Об Артеке, Пионерской Зорьке и журавле в небе

1. ДЕВОЧКА ИЗ ПРОВИНЦИИ

ЧАСТЬ ВТОРАЯ, НО КОТОРАЯ СЛУЧИЛАСЬ РАНЬШЕ ЧАСТИ ПЕРВОЙ, ПОЭТОМУ С НЕЁ И НАЧИНАЕТСЯ ПОВЕСТЬ



                ОБ АРТЕКЕ, «ПИОНЕРСКОЙ ЗОРЬКЕ» И ЖУРАВЛЕ В НЕБЕ

Когда-то давно-давно я прочитала книгу Елены Ильиной «Четвёртая высота» о героине войны Гуле Королёвой, которая в детстве снималась в кино и бывала в Артеке. Я, как и все мои подружки, прочитавшие книгу,  была влюблена в эту девочку, и  мне очень хотелось жить такой же интересной и насыщенной жизнью. Из книги я впервые и узнала, что в Крыму есть  замечательный пионерский лагерь – Артек.

Я жила в захолустном городке с хлебосольным названием Калач, ходила в школу и мечтала поехать в этот лагерь. Строя планы об Артеке, я даже и не думала о нашем местном пионерском лагере, куда моя подружка Людка ездила каждое лето. Подумаешь, лагерь! Она столько не очень хорошего о нём рассказывала. Получалось, что ездила туда моя подружка словно каторгу отбывать: кормят плохо, жить скучно, по ночам холодно, родительский день только раз в неделю, а главное – ничего необыкновенного там случиться не могло бы. 

Вот в Артеке запросто можно познакомиться с желтокожей вьетнамкой или с монголкой, у которых волосы настолько чёрные, что отливают зеленью. Или с негритянским мальчиком можно подружиться. Нас ведь воспитывали в таком дружелюбии к цветным людям, что уже какая-нибудь белокурая Джейн из Лондона совсем никак не котировалась бы рядом с неграми, азиатами или индейцами из Америки.

В Артеке можно было набрать кучу адресов иностранных школьников и переписываться с ними. О переписке можно говорить долго и отдельно: писем приходило мне так много, что если выпадал выходной день почтальону, то у меня случалось плохое настроение. Я привыкла, что каждый день в почтовом ящике лежало письмо, а то и два-три сразу. Но это были письма из нашей страны: из киргизского городка Джалал-Абада, из Мичуринска, который был почти рядом, из Пскова, с Украины, из Пензы, Душанбе… Приходила почта от поляков, и от немецкой подруги Ингеборг из Лейпцига. Но этого было мало. Хотелось иметь пен-френдов по всему миру. Наверное, теперь Интернет счастливо эту проблему решает многим детям…

Нет, что ни говори, а Артек – это мечта всех детей. А калачеевский пионерлагерь на Комовской даче… Ну кто же станет мечтать о такой дыре? К тому же у меня с этим местом долго-долго ассоциировался страшный и неприятный случай…

Как-то мы, четырёхклашки, пошли в лагерь весной за ландышами. С нами была пионервожатая Лида Крахмалёва, она сама училась, кажется, в седьмом классе. Наша вожатая была активной девочкой: занималась спортом, неплохо училась, вела обширную переписку с ровесниками из разных городов и писала письма в «Пионерскую правду» с ответами на викторины. Однажды она оказалась в числе победителей, о чём в газете и написали. Но фамилию её  напечатали неграмотно: Крохмалёва Лида из города Калач Воронежской области. Эта опечатка, однако,  не мешала нам гордиться своей пионерской вожатой!

Шли мы за ландышами очень длинной полевой дорогой. Она была гладко укатана,  скучна и однообразна.  Не скоро мы  вошли под сень цветущего боярышника, который рос на опушке леса.

Кусты были густо окутаны розетками мелких цветочков, источающих нежный горьковатый запах миндаля. Над каждым деревом трудился рой пчёл, и гуд насекомых был столь же нескончаем, как и аромат соцветий. Смешение запаха и звука, белой кипени и свежей зелени на фоне синего неба в вышине – явление незабываемое. Весна – поистине райский сад. Но мы тогда не понимали этой красоты. Ведь впереди была иная цель – ландыши.

Место называлось Комовской дачей.

Мы шли по неухоженным колючим и сучковатым зарослям, затем – вдоль реки, потом опять через что-то продирались, пока не увидели полуразбитые, с облупленной краской дощатые сине-белые домики. Был май месяц, до начала первой смены оставалось дней двадцать, а лагерь стоял в столь унылом виде и пугал нас пустыми глазницами окон.  Можно было с очень большим трудом представить, как с наступлением лета там закипит пионерский муравейник, взовьются в звёздное небо ночные певучие костры, а по утрам заспанный трубач будет хрипеть на стареньком горне: «Вставай, вставай, кровати заправляй!»

Цветущих ландышей, как ни старались, мы так и не нашли – только две-три куртинки с крупными тёмно-зелёными их листьями, в которых цвета не предвиделось. Зато я впервые и, увы, единожды в жизни увидела там вживую цветочек,  названия которого никто из моих товарищей не знал. Я же распознала его сразу по памяти, которая возникла из просмотра разных книг о растениях, в том числе и лекарственных. Цветочек был точь-в-точь как на картинке. Назывался он адонисом, или горицветом. Вида он был не самого привлекательного, и поэтому оказался никому не интересным: ни одноклассникам, ни вожатой. Я, уже тогда, начитавшись книг о природе, и зная, что её надо беречь, полюбовалась этим цветочком и распрощалась с ним, не тронув его.

Наш поход в лес благополучно не закончился, и мы все вернулись домой, потрясённые и напуганные. А у меня впервые появилось тогда чувство протеста против наших мальчишек, которые вели себя подло и трусливо, а по большому счёту – то и как соучастники действия.

Мы уже давно ушли с Комовской дачи, и были на подходе к окраинам города. Неожиданно на высоком берегу речки к нашей вожатой Лиде Крахмалёвой пристали хулиганы, отморозки пятнадцати-шестнадцати лет. Если учесть, что нам было где-то лет по десять, нашей вожатой – около четырнадцати. Хулиганов было двое – на мотоцикле больше и не уместится. Но нам, девочкам, сбившимся в стайку, и ничего не могущим поделать против этого безобразия, казалось, что их было больше, и было страшно, хотя и жалко вожатую. Наши мальчишки, человек пять, также трусливо прятались за нас. А хулиганы пытались сорвать одежду с Лиды, она отбивалась, кричала. Но, видно, боясь окончательно нас напугать, она кричала негромко, и возня эта походила на какую-то дикую неприличную забаву. Никто из нас не понял, что вожатую хотели изнасиловать, и действия хулиганов были нам непонятны, поэтому мы вели себя растерянно. То ли мы подняли крик и рёв, то ли появился кто-то из взрослых, то ли ещё по какой причине, но хулиганы уехали, не причинив никакого вреда, кроме морального – и нашей вожатой, и всем нам. Праздничное настроение от встречи с цветущей природой растаяло, как лёгкое облачко в небе. У меня появилась плохая ассоциация и с пионерским лагерем, и Комовской дачей, где он находился.

Место называли так, якобы, по имени купцов, до революции имевших в Калаче лабазы и мельницу.      

 

Итак, в Крыму я  ни разу  не была, а в наш лагерь на Комовской даче также поехать не привелось, потому, что о нём не мечталось. Да и у родителей не было никакой возможности  хотя бы разочек меня туда отправить.

Моя подружка Люда Чуприкова каждое лето ездила в этот лагерь, едва ли не с первого класса. Но что тут говорить: её мама работала бухгалтером в Торге, а это по тем временам да по масштабам Калача, приравнивалось почти к районной элите. К тому же и отец её работал на грузовике шофёром, и это было бесспорное богатство в руках, опять же и по тем временам, и по тем масштабам.

Мои родители – самые что ни есть простые люди: отец железнодорожник, мама тогда была домохозяйкой. В те времена такой «родословной» можно было гордиться: чем безроднее и проще вы были по происхождению, тем больше это ценилось. Корни нашего семейства и по отцовской, и по материнской линии уходят к простым, но вольным крестьянам.

Абрам Косенко, мой прапрадед, жил бы ещё во времена поэта Пушкина, если бы Пушкина так рано не убили. По материнской линии мой прапрадед Филипп Горбуля мне совсем не известный пращур. Если бы крестьяне, хоть и вольные, но безграмотные, записывали своё родословие, то  нам теперь было бы проще. Но безграмотный – это не только не умеющий писать, но и не умеющий читать человек. А расспрашивать тогда о родне почему-то не считалось удобным.

И понятия о том, что хорошо бы знать свою родословную не было, наоборот, это даже осмеивалось: родословные были только у графьёв.

Мы же – советские пионеры.

Можно было помнить только о тех дедах-прадедах, кто делал революцию. Мои деды-прадеды революционерами не были. Один из них был середняком, а это чуть ли не враг народа. А раз так, то и расспрашивать о них не следовало. Логика проста. Поистине – иваны-непомнящие.

Тогда и участников Великой Отечественной было ещё так много, что и  знать о них никому не было интересно: в каждой семье были свои похоронки, свои без вести пропавшие, или жили свои герои – ведь после войны прошло всего двадцать лет. А что такое двадцать лет на общем жизненном календаре?

Так что мне невозможно было похвастать  никаким из дедов: один жил рядом, в Ильинке, а другой пропал без вести под Смоленском, и никто не знал, как он пропал и куда делся – может, в клочья разнесло снарядом, может, в плен немецкий попал. Его жена, моя бабушка Дуня, была абсолютно неграмотная и поэтому совсем беспомощная перед чиновниками женщина. Сказано ей было, что пропал без вести, значит пропал. И даже теперь я, спустя многие годы, и получив, наконец, такое понятие, что о деде своём  Александре Колистратовиче Горбуле, надо бы и справки навести, беспомощно вздыхаю: куда надо писать и кому – ведь ничего же не знаю, даже года рождения.

Моим родителям не досталось ни наследства, ни даже какого-либо хозяйства от их родителей. Пришлось им свою семью строить на пустом месте. В то время люди жили разно: одни более обеспеченно, другие – менее. Но говорить, что в нашей стране есть бедные – запрещалось, а всякий намёк на эту бедность подвергался осмеянию и осуждению. Уже наши космические корабли «бороздили просторы Вселенной», а тут вдруг – нужда. Как же я стеснялась этой своей «голодранности»! Наблюдение за трудной жизнью моих родителей, стало для меня самым главным толчком в стремлении получить высшее образование.

Семья наша была простая, денег никогда в запасе не было, жили часто в долг, на трёшку «до зарплаты», что маме у соседей удавалось перехватить. В доме всегда не хватало еды, одежды, мебели, игрушек, книжек. Поэтому, если появлялось что-либо новое: поношенные платья старшей двоюродной сестры Галины, детский набор «Мойдодыр»  в подарок или кулёк помадки в шоколаде с названием «Пилот», то это была искренняя радость и счастливый блеск в глазах. 

Платьями, халатиками, костюмчиками меня снабжала тётка Евдокия, отдавая наряды своей дочери Галины, которой они уже были малы. Тётя  работала где-то бухгалтером. Жили они по моим понятиям «богато». Когда я повзрослела, мне было стыдно донашивать обноски, и я их перешивала на свой вкус: то кружева пришивала, то рукава обрезала. С иголкой и ножницами я дружила. Этому меня обучили в школе на уроках домоводства. После моих переделок, узнать, что платья с чужого плеча, было невозможно.

Детский набор «Мойдодыр» был коронным подарком всех времён другой моей тётушки – Нины, младшей сестры тётки Евдокии.  Нина Ивановна работала в магазине галантереи и парфюмерии довольно долго. На каждый мой день рождения, начиная, примерно с пяти лет и до десяти она мне дарила разрисованную коробочку, в которой лежала зубная щётка, порошок, мыло, и какая-то жидкость во флакончике, кажется, зубной эликсир. Там сама коробочка была очень приметная: внутри обтянута атласом, крышку придерживала ленточка – всё, как у «взрослых» духов «Пиковая дама», которые однажды папа подарил маме на восьмое марта. Я берегла эти подарки до тех пор, пока не поняла, что ими надо пользоваться: щёткой и порошком чистить зубы, мылом намыливать руки. А зубным эликсиром следовало полоскать рот, что всегда охотно делала моя бабушка, когда она приезжала к нам зимой в гости.

Кулёк шоколадных конфет «Пилот» принесла ещё одна  старшая двоюродная сестра – Валентина. У отца был  брат и четыре сестры. Валентина – дочь брата Григория. Жили они на Северном Кавказе. Как-то она приехала в гости и принесла грамм триста шоколадных конфет. Столько мы никогда не видели летом – только на Новый год в кульках. Уж как мы с братом приложились к ним, то смутузили почти все. Наверное, поэтому так мне и запомнилась эта нечаянная радость моего детства.

Вечная нужда намертво вселяла в меня  свои комплексы человеческой неполноценности. С одной стороны – стремление вырваться из её сетей порождало неимоверные амбиции, с другой стороны – крепкость этих сетей постоянно словно одёргивала: «Не заносись, кто ты такая». У мамы это была коронная фраза:

– Пусть о тебе скажут люди, какая ты хорошая.

Это называлось скромностью, и всюду внушалось как добродетель. Я искренне верила в то, что люди справедливы и судят объективно. Другого понятия мне не прививалось. И я ждала той высшей человеческой справедливости, по которой меня оценят. Ясно, что такого произойти не могло. Я втайне, например, надеялась, что за хорошую учёбу и общественную работу меня пошлют в Артек. Но этого не случилось.

Правда, один раз меня, уже старшеклассницу, посылали в местный пионерский лагерь на три дня, где проходил  районный слёт комсомольского актива. Конечно, мне это очень понравилось, и я пожалела, что ни разу так и не побывала в нём на летнем отдыхе. 

И так оно потом по жизни и шло: если журавль – Артек, моя мечта – то высоко в небе, а если, что в руки давалось, то непременно – синица, как наш облупленный и выгоревший на солнце бело-синий лагерь на Комовской даче.

            

            Попасть в Артек можно было, если пригласят на слёт юных корреспондентов, который почти каждый год там проводился. И я решила написать в «Пионерскую правду», чтобы начать как-то публиковаться и быть юнкором. А вдруг, да и пригласят потом на слёт в Артек? Я ещё не знала, о чем пишут в газеты, поэтому решила послать свои стихи. Они были про цветы, самые первые, написанные в пятом классе, и так никому никогда больше и не показанные. 

            

Подорожник у дороги

Раскачался, как шальной,

Нам всем кланяется в ноги

Своей белой головой.

 

Или:

 

Одуванчик, как солдатик, стал возле забора.

Он красуется своим головным убором.

 

И ещё:

 

Белая ромашка

Расцвела вчера

Спешит к ней букашка,

Летит и пчела.

 

Мне пришел ответ – отпечатанная типографским способом листовка-памятка на тему, как пишут стихи. Очень тактично, очень вежливо мне дали понять, что писать стихи мне не надо.

Я эту листовку просто так взяла и сохранила. На фирменном бланке перечислены все титулы этого издания:

«Пионерская правда». Всесоюзная ордена Ленина и ордена Трудового Красного знамени газета пионеров и школьников. Орган Центрального Комитета ВЛКСМ и Центрального Совета Всесоюзной пионерской организации имени В.И. Ленина.

Дорогой друг!

Очень хорошо, что тебе захотелось написать стихи. Значит, что-то тебя взволновало. И пусть пока твои стихи получились не очень удачными – не огорчайся…»

В общем, из этой листовки мне сразу стало ясно, что у меня плохие стихи, а хорошие –  такие, как у Пушкина или Маршака, мне никогда не написать.  Это была первая казённая отписка, которой отбивали руки сразу у всех юных поэтов. Листовка была анонимная, без подписи. Ведь сидел же кто-то и сочинял эту гильотину для начинающих поэтов:

«…Тысячи стихов присылают ребята в редакцию, а для печати мы выбираем только самые лучшие – интересные и складные…».

Конец этой листовки прямо призывал больше стихов никогда не писать:

«Желаем тебе хорошо учиться и весело отдыхать». 

 

            Тогда я решила действовать по-другому. Я начала задавать вопросы: про Артек, про Лену Проклову – просила её адрес, она была  моей ровесницей, но уже известной артисткой кино, – на которые мне присылали какие-нибудь казённые ответы:

«Советуем тебе обратиться в Артек по адресу…»

или: 

«У нас нет адреса Лены Прокловой».

Ещё, например, я спросила, отчего мерцают звёзды. И тут мне прислали пространный ответ о том, что в атмосфере гуляет ветер, который колеблет слои атмосферы, и от этого, якобы, и  мерцают звёзды.

Сейчас я думаю, что это глубоко не так.

Звёзды, как люди, вспыхивают, сгорают, зажигаются, гаснут; у них, как и у людей, происходят внутренние взрывы энергии, которые выплёскиваются наружу. Последствия человеческих вспышек называют истериками, а звёздных – протуберанцами. Звезда – это тоже живое тело. Ровно гореть звёзды не могут, как и люди не умеют жить ровно, поэтому и мерцают: и звёзды – как люди, и люди – как звёзды.

            Само это длинное письмо из «Пионерской правды» на моё имя стало сенсацией, чуть ли не на весь Калач, а то, что в классе оно произвело фурор, подтверждает и такой эпизод, который случился почти тридцать пять лет спустя. 

Когда через много-много лет, в Воронеже я вдруг встретилась со своим одноклассником и соседом по парте Сашей Бреховым, ставшим степенным человеком,  деканом подготовительного факультета Технологической академии, начались взаимные ахи-охи по поводу быстротечности времени, а также и  расспросы, где и чем кто занимается. Я ему сказала, что издаю газету.

            – А-а-а, так ты же ещё со школы писала в разные газеты. Помнишь, ты там про звёзды что-то спрашивала, и тебе из «Пионерской правды» ответ пришёл?! Про их мерцание…

            Боже мой! Оказывается, не только для меня одной это письмо было значительным и запоминающимся.

Но меня нисколько не устраивало, что я только получаю письма с ответами на свои вопросы, а мне никто не предлагает что-нибудь написать интересное о школе, чтобы потом это можно было напечатать. Да и письма приходили не сразу, а месяца через два-три, когда я уже забывала, что там я спрашивала.

(Так впервые на практике я смогла убедиться, что газета – не самое оперативное средство. Правда, тогда я такого слова, как «оперативность», не знала. Зато понимала, что ответы идут очень долго. Не быстро и не сразу).

 

Когда летом на каникулах родители отправляли нас с братом в Ильинку к бабушке Тане и дедушке Ивану, радость омрачало одно обстоятельство: электричества в той части села не было долго. По этой причине ложиться спать приходилось рано. А я любила по вечерам читать книги. Телевизора у нас дома очень долго не было. Если хотелось посмотреть КВН, то я ходила к Чуприковым через дорогу. А что говорить о доме моего деда. Кроме радио, других благ цивилизации  в нём не присутствовало. И поскольку радио считалось своего рода чудом, то его никогда и не выключали в хате. К тому же репродуктор работал на всю громкость: с шести утра до двенадцати ночи – от гимна до гимна. Не имело значения, что кто-то ложится спать. Радио вещало всегда и очень громко. Волей-неволей его приходилось слушать. И так, под «Международный дневник» Валентина Зорина или под хор имени Пятницкого, я засыпала. Потом я настолько привыкла слушать радио, что дома засыпала с репродуктором, приложив его к уху. Родители требовали выключить его, чтобы не мешал спать, а я убавляла громкость до тишайшего звука, снимала репродуктор со стены и прикладывала к уху.

Я выбрала радио и для своих заметок, потому что именно из «Пионерской зорьки» я узнала про слёт юнкоров в Артеке. Да и на радио у меня уже был свой дебют в передаче «Вы нам писали» в рубрике «Юмор в коротких штанишках», которую вёл поэт Михаил Либин. Была тогда такая милая привычка читать письма, присланные с высказываниями малышей. У моего приятеля по уличным нехитрым забавам Сергея Прокопова был младший братик Саша, который и выдал мне все свои «перлы», я их записала и отослала на радио. И на весь Советский Союз по радио прочли один из них, при этом назвали и моё имя, и фамилию, и город, где я живу. Такой бесхитростный диалог:

- Саша, тебе Оля нравится?

- Нет!

- Почему?

- Потому что, я её люблю…

Какой тут юмор, я не понимаю, но тогда, наверное, ничего лучшего в присланных письмах поэт Михаил Либин не нашёл.

Я написала письмо о Калаче и отослала на радио в Москву.

«А наш Калач был основан в 1716 году переселенцами с Украины. И стоит он на реке Толучеевке. Наш городок невелик, но симпатичен. Особенно у нас красиво на окраинах города. Нет, не думайте, что у нас на окраинах стоят большие дома, и улицы заасфальтированы. Наоборот, здесь всё напоминает деревню. И знаете, это очень красиво: под горой стоят хатки с садами и палисадниками, в которых полно цветов. Особенно всё это красиво во время заката. Представьте себе деревеньку, утопающую в багровом свете, где в каждом окне отражается солнце; детей, которые бегают по улице и кричат.  А в центре города в это время много-много солнц. Это одно солнце отражается во всех окнах, витринах и во всём, что может отражать. За городом – степь, распаханная под поля. И поля эти изумрудно-золотые. А вдали темнеет лес…

Да свидания. С приветом Косенко Катя, юнкор».

Этот материал прошел в эфир в «Пионерской зорьке» 22 августа 1969 года, я тогда училась в седьмом классе. Бесспорное представление об идеальной  красоте города было у меня в виде больших многоэтажных домов и асфальтированных улиц. Такую заметку вряд ли прочли бы самостоятельно, но я послала в редакцию стихи поэта Геннадия Луткова о Калаче.

 

Калач! Какое вкусное название!..

Проснулся городок росистой ранью,

Туман в лога сметаною налит…

 

Мне пришёл ответ:

«Пионерская зорька». Москва. Радио. 11.II.69.

Дорогая Катя!

Нам понравилась твоя первая заметка. Видно, что ты не только умеешь мечтать, но ярко и образно рассказывать об этом…».

Это уже чего-то стоило, гордость переполняла меня. Но я постеснялась кому-либо показывать это письмо.

«Пиши нам обо всём, что тебя волнует и радует – о своём родном городе, о том, за что он нравится тебе зимой и летом, о своих любимых занятиях, о хороших людях, которые живут и работают в Калаче…».

Я приняла это, как руководство к действию, и старательно выполняла все задания.  По радио, как я поняла, слова разлетаются моментально. Значит, если я напишу что-то, то надо внимательно слушать, и можно услышать свою заметку раньше, чем на неё придёт ответ из редакции. Так и случилось. Мой рассказ о нашем директоре школы я услышала сначала по радио, а потом корреспондент этой передачи Виктория Гейда прислала мне очень доброё и тёплое письмо.

 О ней я так ничего и не знаю: ни сколько ей тогда было лет, какая она. Но уже позднее, года через два, когда я поступала на журфак, я познакомилась с девочкой Олей, такой же, как и я,  абитуриенткой, которая мне и рассказала, что она также была юнкором и ей тоже писала В.Л. Гейда. Более того: Оле повезло, и она ездила в Артек на слёт корреспондентов и там встречалась с Викторией Леонтьевной. Но у меня тогда только и было, что море восхищения этой Олей, а расспросить про Гейду ума просто не хватило.  Письмо я сохранила и могу теперь процитировать.

            «Пионерская зорька». Москва. Радио. 4.II.70.

Дорогая Катюша!

…Я уже давно собиралась написать тебе, так как заинтересовалась твоими всегда очень яркими и самобытными заметками.

            Меня зовут Виктория Леонтьевна Гейда. Я корреспондент «Пионерской зорьки». Но, кроме этого, веду работу с юнкорами, у которых как и у тебя вижу несомненные способности.

            Все твои небольшие рассказы, которые прозвучали в «Пионерской зорьке» (рассказ о любимом учителе и рассказ о родном городе Калаче, лирические зарисовки осени и весны в лесу), – мне очень понравились и как-то особенно запомнились.

            Приятно, что у тебя есть видение окружающего мира, живой образный язык и своя оригинальная манера изложения.

            Я понимаю, что сейчас ты стала старше и дел у тебя, конечно, прибавилось. Но очень хотелось бы, чтобы ты по-прежнему писала нам в «Пионерскую зорьку» о том, что тебя больше всего волнует и радует, в форме небольших очерков и рассказов. Мы охотно будем их передавать по радио.

            Итак, мне кажется, что у тебя есть несомненные способности к журналистике. И если ты, окончив школу, решила избрать эту профессию, то мы охотно дадим тебе хорошую характеристику…

            …Очень хорошо, что ты равняешься по таким высоким образцам, как классики нашей литературы. Строгое и критическое отношение к своей работе поможет тебе все более и более совершенствоваться. Но не следует и преумалять тех несомненных достижений, которые у тебя уже есть.

            А их вполне достаточно, чтобы быть нашим хорошим помощником и активным юным корреспондентом «Пионерской зорьки»…

            И это ещё не всё письмо, оно было напечатано на машинке с двух сторон фирменного листа. А слова-то, слова-то какие! «Самобытные», «яркие», «живой образный язык», «оригинальная манера изложения»… Особенно эта фраза нравилась:

«Но не следует и преумалять тех несомненных достижений, которые у тебя уже есть».

Ну, как тут не закружится голова у восьмиклашки, которая росла в тихом захолустном городке, и только один факт получения мной письма из Москвы, уже как-то делал меня местной знаменитостью.               

Наверное, после этого письма я окончательно решила, что буду журналистом. А тут ещё и большое везение случилось. В киоске «Союзпечать» на привокзальной площади, где продавали газеты, конверты, открытки и копеечные сувениры, я присмотрела значок. Это было чудо из чудес! Ромбик, и на нём силуэт здания МГУ на Ленинских горах! Я его купила сразу же, хотя 30 копеек были для меня суммой, потому, что у меня в кармане был мамин рубль, и мои пятнадцать копеек, на которые мне надо было купить три конверта для писем. А мамины деньги были на хлеб и молоко. Но я, что называется, за ценой не постояла. И носила этот значок всегда, прикрепив на школьную форму. Именно тогда я и решила, что буду учиться только в этом вузе и нигде более. Это был самый огромный, самый стремительный и далёкий журавль в небе, и мне его надо было обязательно поймать.

Казалось бы, Воронеж близко, в нём тоже есть университет. Отчего бы не стать студенткой ВГУ? Но тогда своего факультета журналистики там не было, а на филологическом факультете имелось отделение журналистики, где на дневной форме обучения могли учиться только 25 человек. У меня хватило рассудка даже не пытаться туда поступать. К тому же моя старшая двоюродная сестра в тот год потерпела крах, поступая на исторический факультет ВГУ.

Галина едва ли не с золотой медалью окончила первую школу в Калаче, мечтала об исторической науке. Но потом её мама, моя тётя Евдокия,  рассказывала, что без денег туда не надо было ехать. Мнение было однозначное, в Воронежском университете без взятки учиться не получится у нас, захолустных провинциалов. У Галины на этом все притязания на получение высшего образования и закончились. Она тут же поступила в Бутурлиновское медицинское училище, да так всю жизнь и проработала в медицине. 

Я же ни за что не хотела оставить свои мысли о журналистике. И решила учиться только в Московском университете. У меня даже к тому времени были свои, вполне благоразумные, суждения: на курс берут 250 человек, пусть половина из них идут по блату, зато остаётся ещё  в пять раз больше мест, чем в ВГУ,  для тех, кто блата не имеет, и надеется только на свои знания. Я знала, что надеяться мне не на что и не на кого – только на саму себя…

Так я и ждала свою путёвку в Артек. А потом узнала, что мальчик из девятого класса поехал туда именно в то время, когда там проходил слёт юнкоров. Я не знаю, откуда взялась эта путёвка в нашей школе именно в те дни, но я точно знала, что Шурик Шомин никогда ни в какие газеты ничего не писал, да и особым отличником он не считался. Было странно в принципе, почему это он поехал в Артек. Я, даже по прошествии столь длительного времени, когда мне уже это совсем не важно, на семьдесят пять процентов убеждена, что путёвка предназначалась мне, как юнкору «Пионерской зорьки». Сомнения остаются только по той причине, что я не получала больше от Виктории Гейды никаких писем.

Я уже потихоньку стала привыкать к тому, что мои заметки читают по радио, перестала шарахаться от репродуктора и убавлять его громкость – чтобы никто не услышал. Но тут появились и первые гримасы моей «славы».

Однажды, когда я была в клубе на просмотре  кинофильма, какие-то пацаны стали ко мне приставать в фойе. Что им от меня было нужно, не знаю, только я от них отмахивалась и старалась уйти быстрее домой. Тут, бывший среди хулиганов, мальчишка из 6-«в» Сашка Мухортов сказал громко и с подколкой:

– Не трогайте её, а то она про вас в «Пионерскую зорьку» напишет.

Это, конечно, вызвало у меня досаду.

«Какой дурак!» – подумала я тогда, но писать свои заметки не бросила. Правда, задумалась о том, что я из детской передачи уже выросла. Я считала себя уже достаточно взрослой, –  комсомолка уже, и надо более серьёзными делами заниматься. 

У нас в Калаче на моей родной улице Железнодорожной  люди жили как в деревне: ни водопровода, ни газа, ни асфальтированных улиц. Электричество, радио, грейдер, выложенный булыжником, железная дорога считались наивысшими благами цивилизации. Еду готовили зимой на печке, летом на керогазе. В доме всегда пахло керосином от этого агрегата, и надо было каждую неделю ходить в керосиновую лавку за топливом. Лавка располагалась наполовину в земле, в ней стоял всегда густой приятный дух керосина. Но продавцы там целый день не могли работать, приходили тогда, когда собиралась очередь. Как-то я сидела на своей керосиновой таре среди сочной зелёной травы с копеечными листочками, именуемой калачиками, дожидалась, когда откроется окно и начнётся продажа. Рядом сидели и стояли в терпеливом ожидании другие люди: в основном дети и старики. Какой-то пенсионер стал со мной разговаривать. Это походило на известный монолог «Ты будешь большой, Ассоль» из «Алых парусов» Грина, но вместо принца на корабле старик предсказал иное:

– Девочка, пока ты сидишь тут, дожидаясь керосина, время неумолимо крутит свои стрелки. Сейчас ты ходишь в школу, хорошо учишься. Верно?

Я кивнула головой, стесняясь, что незнакомый человек со мной заговорил.

– Скоро ты станешь большой, окончишь школу и поедешь в огромный город учиться на радиожурналиста. Ты обязательно станешь журналисткой…

Я поразилась, как этот пенсионер догадался о моей мечте. Я того старика не знала, и его разговор со мной был очень странным: ну что ему за дело до скромной босоногой девчонки в линялом ситцевом платьице, терпеливо дожидающейся своей очереди, сидя на ржавом бидоне из-под керосина. В том возрасте обычно все девочки мечтают стать артистками кино, а не журналистками. Я же тогда не подозревала, что пенсионер, возможно, внимательно слушал радио. Но откуда он мог узнать, что я – именно та самая Катя Косенко, автор тех заметок? Это для меня осталось тайной и по сей день.

 

Из «мягкой» тетради.

«5 октября 1971 г. В «Пионерской зорьке» меня признали. Опять читали мою заметку! Уже пять раз. Примут ли меня в «Ровесниках»? Итого в эфире звучала 10 раз. Возможно, это неплохо».

Десять публикаций – это значит: одна – «Вы нам писали», пять – «Пионерская зорька», и пока ещё четыре раза я не могу вспомнить, где, но точно –  на Всесоюзном Радио. Ведь это ещё школьные годы.  Для будущей абитуриентки факультета журналистики МГУ это не так уж и плохо.


ПРО ВЕРБЛЮДА, «ТАРКАНоВ» И СОННОГО ЁЖИКА


У каждого есть своя малая родина – место, где человечек появился на свет Божий. Каждый ли помнит, как он появлялся на свет? Я помню своё рождение. Ведь сколько угодно есть случаев, когда какой-нибудь запах, какой-либо звук или предмет могут напомнить человеку  что-то важное из его жизни.

Например, запах мокрой кожи лётницкой куртки напомнил мне романтичные гулянья под дождём по Ленинским горам с моим мужем. Это потому, что он был одет в эту куртку, подаренную ему его дядей – военным лётчиком в отставке.

Верблюд напоминает  моё детство от года до трёх лет, когда мы жили «в голом степУ» – как говаривала моя матушка, на Северном Кавказе.

Пение иволги – это, конечно же, ильинские вербы на берегу речушки Подгорной.

Заросли фиалки трёхцветной – это дорога на Веневитинский кордон, когда идёшь к нему  лесом от  Дубовской платформы под Воронежем.

 

Маша Горбуля и Ваня Косенко, мои будущие родители, встретились не в самую лучшую, но вполне терпимую пору истории нашей Родины. Это произошло на Северном Кавказе в Чечено-Ингушетии в посёлке Алпатово. На освоении кавказской «целины». Хотя уже коренное население, высланное в войну вождём, потихоньку возвращалось, работать на «целине» всё же приходилось русским переселенцам. Мама была на подхвате на разных работах в совхозе, отец – на железной дороге. Так потом и по жизни было: отец делал свою карьеру в железнодорожном ведомстве, а мама трудилась, где придётся. Образования у них не было ни у кого на момент их встречи. Но отец сумел потом и школу вечернюю закончить, и железнодорожный техникум, даже пытался в институт в Харькове поступить. А мама так всегда и оставалась на подхвате. Хотя помнится мне, что как-то она с горечью сказала:

– Если бы не война и мой отец был бы жив, то я бы стала врачом.

В войну мама с сестричкой, моей любимой тётушкой Шурой, – девчонки двенадцати и десяти лет – остались без отца, а потом и без матери, которая  год находилась в заключении из-за собранных на колхозном поле пары-тройки стаканов жита. Кажется, это было в тот голодный год, о котором в учебниках истории почти не писали. Никакого образования они не получили, кроме начальной школы. При этом моя мама Мария Горбуля закончила четыре класса, а её сестра только два. Когда их мать, моя бабушка Евдокия Хорольская, вернулась из далёкой Молотовской области, они вскоре  уехали из своего села, завербовавшись на Северный Кавказ.

Мой будущий отец служил в армии в Белоруссии в городе Могилёве. Четыре года тогда длилась служба – с двадцати до двадцати четырёх лет. Он вернулся в родное село Ильинку, а в Могилёве осталась у него девушка по имени Элла, полячка по национальности. В Ильинке Иван Косенко решил устраиваться на работу в колхоз, но там постоянной работы не оказалось, а надо было делать то, что заставят. Это молодому Ивану не нравилось, он пошёл устраиваться на работу в карьер, который в то время разрабатывался в Коммуне за речкой. После того, как он там договорился о работе простым рабочим-землекопом, он, возвращаясь домой, встретился с колхозным бригадиром.

– Что ты, Иван, на работу в колхоз не выходишь?

– Я завтра в карьер иду.

– А, так теперь я могу на твоих родителей налог наложить, ты ж теперь у них кормилец.

Пришёл бывший солдатик домой, весь в печали и думах тяжких. Всю ночь пролежал, не сомкнув глаз. Всё ему думалось, что это теперь из-за него  родителям налог увеличат, чего он допустить никак не мог.

Утром его мать, моя бабушка Таня, приготовила ему сумку с едой, и очень удивилась, увидев, что он не торопится на работу.

– Что с тобой, сынок, не заболел ли?

И тогда он поделился с родителями своими сомнениями. И так в нищете семья живёт, а теперь ещё и большими налогами обложат.

– Я поеду в город, туда, где служил. Может, и женюсь там.

Посовещались, погоревали родители, но выхода другого не видели. Дали сыну шестьдесят рублей для первого случая до первой зарплаты, мать для будущей невестки достала платок из сундука на гостинец. 

И как же судьба постаралась, чтобы я появилась. Ведь если бы женился отец на Эллочка-полячке, то у него меня бы никогда и не было.

Пришёл он в Калач на станцию, подошёл к кассе и спросил:

– Сколько стоит билет до Могилёва-Днестровского?

– Одиннадцать рублей двадцать копеек.

– А сколько до станции Алпатово Наурского района?

– Одиннадцать рублей двадцать копеек, – был ответ.

В Алпатово в то время жил его старший брат Григорий со своей женой, который тоже завербовался туда в своё время. Также там и сестра отца Антонина в совхозе работала. И предательская мысль в отношении своей невесты прокралась в голову отца. «Может, она уже и замуж вышла там, а я к ней приеду». И это всего через две недели после расставания. Как же жидки на расправу мужички! Но и, слава Богу! Отец повернул свои стопы на Северный Кавказ. В результате такого судьбоносного решения в конце 1954 года появилась я на свет.

 

Своё рождение я помню каким-то красным цветом в глазах, тёмным и тесным туннелем и сильной болью. Я – это сильная боль, медленно движущаяся через тесное пространство. Потом, гораздо позднее, лет этак с семи до тринадцати, я имела навязчивое состояние во время засыпания. Это была огромная спираль охристого цвета, похожая на грампластинку. Сначала возникала точка, она начинала кружиться, увеличиваясь до таких размеров, что занимала весь мой внутренний окоём – пространство, которое я могла зреть в уме с закрытыми глазами. Мне становилось жутко, страшно и душно, я вздрагивала, вскидываясь в кровати, как рыба на пруду. Имело ли это видение связь с памятью о рождении – не знаю, но что-то же это значило…

Мне кажется, если каждый напряжет свою память, то сможет вспомнить этот туннель рождения. Из материнского чрева человек является в мир через этот туннель. А в конце жизни уходит в лоно Матери сырой земли тоже через туннель, длинный и просторный. Разница лишь в том, что при рождении туннель тебя выталкивает на свет Божий, а при умирании он затягивает в Божий простор.

Ещё я помню свою сильнейшую головную боль в восьмимесячном возрасте, это, когда папенька, растерявшись в отсутствии мамы, накормил меня, орущую от голода, мёдом. Меня выворачивало от рвоты и лопалась от боли голова. Интересно, что, когда я маму спросила, откуда у меня такие ощущения, она рассказала этот случай. Я до подросткового возраста не могла есть мёд безнаказанно. Обязательно от первого же «лизкА» начиналась тошнота и долго болела голова.

И, наконец, ещё память примерно трёхлетнего возраста: серое холодное пространство – степь с шарами перекати-поля, свист ветра и надменный жующий, грязного цвета верблюд. И я, укутанная поверх пальтишка огромной шалью, которая, видно, так стесняла мои движения, что этим и запомнилась. Из-за неё я была похожа на большую, почти недвижимую и ничего не видящую куклу.  Так меня выпустили во двор погулять.

Вот это и есть моя малая родина на чеченской земле. Дальше только по рассказам моей матушки я могу воспроизводить некоторые картины столь раннего детства. Отец мой был путевой обходчик. Жили мы «на будке» – это не в будке, не собачья же конура то была. На будке – как будто на Луне, но скорее, как на хуторе. Казарма, или будка путевого обходчика – это был барак на четыре хозяина. Мама рассказывала о трёх соседских семьях. Наши соседи были: Ващиха с дочкой Надькой, Полька Турдайка и её сестра Мария Попович, дед Хебур с женой Настей.

Я поняла, что турдайка – это национальность, примерно из Венгрии или Румынии. Потому что у мамы было такое определение – турдаи. Полька осталась тем и знаменита, что была крутой по нраву и беспощадной девицей. И для мамы этот её резкий и неласковый характер лёг несмываемой печатью на всю мадьярскую нацию. 

Ващиха – это баба Груня Ващенко. Я и куклу свою первую и единственную на всё моё детство звала Грунькой. У бабки был дед, «старЫй ВАщих», который тоже работал на железной дороге. Но о нём мама ничего больше не сообщила, наверное, он её абсолютно не интересовал. Остальные персонажи упоминались в её устных «мемуарах» часто.

Дед Хебур как-то так объелся вареников, что  у него случился заворот кишок, и его возили в Наур «резать». Больше он ничем не прославился, потому что почти всё время лежал дома на топчане и курил вонючие папиросы. Его жена была моложе намного. Звали её Настей. Иногда мама называла её Настя-хебурка, иногда Настя Дзяворук. Я не могу сказать, что значит Хебур: имя, фамилия или кличка. Но потом, когда я уже в зрелом возрасте стала допытываться у своего престарелого отца, как же мы жили на будке, он внёс ясность.

– Хебуром ты его прозвала, почему – никто не знает. Его звали Максимом Ильичом. Он расписывался в ведомости на зарплату крестиком. Но когда мы зашли его проведать после операции, он лежал на кровати и читал книгу. Нам объяснил, что книга на его родном языке. Он в Румынии был страшно богат, у него было много земли. А скрывался на нашей будке, работая путевым обходчиком. О той странной семье осталась память – одна фотография: смешливая симпатичная девчушка с косичками, уложенными корзиночкой, в сером платьице и огромных ботинках – Любочка Дзяворук. Отец мой был её крестным отцом, и её родители подарили ему это фото и что-то там надписали на обороте. 

Гораздо больше воспоминаний осталось о Ващихе и её дочери Надежде. «Тёть Груня» часто угощала мёдом, которым и накормил меня отец. Она же была для мамы доброй собеседницей и спасительницей: и мамы и меня. Отец мой был в Беслане на каких-то курсах, когда я запросилась на свет. Наша будка стояла на перегоне, вдали от посёлка Алпатово. И я появилась довольно скоро – мне противна была теснота материнского туннеля жизни. Это случилось дома на кровати с панцирной сеткой и блестящими шариками на боковинках. Ващиха принимала роды. Спасибо ей, моей главной повитухе. Потом приехала машина и увезла нас с мамой в роддом в Моздок – ближайший от этой будки пункт, хотя это была уже другая республика. Но тогда главнее всех был Советский Союз, и отказа не было. Я представляю, что было бы сейчас, в наши дни, случись подобная ситуация. Надо сказать, что появилась я на свет ранним утром 5 декабря в день Конституции, праздник, в который никто не работал тогда. Наверное, я настырно лезла на свет электрической лампочки – поэтому в моей памяти красный свет в глазах.

Мама всегда эмоционально рассказывала мне историю из моего раннего детства, которую я абсолютно не помню. Место действия – та часть будки, где жили Ващенковы, а точнее, их сени. Время предпасхальное, мне примерно два с половиной  года, а то и того меньше – только научилась быть самостоятельной. Мама мне купила нарядный синий капюшон из плюша. Это было такое пальтишко-реглан, рукава на резинке, на голове капюшон тоже на резинке. Если куда и поддувало, то снизу. Но там были шароварчики из синей фланели. На солнце моё одеяние блестело цветом глубокого неба по весне.

Хороша была Катюша! А главное – самостоятельна и одержима духом исследования и познания мира. Пока маменька горячо обсуждала с «тёть Груней» последние степные новости о кизяке и предстоящей Пасхе, я подошла к большому ситу, доверху наполненному яйцами, приготовленными для крашения их в малиновый окрас. Наверное, одно яйцо покатилось и, упав на пол, разбилось. Странно, что никто не заплакал: ни дед, ни баба, да и курочки Рябы не было нигде. Тогда я решила ещё побыть немного мышкой, и сталкивала на пол яйца до тех пор, пока они не кончились. Мама с «тёть Груней» беседовали где-то в комнатах. Мне никто не мешал. Я взяла совок и вышла во двор, набрала в него песка пополам с соломой и понесла замешивать тесто для пасхального кулича. Не надо было особенно напрягаться, битые яйца вместе со скорлупками растеклись по полу сеней. Месить «тесто» было приятно, но скучно. Меня привлекли бидоны и кринки. Я набирала в ладошки «теста» и делала новое блюдо, опуская его в ёмкости с молоком и сметаной. А мама с «тёть Груней» продолжали беседовать. Справедливости ради надо сказать, что временами мама удивлённая странной тишиной, вопрошала:

– Ой, где там моя Катька?

А тёть Груня ей всякий раз отвечала:

– Не волнуйся, она с Надеждой.

Знала бы старая Ващиха, что Надежды со мной и в помине не было, наверное, озаботилась бы тоже, где это соседская малышка ходит и чем занимается. А так, их беседа продолжалась мирно и беспечно, как может быть между добрыми соседями. Мне нечем было замешивать моё «тесто» в бидонах и кринках, и я с огромным удовольствием делала это руками, глубоко погружая рукава блестящего небесного цвета пальтишка в грязное молоко. Меня застукали! Кажется, Надежда встрепенулась и вспомнила обо мне.

Как ни странно, дружеские отношения между соседками не нарушились. Мама рассказывала потом эту историю нам с братиком раз десять, и всякий раз с восторгом от моих действий. Я всегда чувствовала себя героиней, поэтому и просила часто:

– Мам, а расскажи, как я в молоко влезла в пальто.

Эта история была вместо передачи «Спокойной ночи, малыши». Телевизора не было, сказок мама знала не очень много, а эту историю, можно сказать, семейное предание, она рассказывала всякий раз с новыми деталями.

Вот и вся моя малая родина. Мы действительно жили как будто на Луне. Наш островок в «голом степу» был примером дружеского сожительства семей на столь малом пространстве. У меня в альбоме есть две фотографии симпатичной конопатенькой девушки лет восемнадцати с роскошными пушистыми волосами, это и есть Надежда Ващенко.

«Моим соседушкам Маше и Кате на память от Надежды», – написано на обороте одной из них. Знаю, что потом, когда мне было лет восемь, мы с мамой ездили в станицу Ищерскую, куда перебралось семейство Ващенковых на новое жительство. Мы тогда уже жили в Калаче.  А наша будка, бывшее пристанище нескольких семей железнодорожников, разрушилась от близкого соседства с железной дорогой, по которой и днём и ночью двигались длиннющие  эшелоны с нефтью. Ведь это было в Чечне.

Когда мне было четыре с небольшим года, родители уехали с Северного Кавказа на родину отца – в Калачеевский район. Я даже помню, что в первые дни мы жили в доме родителей отца в Ильинке. От этих воспоминаний остались обрывочные картинки, переполненные неустройством, болезнью и каким-то неуютом. Грязный земляной пол – доливка (не от слова «доливать», а «дол» – низ) – с луковой шелухой, соломой, по которому можно было ходить только в валенках. В углу возле печи было отгорожено местечко для новорожденного телёнка. Наше семейство в родном доме отца особенно никто не ждал. К тому же он вынужден был ходить на работу за семь километров на станцию. Но это семь только до города, а до станции ещё не менее трёх.

И вскоре мы переехали на съёмную квартиру на хутор Гринёв. Квартира – это совсем неправда, потому что мы жили в летней кухоньке, скорее похожей на сарайчик, чем на жильё. Я даже помню, что спала на родительской кровати у них в ногах. Хватала кого-то за ногу и спрашивала:

– Это кто?

Рядом, вплотную к боковинке с блестящими шариками и между печкой стояла люлька братика. Я гордилась тем, что это моя кроватка досталась ему в наследство. Но самого братика в том возрасте я и не помню. Он почему-то никогда не плакал. Даже днём, когда отец уезжал с рабочим поездом на работу, а мама уходила в город в магазин и нас оставляли на попечение хозяйки, старой Степановны, я слонялась по двору, укутанная в шаль, а братика Степановна уносила в дом, где она что-то шила и присматривала за ним. Так что, когда я могла понять, что этот маленький кривоногий мальчик – мой братик, он как бы свалился мне на голову. То его было не видно и не слышно, а то вдруг сразу мне его поручили:

– Витю чтобы ни на шаг от себя не отпускала, – строго приказывал мне отец, отпуская нас во двор погулять.

Этот Витя всегда доставлял мне массу огорчений. Он куда-то влезал, с ним случались разные неприятности, а мне доставалось из-за него. Меня драли, как «сидорову козу». Родители давали не больно ладонью под зад, и при этом приговаривали:

– Будешь слушаться? Будешь слушаться?

И я орала так громко, как только могла, ведь меня же «драли, как сидорову козу».  Зачем я буду разочаровывать родителей?   

Но Витю я всё больше и больше не любила, потому что считала несправедливым, когда он шкодил, то я получала «по заслугам», как говорил папа. Как только он подрос, мы с ним стали нещадно драться. Мама мне всегда говорила:

– Уступи ему, он же меньшенький.

И это было мне всего обиднее. Пусть он и был младше меня на два года, но он был мальчик. И я считала, что мальчик, хоть и «меньшенький» должен быть равным мне, девочке, хоть и старшенькой. Родители должны были относиться к нам одинаково, но этого не было. «Меньшенькому» доставались все блага и любовь, а мне только зуботычины и попрёки.

Я потом в жизни встречала этих «меньшеньких» мужчин. Особенно, если в детстве у него были старшие заботливые сёстры. Я сделала такой вывод, что с этими типами нельзя строить никаких отношений. «Меньшенький» – это диагноз.

Благодаря тому, что я по-своему протестовала против несправедливости в семье, ногтями и зубами в драках с братом отстаивала своё право на родительское внимание, из него все-таки вырос мужчина, не баба. Хотя мама до самой своей смерти так и любила его больше как «меньшенького», а умерла она, когда брату перевалило за сорок пять лет.

Когда меня «драли, как сидорову козу», я тужила от обиды, а не от боли. И потом, когда мама рассказывала сказку про козу, которая «не пила, не ела», всех обманывала, я спрашивала:

– Это сидорова коза? – и представляла тот кленовый мосточек, через который коза бежала. Он всегда попадался нам на пути по хуторской дороге. Когда мы утром на рабочем поезде уезжали в город по каким-нибудь делам, а возвращаться приходилось пешком, километров за пять, мы переходили с мамой по такому кленовому мосточку, и обязательно мыли ноги в быстрой чистой воде, снимая усталость. Это было летом.

По осени ходили мы в лесок на пригорке собирать дрова. Мама такую большую охапку хвороста набирала, как-то ухитрялась это тащить на спине. Я же вниз скатывалась кубарем. Ложилась на траву и катилась. Сухие колючки перекати-поля впивались в мой костюм с начёсом. Мама мне не запрещала так забавляться, она и сама бы хотела так же покататься с горки по траве, но её тяжёлая и сучковатая ноша не давала.

Как-то мы нашли с ней ёжика, который уже собрался в зимнюю спячку. Мы его зажали двумя палками и посадили в сумку, где до этого лежал наш завтрак. Ежика принесли домой. Хотелось с ним поиграть и показать его братику. Но хозяйка «квартиры» Степановна сказала:

– Надо его зажарить и весь жир вытопить. Лечиться буду.

Хорошо, что ёж от неё сбежал, и я не увидела такого злодейства. Тогда я и поняла, что нельзя из лесу никаких животных приносить. Прагматичность взрослых людей жестока и беспощадна к диким братьям меньшим.   

Наверное, в ноябре-декабре папе, наконец, дали жильё в городе, недалеко от станции.

Переезд был скорый.

Я вошла в нашу новую квартиру, там было пусто, голая лампочка светилась под потолком, чёрными проёмами пугали незанавешенные окна. Валялись чьи-то старые кирзовые сапоги. Это и было моим жильём в Калаче: два года до школы и десять лет  школы, всего двенадцать казарменных годочков. И как только я завершила свои годы обучения в родной шестой школе, я уехала из дому с твёрдым намерением не возвращаться в него.

