Партия - наш Рулевой!

   Семейная жизнь пенсионера Волозова набирала обороты. Олюйникова — несмотря на то, что семя пенсионера было по-стариковски жидким, мужские гормоны в нем все так же присутствовали — расцвела и даже похорошела, если можно было так сказать применительно к активистке. Походка у нее стала плавной, текущей. В угловатых, резких движениях угадывалась округлость. На тонких губах нет-нет, да и мелькала тень тонкой же улыбки. И, несмотря на эту «тонкость», улыбка не змеилась по лицу, а словно бы робко, неуверенно трогала мимические мышцы. В выражении глаз появилась мечтательность и истома.

   Не так, как раньше, выглядел и пенсионер Волозов. Теперь он походил на невесту графа Дракулы. Или его же десерт, что не противоречит одно другому. Если же отбросить мистику, то напоминал он чахлый картофельный росток, проросший в темноте погреба: восковой полупрозрачности кожа обтягивала резко обозначившиеся скулы, темные круги под глазами, придающие некую томность и загадочность юному лицу, уличали в пенсионере хроническое недосыпание. Впрочем, передвигался пенсионер Волозов пока без посторонней помощи.

   Изменился и облик квартиры. Салфеточек и кружавчиков не появилось, но со стены над кроватью исчез таджикский ковер полтора на два метра — девять месяцев ожидания по записи, тогда еще не пенсионера. Ковер был снят, свернут в тугой рулон и поставлен, за непонятную провинность, в угол. Место ковра на стене над супружеским ложем занял плакат. Его принесла с собой в качестве приданого Олюйникова. Это был привет из недавнего советского прошлого: молодые рабочий и, вероятно, ткачиха, устремленные в едином порыве навстречу светлому будущему. По низу плаката шла надпись крупными красными буквами «ПАРТИЯ — НАШ РУЛЕВОЙ!»

   Все говорило о том, что пенсионер смирился с новым статусом. Не желал мириться только его говорящий ворон Борис. Водворенный новой хозяйкой в клетку, Борис объявил бессрочную голодовку и грозился вслед узурпаторше грязными вороньими ругательствами, из коих понять можно было только «Каррр–га!», «Карр-роста!» и «Карр-рыса!». Остальные, по всей видимости, были настолько нецензурными, что аналогов в человеческом языке им просто не находилось.
 
   Раздраженная Олюйникова пригрозила свернуть голову своенравной птице, на что пенсионер Волозов мужественно ответил, что в таком случае он не сможет за себя ручаться и не исключено, что находясь в состоянии аффекта, совершит подобный акт и с самой Алефтиной Петровной. И добавил, что он еще не настолько стар и имеет шанс еще при жизни выйти из тюрьмы, куда попадет за убийство.
 
   — А если удастся найти грамотного адвоката, так и вовсе оправдают!

   Благодарный Борис, не имея сил и возможности помочь другу, лишь шепнул, улучив минуту:

   — Кар-репись, карр-ифан!

   Отчего на глазах у Волозова выступили не прошеные слезы.

   Но оказывается, не только от Бориса можно было ожидать моральную поддержку. Жильцы дома не могли не обратить внимания на длительное отсутствие пенсионера.

    Как-то, возвращаясь домой, Олюйникова увидела самодельный плакат в духе «Окон РОСТа» или более позднего листка «Молния». На плакате гуашью черного цвета была изображена высокая тощая фигура женщины, тянущая когтистые руки по направлению к тщедушному старичку с палочкой. Под рисунком тянулась кумачовая подпись — в зависимости от ситуации, красный кумачовый цвет служит сигналом опасности, предостережением или, как в данном случае, средством привлечения внимания.

   Олюйникова, слегка прищурив глаза по причине близорукости, прочла:

   — РУКИ ПРОЧЬ ОТ СОВЕТСКИХ ПЕНСИОНЕРОВ! БЕЗЗАВЕТНЫМ СЛУЖЕНИЕМ РОДИНЕ ОНИ ЗАСЛУЖИЛИ ИНОЙ ДОЛИ!

   Хотя Олюйникова имела аккуратные, коротко подстриженные ногти, а пенсионер Волозов до сих пор обходился без трости, намек был понятен.
 
    Сорвав со стены и скомкав «Молнию», активистка тут же созвала всех жильцов и объявила затяжной — продолжительностью в семь дней — субботник. При этом поглядывала она на мужчин каким-то иным, новым взглядом. Словно гоголевская панычка из «Вия», что любила по ночам кататься верхом на парубках по звездному небу. К ее удивлению, призыв поработать на благо дома, был встречен без особого энтузиазма.

   — Э-э, женщина, — с обидным пренебрежением протянул Петов, — ты место свое помни, да. У нас председатель есть. Мужчина!

   Слова его были поддержаны одобрительным гудением низких мужских голосов и жильцы разошлись по квартирам.

   А наутро, на стене маленького строения из красного кирпича, что стояло во дворе дома и скрывало в себе силовой трансформатор, появилась надпись, выполненная белыми аршинными буквами.

   «ОЛЮЙНИКОВА — КОНЧЕНАЯ СТЕРВА»

   В поисках помощника, кто стер бы позорную надпись, женщина пробежалась по этажам. Ей либо вообще не открывали дверь, либо, по словам домочадцев, хозяина не оказывалось дома, а пышущий здоровьем Полковник, нагло заявил, что у него больничный, выданный кожвендиспансером, по причине острого респираторного заболевания.

   — Что вы мне мозги вкручиваете? — возмутилась Алефтина Петровна. —  Вы считаете, я не знаю, где лечится ОРЗ? А то, что подхватили вы, не может помешать оказать помощь женщине.

   — Смотря, какую помощь, — гнусно захихикал Полковник. — У меня особая форма ОРЗ, гриппер называется. Распространяется исключительно воздушно-капельным путем, но лечится в кожвене, — и он кашлянул в сторону отшатнувшейся Олюйниковой. — К тому же, дает осложнение на руки. Так что помочь никак не могу, — он развел неосложненными внешне руками.

    Пришлось идти самой. На счастье надпись оказалась выполнена известкой для побелки, и ее удалось довольно легко затереть. Однако на следующее утро на том же самом месте красовался новый лозунг: «АЛЕФТИНА — ДУРА!»

   Следующую ночь Олюйникова решила дежурить у окна, чтобы застать злоумышленника на месте преступления.

   Бросив облегченно вздохнувшему пенсионеру Волозову:

   — Сегодня у вас выходной, Григорий Венедиктович. Отдыхайте, — она придвинула к окну стул и уселась, готовая к долгому ожиданию.

   Часы не пробили и полночь, когда выползает нечистая сила, как из подъезда во двор вышли две темных фигуры. В свете фонаря, сидящая в дозоре узнала семейную пару Бататов-Свенсоншведская. В руках у тов.Бататова было ведро. Словно лиса Алиса и кот Базилио они подошли к трансформаторной будке. Тов.Бататов держал ведро с известью, а супруга его, макая кисть в ведро, выводила на стене «ОЛЮЙНИКОВА — ПОДЛАЯ РАЗЛУЧНИЦА!»

   — Ах ты, жирная собака на сене! — в бессильной ярости прошептала оскорбленная активистка.

   Она остро почувствовала, что противостоять всему дому не сможет и лучший выход — ретироваться.

   — Григорий Венедиктович, немедленно собирайтесь, мы покидаем этот дурдом!

   И тут она столкнулась с неожиданным неповиновением. Пенсионер Волозов ответил твердым, не допускающим двойных толкований, отказом.

   — Хорошо же!