В одной из комнат стоял огромный розан, который по причине наступивших уже морозов, прежние хозяева оставили в квартире. Сколько я помню, он никогда не цвёл у нас. Я всё свое детство и даже юность старательно протирала пыль с листьев, поливала деревце, но никогда мне не хватало ума обрЕзать его пышные ветки для того, чтобы он зацвёл. Прежние жильцы оставили в деревянной плошке ещё и  «пилку» – алоэ, которым мама лечила все болезни и напасти, свои и наши с братом.

Когда решили убрать лежавшие посередине пустой комнаты – аккурат под самой лампочкой Ильича – сапоги, то из-под них побежали тараканы. К чести мамы скажу, что ни до, ни после я такую живность в нашем доме никогда не встречала. Помню, что клопы в братиковой железной кроватке поселились на некоторое время, и мы с мамой их выжигали спичками. От такого наследства, которое оставили прежние жильцы мы вскоре избавились, и я всегда считала, что клопы и тараканы – это только иллюстрации к повестям и рассказам русских писателей. Раньше, в старину, эта живность водилась по сундукам. В нашем сундуке «тарканОв», как их называла мама, никогда не было. Уж как она их вывела, не ведаю. С этими «инопланетянами» я встретилась только тогда, когда впервые приехала поступать на учёбу в Московский университет. «Абитура», к коей относилась и я, жила в филиале Дома студента на Ломоносовском проспекте. У входа в каждой комнате стояли встроенные шкафы. Я открыла один, да так и ахнула:

– Ой, что это?

Кто-то из ребят сказал:

– Ничего, привыкнешь. Будет ещё так, что откроешь шкаф, увидишь таракана и скажешь: «А, здравствуй, тарик, как ты тут поживаешь?» И верно, так почти и было. Всякий раз первого сентября въезжая в новую комнату общежития, мы первым делом травили дихлофосом этих чудовищ, а потом по полведра выносили в мусоропровод. Но до этого «кайфа» было ещё очень далеко.

Жильё нам дали опять, как и на Кавказе. Это служебная «казарма» –  отец только так и называл эти жилища. Так же: четыре хозяина, огромный двор, сараи для дров и угля, кладовые с погребами и деревянный домик с буквами «М» и «Ж» в дальнем углу двора. Земли во дворе много, простор большой, между постройками стёжки-дорожки, а вокруг – трава-мурава.

 «Квартира» состояла из больших холодных сеней и двух комнат, одна из которых была «зал», а другая – и кухня, и спальня, и столовая, и прихожая, и детская. Зал – это свято: там всегда было чисто, висела икона, играло радио, стоял диван, на котором я спала, большой квадратный стол, застеленный золотистой плюшевой скатертью, где мне приходилось делать уроки, и возле стены всё та же кровать с панцирной сеткой и боковинками в блестящих шариках, на которой я появилась в пустынной чеченской степи около пяти лет назад. Стены в нашей квартире всегда пачкались, потому что были белены мелом. Для «красоты» мама всегда потолок подсинивала, потому что  любила нежные цвета и оттенки. На стене у кровати, чтобы не пачкать бельё мелом, вешали «ковёр» – полотнище из плотной ткани с нарисованными на нём оленями. Сначала на стену прибивали маленькими гвоздиками или старую клеёнку, или простыню, чтобы ковёр не пачкался. У нас это были газеты, прикреплённые к стене гвоздиками с большими бумажными шляпками, которые были вместо шайбочек – так газеты держались долго. Потом вешали этот «ковёр». Не потому, что у мамы был плохой вкус, она пользовалась нарисованными оленями, а потому, что семья испытывала нужду. Чтобы обустроить как-то свой быт, ей приходилось быть изобретательной. Но особо изобретать ей не приходилось: такая нищета была почти в каждой русской семье, и все эти приспособления уже придумали до неё, она же только копировала то, что видела в родительском доме и у соседей. 

Но важнее всё же был не музейный порядок зала, а жилая кухня. Кухней в теперешнем утилитарном значении эту комнату никогда не называли, такого и понятия тогда не было. Это была общая комната, в которой стояла грубка, на ней готовили еду в холодное время года. Тут же  на табурете или лавке стояло ведро с питьевой водой, обязательно прикрытое крышкой, чтобы в него не попадала пыль, возле табурета на полу – помойное ведро, которым ночью пользовались и по малой нужде. У окна стоял стол, за которым вечером я делала уроки.

Родители не разрешали зажигать свет сразу в двух комнатах, электричество экономили. Поэтому, если засветло я не успевала сделать уроки в зале, то делала их в кухне при общем свете. Настольной лампы у нас никогда и не было, и она в моём представлении долго оставалась  символом обеспеченной и комфортной жизни. У нас не было многих необходимых простых вещей, начиная от мебели и кончая нательным бельём. Нищета выглядывала из каждого закоулка, но я никогда не считала свою семью нищей, и всегда испытывала жгучий стыд из-за отсутствия элементарных бытовых вещей. При чём, пока я не ходила в школу, я и не задумывалась о том, что нам чего-то не хватает. Всё познается в сравнении, и когда я пошла в школу, то имела возможность эти сравнения производить.

В семье работал только отец, и кажется, получал он шестьдесят рублей. На них и жили. Мама не работала, потому что нас было некуда деть. Тогда я даже и не слышала, чтобы в Калаче был детсад. Я про него только в книжках читала.

Нашим садом была вольная шумливая и ватажная улица: наш огромный двор и соседские дома вдоль железной дороги. Улица так и называлась – Железнодорожная. В детский сад ходил только братик моей подружки Люды Чуприковой, которого родители каждое утро тащили туда ни свет, ни заря. Этот сад был где-то чуть ли не в тридевятом царстве – в центре города, который мы так и называли – Город.

Чтобы кормиться, семья держала корову, кур, иногда откармливали свинью. Сала хватало почти на год, а вот мясо за неимением холодильника мама щедро раздавала многочисленным отцовым родственникам. Консервы тогда ещё не делали, а солонину не практиковали. Свинку разделывали обязательно зимой, чтобы мясо быстро не пропадало.

На свежатину к нам приезжала с Кавказа наша бабушка Дуня. Зимой работ на виноградниках не было, она уходила в отпуск и приезжала к нам надолго. Я помню её приезды, но не могу представить её отъездов. Наверное, потому, что вместе с приездом бабушки в доме появлялась радость. Это и сама бабушка, поначалу добрая и всепрощающая,  и её чемодан, который был такой загадочной вещью и вызывал в воображении поезда и вокзалы, и самое главное – это гостинцы, которая бабушка привозила. Бабушка помогала маме разделывать мясо и делать заготовки: на плите-грубке варили очень густой холодец, похожий на зельц, жарили колбаски, фаршировали кишки пшенной кашей, топили лярд и делали шкварки, в деревянном ящике солили сало и крутили рулет из брюшины, щедро посыпали его чесноком и чёрным душистым перчиком. На месяц-полтора мясных деликатесов хватало. А потом практически целый год жили без мяса, доедали сало, которое быстро желтело от тепла и летней жары, пекли пирожки с картошкой и шкварками.

Калач – этот городок на юго-востоке Воронежской области и стал моей малой родиной, потому, что я в нём выросла, закончила школу и однажды, переступив порог родного дома, так в него и не возвратилась. Родители «взяли план» – участок земли и построили свой дом. Казарма на обочине железнодорожной ветки как раз возле железнодорожного переезда была казённым жильём, двор проходным. Отец с мамой мечтали о собственном огороженном дворе и доме. И они впряглись в неимоверно тяжелый труд. При том, что в семье никогда не было достатка, где они брали средства на строительство – сказать сложно. Но я ещё дохаживала десятый класс, а стройка потихоньку шла. Потом я уехала в своё странствие по городам и весям. Брат до службы в армии помогал им в строительстве, он работал на грузовике. Так, что если справедливости ради сказать, то этот домик в Калаче принадлежит ему.


                СЧАСТЛИВОЕ ДЕТСТВО


У любого детства время прекрасно беспечностью, которая редко заканчивается печалью науки и горечью опыта. Только в детстве мы имеем огромный запас времени:  «Пусть все умирают – это они не смогли стать бессмертными, а я уж точно смогу, и буду жить вечно». Неисчерпаемость и сбываемость самых невероятных планов: «Вот вырасту, всё у меня будет, всего я достигну» – бывает тоже только в детстве. И никакой общечеловеческий опыт тут нам не указ, и никаких преград у нас нет и быть не может. Прекрасно время именно этими максималистскими планами и мечтаниями. Я никогда не могла представить себе, глядя на матовую луну, словно прорисованную мелом в линяло-синеватом закатном небе, что когда-нибудь она останется, а меня не будет. Как же это она будет висеть в недосягаемой вышине без меня? Такого  быть никогда не может. И эта яростная убеждённость в собственном бессмертии потом в жизни мне очень помогала преодолевать множество невзгод. Уверенность в том, что я сама достигну всего, чего захочу, никогда не давала мне повода к чёрной зависти. Убеждённость в том, что всего надо достигать своим умом и трудом, никогда не вызывала во мне чувства неблагодарности к моим родителям: за то, что они мне не смогли дать обеспеченного счастливого детства. 

Тёть Майя, Ленкина мама, работала библиотекарем в клубе Зэ-Зэ – Заготзерно. Она делала «монтаж». На большой лист толстой синей бумаги  наклеивала картинки, вырезанные из «Огонька», «Смены», «Работницы» и «Здоровья» – самых читаемых советских журналов. На цветных фотографиях смеялись девчонки с огромными воздушными бантами, конопатый пацан запускал модель планера, пионеры отдавали  салют портрету любимого вождя, школьники сидели за партами, и малыш делал свои первые шаги навстречу улыбающейся матери. Тёть Майя макала толстые плакатные перья в тушь и старательно выводила: «За детство счастливое наше спасибо, родная страна!».  Это она для работы своей такая добрая и умилённая. Когда Ленка ушла с нами в зимний ещё лес на закате дня, тётька Майка лупцевала её своими босоножками. Это какое же счастливое детство она своей дочке предлагала? Мои родители ни о каком счастливом детстве даже и не подозревали, они  понятия не имели, что я должна расти счастливой, в огромных белых бантах и ездить в пионерский лагерь Артек – только таким своё детское счастье я и представляла. А моя мама вместо дорогих воздушных, как облака, бантов, покупала мне пятьдесят-семьдесят сантиметров капроновой ленты, за которой я сама должна была ухаживать: стирать, сушить в полотенце, а потом и сама завязывать себе жиденькие хвостики.

Уже в наше время известная красавица – мисс Вселенная – Оксана Фёдорова сказала, бесконечно гордясь, совсем недавно:

– Вот на мне платье от Версаче. Такое всего одно во всём мире.

Во времена моего детства никто ещё ни Оксану не знал – она и не родилась в то время, ни Версаче не был так знаменит, да и я понятия о высокой моде, как и все в нашем Калаче, не имела, но платьица у меня были единственные в мире. Таких «моделей» больше ни у кого не было.

 Платьица шили мне только у Алексеевны и только из ситчика или сатина, которые к концу лета становились, как выжженный на солнце пригорок: ни рисунка, ни цвета определить нельзя. Было у меня одно нарядное платье из штапеля, чтобы пойти «между людей», как говаривала мама, – в магазин, в кино, в библиотеку, к врачу. Его шила уже баба Миля, а баба Миля шила получше и подороже, чем Алексеевна. Алексеевна брала рубль, а Миля рубль двадцать.  На беленьком поле скакали детские лошадки, катились огромные мячи в полоску и валялись дудочки – такой был узор моего нарядного платьица, зато к горловинке, как у взрослых, Миля приделала чёрный бант из панбархата. О, это было что-то! Как только после первой стирки этот бант полинял, и на платье остались чёрные разводы, мама сказала сердито:

– Лучше бы я к Алексеевне отнесла. Эта Миля что ни придумает! – И тут же достала своё жёлтенькое ситцевое платье, только что сшитое у Мили, и отпорола от горловины такой же точно, как и на моём платье, бант.  Как видно, у Мили фантазии всего и хватало, вот на эти чёрные панбархатные бантики.

В пионерские лагеря меня никогда не посылали, средств не было ни на путёвку, ни на чемоданчик с вещами. Ведь не поедешь в лагерь в ветхом и вылинявшем платьице, и в форме всё время там не будешь париться. А об Артеке мои родители и не знали вовсе. Я же всё своё детство буквально бредила этим лагерем. Отгадывала все викторины и за весь класс посылала ответы в «Пионерскую правду» на «Турнир смекалистых», потому что первый приз был  путёвка Артек.  Потом стала писать рассказы на радио в «Пионерскую зорьку», чтобы попасть на слёт юнкоров, который проводили тоже в Артеке.

В общем, за своё детство я никому не могла сказать спасибо: счастливым, как на «монтаже» у тёть Майи, оно не было. Мы с братиком росли как саженцы, опущенные в каменистую почву. Боролись за каждую капельку живительной водицы, хотя солнышка было с избытком. И не понимали, что солнышко – это сама жизнь, а живительная водица – всё, что требовалось для жизни: еда, сладости, игрушки, книжки, красивая одежда, музыка, путешествия. А этого никогда не было вволю, а то и вообще не предлагалось.  У Ленки же всего было вдосталь. У неё даже кукла была из целлулоида с «настоящими» волосами и закрывающимися глазами, с подвижными руками и ногами. Моя же кукла Грунька была сшита из ткани и набита опилками, с лысой пластмассовой головой и нарисованными синими глазами. Свою красавицу-куклу Ленка возила в розовой коляске, а мою Груньку братик таскал за одну ногу вниз головой. У Ленки была красивая кукольная посуда, кроватка и множество чудеснейших волшебных игрушек. Ленке, как и мне, было шесть лет. Это нас и сдружило. Всё остальное было абсолютно непохожим. У меня младший братик, которому четыре года. У Ленки – сестра Ирина, она училась аж в седьмом классе, и у неё был друг Иван, он вообще был старшеклассник. У Ленки папа работал главным инженером в СМУ – что это такое, я не знала. Жили они в большом доме на улице Широкой, у них был старый с огромными деревьями сад и потрясающими зарослями лопухов, где можно целыми днями играть и скучно не будет. Наш дом её мать называла странно – незнакомым словом «барак». Нам ведь привычней его называть казармой.

Странно, что и жили мы не рядом, и семьи были разные, а вот дружили мы с Леной Котляровой крепко и долго. Её почему-то всегда тянуло к нам. Отец её часто бывал в командировках, мать допоздна пропадала в клубе – на работе «горела», Ирина всё время проводила с Иваном. Ленка часто ночевала у нас, любила по утрам завтракать жареной картошкой с солёными огурцами и пить молоко от нашей коровы Красотки. Домой она никогда не спешила. А мне так хотелось играть с её чудесной куклой и прятаться в лопухах в саду, похожем на лес.

Иногда она приглашала меня к себе ночевать. Ей одной страшно, она просила мою маму отпустить меня к ним с ночёвкой. Это бывало раза два-три. Но всякий раз мы оставались одни в холодном нетопленном доме. Мы долго-долго старались разжечь печку, которая только дымила, а дрова не загорались. Изведя всю бумагу, мы едва нагревали чайник до температуры чуть выше комнатной. Как два бедных Буратино, ужинали луковицей с чёрным хлебом, затем макали белый хлеб в сахарный песок и запивали едва тёплой водичкой из чайника. Ложились в холодную постель, прижимались друг к дружке, чтобы согреться. Но спали мы как убитые, не слыша, когда приходила Ирина со свидания, тёть Майя со своей клубной работы, а то и отец возвращался из командировки. Утром выяснялось, что все дома, что я здесь – совсем посторонняя и чужая девчонка. Мне было неуютно, я стеснялась всех, кто был дома. Быстренько одевалась и уходила. С тех пор я не люблю просыпаться у чужих людей.

Завтракала я дома опять всё той же жареной картошкой или яичницей с таким аппетитом, что мама удивлялась:

– А ты и вечером ничего не ела? И чего ты к ним ходишь?

Как-то по весне, когда в полях полно было ещё напитанного талыми водами снега,  а в лесу и вовсе лежали зимние сугробы, мы решили пойти за подснежниками. Это было пасхальное воскресенье. В нашем большом казённом дворе к Пасхе был наведён порядок: чистые сухие дорожки, едва заметная щёточка травки-муравки. Светило солнышко. Мы даже так разогрелись в своих живых играх, что сняли свои пальтишки – жарко. Кто-то предложил сходить за цветами в лес. Надо было всего-то выйти за Заготзерно, перейти поле и мы в лесу. Мы с братиком знали, что мама нас ни за что не отпустит, да и отец тоже, но его не было дама, он поехал в Ильинку поведать своих родителей. Ленкина мама была дома, у неё была «ночная» работа в клубе, но жили они далеко, да и у неё отпрашиваться тоже бесполезно – не отпустит. С нами была ещё Рублёва Люба, девочка из многодетной семьи. Её отец работал на железнодорожном переезде возле нашей казармы. У него мы и решили отпроситься. Что мог сказать чужим детям многодетный папаша? Конечно же, он кивнул головой – идите. Было уже часа два после полудня. Мы весело гурьбой отправились за цветами. Пока шли по городским дорожкам, особенно нас лужи не смущали. Потом взобрались на пригорок. Солнышко уже зависло над опушкой леса, который стоял чёрной безмолвной стеной вдалеке за полем. На пригорке цвели жёлтенькие едва заметные звёздочки гусиного лука, золотились на толстеньких мохнатеньких ножках крошечные копеечки цветов мать-и-мачехи, зеленела травка. За пригорком сразу же шумела в овраге вода под снегом. Мы решили не ходить в лес, потому что поле лежало большое и грязное с крупными серыми пятнами не растаявшего ещё снега. Да и солнце уже едва выглядывало из-за деревьев. Мы бегали по траве, длинные тени скользили за нами. А тут мы ещё и мышку полевую увидели и стали за ней гоняться. Она, бедняжка, потерялась, и мы хотели, загнать её в норку. Но она от нас всё время убегала. А потом стало так темно, что мы не только мышку уже не различали, но то, что у нас под ногами. Спешно мы засобирались домой. Тут заплакал четырёхлетний братик, он устал, хотел есть. Мы его успокаивали и по очереди несли на спине.

И так славно мы провели время,  даже и подумать не могли ни о чем плохом. А в городе поднялся переполох, потому что пропало четверо маленьких детей. Первой забеспокоилась наша мама. Что это нас нет во дворе, где бы могли быть. Опросив всех детей по улице, она чуть не плакала, потому что никто нас не видел. У проходившего охотника она спросила, не видел ли он детей. Видно почтенный охотник ответил так, что у мамы разыгралась фантазия не в нашу пользу.

– Да там, возле леса, какие-то дети бегали с полчаса назад, – сказал охотник, человек неслучайный в наших краях, он  часто проходил мимо нашего дома с ружьём на одном плече и с большой охотничьей сумкой на другом. Мама совсем потеряла голову. Она бросилась на переезд и стала пытать отца Любы Рублёвой. Тот, как само собой разумеющееся, сказал:

– Так они ещё днём в лес пошли за цветами.

В это время мимо переезда в свой клуб «Зэ-Зэ» на работу шла тёть Майя, и мама кинулась к ней:

– Майя, дети пропали! Наверное, в лесу заблудились.

Тёть Майя долго раздумывать не стала, тут же с переезда позвонила в милицию.

– Пропало четверо маленьких детей. Ушли днём в лес до сих пор не вернулись. Их видел там охотник.

И пошло-поехало. Приехал уставший и голодный после дальней поездки на велосипеде отец. Он, как только услышал, что «диты пропалы», сбросил все сумки с багажника и помчался на станцию, оттуда тоже была дорога в лес.

Кажется, у входа в Заготзерно – «Зэ-Зэ» нас поджидала Ленкина мать. Бедная Ленка, ей крепко досталось здесь же, а потом ещё и дома мать била её босоножками и страшно ругалась. Мы помчались домой. Мама, увидев нас живыми и невредимыми, была несказанно рада. Она стала давать нам крашеные  пасхальные яйца, кормила нас куличом и отпаивала горячим молоком. Эти все вкусности привёз из Ильинки отец. Потом мама дала нам чистую и тёплую одежду и уложила в постель. Едва мы легли, как услышали громы и молнии, извергаемые вернувшимся отцом:

– Где они? Я сейчас их проучу. Я покажу им, какие в снегу цветы растут!

– Ты их не трогай, – просила мама, – не буди, они давно спят.

– Где мой ремень? Цветочков захотели? – отец не унимался.

Мы с братиком притворились спящими и боялись пошевелиться лишний раз. А потом незаметно уснули. А утром отец рано ушел на работу. Всё обошлось, но с тех пор мы никогда без спросу из дома не уходили. Не пострадала только Рублёва Люба. Её отец знал, где гуляет его пятилетняя дочь, и был спокоен. Он вырастил двенадцать детей, никогда не волновался ни за кого. Был спокоен и за Любу.

Жалко было самую «счастливую» из нас, Ленку. И банты у неё были огромные, красивые и воздушные, как облака, и платья были красивые, и игрушки царские. Она долго ходила в синяках после трёпки. Но наша дружба только стала крепче. Она по-прежнему оставалась ночевать у нас. Всё же в «бараке» было и тепло, и жареной картошки вдоволь, и Ленке мы с братиком всегда были рады. А дома среди роскоши и достатка ей было неуютно, и тут ни кукла с закрывающимися глазами не спасала, ни игрушечная посуда, ни даже розовая колясочка. И семья благовоспитанная, интеллигентная, но ради детей здесь жертв не приносили. У Ирины жизнь красиво сложилась: её первая школьная любовь переросла в большую на всю жизнь. С Иваном они поженились, как только Ирина закончила школу. Отец Лены  сменил работу, он пошёл на повышение, им пришлось уехать в другой район. И мы с ней больше никогда не виделись. Но я имела возможность понаблюдать за «счастливым», как на тётькимайкином «монтаже», детством моей первой закадычной подружки Ленки.

Я росла, как дикая яблонька на опушке леса. И света было много, и простора, и воздух был чистым, но заедали порою, словно гусеницы, какие-то болячки, и непонятно было, откуда они брались. Помнится, в дверь нашей казармы, стоящей сразу при двух дорогах:  обычной, выложенной песчаником, называемой отчего-то грейдером, и железной, одноколейки, ведущей в тупик, постучалась старушка. Была она махонькая, сухонькая, чистенькая, в белом платочке, тёмной юбке и каком-то простеньком жакете. Попросилась водички попить. Мать её приветила, налила ей тарелку жидкой молочной кашки из пшена, какую она нам часто готовила. Старушка не побрезговала, да и матушка не побоялась впустить незнакомку в дом. Я не следила ни за мамой, ни за старушкой, о чём они толковали, не знаю. Я в свои любимые тряпошные куклы-самошитки играла. Грунька для таких дел совсем не подходила, она была очень большая и неуклюжая. А куколки, которых я недавно научилась сама шить, были маленькие, с нарисованными химическим карандашом лицами, с почти настоящими волосами, которые я делала из распущенного капронового чулка. Я и платьица им сама шила, и наряды меняла. Лоскутков было много, их можно было попросить у Алексеевны, которая обшивала пол-улицы.  Так что мой дом мод работал исправно в зале под большим столом, покрытом золотистой плюшевой скатертью.  В самый разгар игрового сюжета, меня позвала старушка, которая уже довольно долго беседовала с  мамой.

– Иди, деточка, я посмотрю твою ручку, – сказала она, вытирая руки о полотенце.

Я, не понимая, чего хочет от меня случайная гостья, протянула ей свои ладошки. Она взяла их в свои руки, и какое-то мгновение разглядывала, как будто что-то считывала, а потом заговорила, держа только одну мою ладонь:

– Ты, деточка, выучишься на большое дело, будешь жить далеко от мамы в большом городе. Будет у тебя трое или четверо детей.

Потом она взяла другую мою ладонь и стала говорить маме:

– Ох, и болезная у тебя девочка. Всеми болезнями переболеет, какие есть. – А потом сказала, обращаясь ко мне, сколько я лет проживу, но строго добавила:

– Берегись речки и машин до тринадцати лет!  Они тебе несут опасность.

Не знаю, на какой это руке она такое приказание увидела, но я и в самом деле однажды едва не утонула, и однажды на меня уже почти наехал грузовик, только и спасло меня, что я сидела под забором на корточках, рассматривала какую-то бабочку на крапиве. Очнулась от созерцания чуда с лимонными крылышками, когда услышала вопль проходившей мимо женщины:

– Ты куда же крутишь, чёрт поганый, там же девчонка сидит!

Оглянулась и увидела, как откатывался от меня нависший кузов огромного самосвала. Я почувствовала, как что-то страшное, давящее и неживое дохнуло на меня. Бог меня уберёг тогда, как и от речки, когда в воде резко стало уходить дно из-под ног, а я плавать не умела. Только опять же, каким-то неимоверным броском тела вперёд я переборола утягивающую на глубину силу. Только Бог меня и спас. И старушкины слова мне были для того и сказаны заранее, чтобы я помнила о них. И саму старушку к нам в казарму у двух дорог прислал так же Господь, чтобы предостеречь.

Так я впервые получила прогноз хиромантки, который не сошёлся только на количестве детей. Ничего мне не сказала гадалка и того, что всю жизнь свою женскую я проживу в одиночестве. Да, я выучилась на «большое дело» и живу в «большом городе», что, конечно же, является понятием относительным. А вот болезни меня одолевали всю жизнь, и мне приходилось с ними бороться разными методами. Наверное, она ещё что-то говорила, но я чего-то не поняла, а что-то теперь уже забыла. Только образ дикой яблоньки, заедаемой гусеницами, это очень ко мне подходит.

               
                ИЛЬИНКА


Про Илью, чьим именем называется дедовское село, я ещё ничего не знала, даже не думала, что это человеческое имя. Звуки «и-иль-и» – такие мягкие и звонкие, словно ржание маленького жеребёнка на лугу, называемом Конотопцево. Да и луг Конотопцево связывался с топотом большого табуна. Хотя в названии всегда виделась тайна: кони утонули здесь когда-то очень давно, что же произошло? Никто не мог сказать, почему луг так называли. А он привлекал своим необъятным простором, зарослями ожины, черёмуховым обильным цветом, плавным и звонким кукованием многочисленных кукушек, щебетом мельтешащих ласточек, дивными запахами медвяных трав и молчаливой тёмно-зелёной прохладой речки, безмятежно пристроившейся возле его ног.  Шумели огромные вербы на ветру, в глубине их кроны часто пела иволга, и всегда её заслушивались калиновые кусты, росшие тут же, и были они словно девки в зелёных сарафанах, разукрашенных по весне белыми гипюровыми накидками, а с середины лета меняющие их на коралловые мониста.   

            Венчали родное дедовское село меловые горы. Они поднимались перед окнами хаток до самого неба. С этих гор ветер приносил горячий, настоявшийся на солнцепёке, дух чабреца – богородской травы, пряные запахи татарника и донника, тончайшие ароматы дрока и полыни.  С этих гор, доносилось мерное  рассыпчатое «уд-уд-уд, уд-уд-уд» пёстрой птички с хохолком, живущей в меловой норке на крутобоком склоне оврага. Мама говорила, что это кричит худотут. Для меня это название было обыденным, ни с каким худом не связывающееся, представлялась важная надутая птица, отчего и получила своё название – худотут. Ведь не вникаем же мы в название попугая, будто он кого-то пугает. Так и здесь: худотут – такая птица.

            У въезда в село, где стояла самая крутая и особенно белая гора, вся изрытая норками, кучковались в синем высоком небе и кричали щуры. Их пение было назойливым, их кувыркания в небесах надоедали. Они нарушали и ту благостную тишину, и тот благословенный покой, окутывающие мирно лежащее у подножия сельцо.

Горы вокруг Ильинки хотя и не считались горами, и не были высокими, но очень привлекали меня своими причудливыми ландшафтами, изрезанными  многовековыми потоками  и летних – с крупными тяжелыми каплями – дождей, и весенних талых вод, и беспросветной мороси поздней осени. Одна гора так была похожа на лежбище великанов, которые неизвестно откуда тут взялись, решили отдохнуть, полежать на солнышке, да так и остались на веки вечные, обросши меловыми панцирями.  По этим великаньим  туловам скакала я, и нравилось мне, как гулко-звонко отдавался стук моих ног на их огромных саркофагах. 

            Самая высокая гора называлась Надеждой. Рассказывали, что на той горе когда-то давно расстреляли беляки комсомолку Надежду. Это просто такой миф, из ничего сотканный. Никто толком никогда не мог сказать, почему гора Надеждой называется. Она имела зелёную шапку степных трав, её склоны заросли сорной порослью низкорослых деревьев, по её балкам можно было собирать ягоды. Но смотрела она на село иссушенным белым меловым ликом с редкой травянистой порослью каких-то кустиков, которые всего на один день в середине лета вспыхивали дивным нежнейшим голубым пламенем. Это чудо важно было не пропустить. Уже на следующий день всё исчезало так же внезапно, как и загоралось. Лишь малозаметные приметы свидетельствовали о случившемся чудесном танце синего пламени: кое-где трепетали на голом мелу голубые опавшие лепестки, да на каждом кустике оставалась опустевшая цветоножка. Я как-то один раз такое диво наблюдала. А после, сколько ни тщилась не получалось: либо еще не вспыхнуло, либо уже задуло ветром  это волшебное кострище. 

            Если взобраться по козьим тропинкам на эту гору, пойти вдоль её тоже крутых боков, то обязательно набредёшь на копь с красным, почти оранжевым песком. Такого песка я никогда и нигде больше не встречала. Моя тётенька Антонина, хозяйка дедовского дома, когда была моложе, то носила этот песок с горы и посыпала им земляной пол в кухне, помазанный предварительно свежими коровьими лепёхами, разведёнными наполовину водой. На таком зеленовато-коричневом фоне оранжевый надеждинский песок очень красиво смотрелся, и в доме создавалось праздничное настроение. Особенно старалась тётенька на Троицу. Там же в надеждинских балках рубила клеченье – тощие топольки и осинки – и приносила во двор, щедро утыкивая ними тын и крылечко, ставила в доме под иконами и у входа, притряхивала душистыми травами некрашеный, но чисто вымытый пол в горнице, украшала букетами из степных трав все подоконники в дедовском доме... 

            И если продолжать описание окрестностей прекрасного сельца Ильинка, то могу сказать со всей ответственностью, что более уютного и удобного места для жилья в деревне я и не встречала. Где это вы ещё увидите и горы, и леса, и степь, и луг, и реку так близко по соседству. Жаль, что горнолыжный спорт не внедрился в нашей среднерусской полосе. Я бывала в Алма-Ате в предгорьях, где лихо скатывались начинающие лыжники. В Ильинке горы не хуже тянь-шаньских предгорий. Откуда они там взялись? Нам ещё в школе говорили, что это отроги Средне-Русской возвышенности, что когда-то давно-давно на том месте было первозданное море, потом горы, а теперь вот они почти разрушились, не растут, а убывают. Мы находили на этих горах разные морские окаменелости, но чаще всего это был «чёртов палец» – такая палочка из кремния, похожая на окаменевшую иголку дикобраза, только короткую. Что с ним дальше делать, никто не знал. Я оставляла себе на память, складывала в коробочку из-под леденцов, как летний трофей. Там же лежали ракушки и улитки, найденные возле речки, красивые камешки, осколки гранита.

            Откуда на таких невысоких горах козьи тропы? Всё очень просто: козы – домашние, которых всегда было во множестве только у одной бабы Оксаны. Она их сама и пасла по этим горам. Эта баба Оксана была похожа на цыганку. И если бы у неё нашлась публика, то наверняка она бы себя проявила как-то интересно. А так она одиноко бродила по горам со своим посохом и разговаривала с козами, чтобы не отучиться говорить.

            Проблема общения в Ильинке была не только у неё, она, как мне кажется, была у всех. Дома стояли на некотором расстоянии друг от друга, что не способствовало тесным соседским отношениям.  Но не в этом была причина молчаливости ильинцев. Все они вынуждены были жить своим огородом и двором. Тут пустые беседы разводить не будешь. За хозяйством надо ухаживать. И этой «многоотраслевой» работой не были обделены и мы, городские дети городских детей наших бабушки и деда. Порою, эта работа превращалась в тяжелую повинность, которая портила моё пребывание в таком замечательном и благословенном месте. Это я теперь понимаю, что в городе нас не могли приучить к труду, который требовался в деревне. И понимаю, что дед и бабушка своих детей растили в работе и заботах о семействе, которое было многочисленным, также и нас настраивали. Как же иначе прокормиться? Корове надо каждый день рвать мешками свежую траву, огород надо поливать, иначе засохнут  помидоры, огурцы, капуста, двор надо мести, цветы пропалывать, падалицы собирать, вишни рвать. Бесконечные обязанности отравляли жизнь, я «качала» права:

            – Я приехала отдыхать, а не работать.

            За это мой двоюродный брат, на котором и висела вся подобная работа круглый год, прозвал меня «ленивцем».  Николаю доставалось столько труда, что его хватало и на нас с братиком, когда мы приезжали на неделю-другую во время длинных летних каникул. А между тем, ему было столько же лет, сколько и брату Вите, они были ровесниками. Корова, на мой взгляд, была ненасытной обжорой. Нам надо было рвать ей траву утром, в обед и вечером. На лугу рвать было нельзя, дедушка потом всё скашивал на сено, а за кормом надо было ходить далеко на гору, где тянулись колхозные поля с кукурузой, просом и подсолнечником. Тогда,  наверное, никаких пестицидов не применяли. Мы так чисто пропалывали посевы, что в химии не было надобности. Рвали колючий и клейкий осот, длиннющие плети полевой берёзки. Это сколько же раз приходилось кланяться до земли, чтобы набить такими сорняками большой «кроповянный» мешок. И не раз в день, а два, а то и три. Если в обед проторчишь на речке, то вечером надо уже два мешка набивать. Таскали мешки на себе, а с горы пускали ко;том, иногда брали с собой нелёгкую тачку на гору, а потом все мешки на неё взгромождали, Николай крепко всё свивал верёвками. Так и тащили, надрываясь. Однажды мне такое рабство надоело, я решила быстро натолкать в мешки кукурузы, ведь это был отличный корм нашей ненасытной корове. Но когда дедушка рассмотрел, какая «трава» попала в коровьи ясли, он строго спросил:

            – Кто кукурузу рвал?

            Николай сразу указал на меня:

            – Наш ленивец.

            Дед ухватил меня за ухо больно-больно, стараясь его открутить, и вопрошал:

            – К чёму? Скажи, к чёму ты чужое накрала?

            Потом мне уже не хотелось быть стахановкой, да и всех я просто ненавидела: и Кольку-ябеду, и деда бездушного, и корову прожорливую, и мешки за их огромные размеры и колючую ткань. С наших травяных десантов удавалось деду копёшку насушить кормов. Он и сам, бедолага, все кусты прочищал, все ложбинки  выкашивал, сад за лето раза по три, наверное, скрёб косой – всё корове сено готовил на зиму. Насколько я знаю, покосов ему не выделяли: то ли стар был, и все забыли, когда он в колхозе работал, то ли напряжёнка была с покосами.

            Садился дед в лодку, брал косу и грабли и плыл на другой берег, там, в «лимане», трава росла высокая, в человеческий рост. Дед накашивал столько, что ни в один мешок бы не уместилось, у него была такая специальная сеть, сплетённая из толстой верёвки и натянутая на два полукруга из гибкой лозы, похожих на створки ракушки. В это приспособление он целую копёшку травы закладывал и тащил полем к лодке. «Лиман» – это было такое озерко, то ли остававшееся после половодья, то ли подпитываемое слабыми ключами, иначе не росли бы там огромные вербы, не стояла там бы всё лето вода. Дедушка мой, Иван Кононович, царствие ему небесное, и сам надрывался на работе, и нас не щадил особо. Как же свободно вздохнули мы, когда эту корову продали. Конечно, старикам горе, а нам радость: не надо по горам ходить да берёзку – вьюнок полевой – с колючим осотом собирать.   

            Но работы меньше не становилось. Когда созревали вишни, надо было их рвать. Сад вишнёвый большой, вишни старые, огромные. Мы карабкались по стволам и обрывали ягоды, складывая их в передник, приделанный как сумка у кенгуру впереди. И не боялись ни высоты, ни царапин, которых было великое множество и на ногах, и на руках, и даже в таких местах, где их не должно было быть – на спине и животе. Как-то я не захотела карабкаться на дерево и решила наклонить к себе большую и, как мне показалось, крепкую ветку, чтобы стоя босиком на траве обобрать её быстренько. Но ошиблась я и в расчётах, и в силе, с какой тянула к себе ветвь. Она хрустнула и повисла, послушная и беспомощная: рви теперь, сколько хочешь, не напрягаясь. Мне бы хитрее быть, отломить до конца ветку, да и выбросить подальше. А я вишни все обобрала и пошла себе довольная из сада, свой бидончик я наполнила без особого труда. Зато потом, когда дед шёл после меня садом, увидел эту беду. Опять дознание, опять Микола на меня указал, опять больно-больно схватил дедуга за ухо, выворачивая его из гнезда, стал вопрошать:

– К чёму? К чёму таку гилку обломила?

Да разве ж такую науку когда забудешь? Нельзя у деревьев гилки ломать, нельзя воровать в колхозе кукурузу, нельзя ещё много чего было делать постыдного. Крепка наука моего дедушки, на всю жизнь запомнилась!

Вишни, как из автомата, всё больше летели в наши рты, часть падала на землю. Пока нарвёшь ведёрко, полдня пройдёт.   А потом же и с земли всё надо было собрать. И так устанешь от этой нудной работы, что уже не хочется ни есть, ни играть. И только речка манила всегда одинаково.

Как это можно было жить без этой тихой, спокойной и такой ласковой речки? Я, наверное, просыпалась раньше остальных внуков. По утрам, когда ещё над водой поднимались еле заметные клубы ночного тумана, речка была ослепительно блестяща от солнечных зайчиков. На прибрежном песке ещё сохранялись отпечатки лисьих следов, а камыши таили в себе все ночные секреты и стояли молчаливые, заговорщицки ожидающие ребятню, которая обязательно соберётся со всего края, чтобы побарахтаться в воде. Но я приходила раньше всех – когда было очень тихо и спокойно. Можно было понаблюдать за стрекозами с огромными стеклянными крыльями, и оттого казавшимися какими-то волшебно сказочными существами. Можно было послушать иволгу в высоких вербах на берегу речки. Можно было и за рыбками у берега смотреть, а ещё лучше – из лодки, которая всегда была тут привязана за колышек.

Но однажды я увидела такое чудо, что забыть его вряд ли когда можно. На камышину, длинную и гибкую, присела птица. То ли она меня не заметила, то ли совсем не испугалась, но опустилась она в двух шагах от меня. Её перья на солнце переливались дивным голубым огнём. Она походила на чудесную райскую птицу, какие бывают только где-нибудь в дальних тропических краях.  Такими перьями были украшены индейцы на почтовых марках, которые мы с моими одноклассницами собирали. А тут эта чудесная птица сидела передо мной и только вертела головой. Была она величиной со скворца. Хвост был обычный, не длинный. Она молчала, только оглядывала окрестности, выискивая корм. А я оцепенела, застыла в своём зелёном ситцевом платьице, словно слилась с камышами, боялась даже вздохнуть. Хотя мне хотелось кричать от восторга: такой птицы никто из моих ровесников не видел. По крайней мере, я ни от кого не слышала рассказа о ней.  И сама я никогда до того ничего подобного не видевшая: даже в книжках на картинках зимородки были иными. Но это был он, голубой зимородок! Ах, как же мне хотелось, чтобы он хоть одно пёрышко  обронил, подарил мне на память!

Теперь, умудрённая многими знаниями и одарённая вереницей счастливых дней, что само по себе есть жизненный опыт, я могу с полной уверенностью сказать, что Бог показал мне мою синюю птицу в виде этого редкостного зимородка, явившегося мне тихим солнечным утром на берегу речки Подгорной.

Птица улетела также стремительно, как и появилась: из ниоткуда в никуда. После мне приходилось видеть разных птиц, к сожалению, всё в неволе для них. Но такого свободного, смелого и независимого зимородка, какого мне довелось увидеть в детстве, я нигде больше не встречала...

После купания в чистых прохладных водах нашей речки вдруг начинаешь чувствовать волчий голод. Как это бабушка с дедушкой всё хорошо знали, как они предусматривали такие наши желания?

Бежишь домой, а возле летней печки, которую дед смастерил в огороде под старой развесистой грушей, бабушка хлопочет: постный борщ, жареных карасей, шкварчащую картошку с салом предлагает. О-о-о! Благословенные были времена! И нечего нам на своих предков обижаться. Сами в труде и мере жили и нас так же растили. И не помню я, чтобы они маялись от ожирения, катаракта кого бы ослепила или ещё какие страшные напасти с ними приключились. Да, правда, вот у деда варикоз был на ногах сильнейший и грыжа в паху. Так это же он, сердешный, от работы надорвался.

И ещё один нудный и непосильный труд был у нас в деревне – полив огорода. Странно то, что у наших деда с бабкой было ещё, кроме нас троих, два внука и три внучки (я не беру во внимание ТышкОвых детей – семьи старшей дочери Натальи и её мужа Тихона, они жили рядом своим огромным табором). Но Галя с Ниной и Валентина с Вовкой и Сергеем так редко бывали у стариков, что на них разве что не молились, когда они появлялись. Их потчевали самой вкусной едой, им дозволялось ничего не делать! Между тем, трое из них были уже почти взрослые, могли бы и потрудиться на благо семейства. Но весь тяжкий труд доставался Николаю и нам с братом. Николай, понятно, он жил со своей матерью Антониной там постоянно, это его двор и его хозяйство, а за что нам такая доля выпала. Мы появлялись в Ильинке обычно только летом, жили  одну-две недели и больше не выдерживали. Отец знал про трудовую повинность и надолго нас не оставлял. Но за всё лето набиралось более месяца такой «скотской» жизни. Мне, как девочке, это особенно было трудно.   

Все посадки измерялись одной странной по звучанию, но очень точной мерой – кубахами. Это лунки: сколько лунок, столько и кустов помидоров, огурцов, капусты, перца, кабачков… Да всякой всячины на огромном огороде росло огромное количество. Кубах сто помидоров у речки, кубах сто пятьдесят у копанки, да пятьдесят у колодца. Чуть меньше капусты и огурцов. Может, на всю городскую братию и маловато было, но нам поливать хватало вдоволь. И в каждую кубаху по полведра воды надо влить. Кто может посчитать, сколько мы перетаскали на своих ещё некрепких руках десятилитровых вёдер с речной и ключевой водой. Воды из речки перетаскали мы втроём столько, что, наверное, глубокий омут перед дедовским огородом мелел за лето, а на моих руках мозоли не сходили даже и зимой. А когда мать Николая задерживалась на ферме, то мы поливали и возле копанки, и возле колодца, а этого тоже было немало. Старались успеть ещё и в речке искупнуться: после полива мы так вымокали и пачкались, что необходимо было отмыться от песка и чернозёма. А после же хотелось и «на кино» успеть. Это кино было нашим мечтанием и развлечением вожделенным. За пять копеек можно было смотреть всё, что «кинщик» привозил. Клуб был, кажется, из старой конюшни организован. Мы сидели на простых лавках, тут же позади, жужжал аппарат, вместо экрана – белёная мелом стена. Как часть закончится – перерыв, другая – ещё перерыв. Так до полуночи и смотрели мы обычный полуторачасовой фильм.  Домой возвращались, когда ни зги не видно, а идти мимо кладбища.

Но странное дело, никто этого кладбища не боялся, и никто этим кладбищем никого не пугал. Это место было, как будто задний двор при каждом дворе, этакий потаённый угол, куда до поры до времени хозяин не наведывается, потому что нет ему надобности, но где, между тем, своя жизнь идёт: чирикают воробьи, осыпаются листья с клёна и растущего за соседским плетнём карагача, пауки ткут свои тенёта, стараясь поймать в них какую-нибудь зазевавшуюся осу.

Такое степенное понимание неизбежности окончания жизненных всех дорог заслуживает особого уважения. Я, сколько помню, приезжая погостить в Ильинку к дедушке Ване и бабушке Тане, имела место для ночёвки в самой маленькой комнатке, называемой кимнАтой. Это было самое крайнее к улице окошко, а улица была и не улицей вовсе, а границей между хатами и кладбищем. И ни разу не то, чтобы страх какой появился, а и мысли не обозначилось даже в голове, что за домом лежат мертвецы. О них так никто и думать не мог. Это были свои родные люди, которые больше не живут с нами, а лежат себе под горой и отдыхают от трудов праведных.  И никаких «чудес» там не происходило, филин не кричал, оборотень не появлялся, ведьмы не колдовали. Да и некому было это выдумывать. Ничего ильинцы о потустороннем мире не знали: книг читали мало, да и то все правильные, газету выписывали только районную и «Сельскую жизнь», в которых о «мертвяках» почти не пишут, радио провели поздно, электричества тоже долго не было, а о телевизорах в наше время там никто и не помышлял.

Так на кладбище, то ли оттого, что редко кого «ховали», то ли оттого, что все были родня друг другу, образовался этот большой общий «двор» вечного покоя. И, наверное, благодаря этому простому тихому сельскому погосту, в Ильинке имелось то главное равновесие между жизнью и смертью: и жизнью дорожили, и умирать не боялись; и на белом свете старались, торопились переделать всю отмерянную каждому часть работы, и на тот свет не сильно спешили.   

Вот тут и настало время вспомнить своё родовое дерево. В глубь веков теперь, к сожалению, не влезешь – к самым глубинным его корням, но по стволу его и по кроне можно вскарабкаться. Дерево – оно ведь тоже в земле такую же крону из корней имеет, как и на свету из живых зелёных ветвей. А корни-то должны быть тоже живыми, чтобы род – дерево – не усохло. И только память делает прошедшее живым, возвращает всё на круги своя. Вот и пойдём вспоминать, кто же в нашем дворе первым был, кого ещё все помнят.

Звали его Абрамом Косенко. Я не скажу о своих библейских корнях, но аналогии возникают в виде цитаты из Евангелия от Матфея: «Авраам родил Исаака; Исаак родил Иакова…». Ни Исаака, ни Якова не было, но зато был Конон. Это уже мой прадед Конон Абрамович Косенко. Долго мои родственники не могли вспомнить, были ли у Конона братья и сёстры, наконец, вспомнили Варвару Абрамовну и Прасковью Абрамовну. Никто уже не может сказать, когда же Конон, а может, ещё и Абрам, поставил в Ильинке этот дом и огородил этот двор, занял пустошь под сад и огород. Но если прикинуть, то Абрам вполне мог родиться ещё тогда, когда Пушкин жил. Ведь не барин был мой прапрадед, простой селянин. Грамоте тогда мало кто был обучен, и письменных принадлежностей в доме могло и не быть. Одно слово – не графья. А если бы кто и вёл какую запись о роде, то хранить её негде было и смысла не видели, и скорее не знали, что это надо делать.

Я ведь сама, образовывавшаяся в Московском университете, если бы не любопытство моего сына, тоже бы не начала свои изыскания проводить. А тут, когда оглянулась, а по материнской линии уже и спросить не у кого: бабушка умерла, мама умерла…  Я спешно тётушке письмо написала с просьбой вспомнить, что сможет, да и опоздала, ответ не пришёл.   Позвонила племянникам, а они горькую новость сказали: отходит моя тётушка, никого уже не узнаёт. Один её сын погиб в машине на дороге вместе с женой, а другой где-то на Камчатке пропал. Остались мои племянники, а они и подавно ничего не знают.

Обратилась я в отцовскую сторону. Да пока ещё восьмидесятилетние живы, то у них хотя бы что-то узнать надо. Но где там: ничего уже старичьё не помнит. Самая младшенькая дочка моих деда с бабушкой Нина Ивановна Харьковская, слава Богу, самая памятливая и самая заботливая. У неё даже даты жизней многих записаны. Так что благодаря ей, да и всем, кто вспомнил, расскажу о своих предках.

            Итак, Абрам и его жена родили в 1865 году Конона, который прожил ровно семьдесят лет и умер в 1925 году. Родили Абрам с женой его, моей безымянной прапрабабушкой ещё и Варвару, и Прасковью. Но моя ветвь идёт от Конона и жены его, имени которой долго не могли вспомнить её внуки, мой отец и его брат. Потом всё же память озарилась именем Наталья, а позднее отец вспомнил и отчество: Степановна. А тётка Антонина и фамилию её девичью назвала – Царегородская. Умерла прабабушка в 1938 году.

            У Конона было два сына и две дочери: Иван, Алексей, Наталья, Марина. Мой дед Иван Кононович Косенко родился 14 января 1894 года, умер 24 мая 1974 года. Его жена, моя бабушка привнесла в нашу ветвь возможность рождения близнецов. Звали бабушку Татьяна Савельевна в девичестве Соловьёва, что особенно интересно, то родилась она 1 января 1894 года, а умерла день в день через 86 лет – 1 января 1980 года – от гриппа.

Её родная мать, моя прабабка Соловьёва, звалась Ольгой и рано оставила Савелия вдовцом. Он потом женился вторично на женщине с детьми. У Татьяны были родные сестра Евдокия и брат Егор. У Евдокии также рождались близнецы, как и у Татьяны. Поэтому я и сделала вывод, что от Соловьёвых идёт такая Божья благодать – близнецы.

            У бабушки много рождалось деток, много и умерло рано. Близнецами были две девочки: Антонина и Степанида, рождённые 22 января 1931 года, но были они такие хилые и нездоровые, что шансов у них почти не было выжить. Тут кто-то посоветовал бабушке то ли напоить их чабрецом, то ли искупать в его отваре. При этом было сказано, что богородская трава сама укажет, кому жить, кому уходить. Выжила моя тётушка Антонина, а маленькая Стеха, царствие ей небесное, умерла. 

            Близнецы стали потом появляться у внуков Татьяны: Василия и Владимира, при этом не важно, по какой линии. Василий – сын дочери Натальи, а Владимир – сын сына Григория. Теперь, если мои предположения правильные, то у праправнучек Татьяны следует ждать близнецов. Думаю, что не обязательно по линиям Василия и Владимира это проявится. Это может быть и у моей внучки Лизы.

            И ещё одну мрачную, но в то же время и светлую историю рассказывает самая младшая дочь моих прародителей – Нина Ивановна. Она поведала мне о том, как мою бабушку Таню с ребёнком в утробе – с Ниной, едва не похоронили заживо, потому что уже бабушка не подавала признаков жизни.  Был жаркий день, бабушка работала на току, умаялась, да и прилегла на зерно отдохнуть. Да так отдохнула, что уже не смогла встать. Фельдшер сказал, чтобы готовили гроб.

            Но дедушка не согласился. Кто-то ему такой рецепт дал, когда надо сабельником лечить. И тут его настойчивость и трогательная забота о жене, ждущей ребёнка, но обездвиженной из-за обострения радикулита, достойны целой поэмы. Дед ходил за семь километров в город на рынок и покупал там волшебную траву декоп. Ему рассказали, как её следовало готовить. Это он и делал. Потом, торговка, тронутая такой его заботой о жене, указала ему место, где растёт декоп, чтобы он сам его заготовил. И дед поехал в местечко Красное, нарвал целый мешок сабельника и смог выходить свою Татьяну. Это такая трогательная страница в истории нашего рода. Ведь, когда я росла, то мои родители всё чаще сварились, чем объяснялись друг другу в любви. 



                МОЙ ПЕРВЫЙ УЧИТЕЛЬ В ЖУРНАЛИСТИКЕ 


Думаю, что без Петра Антоновича Брёхова я бы вряд так была убеждена, что мне нужна журналистика. Не помню, что привело меня в редакцию районной газеты «Ленинский путь», но это были не стихи. После листовки-вкладыша, полученной из «Пионерской правды», я почти не писала стихов, а что и написала, то больше никому и никогда не показывала в свои юношеские годы. Это было для меня очень интимным делом, как теперь молитва Богу. Поэтому в редакцию районной газеты я послала заметку-утопию о том, каким будет мой родной Калач через десять лет. Время показало, что я писала чистейший бред: то, чего никогда не будет в таких захолустьях – порядка и красоты. Но заметку напечатали. Понемногу  печатали и другие  мои «информушки». Они уже были более реалистичными – о вечере отдыха в школе, о КВНе…

Тогда редакция Калачеевской районной газеты находилась в очень старом здании с подслеповатыми оконцами, тут же и типография была. Мы туда в первый раз чуть ли не всем классом ввалились. У нашей одноклассницы Тани Лучшей мама работала машинисткой в редакции, она нам подсказала, где можно собирать макулатуру. Мы бросились туда, сломя голову, потому что лучшему классу обещали путёвку в Артек. (Это была самая действенная, но никогда не реализуемая приманка для ребят всех поколений в нашей школе). Так что вначале я, едва не разбила себе нос, споткнувшись о порог редакции газеты. Несколько позднее я сделала запись в своём дневнике:

«16 января 1972 г. Завтра предстоит поход «Юнианы» в редакцию. В пятницу я там была… Я видела, что здание, где находится редакция, очень никудышнее. Когда я вышла из него, у меня был довольно воинственный настрой: я готова была идти в горсовет и требовать, чтобы для редакции построили новое здание – дворец из стекла и бетона…»

Но это было чуть позже, годика через три, а пока я тихо завидовала Тане, да как почти и все у нас в классе. Один только её ответ на вопрос: «Где твоя мама работает?», чего стоил!

– В редакции, – как можно более небрежно отвечала она. 

Это вам не:

– На элеваторе, – как отвечала Лида Ямпольская. Или:

– На мясокомбинате, – как говорил Андрей Шулекин. И уж совсем не:

– Не знаю, – как отмахивался кто-то ещё.

Это вам не такие простые и неинтересные ответы. Это ответ царский – в редакции! И не такие простые профессии. Это – сотрудник редакции газеты!

У Таньки дома стояла пишущая машинка, чуть ли не «Ундервуд». Иногда мне позволялось к ней прикасаться, – когда я, молитвенно сложа руки, смотрела на подружку. Удавалось, «пока не видит мама», два-три словечка всего и тиснуть. У них в доме было очень много книг, и Таня часто давала мне их читать. На этом наша дружба и держалась. В остальном мне очень мешала Вера, которую я сильно ревновала к Тане, а Таню к Вере. У нас по этому поводу всегда были разногласия. Но, тем не менее, ещё в четвёртом классе мы славно играли в древних славян в лесополосе возле железной дороги, или в заросшем дикой вишней Верином саду. Мы вместе ходили в туристический кружок при Доме пионеров. В походах играли в игры о будущих профессиях. Я тогда всех пыталась убедить, что буду кинорежиссером.

Наша троица распалась после восьмого класса, когда Татьяна поступила в местный строительный техникум. У неё в семье пошли не лады между родителями, а потом и их развод. Ей пришлось оставить школу.

С выбытием Татьяны, мне Вера стала не интересной. И наша компания уже не подлежала восстановлению. Но, когда после десятого класса я встретилась с прежней подружкой, она, надеясь, что я поумнела с тех пор, спросила:

– Ты куда будешь поступать на учёбу?

– В МГУ, на журфак, – не задумываясь, ответила я.

Татьяна так на меня посмотрела, словно пожалела меня: «Ну что с этой дурочки взять? То она кинорежиссёром хочет быть, то журналистом». Что с этим в Калаче делать можно, никто не представлял. Вера поступила в техникум по мясо-молочному делу. Моя мама всегда мне с сожалением говорила:

– Доча, да кому эта журналистика нужна? У тебя же нет на неё здоровья. Иди в мясо-молочный: морда будет – во!

Конечно же, я и слушать не хотела свою «отсталую» маму.  Для неё было пределом красоты и достатка, когда «морда – во!» – во всю ширь разведённых рук.  Я теперь понимаю, что она не хотела никаких проблем для меня. Ей, росшей без родителей в голодные военные годы, жизнь подсказывала свои правила достатка и обеспеченности. Она же и мне хотела этого достатка.

Но перевешивал всех советчиков степенный, по моим понятиям очень умный и авторитетный, редактор районной газеты Пётр Антонович Брёхов. Я его воспринимала, как девочка-подросток. Мне было лестно, что он приглашал меня к себе в кабинет, рассказывал о профессии, руководил моим чтением. Он мне открыл хорошего поэта Дмитрия Кедрина. Его поэму «Зодчие» он  читал очень чувственно и выразительно.

Как побил государь

Золотую Орду под Казанью…

В дневнике я записала:

«3 марта 1972 г. …Что у меня есть на сегодня? Была я сегодня в редакции. Опять получила задание. Торопят.

…Слова Петра Антоновича, редактора: «Журналист – это подёнщик»… Писать жизнь с людей. Это трудно…».

«20 апреля 1972 г. Вчера была у Петра Антоновича. Говорили о поэзии. Ах, где достать стихи Роберта Бёрнса? Он мне дал два номера «Невы». Читаю роман Леонида Жуховицкого «Остановиться оглянуться…». О журналистах. Пока среднее впечатление. Стиль уж очень вольный. «Дюже» эрудированный дядька».

Интересно, что когда я стала студенткой факультета журналистики Московского государственного университета, к нам, первокурсникам, в студенческое общежитие был приглашен первый писатель – Леонид Жуховицкий. Благодаря такой услуге Петра Антоновича, как предложенное чтение из журнала «Нева», я была в курсе, кто такой Жуховицкий, что он написал. Могла задавать ему свои вопросы. К тому же у меня оказалась его книга «Может, редко встречаемся?», и я поспешила попросить автограф.

«Кате Косенко – автор. Л. Жуховицкий. 24/X – 74 г.».

Это и был самый первый на собственной книге писательский автограф в моей библиотеке.  Самый первый и самый короткий. Теперь их около сотни, книг с авторскими дарственными надписями мне, и как редактору, и как читателю, и как другу от прозаиков, поэтов, от художников. 

Из дневника:

«Писать жизнь с людей. Это трудно. Это большая честь. Надо быть достойной этого…».

И это только была малая толика моего «упивания» журналистикой. Я ходила по заданию редакции к какому-то токарю и расспрашивала его про жизнь и работу, а потом писала очерк. Я ехала в Ильинку и там выпытывала подробности у своей тётки Натальи про всю её многочисленную семью, а потом писала большой материал «Мать». Но первое задание редакции – это «Слуга народа» – зарисовка о почти моей ровеснице, но уже депутате:  тогда это было вполне возможно для красивой статистики. Она работала на элеваторе в «Заготзерно». У меня было столько эмоций и впечатлений от этого первого «серьёзного» задания. Вечером я засела за дневник со своими размышлениями и переживаниями:

«15 февраля, 1972 г. …Остаётся осмыслить счастливость моего дня и свою личность в этом деле. В том, что это взрослость, я не сомневаюсь. В редакции мне доверили это дело. Но ещё это и детскость. Как я нерешительно открыла дверь кабинета директора. Запинаясь и заикаясь, объяснила, в чём дело. Но и директор произвёл плохое впечатление. Он показался мне нездоровым, словно сонный, он звонил по телефону: почти не шевелясь, набирал номер и что-то невнятно бормотал в трубку. Потом мы долго вдвоём с какой-то тётечкой ходили по территории мелькомбината, по бесконечным кабинетам конторы. Она всем объясняла, что вот «девчонка» пришла из редакции и хочет написать очерк о Тибекиной Ане. Хотя и представляла меня как «девчонку», но называла на «вы»…

Сегодняшний день – последний день детского отношения к журналистике…».

«22 февраля 1972 г. Мой очерк понравился в редакции. А Ф.К. сказал, что он, хотя и профессиональный журналист, но так написать не сумеет. Пошутил, наверное».

Я писала много и красиво! Журналист, курирующий мои опусы Фёдор Карпов, говорил мне, что ежедневная текучка и суета редакционных будней не дают ему писать так же.

– Я так написать не могу, – как-то сказал он мне. И видя, что я не верю ему, и готова уже обидеться на него за подтрунивание надо мной, добавил:

– Текучка заедает.

Мама читала мои материалы и молчала, строгая, несогласная со мной, но внутренне всегда гордившаяся моими публикациями. Одноклассники и школьные учителя были немы, словно воды в рот набравшие. Наверное, они не читали районку, а если и читали, то не связывали это с моим образом маленькой, худенькой, скромно и небогато одетой девочки. А может, уже тогда у меня были завистники?

Я бы никогда не стала говорить о завистниках, если бы, уже много лет спустя, одна ясновидящая – не шарлатанка, а истинно одарённая – не сказала мне, что моя близкая подруга мне завидует чёрно. И описала её явственно, и назвала причину этой зависти – мой оптимизм. Ведь на тот момент моя жизненная ситуация сложилась так, что завидовать было нечему. Может, и тогда, в далёком-предалёком детстве, моя неистребимая вера в собственную большую жизненную стезю вызывала у других зависть?

Петр Антонович самолично правил мои статьи, потом приглашал и объяснял, что так лучше. Его авторитет был для меня непререкаем. Я покорно принимала все замечания. Благо, их было немного. Так, ненавязчиво, тактично и умно он культивировал во мне поклонение журналистике. Для меня тогда не было таких понятий, как подкупаемость и продажность этой профессии. Да и до сих пор считаю, что профессию делают люди, а люди бывают разные: честные и бессовестные, правдивые и лгущие, мздоимцы и бессребреники. Хвала Господу, что к середине жизни он не дал мне разувериться в изначальной мудрости этой профессии.

В выпускном десятом классе я решилась, наконец, организовать журналистский кружок в школе. Я была редактором школьной стенгазеты ещё с восьмого класса. И всё время думала о таком кружке. Прочла тогда я книгу Т. Комаровой «История одной жизни» о ростовской поэтессе Елене Ширман, которая в своё время была ученицей Ильи Сельвинского в Литературном институте. А потом в Ростове-на-Дону у неё до войны была «

» – кружок творчески одарённых подростков. И так мне понравилась эта идея, что мне тоже захотелось у себя в школе что-то подобное организовать.

Но я была всё же более робкая девочка, чем смелая, и очень нерешительная. Журналистке такие комплексы совсем ни к чему! И я постепенно от них избавлялась. И только к десятому классу я решилась собрать детей для занятий.

О моей затее узнал и редактор районной газеты Петр Антонович Брёхов. Он поддержал эту идею и  сказал, что это будет юнкоровский пост районной газеты в нашей шестой школе. А потом редактор нашёл время и пришёл сам в нашу школу, чтобы познакомиться. И приходил к нам не раз. Очень было мне лестно, что и ему наша «Юниана» понравилась.

Он нам давал целые полосы для публикации детских заметок, стихов. Даже гонорары прислал на школу. А потом наш завуч Прасковья Архиповна Думова всем их раздавала. Мой первый гонорар, к слову сказать, был именно из этой газеты. Кажется, пятьдесят шесть копеек. До этого я не помню никаких гонораров из редакций радиовещания. Их попросту не было. Не помню, чтобы раньше из газеты приходили мне деньги. Но тот раз я запомнила. Я очень стеснялась вообще получать деньги за свои материалы. А мудрая Прасковья Архиповна убеждала меня, что не надо стесняться и отказываться от заработанных денег. 

Много лет спустя я приехала в родной город как корреспондент областной газеты «Коммуна». После переезда из Алма-Аты, где я работала редактором по прозе в книжном издательстве, в Воронеже я была в поиске и пробовала разные варианты. Редактор этой газеты Владимир Яковлевич Евтушенко дал добро на мою поездку. Я приехала в свой родной городок, словно прилетела с Луны. Мне казалось, что путь мой устилался розами и лаврами. Только надо было высказать своё желание, с кем я хочу встретиться, как оно тут же счастливо исполнялось.

Но один раз произошла осечка. Понятно, что в 1988 году встречи с Петром Антоновичем Брёховым не могло случиться. Его сын, Володя, сказал мне, что мой первый журналистский мэтр умер. Я не стала расспрашивать, когда это произошло: человека ведь не вернёшь. Как никогда не вернётся вся прелесть нашего с ним общения,  а также романтика ощущения некой харизматичности этой профессии. Употребляю такие словесные «изыски», но как передать тогдашнее моё трепетное отношение к журналистике. 

Фёдор Карпов, тоже мой первый газетный куратор, потом случайно обозначился в моём поле зрения: он не счёл зазорным откликнуться на мой призыв о сотрудничестве, который я лично разослала письменно по редакциям районных газет. Откликнулся из множества только он да ещё кто-то из одного района. У меня было рекламное агентство, которое занималось размещением рекламы во всех местных СМИ. Я разослала предложения. Это было давно, в середине 90-х годов. Фёдор позвонил из Воробьёвки, где он тогда работал в газете. Мне было приятно, что он меня не забыл, когда я назвала ему свою девичью фамилию, по которой он меня знал во времена моего школьного ученичества у него.


                ЧТО ЗА СТРАНА ТАКАЯ, «ЮНИАНА»


Моя кипучая деятельность не оставалась незаметной.
«6 февраля 1972 г. Сегодня о нашей «Юниане» говорила «Пионерская зорька». Естественно. Мы – «Юниана» – не должны быть истреблёнными. Это должно жить».

 «20 апреля. Была на районном слёте рабселькоров. Памятный случай… сидела в президиуме, меня хвалили, избрали делегатом на областной слёт…».

Я так думаю, что это в большей степени благодаря моей «Юниане»  меня стали замечать, хвалить и выдвигать… Но мне было самой интересно с ребятами. С одной стороны я была для них как вожатая, с другой – как учительница. Дети были из пятых, шестых и седьмых классов. Почему-то так получилось, что идея понравилась многим, и ко мне записалось достаточно ребят, для меня даже неожиданно много.

Как-то я гостила у своей тёти в Ростовской области. От нечего делать стала искать, что можно почитать. В руки попалась крошечного формата книжечка Татьяны Комаровой «История одной жизни». Я стала её листать, и обнаружила, что это рассказ о поэтессе Елене Ширман. Я тогда такого имени не слышала, хотя очень была искушена в чтении стихов. Любила, когда никого не было дома, – это обязательное условие, чтобы не было слушателей, я тогда стеснялась очень сильно себя, своих увлечений, своего голоса, – любила читать стихи вслух. Знала наизусть очень много, поэтов запоминала и почти все их книжицы. Тогда много было тоненьких книжек, которые были доступны и по цене, и имелись в продаже.

Но имени Елены Ширман мне не встречалось, а она была в одном семинаре у Ильи Сельвинского с любимой тогда мною Ириной Снеговой, с Павлом Коганом, Сергеем Наровчатовым, Борисом Слуцким… Я стала читать, и очень была потрясена судьбой этой одарённой девушки, расстрелянной фашистами в лазоревой степи. Она мечтала о стране вечной молодости – Юно, республике юности. И вела такой кружок молодых поэтов на Ростовском «Сельмаше».

Судьба поэтессы, её смерть, её мечты и дела запали мне в душу, я стала думать о ней. Когда у меня появились публикации в районной газете и на Всесоюзном радио, я решила возродить «Юниану» в своей школе.

Для меня было яснее ясного, что это продолжение дела Елены Ширман. Но не было повторением, потому что себя я не чувствовала настолько знающей и опытной, чтобы заниматься поэзией с детьми. И я занималась тем, что делала и сама – учила ребят выбирать темы для их заметок в газету. У меня сохранились даже фотографии «юниановцев». Для этой цели мы с активом специально ходили в фотомастерскую.  Тогда ведь всё было значительно сложнее: с фотографиями, с магнитофонами, с телевизорами. Их было очень мало и стоило это всё довольно дорого. Моей семье долго было не по карману даже купить простенький телевизор.

А дети в 11-13 лет, которые занимались в моём кружке, были все одарёнными. Они писали стихи, как мне казалось, легче и лучше меня. Они сочиняли какие-то рассказы. Я даже поражалась их дарованиям.

Спасибо вам, мои славные добрые «юниановцы»! Вы оказались такими отзывчивыми, такими преданными, а главное все были очень талантливые! Все писали хорошие стихи. Для пятиклассников – так даже очень хорошие!

Из «мягкой» тетради:

«29 ноября 1971 г. Уже прошло пятое занятие «Юнианы». Мне очень трудно вести их. Нет опыта. К тому же эти шестнадцать мальчишек и девчонок, очень горластых, имеют свои индивидуальные черты характера. Я не педагог, поэтому так трудно. Нужна помощь!».

И помощь эта в первую очередь пришла именно из редакции районной газеты от Петра Антоновича Брёхова. Он нашёл время и пришёл сам в нашу школу, чтобы познакомиться. В той же «мягкой» тетради я записала:

«14 декабря 1971 г. Сегодня к нам в школу пришёл редактор местной газеты Я наконец-то говорили с очень интересным собеседником. Слова…

«Юниана» ему нравится, но как мы покажем своё лицо…».

«6 декабря 1971 г. …О своей профессии будущей узнала ещё сегодня кое-что. По-моему, это самая лучшая на свете профессия. Мои юниановцы мне нравятся. Скоро у них будут свои удостоверения».   

  Несколько бланков сохранились среди моих архивных бумаг. Эмблему я придумывала сама, но дала задание нашей художнице из стенной школьной газеты Наташе Коноваловой изготовить эти удостоверения. Так что, это штучная ручная работа. Большой лист ватмана был разрезан на небольшие полоски бумаги, на которых (на каждом!) Наташенька рисовала эмблему и делала надписи вручную. Тогда и ксероксов не было, о них даже не слышали.

На каждом экземпляре чёрной тушью было написано:

                Удостоверение,

а  ниже, по центру «корочек» в голубой рамке ромба было изображено    оранжевое солнце с лучами на всё пространство. В лучах солнца надпись:

ср. шк. № 6

на фоне солнца – нарисован штык, знак равенства и перо от обычной перьевой ручки. По сторонам ромба четырежды повторено:

                «Юниана». 

Ясно, что фраза: «чтоб к штыку приравняли перо», тут была, может и не совсем уместно, воспроизведена символами.  Какие могли быть штыки во времена нашего детства? Тогда ведь только и повторялось всюду: «За  наше счастливое детство спасибо, родная страна!». Но некий символ и в штыке, и в пере, и в лучах солнца всё же имелся.

Сохранилась даже тетрадка, вернее – обложка от тетрадки, а в ней два листа.

ТЕТРАДЬ

для занятий с юнкорами поста «Юниана»

ученицы 10 класса Б

средней школы № 6

г. Калача

Косенко Екатерины



А что в тетради? На одном листке записано:

«Программа занятий юнкоровского поста «Юниана» при средней школе № 6 города Калача Воронежской области.

1. Ленинские принципы и традиции советской прессы (лекция).

2. Разбор материалов, подготовленных юнкорами.

3. Газетные жанры (беседа).

4. Организация выпуска газеты (беседа в редакции, посещение типографии).

5. Литературное редактирование (беседа редактора).

6. Информация, газетная заметка (задание юнкорам).

7. Записная книжка юнкора (обмен опытом).

8. Разбор заметок, подготовленных юнкорами.

9. Корреспонденция, хроника, отчёт (задания юнкорам).

10. Обзор школьной стенной печати.

11. Разбор заметок юнкоров.

12. Репортаж (задание юнкорам).

13. Разбор корреспонденций.

14. Право, которое надо заслужить (беседа с юнкорами).

15. Интервью (задание юнкорам).

16. За всё в ответе (беседа).

17. Разбор юнкоровских заметок (репортаж).

18. Статья (беседа о газетных жанрах).

19. Трусливые в бою не нужны (беседа с юнкорами).

20. Обзор стенной печати.

21. Очерк (задание юнкорам).

22. Разбор юнкоровских заметок.

23. Язык мой – друг мой.

24. Наша стенгазета (рейд по школе).

На втором листке написано:

Расписание занятий

Понедельник

13-15 – 14-15

Четверг

14-00 – 15-00.

Сейчас я даже удивлена такой сложностью программы, которую я составила для своих ребят. Они ведь 11-13-летние тогда были. Но и для меня, школьницы, изучение жанров, и главное  Ленинских принципов и традиций советской прессы это было слишком. Но, тем не менее, всё это в адаптированном и облегчённом варианте вполне было приемлемо в занятиях с моими «юниановцами».

В конце года я болела, ходила на исследования в поликлинику, и какое-то время не посещала школу. Оказалось, что без школы мне было хуже всего. 

Из дневника.

«20 декабря. …В школу не хожу. Уже скучаю. Правда, сегодня заглянула в библиотеку. Люди там работают без меня. Как я люблю всё это! И они мне обрадовались».

«22 декабря. …Мне сказали, что приходил фотокорреспондент из газеты. Директор искал меня. Хотели нашу «Юниану» фотографировать».

«24 декабря. …Вчера на страницах газеты состоялся наш дебют.  Неплохо, но лучше, конечно, можно».

Всё же наша первая полоса в газете была выпущена: со стихами, заметками, и с фотографией. Сам редактор районной газеты очень поддерживал мои старания.

«25 декабря. Очень хорошо прошло сегодняшнее занятие «Юнианы». Много рассказывал редактор. Пришли новенькие. Целых два урока он нам рассказывал о журналистах, о печати, о литературе и о стихах «Журналисты не писатели, хотя они и  литераторы. Журналисты – подёнщики». Так сказал он. Журналисты – это зодчие. Это моё мнение».

«11 апреля 1972 г. …Где мне взять силы воли, чтобы выучить на завтра английский? Ужасная трудность.

А мои ребята мне сегодня подснежники подарили».

У меня был десятый класс, надо было готовиться к экзаменам. Кроме того, уже не давала покоя мечта об университете на Ленинских горах. В дневнике я программировала себя, к сожалению, на провал. Я тогда не подозревала о материальности слова и мысли. Да это было бы дико в те годы рассуждать о материальности идеи. Поэтому и в Бога никто не верил, что он был духовностью, а не сущностью, которую можно было увидеть, взять за руку.

«16 октября 1971 г. …МГУ – чудесный дворец… Я бы хотела учиться именно здесь. Но что из этого получится?.. Сбудется ли?

Если не удастся поступить, поеду на комсомольскую ударную стройку. Может быть, в Набережные Челны…

В Москве обязательно постараюсь задержаться, чтобы побывать в музеях, на ВДНХ».

Кто теперь помнит эти Набережные Челны? Зачем я о них думала, если всерьёз даже не собиралась ни на какие стройки ехать? Не чувствовала в себе достаточно знаний, чтобы выдержать вступительные экзамены. Готовила себе красивые дела на будущее.

«22 января 1972 г. …Я ужасно отсталый человек. Да, я ничтожно мало знаю… Я со своими знаниями никуда не поступлю. Тем более, в МГУ.  Ну ладно, мне придётся больше надеяться на случай, нежели на знания. Я не боюсь конкурса, боюсь экзаменов…».

Сама себя зомбировала но в глубине души понимала, что поступать обязательно надо пытаться. Как хорошо, что мне не хватило смелости уехать в никуда, на «ударные» стройки. Я не представляла себе тогда жизни без Москвы. И была-то я там всего один разочек, и то проездом. Сразу после пятого класса.

Мы с отцом поехали в Псков к его двоюродному брату Серафиму. Это была хорошая затея отвезти меня в гости и показать старинный русский город. Но ещё лучше было здесь то, что я могла посмотреть Москву!

О! Как будто я попала в чудесную страну. Мне казалось, что, гуляя по брусчатке Красной площади, я словно ступила в те многочисленные открытки с видами Москвы, которые продавали к праздникам. Нет, москвичам никогда не понять той девочки из провинции, которая видела столицу только в сером цвете кинохроники да на красочных рисованных открытках к 7 ноября.  Моему восторгу не было конца. У меня, маленькой девочки, от стука моих шагов по камням Красной площади за спиной, как флаги на ветру, полыхали крылья! Пусть их никто не видел, но я-то их чувствовала.

И совсем, как в какой-то книжке про  равенство, братство и вечную дружбу всех детей, по площади разгуливали отрядами в красивых форменных костюмах и разноцветных «испанках» эти же самые дети: с жёлтой кожей и отливающими бронзой волосами, чернокожие и курчавые африканцы, были здесь и арабы, узбеки, грузины… Я попала тогда в самую настоящую кипучую историческую действительность. Чего никогда в моём маленьком захолустном Калаче я бы не увидела.

И так мы тогда с папой загулялись по столице, что едва не опоздали на свой поезд. Мы с ним едва вскочили в последний уплывающий, плавно покачивающийся, вагон. Наверное, отцу не хотелось лишать меня той недолгой радости, которой я захлебнулась, шагая по московской земле.

Я гораздо охотнее занималась общественной работой, чем учила уроки. И, конечно, имела понятие о пробелах в своём образовании. Но надо было попробовать пройти весь ритуал поступления в Московский университет, чтобы иметь возможность оценить свои силы, впитать в себя всю атмосферу тех волнений, которые при этом неизбежны, и получить опыт. 

Увы, всему приходит конец. Как-то резко для меня закончилась и моя «Юниана». После выпускных экзаменов и прощального бала уехала я в Москву и потом уже совсем покинула свой городок. И началась другая жизнь.

Только через год или даже два я узнала от библиотекаря нашей школы Марии Терентьевны Угнивенко, что меня стали искать какие-то корреспонденты то ли из области, то ли из Москвы, чтобы написать о «Юниане». Но все лавры достались ей, поскольку редколлегия школьной газеты всегда базировалась в библиотеке, и Мария Терентьевна нам всегда во всём помогала. Конечно, это была её работа, и хотелось, чтобы «Юниану» не закрывали, вели бы дальше. Тут мне уже ничего не известно. Я приходила поначалу в школу, а потом со временем стала думать, что мои посещения не очень нужны. Да и были они редкими, раз в год, когда я приезжала к родителям летом. А потом уже моя взрослая жизнь сама перечеркнула все мои юношеские старания. 

Тридцать лет спустя, когда умерла моя мама, и все соседи из близлежащих домов и улиц приходили её поминать, я среди старушек увидела молодую, но уже, увы, далеко не юную, женщину.

– Катя, ты меня узнаёшь? – спросила она.

Оказалось, это была одна из моих самых активных юниановок, Оля  Гребенникова. Жизнь у неё сложилась совсем не по моим представлениям, какие были у меня в юношеские годы. Ничто не напоминало уже о том, что эта женщина когда-то писала неплохие стихи и заметки в газету. Моя «Юниана» в её лице окончательно испарилась. Думаю, что и у других профессии не оказались близкими к журналистике. Но то, как Оля меня радостно приветствовала, как искренне она соболезновала моему горю, я думаю, было ещё и отголоском доброй памяти о нашем юношеском увлечении.


                В ЭФИРЕ – «РОВЕСНИКИ»


Из дневника.
«19 октября 1971 г. По всей видимости «Ровесники» не признают. Обидно. А почему? Журналисткой я всё-таки буду. Надо взять первую высотку – «Ровесники», вторую – «Проходной балл», третью высотищу – вступительные экзамены».

«11 ноября. Ура! Сто тысяч раз ура! «Ровесники» признали. Сам Игорь Васильевич Дубровицкий прислал письмо и удостоверение. Первая высотка взята. После этого появляется в себе уверенность… Это так здорово быть членом юношеского совета «Ровесников», участвовать в подготовке этой передачи».

 «Ровесники» – это была такая радиопередача для старшеклассников, которая, мне кажется, нравилась всем подросткам. У меня с её редактором Игорем Васильевичем Дубровицким сложилась хорошая переписка, здесь  также шли публикации моих материалов, в итоге я стала членом юношеского Совета «Ровесников». Игорь Васильевич прислал мне несколько тёплых писем, и даже такое удостоверение, – оно хранится у меня до сих пор:

«Тов. Косенко Екатерина является членом юношеского совета редакции «Ровесники», юным корреспондентом радиопередачи.

Зам. главного редактора И. Дубровицкий».

Я написала юмористический рассказ «Случайность», суть которого в том, что на уроке истории я задумалась о месте случайного в истории. И так крепко углубилась в свои «высокие» мысли, что прослушала всё, что говорил учитель, и не смогла ответить на его вопрос, за что и получила «совершенно случайно» двойку.

Рассказ прошёл в эфире. Об этом я сделала запись в своём дневнике, который я вела весьма прилежно.

Из дневника.

«11 апреля 1972 г. В «Ровесниках опубликована моя юмореска «Случайность». Оказывается, я не лишена чувства юмора…».

А через некоторое время мой двоюродный братик Володя Лазарев прислал письмо. Он был студентом гидромелиоративного техникума в Новочеркасске. Он сидел у себя в комнате общежития, было скучно, решил включить радио, а там диктор объявляет и моё имя, и фамилию, и город, и актриса Роза Макагонова стала читать мою юмореску. Для Володи это было, как удар грома среди ясного неба. Он тут же созвал всех своих бывших неподалёку друзей. Ребята слушали и восхищались, что у Вовки сестра пишет рассказы. Он мне об этом и написал:

«Представляешь, совершенно случайно я включил радио, и там читали в это время твою «Случайность»!».

Рассказ потом вошёл в коллективный сборник, выпущенный редакцией передачи «Ровесники».

Ещё мне запомнилось, как на весенних каникулах в десятом классе я самостоятельно поехала в Воронеж на встречу с моей подружкой по переписке Наташей Дегтярь. Мы с ней познакомились заочно. О ней опубликовали заметку в «Пионерской правде», я ей написала на адрес школы в её класс. Предложила переписываться. Она ответила. И наша дружба длилась очень долго, но встречались мы нечасто. Договорились встретиться в Воронеже, когда она возвращалась из Краснодара от своей тётки в родной Мичуринск. Мой отец, железнодорожник, позаботился и выписал мне льготный билет до Мичуринска и обратно. Я ему ещё тогда сказала, что я только в Воронеж еду. А он ответил, что может пригодиться. И вправду пригодилось. Наташа повезла меня к себе домой.

Нас встретили её уже немолодые родители. Её отец мне чуть ли не с порога задал вопрос:

– А, это ты корреспондент радиопередачи «Ровесники». Слышал я твоё письмо, как его читали.

(Речь идёт о публикации от 2 марта 1972 года, у меня в дневнике есть запись:

«3 марта. …А что вчера? Публикация в «Ровесниках». Второй раз. Хорошо. Но не удовлетворена…».).

Я была очень смущена, словно я что-то недозволенное сделала. А дядя Трифон понял, что ввёл меня в краску, оставил нас с подругой наедине. Наташа была их единственной дочерью, поздним ребёнком. В Москве в театре Советской Армии служил её дядя актёр Александр Дегтярь, его жена Раиса Савельева, тоже была актрисой. Наталья часто к ним ездила в Москву, и я ей всегда завидовала. У меня в Москве никого не было, к кому можно было бы съездить. А в Москву мне очень хотелось. Помнится, Наташа мне сообщила, что она была на Ленинских горах, ходила в университет.  Но не нашла возможным для себя туда поступать. Что-то она мне писала также про связи и блат, которых у неё для этого не было. После школы, которую Наташа закончила с золотой медалью, она сразу же поступила в Краснодарский медицинский институт. И была этим горда. Я же после школы в вуз не поступила. Я-то как раз и поступала в МГУ на заветный свой факультет журналистики.

К слову сказать, мы с ней впоследствии ещё разочек встречались, писали какое-то время друг другу. Я ей даже свой дневник отсылала читать, чтобы она знала обо мне «всё-всё». Ну, была у меня такая идея-фикс, что оттого, что мы будем знать друг о друге всё-всё, наша дружба станет крепче. Оказалось, что мы уже выросли из дружбы по переписке. Письмами мы обменивались всё реже и реже, в своих письмах Наташа сообщала, что она принадлежит к «золотой молодёжи» Краснодара. Я не знаю, почему у неё это получилось. Пути наши разошлись. Окончательно письма затерялись тогда, когда она закончила свой мединститут и её послали куда-то в Псковскую область по распределению.

Как-то недавно, я смотрела  ЕвроНьюс, и там говорили об известном скандале с детским питанием в Израиле. Корреспондент брал интервью у министра по детскому питанию этой страны (почти, что дословно оно так было названо) Наталии Дегтяр. Я не смогла в коротких кадрах рассмотреть в красивой ухоженной даме мою подругу по переписке. Хотя могу допустить мысль, что это и была моя Наташа. У неё был большой потенциал, её мечты были так же крылаты, как и мои – об этом мы откровенно писали друг другу в своих уже не детских, но и  не совсем ещё взрослых письмах.

Мнение моей подруги о том, что в Московский университет надо поступать, имея связи, меня нисколько не остановило, и цель я свою – поймать моего самого стремительного журавля в небе – не забыла. Говорят же, не ведает дитя, что творит. Я ведала только одну часть своего желания – учиться в МГУ, а другая часть – как туда поступить мне, с моим провинциальным школьным аттестатом, хотя и с высоким проходным баллом – 4,75, я точно не представляла. По моему разумению, надо было поступить на месячные очные подготовительные курсы. Что я и сделала сразу же после окончания школы.  О своём решении приехать в Москву, я написала Игорю Васильевичу Дубровицкому. В ответ пришло письмо, но я его прочла уже в конце августа, после того, как вернулась из Москвы.

«Главная редакция радиовещания для детей и юношества. Радио. Москва. «Ровесники».

Здравствуй, Катя!

Очень рады, что ты приедешь в Москву, и мы,  наконец, тебя увидим.

Правда, Совет «Ровесников» сейчас не работает, все разъехались или готовятся к экзаменам, но редакция на каникулы не уходит.

Позвони по телефону 290-37-93 и договоримся, когда тебе лучше прийти.

Редакция передачи «Ровесники»

7 июля 1972 года. Дубровицкий».

Это уже было совсем из области моих самых тайных мечтаний. Но воспринималось мной это, как реальное и естественное течение моей жизни, которая сулила мне только «прянички золочёные». Курсы начинались с первого июля, надо было успеть оформиться и поселиться в общежитие. Как только я ступила на перрон Казанского вокзала, отыскала киоск Горсправки и разузнала два телефона. Первый – «Пионерской зорьки», второй – передачи «Ровесники». Киоскёрша с любопытством меня спросила:

– Ты мне скажи свои имя и фамилию, а то вдруг ты станешь знаменитой, я тогда всем буду рассказывать, что ты у меня первой наводила справки.

Нет, Катя Косенко, приехавшая в столицу из захолустного Калача, знаменитой не стала. Эта девочка истаяла, уплыла по Реке Времени, как только переменила свою девичью фамилию на чужую для неё фамилию мужа. А были такие надежды, и можно было имя своё обыграть для лёгкого запоминания внизу публикаций. Я в школьные годы переписывалась со многими школьниками и нашей страны и зарубежья. Поляки меня называли Кася Касенька, слегка только меняя мою фамилию. Ведь это неплохой был бы псевдоним. Теперь же меня зовут почти так, как и знаменитую фотомодель Кейт Мосс. Тоже получился бы неплохой бренд.

Из дневника.

«15 июля. Новая жизнь даёт много нового. Это естественно. У меня, кроме всего, появились новые знакомые. Хотя это не совсем так. Этих людей я знала заочно. А теперь  в «Ровесниках»  я их вижу…».

Всё-таки я созвонилась с Игорем Васильевичем Дубровицким и поспешила на встречу в редакцию моей любимой радиопередачи «Ровесники». Я даже запомнила, что на мне была жёлтая льняная юбка и белая вышитая кофточка, в которую я по моде вшила несколько рядов резинок от бюста до талии. Это было в ГДРЗ – Государственном доме радиовещания и звукозаписи. Я ждала в бюро пропусков, когда мне выпишут документ на вход. В это время кто-то явно из знаменитостей оформлялся там же. Мы же тогда своих героев в лицо почти не знали. У нас, например, телевизора не было. И поэтому я была очень непросвещённая насчёт звёзд того времени. Мне показалось, что это был кто-то из знаменитостей. Ведь в таком месте только одни знаменитости и должны находиться по моему тогдашнему разумению. А я там оказалась просто гостьей. Мама меня всегда учила знать своё место и быть скромнее скромного.  Тогда ведь никто даже не заикался о том, что мы себя сами программируем на успех и неуспех. Эта моя скромность меня всегда очень подводила. По сути это и был мой комплекс неполноценности.

В редакции меня очень хорошо приняли, а Игорь Васильевич сказал:

– Так вот ты какая, Катя Косенко из Калача.

Я осталась на прослушивание новой передачи. За ширмой стоял огромный аппарат, на котором вертелась большая бобина с плёнкой. Эфир начался, я сидела счастливая и весьма важная с виду. Передачу ещё слушала Маргарита Мосякова, корреспондент «Ровесников». Потом, услышав какой-то посторонний звук, она пошла за ширму, и сразу раздалось её громкое восклицание:

– Стоп! Стоп! Остановите плёнку.

Игорь Владимирович ринулся за Мосяковой. Что-то там произошло. Я сидела и боялась шелохнуться, чтобы меня не обвинили в том, что я тут посторонняя. Оказалось полпередачи «скрутилось» на пол. Магнитная лента была не совсем верно заправлена на принимающую бобину. И много метров, а то и километров пленки лежало клубком на полу. И это при том, что эфир вечером должен быть. Как-то, включив перемотку, удалось что-то распутать, а что-то разматывали вручную. Тут и я помогала. Это была внештатная ситуация. И надо же такому случиться в мой первый приход.

Когда справились с таким производственным ребусом, стали пить чай.

Мосякова у меня спросила, понравилось ли мне в редакции.

– Да! – горячо, может слишком, ответила я. Помолчала и добавила:  – Даже то, что плёнка размоталась, тоже понравилось…

Представляю, что обо мне, провинциальной дуре, подумали в редакции. Но вежливо Игорь Васильевич сказал:

– Разные бывают ситуации, и надо уметь профессионально из них выходить.

Как-то я сидела в редакции и занималась письмами. Кто-то позвонил. Ответить было некому, я и взяла трубку. Попросила перезвонить минут через двадцать, так как был обед. Пока я там работала, пришёл Ливенгук – одна часть «Радио-няни». Он сел за стол рядом. Я, оказывается, заняла его место, но не догадывалась об этом. Тогда эта весёлая детская передача только зарождалась. Опять позвонили. Спросили, что там за девчонка появилась в редакции.

– Не знаю, – ответил ведущий «Радио-няни». – В «Ровесниках» всё возможно.

Кто-то уже подумал, что я – новая сотрудница редакции, отчего я была горда, хотя жаль было, что на самом деле  меня называли стажёром.

Я познакомилась при поступлении с Таней Гордеевой из Волоколамска. Её я потащила в «Ровесники», нам даже доверили работать в отделе писем – разбирать многочисленную почту подростков. Там в отделе работала Татьяна Дмитриевна Шустова. Я была очень удивлена, когда узнала, что у неё нет журналистского образования, что по профессии она биолог. Это что же получается, что не обязательно заканчивать журфак МГУ, чтобы работать в таком месте, как Всесоюзное радио? Уходя из редакции, на её вопрос, когда я снова приду, я ей сказала:

– Пока не знаю, давайте созвОнимся.

– СозвонИмся, –  мягко поправила Шустова.

– Обязательно созвОнимся, – поддакнула я опять.

– СозвонИмся, Катя, –  заулыбалась Татьяна Дмитриевна.

Наконец, я поняла разницу:

– Правильно, созвонИмся, – закивала я головой, готовая от стыда провалиться сквозь землю. Этот урок я запомнила на всю жизнь. У нас, в той среде, где я обитала со своими одноклассниками – и учителями, между прочим тоже, – все говорили «звОнит», «позвОните», «созвОнимся», что, оказывается, было не правильно, и никто этого, как видно, не знал.

К слову сказать, что Таня Гордеева была одержима идеей встретиться с Юрой Щекочихиным, который к ним то ли в школу приезжал, то ли в Дом пионеров. Я бы тоже была не прочь познакомиться с уже известным автором моей любимой газеты – «Комсомольской правды». Но у нас ничего не получилось. Поэтому я предложила ей пойти вместе со мной в ГДРЗ. Таня была девочка активная и отзывчивая. После мы с ней года два переписывались. А потом она поступила на факультет журналистики, вышла замуж и стала Татьяной Булкиной. Как-то, перелистывая какой-то из новых глянцевых журналов, я увидела интервью с Анатолием Собчаком, сделанное из какой-то зарубежной страны. Интервью брала Татьяна Булкина. Думаю, это и была моя далёкая подружка по абитуриентской поре. 

В сентябре того же года я была на заседании Совета «Ровесников». После летних каникул собрались москвичи и стали знакомиться.

– Я Женя Альбац, – сказала одна.

– Я хорошо пишу стихи, – сказал кто-то.

– Я отлично владею языками, – ещё кто-то добавил.

Я сидела и молча  слушала эти «яканья». Мне хвалиться было нечем. Да и мама меня учила быть скромной.

– Пусть о тебе другие скажут, – говорила она мне всегда.

Я молчала, слушала. Чувствовала себя там лишней.

Игорь Васильевич Дубровицкий сказал:

– У нас сегодня в гостях Катя Косенко из Калача Воронежской области. Катя, – обратился он ко мне, – а ты что молчишь?

– Мне сказать нечего, – ответила я, чуть не плача.

Игорь Васильевич сказал:

– Это не так. Катя – давний наш автор и член юношеского Совета.

Москвичи смотрели на меня равнодушно и, как мне показалось, не очень дружелюбно: «Подумаешь, деревня», – это было на их лицах. После этого заседания мне уже «Ровесники» не нравились.  Место, где мне определили полочку рядом с ничтожествами. И тут даже добрейший Игорь Васильевич мне уже ничем бы не помог. Кажется, на этом и прекратились мои сношения с этой радиопередачей.

Из дневника.

«3 декабря 1972 г. Да, жизнь прекрасна. Но не всегда мы это чувствуем и не все это понимают.

У меня был такой момент в жизни, когда жизнь – ад. Но я это предвидела. А всё-таки не смогла быть твёрдой до конца. Но, к счастью, или мне так кажется, я почти не изменила своих взглядов на вещи. Только для себя полезный вывод сделала: будь хозяйкой своей жизни, а значит, и среды, где ты живёшь.

Ну, это вот так примерно объясняется. Когда я была в «Ровесниках» на Совете, то чувствовала себя не на своём месте. Короче, чувствовала себя первобытным человеком среди людей. Надо быть уверенной в себе, в своих возможностях. Надо быть ещё образованной и воспитанной, вернее, мне надо совершенствоваться. Постоянно: ежедневно, ежеминутно».


                АБИТУРА, ЦЫПЛЁНОК ФЕДЯ И ПРОФЕССОР РОЗЕНТАЛЬ


Как только затихли звуки школьного вальса на выпускном вечере, мы отправились всем нашим 10-Б встречать рассвет на Пеньковую гору. У нас был магнитофон, который всю дорогу работал, какие-то песни звучали. А потом стало тихо, мы следили, как занимался рассвет над далёким горизонтом. Когда шли на гору, было темно, мерцали высоко в небе звёзды. А тут появилась едва различимая желтеющая полоска на небе, звёзды стали незаметно пропадать. Но ждать пришлось долго, пока совсем стало светло, и из жёлтой полоска перекрасилась в розовую, а потом появился сверкающе-алый цвет. Солнце же выкатилось из-за дальней горы быстро. И как только  всё светило показалось над горизонтом как-то хором и на разные голоса защебетали птицы. И этот контраст между тьмой и светом, тишиной и гамом запомнился надолго.

Мои одноклассники мальчики вели себя загадочно: что-то они у меня выпытывали, а я им отвечала. Мысленно я была уже вся в дорожных сборах, мне вечером надо было ехать на поезде в Москву. Я даже не заметила, что от магнитофона тянулся шнур. А Лёнька Власенко всё время держал руку в кармане. Он же и вопросы мне разные задавал. Но я, к сожалению, ни одного не запомнила, потому что вечером произошло то, что вызвало у меня такой восторг, который я только и запомнила. Оказалось, мальчики, взяли у меня интервью, записали на магнитофон, – микрофон Лёня держал в кармане, – а вечером, придя меня провожать в дальнюю дорогу, включили мне все наши рассветные разговоры. Это был самый лучший подарок мне от моих одноклассников! За все десять лет нашей школьной жизни более приятного сюрприза я от них не получала. Жаль, что потом эта запись была потеряна.

Из нас я раньше всех отправилась в плавание по «взрослой» самостоятельной жизни. Едва успела снять своё белое выпускное платьице и отоспаться после бессонной ночи, должна была собирать чемодан и отправляться на поезде в Москву.

«28 июня, 1972 г. …Прошел выпускной вечер, и мы получили аттестаты. И этот день я никогда в жизни не забуду. Торжественность и грусть, радость и счастье, досада и боль, песни и улыбки. Разве можно это забыть? Вряд ли.

А сегодня я уезжаю в Москву. Всё-таки я решилась. Хотя пережила столько колебаний, хотя переживаю столько волнений…».

Но моя «самостоятельность» была только видимой. Родители одну меня в столицу не отпустили, потому, что я самостоятельно только весной в Воронеж ездила на встречу с подругой. В Москву меня сопровождал папа.

Дорога длилась сутки, за ночь мы доехали до Воронежа, потом пересели на поезд до Москвы. В столицу попали к вечеру, когда нас уже никто не ждал. Наверное, это и предвидел папа, что мне некуда будет податься в ночь. Мы с ним остались на ночлег в жестких вокзальных креслах, где даже невозможно было как-то прилечь. Тогда многие так и решали свою проблему ночлега в столице нашей Родины Москве. Кажется, к нам даже милиционеры не подходили, папа был в своей железнодорожной летней форме. Это я теперь так понимаю, что он меня подстраховывал, а тогда я была недовольна: зачем эта мне опека.  Старалась как-то показывать себя абсолютно от него не зависящей. Он предлагал мне своё плечо, на котором можно было проспать всю ночь. Я упиралась, отодвигалась от него, свернувшись в три погибели, коротала ночь на жестком сидении. Прости меня, папа, за то, что я тогда так себя плохо вела, всячески стремилась быть самостоятельной.

Зато с утра мы уже были на факультете, где довольно быстро оформили свои дела и получили адрес, куда и отправились на моё поселение. Когда отец убедился, что я пристроена, что не буду ночевать на улице, что с утра я пойду на подготовительные курсы, он в тот же вечер и уехал. Но другие абитуриенты, самостоятельно приехавшие, удивлённо у меня спрашивали, почему меня привёз отец, наверное, подозревая либо мою абсолютную инфантильность, либо «длинную» его  руку. А всё сводилось к такой простой и мудрой заботе о своей дочери.

Всё в университете было в новинку, что воспринималось мною как обязательный атрибут моей совершенно самостоятельной жизни. Да так и должно быть! Огромная белая мраморная лестница на факультете, на которой нам ещё не время было появляться. Высокий стеклянный потолок прямо над этой лестницей, под который нас не пускал строгий вахтёр. Рассказывали, что здесь снимали фильм «Старики-разбойники», и мы гордились этим, чувствуя свою причастность к кино.

В новинку была и стриженая лужайка в парке перед китайским посольством.  И прудик с лебедями, которых тогда там не было, как не было и китайцев в своём посольстве. Примерно тогда звучало в эфире, пробиваясь через вой и треск, словно из другой галактики: «Мы побьём их собачьи головы…». А несколько раньше хунвейбины считались главными бандитами на земном шаре. Так что у китайцев, наверное, никого и не было в этом посольском комплексе. Но мы с моей подружкой из Старицы Светой Вараксо не обращали никакого внимания на политическую обстановку, любили лежать на траве неподалёку от прудика, а чтобы не терять время даром что-нибудь при этом читали из программы.

На Мичуринском проспекте росли целые аллеи из яблонь. На то он и Мичуринский проспект, ведь это Мичурин колдовал над новыми сортами фруктов. Тогда почему на Ломоносовском проспекте не было чего нибудь, связанного с Ломоносовым? Было, было! Это мы там были – будущие и настоящие студенты университета.

Так вот, нам со Светой надоело отсутствие фруктов. На магазин не хватало времени, чтобы стоять в очереди. Да вы что, забыли, какие всегда выстраивались очереди: за яблоками, за помидорами, за бананами, за апельсинами. Кажется, только ананасы можно было покупать в «Балатоне» без очереди. А нам хотелось зелени! И мы делали вылазки на этот Мичуринский проспект. Днём мы стеснялись собирать там яблоки, поэтому ходили вечерком, когда было темно. После одного такого  похода Света записала экспромтом в моём учебнике по истории СССР на обороте обложки такие прелестные «юморные» стихи:

 

Выходила на берег Катюша,

Чтобы яблоки срывать в ночи.

В брюках молодецких, как Петруша,

В напряженьи стиснув кулачки.



Выходила, песенку цедила,

Зубы сжав и вглядываясь вдаль,

А когда машина проходила,

Пряталась поспешно за фонарь.



            Хороша ты, ночка золотая!

            С Катькой мы наполнили мешок.

            Хорошо тащить его, болтая,

            И плюваясь, словно носорок!


            А вчерась сидели мы, скучали,

            А сегодня будем яблок грызть!

            Вот лафа! А мы не замечали,

            До чего прекрасна наша жисть!

13.8.72.


Листок с этим маленьким шедевром от Светы Вараксо я вырвала из учебника себе на память, уже тогда, когда мне не нужно было зубрить этот предмет.

За время абитуриентства так надоело столовское пропитание, что мечталось о самых простых и привычных продуктах. У нас были лекции в Зоологическом музее МГУ на улице Герцена. Это там, я думаю, впоследствии Эльдар Рязанов снимал фильм «Гараж». Мы пришли пораньше, чтобы побродить по залам и посмотреть экспонаты: коллекции бабочек, скелеты динозавров, чучела обезьян. Но самой запомнившейся была тогда картинка в подсобке под лестницей: две простые служащие музея, может, вахтерши, уминали картошку в мундире с солёным огурцом и подсолнечным маслом и чёрным хлебом. Как же тогда захотелось такой домашней простой еды!

В Зоологическом музее МГУ нам преподавательница курсов по литературе самозабвенно читала Блока:

Девочка пела в церковном хоре…



Мы, абитуриенты, сидели амфитеатром в большой аудитории, в которую как-то так падали солнечные лучи, как в стихах русского поэта.



И луч был светел, и голос был тонок,

И только высоко у царских врат,

Подвластный тайнам, плакал ребёнок,

О том, что никто не придёт назад…



Такого в школе нам не читали, не преподавали. Я тогда для себя делала открытия и в литературе, и в языках – русском и английском. Нас хорошо и старательно натаскивали на университетский курс. Но в моей голове это плохо усваивалось, потому, что сам подход к обучению здесь резко отличался от того, как это было в моей школе. Надо было привыкнуть к самой методике, а времени было недостаточно.

Но, вырвавшись из-под опеки родителей, мы не могли разумно использовать свою свободу. У меня появилась даже какая-то тоска  и по малой родине, и по моим одноклассникам, и по школе, в которую уже никогда не вернуться. Это всё надо было пропустить через себя: восторг от университета и недостаток привычного.

Не было покоя никакого. Мы старались успеть на занятия, которые проходили то в музее на улице Герцена, то где-нибудь в старинном здании университета. Утром, отправляясь в буфет или студенческую столовую на Ломоносовском, стремительно проглатывали сосиски с зелёным горошком, пили кофе со сгущенкой и ели булочку с изюмом. Потом надо было доехать до метро, потом в метро на проспект Маркса, галопом промчаться мимо гостиницы «Националь», ряда других зданий.

Навстречу попадались модные москвички в батниках, вязаных маечках и бусах, огромных, как детские погремушки. Хотелось и самой также независимо и красиво перекинуть сумку через плечо и, тряхнув длинными и прямыми, как солома, волосами, стать приобщённой к столичной прекрасной жизни с театрами и музеями, выставками, парками и огромными вокзалами. Но не было у меня никогда длинных и прямых, как солома, волос. Была вечная стрижка по тогдашней моде «гаврош», да и сама я  тоже была на Гавроша похожа: маленькая, худенькая с заморенным видом от усталости. 

Из дневника.

«Москва. 6 июля. Живу в московском общежитии. Занимаюсь на подготовительных курсах. Не надеюсь поступить. Вообще это плохо, но такой уж у меня характер: быть чуточку суеверной.

На меня Москва плохо действует. Я совершенно разучилась мыслить. Совершенно не в состоянии написать что-нибудь. И здесь мне трудно жить. Я запуталась в жизни.

Но всё равно: жизнь прекрасна!

Только мне надо что-то перерешить, перестроиться в характере. ЖИТЬ надо. По-настоящему. Надо не стать такой, как некоторые здешние студенты. Надо остаться чистой».

«18 июля. Каждое утро я просыпаюсь от крика ворона, который ходит по дороге и орёт под нашими окнами. А сегодня я не вытерпела и запулила в него банку с водой. Ворон улетел. А я никак не могу привыкнуть к московской жизни. Здесь я всё реже и реже думаю, что жизнь прекрасна. Здесь трудно быть индивидуальностью. Здесь я – просто песчинка в мире, частица толпы…».

Сама жизнь в общежитии была для меня в новинку. Тараканы, которых я до того не видела и не знала, очень отравляли существование. Казалось, они были голодны так, что могли и нас всех съесть. Их рыскали целые тучи по беспорядочным внутренностям встроенных шкафов.

Дружеские вечеринки у ребят с криками и песнями, в которых мы никогда не участвовали, но вынуждены были это видеть и слышать. Тогда это было без наркотиков. Мы слышали, что существует некая зараза, порочная и очень опасная для жизни, но казалось, что в нашей стране такого никогда не будет. Тогда вышел фильм «Героин», печатались какие-то в тему статьи. Но в нашей стране этого никогда не может быть – так думала я, вполне уверенная в этом.

Рядом с филиалом Дома студента находился венгерский магазин «Балатон». Особого там ничего такого не было, но порядок там был идеальный. Вещи продавались такие, каких больше нигде не было. Нам нравились венгерские овощные консервы, джемы и орехи. Был там и винный отдел. Бутылки были самых разных форм. Особенно нам интересна была трехгранная из тёмного стекла. Как у Булаты Окуджавы:

В склянке тёмного стекла

Из-под импортного пива…



Как-то мы со Светой Вараксо решили устроить себе маленький кайф, захотели купить эту интересную посудину. Не так было важно, что в ней налито. Главное форма необычная и цена подходящая. Пока Света покупала лечо, я отправилась за вином. Но случился облом. Бдительная продавщица не пропустила меня через кассу. Я ей показалась не достигшей даже и шестнадцать лет. Я начала возмущаться. Это был справедливый гнев: не оттого, что мне вино не продали, а оттого, что меня принимают за малолетку.   



У нас на этаже поселилось живое чудо: вдали от дома маленький жёлтенький комочек цыплёнок Федя был символом той малой родины, о которой я уже очень скучала. Откуда он взялся, не знаю. Но всегда бегал по этажу за чьими-нибудь идущими ногами. Ты идёшь, а он за тобой семенит, пищит, просит есть. Наверное, думал, что это наседка такая большая. Сколько помню, он там весь месяц пищал.

Как-то часа в два ночи я проснулась от воя сирены «скорой помощи». В Калаче таких звуков тогда не было. Меня эта душераздирающая сирена  повергла в такую безысходность... Моё воображение рисовало картину очень печальную и трагическую.

«…Здесь я – пессимистка. Здесь я думаю о смерти как о чём-то вполне приличном. Я не боюсь умереть. Мысли о самоубийстве не раз приходили мне в голову…».

Однажды в общежитии ночью, пройдя длинный-предлинный коридор и зайдя в туалет, я увидела, что из кабинки снизу торчат чьи-то ноги. При этом стояла мёртвая тишина. Ноги были девичьи, поскольку туалет был женский. Мне стало жутко. Я подумала, что это труп. Побежала в комнату, привела кого-то. Кое-как мы открыли эту кабинку. Там, в обнимку с унитазом, лежала молодая девушка, может всего на год меня старше. Это было зрелище не для моих нервов. Оказалось, что просто эта пьяная молодая свинья заснула на месте действия. И опять меня повергло в тяжкие раздумья это происшествие. Я могу сказать, что я росла в простой семье, совсем не кисейной барышней. Но такого зрелища и в дурном сне нельзя было представить. Девушка, пьяная, почти без сознания. Как-то её дотащили до комнаты её подружки.

И опять отчаяние овладело мной. Я, всегда боящаяся высоты, здесь ничего не боялась. Садилась на подоконник четвёртого этажа, свешивала ноги на улицу и болтала ими отчаянно. Могла и встать во весь рост в проёме открытого окна. Какая-то мимо проходящая женщина не выдержала:

– Ты смотри, что она творит! Она же может свалиться и разбиться, –  сказала она достаточно громко сама себе.

А мне и вправду хотелось полетать. Слава Богу, в этот момент меня позвала Света Вараксо идти в китайский скверик. О, эта добрая моя Варакушка! Она была на два года меня старше, но мы с ней так сдружились, так понимали друг друга, такое тонкое с добрым юмором общение я имела с этой девушкой из Старицы. Я обожала, когда Света брала гитару и звонким сильным голоском пела:

Снова сумерек настала тень:

Толи ночь, толи день…



Или как божественно пела она Есенина:



Клён ты мой опавший,

Клён заиндевелый.

Что стоишь, качаясь,

Под метелью белой.               



Много было интересных ребят среди тех, кто поступал в университет в 1972 году.           В филиале Дома студента на Ломоносовском проспекте, куда нас поселили, жили не только будущие журналисты, но и будущие психологи, историки, физики. Так что запомнить «своих» было трудно. Как-то мы шли со Светой Вараксо в столовую. Нас окликнул какой-то араб из Афганистана. Мы оглянулись, а он в это время нас сфотографировал. Надо сказать, это один из самых ценных снимков в моих фотоальбомах. И по всем параметрам он просто уникальный.

Во-первых, эффект неожиданности всегда на фотографии получается естественным и живым. Мы не готовились к съёмкам, какие были, такие и получились. На мне сарафан пёстрый, на Свете платьишко мини. После, когда у нас эти фотокарточки появились, я на обороте сделала надпись: «Я с Вараксой!», а Света приписала: «Я – с Косенкой!!». Но кроме нас в кадр попала ещё одна девушка, которая тут же играла в бадминтон. Это вообще-то её араб фотографировал, но на всякий случай и нас окликнул.

Араба все звали Бади. Он был очень общителен и приветлив. С его знакомой, Султаной, мы даже собирались ехать загорать куда-нибудь на природу. Она заходила несколько раз в нашу комнату и приглашала меня приехать к ней в гости в ДАС – Дом аспиранта и стажёра МГУ. Но у меня не было времени для такой поездки. Надо сначала съездить на улицу Шверника в Черёмушках, а потом ещё за город. Все дни были заняты. Султана даже подарила мне купальник, потому что у меня своего не было – я же не загорать ехала в Москву, а учиться на подготовительных курсах.

Султана Попал жила в Кабуле, работала воспитательницей детского сада. Что она в Москве делала, я не представляла, наверное, стажировалась. Арабов было много. Когда потом началась Афганская война, я часто её вспоминала, очень за неё переживала, ведь Кабул бомбили. Я даже не знала о ней ничего, жива ли она. Её друг Бади, как я теперь предполагаю, тот ещё студент. Кажется, он и через два года тоже среди абитуриентов «толкался». Потому что через два года всё та же девушка, Зоя Беленко,  попавшая в наше со Светой фото, стала очень близкой мне подругой во время абитуриентства в 1974 году. И я долго не подозревала, что на фото изображена именно она. Кажется, как-то случайно это открылось. Но и тогда, через два года, у неё по-прежнему был знакомый афганец Бади, очень приветливый и общительный парень.

Вот такое есть у меня уникальное фото. После Светочка стала студенткой, а я уехала доучивать «Русский язык» профессора Розенталя. Но я забегаю вперёд.

Как-то, по дороге в Зоологический музей, спеша со Светой на очередную лекцию по литературе, я увидела, как какой-то простой мужик, из дворников, тащил по асфальту улицы Герцена срубленную берёзку. Стояла июльская жара, деревце было с маленькими клейкими листочками. Света, мне показалось, даже не заметила этого эпизода. Я же исстрадалась по этой берёзке, так безжалостно срубленной жестоким человеком и теперь тащившим её по серому пыльному асфальту. Я написала стихи об этом несчастном деревце. А много лет спустя, готовя их к печати, добавила есенинский эпиграф и сравнила себя с этим деревцем, что было истинной правдой.

Мимо трамвайных линий,
И мимо газонов-полос
Полуживое тащили
Дитятко русских берез.

Бросили возле дороги,
Острым железом сразили,
Так вот, жестоко и строго,
Люди его казнили.

Не слыша его стонов,
Не видя его слез,
В городе пыльных газонов -
Из рода белых берез.

На грязном и сером асфальте,
Пыльны были нежные листья,
И веточки тонкие - пальцы -
Цеплялись за воздух неистово.

А там, в огороде, где грядки,
Где солнечный круг вставал,
Клененочек у своей матки
Сладкое вымя сосал.

Этого я не забыла:
Там будто сразили меня.
У каждого в юности были
Подпалины от огня.

Когда, запыхавшись в беге,
Спешила на лекции я,
Дома, в тепле и неге,
Жили мои друзья.

Я так страдала в Москве, что было счастьем и огород с капустными грядками, и  солнце над домом в Калаче, и клёны под окнами бабушкиного дома в Ильинке. Я завоёвывала Москву, а мои одноклассники тоже пытались поступать в вузы и техникумы, но так далеко от дома из них никто не уехал, самое дальнее – это Воронеж. Ох, мой самый высокий, самый крылатый журавлик в небе, куда же ты меня заманил!


                ПОСЛЕ ШТУРМА БАЛЛОВ НЕ ХВАТИЛО


Закончилось всё же такое безалаберное время абитуриентства. С одной стороны – какая-то беззаботность: ведь к самостоятельной жизни ещё не приучена, к тому же и пьянящее чувство свободы, ощущение взрослости. Делай, что хочешь: ты взрослый самостоятельный человек. С другой стороны – постоянная тревога: я же видела и знала, что мне не хватит знаний. Надеялась только на бесконечное везение.  Но его, увы, не случилось. Хотя свою программу-минимум я здесь выполнила. Весь процесс поступления на факультет журналистики МГУ я «отрепетировала».

Дело в том, что на факультет журналистики старались принимать зрелых, вполне сформировавшихся морально, молодых людей. Тогда факультет считался партийным. Как-никак, а здесь «ковались» идеологические кадры: агитаторы, пропагандисты и проч., и проч. Требовалось: быть «мужеска полу», членом КПСС, стажником, то есть с двумя годами работы на производстве. Это были идеальные кандидаты. К сожалению, у них не у всех хватало ума и аналитических способностей. Соответственно и получались журналистские кадры. Во второй волне нужны были стажники, уже не важно, какого пола, не важно с партийной  ли принадлежностью или без.  В третьей волне шли «школьники» – те, у кого не было стажа. У них и конкурс был особый, самый строгий и самый большой. При этом, здесь не очень жаловали некоторые национальности, хотя об этом никогда не говорилось ни шёпотом, ни в голос. Опять же, диссиденты не привечались. Ну, и важно было, чтобы у всех был пройден творческий конкурс. Это конкурс публикаций и характеристик.

Тогда даже в профессиональном издании «Журналист» ежегодно объявлялся конкурс, который назывался «Проходной балл». Я на него очень надеялась: все, кто его прошёл, зачислялись на первый курс журфака МГУ едва ли не автоматически. Можно было не заботиться о сложившемся на факультете проходном балле. И я следила за этим конкурсом два года. Но на третий год – облом!

Из дневника.

«10 февраля 1972 г. Глубокие трагизмы! «Проходного балла» нет.  …Всё-таки – МГУ. Даже, если потеряю год…».

Как объясняли в журнале, многие абитуриенты, заболев «звёздной болезнью», сдавали экзамены слабо. Нечего таиться, я ведь на это тоже надеялась. Я не сомневалась, что смогу иметь призовое место в конкурсе. Но, как говорят в народе, «дурак думкой богатеет». Меня мои планы тоже согревали и вселяли уверенность. А получился такой пролёт. Конкурс отменили.

Ну, и какие же у меня шансы? Только за творческий конкурс я была спокойна: столько публикаций и в таких местах одновременно («Пионерская зорька», «Ровесники») мало кто имел.

Начались экзамены. Нас неплохо натаскивали на подготовительных курсах, которые, кстати сказать, были вполне по карману даже таким девочкам, как я, жившей в семье с очень скромными средствами. Тут главное было набраться храбрости и запастись терпением. Мне хватило и того и другого. Например, я шла в потоке со школьниками. Требования максимальные: должны быть все пятёрки и только одна могла быть четвёрка за сочинение. Плюс, очень высокий средний балл в аттестате. Тогда только-только ввели этот средний балл. Тогда же отменили серебряные медали, а начали выдавать грамоты по особым предметам. Мой средний балл аттестата был 4,75. Это хорошая цифра, но недостаточная для успеха на журфаке.

Некоторые, слабонервные, получали первую тройку по сочинению и шли в приёмную комиссию забирать документы. Я же не видела смысла в этом «отступничестве»: надо было пройти весь путь. Нам рассказывали, что на тот момент за всю историю журфака за сочинение было всего две «пятёрки». «Четвёрка» считалась лучшей оценкой, а «трояк» был тоже учитываем, поскольку это не «двойка».

Мне не повезло в том, что таких школьниц, как я, из провинции было очень мало. Я шла в группе с москвичами. Я запомнила, что со мной в группе была Наташа Хмелик – это дочь главного редактора журнала «Ералаш»,  она  имела публикации в журнале «Юность». Я читала её рассказики, следила за ней из своей провинции. Мне было интересно её увидеть, ведь заочно я её знала. Она была очень раскована, отчаянно дымила сигаретой (все школьницы-москвички тогда это мастерски делали). Когда узнала о своём отличном результате, подпрыгивала высоко и не очень изящно, но вполне радостно. Она была после московской спецшколы. Это значит, что их английский был идеальным для поступления в МГУ.

Я же выглядела на фоне москвичей очень бледно. Что можно было сказать о моём английском? Я уже всё о нём сказала в своей повести «Повспоминаем, сынок».  Это было некое недоразумение, а не язык. Но, тем не менее, я его сдала. На «тройку». Потом шла история, на которой я путано отвечала на вопросы, была косноязыка и всё время себя понукала: ну, ну. Когда я закончила отвечать, вслед за мной из кабинета вышел аспирант, который помогал преподавателю принимать экзамен, и сказал мне по-доброму:

– Девушка, я бы вам советовал обратить внимание на свою речь. Разве можно с таким обилием словесных сорняков излагать материал.

Я готова была провалиться со стыда. Но аспирант это предвидел, и говорил мне полушепотом, отведя меня в сторонку от остальных абитуриентов.   

Из дневника.

«13 августа. …Послезавтра у меня последний экзамен. Живые, считайте меня не прошедшей по конкурсу.

А в Москве сейчас дождь. «Скоро осень. За окнами август». Люблю дожди, осенние жёлтые дождички».

Кстати о погоде. Лето 1972 года в Москве было жаркое и дымное – горели торфяники. Ещё 10 августа мне пришлось провожать друзей на вокзал ранним утром на такси. Голубоватый дымок окутывал улицы и проспекты, запах гари витал в воздухе. Поэтому дождика ждали все

Все мои замыслы о поступлении трещали по швам. Я шла сдавать последний экзамен по русскому языку устно потому, что решила не отступать. И тут мне бесконечно повезло. Вряд ли когда и кому так могло везти на вступительных экзаменах! Ерунда, что результат не повлиял на всю картину. Здесь было другое!

Экзамен по русскому языку у меня принимал – ой, держитесь – сам профессор Дитмар Эльяшевич Розенталь! Я думаю, что даже не у всех студентов было такое счастье общаться с ним на экзамене. А мне, абитуриентке,  удалось! Ради этого стоило вытерпеть все свои тройки, все разочарования. При этом я совсем не помню, куда же делась литература, ведь русский устно сдаётся в паре с литературой устно. Сочинение – это письменно и русский, и литература. Во всяком случае, я не помню, чтобы профессор Розенталь что-то у меня по литературе спрашивал. Хотя не исключено, что я отвечала на оба вопроса по билету.

Кто такой Розенталь? О нём в Советском энциклопедическом словаре есть сведения: «Розенталь Дитмар Эльяшевич (р. 1900), сов. языковед, методист рус. яз., проф.». Да, это автор учебников по русскому языку и для старшеклассников, и для студентов. Видный учёный. Для меня это было особенно важно: ведь я видела живого автора учебника, по которому я готовилась в университет.  Тогда ему было уже 72 года, но он держался очень бодро. Когда он вошёл, кто-то из экзаменаторов сказал, что пришёл профессор Розенталь. Мы-то его не знали, даже не догадывались, что он может прийти.

Далее пойдут строки, ради которых тоже было затеяно такое длинное повествование о девочке из провинции. Это было первое моё приобщение к знаменитым людям, с которыми удалось встретиться в моей жизни.

Дитмар Эльяшевич пришёл уже, когда я вытащила свой билет и  писала на него ответ. Наверное, он просто зашёл проверить, кто же стремится поступить на факультет. Возможно, даже хотел посмотреть по моему ответу уровень знаний русского языка в провинции.  Ведь не зря же  о нём на факультете складывали анекдоты. Например, такой мне очень запомнился.

Решил как-то профессор Розенталь проверить, правильно ли студенты употребляют слово «кофе». Для этого он пошёл в буфет и стал в очередь. Прислушался. Каждый, кто подходил к стойке просил:

– Мне одно кофе.

– Мне одно кофе…

«Надо же, никто не говорит правильно», – подумал профессор Розенталь. Но тут подошла очередь чернокожего студента, который выразительно попросил:

– Мне один кофе…

«Вот, – обрадовался профессор Розенталь, – хотя и негр, а русский язык знает хорошо!». А чернокожий студент между тем продолжил свою просьбу:

– И один булочка!

Я, наверное, играла роль этого негра. Профессор Розенталь подошёл ко мне, увидел, что я лихорадочно записываю на листке для ответов все правила русского языка, какие я знала. (Я это делала, чтобы при ответе не сбиться). Дитмар Эльяшевич добродушно сказал мне:

– И что вы так много пишете? Будете писать, когда над диссертацией начнёте работать. Идите отвечать!

Хотя время не вышло, и я не всё написала, что знала, я села перед профессором. Он  так меня расположил к себе, что я ему выложила всё, что знала по его учебнику русского языка. Профессор поставил мне твёрдую «четвёрку». Я этой оценкой горжусь до сих пор. 

Из дневника.

«15 августа. Сдала все экзамены. Набрала 13 баллов. Не прошла по конкурсу. 18-го уезжаю домой. Наконец-то увижу всех».

Я уехала домой в Калач, не взяв своих документов из приёмной комиссии. Мои рассуждения были простенькими и наивными: кто-то откажется от своего места, или кто-то вылетит после первой сессии. И ещё какие-то причудливые надежды меня одолевали. Вроде недобора. Чего в те времена быть никак не могло.


                «ШАРИК», ВАЛЬСЫ ШТРАУСА И АРБУЗ НА ВТОРОЕ


Я не могла смириться с тем, что Москва мною не покорена. Мне стыдно было встречать бывших одноклассников, которые стали студентами: кто вузов, кто техникумов, кто профессиональных училищ. Все устремились получать профессии. Только я одна оказалась «за бортом». Никак по-иному я и не рассматривала свою «неудельность».

Из дневника:

«29 августа 1972 г. Школьникам завтра в школу. Если бы я была школьницей, это был бы мой самый счастливый день. Первые встречи с одноклассниками – самые лучшие, самые радостные. Но нет, завтра не наш день… Четверо из нас будут учиться в вузах… Я не жалею, что не попала в четвёрку счастливых. Я обязательно поступлю в МГУ, я буду журналисткой».

 Как ни странно, я не чувствовала себя потерпевшей крах. Жила с таким чувством, что шагнула на одну ступеньку выше всех своих одноклассников, но надо отдохнуть и разобраться. И особенно была нацелена вновь поехать в Москву, чтобы там работать где-нибудь на стройке и учиться на подготовительных курсах теперь уже весь год. Сама я подготовиться не смогла бы. Наша школа не нацеливала своих учеников на звезду Московского университета.

Дома обстановка мне не нравилась. Родители жили очень недружно. Все их «разборки» я воспринимала очень остро. К тому же мне нужна уже была самостоятельность. Я должна была уехать из дома.  Ещё докучали пересуды за спиной о том, что «звезда шестой школы» провалилась на экзаменах. Получается, что её тут ни за что превозносили, портреты вешали на доску почёта неправильно и т. д. и т. п.

Мама была на моей стороне. Она понимала, что дома я не смогу осуществить задуманное. Отец же был против всех моих поездок. Тем более в Москву. У нас не было не то что родственников там, а даже знакомого человечка, у которого можно было бы, если что, заночевать. Отец был строг и грозился взяться за ремень, если я поеду. Но я пошла и купила билет на поезд. Кажется, был уже сентябрь.  Чтобы оправдать свои действия, я ему сказала, что вызова из университета не пришло, значит, надо ехать за документами. Моя логика была железной. Отцу было нечего сказать. И он со мной согласился.

Из дневника.

«7 сентября. И, тем не менее, я еду в Москву. Сомнения раздирают меня. Но… утро вечера мудренее».

В тот день, когда мне надо ехать, почтой пришли документы из университета. Папа об этом не узнал. Мы с мамой ему не сказали. Теперь я понимаю, что это был знак, посланный мне свыше. Но если бы я тогда замечала эти знаки, если бы следовала им. Так ничего и не поняв, я храбро отправилась брать вторым приступом столицу. Теперь, когда у меня самой двое детей, я часто размышляла о маминой смелости. Как это она могла меня так легко отпустить в никуда? И всегда объяснения у меня только одни. Она не представляла попросту, что такое Москва и свято верила в меня, в то, что я не наделаю глупостей. Мать своё дитя хорошо чувствует и знает.

В Москву из Воронежа после пересадки я ехала днём. Это должно было иметь такие последствия, как ночёвка в Москве на вокзале. Но я была столь наивна и бесстрашна, что думала только одну ночь провести на вокзале, а уже следующей я должна была мирно и счастливо посапывать в собственной кровати какого-нибудь заводского общежития. Наверное, то, что в университете мне сразу же по приезде дали общежитие, когда я приехала поступать, сформировало у меня такое представление, что в Москве всё для меня будет делаться быстро, легко и красиво. 

Но сложилось всё совершенно невероятным для меня образом. Это моё счастье, что я ехала в Москву днём, а не ночью. Где-то в Рязани, уже почти на исходе моего пути, рядом со мной на полку присела девчонка, худая, рыжая и бедовая. Это было не купе, а плацкарта, поэтому буду называть свой отсек пространством. Так в это пространство вторглась моя спасительная соломинка – Наденька, рязанская девчушка, ехавшая пытать своё счастье в лимитской жизни. 

Кто не знает, что такое лимит? Это в советское время каждому молодому человеку, живущему за пределами столицы, давался шанс покорения Москвы. Раньше в столицу ни под каким видом просто так попасть на жительство было нельзя. Квартиры тогда не покупались и не продавались, а обменивались. Можно было, лавируя на грани закона, проворачивать почти всё.  Но не каждый отваживался на такие операции. Поэтому для меня, как и для всех советских простых граждан,  было всего три  законных правила, по которым  можно было стать москвичкой. Но они для меня были неприемлемы, потому что я на эти правила просто не тянула.

Первое правило было такое: если у меня были бы в Москве родители, то я не могла к ним прописаться, надо было, чтобы наоборот. Если бы я была престарелой мамой, то мой ребёнок мог бы меня к себе забрать на жительство в столицу.

Второе правило было такое: если бы я имела хорошую профессию и была очень нужным и редким специалистом, то меня могли бы пригласить на работу, скажем, в министерство.

Третье правило могло бы подойти, но я не имела тогда таких планов. Это замужество за женихом-москвичом.

Мне светил только один-единственный шанс, предоставляемый «заботливо» нашей родной партией, попасть в Москву в качестве рабсилы: на стройку, в психбольницу, в прачечную, на заводы и фабрики. Профессий много, но все они такие, на которые москвичи идти не хотели в силу своего более «высокого» предназначения и лени. На эти профессии заботливая партия отпускала лимит – некоторое количество мест для иногородних.

Что тут особенного? Актриса Любовь Палехина жила год в дворницком закутке и мела тротуары, и какая актриса получилась! Также и многие-многие другие талантливые страдальцы прошли это треклятое лимитчество. «Комсомолка» – любимая газета миллионов советских юношей и девушек расписывала такие истории со счастливым концом. И мне, начитавшейся их до дури, совсем было не страшно отправляться в никуда.

Это на моё счастье мне прислал Господь бедовую рыженькую Надюшку. Что там езды от Рязани до Москвы? Часа четыре тогда было или и того меньше. Но за это время мы сумели сдружиться –  не-разлей-вода! Когда Надя узнала, что я еду просто так, наобум, она мне сказала, что вряд ли у меня что сложится так быстро. Я думаю, что и сложилось бы. Я же не имела никакого представления, как искать работу и где. Куда зашла бы, там и остановилась. Я теперь знаю, что то, что бывает первым, посылается Богом. А когда начинаешь перебирать, то тут уже иные силы вмешиваются.

– А ты хоть к кому едешь? – спросила меня Надя.

– Ни к кому, у нас нет знакомых в Москве.

– И где же ты будешь? – не унималась девочка.

– Не знаю. А ты куда едешь? – задала я свой вопрос.

– У меня там подруга из нашей деревни, Валька, уже работает, живёт в общежитии. У неё пока буду, – гордо ответила моя попутчица.

И как утопающий хватается за соломинку, так и я цепляюсь за эту рыженькую девочку.

– А можно и мне с вами? – просто говорю я.

Надежда даже опешила. Она не ожидала от меня такой наглой прямоты.

– Я не знаю, я не хозяйка… – растерянно тянет она.

Но мне-то другое ничто не светит! У меня другого выхода совсем нет, и я предлагаю:

– Хоть можно я  с тобой туда поеду, а вдруг не откажутся и меня принять.

Сто раз сожалея о своей разговорчивости, Надя соглашается.

– Только не обижайся, если откажут.

– Не обижусь, – соглашаюсь я.

Поскольку я ехала в надежде «одним махом всех убивахом», то и соответственно взяла с собой в дорогу все свои пожитки для полноценной жизни и работы в столице. Они умещались в небольшой чемодан из мягкого кожзаменителя на молнии, в обычный целлофановый пакет  с ручками и в малюсенькую, почти кукольную, чёрную сумочку с ремешком через плечо. Треть чемодана занимали книги, отчего он был тяжеленным и малоподъёмным. Две юбки, одно платье, какие-то мелкие вещички и пальтишко из болоньи на все случаи жизни. В огромном кармане, который был у чемодана сбоку, лежали две грампластинки: «Вальсы» Штрауса и «Первый концерт» Чайковского.  Там же и мой дневник себе пристанище нашел. В пакете были предметы гигиены и остатки еды. В сумочке лежали  мои хотя и невеликие, но все, деньги, документы, паспорт.

Нет, нет, всё было культурно. Меня не ограбили, паспорт я не теряла, деньги тратила с умом. Не зря моя мама в меня верила и была за меня спокойна: ни в какие  неприятные истории тогда я не попала. А ведь запросто могла бы попасть.

Мы с Надей отправились в Кожухово, в старое-престарое деревянное здание, готовое вот-вот развалиться от ветхости и перенаселённости. Это было общежитие Первого ГПЗ – Государственного подшипникового завода, который все называли «Шариком», потому что делали на нём в основном шарикоподшипники.  Кажется, это был одноэтажный барак. На кухне, не выключаясь, горел газ – там всегда сушилось бельё. Там было всего-то две или три комнаты. По деревянным скрипучим ступенькам мы вошли в это строение, постучали в нужную дверь. Выскочила такая же рыженькая, словно Надина сестра, девчонка, но чуть старше. Она тоже была очень живая и бедовая. Потому, что на нас обрушился целый поток «радостного» мата. Это примерно так звучало (вместо «трам-там» вставьте любое слово из ненормативной лексики – всё равно будет впечатляюще): 

– А, Надька, трам-там,  приехала?!

– Да, Валька, трам-там, приехала.

– А, Надька, трам-там, это что с тобой за трам-там?

– Да, трам-там, прицепилась в поезде, трам-там. Ей, трам-там, ехать некуда…

– И ты, трам-там, её ко мне притащила, трам-там?

Я раньше слышала всякую лексику, и ненормативную тоже. Но чтобы две юные симпатичные особы так изощрённо эту лексику использовали – это меня ввело в некоторый ступор. И уже я не знала, что лучше: ночь на вокзале или здесь, в общежитии. Но девчонки оказались душевными и сердобольными.

– Заходи, трам-там, – сказала мне Валя. – Куда же ты, на ночь глядя, поедешь? Поспите сегодня вместе с Надькой на Нинкиной койке, она в третью смену.

Это такое счастье, что тогда мы были миниатюрными, иначе, как бы мы втроём поместились на обычной полуторной кровати с панцирной сеткой. Мы с Надей легли «валетом», притулившись к стене, а Нина примостилась с краю. В полночь она тихонько встала, чтобы идти на завод. Так мы и спали по очереди: то на Нининой кровати, то на Валиной, то на Тониной – смотря у кого какая была смена.

Нина как-то сразу прониклась ко мне сочувствием и не стала меня выгонять из общежития. Она даже возила меня по каким-то местам, где можно было бы найти работу. У неё были родственники, и мы с ней к ним заехали в гости. Я смогла увидеть, как красиво живут москвичи. Родственники жили на седьмом этаже, в современной квартире с идеально начищенным паркетом. Мне очень интересно было выглянуть из окна вниз. Ведь до этого с такой высоты я нигде не могла посмотреть на землю.  Славная Нина –  потому, что сама была из провинции – поняла моё желание, и мы с ней вместе выглянули из окна. Я тогда подумала, что высота – это обязательный атрибут московской жизни. Кто выше – тот и счастливее. Когда у меня будет своя квартира в Москве, то она будет на десятом этаже!

Я не умела искать работу. Мне стыдно было стоять под забором и читать объявления о вакансиях. Девочки советовали поехать то туда, то сюда. И я моталась по столице в поисках места. Везде был примерно один и тот же разговор.

– Девочка, сколько тебе лет?

– Семнадцать.

– Ну, и какую же тебе тут надо работу? Ты же несовершеннолетняя.

– Я хочу поступить на учёбу в университет, мне надо на подкурсы.

– А мы тут при чём?

– Я буду работать, и учиться на курсах.

– И как тебя мама отпустила… Ты хоть знаешь, что там в общежитиях творится? Девочки рожают друг у друга на руках! Какая тебе учёба!? Ехала бы ты домой.

А когда я очень настаивала, что хочу на работу, то мне говорили твёрдое: «Нет!», или предлагали, как на заводе имени Тельмана, таскать неподъёмные бычьи шкуры.   

Меня даже познакомили с братом какого-то комсомольского лидера, чтобы этот лидер помог устроиться на АЗЛК – автозавод имени Ленинского комсомола. Но этот брат слишком близко заинтересовался моей судьбой, чего мне от него никак не хотелось принимать. И я, неблагодарная, выскользнула из-под его опеки. Саша, так звали парнишку, даже водил меня в гости к своему брату – комсомольскому лидеру. Жил этот лидер в такой же убогой комнатушке со своей женой. Их не было дома, но Саша сказал, что брат скоро придёт. Стал хозяйничать. В отдельной миске подогрел борщ, разлил его по тарелкам. На второе вместо котлет и картофельного пюре был арбуз. Это никак в мои представления о хорошей жизни не укладывалось. Арбуз на второе я и дома могла съесть. И тогда я подумала, что не так уж красиво живут люди в Москве.  У лидера явно, что-то не складывалось. Он так и не появился.

Мы посидели, помолчали и решили идти дальше. Только сейчас, более тридцати лет спустя, у меня возникает мысль, что Саша нарочно всё так организовал, и никакого брата не могло в это время быть. Но тогда и намёком он себя не выдал. Всё было просто и невинно. Он меня проводил до остановки, и мы расстались.

То, что девочки рожали друг у друга на руках, было не совсем правдой. Но семейная жизнь в нашей многонаселённой комнате присутствовала. Здесь был альков: место без окон и воздуха. Там стояла отдельная кровать, вся в кружевах и кисее. По ночам там жила своей семейной жизнью Антонина с мужем-москвичом. Его родители не хотели и на дух невестки-лимитчицы, не признавали её, и даже отселили своего сына к ней. А девочки судачили:

– Что толку, что Тонька за москвичом замужем. Своего угла нет.

Как передать всю ту атмосферу, которая так пленяла меня тогда. Именно в двузначном смысле: и очаровывала, как новый пейзаж, и брала в плен, как среда обитания. Холодный ветер, лужи с отражающимися высокими домами, жёлтые кленовые листья на мокром асфальте, рубиновые кисти рябины на ветках – это пейзаж не степного захолустного Калача, это приметы города. Мне эта картина была мила, поскольку я люблю гулять под дождём. Получив очередной отказ, я бесцельно бродила по улицам, не могла собраться с мыслями. За множеством окон тёплых домов сидели благополучные москвичи и не подозревали, что маленькая девочка из провинции, замёрзшая, голодная и бездомная, проходит под окнами их дома. И проще было не замечать, не предлагать, не знать, на худой конец сказать:

– Ехала бы ты домой, девочка. К маме.

Однажды мне повезло. Кажется, это было возле метро «Новослободская». Да, у меня в записной книжке тех времён есть запись, относящаяся к этому эпизоду.

«М-ва, Весковский пер., 5 (СУ). М. «Новослободская» перейти улицу и по правой стороне».

Пройдя какими-то закоулками, я попала в одно стройуправление, где секретарь начальника Света Прянишникова очень прониклась моей заботой. Она мне дружески предложила переехать к ней в общежитие.

– Год назад я сама была в твоём положении, – сказала она мне. – Хочешь, переезжай, что-нибудь придумаем. Пока можно на моей кровати вдвоём спать.

Это сейчас можно подумать что угодно. А тогда были только чистые и непорочные мысли. Эту добрую девушку я запомнила надолго и имя её и фамилию. Я просто слышала, как она принимала телефонограмму и сказала:

– Приняла Прянишникова.

Но я так и не решилась к ней отправиться. И уверена до сих пор, что Света могла обо мне не очень хорошо подумать. Ведь она мне протянула руку помощи, а я не стала за неё хвататься. Но мне помешали грянувшие обстоятельства.

Это было очень буднично и просто. Валя за вечерним чаем сказала:

– Завтра вы все должны определиться. Не комната, а гостиница какая-то. В пятницу чтобы никого не было.

За один день, я уже поняла, у меня ничего не решилось бы. И я не стала ждать пятницу. Поехала на вокзал и купила билет до Воронежа, где в медучилище училась моя одноклассница Оля Коновалова. Она снимала однокомнатную квартиру, и приглашала меня остановиться у неё. Но уезжать поверженной от девчонок из Кожухова не хотелось. Я придумала, каюсь, небылицу, что встретила в Москве свою одноклассницу, и она меня пригласила к себе на квартиру, которую она, якобы, снимала. Даже дала девочкам телефон этой, якобы, квартиры.   Помните, в письме из «Ровесников» меня просили позвонить в редакцию по телефону 290-37-93? Да, каюсь, я дала телефон «Ровесников». Ох, не хотелось мне уезжать поверженной.

Но мой обман тут же я сама и раскрыла нечаянно. Я вызвала по телефону-автомату такси. Когда машина приехала, все девочки вышли меня провожать. Я загрузила в багажник свой, набитый учебниками, чемодан с пластинками в боковом кармане. Села на переднее сиденье, помахала всем рукой:

– Спасибо вам. До свидания, звоните мне! – сказала я им. И тут же, захлопнув дверь, добавила лихо –  уже водителю:

– На Павелецкий.

Думаю, что все, кто стоял у машины, тоже это услышали. И всё поняли.

Так закончились мои поиски счастья в столице осенью 1972 года.

Из дневника.

«17 сентября. Москва. Глупая, глупая дура-девчонка! Бросила дом и уехала куда-то. И вправду меня здесь ну, абсолютно, никто не ждал. Просто счастье, что мне встретилась Надя, которая привела меня в это общежитие. Девчонки хорошие здесь, но я одинока… Без маминых писем, …без моих одноклассников мне плохо…

Исходила пол-Москвы и нигде, нигде не получила сочувствия. Все говорят «нет». Боже! Какой формализм. Мне три месяца не хватает до 18 лет, и вот нигде не принимают на работу…

…Теперь страдаю, переживаю. Столько слёз пролила. Но что же делать? Положение безвыходное».


                ВОРОНЕЖ-ХОНДУЛАЙ – ТИХАЯ ЖИЗНЬ



Хорошо помню, что в тот год были проблемы с макаронами, крупой и сливочным маслом. В Москве этого всего было навалом и хорошего качества. Я решила отослать родителям макароны, сгущёнку и сливочное масло. Две коробки заполнила провизией, и, выстояв на почте длинную очередь, сдала обе посылки, а потом отправилась собирать вещи. В это же время написала из Москвы своему двоюродному брату Володе Лазареву письмо в Ростовскую область. Сообщила ему адрес, куда я еду в Воронеж. Наверное, я описала ему свою неудавшуюся попытку покорить Москву очень впечатляюще. Как только он прочёл моё горестное послание, дал мне телеграмму в Воронеж с предложением-требованием срочно ехать к ним.

В Воронеже я даже и не пыталась устраиваться никуда. Это было совсем ни к чему. Меня интересовали только Москва и  столичный университет. Я тогда готова была терпеть все свои злоключения ради этого. У меня хватило ума решить, что образование должно быть качественным и престижным. Не жалею, что думала так. Никогда впоследствии за всю свою жизнь я не переставала гордиться своей альма-матер.

Прогостив у Оли неделю, кое-как зализав свои душевные раны, полученные от скитания по Москве, я готова была снова ехать в путь. Мама мне телеграфом прислала денег на дорогу и была не против, если я поеду к её сестре в Винсовхоз № 3. Отца я уже однажды обманула и далее просто не брала его в расчёт. А он особенно и не докучал мне ни письмами, ни иной поддержкой.

Из дневника.

«24 сентября. Воронеж. За окном на ветру трепещет рябина. Её огненные кисти говорят о том, что уже осень. Вот-вот небо метнёт серые нити дождя в окно. А у меня ничего определённого. Появилось такое желание забраться в глухомань и жить там, жить. Не видеть людей и их подлости. Читать книги и смотреть фильмы, оканчивающиеся на «ять». И верить в счастье и хороших людей. И верить в прекрасное будущее…».

Кроме красных рябиновых ягод, в Воронеже меня поражали таблички над трамвайными путями: «Осторожно: листопад!». Я никак не могла понять, кого же они предупреждают, кто должен быть осторожным. Ну и что, что листопад. Потом придумала, что это предостережение для пешеходов: ведь под листьями рельсов не видно, можно и споткнуться. А кто бы для меня тогда повесил на проводах табличку: «Осторожно за бортом!»?

Слишком много было для девочки из провинции: расставание с любимой школой, абитура, неудача на экзаменах, лимитчики и скитания по холодной Москве. Как тут не думать, что ты остаёшься за бортом нормальной и привычной жизни? Домой возвращаться не хотелось. Я уже выросла из своего Калача, как вырастают из детской одежды. Родители? А что родители? У них свои проблемы, свои понятия, у меня же – совсем иные. С ними остался мой младший брат: дохаживать школу и ждать призыва в Армию.

В Ростове меня ждал кузен, мне почти ровесник, моя любимая тётя Шура и моя родная добрая бабушка Дуня. Вот, где я найду себе утешение! Вот, кому можно поплакаться в жилетку. А бабушка будет гладить по темечку, и жалеть меня. Жалеть по-доброму, ласково, сопереживая, страдая вместе со мной, вбирая в себя все мои неудачи. Такая жалость нужна бывает всегда, потому что она идёт от любви, а не от презрения.

И 29 сентября поезд «Тамбов-Ростов» увозил меня туда, где меня ждали. Мне выпало удачное местечко сбоку у окна: хочешь, разложи полку и лежи, хочешь, сделай столик и сиди, читай или перекусывай. Или играй в карты… Попутчик с полки напротив всё не оставлял меня своим вниманием. Предлагал играть в карты. От скуки, конечно.

Наверное, я смотрелась очень скромно, если не убого: шерстяная в клетку коричневая юбка, подаренная мне выросшей из неё соседской девчонкой, толстые коричневые чулки, туфли на толстой подошве фабрики «Скороход», тонкий розовый свитерок. Я создала себе некое уютное пространство на этой боковой полке, и мне не хотелось в него никого впускать. Тем более, что попутчик очень смахивал на многоопытного урку, прошедшего и Крым, и Рим. Как только он вышел покурить, женщина ехавшая в этом же отсеке на нижней полке, сказала мне:

– Катя, мне совсем не нравится этот наш попутчик. Смотри, чтобы он тебя не обидел.

Но парень всё навязывался в провожатые, и я его использовала очень удачно. Он донёс мой тяжеленный, набитый на треть книгами, чемодан до остановки городского транспорта. Кто бывал в Ростове-на-Дону, тот может представить и переход над железной дорогой, и огромное количество ступенек, а потом ещё и несколько сотен метров до остановки. Ухажёр сто раз пожалел, что связался со мной. К концу пути он так заторопился, что я даже не успела его поблагодарить. В общем, не такая уж и простая была эта скромненькая серая мышка Катя.

 Мне надо было только туда, в степной виноградарский совхоз, у которого и названия не было, а только номер – ВДВС № 3. Кажется, название тогда ему придумали – Зеленогорск, но в обиходе оно не употреблялось. Я адрес свой посылала всем такой: Ростовская обл., Мартыновский р-н, п. Зеленогорск, ВДВС № 3. Всё равно эта аббревиатура присутствовала, она значила: «Волгодонской винсовхоз № 3». Это было недалеко от Волгодонска и Цимлянского водохранилища. 

Раньше я бывала в этом совхозе в гостях с мамой или отцом. Одна не ездила, мала была и не самостоятельна. Тогда путь в этот край был сложный. Надо доехать до Ростова, потом садиться на транспорт и ехать на автовокзал довольно долго. Там стоять в многочисленной очереди, и если не досталось билета с местом, то надо договариваться с водителем особо, чтобы он  потом подобрал за поворотом.

К моему счастью, стояла осенняя пора, автобусы ходили полупустые, с билетом проблемы не было. Но, оказалось, что мне продали билет не на большой рейсовый автобус до Волгодонска, а в маленький «ПАЗик», который ехал в посёлок Южный.  Я по-прежнему со своим тяжелым чемоданом, из которого торчат две пластинки с классической музыкой, – в одной руке, с пакетом для мелочей – в другой и маленькой чёрной сумочкой через плечо. На мне всё те же тяжёлые осенние туфли коричневого цвета на толстой каучуковой подошве советской фабрики «Скороход», простые толстые чулки, болоньевое на ватине  коричневое пальтишко и белый беретик. Было холодно и неуютно. Путь неблизкий – почти четыре часа в этом маленьком автобусе, постепенно забивающемся  под самое «некуда» попутчиками.

После утомительного пути, почти на конце маршрута, я стала продвигаться к выходу, чтобы не пропустить свою остановку. Было темно, я боялась её не заметить. Первое отделение этого совхоза все называли Хондулай. Такого географического имени нет ни в одном атласе, ни на одной карте, даже районного значения.  Хондулай – с чьей-то лёгкой руки так стали называть этот «микрорайон». Когда показались огни первого отделения, надо было ещё проехать с полкилометра и  выходить. Хотя я предупредила водителя заранее, что мне надо в третьем совхозе остановить,  он промчался мимо нужного мне поворота со скоростью ракеты. Пока я до него докричалась, чтобы остановил автобус, мой поворот удалился на значительное расстояние. Меня выгрузили посреди чёрной ночной степи с моим неподъёмным чемоданом и другими, ставшими также нелёгкими вещами.

Я поражаюсь, как у меня хватило смелости ночью одной идти по шоссе назад. Но делать-то было нечего. Не могла же я ехать в незнакомый мне посёлок Южный? И никто из автобуса не решился мне помочь, рейс был последний. И никому я была не нужна. Я шла по обочине дороги, таща почти волоком свой чемодан, встречные автомашины ослепляли меня светом дальних фар, а те, что появлялись из-за спины, сигналили и что-то кричали.  Но я упорно тащила свои вещи и никак не реагировала на эти гудки и крики. Автобус приехал в семь вечера, я добралась до дома моих родных около девяти. Больше часа мне пришлось бродить по тёмной холодной, размокшей от дождей степи, потом ещё некоторое время идти по улице, приводя в неистовый лай всех собак, какие там были. Для меня это было серьёзное испытание и стресс похлеще вступительных экзаменов в Московский университет. 

Но через два года я узнала, что был в автобусе один пассажир, который всё же меня пожалел. Даже собирался помочь, но не хватило «пороху».

Когда я стала студенткой факультета журналистики МГУ, у нас в комнате был такой вечер знакомств. К нам пришли ребята-рабфаковцы из соседней комнаты пообщаться за столом. Они тоже стали нашими однокурсниками, но до этого один год отучились на подготовительном отделении – рабфаке. Это не подкурсы, куда я хотела поступить на вечерние занятия. Курсы просто натаскивали на поступление, но никаких преимуществ не давали. А с рабфака ребята автоматически зачислялись на первый курс после сдачи экзаменов. Кажется, их было человек 30-40. Наши соседи: Валера Миронов, Лаврентий Михайлов, кто-то ещё пришли знакомиться с девушками из нашей комнаты. Когда я узнала, что Миронов мой земляк, из Ростовской области, мы разговорились. Оказалось, что он из того самого посёлка Южный, расположенного неподалёку от Волгодонска.

– Я на вашем южнинском автобусе так прокатилась, что забыть не могу до сих пор, – стала я рассказывать ему своё приключение. – Меня, как слепую кошку, завезли в степь. Было темно, страшно, а я с вещами…

– На тебе был белый беретик? – спросил Валера.

– Да, был… – как-то растерялась я.

– Ты бы только знала, как мне было жалко эту девочку! – воскликнул Валера. – Я тогда хотел ей помочь, но наш автобус был последний, как бы я потом добирался…

Вот такие бывают в жизни совпадения. Дальше у нас с ним больше никаких отношений не возникало. И как сложилась его судьба после окончания университета, я не знаю.

Зато, спустя годы, в Алма-Ате вдруг услышала о некоторых фактах биографии другого нашего тогдашнего гостя – Лаврентия. Многим было известно, что он работал телеоператором у Юрия Выборнова в Италии. Но друг нашей семьи Володя Соколов, сотрудник органов, рассказывал, что мой однокурсник по университету был его сокурсником по спецшколе КГБ. Не думаю, что для Выборнова я открываю тайну или каким-то образом разглашаю тайну биографии нашего Лаврика. Коль его родители назвали таким именем, то ясно, что это семья скорее последователей Берии, чем его противников. 

С того холодного тридцатьсентябрьского вечера началась моя жизнь «вдали от цивилизации», в степном совхозе, где я решила зарабатывать себе производственный стаж, чтобы через два года иметь возможность поступить туда, куда так стремилась. И если мой журавлик пока улетал от меня в высоком поднебесье, то это ещё не значило, что я откажусь от него. А пока оставалось довольствоваться синицей в руках – жизнью в ВДВС №3, как позднее я написала в дневнике:

«Живу я в посёлке, где ветры степные кружат по улицам, в краю полынном, на земле древних сарматов… За поселком в степи есть скифские курганы. Вообще, здесь и скифы и сарматы жили».

Из дневника.

«23 октября 1972 г. …В школе я выбирала себе друзей среди тех, кто хорошо учился, состоял в комитете комсомола и в редколлегии, кто был подвластен вместе со мной одинаковым увлечениям, с остальными мне было скучно.

Теперь не в школе. И не за партой. А в поле. На работе. И уже смотришь не на то, насколько человек образован и культурен, а на то, что он за человек, способен ли он на подлость или же всегда придёт на помощь».

У меня началась взрослая самостоятельная жизнь, что уже не подходило под определение «девочка из провинции». Вначале я трудилась на поле, где выполняла несложную и нетяжелую работу – выдёргивала школку. Школка – это саженцы винограда, их отдельно выращивали, словно в колыбельке, на участке, а потом должны были сажать на постоянной виноградной плантации. Я не понимала в агротехнике винограда ничего. Мне сказали дёргать, я и выдёргивала из земли эти едва укоренившиеся веточки. Первая моя зарплата здесь была, кажется, 30 рублей. Это было по тем временам прилично за столь короткий срок, ведь я поработала в поле всего около недели.

Трижды по тридцать я тратила в магазине на необходимые мне вещи, и всё считалось, что это я покупаю на первую зарплату. Вещи были, как и везде по стране, кондовые, но добротные: байковый халат с узором из рябины, белая дамская сумочка из блестящего кожзаменителя, летнее платьице из какой-то синтетики. А в Москве, между прочим, в это время вошли в моду сапоги-чулки, блестящие плащи из того же материала, что и голенища у этих сапог, батники и брюки клёш. Но где нам было до Москвы равняться?  В сельском магазине ничего подобного и близко не лежало.

Тётя узнала, что освобождается место в клубной библиотеке. Конечно, на это место в совхозе нашлось множество соискательниц: от жены агронома до бывшей учительницы – все они были безработными. В совхозе работать особо негде, только на полях или на ферме. Но Дина Павловна Банникова, лидер профсоюза этого хозяйства, в чьём ведении находилась и библиотека, отнеслась ко мне с материнским пониманием. И сделала то, что сделала бы для своей дочери: приняла меня заведующей библиотекой совхозного рабочкома. За это ей вечная моя благодарность, потому что на поле работать моим призванием не было: тупой и непонятный для меня труд. В библиотеке было самое то для меня место.

Меня выбрали секретарём комсомола всего совхоза, членом райкома ВЛКСМ, я занималась общественной работой, ездила на конференции, семинары. Были публикации и моих материалов и обо мне в районной газете, в областной молодёжке. Много всего было. Я заочно училась на подготовительных курсах, отсылала контрольные, пыталась учить английский по пластинкам и самоучителю Бонди.

Кажется, в это время приехала мама из Калача. Что-то тогда стряслось такое, чему объяснения я не могла найти. С мамой мы часто конфликтовали. Она, как я считала, бестактно врывалась в мои планы, всякий раз стремилась вносить свои коррективы. Я ни за что не желала слушать её наставлений, которые считала мещанскими и ограниченными. Но вот в своих черновиках писем в «Ровесники» я обнаружила очень интересную запись:

«Люди, чьим теплом я живу, это мои друзья, моя мама. О маме надо сказать особенно. Мои друзья говорят: «Хорошая у тебя мать!». Нет ничего приятней, чем слышать такое  о  родном человеке из уст таких же шестнадцатилетних жителей планеты, как и я сама».

Тогда, когда она приехала ко мне в ВДВС № 3, я бросилась ей на шею, обняла её и горько-горько заплакала, сама не зная отчего. Я плакала долго и безутешно. Она и не пыталась меня останавливать, потому что и сама тоже лила горькие слёзы. И так молча, обнимаясь и прижимаясь друг другу крепче крепкого, мы с ней проливали неудержимые и не прекращающиеся слёзы по нашему и прошлому – что не смогли друг друга понять, и по нашему будущему, которое оказалось в постоянной нашей разлуке и только небольших и коротких встречах. Потом много-много лет спустя, такие же неудержимые и неисчерпаемые слёзы пролились у меня как-то в Покровском храме  в Воронеже перед иконой Богоматери. Слёзы эти были для меня бесконечным облегчением и сильным душевным просветлением. Была, наверное,  такая потребность выплакать всё горькое и мне, и ей. Когда, спустя тридцать лет, мамочка умерла, перебирая свои бумаги с недописанными стихами, я наткнулась на строки, которые меня задели, и потребовалось их дописать:

Я бежала за парусами,
Торопилась в большую жизнь,
И махнув на прощанье маме,
Громко крикнула ей: «Не жди!»

Так хотелось быстрее из дому
За своею птицей уйти.
Ах, какие гремели громы.
Сколько было всего на пути… 

Так и валялся этот листочек: пожелтевший и выцветший от времени. Но почему-то я его не выбросила, словно предвидела, что он мне пригодится ещё. И когда, вкусив непоправимого и горького от того, что мамы больше нет, это, начатое давно, стихотворение было дописано, словно бы под диктовку:

Я бежала, но вдруг оказалось,
Что бегу я совсем не туда.
Мама дочку свою заждалась.
В роднике иссякла вода.

Как же горько признаться порою.
Только мамочки больше нет.
В Калаче под белой горою
Застывший навеки след.

Я не знаю, простила меня ли –
Свою блудную, мама, дочь.
Ты лежишь под крестом линялым.
Для тебя там тёмная ночь.

Соберу  все по краю цветы я,
Положу на твою могилу.
И слова, как ромашки, простые:
– Ты прости меня, мама милая.

Так и не умею я без слёз читать эти строчки. Видела не раз, как иные женщины – «блудные дочери» – читали это моё стихотворение, названное мною «Раскаянье», и тоже плакали…



Тогда уже стали пропадать из продажи книги с художественными произведениями. А мне, как библиотекарю, надо было пополнять фонд. Я ездила в райцентр в Большую Мартыновку, или в центр сельского совета в Малую Орловку, в Ростов. Везде выискивала интересные книги, закупала их, потом сама тащила на себе.

Однажды мы с моей подружкой Лилей Плоткиной в морозную ночь шли по безлюдному шоссе, нагруженные книгами очень тяжело. Лиля не должна была там быть, но она захотела мне помочь. На ней  было лёгкое пальтишко, сапожки, у меня тоже не очень тёплая одежда. Ледяной ветер пронизывал нас, а у нас все руки были заняты стопками книг, которые я купила для библиотеки. И так, как две звенящие струночки, мы и шли по шоссе. Нам надо было одолеть семь километров, чтобы добраться до Волгодонской трассы, где у нас был шанс поймать последний попутный автобус. Я теперь это плохо представляю, ведь по зимней степи ещё и волки рыскали. Как это у нас хватило глупости отправиться в путь ночью, в мороз? Мы шли споро, хотя книги буквально отрывали нам руки. Приходилось ставить ношу в снег и присаживаться осторожно сверху, растирали замёрзшие коленки, потирали щёки и носы, а потом вскакивали и почти бегом преодолевали очередной километр. Мы тогда не знали слова «экстрим», но это был самый настоящий экстрим. При этом мы с ней горланили на всю степь песни, рассказывали пошлые анекдоты и хохотали так, что нас слышали звёзды, которые перемигивались высоко-высоко в морозном небе. Чтобы я тогда делала без тебя, друг мой, Лилька?

Много лет спустя,  Лиля Лазарева и её муж, Володя Лазарев, мой брат, погибли на такой же ледяной трассе, столкнувшись своими «Жигулями» со встречной «Волгой». Возможно, Господь даст мне здоровья, и я ещё напишу о них повесть. Потому, что их жизнь не была напрасной, но рассказать о них некому, кроме меня.

Из дневника.

«29 июля 1973 г. Съездила в Ростов. В аэропорту провожали Володьку во Владивосток. Увидела массу людей, огромные самолёты. Было невыносимое желание улететь в Москву. Учиться очень хочу.

Приехала в совхоз. Стало тоскливо-тоскливо. Оказывается, по городу можно так дико тосковать».

После окончания автодорожного техникума в Новочеркасске моего брата распределили в город Уссурийск. Он уезжал за романтикой и запахом приморской тайги.

«4 августа. …Уже август. Дни бегут быстро и бесповоротно. Больше всего меня сейчас волнует проблема учёбы в МГУ. Быть или не быть?».

Летом 1973 года я даже не пыталась ехать в Москву, чтобы поступать в университет. У меня не было необходимого стажа. Я решила осенью попробовать поступить на рабфак. Собирала необходимые документы и готовилась к поездке.   

«24 сентября. Недавно сидела и смотрела на голый тополь, и хотелось писать стихи о весенних дождичках, а сегодня смотрю на тополь, идёт дождь, грустный, как глаза лошади. Осень. Опадают листья. Год назад я приехала в этот совхоз. Это было 30 сентября».

«15 октября. Лето промчалось. Скромная на тона степная осень уже в разгаре. Это тем грустнее. Перестали петь тополя на моей улице, знакомый удод не бормочет в зарослях вишняка, жизнерадостная стайка касаточек покинула «ласточкино гнездо…».

«Ласточкино гнездо» – это моя библиотека, которая располагалась на втором этаже совхозного Дома культуры. В библиотеку вела отдельная лестница с улицы по фасаду, пред окнами был огромный балкон, там же и вход в моё заведение. Под крышей, которая здесь была почти рядом, ласточки лепили свои гнёзда. Я называла своё рабочее место ласточкиным гнездом. Ни до меня, ни после никому и в голову не приходило так его именовать. Нет, в Крыму я никогда не была, и настоящее «Ласточкино гнездо» видела только на открытке, присланной мне моей подругой Наташей Дегтярь.

Тополя на улице так срастались кронами, что казалось, идёшь по зелёному тоннелю. Когда степные ветры путались в их густой листве, те звуки можно сравнить с пением этих великанов, росших по обеим сторонам улицы. Без этих деревьев солнце бы выжгло всё вокруг, а они спасали от зноя.

«…Улица наша выглядит оголённой, но ещё не сиротливой, как это бывает ближе к зиме. Ещё солнце не ушло под покров серых лохматых туч, но небо уже потеряло тот удивительный осенний акцент синевы и прозрачности.

По вечерам, возвращаясь с работы, замечаю, что темнота неба становится всё резче, зато всё ярче, всё крупнее зёрна звёзд. Лето промчалось. Главная улица посёлка пуста. Нет тех беспечно гуляющих парочек, дети перестали затевать шумные игры.

И осталась я здесь одна».

Когда звёзды начинали мерцать в бесконечности, я возвращалась из библиотеки. Почти каждый вечер допоздна бывали читатели. Днём я занималась комсомолом, фермой и полевыми станами, ездила на семинары и конференции. Работа в библиотеке имела для меня смысл и была интересной.

Моя милая и добрая бабушка всегда ждала меня и не ложилась спать, пока я не приду. И всегда говорила:

– Что-то ты, Катя, так долго в своей отеке  засиделась.

Так она называла мою работу – отека. А я всё отмахивалась, опека бабушки меня тяготила. Мне же хотелось и кино посмотреть, и потанцевать после на непременных клубных вечерах. Вот тогда-то и прозвенел мой первый звоночек, который впоследствии, через десяток лет, осуществился против моей воли. Чему быть – того не миновать. Теперь я в этом убедилась. А звоночек прозвенел со стороны моей подружки Лильки.

Мы с ней познакомились в день рожденья: и у меня и у неё был он в один день – 5 декабря, в День Конституции, который всегда был праздничным днём. Мы были ровесницы, я работала в библиотеке, она – в школе преподавала русский и литературу. Ни у меня, ни у неё никакого образования, кроме средней школы не было. Она собиралась в Ростовский университет, я её сманивала в Московский. Но однажды она пришла к нам домой и ознакомила меня со своими грандиозными замыслами:

– Хватит тут сопли жевать! Поехали в Алма-Ату! Там у меня тётка живёт. Будем работать на обувной фабрике «Кзыл Ту» и готовиться в университет.

Я тут же поделилась со своей бабушкой:

– Как надоело по фермам с книжками ходить. Меня Лилька в Алма-Ату зовёт.

Бабушка понятия не имела, где эта Алма-Ата находится, но догадалась, что это где-то на краю света.

– Вот возьму дрын, так я тебе покажу Алмату, – хоть и грубо, но очень доходчиво пристрожила бабушка.

А мне и не хотелось ни в какую Алма-Ату: чужой город, чужая республика где-то у чёрта на куличках.  Да и кроме МГУ мне никакие университеты не были нужны. А жизнь так сложилась, что и в Алма-Ате пришлось прожить семь лет, и в КазГУ семинары вести. Но этому периоду моей жизни я посвятила свою книгу «Когда реки текли в гору».


                АЗ ВОЗДАМ? КОМУ? ЗА ЧТО?


И, наконец, пробил час, когда я поехала в райцентр и купила билет на самолёт.

Из дневника.

«22 октября 1973 г. Настроение самое чемоданное. С 25 должны дать отпуск, 28 я должна быть в МГУ на собеседованиях. Волнения, волнения, волнения. Переживаю».

«27 октября, Москва. Первое важное впечатление – полёт. Взлёт особенно… Первый раз в жизни я летела в самолёте. Высота 10000 м, скорость 850 км/час. Удивительное дело: села в Ростове, а через час с небольшим уже в Москве». 

Да, тогда я ещё и впервые, и пожалуй, единственный раз летела в «кукурузнике»: из Мартыновки в Ростов. Там вообще минут сорок пять была в воздухе. А потом из Ростова в Домодедово.

Приёмная комиссия подготовительного отделения была на Ленинских горах в «высотке». Великолепие белых мраморных стен, яркое освещение, паркет. Само здание можно рассматривать часами. Говорили, что на макушке шпиля в звезде есть комната, что там даже кто-то бывает часто. В вестибюле на входе я едва не застряла в вертящейся двери. И по каждому такому поводу комплексовала и переживала. А то в метро пошла против потока, и меня пытались остановить свистком, что осталось мною не принятым в свой адрес. Тогда служащая метро громогласно произнесла:

– Девушка в белой шапочке, там нет выхода! Там только вход!

И вся толпа, состоявшая из москвичей, таких умных и интеллигентных – а для меня они другими быть не могли, поскольку Москва – это место жительства только культурных и образованных людей; толпа, состоявшая также и из гостей столицы, приехавших со всех краёв Советского Союза и даже земного шара – вся эта многоликая людская стая  глянула на меня, на мою белую вязаную шапочку; зыркнула на моё зелёное пальто с воротником из искусственной норки, купленное на рынке в Волгодонске за 90 рублей, на мои серые сапоги из какой-то полурезины на поролоновой подкладке; бросила ухмыляющийся взгляд на мою белую блестящую из кожзаменителя сумочку… И ахнула про себя! Какая же эта девушка в белой шапочке деревня: идёт не туда и не видит, куда идёт! Это  едва не вызвало во мне град слёз. Ох, провинция, глухая провинция! Ты позволяешь людям расправлять крылья, позволяешь им лететь вслед за высокими небесными журавлями, но не готовишь их к таким простым и банальным испытаниям, какие можно иметь только в большом городе. 

Потом было поселение всё в том же филиале Дома студента на Ломоносовском проспекте. При этом всё та же, родная, столовая, кормила меня всё тем же бефстрогановом и киселём из клюквы, а в буфете всё такой же «джентльменский набор» в меню: сосиски, салат, горошек, кофе со сгущёнкой и булочка с изюмом. Боже мой! Как мне это мило и как я по всему этому соскучилась. Это – атмосфера, окружающая среда. Её не замечаешь и даже мысли не допускаешь, что это следует ценить, когда оно есть, и этим живёшь каждый день.  А когда приезжаешь и вспоминаешь, что это приметы того, что ты уже переживал, что тебе было дорого, то начинаешь впадать в сентиментальность.

Но тут ещё и другой аспект появлялся. В совхозе я жила впроголодь.  Меня даже в больницу под капельницы клали, чтобы предотвратить дистрофию. И это не была дань моде – такой дикой моды тогда не было – голодать, чтобы стать стройнее. Тогда вообще не было такого нелепого стандарта красоты, какой есть сейчас в мировой моде: чем худее, тем красивее. Тогда в магазинах мало, что можно было купить. А в совхозном сельмаге вообще хоть шаром покати. Я до поездки в Москву никогда не ела сосисок, видела их только в кино «Карнавальная ночь». Чтобы жить в совхозе, надо держать своё хозяйство. У нас же это было невозможно. Именно в то время тётя перенесла сложную и тяжелую операцию, бабушка прошла курс терапии облучением в онкологическом диспансере. Брат уехал по распределению на Дальний Восток. Вести хозяйство было некому. Хорошо, что был огородик во дворе с грядками помидоров и огурцов, да десяток кур несли яйца. Кое-как ухаживали за поросёнком. Это и был наш прожиточный минимум. Поскольку у меня были проблемы с желудком, то через два дня на третий бабушка брала для меня литр молока у соседей. Моей самой любимой едой было это молоко. Но его не хватало, потому, что у соседей была всего одна корова, а желающих попить молока было много. Ни мяса, ни колбасы, ни кисломолочных продуктов в нашем рационе почти не бывало. Сало, яйца диетическими продуктами никогда не считались. У бабушки было в меню суп, борщ, картошка, блины. Мой организм такую пищу не принимал. Требовался белок, а его неоткуда было брать. Это и привело меня впоследствии в стационар.

Из дневника.

«2 февраля 1974 г. Б. Орловка. Лежу в больнице. Ужасная трусиха. Позор! Я боялась капельницы. Оказывается зря. Это совсем не больно…»

И это я описываю не времена 1913 года, по которому тогда сверяли все наши достижения. Я описываю жизнь в провинции образца 1973 года, расцвета социализма. При этом во мне никогда не возникало чувство обделённости, и я не понимала своей нищеты. Просто тогда так жили многие, а у нас в семье были особые печальные обстоятельства – болезни моих дорогих людей, отчего положение усугублялось. При этом жизнь в таком городе как Москва была эталоном и синонимом райской жизни.

Ночёвка в общежитии была всего-то одну ночь, поскольку собеседование при приёме на рабфак было кратким и проходило всего несколько минут. Но приехали абитуриенты из разных мест, с разными задатками. Я слушала девушек в комнате, их какие-то заумные разговоры и думала, что если они такие умные, то им пора поступать в аспирантуру, а не на рабфак. 

Во время собеседования мне сразу стало ясно, что я опять за бортом. Строгий  преподаватель задал мне вопрос, который сразу срезал весь мой полёт и все мои притязания стать рабфаковкой.

– Вы читали «Анну Каренину»?

– Да, – говорю я,  хотя это не так. Сколько раз я бралась за этот роман, но не могла до конца одолеть. К тому же вещь не программная, разве я обязана её знать именно для этого случая?

– Какой эпиграф у романа? – продолжает «изгаляться» преподаватель.

– ???

– «Мне отмщение и аз воздам», – говорит экзаменатор.  – Как вы его понимаете? Аз – я, – поясняет он.

– ???

Вот и всё моё собеседование, потому, что после моего молчания, последовало предложение преподавателя:

– Вы свободны.

Я не плакала, только недоумевала. Спросили то, чего я знать не могла. Ведь это библейское изречение до сих пор толкует каждый так, как понимает. А понимают его по-разному. В те времена Библию не читали, её невозможно было достать без специального на то разрешения. Я, конечно, должна была свои мировоззренческие мысли излагать, но тогда к этому не была готова. Как не могла это истолковать и гораздо позднее, до тех пор, пока сама не прочитала эту библейскую строку, где Аз написано с большой буквы, и имеет под собой «Я» – Бога. А ведь, если толковать так, как мне предложил преподаватель: аз – я, то тут сказать ничего вразумительного нельзя.

Из дневника.

«13 июля 1980 г. Калач. «Мне отмщение и аз воздам». Лет семь назад, когда я пыталась поступить на рабфак МГУ, на собеседовании по литературе строгий преподаватель (а то был добрейший Николай Вас. Ярошенко) спросил меня об эпиграфе к «Анне Карениной». Я не знала, он сказал и спросил, что это значит. Я опять не знала, что значит «аз воздам». Кому воздам? За что?».

Моя подруга, студентка-второкурсница, Света Вараксо, с которой мы так дружили во время абитуриентской поры, а потом переписывались,  меня утешала.

– Ты не подходишь по характеристике для рабфака. Берут только ребят, в основном после Армии. Хоть они и тупые, но мужики. Посмотри, только три девчонки приняты.

Я с ней соглашалась, но обидно было и стыдно, что у меня отнялся язык, и я ничего не могла сказать вразумительного. Опять я была не готова. Время не настало.

Из дневника.

«30 октября 1973 г. Мне так не хочется уезжать из Москвы. До слёз. Раньше этого я не испытывала. Вчера я была у Светы. Атмосфера их комнаты произвела на меня огромнейшее впечатление. Мы пили чай, танцевали, слушали Чайковского и Штрауса. А потом пела песни Света. Я целый год ждала этого момента. Но её голос стал несколько тише, и от этого немного проигрывает. …Вчерашний вечер – прелесть. Я так разозлилась, что решила непременно поступить в МГУ. Печально, но пока из-за таких вот вечеров. …Журналистика – само собой. А жить такой интересной, заполненной жизнью – счастье. Рабфак не принял меня. И я уезжаю. Вот до боли не хочется уезжать. Так тоскливо».

 Они жили так же, как и живут почти все в общежитии – вчетвером. Но у них, кроме меня, кто-то ещё был в гостях из провинции. Я запомнила ещё Иру Генинг – живую, с юмором девушку. Она здорово танцевала танго со Светой: со всеми разворотами, выбрасываниями ножки вверх и так далее. Мне понравилась эта свобода движений, внутренняя раскованность, абсолютное отсутствие каких-либо комплексов. Также пели тогда и ту песню, которую называли «Белогвардейским романсом», годы спустя включённую в свой репертуар Александром Малининым.

Четвёртые сутки пылают станицы,
Горит под ногами родная земля.
Не падайте духом, поручик Голицын,
Корнет Оболенский, надеть ордена!

Слышал бы их тогда декан самого партийного факультета в стране. Но я в этом улавливала особую свободу взглядов, особую точку зрения, которая была совсем отличной от той, что мы имели в школе. И эта возможность отходить от кем-то, не мною,  заданной программы моего бытия, меня очень привлекала. Я никогда не была диссиденткой, а жаль. Для этого нужна была особая внутренняя смелость и полная зрелость собственных взглядов на мир, чего тогда у меня не было, и быть не могло – у девочки из провинции. Этому попросту неоткуда было взяться. Ведь провинция всегда жила по чужим установкам. В этом и вся трагедия. Не было сильных партнёров для общения, не было рядом личностей, способных своё несогласие и свой протест выражать словами, а не пьяным дебошем. Поэтому на таком фоне очень притягательна была сама по себе возможность общения со сверстниками, у которых такие же интересы, как и у меня.

Я вернулась в посёлок без названия – ВДВС №3, чтобы отбыть своё время, необходимое для получения производственного стажа. Но «отбывала» я свой «срок» весьма активно и вполне эффективно.

В дневнике я занималась самоистязанием.

«29 ноября. …Посмотрев фильм «Гойя», я, как и вчера, как и всегда спрашиваю: «Что я сделала хорошего?», «Кому от моей жизни сделалось празднично?», «Что я способна сделать?». …Кто знает, кому дано? Кто такое придумал? Ведь предопределения нет! Лень. Работать не привыкла. Жалею себя. И только сейчас так мудр Горький: «Не жалей себя – это самая гордая, самая красивая  мудрость на земле. Да здравствует человек, который не умеет жалеть себя». А мне кричать хочется: «Жалейте себя! Как жалки ваши потуги стать человеком. Жалейте себя во имя познания мира. Жалейте о каждом мгновении, которое вы потеряли. Жалейте, что вы – бездарны!».

Перед своим днём рождения я подписала себе открытку.

«Катя, непослушный мальчик Икар! Поздравляю тебя с Днём твоего рождения. Не огорчайся: 19 лет – ещё не старость. Это счастье – 19 лет, это великое счастье – жизнь! Никому не известно, сколько отпущено тебе. Поэтому не разбрасывайся, дорожи временем, торопись жить, жалей об утерянных минутах, о пустых часах, днях. Это ужасно – пустой час, ещё ужаснее – пустой день. Не будь ханжой, не жалей себя. Не говори того, чего не сможешь сделать. Верь в алость своего паруса, верь в мечту, любовь и дружбу. Будь весёлой, не потакай своему дурному настроению, которое навещает тебя весьма часто. Ну, живи! Я верю в тебя, завтрашняя Катька! 4 декабря 1973 года. Катя-восемнадцатилетняя».

У меня всегда был внутренний конфликт с моими ровесниками в школе, с моими комсомольцами в совхозе. Я всегда это глубоко переживала и мучилась. Осуждала себя за то, что не могу дружить, быть компанейской…

«5 декабря. …Этот день – мой. И я одна. Мне грустно. Я счастлива. Я не люблю дни рождения. Я их просто ненавижу. Пойду учить польский…»

Я тогда плохо понимала, отчего так происходит, отчего у моей какой-нибудь очередной подруги резко менялось настроение, и она заводила себе новую товарку. Слово я подобрала меткое. Вот оттого, что я не хотела быть ничьей товаркой, я и была одинока. И это ведь не только в юности такое было, это длится всю жизнь. Внутреннее одиночество возникает именно из-за недостатка полноценного интересного общения.  Этого общения не достаёт тогда, когда человек попадает не в свою среду: работает не там, где он должен работать, живёт не с тем человеком, с кем должен был бы жить. Иное дело при этом уживчивость, терпимость, снисходительность. Это элементы воспитанности, они нужны для спокойной и мирной жизни, но никак не могут решать проблему внутреннего одиночества.

«25 декабря. Как можно? Как можно так пусто ставить свою жизнь?! Это я о ребятах. Ну, чем же они занимались сегодня целый вечер? Сидели, вырезали снежинки (такая невинность) и ругались матом, не стесняясь, даже как-то очень искренне, словно вели интересную деловую беседу. Как можно?!  …Я смогла найти другие интересы. И меня тошнит от мата, мне претит уважать этих девчат и ребят, мне противно быть их комсомольским секретарём.

…Я не могу прощать им этой пошлятины. Почему же они не могут сопротивляться этой тупости, которая овладела ими? Что мне делать? Ну, случается мат в сердцах, с кем не бывает. Но чтобы так трепаться. Какая убогость, какое оскудение. За что же уважать?».

После поездки в Москву, моя тоска по университету стала постоянной. Я смотрела по вечерам программу «Время», чтобы быть в курсе событий. Но особо ждала сюжета о погоде под музыку «Манчестер и Ливерпуль», где показывали Москву: спешащих горожан, мчащиеся машины, дождливые или солнечные городские улицы… Гораздо позже я написала цикл стихов «Московский Университет», где в первом стихе очень точно передала это настроение, которое меня тогда одолевало.

           I.
Облака плывут над Москвою.
На экране зажегся свет.
Сердце окатит тоскою,
Как хочу я в Университет!

Сообщает «Время» погоду.
Я печально смотрю на экран.
Жаль, не то сейчас время года,
Собрала бы давно чемодан.

А в родной деревне все лица -
Как давно примелькались они!
Ах, как хочется мне в столицу,
Где заманчиво светят огни.

Где всемирно известные Горы,
Где стоит уже столько лет
Прекрасный в любую пору
Московский Университет!

            Тогда ещё не было столь употребительно слово «ностальгия», а если его и употребляли, то только в одном изначальном значении: тоска по родине. У меня была тоска по Москве, по толпе, по суете – по большому городу – ностальгия.

            Был у меня в это время и любимый мальчик, с которым всё было непонятно. Он – один из братьев-близнецов, поэтому всё, что он предпринимал, делалось синхронно: точно так же поступал и его брат. Задумали они уехать в Москву. Вместе отправились в столицу. Работали на «Скорой помощи» – это всё, что я знала.        Мы переписывались. На праздники они приезжали домой. Мы общались. Но никаких объяснений у нас не было, никаких планов на будущее мы не строили. Мы общались вполне целомудренно. У меня сохранилось его письмо, присланное им уже из Ростова-на-Дону 18 марта 1975 года. У них с братом тоже не получилось жизни в лимитной Москве.  На конверте мой тогдашний адрес: 117192, Москва, Ломоносовский пр., д. 31, корп. 3, к. 419. Скольким моим однокурсникам он покажется милым и ностальгическим. Ведь начиналась наша студенческая жизнь именно в ФДС – филиале Дома студента.

            Из письма Коли Карасёва.

«…Очень часто, когда вспоминаю Москву,  вижу тебя, коротко подстриженную и переживающую за исход экзаменов…

Зайду в магазин пластинки покупать и вспоминаю «Болеро». Всё-таки тогда… счастье было, цветы живые были, радость была, «Болеро» с Чайковским были…

Сейчас, Катюша, я везде тебя ставлю себе в пример. Всё-таки, ты сильный человек. Я имею в виду силу воли и упорство в достижении цели. Не каждый так сможет, не каждый. Конечно, ещё много сил надо, чтобы достичь этой цели, но я не сомневаюсь, ты сможешь, Катюша. У меня какой-то толчок произошёл, появилось желание учиться, и цель ясна…».

Пожалуй, с этого письма можно и начинать абсолютно новую, звёздную,  главу в моей жизни. Но письмо опережает события, а ещё тянулись серые будни в ВДВС № 3, ещё были маленькие события в моей жизни там, но всё равно период уже начинался именно звёздный.

Это сейчас известных журналистов, особенно с телевидения, принято называть звёздами. Тогда всё было скромнее. Для меня профессия журналиста звёздной не была. Я стремилась к ней только потому, что она могла дать мне интересное общение, возможность путешествий и, нечего душой кривить, некий социальный статус, отличающийся от всех. Но всё равно, обучение этой профессии, учёба в Московском университете – несомненно, самый звёздный период в моей жизни.  Это потому, что тогда я не только своего журавля небесного поймала, а ещё и хватала звёзды с неба.

Но звёзды не горят ровным светом. Помните, ещё пятиклассницей я писала в «Пионерскую правду» и спрашивала, отчего мерцают звёзды? Так и в жизни получается, что все наши звёзды мерцают, готовые погаснуть или разгореться с неимоверной силой. Получается, что я ещё в детстве совершила поступок, ставший впоследствии, через много лет, началом моей повести о моих однокурсниках по факультету журналистики Московского Государственного университета имени Ломоносова. Ведь это здесь тогда обучались почти все сегодняшние известные журналисты. К сожалению, время быстротечно, оно не только само уходит, оно уносит и многие свои атрибуты и приметы. Время утаскивает за собой в Реку Памяти многие имена, и лица, обозначенные этими именами, их поступки и их дела, а в журналистике – это целые эпохальные пласты, которые были отражены каждым из нас, кто стал журналистом не только по диплому, а и по принадлежности.



2. ЖУРАВЛЬ В РУКАХ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ, КОТОРАЯ СЛУЧИЛАСЬ ПОСЛЕ ЧАСТИ ВТОРОЙ, ПОЭТОМУ ОНА ЗДЕСЬ И СТОИТ


               СИНУСОИДА НА ТЕЛЯЧЬИХ РОЖКАХ, ИЛИ ПРОЩАЙ, ХОНДУЛАЙ!

Сроки поджимали: мне «стукнуло» девятнадцать лет. Больше нельзя экспериментировать, оттягивать и проводить разведку, как это я делала в первый раз, сразу после окончания школы, или во второй раз – осенью семьдесят третьего года – при попытке пойти учиться на подготовительный факультет – рабфак. Поступать в МГУ на учёбу надо было край!

Учиться вождению трактора МТЗ-50, ходить по фермам и выезжать на полевые станы с книгами и политинформациями, где это никому не нужно, мне никак не нравилось. Ведь на самом деле, я ни на какие курсы механизаторов и не ходила. Просто главному механику совхоза дали план обучить вождению трактора несколько человек из местной молодёжи. Как и где он обучал, я не знаю. Но мне вдруг приносят свидетельство сельского механизатора за номером восемь от 10 апреля 1974 года, где указывалось, что оно «Выдано тов. ... в том, что она окончила курсы техвсеобуча при ВДВС № 3... по специальности тракторист», что мне «разрешено работать на тракторах МТЗ-50». А я только и могла, что визуально различать колёсный трактор «Беларусь» (наверное, он и был тот самый МТЗ) от гусеничного ДТ, да ещё видела несколько раз мощный «Кировец» – К-700, который у меня ассоциировался со сказочным драконом о семи головах. Правда, это свидетельство, моё «позорное пятно» в биографии, я никогда никому не предъявляла, и даже своим детям не показывала. Обман есть обман.

Но тогда подобные «фокусы» с приписками присутствовали не только на курсах механизаторов. Всюду! Мы так «успешно» развивались, что напрочь забыли главный, и думаю, самый важный принцип, о котором всегда в любом деле стоит вспоминать, – Ленинский наказ: учёт и контроль. Явно, такое непреложное правило существовало и до вождя мирового пролетариата, но ко мне оно пришло от него, из его работ, которыми нас нашпиговывали со школьной скамьи. И потом по жизни я не раз убеждалась в справедливости этой формулы успеха:

 

Только учёт и только контроль –

если не хочешь в итоге ноль.



А в стране моей юности об этом многие забыли, или же сделали вид, что забыли, что, в сущности, дало один и тот же результат. Приписками занимались все, кому лень было работать, кто не умел работать, кто ничего не хотел делать, видя, что его труд никому не нужен.

Загрузив себя книжками и журналами, я честно делала попытки провести на ферме «мероприятие». Но у меня ничего так и не вышло. Надо ведь так прийти, чтобы там люди были, а коровы отдыхали, и место имелось бы, где разложить «литературу». Но главное – чтобы кому-то нужными оказались мои старания. Эти условия на деле не совпадали никак. Хотя бы потому, что на скотный двор доярки приходили доить коров – работать, а не прохлаждаться. «Красный уголок» был заперт ржавым навесным замком. Где хранились ключи – никто не знал. Замученные трудом и заботами доярки не хотели отдыхать среди мух и навозных куч, и при этом слушать, что говорит «библиотекарша». Они скоро выполняли свои дела и спешили домой, там ведь тоже ждала работа – домашняя, ничуть не легче, чем на ферме.

Как-то в обеденный перерыв я поехала на полевой стан. Надо же было оправдывать галочки в отчётах! Стояла жара. Ведь это юг – Ростовская область. Работали комбайны, непрерывно подъезжали к ним машины, и в кузов струйкой сыпалось зерно. Пыльно, знойно, потно, душно и «мушно» – таков труд в поле. Моя подруга и активная комсомолка Нина Хрусталёва привезла большие термосы с едой для механизаторов. Когда комбайн подъезжал, она разливала по мискам борщ, накладывала пшёнку с котлетами, добавляла мерку салата, ловко заполняла кружки компотом. Мужчинам негде было мыться. Кое-как обтерев руки, они набрасывались на еду. Ели спешно и лишних слов не произносили. И тут я со своими книжками и беседами была как воспалённый аппендикс в здоровом организме – атавизмом. Из уважения к своему комсомольскому секретарю меня пытались слушать. Но как только выпивался последний глоток компота, пожимая плечами, словно извиняясь, механизаторы занимали свои вахты, и жатва, или как тогда говорили – битва за урожай, продолжалась. А мне доставались сочувствующие взгляды моей подружки. Её работа раздавальщицы еды, «кормилицы» механизаторов была и важнее, и нужнее, и человечнее.

И пока Нина убирала посуду, я решила прогуляться по полю, на котором паслись телята. Там росли скромные, но такие милые цветочки: бессмертники, ромашки, льнянки, дрок. Я собирала букет и не заметила, как подошла на очень близкое расстояние к стаду.

Моё яркое, оранжево-красное летнее одеяние не понравилось одному уже почти оформившемуся бычку. Он выставил рожки и сделал попытку меня боднуть. Чтобы как-то себя обезопасить, я схватила его за эти, словно монолитные, наросты и была едва не заброшена на небеса: бычок мотнул шеей, стараясь отделаться от моих ладоней, и я тоже «мотнулась» вместе с его головой, описав в воздухе некую фигуру, более похожую на синусоиду. Мне бы отпустить эти рожки, и бежать к борту машины, на которой мы с Ниной приехали. Но что-то мне подсказывало, что нельзя поворачиваться спиной к этому почти созревшему самцу. Он бы точно наподдал мне своими, хотя ещё и не длинными, и не острыми, но уже крепкими рожками по позвоночнику. Я не знала, что делать и стала несолидно визжать, не решаясь отпустить крутой лоб бычка. Мой крик как-то приостановил молодое и мощное чудовище. И если бы не подоспевший вовремя пастух, мне бы пришлось туго.

Нинка, не увидевшая в этом никакой трагедии, выросшая в селе, и прекрасно умеющая управляться с домашним скотом, хохотала от души. Но я выросла в Калаче, где стадо коров хотя и было, но оно всегда проходило мимо нашего двора. Когда-то и у нас была корова, ещё до моего поступления в школу. Но ухаживать за животными мне не приходилось. У бабушки и тёти, у которых я жила, коровы не было. И я немного побаивалась этих рогатых, неторопливых бурёнок. Они были непредсказуемыми, как и все животные. На поле я себя повела, как городская «фифа». И это я – комсомольский вожак – как тогда говорили, и «библиотекарша». Какой позор! Хорошо, что моё фиаско не видели механизаторы, все были заняты работой... 

До чёртиков мне надоело моё «ласточкино гнездо» – библиотека – «отека», как её называла моя неграмотная бабушка. Там также приходилось заниматься приписками: читательские конференции, которые почти никто не посещал, «мёртвые души» увеличивали количество читателей на нужное для плана число, и поездки на полевые станы, и походы на фермы – всё это было чаще только на бумаге, ради исполнения видимости чьей-то работы. На деле мой горький опыт никого не интересовал. Районная библиотека требовала правильных отчётов: чтобы обязательно там были видны все «мероприятия». И никто почему-то не вспоминал даже, что на полевом стане люди от зари до зари работают: пашут, сеют, косят. На ферме – доят коров по три раза на день. И дома каждого ждала своя калгата: огород, плита, уборка, живность. Когда этим бедным людям книжки читать, когда слушать «политинформации»? Никто об этом не думал. Партком требовал, райком требовал...

Моя непосредственная начальница, председатель рабочкома, Дина Павловна Банникова понимала всю невыполнимость чьих-то «намеченных планов». Она была умная женщина. Аккуратно выдавала мне деньги на приобретение новых книг, сама что-то выписывала из периодики. Я в отчётах ставила столько галочек, сколько от меня хотели их иметь: книжные обзоры, громкие читки, беседы индивидуальные и массовые, выставки, утренники, конференции, обсуждения, собеседования – всё это следовало проводить. Но я тогда, хотя и была комсомольским секретарём в совхозе, не видела среди молодых людей особой тяги к чтению. Мои комсомольцы давно бы бросили и комсомол, и всякую деятельность, связанную с ним, но не пришло ещё время. Крутой мат и сквернословие, пьянки, дебоши, «танцы-манцы-обжиманцы», тупой, тяжёлый труд в поле, на виноградниках, в саду, в коровнике, а у некоторых работы не было, и они занимались дома огородом и скотом. Я не смогла «привить» на такие дубы веточки сирени. Да и не нужно это было никому. Хороший читательский вкус у меня у самой отсутствовал. Я заглатывала всё, что попадалось под руку, кроме, разумеется, материалов съезда, речей и документов. От меня требовали пропагандировать решения 24-го съезда КПСС, беседовать на темы: «С Лениным в сердце», «Партия – наш рулевой»... и подобное, может, и необходимое чтиво, но скучное и пресное, я должна была прививать. Послушно писались отчёты: за квартал, за полугодие, за год. Хотя и давило это на меня очень сильно.

О том, что я в то время читала, о моей всеядности красноречиво говорит мой «Дневник чтений», который я начала 31 мая 1973 года. По записям можно также сделать вывод, что весь май, июнь, июль и август я много читала, записывала понравившиеся мне цитаты, порою объёмные, высказывала своё мнение о прочитанном. То есть, я в это время жила в совхозе, никуда не выезжала, значит, и в МГУ летом семьдесят третьего не поступала. Сейчас, когда мой характер изменился, мои поступки приобрели иной смысл, чем тогда в молодости, я могу только восхищаться выдержкой той девочки, Кати Косенко. Она решила не тратить время на летние вступительные экзамены, того и придерживалась. Никаких «авосей»: вдруг повезёт поступить без стажа. Оценивала я тогда себя и свои возможности вполне адекватно. 

Так что же я читала в свои восемнадцать лет? Ведь тогда я не считала себя девочкой, я была взрослая, самостоятельная девица. И меня интересовали:

1. Б. Полевой «В конце концов. Нюрнбергские дневники». М., «Худ. лит.», 1969 г., 112 стр. (Роман-газета). «...И всё-таки кое-чему нам стоит поучиться у наших западных коллег. И прежде всего профессионализму...»

(Далее идёт пространная цитата о профессии журналиста). В графе «Краткий отзыв» я записала:

«Потрясающе всё: и стиль, и содержание, и мысль».

В графе «Дата записи» стоит «31/V 73». Под номером 2 обозначено:

«Слово о полку Игореве». Прозаич. пер. И.П. Еремина. Поэтическ. пер. В.А. Жуковского и А. Скрипова. Изд. «Худ. лит.», М., 1968. – «...О русская земле! Уже за шеломянемъ еси!», «Луце потяну бытии, неже полонену бытии!» – Неповторимая поэтика! Непревзойдённая поэтичность! – 1/VI-73.

И далее…

3. Л. Кудреватых «Признание другу». Очерк. «Журналист», №4, 1973. – Творческий портрет журналистки Елены Викторовны Кононенко. – Отлично! – 1/VI-73».

4. «Белая чума» («Свободный мир» в зеркале прессы). «Штерн», Гамбург. «Журналист», №4, 1973. – Публицистическая статья о наркомании «свободного мира». – Интересно. – 1/VI-73.

5. О.Берггольц «Журналисты». (Избранные произведения в 2-х томах, т.2), Л., «Худ. лит.», 1967. – Увлекательная повесть о молодых журналистах-энтузиастах... – Написано добротно и очень интересно, можно зачитываться. – 3/VI-73.

6. И. Руденко «Девушки». «Комсомольская правда», № 126 (31/V 73). – Проблемная статья о половом воспитании, о культуре секса. – Нужная вещь, необходимая. – 3/VI 73».

Переписывать здесь всю тетрадь – бессмысленно, ведь кроме статей из «Журналиста», «Юности», «Огонька» и другой периодики, я и книги читала: А. и Б. Стругацких «Попытка к бегству», А. Грина – «Бегущая по волнам», А. Иванова «Тени исчезают в полдень» («Очень интересно, но наблюдается некоторое несоответствие» – это уже мой отзыв), И.А. Бунина «Как я пишу», А. Фадеева «О любви. (Рассказ старого Пима на баке трёхмачтового парусника, идущего из Саутгемптона в Гонолулу)», И. Ильфа и Е. Петрова «Граф Средиземский», И. Тургенева «Первая любовь», Максима Горького «Лев Толстой. (Заметки. Письмо)». Наверное, в тему подготовки на рабфак прочла Ленина «Лев Толстой, как зеркало русской революции», добросовестно записав понравившиеся мне мысли. Но это уже осенние записи. Значит, я опять засела за программное чтение: здесь и Горький о Есенине и Блоке, лесковская «Леди Макбет Мценского уезда» и ещё некоторые его произведения, Тургенев, пьеса Л. Леонова «Лёнушка». Нахожу интересную запись от 30 августа 1974 года, под номером 39. Чем это интересно? Да тем, что в это время я ехала поездом из Ростова-на-Дону в Москву на «учення», как говаривала моя дорогая бабушка, Евдокия Васильевна Хорольская. Так вот, во время своего триумфа я отчего-то читала Ремарка – «Время жить, и время умирать». Совсем по Фрейду записанная фраза, которая меня поразила тогда: «Он был очень несчастлив, поэтому он ещё верил в справедливость»!

Оказывается, не оттого, что я Стрелец, знак, ищущий справедливости в этом мире, а оттого, что я н-е-с-ч-а-с-т-л-и-в-а по жизни, я ещё верю в эту пресловутую справедливость, и смешно говорить это мне теперь – зрелой даме – но я всё ещё её надеюсь увидеть...

Я слишком отвлеклась от повествовательной темы моей жизни перед поступлением в МГУ. Так что теперь вернусь на тот трамплин, с которого я слетела прямо к подножию памятника Михайле Ломоносову во двор журфака.

Не было больше и желания погрязать в этой рутине, тонуть в болоте, которое засасывало. Совхоз, именуемый просто – ВДВС № 3, жил своей жизнью, по своим неписаным законам, которые с моими понятиями о светлом будущем не совпадали никак.

Два отделения было в совхозе: центральное и первое со странным названием Хондулай. Там находилась молочно-товарная ферма – МТФ на берегу «коровьего» пруда, магазинчик, несколько частных домов. Когда-то с этого места зачинали виноградарский совхоз в голой степи. Моя тётушка–трактористка, награждённая медалью за доблестный труд, после освоения целины в Чечено-Ингушетии переехала с семьёй в это место. Кто первым дал посёлку такое головоломное прозвище-название – Хондулай, я не знаю. Такого слова я не нашла ни в одном словаре, из имеющихся у меня дома. Слово – народное. Как и сам народ, оно не поддаётся никаким обстоятельствам, не утихает и не смиряется, его нельзя «причесать», или отредактировать. Оно неуправляемо!

В последствии построили центральную усадьбу, куда переселились почти все «зачинатели». У совхоза появилось длинное безвкусное название – Волгодонской виноградарский совхоз № 3, сокращённо – ВДВС № 3. А были ещё по пути из Ростова и ВДВС № 1 и ВДВС № 2. Кажется, такие похожие и скучные названия программировали такую же скучную, вылинявшую на степном жарком солнце, жизнь в этих населённых пунктах – точках на карте районного масштаба.

Но среди уныния и скуки, казённости и некой архитектурной казарменности вдруг пробивался непонятный, а потому и таящий в себе надежду на солнечный луч, возглас: «Хондулай!» Какие-то партийные романтики пробовали всем трём совхозам поменять имена: Солнцегорск, Синегорск, Зеленогорск... Но Хондулай, словно в насмешку над этим искусственным романтизмом, будто презирая всякий порядок и чёткость правил, западал в память навечно: как колокольный набат – «Хон-н-н», как порыв ветра – «-ду-у-у», как пьяный кореец – «-Лай». И лай собак, и всхрап лошади, и свист полынного былья в пустынной степи...

И проходили годы, никто не вспоминает уже того партийного романтика с его синтетическими, красивыми названиями. А Хондулай остался, и словно целебную мантру памяти, я повторяю и повторяю это звучное, непонятное и загадочное слово: «Хон-ду-лай».

(Некоторые не поняли, почему это я тут корейца вспомнила. Всё просто: тогда в совхозе корейцы брали огромные площади земли и выращивали лук. Несколько семей образовывали маленький свой колхоз, и жили очень зажиточно и в большом достатке. И это ещё в Советском Союзе. Трудились потому что – от зари до зари.)

Мои родственники жили на центральной усадьбе. Дома барачного – «казарменного» – типа, но вполне добротные, образовывали несколько улиц, которые прямо перпендикулярно отходили от главной «авеню» по обе стороны. Если что и было привлекательного в этих строениях, то это чистенькие оконца с тюлевыми занавесками, а под чистенькими оконцами, отражающими солнце, чаще встречались цветистые палисадники, чем грязные утиные корыта. А у кого – так и розы плетистые обвивали штакетины заборчиков. И в этом была своя прелесть и своя красота затерянного в степях, полях и виноградниках сельского поселения. Самое большее – около тысячи жителей, а на деле, может и того меньше.

Хотя все улицы были заасфальтированы, грязи хватало. Ведь техника ездила по полям, возила насыпом в кузове навоз, удобрения, опилки, солому... Во время дождя огромные куски почвы с угодий тянулись за колёсами, и без резиновых сапог в совхозе делать было нечего.

А в это время столичные барышни щеголяли в сапогах-чулках из разнеможно блестящего, какого-то чудесного «матерьяла». Таких сапог достать в совхозе было невозможно. Только Вовка Ерофеев, моряк дальнего плавания, служивший в Торговом Флоте, и мог привезти подобное чудо мировой моды своей сестре, бывшей на выданье. Да ещё... невесте, которую ему присматривала его мамаша, почтенная и уважаемая всеми, заведующая сельмагом Ерофеиха.

Вовка был крепким парнем, старше меня чуть ли не на десяток лет. Ему требовалось жениться и обзаводиться семьёй. Он купил «жигули», перекатал на них всех совхозных невест. Наверное, ему мать все уши прожужжала о моей скромности и разумности, прежде чем он решил посетить «ласточкино гнездо». И я, как девушка вполне серьёзная, предложила ему записаться в читатели библиотеки и протянула книгу, которую сама к тому времени только что прочла, можно сказать, оторвала от сердца самое сокровенное и дорогое. Это был джеклондоновский «Мартин Иден». Наверное, про себя усмехнувшись, но на деле рассыпавшись в благодарностях, Вовка забрал предложенное ему чтение, и с тех пор я его больше не видела до самого конца затяжного моряцкого отпуска. Книжку через полгода вернула в библиотеку его мать. «Завидный» жених испарился, так и не найдя своей половинки в нашем совхозе.

Хотели меня выдать замуж и за мелиоратора, молодого специалиста Серёжу Чухлебова. Но дело в самом начале не имело перспективы, поскольку другая девушка, боевая и решительная продавщица с Хондулая «отбила» его у меня. Серёга удивил тем, что в холодный ноябрьский вечер, когда я закрывала свою «отеку» на все засовы и навешивала контрольный замок, принёс букет белых хризантем. Это было настоящим чудом, поскольку в степном совхозе столь поздним цветам неоткуда просто взяться. Как потом мне рассказала моя тётушка, дружившая с его матерью Анной, что «Серёга оборвал все Анькины цветы в горшках, какие у неё росли в хате». Он ещё только собирался ухаживать за мной. Но продавщица Валька узнала об этом поступке, очевидно, из жалобных причитаний матери Сергея, и пресекла все его планы на мой счёт в самом зародыше.

В голове я совсем не держала выходить замуж за совхозных ребят. Да и не считала это своевременным. Главнее всего и святее всего была моя небесная птица, мой журавль, летящий в поднебесье, который так просто в руки не давался. А вся «лирика» только отвлекала и делала неисполнимой мою главную мечту.

Но всё же и на старуху бывает проруха. Отслужив свой срок в Армии, вернулись два брата-близнеца Карасёвых домой. Их младшая сестра Ниночка, «спортсменка, комсомолка, активистка», танцовщица и просто милое и доброе создание, часто заходила ко мне в библиотеку. Она и привела братьев в «ласточкино гнездо». Ребята были прекрасные: крепкие, симпатичные, скромные, и что не часто случалось среди совхозной молодёжи – умные. И моё сердце заколотило во все колокола небесной лазури. И хотя братьев невозможно было отличить друг от друга, я своего «друга Кольку» узнала сразу. И никогда с его братом Виктором не путала. Наверное, это работала моя интуиция, может, сердце подсказывало...

Но с Колей Карасёвым у нас ничего не случилось. Слишком долго я ждала от него, хотя бы намёка на совместное будущее, а потом, когда он решился, я уже вышла замуж. Мне моя родная тётя рассказывала, что он свою дочку назвал тоже Катей. Как бы ни была я влюблена в своего мужа, но это известие было приятным для меня. А после того, как и моё «счастливое замужество» растаяло как Кармадонский ледник, я всё чаще и чаще вспоминала своего «друга Кольку». Теперь скажу, что мы с ним поквитались. Когда-то он опоздал, и только утешился именем своей дочери. Теперь же приходится мне утешаться именем моего внука, рождённого на Николу-зимнего и названного также и в честь моего друга юности – Николаем.

В тихом своём убежище, с непонятным и нелепейшим прозвищем Хондулай, я зализала все раны, полученные «за бортом» той «большой жизни», о которой так мечталось, но которой сразу после школы, как я планировала, не случилось. Я успокоила и смирила уязвлённое самолюбие, всё же имевшееся у меня от провала на вступительных экзаменах в столь престижный вуз.

Душа просила перемен. Тогда было время пятилеток: страна жила от одного партийного съезда до другого. Я не помню, какая была по счёту пятилетка в те дни. Себе я наметила план на «двухлетку», и он был исчерпан. И чтобы эти два года не пошли прахом, следовало стать студенткой Московского университета.

Гамлетовский вопрос имел один-единственный ответ: «Ту би! – Быть!»


               ПОМОЩЬ КОТИКА НЕДО И ЦЕНА ТРОЙКИ  ПО АНГЛИЙСКОМУ


Из дневника:
«29 июня 1974 г. Москва.
Ну, вот я и в Москве. Настроена на то, что экзамены сдам».

Следующая запись тоже короткая:

«18 августа. Вчера был последний экзамен. Сдала. В принципе, я должна быть зачислена в состав студентов журфака МГУ».

И ещё короче:

«2 сентября. Первая лекция и первые впечатления об Университете».

Вот такие три скупые, немногословные записи, идущие подряд – как будто между ними ничего и не происходило. За пределами этих страниц остались два эмоциональных месяца, вытянувших из меня прилично и сил, и энергии, и нервов. Даже на записи в дневник их не хватало. Это теперь, тридцать пять лет спустя, память вдруг заработала чётко и ясно. И как же можно не воспользоваться таким подарком от судьбы, не глотнуть живительной влаги из неисчерпаемой Реки Времени – Реки Памяти, и не записать всё, что было...

Свою «избранность» я почувствовала ещё, когда приехала в Москву за месяц до начала экзаменов на факультете. Многое я помнила с тех пор, когда так бесславно пыталась поступить сюда сразу после школы. Вполне уверенно я нашла деканат и приёмную комиссию, без расспросов самостоятельно доехала до фэдээса – филиала Дома студента, где предстояло жить, учась месяц на подготовительных курсах. Я знала, где столовая, где продуктовый магазин, каким транспортом удобнее добираться с Ломоносовского проспекта до нашего факультета на проспекте Маркса.

Это так приятно: со знанием дела и расторопностью вести себя в столице!

На факультете предположительно сообщили проходной балл, который был вполне для меня досягаем. Надо было сдать всё на четвёрки и одну тройку, чтобы я поступила, поскольку у меня высокий балл в аттестате. Тогда нам после окончания школы выдавали грамоты, которые, как нам объяснили, заменяли серебряные медали. Наверное, в стране была напряжёнка с этим драгметаллом, и решили «посеребрить» бумагу. Впрочем, это не значило, что на школьные медали расходовали золото и серебро. У моего родственника была золотая медаль за школьные успехи, но на самом деле она изготовлена из металла «жёлтого цвета», золотом там и не пахло.    

О творческом конкурсе я вообще не беспокоилась: к публикациям на Всесоюзном радио и в местных районных газетах у меня прибавились ещё публикации в ростовской областной прессе. Была характеристика-рекомендация из райкома комсомола и из районной газеты слободы Большая Мартыновка. Я чувствовала себя профессионалкой и «спецом» в журналистике! Стаж на производстве, хотя и в библиотеке совхоза, вывел меня из состояния телячьих ощущений. Это правильно, что на журфак предпочитали принимать людей со стажем. И я была теперь не простая серая мышка с Хондулая, а «звезда» советской прессы! Это уже хороший настрой.

В общежитии меня поселили с Зоей Беленко, моей ровесницей из Краснодарского края. А у неё настрой был ещё тот! Её старшая сестра Жанна училась то ли в аспирантуре, то ли на последнем курсе в МГУ. Зоя у неё часто бывала и знала, какова жизнь в университете. Она была очень общительна. Милашка, чем-то напоминающая Мерилин. Но полненькая, пышненькая, правда, почти незаметно. Мне она понравилась сразу и навсегда. И я не сомневалась, что и ко мне у неё такие же чувства. Хотя всё же некая сдержанность, и от этого – незаметный холодок, в её ко мне отношениях имелись. Наверное, я её компрометировала своим присутствием: не умела пользоваться косметикой, сутулилась, хотя и была маленького, как и Зоя, роста. Маникюр считала даже неприличным и вульгарным предрассудком. В девятнадцать-то лет! Ходила я с едва ли не обломанными ногтями. Стрижку делала в Волгодонске в парикмахерской Службы быта. Хоть и называлась причёска «гарсон», но больше похожа была на «под горшок». Курить я не умела, а Зоя красиво стряхивала пепел...

Вот такое «чучелко» снаружи, но с чистыми помыслами и великими целями внутри, я и прикатила в Москву, чтобы, наконец, поймать своего журавля, летящего высоко в небе.

У Зои Беленко – правда, я так и не поняла, как он получился, – был уже свой парень, студент физфака Сергей Беличенко. Где она успела с ним познакомиться и как – это тайна для меня. Но девушка знала полкурса предыдущих первокурсников. У неё было много знакомых студентов среди арабов, негров. Такое впечатление, что она не вылезала год из университета. А, может, так оно и было. Она ведь, явно, не всё мне договаривала. Но как бы там ни было, Зойка была классной моей подружкой во время абитуриентства перед самым поступлением. В меру сдержанна, в меру деликатна. Мы с ней на подкурсах учились в одной английской группе, и нам было удобно строить свой учебный день. Её любимый Серёжа, о котором она мне прожужжала все уши, так ни разу и не появился за всю нашу подготовительно-вступительную страду – он был в стройотряде. А второкурсница Света Будяк не то из Казани, не то из Чебоксар почему-то часто путала Зоину и Серёжину фамилии. И Зоя была для неё не Беленко, а Беличенко. Я не вдавалась в такие подробности и ни о чём не расспрашивала Зою. Если надо, она сама мне всё расскажет.

Жизнь празднично пометила эту девушку: была она из Бел-ореченска, фамилию девичью носила Бел-енко, вышла замуж за Бел-иченко, от природы у неё были бел-окурые волосы. Думаю, что если кто ей и завидовал в жизни, то только бел-ой завистью – настолько она была дружелюбна и доброжелательна. Жаль, что сейчас я не знаю, как сложилась её жизнь, и где она теперь.

Второкурсница Света Будяк нас неофициально курировала. Почему-то она не уехала, как все её однокурсники, на летние каникулы. И что-то её задерживало в Москве. Она часто приходила к нам в комнату по какой-нибудь надобности. Для меня это была абсолютно посторонняя личность. Плотно сбитая, крупная, в чём-то супермодном, чего мне не дано было понять. Длинные и прямые, как солома, соломенного же цвета волосы. Вечно в сигаретном дыму. Ярко раскрашенная, словно моя, набитая опилками, кукла Грунька из далёкого детства. Но Светлана, видно, душевная девица. Зоя не могла надышаться на неё и считала её эталоном. У Светы было очень много знакомых ребят. Из нашей комнаты её друзья почти не вылезали. Внешне они не могли представлять какого-либо интереса для женского пола: какие-то маленькие, худенькие подростки. Но ребята отличались умом и талантами. Все они были одной национальности – еврейской.

Я не помню фамилию Григория, но это был ещё тот умница! И чего он там вращался, в нашем общежитии, я тоже не помню. Если он, куда и готовился поступать, то вряд ли к нам на журфак. Он был добрым и душевным пареньком.

Как-то они с Зоей затеяли интеллектуальную беседу вечером перед экзаменом по истории СССР. Они говорили о таких вещах, о которых знать не полагалось. Послушав их, я впала в ступор и панику. А потом в истерику: я поняла, что ничего не знаю по этому предмету, по истории своей Родины. Никаких закономерностей её хода я не улавливала, никаких исторических деятелей я не помнила, а с датами у меня вдруг вообще наступил мрачный период. Я всё забыла, что и знала. Я рыдала и понимала, что если не соберусь, то такая глупая буду и на экзамене.

Гриша меня успокаивал:

– Ты чего разревелась? Я тебе говорю, что ты всё хорошо знаешь и сдашь.

– Нет, нет. Я не сдам, – тужила я, как ненормальная.

– Давай на спор. Сдашь!

– Давай, только я не сдам.

– Если ты мне проспоришь, то отдашь… – Григорий огляделся. – Что у тебя есть дорогого для тебя?

Я показала на тумбочку, где стоял мой пушистый чёрный котик с большими зелёными глазами и качал головой.

– Отдам тебе своего Недо, – сказала я. 

– Хорошо, отдашь.

Этого котика мне прислала ко дню рождения моя подруга из Мичуринска Наташа Дегтярь. С ней я переписывалась много лет, с самого пятого класса. Наталка была спортивная, она постоянно ездила на разные соревнования по всей стране. Котика она привезла из Грузии, из Тбилиси. Он был сделан из пушистого меха, голова его крепилась пружиной к туловищу. Котика я назвала Недо – Несущий Добро, потому, что он меня всегда спасал от плохого настроения. Тронешь его пушистую большую голову на пружине, она и качается. «Эх, Катя, не грусти!» – будто бы говорил мне котик. Он был мне очень дорог ещё и как подарок моей любимой подруги Наташи. Но тогда, чтобы проспорить Грише, а значит сдать экзамен, я готова была расстаться с этим котиком. Я была уверена, что кот, если и не останется у меня, то не обидится.

Не помню, спала я или нет, но на экзамен я поехала не в лучшем настроении. Удачей было то, что нам разрешили пользоваться своими атласами. А у меня на каждой карте едва заметно карандашом были обозначены нужные точки и проставлены даты. Их ни за что бы не рассмотрел экзаменатор, но поскольку я их сама вносила, то помнила, где и в каком углу что обозначено. Но с «поличным» меня бы не смогли «застукать»: достаточно было провести пальцем по этой карандашной метке и от неё не осталось бы и следа. Вот, какое у меня было зрение тогда! Я различала даже карандашные тени от слов! Это не шпаргалка, но указатель к работе памяти. Повезло мне и в том ещё, что передо мною отвечала москвичка Лена Таланова.

Это была пышнотелая красавица с изумительным персиковым цветом лица. Уже после, когда мы познакомились, она открыла секрет такого нежного персикового цвета. Оказывается, Лена ежедневно ела по одному кило тёртой моркови! Хорошо, что тереть морковку на мелкой тёрке трудно, а то бы все кинулись за красивым цветом лица. Но как показал жизненный опыт, в таком количестве есть морковь – очень опасно и вредно.

Возможно, кто-то просил за Лену. Она долго что-то «мычала» на экзамене, запиналась и заикалась. Что-то у неё уточняли, задавали наводящие вопросы. В итоге она получила четвёрку. Когда она узнала свою оценку, то сказала:

– Ну, надо же! Четвёрка! Если на работе узнают, попадают от смеха.

Лену я запомнила по её редкой красоте и пышности, а потом мы с ней оказались в одной учебной группе.

После её ответа я подумала, что мне не следует ни на миг закрывать рот. Пусть это будут повторы, пусть это будут какие-то ответы не по теме, но так мычать и запинаться для меня будет подобно смерти. Я просто тараторила по билету всё, что знала. Говорила быстро и называла по карандашным своим меткам и места боёв, и даты их проведения. Помня по работе в библиотеке серию мемуаров о войне, я называла авторов и их книги, хотя на самом деле не все их читала. В результате преподаватель сказал своему коллеге в полголоса:

– Вот это ответ! И никакого мычания…

Так я проспорила своего доброго котика Недо. Когда я получила пятёрку по истории, то, вздохнув, отдала Недо Гришке. А он, на правах друга, передал его Светлане Будяк. И мне приходилось терпеть, что моим котиком забавляется эта чужая и, как мне тогда казалось, пустая девица. И вновь котик подтвердил своё имя Недо – Несущий Добро, ведь он мне помог, правда, ценой нашей с ним вечной разлуки.

Ещё два Светиных друга часто бывали у нас в гостях. Это были Хома – Фима и Лицкай.

Фима – Ефим Беренштейн. Зоя с сожалением говорила, что Фимку не берут на факультет потому, что он еврей. А я думала, что его национальность ни при чём, просто он недоучил что-то. Ведь у него я как раз таких познаний, как у Григория, и не приметила. Зато Фимка сочинял стихи и прекрасно пел, играл на гитаре. Заслушаешься! И в тот год ему повезло, он поступил вместе с нами. Зоя говорила, что с четвёртого раза. Не знаю… Наверное, у него тоже не было выбора, как и у меня.



Валера Лицкай – тоже друг Светы Будяк. Он учился в институте Дружбы народов имени Патриса Лумумбы. Девчонки говорили, что Лицкай – нацкадр. Звучало это как прозвище. Пока я не расспросила у Зои, кто такой нацкадр. Она сказала, что его прислали из Молдавии без экзаменов в этот институт. Говорили, что его отец – директор крупного винного завода в Тирасполе. Поэтому Лицкай угощал нас прекрасным хересом, который, однако, я находила слишком крепким. И никакой прелести в этом вине я не ощущала. Угощенье было в тот день, когда мы попали в списки поступивших. Валере не лень было ездить к нам через весь город на Ломоносовский проспект, чтобы пообщаться с нами, поддержать. Он тоже был умницей. Но слишком заводным. Что-то едкое, от жалящей осы, таил его характер.

Зоя говорила мне, что факультет партийный, что надо быть минимум кандидатом в члены партии, чтобы точно тебя приняли. И всё-то она знала! Во всех подобных тонкостях была осведомлена. Поразительно! А я со своими принципами, которые заключались в том, что в партию надо идти по «велению сердца», а не для карьеры, чуть не пролетела мимо факультета. Моё сердце мне тогда не велело и не звало идти в ряды строителей коммунизма. Мне и в комсомоле очень нравилось. И меня коробило, когда в совхозе наш партийный секретарь Михаил Иванович Кузнецов затевал со мною агитационные беседы. У него был главный довод, что мне партия ещё пригодится, раз я буду поступать в университет. А мне такая расчётливость претила, и я с ним не соглашалась. Как можно! Партия – это святое, а мне предлагают сделку. Я тихо презирала парторга.

Так подробно я описываю сдачу вступительных экзаменов не для того, чтобы рассказывать байки из этой бесконечной и нудной серии или показать, какая я была умница. Даже в таком «звёздном» вузе, каким всегда был и остаётся МГУ не только для меня и его многочисленных питомцев, так называемый «человеческий фактор» тоже работал. И абитуриенты были разные, и преподаватели имели свои соображения.

Абсолютной объективности не существует. Выше неё обстоятельства. Они и управляют объективностью. Например, первый вариант обстоятельств такой: для «школьников» (тех, кто окончил школу в год поступления) конкурс был «зверский» – следовало всё сдать только на пятёрки, но можно было иметь одну четвёрку за сочинение при самом высоком балле в аттестате. А вот и второй вариант: для «стажников», среди которых оказалась и я, условия были щадящими – все четвёрки, или адекватный набор баллов. Поэтому среди «школьников» – почти одни москвичи. У них и родители что-то предпринимали, и сами ребята были очень хорошо подготовлены, у каждого иностранный или из спецшколы или непосредственно из стран-носителей языка. И что тогда говорить обо мне, когда мой английский имел «твёрдую», как думали преподаватели, четвёрку в школе, а после школы знания несколько поослабели. Но справедливости ради следует сказать, что теперь, когда прошло после окончания университета тридцать лет, тот французский, что я там учила с нуля, и прилично сдала по нему госэкзамен, выветрился из головы почти без остатка, а мой школьный английский позволяет мне иногда контролировать домашние задания у внука.

Я поняла свою «политическую недальнозоркость», когда пришло время сдавать английский. У меня уже была тройка за сочинение. Она меня не сильно волновала, поскольку на факультете по давней сложившейся традиции за письменный русский язык на вступительном экзамене тройка была вполне приемлемой оценкой, а четвёрка – это чуть ли не пятёрка, а пятёрок, кажется, так ни у кого и не было.

В экзаменационном листе стояла ещё и пятёрка по истории СССР.

Английского я боялась. У меня с ним не было взаимопонимания из-за отсутствия такового с моими школьными учителями. А два года жизни в совхозе, где английского никто не знал, и в местной школе преподавали только немецкий, не давали мне никаких шансов хорошо подготовиться к этому экзамену. Мало что дали мне и грамзаписи с уроками английского языка. Больше первых трёх пластинок я так и не прослушала. Тогда редко у кого были магнитофоны, а откуда было взяться такой технике в доме моих родственников? Почтой из московского магазина «Дружба» я выписала себе грампластинки с уроками английского, и пыталась заниматься по ним. Но для этого нужна была железная воля, а её у меня не было. Так, что за свой английский я очень боялась. И месячные курсы подготовки в университете мне почти не дали ничего. Очень слаба моя словарная база, а незнание многих нужных слов восполнить за месяц было нелегко.

Накануне, опять-таки, произошёл случай. Зоя потихоньку куда-то засобиралась. Я пристала к ней с расспросами, что это она так прихорашивается. А ей, по всей видимости, и надо было бы пойти, но не очень хотелось. Она мне сказала, что её пригласил директор подготовительных курсов к себе в кабинет. Якобы, он пообещал ей хорошую оценку по английскому. Для чего приглашена была Зоя – это не очень важно. Не может же директор курсов предложить ей что-то недостойное. Я не стала долго думать и тут же вызвалась её проводить, и если что, то и за меня просила замолвить словечко. Для личной беседы в кабинете директора это не годилось, но Зоя не стала мне отказывать. Коль она проговорилась, то назад ходу не было. Так мы с ней и пошли на улицу Герцена, где находились подготовительные курсы.

В кабинет я ввалилась вместе с ней. Ну что ты скажешь! Разве этого хотелось человеку, сидевшему за директорским столом, от симпатичной абитуриентки? И что это за бесплатное, костлявое и сутулое приложение выглядывает из-за пухленьких плечиков юной Мерилин? Вся сладость момента была исчерпана, так и не возникнув. Что-то сбивчиво объясняла Зоя. Что-то я пыталась сказать и поддакнуть типа: «И я того же хочу». У меня на уме было одно: четвёрка по английскому. А что хотел директор от Зои, мне было совсем не понятно. Человек за столом показался мне старым и невзрачным, к тому же он как-то трусливо вжался в свой стол, что не давало мне повода думать о нём, как о хозяине положения. Наверное, он не ожидал, что Зоя притащит за собой такой «хвост». Получилось, что я одним только своим видом нагнала ему такую оскомину, отчего его перекосило.

Но я тогда думала и недоумевала, что же он хотел, но так и передумал. Может, какие бумаги надо было ему переписывать в конце его рабочего дня, может, списки готовить к экзаменам…Я искренне была огорчена, что мы не смогли помочь директору подготовительных курсов разбирать бумаги. Но помощью, особенно моей, воспользоваться здесь не захотели. И мы ушли восвояси. С одной стороны я как будто и спасла Зойку. С другой – неизвестно, чем обернётся на экзамене этот наш поход. Я понимаю, что только Зоино воспитание не позволило ей высказать мне всё, чего я в тот миг заслуживала. Но вид был и у неё, и у меня убитый – как будто мы уже провалились на сдаче английского.

На другой день на экзамене всем было позволено пользоваться своими карманными словарями. А свой словарь – это хорошая штука: ты его всегда знаешь вдоль и поперёк. У меня, как самой нетерпеливой, сдали нервы, и я пошла отвечать чуть ли не первой. По билету я подготовилась правильно. Но ведь была ещё и беседа на английском языке. А это – хорошая возможность засыпать того, кто не устраивает, и вытянуть того, кто нужен. Преподавательница стала меня «топить». (И что это всем преподам английского я никогда не нравилась?) Но, когда, наконец, она решила оставить меня в покое, я подошла неприлично близко к столу и увидела весь списочный расклад. Списки были мечены карандашом: оказывается, не одна я такая хитрая была – метить атласы по истории. Карандашные записи стояли против всех членов КПСС и кандидатов в партию. Против моей фамилии было пусто. Я ведь и не член партии и не кандидат в её члены. Я тут же подумала о мстительности директора подкурсов, хотя, видно, он был ни при чём. И не выдержав, упавшим голосом спросила у преподавательницы:

– Всё? Двойка?..



Наверное, у меня был очень обречённый вид, её сердце дрогнуло. К тому же она заметила, что я впилась глазами в те карандашные пометы. Возможно, это заставило её подумать, что я могу в состоянии невменяемости устроить скандал. Она расщедрилась и поставила мне тройку.

Для меня наступила критическая ситуация. На всякий случай по русскому и литературе на устном экзамене мне нужна была пятёрка, хотя при удачном раскладе и четвёрки хватило бы. С моей-то «посеребрённой» грамотой!

Между тем наступило семнадцатое августа – день сдачи последнего экзамена. Я надела торжественные белые одежды: нейлоновую в кружевах блузку и мини-юбку с застёжкой спереди по тогдашней моде. В метро, где-то на станции «Кропоткинская», в вагон вошла пожилая женщина в чёрном. По её виду было ясно, что она в трауре. Убитая горем дама стала у двери вагона, напротив меня. Я тут же представила эту картинку со стороны: я, молодая и цветущая в белом, почти воздушном наряде и эта престарелая дама в чёрном одеянии. Мне стало не по себе. Не хотелось принимать это как дурной знак.

Когда пришло время, наконец, идти сдавать устный русский и литературу, то я была неприятно поражена тем, что принимать экзамен будет всё тот же экзаменатор – «чёрный человек», с которым я уже беседовала осенью, пытаясь поступить на рабфак.

Я его отлично запомнила! И вопрос его дурацкий тогда об эпиграфе к «Анне Карениной» запомнила навечно: «Мне отмщение, Аз воздам».

Вот и не верь знакам!

Я постаралась, чтобы открывшееся обстоятельство на меня никак не повлияло. Убедила себя, что это – другой преподаватель, просто очень похож на того. Но по его манере безучастно слушать, пытаться задавать вопросы не по программе, я поняла, что мне грозит смертельная опасность.

После экзамена оценку сразу не говорили. Это ведь был последний экзамен, надо было сделать анализ, сколько мест осталось, сколько и кого принять, кого подрезать. Лишних студентов ведь тоже нельзя было набирать. Вся группа ждала результатов долго. Кто-то из девушек вышел после меня и сказал, что я хорошо отвечала. Но я не хотела никого слушать, я видела неулыбчивое лицо экзаменатора, меня опять волновали его дополнительные, не по теме вопросы, на которые отвечала сбивчиво и, запинаясь. А тут ещё в памяти возник образ женщины в трауре из метро.

И отойдя в сторонку ото всех, я тихо залилась горючими слезами. Я рыдала долго и неутешно. Кто-то пытался меня успокаивать, но я молча отворачивалась от доброхотов и не могла унять свои всхлипы. Это не было бурной истерикой, но походило на тихое помешательство. Моя белая кружевная блузка намокла и была в разводах из-за размазанной туши для ресниц. Кажется, и моя белая юбка тоже была испачкана тушью, ведь слёзы капали, огромные, обильные, мне в подол. Картина была премерзкая, я это чувствовала и понимала. Но умолкла я только тогда, когда вышел ассистент и сообщил всем оценки. После моей фамилии он сказал:

– Отлично!

Разве я могла тогда знать, что тот угрюмый экзаменатор был преподавателем с кафедры телевидения и радиовещания, ставшей для меня родной на журфаке? Это был Владимир Николаевич Ярошенко. Не сомневаюсь, что русскую литературу он знал преотлично. Поэтому было столько дополнительных вопросов не по программе средней школы, что меня заставляло волноваться и думать, будто он меня «топит».

Большое видится на расстоянии – это неоспоримая правда. Когда в Алма-Ате в 1982 году я познакомилась с Маратом Барманкуловым, в свое время защитившим докторскую диссертацию на нашей, эмгэушной, кафедре ТВ и РВ, он сообщил печальную новость, что не стало Ярошенко. Владимиру Николаевичу было пятьдесят лет. Он был хорошим преподавателем. С нами, студентами, он обращался вполне уважительно, за что мы ему платили своей сдержанной любовью. О его жизни я узнала только спустя четверть века – когда мне дочь привезла из Москвы книгу «Полвека на Моховой», выпущенную к пятидесятилетию факультета. Его друг, профессор Рудольф Борецкий написал тёплые строки о нём. Владимир Николаевич родился и вырос в Киргизии, но сумел поступить на учёбу в самый по тем временам элитарный вуз – в МГИМО, институт международных отношений, который готовил дипломатов, журналистов-международников. Наш преподаватель отлично владел и английским, и испанским, и французским языками, в качестве нештатного переводчика он даже сопровождал в поездке по Советскому Союзу Эдварда Кеннеди, брата американского президента. Владимир Николаевич прекрасно пел в кругу друзей песни из репертуара Синатры и играл на гитаре. Он – автор книги по информационным жанрам радиожурналистики – основательно знал свой предмет. Его докторская диссертация была посвящена подрывной радиопропаганде империалистических государств, направленной на соцстраны. Я только теперь поняла, почему, когда мы с деканом факультета журналистики Казахского госуниверситета Маратом Карибаевичем Барманкуловым, выбирая тему для моей кандидатской диссертации, остановились на информационном империализме. Эту тему, что бывает не часто, с первого раза (!) утвердил и декан факультета журналистики МГУ Ясен Николаевич Засурский, поскольку защита была бы там. Наверное, мой руководитель понимал, что после смерти профессора Ярошенко тему его диссертации надо было разрабатывать и дальше. Я бы со своей работой оказалась одним из звеньев в этой цепи. Но моя научная жизнь не сложилась. Почему – об этом я написала в своей книге об Алма-Ате «Когда реки текли в гору» в главе «Как я не стала учёной дамой». Здесь же не о том речь. А пока – я ещё абитуриентка, зарёванная, в разводах чёрной туши для ресниц...


                «ДА ЗДРАВСТВУЕТ УНИВЕРСИТЕТ. Я СТУДЕНТКА!»



Жизнь наша тем и прекрасна, что отмеряется годами, а проживается днями, каждый из которых состоит из двадцати четырёх часов. И порою только один день может принести столько счастья человеку, сколько у него не было в жизни никогда...

В середине августа, а, наверное, где-то в двадцатых числах – я теперь не помню точно – тысяча девятьсот семьдесят четвёртого года у меня был такой день, который сразу качественно изменил мою жизнь. Пробившись с большими трудами к двери нашего журфака, где были вывешены списки поступивших учиться счастливцев, я прочла и свою фамилию. Вокруг толпилась молодёжь, кто блаженно улыбался, кто плакал от горя: кто-то стал студентом, а кто-то не добрал баллов.

Много лет спустя, живя в Алма-Ате, столице Казахской республики, куда прихотливо забросила меня судьба, я вдруг начала писать стихи. Они всё же запросились на свет, хотя и были отбиты руки ещё в детстве, поучением, полученным из «Пионерской правды». И прорвавшийся стих, конечно же, не был отточен, но он был чист и наивен. Тогда я написала цикл «Московский Университет», потому что моя Альма-Матер приходила ко мне часто в моих снах.



         II.



Девочка из глубинки

завоевывала Москву.

Тонкая, как былинка,

платья светлый лоскут…



…Нелегко было брать барьеры,

ведь их с разбега берут.

Но была у девчонки вера,

и упорным был ее труд.



Девочка из деревни,

в глазах голубой свет,

Плакала под деревьями:

завоеван Университет.



Я плакала от радости! И не могла налюбоваться своей фамилией, отпечатанной пишущей машинкой на белом листе. Меня толкали, пытались оттеснить, а я будто приклеилась к каменным ступеням журфака и никак не могла начитаться такими ставшими вдруг многозначными буквами и слогами своей фамилии – Ко-се-н-ко, имени – Е-ка-те-ри-на и отчества – И-ва-но-в-на. 

И всё вместе.

И снова по буковкам.

И это всё – я!

И это – мои имя и фамилия в списке!

И это я зачислена в круг небожителей!

И я теперь буду хватать с небес звёзды!

И это мой журавлик, самый высокий и самый далёкий спустился сюда в толпу молодых людей, которые уже все мне – однокурсники! Словно братья и сёстры они мне стали! И это я теперь буду жить в Москве!

И мир раскололся надвое: до этого момента всё отступило далеко-далеко, словно скрылось в тумане – оно уже «Прошлое», с которым в тот момент я расставалась без сожаления; и осталось только быстротечное «Настоящее» – миг, едва достаточный лишь для того, чтобы осознать себя в этой жизни, но он же, этот миг, был подножием огромной и прекрасной солнечной горы – «Будущего», наступавшего уже с каждой новой секундой.

Да как же было не разреветься от восторга?

Мой отец, даже спустя тридцать пять лет, не мог сдержать слёз, когда вспоминал, какую я прислала тогда домой телеграмму: «Да здравствует Университет. Я студентка!» Я не помню момента отсыла телеграммы, как и текст, что я в радостной горячке могла написать.

Ещё могу добавить, что дома в Калаче мама тоже радовалась по поводу моего поступления и с гордостью отвечала на вопросы соседей и знакомых, которые переживали за меня, ведь все хорошо знали нашу семью, вполне порядочную, но скромную и незажиточную. Некоторые же откровенно насмешничали. Поскольку язык в Калаче особый, то и фразу я запомнила:

– Куды кинь з копытОм, туды и рак з клэшнэю, – сказала одна очень недоброжелательная тётка, у которой дочь после школы благополучно поступила на бухгалтерские курсы. Я лично против курсов бухучёта ничего не имею – был бы специалист хороший. Но меня бухгалтерия никогда не интересовала и не увлекала. Это не моё. Жизненный опыт показал, что хороших бухгалтеров меньше, даже чем хороших поэтов.

Рядом на крыльце журфака стояла моя подружка по абитуриентскому лету одна тысяча девятьсот семьдесят четвёртого года Зоя Беленко. И она стала студенткой! Но она была сдержанна. Казалось, что у неё не могло быть иначе. Хотя на какое-то мгновение и она поддалась моему настроению. И нас враз с ней захлестнули прекрасные хлопоты. Мы ведь так боялись не успеть сделать все необходимые дела к первому сентября. А дел было много.

Надо было ехать домой, сниматься с комсомольского учёта, рассчитываться с работы, собирать вещи и переезжать на жительство в столицу. Дорога, обходные листы, нужные покупки… Не знаю, кем и где работала Зоя, а мне предстояло передать всю библиотеку по книжечке в другие руки. А это не шутка: за каждую книжку отчитаться, а их было больше пяти тысяч экземпляров, свериться по ценам, по книгам, по каталогам. И в комсомоле надо было передавать все дела. И я очень волновалась, что не успею и буду сразу же отчислена за опоздание на учёбу.

Зоя жила, как и я в то время, на юге. Нам с ней было по пути: мне до Ростова-на-Дону, а ей дальше – в Краснодарский край, город Белореченск. Ещё продолжалось время летних отпусков, у школьников заканчивались каникулы, у студентов начинались занятия. Обычных билетов на поезд не было. И нам с ней достались места в мягком вагоне. Я не могу сказать, что это был именно СВ – спальный вагон, в котором потом во взрослой жизни мне приходилось несколько раз поездить. Но я прекрасно помню своё удивление: полки были мягкие – можно спать и без матраса – и обтянуты они малиновым бархатом. И кроме нас с Зоей в купе никого не было: то ли потому, что оно действительно было на двоих, то ли потому, что не всем было по карману. Мне деваться было некуда: не пойдёшь же пешком до Ростова. 

Мы ведь с Зоей уже были не простыми девчонками из сельской местности, а взрослыми степенными девушками, студентками самого лучшего вуза на всей земле – МГУ! И самого лучшего в этом вузе факультета – журналистики! Всю дорогу мы только и говорили, что о нашем университете, о нашем факультете, и как здорово мы теперь будем там учиться. И чуть ли не клятвенно давали друг другу обещания учиться только на «отлично». Чтобы получать только повышенную стипендию и не висеть на шее родителей.

Тут меня обстоятельства угнетали больше, нежели Зою. Я с горечью думала, как же мне учиться, если я точно знала, что мне стипендии в первом семестре не будет. На вступительных экзаменах, хотя я и перебрала лишние баллы, у меня получилось две тройки и две пятёрки. За тройки, да ещё две, стипендии не дадут, уж точно. А как мне жить – я не ведала. Родители достраивали свой «финский» домик из щитов – у них каждая копейка на счету. Тётя после операции часто болела. Своих сбережений у меня не было. Это омрачало моё настроение. А основания горевать были и впрямь серьёзные: где брать деньги в первом семестре. Но я готова была и голодать, и отказывать себе во всём, но ни за что бы не оставила университет. То, что у меня впоследствии будет стипендия – я не сомневалась. У меня не было выхода: учиться плохо, на тройки, я не могла. И первый семестр мне приходилось несладко. Тем, кто получали стипендию, а она была в сорок рублей, родители добавляли от двадцати до полусотни рублей, и это уже был хороший прожиточный минимум. А мне мама присылала только тридцать рублей, десятку присылал мой двоюродный братец Володя Лазарев из Приморья, где он работал по распределению после окончания техникума, да по десятке сбрасывались и присылали мои тётя и бабушка. Шестьдесят рублей, конечно мало, но жить и на них было можно тогда. Правда, мы не вели своего хозяйства, питались в столовой. Но это, наверное, и хорошо, что мне приходилось экономить: моя подружка Зоя позволяла себе обед из пяти блюд, а я только из трёх. Она была пухленькая, а во мне было сорок два килограмма. Для здорового образа жизни это было неплохо. Но голод – не тётка. К тому же от столовских борщей на уксусе открылись желудочные болезни. Но что в молодости знает человек? Только неистребимая вера в светлое будущее, осознание того, что столь скромное материальное содержание – временное явление, и это всего лишь предтеча, предопределение нашего потрясающего будущего. Это и не давало впадать в уныние, и совсем не порождало зависти к более устроенным сокурсникам. Наоборот, такие трудности закаляли и делали нашу веру в то, что нас ждут только звёздные пути, непоколебимой.

В Ростове мы расстались с Зоей. Она поехала дальше, к себе домой, а мне надо было ещё добираться через весь город на автовокзал, который в то время был в районе Сельмашевского детского парка с железной дорогой, а потом ещё порядка трёх-четырёх часов ехать в свой ВДВС № 3. Моё тихое пристанище, где два года я зарабатывала трудовой стаж, чтобы идти в университет по конкурсу для «стажников», находилось в самой глуши, хотя и недалеко от Волгодонска, тогда ещё не столь известного и молодого будущего города атомщиков. А райцентр – слобода Большая Мартыновка – располагался в глубине Сальских степей, а я – член райкома ВЛКСМ, и мне обязательно надо ехать и туда, чтобы сдать дела и сняться с комсомольского учёта. Я носилась, как угорелая. На каких-то попутках мчалась за шестьдесят километров в Мартыновку. В райкоме меня все поздравляли, пожимали руку. А сотрудница общего отдела, Лариса, едва ли не по пятам ходила за мной и говорила:

– Катя! Ты молодец! Я безмерно тебя уважаю. Катя, ты умница…

С Ларисой я была абсолютно согласна, и нисколечко ей не возражала.

Библиотеку у меня приняли по списку, войдя в моё положение. Ведь передача по всем пунктам могла затянуться надолго. Я же помню, как два года назад я сама чуть ли не целую неделю принимала дела у моей предшественницы. А по окрестным городам и весям, по глухим сельским магазинчикам за два года я ещё столько прикупила книг. В городе мало-мальски приличные книги из продажи исчезали с молниеносной быстротой. (О, мечта современных нынешних писателей! Но кто же тогда мог даже мысль допустить такую дичайшую, что пройдут годы и все прежние ценности утратят свою силу, а чтение станет уделом единиц, последних из могикан, взращённых ещё на тех представлениях об истинном и ложном? И что недостаток читателей для писателя станет бичом, пострашнее, чем советская цензура!)

Дома лихорадило моих родненьких и дорогих тётю и бабушку. Брат Володя, мой кузен, уже год как любовался голубыми туманами уссурийской тайги. Он уехал туда по распределению после окончания Новочеркасского автодорожного техникума. Тётя переживала, что у меня нет приличной одежды для университета. Хотя зарабатываемые мною в библиотеке деньги она мне и оставляла, чтобы я покупала себе одежду, обувь и всё необходимое. Но разве можно было в глубинке без блата (а его я заводить никогда не умела) одеться прилично? Вся прелесть нашего «социалистического» воспитания заключалась в терпимости к бесформенным пальтишкам и уродливым сапогам. В магазинах, даже в Москве, свободно хороших модных вещей не висело. Нам всем было дано одно, никем открыто не оспариваемое в то время, право – быть равными в нищете. Правда, не все с этим соглашались. Существовали фарцовщики, которые под страхом кары добывали такие одежды, в которых не стыдно было учиться в самом лучшем вузе страны. Во всю работала сеть магазинов для иностранцев «Берёзка», где я так ни разу и не побывала ни в качестве покупательницы, ни просто экскурсанткой. И не могла представить себе этот магазин внутри. Не верилось, чтобы там продавались приличные не мешковатые джинсы, фирменные куртки и иные вещи, в которые одевались многие мои однокурсники. Они как-то туда попадали, где-то брали сертификаты. Говорили, что вместо денег в «Берёзке» принимали сертификаты. Даже у Евгения Евтушенко вышли в то время весьма смелые и «разоблачающие» стихи, где он писал об этих самых сертификатах, как мериле совести некоторых деятелей. Да, совесть нельзя было обменивать на сертификаты для «Берёзки», но и ходить в мешковатой, сшитой хотя и добротно, но без намёка на стильность и элегантность одежде, тоже не хотелось. А я со своими средствами и сорок вторым размером могла покупать себе платья только в «Детском мире». Тогда многие девочки, приехавшие учиться в столицу, одевались в магазинах детской и подростковой одежды.

И вот перед моим отъездом на учёбу моя дорогая бабушка, которая всегда сокрушалась, что у неё нет лишней пары чулок, щедрым жестом достала откуда-то из-под перины две сиреневые бумажки достоинством по двадцать пять рублей каждая и, протягивая мне, сказала:

– На, моя онучечка, та купы соби одыжинку. Шоб не стыдно було.

Тётя Шура, её дочь и сестра моей мамы, тоже мне презентовала какую-то нейлоновую, пёструю, как заморский попугай, но супермодную на Хондулае, блузку. А потом, махнув рукой, достала из шифоньера, с самой его нижней полки, великолепную пару кожаных(!) с металлической бижутерией туфлей. Туфли были осенние, тёмно-коричневого цвета, ещё не утратившие свою модность, но главное чудо их в том, что они были импортные – чешские. Тогда это ценилось. Носить такую обувь было трудно: наборный каблучок скользил, кожа очень грубая, у тёти размер меньше моего на пол-единицы. Но то, что это была её жертва во имя моего «приличного вида» – это бесспорно. В то время ей было сорок два года, и эта пара единственной «модельной» обуви ей ещё была нужна... В общем, собирали меня, как могли.

Я достала свой видавший виды бордовый, почти коричневый, чемодан, с которым «приплыла» в эту тихую гавань, сложила в него все свои учебники, любимые книги, а в их числе был и Пер Лагерквист, который мне до сих пор интересен, не забыла и свои грампластинки: Первый концерт Чайковского, «Болеро» Мориса Равеля, «Лунную» сонату Бетховена, вальсы Штрауса… Теперь я точно должна была забрать всё-всё своё, что мне могло быть нужно в учёбе. И пришлось взять ещё и чемодан моего брата, оставленный им дома, поскольку свои вещи уместил в большой спортивной сумке с ремнём через плечо, когда улетал на Дальний Восток.

Если приехала я в совхоз только с одним чемоданом, то уезжала с двумя. Знатная получилась невеста с приданным! Этот совхоз я покидала навсегда. Промелькнул в моём пути глухой полустанок – ВДВС № 3, и канул в даль степную и виноградниковую, чтобы никогда уже не появиться в моей жизни. Потом были большие станции: Москва, Орёл, Алма-Ата, Воронеж. Мелькали полустанками Одесса, Ленинград, Ярославль, Кисловодск, почти никому не известное Нерастанное... Но больше никогда не легли к моим ногам стёжки-дорожки ВДВС № 3 – от центра на Хондулай, к «коровьему» пруду через колючие травы и лазоревые сухоцветы, при звоне цикад под палящим солнцем...

Меня влекла столица, где я собиралась хватать звёзды с неба. Хотя и тяготили нехитрые пожитки, я была твёрдо уверена, что долго моя скучная серая мода «с Хондулая» не пробудет. Не зацикливаясь на этой мысли, но фоном, словно само собой разумеющееся, я имела в виду, что у меня обязательно будут и приличные платья, и модные джинсы, и тёплая дублёнка… И это мне «обещал» университет, потому что именно здесь лежал золотой ключик от двери, ведущей в «светлое будущее». А в светлом будущем всё самое лучшее: работа, карьера, семья, достаток...

Но я даже не подозревала, что в то время, когда без блата и связей нельзя было иметь интересную работу, построить свою карьеру, или купить что-то приличное, мои надежды были наивными и пустыми. Хорошо, что при любом политическом строе, в любой цивилизации остаётся последнее слово за Случаем, который сам по себе никогда случайным не бывает и посылается нам судьбой, Богом. И только благодаря судьбе своей я есть то, что есть.

...И я бы не уделяла столько много внимания «тряпошному» вопросу, если бы этот вопрос не развивал во мне жуткий комплекс неполноценности. А учиться в таком вузе, на таком факультете и с такими комплексами было невозможно. Это несовместимые вещи. Что-то следовало предпринять.

Бабушкины пятьдесят рублей я потратила с хорошим умом и приличным везением. В магазине «Весна» на Мичуринском проспекте, как раз перед первым сентября, мне «посчастливилось» купить румынский брючный костюм из какой-то лёгкой шерстяной ткани. Это была не фирменная, но вполне сносная одежда. Пиджак в полосочку в гамме коричневого, жёлтого и светло-серого цветов, что очень шло к моим карим глазам и тёмно-русым волосам, а брюки однотонные, тёплого коричневого цвета. И если носить этот костюм в сочетании с белой кружевной блузкой, то я была одета очень нарядно, просто роскошно. Особенностью этого комплекта была его универсальность: одно-единственное моё одеяние, в котором не стыдно было ходить на учёбу, в театр, в гости, в кафе, на вечер отдыха. И когда в первом семестре я по совету нашей общественницы Алевтины Копейкиной отважилась пойти в учебную часть и просить о стипендии, наша куратор Валентина Тимофеевна Рыбакова, выразительно оглядев мой наряд, покачала отрицательно головой: «Нет!» Я поняла задним числом, что её отказ был спровоцирован столь «роскошным» моим видом. Потому что моя одногруппница Лида Файгилева после меня пошла просить себе стипендию в более скромном одеянии. И ей дали! Оказывается, просить ведь тоже надо уметь.

Как же мне было обидно до слёз. У Лиды были две четвёрки и две тройки, у меня были две пятёрки и две тройки. Эти две пятёрки давали мне лишние два балла. Но что в них толку – стипендию мне не дали. Со временем стало ясно, что кроме этого «шикарного» костюма и пары блузок к нему, у меня не было разнообразия в нарядах. Довольно долго носила я свой костюм с брюками, а потом, когда меня уже мутило от одного вида брюк, я из них сделала юбку. Я ухитрилась сшить модную длинную юбку, хотя и со вставкой сзади. Крой был по моим нынешним представлениям просто ужасный. Но тогда меня нисколько не смущали лишние поперечные швы. Если не приглядываться, то можно подумать, что таковы особенности модели. Юбка из брюк получилась добрая. Донашивала я её долго.

Я не присматривалась, часто ли меняли свои наряды девчонки на нашем курсе. Если себя посвятишь такому самоистязанию, то и жизнь радовать бы не могла никак. Разве ж я для этого поступала в МГУ? Это просто горькие всплески памяти, к которым сейчас можно относиться с иронией, с умилением – как угодно, но только не серьёзно. Ведь главное чудо свершилось: журавль спустился ко мне, и я крепко сжала его в своих объятиях. Осторожней, Катя! Как бы не задушить своё счастье.



                О САМООПРЕДЕЛЕНИИ, ДВУХ ЧЕМОДАНАХ И ТРЁХ ВАЛЕРАХ


Первое собрание всего журфаковского курса было в Коммунистической аудитории. Рядом со мной оказались две девушки, с которыми потом я проучилась все пять лет в одной группе. Не знаю, где была моя подружка Зоя, а я сидела в одиночестве среди моих однокурсников. Кого-то я помнила по совместной сдаче экзаменов, кто-то был совершенно мне не знаком... Почти рядом сидела очень серьёзная девчонка, конопатенькая, пухленькая, с длинными распущенными по моде волосами. Я на неё обратила внимание, потому что она тоже была сама по себе. И после собрания она у меня что-то спросила.

Другая девушка, которую я запомнила с того собрания, тоже была в одиночестве. Она словно сошла со страницы модного журнала. Но при этом была очень проста в обращении, нисколечко не задавалась. Я прониклась к ней симпатией, хотя по внешности она моя противоположность: высокая, длинноногая, худая – казалось, кожа её просвечивалась и выдавала в ней голубую кровь, – с длинными распущенными волосами, очень мило скреплёнными двумя прядями, заплетёнными в тоненькие косички. В ней была какая-то удивительная раскованность, которая говорила о ней, как о человеке взрослом, сформировавшем свои взгляды и убеждения. И которые очень были мне близки и понятны.

Когда впоследствии были составлены учебные группы, обе эти девушки оказались в нашей сто двенадцатой – группе внутрисоюзного радиовещания. Эта высокая с «голубой» кожей девушка была Галей Сошниковой. Она приехала из Рязани, где два года проработала на радио. У неё была своя история с каким-то Пановым – не то мужем, не то любимым человеком. Со мной она на эту тему не говорила, а я никогда не расспрашивала, боясь проявить бестактность. Но Галка для меня в течение всех пяти лет учёбы была едва ли не святой: ни разу она не дала повода думать о ней плохо, ни разу я не ощутила от неё негатива или хотя бы невнимания. Только дружелюбие. И мне очень нравилось, когда она меня называла на свой манер – Кати;шь:

– КатИшь, ты уже прочла Бальзака?

Но подругами ей стали другие. Да я и не представляю, как бы мы с Галкой дружили. На икону только молиться можно. Молча, я всегда ею восхищалась.

Зато конопатенькая, пухленькая и малоулыбчивая девушка оказалась Леной Денисовой. Она – моя университетская подруга, с которой мы общаемся до сих пор. Но дружбу с ней мне всё время приходилось отстаивать в тихом, спокойном, но очень настырном противоборстве со Светланой Баклановой.

Света по натуре узурпаторша и хохлушка по духу, как у нас в Калаче говорили, – настырная. Она приехала из Ворошиловградской области завоёвывать Москву. У неё это хорошо получилось. В то время как за два года до поступления в университет меня всюду изгоняли и не принимали на лимитную работу, крепенькая, высокая, стройная дивчина с Украины на работу устроилась. Кажется, это был завод имени Лихачёва. Она прекрасно ориентировалась в Москве, знала её все самые укромные закоулочки…

Мы все любили Москву. Мы все мечтали остаться в Москве жить. Мы все не представляли, как это можно жить где-то ещё, кроме Москвы. Но если бы от нас это зависело. Если бы кто-то нас там ждал и радел за наше в ней устройство. Мы все устраивались сами: кто как умел. Кто в брак разумно (и не разумно тоже) вступал, кто сотрудничать с центральной прессой начинал сразу с первого курса, кто своих родственников подключал…  Тогда просто так в Москву не принимали.

Света Бакланова, как и мы, тоже любила Москву. Но она всё же оказалась более последовательной из всех нас, простых любителей. Говорят, что и сейчас, спустя тридцать лет, она живёт в Москве. А другие, простые любительницы, – где придётся. Только вот с работой у неё я не знаю, как сложилось. Её близкая университетская подруга Аля Копейкина, живущая, как и я, в Воронеже, как-то мне говорила, что Света – «просто мама». Что это означает, я не знаю. Надеюсь, что ситуация прояснится со временем. Я до сих пор считаю, что для того, чтобы быть «просто мамой», эмгэушный диплом не обязательный атрибут. Было бы проще продолжить работу на заводе имени Лихачёва и дождаться собственного там жилья, как это делали очень и очень многие «лимитчики» в то время, а теперь уже причисляемые к «коренным» москвичам.

Но здесь непременно хочется добавить, что быть хорошей «просто мамой», посвятить себя всю своим детям, воспитать из них по-настоящему хороших и достойных людей – это большая заслуга каждого родителя. Кто из нас, положа руку на сердце, признается, что он во главу угла ставил такую цель? У меня так сложилась жизнь, а вернее, я её так сама сложила, что детей должна была растить одна. Вроде бы и старалась, но надо было и деньги зарабатывать, а без карьеры это было бы ещё труднее, чем оказалось. Теперь уже забылось, как я днями лежала под капельницами – болезнь тоже изматывала силы. В результате у моих детей возникли ко мне претензии по многим пунктам. Вот это и есть, думаю, воплощение той фразы для меня: «Мне отмщение, Аз воздам». Я сама во всём виновата. Ждала лёгкого пути, а он оказался таким непростым... Что-то я недопоняла, что-то делала не то...

После собрания стали формировать учебные группы. На телевидение был конкурс. И всё равно группа получилась большая. Я не планировала идти в радиогруппу, хотя и сотрудничала с детскими передачами на Всесоюзном радио. Всё равно это сотрудничество представления о радиожурналистике почти не давало никакого. Если бы я не съездила сама в Государственный Дом Радио и Звукозаписи – ГДРЗ, я бы не представляла, что такое радиостудия. Ведь свои материалы я отсылала из Калача обычным способом – в виде писем. И я совсем была бы не прочь пойти туда, куда и большинство моих однокурсников – в газетчики. Но ни в одной из них не начинали учить заново иностранный язык. Я не забыла, как на экзамене едва не пролетела по английскому. К тому же знакомые ребята со второго курса говорили, что на факультете к английскому языку дальше будут жуткие требования. И кое-кого из-за него уже отчислили после сессии. Такая перспектива мне не очень нравилась. Английский я полюбить уже ни за что не смогла бы, а зубрёжкой заниматься было против моих правил. Из доступного для меня оставалась радиогруппа, где с нуля учили французский.

Английский я учила в школе шесть лет, но так свободно и не смогла изъясняться. И вот едва его не завалила при поступлении, получила жалкую «тройку». А ведь и всего-то надо было: учить слова. Язык не так уж и сложен. Но говорят же, что многое от преподавателя зависит. До десятого класса не любила я своих учителей английского. Пусть простят они меня за это: Кокованя – Виктор Фёдорович, который, как мне казалось, только отбывал очередь в нашей школе; Сова, или Евгеша – Евгения Ивановна, которая прекрасно знала язык, но была настолько въедлива и недружелюбна к ученикам, что мы её тихо ненавидели. Наконец, в десятом классе пришла Валентина Михайловна Черёмина: и доброжелательна, и мила, и хорошо язык знающая, но тенденциозна. Уж если кого полюбит, то будет незаслуженно завышать отметки, с чем не могла смириться моя стрелецкая – от зодиакального знака Стрельца – натура. И этот мой внутренний протест, всегда возникающий по поводу моей подружки Веры, которую Валентина Михайловна за что-то особо полюбила, выливался мне в стабильную «четвёрку». Как бы я при этом ни старалась, как бы ни трудилась.

И тогда моя эта обида на такую несправедливость обернулась бедой: я возненавидела английский. Стала ходить на уроки, как на Голгофу. Просто знала, что без него не смогу поступить в свой любимый вуз. Поэтому, как только я «спихнула» ненавистный мне язык на вступительных экзаменах на журфаке, я тут же решила, что начну учить новый иностранный. Это во многом и определило мою специализацию по радиожурналистике, которую вели только для 112 группы, здесь же и язык начинали с нуля – французский.

Я опасалась, что в радиогруппе не получу всех знаний, которые получат мои друзья-газетчики. Но у меня был шанс начать изучение нового языка и никого не винить в том, что я его не понимаю. К тому же и радио манило: его не надо читать, смотреть, его надо только слушать. А слушать всегда можно попутно, делая при этом какую-нибудь однообразную работу – уборку, стирку или даже сидя в автомобиле. Бесспорно, радио – имело свои перспективы. Оно на тот момент было самым быстрым средством информации, то есть, как нам потом сказали во время занятий – самым оперативным. Слово «оперативность» было новым в моём лексиконе. И оно таило в себе молниеносность, умопомрачающую скорость, с какой разлетаются новости! Достаточно было этих веских аргументов, чтобы я окончательно решила пойти в радиогруппу.

Я не зря сказала о возможности выбора «из доступных для меня групп». На факультете тогда были группы радио и телевидения для международников. Правда, официально международное отделение создано в 1975 году, но наши ребята уже назывались международниками. Попасть в такую группу иногородним было невозможно, к тому же едва ли не официально существовало табу для девушек: в эти группы их не брали. Для москвичек существовало редакционно-издательское отделение. Туда тоже иногородних особенно не приглашали, поскольку считалось, что все издательства сосредоточены в крупных городах – в основном, в Москве и Ленинграде. А как бы потом распределялись наши выпускницы? Ведь практически вакантных мест не было ни на иновещании, ни в издательствах. Образовательная система тогда ещё была с обязательным распределением на работу. И вот всё это понять можно, но представить уже сложно, а сегодня это вообще кажется нелепостью. Была ещё группа фотокорреспондентов. Всё, чему там учились ребята, было за пределом моего понимания: ну что за труд такой – щёлкай и щёлкай затвором фотоаппарата. Мне самой удавалось делать иногда интересные снимки, и я не считала, что для этого надо учиться пять лет в МГУ. Вот, пожалуй, и все наши специальности. Не было тогда пиара. Если точнее, то не было такого словечка, хотя суть его лежала в таких явлениях, как агитация и пропаганда. И ни о какой рекламе тогда речи не велось. Реклама в то время была атрибутом буржуазной журналистики, и всячески подвергалась остракизму.

А потом моя жизнь складывалась так, что и редакционно-издательские дела стали моим делом на долгие годы, и реклама явилась кормилицей и благодетельницей, поскольку дала мне возможность выжить в самые трудные времена. Но это пока преждевременные сообщения.



На дворе стоял 1974 год, сентябрь. Мы, счастливые и слегка обалдевшие от этого, начинали своё пятилетнее путешествие в поисках реализации собственных иллюзий и о журналистике, и об университете, и о столице нашей Родины Москве, а главное – о жизни. 

Началось обживание комнат, в которые нас поселили по четыре человека. Нам предоставили по железной кровати с панцирной сеткой. Но поскольку все мы были небольшого веса, то неудобство такой постели не ощущалось почти никак. Наоборот, сетка слегка покачивалась и пружинилась, отчего казалось, что ты спишь на мягком ложе. А вот сидеть на таких кроватях было неудобно – сразу проваливаешься ниже коленок: сядешь, а колени достают чуть ли не до ушей. А мы на первый вечер знакомств понаприглашали друзей. Придвинули стол к кровати. Принесли стулья. Нажарили картошки – полную сковородку, с горкой. Купили колбасы, сыру. Всё это было ещё вполне доступно для москвичей. Хотя уже с периферии кое-кто зачинал свои продовольственные набеги на столицу. Но это ещё было самое зарождение тех, ставших впоследствии массовых колбасных поездок в Москву. Это ещё только семьдесят четвёртый год. Люди не столь ещё озадачены дефицитом, но уже понявшие, что в Москве можно купить «всё-всё».

Первая вечеринка, как оказалось, единственная для меня в той 426-й комнате, где мы начинали вместе жить – Зоя, Лида, Алла и я – была седьмого сентября. Днём раньше я сделала в дневнике очередную свою запись, и она не была оптимистичной:

«6 сентября. Начинается моя голодная жизнь, и как ни странно, я не вижу в этом романтики. Всё хорошо, но трудно. И мысли, совершенно глупые, гуляют сейчас в моей голове. Положение отчаянное, и пока, – это самое страшное, – я не вижу выхода. Придумать что-то надо».

Сама я так ничего и не придумала, за меня это сделала моя Судьба, Господь помог.

У самой юной соседки по комнате Аллы Примовой был день рождения. Она пригласила соседей: Валерия Миронова, Ларика Михайлова, кажется, ещё кто-то пришёл. Ребята были с рабфака, много знали о порядках в общежитиях, они нас просвещали на эти темы.

Миронов оказался моим земляком, из Ростовской области. Он жил в посёлке Южный, который находится недалеко от Волгодонска. Земляку я обрадовалась, но название его посёлка вызвало у меня воспоминание, когда я ехала южненским автобусом из Ростова, и водитель проскочил нужный мне поворот. В результате меня высадили где-то в холодной и дикой степи, и я с вещами искала в темноте центральную усадьбу совхоза, а потом нужную мне улицу и дом моих родственников. На вечеринке в общежитии выяснилось, что моё приключение двухлетней давности имело свидетеля, и им оказался Валера Миронов, рабфаковец из соседней комнаты. Тогда он ехал в том же автобусе. И теперь он мне и сказал:

– Как же мне было жалко ту девчонку…

Этот эпизод я уже описала в другой части, названной «Девочка из провинции». Вот такие бывают в жизни совпадения: в крошечном автобусе поздним вечером посреди огромной степи ехали парень и девушка с одними и теми же планами – учиться на факультете журналистики Московского университета. Ехали и не подозревали о своём единомыслии и родственности вследствие этих намерений. И если Валера обратил на меня внимание из-за столь нелепого, а для меня тогда почти трагического случая, то я даже не заметила, кто там едет в автобусе. Все были для меня просто пассажиры. И только через два года в точке реализации наших стремлений открылось такое совпадение. Теперь-то я думаю, что это был знак Судьбы. Но ни я тогда, ни Валера на этот знак внимания не обратили. Только поудивлялись такому случаю и разошлись навсегда, «как в море корабли». Ведь дальше у нас с Мироновым больше никаких отношений не возникало. Даже не держали в виду друг друга во время учёбы. И как сложилась его судьба после окончания университета, я не знаю.



Алле прислали посылку из дому – из Душанбе. Какие-то экзотические лакомства, которых я до того не пробовала, знаком мне был только кишмиш. Она щедро всех угощала, приговаривая:

– Я рада, что пришлась ко двору.

Эта её присказка вызывала во мне смутное предчувствие каких-то неприятностей. С чего бы это девчонке такие слова говорить? Эту пословицу может сказать человек, когда уже получил опыт нахождения «ко двору». Значит, бывало, что и не ко двору. Мои подозрения оправдались почти сразу, в течение сентября. Мы ведь тогда жили в общежитии, скопом, впервые в жизни. Мало кто умел быстро адаптироваться к такой жизни. И как следствие – конфликты. Но о них я упомяну позднее.

Алка среди нас была самая молодая, ей тогда исполнилось то ли шестнадцать, то ли семнадцать лет, а мы-то уже были взрослые – стажницы: я, Зоя Беленко из Белореченска, Лида Никишина, кажется, из Алексина. А может, из другого, не так отдалённого от столицы места. Ей поэтому посылок не присылали: проще было доехать до дома и привезти самой то, что нам присылали. Мне, например, тётя прислала посылку с домашней тушёнкой, которая была в стеклянных банках. Конечно же, банки разбились в дороге, а тушёнка испортилась. Запах от посылки стоял похлеще, чем от любимого сыра дядюшки Поджера из блистательных рассказов английского писателя Джерома К. Джерома. Хотя я и сгорала от стыда, получая на почте такую посылку, но ведь её куда-то надо было девать. Всё выбрасывалось на помойку, и до слёз было жалко тётушку, которая растила цыплят, потом делала из них тушёнку, закручивала банки, собирала мне посылку… Я ведь знала, что для неё это было непросто. Моя мама присылала куриные яйца в семечках, они тоже частично портились. Почта ведь не могла транспортировать такие посылки в подушках. Но мои родные думали, как же я без стипендии смогу жить в Москве. Зое родители к её стипендии добавляли полсотни рублей, так что она была богачкой. На девяносто рублей можно было даже шиковать тогда. И посылку ей родители передавали поездом: все банки были целы, и мы угощались прекрасными соленьями её матушки.

В тот день мы купили языковой колбасы, нажарили на маргарине огромную сковородку картошки, достали Зоины соленья, что ей прислали поездом родители. Купили какого-то вина в красивой бутылке – ведь совсем никто не понимал в винах никакого толку.

И чинно усевшись за стол засветло, мы начали уничтожать эту почти домашнюю еду, по которой уже изрядно соскучились. Вели беседы о своих делах, обсуждали только что вышедший в прокат и демонстрировавшийся в соседнем с фэдээсом кинотеатре «Литва» фильм Андрея Тарковского «Солярис», кто-то был с гитарой и даже пробовали петь…

В дверь постучали. Никто и не понял, что следовало притихнуть и срочно спрятать бутылку из-под вина: ну, что взять с нас, зелёных и неопытных. Но фортуна прислала нам того, кто стал нас учить, как следует себя вести в общежитии, чтобы не быть сразу отчисленными из состава студентов. Это был оперотрядовец. Кто не знает, что такое оперотряд в студенческом общежитии, тот никогда не был студентом. Мы тогда ещё не знали, чем может обернуться приход оперотряда в нашу комнату. Только Зоя, имела знания в этом вопросе. Всё от того же своего друга Сергея Беличенко. Он был в оперотряде, и Зою смог просветить.

А надо было всем замереть, притихнуть и срочно начать дуть в свои чайные чашки, делая вид, что пьём мы простой чай. Только вот где же чайник?

На наше счастье это не весь оперативный отряд пришёл, а только его активист, студент-второкурсник. Испугавшаяся было от стука в дверь нашей комнаты Зоя, радостно заулыбалась: в пришельце она узнала друга своего Серёжи.



– Вы тут тихонько сидите, – сказал наш гость. – Оперотряд ходит по общежитию. Могут отчислить.

Столь благородное желание предупредить нас о возможных неприятностях всем понравилось. Зоя стала его радушно приглашать к столу, от чего наш гость не смог отказаться: наверное, был голоден. А может, ему тоже захотелось в нашей компании посидеть. Валеру, так звали посетителя, усадили за стол, отрезали ему шмат колбасы, дали вилку, что означало, что он может тоже присоединиться к нашей трапезе из общей сковородки. Я запомнила, что от предложенного вина гость отказался легко и просто. Зато попросил чаю.

Появление нового человека за столом как-то преобразило компанию. Девчонки стали рассказывать о своей любимой еде:

– Я картошку жареную не люблю, – сказала Алла.

– И я её почти не ем, – сказала Лида.

– Да, от жареной картошки только толстеешь, – сказала Зоя.

Я промолчала, потому что хотя и надоела мне жареная картошка в совхозе, где я жила у бабушки и тёти, но в тот раз она мне была желанна. В столовой поесть досыта не всегда удавалось: при отсутствии стипендии всё же приходилось экономить. В ответ на капризы моих соседок парень сказал, набивая рот колбасой и картошкой:

– А я всё ем и всё люблю!

И тут случилось со мной такое, что никогда не случалось раньше. Я додумала ответ на слова нашего гостя, но вслух его не сказала. Будто кто мне шепнул эту мысль, а она была знаменательная:

«Ох, и повезёт же его жене!» – подумала я. Я знаю, как мучилась мама с моим братом, потому, что он очень капризно и избирательно относился к еде, приготовленной для него. А тут вдруг человек ест всё подряд и всё любит! Это такая редкость. Ну что мне было до того, как и что ест наш гость! И что мне за дело до его будущей жены! Но как впоследствии оказалось, я сумела лично убедиться во всеядности этого человека, да ещё могу сюда добавить и его чрезмерное увлечение едой. И справедливости ради скажу, что к спиртному он никогда особенно не тянулся, так что отказ в тот вечер от вина был вполне искренним.

Через год он стал моим мужем. Хотя вначале мне этот парень не показался ни симпатичным, ни близким, ни родным. И сердце никак не дало знать, что это тот человек, которого я очень ждала. И даже моего имени вначале он не разобрал, я буркнула его невнятно. И имя его – Валера – мне не нравилось. Только и была эта нелепейшая для девушки мысль о его жене, которой повезёт, потому что он ест всё подряд. Словно бес в ребро толкнул...

Едва мы расселились, едва разложили по полочкам свои учебники, как в холле общежития на Ломоносовском проспекте на первом этаже то ли стихийно, то ли организованные специально комсомольскими вожаками, были устроены танцы. Говорят же, что знал бы, где упадёшь, соломку постелил заранее. Но никто не может знать, что нам предопределено. Тот первый танцевальный вечер в студенческом общежитии откликнулся мне почти через двадцать пять лет сентиментальным воспоминанием. Моя дочь вышла замуж за Серёжу Большакова, который долгое время жил в Тирасполе. Когда мы с моей сватьей Татьяной завели разговор о Приднестровской республике, выяснилось вдруг, что министр иностранных дел этой непризнанной республики – тот самый Валера Лицкай, который в абитуриентскую пору поддерживал и ободрял нас своим юмором и весёлым настроем. Оказалось, что брат моей новой родственницы учился с ним в одном классе. Я стала рассказывать, как мы танцевали с их министром на первом студенческом вечере. И мы ахали, удивляясь подтверждению пословицы о том, что мир так очевидно тесен.



Когда я приехала на учёбу из своего Зеленогорска (не могла же я тогда говорить, что приехала с Хондулая) – ВДВС № 3 – с двумя чемоданами, то тащить их в общежитие было тяжело, и я оставила их в камере хранения на Казанском вокзале. Приехав в общежитие, оформив поселение, я решила поехать за вещами. Надо было кого-то взять с собой, чтобы не ездить дважды. Тут мне попался Валера Лицкай. Я вспомнила, что он из компании Светы Будяк, а Света – хорошая Зоина знакомая, а Зоя – теперь моя подруга. Значит, вполне удобно было попросить Лицкая помочь притащить чемоданы. И мы с ним отправились на вокзал.

Бедный Валера! Он по-джентльменски взялся за оба чемодана. Один был прямоугольный чёрного цвета, другой овальный тёмно-бордовый. Наверное, столь негармоничный вид этих чемоданов ему претил. Но он не роптал, ни один мускул не выдал его напряжения. Всю дорогу он шутил, рассказывал мне какие-то истории, мы хохотали. А чемоданы пришлось тащить и через переход в метро, время было час-пик: везде толпы народа, давка. И он: с двумя чемоданами и со мной, едва ли не за руку. Я ему до сих пор благодарна.

Это было именно тогда на Ломоносовском проспекте. Лицкай, хотя и учился в институте Дружбы народов, но отчего-то продолжал ездить к нам в общежитие. Почти ежедневно. И настолько я привыкла его видеть, что уже и не понимала, где же он точно учится: у нас на журфаке, или в своём институте. На танцевальном вечере Лицкай пригласил меня на медленный вальс. Это когда пара танцует, почти в обнимку, мирно беседуя о своём. Мы танцевали, Валера что-то говорил, я слушала, улыбалась. Музыка играла громко, почти ничего из слов нельзя было разобрать. Не знаю, то ли я что-то недослышала, то ли Валера что-то решил ошибочно, но когда танец закончился, мой кавалер отвёл меня к месту у стены, и как мне показалось, самоуверенно произнёс:

– Вот пройдут годы, мы будем старыми. Сядем мы с тобой у камина, и я тогда спрошу: «А помнишь, бабка, как мы танцевали на первом вечере в университете?», – Валерка улыбался.

Я задохнулась от возмущения. Как он может так мне говорить! Какие глупые у него планы! Да если он помог мне притащить мои чемоданы с вокзала, то это не значит, что я теперь должна с ним состариться! Вишь ты, у камина ему захотелось посидеть! Этого я не сказала Валере, я не могла демонстрировать ему свои эмоции, но второй танец я решила «отстоять» у стены. Он тоже остался рядом. Я молчала. Он решил отлучиться. И пока его не было другой Валера – Мосин – пригласил меня на танец. Это был тот гость с вечеринки в нашей комнате, который любил есть всё подряд.

Этот Валера про старость и камин не говорил. Он вообще был иного склада, рассказывал о факультете, ведь он был второкурсником, многое знал и старался меня предостеречь от ошибок. Это мне показалось более полезным и интересным. Когда Валера Лицкай вернулся, он увидел, что я общаюсь с другим Валерой – Мосиным. Наверное, Лицкай понял, что это надолго. Как оказалось – до 1985 года, на целых одиннадцать лет растянулось наше тесное общение с Мосиным.

Жизнь так сложилась, что с Лицкаем у нас больше не возникало никаких поводов к общению. А потом и вообще мы исчезли из поля зрения друг друга на долгие годы. Но вот замужество моей дочери заставило вспомнить о моём танцевальном партнёре. И время так поработала над моим характером, что я уже не видела ничего предосудительного в желании посидеть у камина и повспоминать о первом танцевальном вечере в студенческом общежитии. Только теперь министр иностранных дел Приднестровья и думать забыл, что он говорил той наивной дурочке, которой помог дотащить её нелепые чемоданы. 



               РЕФЛЕКСЫ СОБАКИ ПАВЛОВА И БЛИСТАЮЩАЯ ЭЛЕН БЕЗУХОВА



Нам, новоиспечённым студентам, были выданы приглашения на общеуниверситетский вечер первокурсников МГУ. Эта открытка лежит в моём архиве. Отпечатано это приглашение на мелованной бумаге тем допотопным типографским способом, называемом, кажется, высокой печатью (даже не офсетной), в две краски. На малиновой обложке врезка белого цвета, на которой синее фото главного здания МГУ. На развороте пропечатано тоже синим:

«Студенту I курса ордена Ленина и ордена Трудового Красного Знамени Государственного университета имени М.В. Ломоносова. 2 сентября 1974 г.»

Далее идёт длинный текст поздравлений и напутственных слов. И вот окончание:

«Приглашаем Вас 2 сентября 1974 г. в 18 часов в Актовый зал университета на праздник встречи студентов-первокурсников с учёными, профессорско-преподавательским и руководящим составом Московского университета.

Ректор МГУ – член-корр. АН СССР Р. Хохлов

Секретарь парткома МГУ В. Протопопов

Председатель профкома МГУ В. Кузищин

Секретарь комитета ВЛКСМ МГУ В. Калмык».

Мелким шрифтом был указан тираж этого приглашения, который впечатлял – 5000 экз. И это только количество студентов-первокурсников. А сколько же народу одновременно и обучалось и работало в университете?! Да это же целый город – наша студенческая республика!

Пойти в «святилище» – высотное здание на Ленинских горах, кто откажется от такого счастья? Зоя не стала меня ждать, там у неё должна была состояться встреча с Сергеем, который вернулся недавно из стройотряда. А мне пришлось отправляться в одиночестве. На мне был мой «парадно-выходной» наряд: кружевная нейлоновая блузка и брючный, только что купленный, с иголочки, костюм. Туфли я надела белые, сохранившиеся ещё со школьного выпускного вечера. Они выглядели прилично и были почти как новые, потому что я не могла их часто носить, поскольку они очень неудобные. Мы с мамой их купили совсем новыми в Калаче в комиссионном магазине к школьному выпускному балу. Это были кожаные венгерские туфли, внешне аккуратные, но простенькие и без какой-либо бижутерии. Отвалили мы за них большую часть маминой месячной зарплаты скромной работницы птицекомбината – сорок рублей. После выпускного вечера я поняла, что носить такую обувь невозможно: неудобный подъём, грубая кожа, скользкая подошва материализовались в мои разбитые и растёртые в кровь ноги. И туфли были бережно завёрнуты в обёрточную мягкую бумагу, спрятаны в коробку и отложены до следующего подходящего случая. И этот случай наступил второго сентября 1974 года, когда мне вручили приглашение на встречу первокурсников всего Московского университета. Ради такого торжества можно было и потерпеть. Я старалась не обращать внимания на растёртые в кровь пятки и набитые мозоли на пальцах. Ведь было столько интересного вокруг и более значимого: это – и торжественное настроение, витавшее, казалось, не только в актовом зале и «высотке», а и на всех Ленгорах; это – улыбчивые и приветливые лица преподавателей, каждый из которых был не ниже профессора, и имел громкое имя в своих научных кругах на мировом уровне. Это же не рядовой пед или политех – институты, которые есть почти в каждом областном городе. Это «прекрасный в любую пору» Московский университет имени Ломоносова!

Туфельки всё же меня подводят в самом неподходящем месте. Когда нас всех пригласили в огромный зал для заседаний, я заспешила. На скользком, натёртом до сияния паркете, каблучок срикошетил, и я едва не упала. Но какой-то молодой человек вовремя подхватил меня под руку и сказал:

– Осторожно! Ещё только поступила, а уже падаешь! В начале пути...

Фраза не самая удачная, но была она сказана по-доброму и сочувственно. Я даже не обратила внимания на моего радетеля, только решила, что он уже не студент. Никто не знает точно, на кого следует обращать внимание, кого можно и не заметить из встречаемых нами в жизни людей. Только, когда по прошествии многих лет, всплывают в памяти конкретные эпизоды, начинаешь видеть их некоторую символичность и значимость. Этот человек, поддержав тогда мой локоть, чтобы я не растянулась на сияющем паркете, подарил мне целую горсть добра. Это если доброту человеческую попытаться измерять в каких-либо физических единицах.

Но как же можно душевное качество овеществлять какой-либо мерой? Наверное, также невозможно и нашу молодость, или зрелость, или старость разложить на некоем спектре: эта полосочка – радость, эта – солнечный настрой, эта – лучистые глаза, а эта – горе... Но если бы меня попросили этот спектр моей юности изобразить на бумаге, я бы нарисовала радугу, а в ней, как известно, самый «грустный» цвет – фиолетовый. Не чёрный! Так же все мои неприятности и «падения» того времени чёрного оттенка не имели.

Перед нами выступали преподаватели – известные учёные с мировыми именами. Желали нам запастись терпением на долгие годы обучения в столичном вузе, и, как водится, говорили много напутственных речей. От счастья, торжества и праздничного настроения, от духоты переполненного зала, от роскоши сталинского стиля в интерьере «высотки»: белые, отделанные мрамором панели, ковровые «кремлёвские» дорожки, мягкие удобные кресла, люстры в позолоте – кружилась голова. Нет, этого всего было слишком много – за всю свою девятнадцатилетнюю жизнь мне не приходилось иметь столько счастливых эмоций. Я не запомнила ни одного сказанного слова, но зато на всю жизнь впитала в себя всю необычность той атмосферы. И после, когда у меня в жизни назревали какие-то изменения, мне снился университет, «высотка» на Ленгорах и этот роскошный зал.

Чуть больше года спустя, здесь же в этом торжественном университетском зале я оказалась на встрече века – экипажа нашего «Союза» с экипажем американского «Аполлона». Это была пресс-конференция, очень важная для цивилизованного мира, а для меня – первая, потрясающая своими знаменитыми героями: и те, кто сидели в президиуме и отвечали на вопросы, и те, кто в зале задавали эти вопросы, не были рядовыми людьми. И среди сплошных, мерцающих по-своему звёзд, затрепетало пламешко и моей звёздочки. И этому трепету вторило моё сердечко: казалось, оно колоколом гудело, и все это слышали. Я лихорадочно прокручивала в голове свой вопрос, который надо было бы задать космонавту Леонову или астронавту Стаффорду, но решиться так и не смогла. 

Из дневника:

«4 октября 1975 г. Москва. Пресс-конференция с экипажем «Эпас». Это было в нашем актовом зале, в главном здании. Понаехало-понашло журналистов всяких мастей. Суетятся, бегают, готовятся. Потом зал заполнился тоже журналистами, но более степенными. Потом вошли пятеро, ради кого всё это было затеяно, такие, очень похожие на [обыкновенных] людей, но разные... очень простые, отличные парни: Кубасов, Леонов, Слэйтон, Брандт и как-то особо официально (даже чопорно) на их фоне генерал Стаффорд, командир «Аполлона». А Леонов такой великолепный парень. Никогда не думала, что человек, который впервые вышел в космическое пространство, может быть таким душевным и простым. Показывал свой рисунок солнечной короны.

Конечно, эта пресс-конференция – первая в моей жизни – и запомнится мне она надолго. Я исписала много страниц блокнота, старалась, как можно более точно воспроизвести ответы космонавтов и астронавтов. Особенно мне понравились слова Леонова о полёте «Союз-Аполлон»: «Не полетел бы я, не полетел бы Стаффорд, но обязательно бы нашлись хорошие ребята, которые выполнили бы эту программу». В них – вера в человечество». 

Даже не буду комментировать эту запись, поскольку в ней много выражений, созвучных тому моему настрою. Никого из нашей группы, кроме студента Володи Горбунова, на этой пресс-конференции не было: попасть туда, не аккредитовавшись, было почти невозможно. Я же оказалась там в качестве простой студентки журфака, можно сказать, самовольно отправившись на столь грандиозное событие. В школе наш пионерский отряд носил имя космонавта Алексея Леонова. Как же я могла не увидеть вживую наш идеал? Представился счастливый случай, мой муж, как активист и общественник, был мелкой сошкой в организационном комитете этой пресс-конференции. Кажется, его пригласили в команду, обеспечивающую порядок в зале, где происходило столь значимое событие. Кстати, и Володя Горбунов был там также в этой роли.

Есть хорошее качество у старых записных книжек. Они, получше, чем дискеты, и в этом отношении – доступнее, – сохраняют фрагменты того времени, когда мы вносим в них какие-то пометки, мысли, идеи. Владимир Солоухин, например, даже издал книгу «Камешки на ладони», которая вся состоит из заметок в его блокнотах. И мои блокноты открывают мне давно забытые и полустёршиеся в памяти эпизоды прошедших времён.

Попался в руки зелёный блокнот, на котором написано: «Записная книжка журналиста». Сама эта тетрадка примечательна: размером в полкниги, объёмная, в 160 страниц, с дарственной подписью. Рассказывать историю её появления – долго и это будет лишним здесь нагромождением, но подпись стоит того, чтобы её тут воспроизвести:

«Самая хорошая девушка в ВДВС-3 – Катя. Самый хороший парень это Я, но я уезжаю. Книжка только для журналиста. К.Е.И.-Э.В.Н. 23.3.73.»

Я только добавлю, что подарил мне блокнот совхозный художник, по моим тогдашним представлениям на «парня» он давно уже перестал тянуть, ведь ему было 29 лет – совсем уже «пожилой» человек. Этот Э.В.Н. изготовил мне прекрасный экслибрис на тему «Алого паруса» из «Комсомолки» Мы работали в одном «очаге культуры» – моя библиотека располагалась на втором этаже совхозного Дома культуры, а Вячеслав Эпов имел мастерскую на первом, за сценой с большим киноэкраном.

И вот, листая этот нерядовой блокнот, я, к великой своей радости, нахожу беглую запись исторической пресс-конференции, на которой мне так повезло присутствовать. О ней, конечно же, было опубликовано множество отчётов. Кажется, что и шла она в прямом эфире, но мои записи также могут быть интересными. Если я не успевала записывать все моменты, а это так и есть, то оставшееся в этой книжке, несомненно – след времени и достоверная информация, которая не подвергалась никакой правке и вполне воспроизводит атмосферу. Вот, что я «нарыла»:

4 октября.     Пресс-конференция.

М. Стаффорд. Сопредседальствует Джон Хек

Генерал Стаффорд: Эксперимент доказал, что мы можем сотрудничать не только в аспекте США-СССР, но и на благо всего мира.

Генерал Леонов: Прошло 3 года с момента совместного подписания этого полета, теперь вся программа «Союз-Аполлон» выполнена. Самый главный эксперимент – возможность стыковки корабля с новыми андрогинными узлами.

Зал МГУ – исторический: 18 лет назад здесь состоялся праздник по случаю запуска на орбиту искусственного спутника Земли. Если бы меня спросили: «Хотите ли вы полететь в таком же составе?», я бы сказал: «Да!», потому, что мы знаем друг друга.

Романов, обозреватель (ТАСС) – Лонову и Стаффорду: 4 октября 18 лет назад... Каков по-вашему главный итог минувшего времени и в частности будущего развития космонавтики?

Стаффорд: ...Я предвижу дальнейшее управление в космосе человеком, т.к. человек – очень нужен там и прекрасно дополняет автоматы.

Леонов: 18 лет – это не очень большой срок. Несколько важнейших событий: 1-ое – полёт Юрия Гагарина в космическом пространстве. Он нас всех позвал туда. Следующее – высадка на Луну, затем – создание орбитальных станций. Не полетел бы я, не полетел бы Стаффорд, но обязательно нашлись бы хорошие ребята, которые выполнили бы эту программу.

«Советская жизнь»: Изменилось ли ваше мнение о советских людях, и какое общее впечатление вы вынесли из этой поездки?



Стаффорд: Было очень интересно ознакомиться и с историей страны и её современностью.

«Социалистик Казахстан»: Освоение космического пространства тесно связано с казахской землей, какое впечатление?..

Стаффорд: Огромное удовольствие. Обычаи казахского народа очень самобытны, пребывание понравилось в палатках [юртах], комплекс киргизской [казахской] кухни.

«Новое время», Е. Кнорре – Леонову: Как вы оцениваете значение «Эпас» для будущего прогресса человечества?

Леонов: На сегодняшний день пилотируемый корабль запущен с территории 2-х государств – США и СССР. Сможет ли человек или государства оказать друг другу помощь, когда корабль находится на орбите.

Железнов, корреспондент ТАСС – Кубасову и Брандту: После полёта прошло 3 месяца. Искусственное солнечное затмение и опыты с плазменной печью.

В. Кубасов: Результаты получены очень интересные.

В. Брендт: Все 5 опытов были выполнены 3 месяца назад успешно, но ещё идёт анализ результатов в Академии наук СССР. Теперь дело за учёными. Результаты будут опубликованы.

Беликов, студия документальных фильмов – Д. Слейтону: Как отреагировали члены вашей семьи на ваше решение стать астронавтом? Как преодолели недуг мерцательной аритмии?

Д. Слейтон: Я был летчиком-испытателем, а от этого к космосу всего лишь один шаг. И мне захотелось участвовать в более быстрых полётах. Недугом я не страдал, но просто были некоторые неполадки.

Е. Кнорре............

Стаффорд: С помощью челнока (через 5 лет) мы надеемся сократить расходы до 15% от нынешней стоимости благодаря аппарату многократного действия. Мы надеемся, что все смогут участвовать в космических полётах благодаря челноку.

«Лесная промышленность»: Космонавты уже стали лесоводами. Будут ли они сажать деревья в США?

Ответ: Да.

Вопрос: Поедет ли «Союз» в США?

Ответ: 12 октября на 2 недели с семьями в США.

12 октября также знаменательная дата – День прибытия Колумба в Америку.

Какие планы у экипажей на будущее?

Стаффорд: В ноябре принимает командование базой ВВС – самым крупным испытательным центром челнока. С большим удовольствием я бы участвовал...

Леонов: Надо немножко поработать. Я являюсь заместителем начальника центра по подготовке к космическим полётам. Я надеюсь участвовать ещё в полётах.

Голос: В области упрочения мира на нашей планете?

Сопредседательствующий отвечает: Один из уроков этого полёта заключается в том, что существовало несколько ложных представлений о нашем полёте. Взаимопонимание – первый шаг к дружбе.

В. Кубасов: «Союз-Аполлон» открыл дорогу в космос при совместном сотрудничестве. За ним непременно последуют другие полёты. Мы не можем конкретно сказать, когда что будет, но мы уверены, что это будет.

Фокин: Что на прощание скажете радиослушателям и всем советским зрителям?

Слейтон: На всех нас произвели огромное впечатление дружелюбность советских людей и искренность.

Конечно, я далеко не стенографистка, записывала только то, что успевала. Но это была живая речь, а она всегда требует редактирования. Но нас учили радиожурналистике, в которой самым ценным всегда является живая, непринуждённая человеческая речь.



По всем правилам жанра я написала развёрнутую информацию об этой пресс-конференции, которую почти весь час разбирали на занятиях радиожурналистикой. Помню, как те студенты, кто не попал в актовый зал МГУ, пытались критиковать мою информушку. Но Володя Горбунов, побывавший там тоже, меня поддерживал. Володя приехал на учёбу из Таллинна, он был сыном известного эстонского деятеля Виталия Горбунова, то ли партийного секретаря, то ли министра. Мать Володи – эстонка, наверное, поэтому он имел яркие черты прибалта. В группе его любили, Вовка был добрым, незлобивым парнем, всегда спокойный и сдержанный. У него те же жизненные ценности, что и у нас с мужем. Он один из близких друзей нашей семьи, которая тогда только образовалась. Свадьба была в августе 1975 года, Володя был свидетелем этого нашего торжества. У меня до сих пор сохранился кусочек бумажки, на которой он, дурачась и от нечего делать на разборе летней практики, рисовал цветы, рожицы и писал такие фразы: «Да здравствует хорошая, избитая тема! Ура!», «Если мне на лапу дашь, я сварганю репорташ!», «Зд-расти вам!»... Но этот листочек, оказавшийся у меня непонятно как, и хранимый мной как реликвия, появится ещё примерно через год, а тогда на обсуждении моей «информушки» Горбунов был очень серьёзен и собран.

Все споры на обсуждении моей «заметки века» прекратил наш преподаватель Любосветов, который похвалил меня за умение попасть на такое мероприятие без спецпропуска и приглашений, и нашёл моё «произведение» отвечающим всем требованиям жанра.

К слову сказать, что после этого совместного полёта появились в продаже сигареты, кажется, названные «Союз-Аполлон». Я так и не научилась курить, но, если где-то вижу коробку с этим названием, непременно вспомню ту необычную атмосферу, царившую на пресс-конференции. Это происходит непроизвольно, можно сказать, совсем как у собаки Павлова – рефлекторно.

Конечно, за пять лет учёбы в университете я ещё не раз бывала и в главном здании – Гэ Зэ, или «высотке», и в Доме культуры на Ленинских горах, и в этом торжественном актовом зале, но запомнились особенно эти два посещения – самое первое в качестве первокурсницы и первое серьёзное журналистское событие. Так же, как и моё первое посещение театра в столице. Что совсем может быть непонятным для многих – мой восторг, моё радостное настроение, – для меня имело значимость, и запало в душу надолго.

Ведь надо знать, в каком месте, и в каких условиях я росла, какие люди меня окружали, и что именно работало на менталитет, как теперь модно выражаться. А что в Калаче было театрального? Да, был народный театр с самодеятельными артистами. Были какие-то гастроли малоизвестных провинциальных трупп. Тогда все эти зрелища не выдерживали моей критики.

Моё первое знакомство и артистами произошло ещё в раннем детстве, до школы. Оно было своеобразным.

Из дневника.

«29 июня 1981 г. Алма-Ата. ...У каждого момента есть свои тихие, почти стёршиеся в памяти приметы. Надо их вспомнить и записать... например, как у нас покупала молоко принцесса. Это ведь тоже было странно и волшебно: артистка пьёт молоко!..»

Такая запись у меня появилась, когда в Казахстане я начала ностальгировать и вспоминать эпизоды из детства.

А случай произошёл, наверное, двадцатью годами раньше, где-то летом шестьдесят первого, за год до моего поступления в школу. Тогда мама не могла работать, потому что мы с братом были маленькие, и мы держали небольшое хозяйство. Корову нам приходилось пасти вдвоём с соседкой, тёть Полиной Анпилоговой. Как-то возле нас в месте выпаса остановились две женщины и попросили продать им молока. Им объяснили, куда прийти за молоком вечером. Сначала они купили банку у соседки. На другой день пришли к нам. Покупательницы рассказывали, что они артистки из театра, который в это время гастролировал в Калаче. Я помню своё искреннее удивление: как? Разве артистки театра могут пить молоко, как простые люди? Тогда какое же вкусное молоко даёт наша Красуля, если даже артисткам оно понравилось! На дневной показ «Наталки-Полтавки» они нас и пригласили. Представление происходило в городском саду в летнем кинотеатре под сенью вековых верб. Мне понравились только украинские костюмы, в которые были разряжены действующие лица. Особого желания посещать подобные «спектакли» у меня не появилось тогда. Наверное, я была слишком мала и ничего в таком искусстве не понимала.

А первое посещение настоящего театра как раз и случилось в Москве в старом здании МХАТа.

Из дневника.

«15 сентября 1974 года. ...Я счастлива оттого, что впервые я была в театре. Во МХАТе на «Последних днях» Булгакова. Это прелесть, что такое. А сегодня была в Пушкинском музее, это тоже бесподобно...»

Это был едва ли не первый из важных знаков Судьбы, посылаемый мне свыше. Но тогда я, как и многие, была атеисткой, и если в душе держала Бога, то всячески это скрывала, чтобы не быть осмеянной и попранной окружающими. А знаки Судьбы тогда никак нельзя было ни заметить, ни понять. Прошло много-много времени, чтобы это стало очевидным. Первое посещение театра – и пушкинская тема! И именно дуэль – тайна, раскрываемая мною в течение многих лет.

Но тогда я восторгалась внешней атрибутикой столь замечательного театра: чайка над входом, мягкие, красного бархату кресла, позолота, хрусталь роскошной люстры, сияние зеркал, блеск паркета. Зная из книжек о хороших манерах, что в театр надо особенным образом одеваться, я «нафуфырилась» на все сто. Вытерпела издевательства парикмахера, который, делая причёску, нещадно «надирал» начёс у меня на голове. Причёска, хотя и шла мне, но делала лет на пять старше, чем я была на самом деле. Наманикюренные пальчики отчего-то так и просились быть изящно уложенными на подлокотнике кресла. Редкостные духи «Табак», присланные мне ещё за два года до того немецкой подругой Ингеборг ко дню рождения, и экономно сберегаемые мною для очень торжественных случаев, создавали «загадочный» ароматический шлейф, впрочем, вполне приятный и тонкий. Белоснежный кружевной воротничок-стойка праздничной блузки выглядывал из ворота пиджака всё того же, недавно купленного, брючного румынского костюма... Наши места были в первом ряду второго яруса. Перед началом я – совсем, как Скобцева-Элен в фильме Сергея Бондарчука «Война и мир», взирала с высоты на великолепие зала, море огней. У актрисы в кино это чудесно получается: она благосклонно даёт возможность всем ею полюбоваться. Во время спектакля я степенно брала театральный бинокль, манерно оттопыривая мизинчик – только белых перчаток не хватало – и плавно подносила его к глазам... А дальше во мне оживала Наташа Ростова: «Ну, разве вы не видите, какая я сегодня красивая?! Я так старалась, чтобы все заметили мой первый выход в театр. Я столько вытерпела, чтобы причёска получилась, и как она меня украшает...» Всё это вызывало, как мне представлялось, восхищённый взгляд у моего спутника студента-второкурсника, пригласившего меня в театр, Валеры Мосина. Но самый восхищённый взгляд был у меня самой. В фойе я заглядывала в каждое зеркало и, незаметно для всех, любовалась собой: какая же я милая, как же я достигла таких высот, которые были выше всех калачеевских холмов Средне-Русской возвышенности.

Это теперь я столь самоиронична, а тогда я вполне серьёзно относилась к себе. Правда, всегда соблюдала скромность, как учила меня в детстве моя мама, и не выпячивалась. Но мой друг называл всё это комплексами неполноценности и всяко меня от них пытался освободить.



А совсем недавно, уже здесь во взрослой жизни, моём «светлом будущем», если смотреть оттуда – из юности, я беседовала с поэтом Василием Елисеевым, который мне сказал, что комплексы в человеке – это не такое и плохое качество.

– Правильно, – дополнила я его мысль, – отсутствие комплексов говорит об отсутствии совести.

И Елисеев даже обрадовался, поскольку эта мысль и ему приходила на ум не раз.

Вот, как Время меняет наши взгляды и возвращает в круг истинных представлений, уничтожая шелуху иллюзорных веяний. В юности мои комплексы мешали быть естественной среди ровесников, а теперь я оцениваю отсутствие закомплексованности – как бесстыжие и циничность...

Мы со студентом-второкурсником Валерой Мосиным, как изголодавшиеся по духовному, высокому и торжественному, с чрезмерным пристрастием предавались навёрстыванию упущенного. В подземных переходах и в метро, где тогда располагались театральные киоски, продававшие билеты гостям столицы не на самые выдающиеся спектакли, мы выискивали подходящие билеты. Нас устраивали спектакли в знаменитых московских театрах с классическим репертуаром и вполне доступные по цене. И здесь я могу отметить истинно джентльменские качества моего спутника. Валера тратил много денег на наши походы в театры. За это я ему очень благодарна до сих пор, поскольку я не смогла бы при отсутствии стипендии в первом семестре позволить себе столь частые туда визиты. В моих архивах сохранились почти все программки, и большая их часть датирована октябрём-ноябрём 1974 года. Всё, что я не смогла посмотреть за свою жизнь в Калаче и ростовском совхозе, я посмотрела тогда в Москве. И уже ходила в театр, не сооружая столь замысловатой причёски, и уже не заглядывалась на себя в зеркала. Всё становилось привычным и естественным. Порою даже игра знаменитых актёров разочаровывала. Я научилась адекватно воспринимать постановки и жить театральной жизнью. Приближающаяся первая сессия требовала заняться учёбой серьёзно и оставить эти «зрелищные мероприятия». Но первое посещение московского театра оказалось самым запоминающимся.


                О ПАРИЖЕ, ГОМЕРЕ И… СОДОМЕ


Вместе с лекциями, семинарами, факультативами, коллоквиумами, собраниями, конференциями и встречами началось время, прекрасное своей продуктивностью. Кажется, я умнела не по дням, а по часам. Старательно я осваивала новый иностранный язык, чтобы уже некого было винить на экзамене: теперь только я сама буду виновата, если не выучу французский. Наша прекрасная Изабелла Иосифовна Шевченко жила длительно в Париже, была влюблена во Францию, её культуру, язык. Столько чудесного она нам рассказывала, столько интересного мы узнавали. Изучать столь мелодичный язык было приятно. Мы быстро научились грассировать. И я самозабвенно твердила азы: «Ля камарад Анн ва а ля гар». Эта товарищ Анна зачем-то топала на вокзал, но никто не знал, зачем. Явно, что она шла туда налегке, у неё не было моих чемоданов, заполненных книгами и пластинками. Наверное, кого-то встречала...

Это предложение было сродни первому в русской «Азбуке»: «Ма-ма мы-ла ра-му». В пять лет, обучаясь чтению, я твердила это по слогам и не понимала, зачем мама моет раму одна, почему ей никто не помогает. Потому, что в нашей «казарме» при железнодорожном переезде, где проходило моё детство, рамы были огромными, двойными, и вторые, внутренние, выставляли по весне. Делалось это всегда с чьей-то помощью, одна мама их просто не смогла бы и поднять. Осенью эту громоздкую, но легко бьющуюся конструкцию со всеми предосторожностями возвращали на прежнее место, предварительно вымыв стёкла и протерев их дочиста, закрепляли гвоздями и тщательно залепляли замазкой с олифой все щели. Ох, и не простое это было предложение в «Азбуке»: «Мама мыла раму»!



В университете магия французской фразы завораживала, и мы все, как первоклашки в школе послушно твердили нараспев: «Ля-ка-ма-рад-анн-ва-а-ля-гар». И эта бедняжка «камрад» Анна бегала на вокзал столько раз, сколько каждый из моих одногруппников твердил это предложение. Пока мы не перевернули эту страницу учебника и не начали осваивать другие фразы.

Перед самым зачислением нас в студенты к Зое заехал проездом в Ленинград друг из Запорожья Григорий (это не тот, кому я проспорила котика Недо, другой). Он был студентом серьёзного ленинградского вуза, связанного с кинематографией. Гриша был влюблён в родную «укаинску мову», читал самозабвенно стихи Тараса Шевченко. Я запомнила его шутку.

– А ты знаешь, Катю, шо наш язык похож на французский, – вдруг сказал Григорий. 

– Не смеши, с какой это стати.

– А ты сама послухай: пип силь трэ, кум тэ ля па сэ.

– И что это? – продолжала упираться я.

– А ничого: кум тэля пасэ, а пип силь трэ.

Когда до меня дошел смысл сказанного, я хохотала вместе с Гришкой. Ну, как же: поп соль трёт, а кум телёнка пасёт! Такова же и шутка, что и про Новочеркасск, которую часто повторял мой брат Володя Лазарев:

– В Новочеркасске всё, похоже, как и в Париже, только у нас крыши пониже и грязь пожиже. 

Теперь французский для меня был настоящим, без всяких шуток. А Париж уже светил нам из глаз влюблённой в него преподавательницы. Изабелла Иосифовна прививала любовь и к стране, и к языку, и культуре. Встречи с ней на «уроках» были всегда приятными и ожидаемыми. Мы все желали, чтобы она, как в школе, была нашей классной руководительницей. Но, к сожалению, школьные порядки канули безвозвратно. Мне так не хотелось пропускать её занятия, что я притащилась к ней как-то с отёком Квинке, который получила от новокаина у зубного врача. Я тогда не знала, что это серьёзно. Можно было и задохнуться от отёка гортани. Она с сочувствием посмотрела на меня и сказала:

– Вуз э малад... Вы больны. – И отправила меня домой в общежитие с тем, чтобы я немедленно вызвала «скорую».

Моя подруга Лена Денисова поражала меня и восхищала своим пристрастием к изучению языков. Она самостоятельно выучила испанский, венгерский(!), знала отлично немецкий и также успешно овладевала французским. Как жаль, что потом в её «светлом будущем» ей это почти не пригодилось. Ведь с такими знаниями ей цены не было, а не случилось, чтобы кто-то заметил и воспользовался этим её даром. Она время от времени предлагала мне переходить на французский разговорный. Запрещалось говорить по-русски, только по-французски! И благодаря такой практике я прекрасно сдала «госы» по языку на третьем курсе. За три года уровень моего знания этого языка был вполне достойным. Впрочем, кажется, все наши студенты из группы радиовещания хорошо усвоили то, чему учила нас Изабелла Иосифовна. Её личное обаяние и доброжелательность сыграли определяющую роль в постижении иностранного языка. Всегда жизнерадостная, элегантно одетая в прекрасные «кутюровские» костюмчики, Изабелла Иосифовна всех нас в себя влюбила. За ней тянулся шлейф той жизни, о которой мы все мечтали: зарубежные командировки и стажировки, бомонд, огни Эйфелевой башни, элегантная мода. И запах у этого шлейфа был настоящих французских духов. Жаль, что на старших курсах язык пошёл факультативом, преподаватель сменился, и я прекратила практику. И к окончанию университета от моих знаний этого предмета почти ничего не осталось.



Я не помню, действительно ли самой первой была лекция по античной литературе… Вряд ли… Но первую лекцию у Елизаветы Петровны Кучборской, наверное, запомнил весь курс. У нас о ней ходили страшилки, что на экзамене надо знать только тексты произведений античных писателей, при этом с такими подробностями, которые не все и запомнишь. Говорили, что она раньше была актрисой. Много чего говорили...

Но вот она и сама перед нами появилась. Сухонькая, стройная, старенькая... Здесь слово «старенькая» не подчёркивает преклонный возраст, оно оттеняет её бесспорную мудрость и авторитет и выказывает нежное к ней отношение. Вышла вперёд, ближе к краю подиума в Коммунистической аудитории. Бросила взгляд поверх наших голов, куда-то на «хоры». Подняла плавно руку, указывая туда же, и сказала первую свою фразу:

– Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который...

Все, кто сидел в аудитории, невольно повернули головы и обратили свои взгляды туда, куда указывала её рука. А рука конкретно никуда и не указывала. Это её артистичный жест, который должен был заставить нас слушать. Это первая строка первой песни Гомеровской «Одиссеи». С этой фразы началось наше познание античности, Древней Греции.

Уже на пятом курсе я сделала с дневнике запись, которую мне и сейчас читать приятно:

«Год 1978. Москва. 30 января.

...Если, поддавшись настроению, изобразить то, что меня распирает сегодня... Пожалуй. Ведь это будет

Похвальное слово книгам

Был момент в моей жизни, когда я, очевидно, возомнив что-то, перестала читать книги. Нет, кое-что я почитывала. Но просто так, скуки ради. Я считала, что всё достойное уже прочла, а что осталось непрочитанным, прочту когда-нибудь. И маялась от безделья. Пыталась дни заполнить ерундовыми увлечениями. И было скучно и тоскливо. Было пусто в душе, в голове, на сердце. Но вот поступила я в университет. Встретилась мне здесь Елизавета Петровна Кучборская. Она читала нам лекции по античной литературе. Требовала, чтобы мы читали тексты произведений, а не листали учебники. Она требовала от нас уметь самостоятельно мыслить. Тогда многие из нас, первокурсников, не поняли этого. «О, эта несносная старуха! Что ей нужно? Чего это она требует?» Многие возмущались. Но дело шло к сессии. Роптали, но читали.

Пожалуй, в тот момент Е.П. заронила в мою душу маленькое зёрнышко. Из него должно вырасти огромное дерево любви к чтению и вообще к литературе.

Но сессия прошла, а ростка ещё не показалось. Видно почва была очень сухой, видно душа затвердела. Елизавета Петровна умеет читать лекции, умеет она и говорить: «Когда вы будете читать это... О, Боже избавь! Не в этом пошлом (тут она делает рукой красноречивый жест) экзаменационном смысле, а для себя, для души своей, обратите внимание...»

Так она научила нас любить и понимать Гомера, Стендаля, Бальзака, Золя... И то, что теперь я зачитываюсь книгами, я должна благодарить её. Огромное древо ещё не выросло, но то хилое деревце, которое тянется к солнцу, с каждым днём мужает, растёт.

Как можно не читать! Как можно не иметь любимых авторов. «Во дни бед своих и печалей, в дни тихой радости» хорошая книга – самый надёжный товарищ. Как родники питают реки, так и умные книги питают мозг человека, вдохновляют его, раздвигают его горизонт».

И записной книжки:

«[1977 г.] 18 января, вторник.  10 ч. Ист[ория]. Зарубежн[ой]. лит-ры –  Кучборская (хор.)»

Это уже было на третьем курсе. Кучборская вернулась! После антички прошло ещё три семестра, и опять она с нами. Я уже замужем, и мы только в начале ожидания маленького. Первые недели – самые тяжёлые. Елизавета Петровна не знала, что у меня жуткий токсикоз, что мне не до чего. Видя, что я буквально трясусь, как заячий хвост, готовясь к ответу, она театрально вопрошает:

– Молилась ли ты на ночь, Дездемона?

Я поспешно выпаливаю:

– Всю ночь молилась…

Что было правдой. Я пыталась прочесть то, что надо было читать весь семестр, за одну ночь. Елизавета Петровна говорит с некоторой иронией:

– Если вы знаете, то не волнуйтесь. Нервы следует беречь.

– Надо мяту заваривать как чай и пить, – к чему-то говорю я.

– Да нет, надо тексты хорошо знать, – с сарказмом говорит Кучборская.

Ну что тут обижаться? Она права на сто процентов. Но мне себя жалко, ведь у меня такие обстоятельства...

Я теперь думаю, отчего же мы так плохо и мало слушали? И не только Елизавету Петровну. Мы почти все лекции прослушивали. Именно: не слушали, а прослушивали, прошляпивали. Некоторые нахальные девчонки даже вязание брали на лекции. И каково же было лектору, когда в сонной тишине аудитории, заполненной студентами, вдруг раздавался стук упавшей железной спицы. Или, например, где-нибудь под столом кто-то шелестел газетой, чтобы перевернуть очередную страницу для чтения.

Лекции по обязательным в любом вузе дисциплинам: политэк, истмат, диамат, история партии и подобные науки для меня были скучными и едва ли полезными. И те дисциплины, которые были привязаны к основному догмату нашего строя, были настоящим Содомом.

История КПСС требовала знания множества ленинских работ. Мы бесконечно писали конспекты. До сих пор где-то лежит моя толстая тетрадь со статьями Ильича. Жалко выбрасывать, ведь столько труда было вложено. Часть конспектов я делала сама, часть переписывала у Копейкиной. Она, молодец, работала до поступления в райкоме комсомола, Ильича понимала и разбиралась в его работах. Чтобы не быть в отстающих, я занималась зубрёжкой. А это для меня противоестественное состояние. Вызубрить можно, но вот как это всё понять? Время тогда не настало, чтобы ощутить потребность в таких знаниях.

В целом все дисциплины, которые нам преподавали на факультете, мне в жизни пригодились. Но к истории партии, политической экономии, к историческому и диалектическому материализмам я относилась с тихой неприязнью. Просто это было «надо!». Как можно обсуждать? От нас потребовали реферат для конкурса по истории КПСС. Я поступила просто. Взяла газету «Неделя», вырезала оттуда все фотографии и тексты с очередного партийного пленума. Наклеила всё в тетрадку, написала заголовок, подписала и сдала. Преподаватель Козочкина такой «реферат» приняла. Я радовалась, что «спихнула»! А потом у меня что называется «отпала челюсть», когда мне вручили серебряный диплом за победу в общеуниверситетском конкурсе. Стыдно было до глубины души. И до сих пор я не хочу верить, что в нашем университете могли быть такие случаи очковтирательства, если бы сама не стала «соучастницей». Зато уже после подобных вещей не допускала. Курсовые, дипломное сочинения писала сама. Наверное, в серебряном дипломе по истории КПСС был воспитательный момент, взывание к моей совести...

Обилие ленинских и брежневских цитат убивало. Например, такой предмет, как «Основы марксистско-ленинской теории пропаганды», который в зачётной книжке назывался именно так, а в дипломном вкладыше несколько иначе – «Введение в журналистику» – был перенасыщен ленинскими работами. Их следовало знать досконально. Я настолько отупела от зубрёжки, что совсем не осмысливала реальность. В первую, зимнюю, сессию первым экзаменом была эта самая злополучная «Пропаганда». Я запуталась именно в ленинских работах. Преподаватель Евгений Павлович Прохоров предложил мне прийти на пересдачу, поскольку эта оценка шла в диплом. Я же, увидев, что я «спихнула» предмет, не «завалила»(!), была рада этой тройке и отказалась от ещё одной пытки на пересдаче. Так и получилась у меня в дипломе тройка, но, к счастью, она была единственная не только в дипломе, но и во всей зачётке. Хотя теперь я понимаю, как невыигрышно было иметь тройку первой оценкой в зачётной книжке. На втором экзамене пришлось буквально бороться за свою четвёрку и отстаивать её в полемике с аспирантом, принимающим экзамен по литературоведению.

К слову сказать, что дисциплина «Введение в журналистику» на факультете процветает до сих пор. Профессора Прохорова до сих пор «боятся» студенты, хотя Ленина почти не цитируют. И уже более остроумное поколение – наши дети – придумали поговорку, которую мне сказала дочь, студентка-заочница журфака МГУ, приехав после очередной экзаменационной сессии: «Журналистика была непорочной до тех пор, пока Прохоров не сделал ей введение». А в моей записной книжке сохранился анекдот, который на лекциях рассказал нам сам Евгений Павлович.

– Не уподобляйтесь одному умнику из анекдота, – сказал преподаватель, глядя на нашу аудиторию несколько отстранённо. – Бьёт по одной клавише: «До-до-до-до...». У него спрашивают: «Что же ты бьёшь в одно место? Другие вон, как играют!» – «А что мне другие? Другие ещё ищут, а я уже нашёл!»

Надо ли говорить об образности этого примера. Я, например, его всегда помню и даже рассказываю своим ученикам, которые время от времени появляются в моей жизни.

Он же, дорогой наш Евгений Павлович, тогда ещё не профессор, а начинающий преподаватель, научил меня прекрасному принципу в формировании личной библиотеки. Обязательно иметь массу справочников, словарей и умных энциклопедий, и не иметь беллетристики. Стараюсь так и поступать. Но классика: Пушкин, Толстой, Достоевский... и ещё множество любимых художественных произведений, конечно же, на полках стоят. Только беру книги, выпущенные серьёзными издательствами. В них, я думаю, ошибок и опечаток всё же меньше, чем в каких-то случайных изданиях.

Нашу посещаемость строго контролировали. Проверку на лекциях устраивали почти на каждой. Иногда куратор курса Валентина Тимофеевна Рыбакова окидывала глазом всех сидящих в Коммунистической аудитории и что-то запоминала для себя, кого-то отслеживала… Но чаще староста Раф Марданов выкликивал нас по списку курса. Это теперь кажется большой глупостью после такого настойчивого стремления, после той крылатой мечты, поступив на факультет лучшего университета страны, думать о том, когда же можно будет «улизнуть» с лекции… Но мы были молодыми, беспечными, энергия била ключом, и порой от неё так уставали, что хотелось дольше поспать и пропустить первую лекцию. Да и, в конце концов, мы поступали в университет не для того, чтобы впитывать в себя всё подряд. Пропаганда и агитация основного строя шла фоном всюду. И лозунги потеряли свою ценность, были затёрты и извращены в самом нашем сознании. Это ведь естественно: иметь чувство противоречия, несогласия, инакомыслия... Особенно – в молодости. 

Схватив своего журавля, его было не так-то просто удерживать в руках. И наши преподаватели всегда нас честно предупреждали, что Москва имеет очень много соблазнов посильнее, чем лекции в душной аудитории. Можно было так увлечься, что угроза отчисления становилась реальной для некоторых из нас. А отчисления были.

Кажется, звали его Сафранский, Валера. Что-то он, скорее по глупости, выложил на истории КПСС, что-то ляпнул у какого-то доцента на занятиях по пропаганде. По-моему, даже до сессии он не дотянул. Видно, что-то очень антисоветское.

У нас был Игорёк Васильев, он имел свой особый юмор, и его мало, кто понимал. Например, он вступал в пререкания с Ниной Дмитриевной Бессарабовой, нашей русисткой, которая вела семинары.

– Есть докУменты, которые носят в пОртфеле, – говорил Игорь, делая ударения на «у» и «о»: «докУменты», «пОртфель».



– Васильев! – тут же «реагировала» Нина Дмитриевна, – я вам двойку ставлю.

А Васильев, как ни в чём не бывало, продолжал:

– А есть докумЕнты, их носят в портфЕле.

Бедная Нина Дмитриевна! Она негодовала от того, что студент журфака МГУ говорит, как извозчик, совсем не желала даже понимать его кондовый юмор и грозилась ему несдачей сессии. 

Мы слушали их пикировки, хотя и понимали Игоря, но были на стороне Нины Дмитриевны. Мы её тоже любили, как и Изабеллу Иосифовну, француженку. Наверное, потому, что они обе напоминали нам о школьных временах, где у класса всегда есть классный руководитель. В университете, по сути, наша группа была очень самостоятельна, возникало ощущение, что мы никому не нужны. А нам требовались и забота, и внимание, и совет, и любовь, и даже простое участие, выраженное хотя бы и этой простой фразой «Вуз э малад? Идите домой...» 

Не помню, когда и куда исчез из поля зрения наш Васильев, любитель приколов, но в списках выпускников нашего года я его не нашла. Кажется, где-то в середине обучения у него случились какие-то жизненные обстоятельства. За такие безобидные шутки не исключали. В списках выпускников 1980 года есть, кстати, Васильев Игорь Евгеньевич. Возможно, это как раз наш Игорёк и есть.



                О ТОМ, КОГО НИКАК НЕЛЬЗЯ ОБОЙТИ


Долго думала, писать или не писать. Но без него всё неправда. А с ним – не совсем правда. Он – камень на дороге, о который я едва не сломалась. Но споткнулась сильно. Да так, что ценности расставила не по своей традиции, а словно бы из ума выжив. Надолго, лет так на десять-одиннадцать, а то и на всю жизнь. Нет, это не чемодан без ручки, который и нести невозможно, и выбросить тоже невозможно. То ли жалко, то ли полжизни в него вложено, то ли молодость ушла в него. Конечно же, это муж. У женщин бывает такое, что «уж замуж невтерпёж»... И ладно бы мне оказаться за мужем... Оказалась за Валерой. Когда решила как-то отметить веху в жизни – тридцатилетие нашей встречи, выпустила книжку стихов, которую назвала «Завалерианство». Столько было толков по поводу названия. Что-то оно всем показалось непонятным и вычурным.

Хотела отдельно написать повесть о нашей жизни: небанальную, страстную, нескучную. И здесь, в моей университетской Аркадии, не вспоминать о нём. Но без него – всё неправда. Прости, дорогой, придётся и о тебе говорить. Да мне и не стыдно. Ведь мы были счастливы. Безумно! А каково это: и жизнь резко изменить поступлением в МГУ и сбыванием собственной мечты, и тебя, «лё пти принс» – маленький принц, встретить? Счастливое студенчество стало во сто крат счастливее с тобой!

Ну, какой же Валера Мосин – лё пти? Грандище под метр восемьдесят два. А у меня рост метр пятьдесят два. Это я – Дюймовочка, а он – слепой Крот. Но тогда такую вопиющую реальность замечать не хотелось. О ней даже не догадывалось...

Помню, как его дальняя не то родственница, не то хорошая знакомая семьи, работающая на факультете то ли завхозом, то ли комендантом (это она всем выписывала направления на поселение в общежитие) Ася Васильевна, разговаривая со мной, не удержалась и сказала:

– Как же тебе повезло! Валера – чудесный парень. Если бы ты его не перехватила, я бы за него свою дочь отдала...

А если бы отдала... Говорила бы она так же или по-другому? Да и не перехватывала я его. Это скорее он нахлынул прибоем на меня и едва не утопил...

После вечера с жареной картошкой в нашей комнате он куда-то исчез, я о нём забыла. Ушёл – так ушёл. Но память настойчиво предлагает ещё чью-то комнату этажом ниже, куда мы спустились попеть и потанцевать. Всё в тот же вечер перед днём танкиста в субботу, 7 сентября. Здесь я не помню, чтобы был стол, вино или чай. Играл проигрыватель, крутилась пластинка, стоял полумрак. Приехали ребята москвичи, они засиделись допоздна, потом их опероотрядовец Валера устраивал на ночлег. Таскали какие-то матрасы и постельные принадлежности. Меня приглашал на танец Рафаэль, нацкадр из Киргизии, делал неловко неприятные намёки, я не знала, как его «отшить».

Валера понял мои затруднения. Он взял меня за руку и увёл танцевать. Тут он спросил, как меня зовут. Настроение у меня самое плохое: ни Рафаэль, ни мой спаситель мне не нравятся. Было ощущение, что где-то проходит мимо в это время мой человек, а я его не могу встретить. Я ощущаю его движение, его солнечное пятно, но не распознаю...

Вместо него делает пошлые намёки Раф, уводит на танец другой: чуждый по духу, огромного роста, в мешковатом на нём, дорогом импортном костюме, с нелепыми усами под носом... Я буркнула своё имя, и Валера его не расслышал. Переспрашивать он постеснялся. Кое-как дотанцевав, я отправилась наверх, в свою комнату. Рафаэль увязался за мной. На лестничной площадке попросил задержаться, чтобы поговорить. В это время мимо проходил Валера. Матрас в охапке, отнёс его к себе в комнату, потому что он жил временно один. Запоздалого гостя определили к нему на ночёвку. Вернулся он сразу и опять вызволил меня из зоны внимания Рафа.

– Я вижу, что он липнет к тебе. Вижу, что ты этого не хочешь, – объяснил он мне своё настойчивое участие.

– Я уже ничего не хочу! Устала и иду спать, – с вызовом ответила я ему.

Для любого другого было ясно: отвали! Для Мосина это был повод проводить меня до двери моей комнаты. На пороге он, по-прежнему, не зная, как меня зовут, придерживает меня за руку.

– Давай завтра пойдём на «Солярис» в «Литву»...

Чтобы отправить его быстрее, я соглашаюсь:

– Давай. Завтра и договоримся...

Он наклоняется и неожиданно чмокает меня в щёку.

– Ты что? – возмущаюсь я.

Смотрю, наконец, в его глаза. Они светятся изнутри лунным светом. Таких глаз я никогда не видела – чтобы из глубины шёл свет. 

– Если мне человек нравится, я этого не скрываю, – говорит Валера.

Он опять колет мне щёку своими нелепыми усами.

Я отворачиваюсь, спешу открыть дверь.

– Спокойной ночи, – говорит мой провожатый.

Какая тут спокойная ночь! Поцелуи, хоть и в щёчку, но с такими словами: «если человек нравится», приглашение в кино... А главное сияние из глаз! Какая там спокойная ночь...

Утром, когда ещё все спали, он принёс билеты в кино. Мальчик пылал от добрых ко мне чувств. Как же я могла быть неблагодарной ему за это? Я тогда не знала, что он совершил подвиг, рано встав с постели. В семейной жизни он изводил меня тем, что спал до обеда. В то время как я была по натуре – жаворонок, он был совой. Интуиция подсказала, что только ради меня он сбегал за билетами, которые тогда трудно было купить, поскольку фильм мало, где в это время демонстрировали. А это был Тарковский, вся Москва валила валом...

И дальше уже ни шагу без него!

– Давай пойдём обедать вместе, – говорит он.

– Мне надо в магазин, в «Весну», кое-что купить, – я надеюсь, что он уйдёт.

– Пошли вместе, – говорит он.

Если честно, то мне надо купить предметы женского белья. Я захожу в секцию, где откровенно разложены трусики и бюстгальтеры, грации и панталоны... Он неотступно идёт за мной. Я, готовая сгореть от стыда, проскакиваю мимо нужных мне предметов. Он не тушуясь, тащит меня к мужским сорочкам и просит помочь выбрать ему две рубашки на мой вкус. Какой вкус! Разве я до этого покупала кому-нибудь мужские сорочки? Я понятия не имею, что и как надо выбирать. Но яркая, канареечно-зелёная рубашка мне понравилась. Вторую мы купили белую, из ткани, напоминающей кружева. Я выбираю, он платит. Мне приятно, что он хочет сменить свой наряд. Его матушка, в бытность семьи в Германии, припасла ему одежду, добротную и дорогую. Но из моды всё это вышло давно, к тому же костюмы были для зрелого мужчины, не для молодого парня. Наконец, я осмелеваю настолько, что говорю ему:

– Подожди меня здесь, я сейчас.

Заскакиваю в нужную мне секцию и выбираю что-то из требуемого белья, стоит это копейки, поскольку не могу позволить себе дороже, да и не было дороже! Для всех – поровну: девичьи трусики по 35 копеек, произведённые московской фабрикой, маечки по рубль пятьдесят, белые носочки (они тогда были в моде) тоже копеечные. Впрочем, и жили мы на копейки. И пословицу «Копейка рубль бережёт» воспринимали вполне серьёзно.

Он ждёт у кассы. Я готова провалиться от стыда. Уже собираюсь закатить ему скандал. Но он видит моё настроение и тактично отворачивается. Возможно, я вела себя неправильно, возможно, надо было сразу переложить на него все свои покупки. Но я соблюдала свою независимость. Ну, в кино, ну, в театр, ну, в студенческую столовую ещё можно позволить ему сводить меня, но платить за мои трусики и колготки – это позор.

После кино все собираемся идти на Ленинские горы на смотровую площадку. Будет салют в честь Дня танкиста. Мой первый салют. Я до этого видела его или в кинохронике, или по телевизору у бабушки в совхозе. А здесь вживую. Идём всем скопом: Зоя с Сергеем, девчонки, и мы с Валерой. На площадке мы с ним рядом, держимся за руки. Зрелище меня радует, поражает тем, что это не в кино, а наяву. Небо расцветает множеством праздничных огненных узоров, грохот от орудийных залпов, крики «Ура-а-а-а!», возбуждение и радость на лицах людей. Приходит мысль о том, что такой салют едва ли не в день нашего знакомства знаменует только счастье.

Так и будет!

На другой день он мне делает предложение:

– Давай поженимся!

– Давай!.. Через год... Второго августа.

Так и случилось!

Я уже не замечаю никого рядом, кроме него. Ради меня он расстаётся со своими усами. Ради меня отказывается от огромного кожаного портфеля, с которым отходил первый курс на занятия. Вместе мы покупаем ему спортивную сумку через плечо, какие-то страшненькие советские «джинсы»-клёш серого цвета. У нас нет блата, нет связей. Берём то, что есть в магазинах. И всё равно это лучше его чёрного элегантного костюма из Германии. Молодые в таких не ходят. В белой спортивной майке-тенниске, в этих расклешенных штанах он и вправду похож на маленького принца – того, которого рисовал в своей книжке сам Антуан де Сент-Экзюпери. Только ещё шарфик следует перекинуть через плечо. Меня приручили...

«Мы в ответе за тех, кого приручаем», – ведь это основная мысль прекрасной сказки про Маленького Принца и Розу. Но об этом мы с ним забываем. Я – оттого, что мне нравится процесс приручения. Он – оттого, что сказкой этой не увлекся...

Но нам не до Экзюпери и его фантазий! Нам вдвоём очень хорошо! Никого не надо! Никого!

То ли девчонки приревновали, то ли обзавидовались, но у нас не заладилось в моей комнате. Валера звал меня Солнышком:

– Солнышко, ты скоро? Мы опаздываем...

Так меня никто никогда не называл. Девчонки хихикали... Я обижалась. Мои подружки стали моими врагами. Пока я ходила по театрам, пропал с полки мой любимый Пер Лагерквист, потом Валерин Андерсен, потом Кун, его «Легенды и мифы Древней Греции» и Экзюпери тоже. Это сейчас – ничего страшного! Но во времена, здесь описываемые, книга имела большую ценность не только для меня, но и для общества в целом. Показателем богатой жизни кроме всего были и книжные собрания. А у меня пропали ценные по содержанию, их непросто было даже в библиотеке получить. Я возмущалась, спрашивала, где книги.

– Мы что, сторожить их тут будем? – вопросом на вопрос отвечали мне.

Я простудилась, температурю. Лежу в постели с ангиной. Валера поит меня горячим молоком с мёдом из ложечки. Я чувствую себя маленькой девочкой, капризничаю. Он пошёл в аптеку за лекарством. Зоя мне выговаривает:

– Устроили тут лазарет!.. Солнышки...

Он приносит лекарство, я его отсылаю резко и почти грубо. Он всё понимает. Не обижается.

Даже Валерин друг, физик Беличенко, тоже против, поскольку его девушка Зоя в конфронтации. Как все вокруг противились!

Валеру не приняли в партию. Прокатили. Для меня это было неприятно, но не трагично. Я смотрела на него и видела, как он переживает. Я раздумывала: «Почему именно его прокатили?» Для меня он был самым лучшим, самым близким и родным человеком. Но что-то во мне заклубилось, какое-то сомнение: «А так ли это? Правда ли, что он безупречен?» Ведь весь курс против него пошёл. Почему?.. Я думала, что он «вне меня» очень высокомерен, недружелюбен. Девчонки его почему-то называли стукачом. Я знала и была уверена, что это не так. Это кто-то не желает ему добра...

А он мечтал работать в органах. Как его отец. В КГБ. Я тогда ничего об этой организации плохого не знала. Ведь я росла в семье железнодорожника. У нас дома никогда ни про органы, ни про подобные дела не обсуждалось, не произносилось. Самым страшным был участковый милиционер по фамилии Калибердин: «Вот придёт Калиберда – покажет!..» И эта «Калиберда» олицетворяла для меня и всю власть, и всех государственных служащих. Но, к счастью, так ни разу я на него и не взглянула. Он существовал за полем моей жизни в Калаче. Единственно, что я слышала из уст отца, так это «политическое» выражение «враг народа». Но он его произносил всегда с подковыркой или ругательно, как «чёрт», «дурак»...

Для меня, что танкист, что милиционер, что кагэбист – было в одном ряду. И звания «сержант» или «майор» я не отличала. То, что генерал меньше маршала – только догадывалась. Бахвальства моего жениха тем, что он отлично стреляет из пистолета, прекрасно водит автомобиль и что-то там в этом роде – никак меня не впечатляли. Я только недоумевала: «Зачем он мне это говорит?» Если хочет набить себе цену, то лучше пусть скажет мне, какая я красивая или назовёт меня солнышком...

О, если бы я не была так наивна! Как-то, уже будучи в замужестве, мы с его матерью прождали его до четырёх часов утра. Я не могла уснуть, боялась, что с ним что-то случилось. Ведь его общественная работа – оперотряд, а там, говорят, бывает всякое. Потом, года через два, он сам сказал, где был и что делал. А до того Валера – святой! Никто не стоит его мизинца! И вокруг почему-то полно недругов.

И ведь была же ситуация, которую он сам спровоцировал, в которой проявилась его эгоистичная сущность (при этом я не утверждаю, что сама лишена эгоизма). Ему, как активисту выдали путёвку в профилакторий на Ленгорах в ГЗ. Там можно было пожить в комнате одному: в тишине, чистоте и уюте сталинского интерьера. Там хорошо кормили по специальным талонам... Но Валера так был увлечён нашими отношениями, что не стал перебираться в профилакторий. Ведь тогда бы мы реже виделись. Но было жалко, что пропадает обильная вкусная профилакторская еда. И тогда он придумал на неиспользованные талоны повести меня в столовую профилактория, чтобы там вместе пообедать. Вполне логичное для него решение. Но мои комплексы чётко мне подсказывали, что так нельзя делать. И я заупиралась:

– Не пойду, лучше я тебя подожду тут внизу на лавочке, а ты иди, обедай.



Тогда ни у него, ни у меня не возникло мысли, что ему можно было набрать еды, пообедать, а остальное завернуть в пакет и взять с собой. Но Валера решил меня удивить и тем, какой он деятель, что ему дали профилакторий, и тем, как здорово там жить и есть. И хотел мне доставить удовольствие от вкусной и питательной пищи. Кое-как он втащил меня в лифт, и в мгновение ока мы оказались то ли на седьмом небе, то ли на девятом этаже. Дверь бесшумно распахнулась, мы ступили на ковровые дорожки, встречный поток людей ещё не весь вошёл в лифт, как вахтёрша, увидев, что «жилец» появился не один, а с девушкой, то есть со мной, подняла крик:

– Давай, убирайся!

Народ в лифте замер в ожидании развития действия. Я попыталась вырвать свою руку из руки моего «кавалера». Действие затягивается, лифт уехал вниз. Мы остались лицом к лицу с добросовестной блюстительницей нравственности и порядков в профилактории МГУ на Ленгорах. Какими словами награждала меня эта почтенного возраста дама, передать теперь сложно, но последнюю её фразу я слушала уже в лифте:

– И нечего тут девок уличных водить!.. – орала вахтёрша, дай ей Бог здоровья за усердие.

Хорошо, что лифтов в высотке несколько. Хорошо, что в это время подошёл пустой. Вырвав свою руку из Валериной, я влетела, не помня себя, в лифт. Стояла, словно вымазанная прилюдно какашками, и от негодования и обиды готова была удушить эту вахтёршу, а заодно и Валеру. Меня никто и никогда не называл уличной девкой! Я приняла слова разъярённой старухи в их прямом значении.

Валера остался «разбираться». Он ей доказывал, что у него куча неиспользованных талонов, и он может с собой привести пообедать, кого захочет. Я выскочила из здания и помчалась по аллее, совсем не соображая, куда я иду. Но потом тот же чёткий голос, который, наверное, решил меня соединить с этим человеком, стал мне выговаривать, как и тогда, когда «повезёт же его жене!» Этот внутренний голос медленно и по слогам вбивал в меня слова, как гвозди в доску:

– Ты куда это летишь? На свете много ещё будет таких идиоток. Что же их теперь всех слушать? Ведь Валера хотел тебе сделать приятное. Он и сам там, наверное, переживает. Посиди на лавочке, подожди его. Он же не виноват...

Этот внутренний голос ещё долго мне вещал что-то в защиту Мосина. Был ясный сентябрьский денёк, светило солнышко, жёлтые листья клёна красиво лежали на дорожке. Я присела на край скамейки. Решила его подождать. И это был, наверное, непростительный поступок и необъяснимый для меня до сих пор.

Я была своенравной девочкой! Молодой человек, который втянул меня в свои глупые планы, по моим представлениям – и тогдашним, и теперешним – обязательно должен быть предан остракизму. Как он мог подвергнуть меня унизительной процедуре! Он не посчитал нужным внять моим возражениям. Я же не хотела туда идти! Он почти силком втащил меня в лифт...

Но я сидела на скамейке, пыталась успокоиться и уговорить себя, что Валера хотел сделать мне добро. И вскоре он появился...

Вместо извинения стал меня упрекать, зачем это я послушалась сварливой старухи и убежала.

– Теперь надо искать, где пообедать, – сказал он, озаботившись тем, что мы ещё не обедали.

Его практицизм мне был понятен, я ведь тоже ещё не ела. Да и что там эта грубая старуха, против моего обожаемого солнышка! Я стараюсь забыть всё, и «уличную девку» тоже. Но что-то в глубине, на самом донышке прикипело – не отодрать. В совхозной конторе моя тётя мыла с песочком директорский графин для воды, чтобы избавиться от осадка на его стенках. Вот и мне надо было сразу же «с песочком» отдирать оставшийся осадок в душе. Или разбить «графин» любви. Ни того, ни другого я не сделала. Постаралась забыть. Но память оказалась цепкой...



Это я теперь такая мудрая и вижу, что не Господь нас соединял, а его антипод. Но для этого надо было пожить с ним ещё лет десять, расстаться, вырастить детей, и стать никому не нужной, чтобы, наконец, убедиться: все благие намерения этого человека ведут только в ад!

Как это я изменила себе?! Всегда отваживала кавалеров, стоило кому-то не оправдать моего доверия: умом, поступками, намерениями. Я ведь только поступила на учёбу. Столько ожидалось интересного и желаемого! Но внутренний голос помог выбрать себе такую судьбу. А потом по жизни с ним так и было: никогда своей неправоты не признавал, и прощения не просил ни разу! Эгоцентризм моего бывшего мужа очевиден. Если по Фрейду, на подкорке, то, наверное, это я сама так угнетала его личность, что он вынужден был иметь столь грубую защиту, выраженную махровым эгоизмом. И если по Фрейду, на подкорке – мы не пара! Но как трудно это понять, а ещё труднее отказаться...

После первой сессии ухожу от девчонок, с которыми не заладилось в 426-й комнате. Иду в 419-ю к своим: тихим, спокойным, не скандальным, порядочным. Копейкина Аля, Бакланова Света тоже радийщицы, Марионелла Воронина, сибирячка, учится на газетчика. У Нели все заботы о младшей сестре, которая часто с ней встречается. Бакланова с Копейкиной – не разлей вода. Держат круговую оборону, близко не подпускают. Не откровенничают, а мне не хочется им ничего и говорить. Разве не видно по моим сияющим глазам, как я счастлива! Только Света отчего-то нет-нет и скажет:

– Как мне тебя жалко!

Я не понимаю, спрашиваю:

– Почему?

Она юродствует:

– Валера такой большой, а ты такая маленькая... Он будет тебя обижать...

Может, она хотела сказать, что он будет меня бить? Нет, этого никогда не было. Ни разу! Ведь он же хорошо воспитан. Он даже не обзывал меня никакими плохими словами. Только: Катюша, и только: Солнышко.

Одна Денисова, моя подруга, восхищается моим Мосиным. Ей в нём нравится всё. Я обожаю Лену за это. Ведь она разделяет мою точку зрения. Это немало. Его уважают в нашей группе. Володя Горбунов становится его другом. У него друзья на два курса моложе. Странно, хотя на его курсе его прокатили, но в его группе многие его любят. Особенно девчонки. На меня смотрят, как на недоразумение. Я это чувствую и не люблю девчонок из его группы. Его любит и куратор их группы Виктория Васильевна Учёнова. Она дарит ему свою книгу с обнадёживающей подписью, она уверена в его таланте журналиста. Я присутствую в его группе на обсуждении его практики в московской областной партийной газете. Ведь эту практику я (неофициально) проходила с ним. Даже ездила с ним в Загорск, туда, где делают матрёшки. Он пишет, я придумываю заголовки с «изюминкой». Но он и сам не без «изюму». Зато вдвоём всё легко, и нам радостно от работы...

Вот такая ситуация. Теперь дальше весь рассказ о моём курсе, моём университете следовало бы вести от лица «мы». Часто мне говорили, что я сумасшедшая, зачем это так рано вышла замуж. А я, счастливая, улыбалась и отвечала:

– И всем того желаю.

Ведь у меня было не замужество, это было Завалерианство. Как у Алисы Зазеркалье. И в Завалерианстве тоже много было невероятного, чудесного и тоже многое было наоборот... Это уже потом, в конце семейной жизни, через десять лет карты падали всё чёрной масти, редко красной. И король поменял масть: из бубен превратился в пикового.

А пока Катя в стране Грёз!



                МЫ РАЗМИНУЛИСЬ...


Настало время рассказать о человеке, с которым в то время я просто разминулась где-то рядом, возможно, у Манежа – ещё не горевшего: тогда и такой дикой мысли не могло возникнуть. О человеке этом вспоминаю в связи с «военкой»: из нас готовили медсестёр гражданской обороны. А потом, в Алма-Ате, когда я умирала под капельницами, и меня спасал мой любимый доктор Коркан, и рядом уже не было того, с кем так счастливилась на журфаке. Спустя всего десять лет после университета...

...Мы разминулись с Иваном Павловичем именно в те времена, когда я была безмерно счастлива с другим, у меня была иная, чем в Алма-Ате жизнь, мне маячило Светлое Будущее, суть которого и оказалась – Алма-Ата.

Кто знает, может, я ходила за ним, едва не наступая ему на пятки... А может, я однажды встретилась с ним взглядом? Это было странно для меня: посмотреть в глаза идущему навстречу прохожему. В Москве – не в родном городке, где почти всех на своей улице знаешь, почти с каждым приветливо обмениваешься взглядами. Москва – большой город, встретить знакомого человека на улице почти невозможно. И что за надобность такая – смотреть в глаза встречным людям, которые тебя даже не замечают? И тут вдруг кто-то мне шепнул: «Глянь!». Такая редкость: на меня смотрели задумчивые и внимательные глаза. И эти глаза будто притянули мой взгляд. Встречный оказался молодым человеком, идущим в сторону метро «Проспект Маркса». Он вполне мог идти из мединститута. Он вполне мог быть Иваном Корканом. А потом в Алма-Ате, спустя тринадцать лет, такой же взгляд смутил меня, лежавшую на больничной койке, готовящуюся уйти из этого мира. Не думаю, что это был один и тот же человек, своим взглядом привлекший моё внимание, но так Господь посылал мне свои знаки. Если бы ещё я их замечала вовремя и умела их правильно истолковывать...

Тогда я только-только стала студенткой. Для меня было уже достижением, что я могу легко, выскочив из метро «Проспект Маркса», перекинув ремешок сумки через плечо, торопиться на факультет: мимо гостиницы «Националь», мимо корпуса медицинского института, вдоль чугунной ограды юрфака МГУ, затем по переходу – через улицу Герцена. И сразу следует свернуть во двор нашего журфака. Это уже потом, чуть позднее, мне показали более рациональный путь со станции метро «Библиотека имени В.И. Ленина». А по первах я пробегала мимо зданий, о которых совсем ничего не знала. Оказалось, что одно из зданий – это корпус медицинского института, куда в последствии нам приходилось ходить в анатомический музей на занятия по «гражданке» – гражданской обороне.

И как тут не вставить сакраментальную фразу о неисповедимости путей господних! Тринадцать лет спустя, когда я жила в Алма-Ате! Я заболела тяжело и, казалось, непоправимо, не вылезала неделями из-под капельниц, я встретила человека, моего лечащего врача, который в то же время, когда я спешила на факультет мимо медицинского института, в этом институте мог учиться в аспирантуре. Моего лечащего и любимого доктора звали Иваном Павловичем Корканом, был он в то время кандидатом медицинских наук и писал докторскую диссертацию. Работал он в команде известного в Алма-Ате профессора, и эта команда делала еженедельно обход в том отделении той городской больницы, куда я попала по «скорой». История моих отношений с доктором Корканом – не имела бы отношения к университетскому моему периоду, если бы не строчки стихов, которые я написала во время моего возвращения к жизни этим человеком. Я тогда не умерла, но уже была словно неживая: боли, боли, боли, сознание ни на чём не сосредотачивалось. В жизни, кроме моих детей, меня ничто не удерживало. Доктору, наверное, стало жаль молодую, но уже потухшую женщину. Он потом мне и сам признавался, что всячески старался из тяжёлой болезни меня вытащить. И это ему удалось. Я влюбилась в него, крепко, горячо и навечно. И ещё лёжа под капельницей, которая была прилажена к правой руке, я начала писать стихи левой рукой. Эти каракули у меня хранятся. Но первое стихотворение, посвящённое доктору, было о лестнице, на которой остались его следы. Ведь женщине, шагнувшей в огонь костра Любви, достаточно и места, где проходил любимый человек. А вот следующее стихотворение было о том времени, когда мы с ним могли встретиться в Москве, а может, так и было, что он шёл впереди, а я за ним. Или наоборот… Да вот, оно, это стихотворение:



Доктору Ивану Павловичу Коркану,

вытащившему меня из небытия



В московском парке, у стен манежных,

где толпы зевак бредут просто так,

ты был с другою тихим и нежным,

другую ты бережно нёс на руках.



А я сидела в стенах журфака –

царевна в пыльном книжном плену.

Мы разминулись, и не заплакав,

Тихо ушла я в иную страну.



Дороги бежали. И время летело.

Дерзкую зелень сменил листопад.

Вспомнив все песни, снова запела –

Это смутил меня грустный твой взгляд...



Но это – отступление от темы. У меня написана отдельная глава о моём любимом докторе, но пока поставить её некуда: книга об Алма-Ате «Когда реки текли в гору» посвящена моей работе в издательстве и в ней я рассказываю о казахстанских писателях, которых в России почти не знают. А ведь были у меня отношения не только рабочие в Алма-Ате. В этом городе у меня жило столько друзей и знакомых, сколько потом я уже не смогла приобрести в Воронеже даже за двадцать лет жизни. И вторым планом в Алма-Ате – это и были мои больничные передвижения и общения. Я болела долго и тяжело. Наверное, это так стиралось моё счастливое университетское прошлое. Капельниц с кровезаменителями и цитостатиками было столько, что моя четвёртая группа крови минус перешла во вторую, тоже с минусом. Говорят, что такого не может быть. Но мои медицинские документы свидетельствуют, что может...

Пока же я не ведаю ничего, что меня ожидает в моём Светлом Будущем. Я счастлива бесконечно раз. И стараюсь жить полноценной жизнью в университете. Учёба на первом месте. Потом – театры, премьеры кинофильмов, выставки, встречи со знаменитыми людьми, которые чуть ли не каждую неделю бывают и на факультете, и в Доме культуры на Ленинских горах.



                И АНДРОНИКОВ, И КАТАЕВ, И НИКУЛИН С СИМОНОВЫМ...



Из дневника:

«27 октября[1974 г.] За последние дни столько впечатлений. Леонид Жуховицкий дал автограф. Сегодня слушала живого неповторимого, очаровательного Ираклия Андроникова...»

У Жуховицкого писательская карьера только начиналась, но он был уже достаточно известным. Наши организаторы пригласили его. Встреча проходила в комнате отдыха нашего корпуса студенческого общежития. В десятом классе я прочитала его повесть о журналистах «Верхом на дельфине». Для меня видеть автора повести наяву – уже событие. Я ведь не избалована таким общением. А писатель как раз и говорил о недостатке общения. Для того чтобы компенсировать эту недостачу, он предлагал ввести срочную телефонную помощь.

– Есть служба 0-1, которая спасает от пожаров, есть 0-2 – милиция, есть 0-3 – «скорая помощь». Я думал, что можно ввести 0-4, которая бы спасала от одиночества и от отчаяния... – рассуждал писатель, почти наш ровесник. – Но оказалось, что 0-4 уже есть, и это Горгаз... 

Тогда я не понимала, зачем это надо. Как это может не хватать общения? Я забыла, что страдала от этого в степном совхозе. И совсем не предполагала, что в моём Светлом Будущем, которое непременно наступит после окончания университета, именно общения мне очень не будет доставать. И по этой причине у меня появится постоянное горькое привкусие одиночества...

Теперь, с высоты прошедших лет, с гордостью могу сказать, что видела живого потрясающего Ираклия Андроникова. Но как я ни искала в своих бумагах, так и не нашла ни одной строчки из того, что говорил Ираклий Луарсабович Андроников с кафедры нашей Коммунистической аудитории. В то время на факультете училась его дочь. О ней у нас ходили всякие байки: то она тройку получила, то учится уж очень долго… Обычные, как оказалось, обстоятельства. Но вольно или невольно, а на неё указывали: ну, если дочь самого Андроникова… То нам, простым и не знаменитым…

Глупость несусветная: получается, что быть ребёнком знаменитых родителей – огромная тяжесть. И то, что для других было «можно» – получать «неуды», пересдавать, пропускать лекции – «сачковать», брать «академки», для таких студентов было «нельзя». И это мнение большинства, среди которого, как известно полно серости.

На факультете сложилась такая традиция приглашать известных людей для встреч с будущими журналистами. И пока Екатерина Андроникова была студенткой журфака, её отца приглашали на такие встречи. Я читала статьи Андроникова, смотрела по телевизору почти все его выступления, и, наверное, не услышав ничего нового для себя, я не стала записывать за ним. Хотя это было явной оплошностью. Обязательно нашлось бы что-то, ранее не слышанное…

К счастью, последующие встречи с другими знаменитыми гостями я записывала, как считала возможным. Записи такие есть и в блокнотах, и в лекционных тетрадях, и даже просто на газете, какая в это время могла быть под рукой.

Теперь трудно выстроить хронологически, кого я слушала раньше, кого позже, ведь ума иногда не хватало ставить дату под такими записями. Но записанные на бумагу слова, произнесённые знаменитым человеком, теперь имеют большую цену.

Нет уже с нами писателя Валентина Катаева, и то, что он сказал тогда, возможно, кто-то не запомнил, у меня сохранилось немногое, записанное конспективно:

«В. Катаев: Мы начали с журналистики (Олеша, Славин, Бабель). Работа эта очень серьёзная и здесь можно себя проявить – в маленьких масштабах. История Ильи Ильфа. Он начинал в газете «Гудок». Там был Булгаков. Ещё и Олеша, иногда заходил Бабель...»   

На встрече с нами в Коммунистической аудитории, он доносил важность профессионального исполнения своего дела. Я впитывала слова классика литературы, особенно те, что относились к профессии: «Плохого материала нет, а есть плохие журналисты».

И я соглашалась с этим, и делала зарубки в памяти. А потом во время практики очень старалась делать свои материалы так чтобы не могли о них сказать, что их писал плохой журналист.

Производственную практику я проходила на областном радио в Орле. Когда мне пришлось поехать в поле, где работал герой моего радиорассказа – молодой комбайнер, то я придумала для столь прозаического сообщения об уборке урожая свою «лирическую картинку». Среди пыли и жары, докучливых оводов и мошки, треска и грохота работающей техники никакой лирики не было. Можно было только посочувствовать молодому пареньку, который в этом полуадском окружении работал, что называется «вкалывал», и при том у него хватало желания отвечать на мои вопросы и приветливо улыбаться. Когда с сопровождающим «корреспондента областного радио» (то есть меня) работником райкома мы уезжали с поля, заметила я, что из-за горизонта выползает тёмная тяжёлая туча, а на её фоне кружит, выискивая добычу, коршун. И свой материал о передовике-комбайнере я тогда назвала «Птица над полем»…

«Эта непослушная кукла Грунька» – радиозарисовка о швейном ателье, где работали молодые девушки, мои ровесницы. Я вспомнила свою куклу, подаренную мне бабушкой, когда мне было три года. Кукла звалась Грунькой – по имени маминой любимой соседки «тёть Груни», как я теперь полагаю, её имя было – Агрипина. Я сама умела шить кукле наряды. Из этого кукольного образа у меня и получилась зарисовка на производственную тему.

Пришлось как-то ехать на поле вместе с агитбригадой. Я должна была сделать радиоотчёт об этой поездке. Пока нас качало в автобусе «Кубань» по пыльному просёлку, самодеятельная, но очень способная, с красивым звонким голосом певица репетировала песню о малиновке. Ну и конечно, мой отчёт назывался «Звонкоголосая птичка малиновка». Я была уверена тогда и теперь придерживаюсь того же мнения, что заголовок – это та вешалка, с которой начинается театр, и любой материал должен бросаться в глаза именно своим названием.

За практику я получила отличную оценку, из Орловского радиокомитета прекрасные отзывы, а мои взрослые коллеги отмечали своеобразные названия моих материалов. Я так старалась оправдывать и мнение о том, что нет плохих материалов, и очень не хотелось быть плохой журналисткой. Да и стыдно ею быть.

Как-то приходил к нам в гости на кафедру телевидения и радиовещания известнейший радиожурналист Аркадий Ревенко. Мы все читали его книжку о работе корреспондента Всесоюзного радио. Книжка начиналась здорово! Ревенко как бы предлагал свою формулу для нашей профессии. Эти слова, написанные мэтром советской эфирной журналистики, я запомнила чётко: «Работать на радио радостно!»

Из беседы с Аркадием Георгиевичем запомнилось, как он сказал, что нам всем очень повезло, раз мы учимся в МГУ. «Я всегда умею распознать и отличить студента Московского университета от любого другого», – мэтр имел в виду, что у нас на журфаке особая подготовка. И для меня это было и осталось неоспоримой правдой. Иначе – зачем бы я так стремилась поступать сюда?

В тот раз нас куда-то (во что-то) посвящали: то ли в студенты, то ли в журналисты. Гостей понаприглашали разных, знаменитых интересных. Вот, как они записаны в моём блокноте: «В.П. Катаев, Сергей Колосов – кинорежиссёр, Борис Рунге – артист театра сатиры, Елена Вайцеховская – мастер спорта, Александр Иваницкий – олимпийский чемпион, Бобинский – тренер, Эрнст Генри – публицист, Удальцов – зам. ред. «ЛГ», Веселовский – зав. отд. фельетона и юмора «ЛГ», Омельченко – корр. «Правды», Альберт Лиханов – гл. ред «Смены».

Диктофона тогда у меня не было. Это по тем временам было дефицитной роскошью даже для профессионала. Я едва успевала записывать шариковой ручкой в блокноте все выступления. Это трудно по двум причинам: первая – надо уметь быстро конспектировать и правильно сокращать слова, чтобы потом можно было это всё расшифровать, и вторая причина – надо всё время быть внимательной и сосредоточенной. При том что такая толпа народу хоть и по пять минут говорит свои слова и речи, всё же это почти целый час в напряжении надо быть. Так что записывала я только то, что меня как-то интересовало или могло пригодиться когда-нибудь. Вот эти записи без комментариев сегодняшнего дня.

– «Веселовский – о значении чувства юмора для журналиста: «Хорошо смеётся тот, кто смеётся без последствий».



– Актриса Светлана Пенкина: «Чего очень хочешь, что должно сбыться, так и будет – это правда!»

– Рунге (ему долго хлопали за то, что он чихнул, и рассказал, как это делается у каждого профессионала): «…И никогда не терять чувства юмора, потому что юмор помогает выжить».

– Колосов: «Надо быть смелым и писать 106 серий фильма о журфаке МГУ».

– Эрнст Генри: «Если он сам скучает над своими материалами – он не публицист, если плохо знает жизнь, если смотрит только в сегодня, а не в завтра, он не публицист.

Если у него нет чувства юмора, он плохой журналист. Если он слишком любит гонорар, он маленький публицист».

– Лиханов. «Журналистика – это сродни театру и спорту, и медицине тоже. Никогда своим уменьем не наносить вред человеку. Сильно ранить может слово. Слово – наше оружие, которое даётся нам нашей профессией».

Вот такие записи моей студенческой поры, когда была у меня прекрасная возможность впитывать чужую мудрость и насыщаться ею, чтобы потом исподволь она дала о себе знать в работе. Ну и поскольку Валера, мой муж, учился на курс старше, то я посещала с ним и все мероприятия их курса.

На посвящении в журналисты 30 октября 1977 года я также ловила моменты и записывала для себя то, что могло мне пригодиться.

– «Несколько слов Юрия Летунова: «Никогда не поздно подумать, можешь ли ты быть журналистом. В журналистике нельзя работать, если нет дарований. Никогда не поздно решить, быть ли журналистом или нет».

Скажу, что Юрий Летунов – известный радиожурналист, поэтому за ним я записывала больше и внимала его премудростям, как именитому и многоопытному коллеге. А наставления были простые, например о трудолюбии:

– «Если он не трудится, то из него ничего не получится, не надо лениться говорить».

– «Самое главное – чувство неудовлетворённости собой. Люди были довольны собой, и поэтому ничего не умели, кричали красивые слова и завивали их».

– «Чем человек известнее, тем больше переживает, получится ли у него материал…»

Все наставления Летунова взяты из жизни, как потом и оказалось, подтверждались в моей практике не раз. Например, вот такой тезис: «Самое страшное в коллективе, когда берут пример со слабых, чтобы не терпеть конкуренции». Такое встречается сплошь и рядом. И я имею много примеров, когда на работу человека не принимали именно из-за того, что он гораздо сильнее в профессии и много талантливее. Всё оказалось жизненным в тех наставлениях, которые делались на факультете журналистики нашими известными гостями. Вот ещё небольшое творческое завещание мастера радиожурналистики Юрия Летунова: «Ошибка в том, что многие думают: «Все трудности позади». В творчестве каждый день должны быть трудности».

Во все глаза смотрела я на знаменитую балетную пару Гордеев-Павлова. Это же не на сцене Большого театра, не в какой-нибудь роли, а на кафедре перед нами, без грима и в обычной одежде.

Вячеслав Гордеев учился на нашем факультете, а его жена Надежда Павлова стала лауреаткой международного конкурса по балету. И уже тогда они были звёздами мировой величины. Их пригласили на встречу к нам. Артисты прекрасно танцевали, но не умели ещё выступать перед публикой. Им не повезло выступать перед будущими журналистами. В блокноте я записала:

«Павлова: «Мне трудно говорить с журналистами, потому что они настырные, но не смотря на это, я желаю им всего хорошего».



Гордеев: «Я выступаю в роли наставника, но не имею на это права, я – студент-первокурссник…(к сожалению, говорил не по существу и мямлил)».

Их «косноязычие» было слишком заметно, хотя мы все отнеслись к ним очень доброжелательно, с большой симпатией и гордостью: знай наших! «Золотой мальчик» и «чудо-девочка», тогда ещё муж и жена, пара, символизирующая советский балет! Как оказалось, немногословность Надежды Павловой стала притчей во языцех среди её друзей. (А мне показалось, что она просто не умеет говорить). Надежда, хотя и не училась у нас, зато её муж был студентом-вечерником журфака МГУ. А это всё равно, что она сама прославляла наш факультет…

Пришёл к нам и мой кумир в журналистике того периода эрудит, остроумец, корреспондент «Комсомолки» Ярослав Голованов. Я записывала его тезисно и теперь не могу комментировать свои записи, да и не надо этого делать. И так всё ясно.

– Голованов: «Мне вас жаль, что вы выбрали совершенно страшную профессию, в которой не будет выходных дней, где никогда не бывает свободы от этой профессии.

– Надо иметь силу духа, чтобы сказать, что не получилась журналистика. Для девушек это вообще противопоказано. Красиво всё выглядит в лживом фильме Герасимова «Журналист».

– Вы переживёте разные журналистские состояния, и каждый раз будете снова и снова чувствовать всё новое.

– Если М. пишет большие статьи, то он большой журналист, а если я – маленькие, значит, я маленький журналист? Важно, чтобы ты сам себе сказал: здесь я это сделал хорошо и лучше не могу.

– Гениев много, работать некому. Успех – это такой подарок, такая редкость.

– Быть повзыскательнее к себе и к людям, которые работают рядом. Это священное недовольство, которое является двигателем успеха».

Тогда же, на фоне таких прекрасных выступлений, таких именитых и известных людей, всё же мы сидели в ожидании главного события. И оно произошло.

…Он опоздал, и вышел сразу на трибуну, как только появился в зале. Знакомый и известный по кинохронике, передачам ТВ, по многочисленным фото в газетах и журналах. Мы зачитывались его стихами, романами…

В кожанке – Константин Симонов. Случилось это за полтора года до его смерти. И связано это с презентацией фильма «20 дней без войны». И опять я предлагаю свои записи из блокнота, которые отражают и мои впечатления (они в скобках), и цитируют фрагменты речи писателя.

– «Симонов: Мы сегодня вместе с Никулиным приехали не только от того, что давно симпатизируем друг другу, но и потому, что нас объединила общая работа над фильмом «20 дней без войны». Вот по такому поводу и явились в ваш круг. Я начну с того, что собираюсь сделать, продолжаю работать… (О себе. Все ловят на кадр знаменитость, а он «Я» да «Я» – в чёрном свитере и кожаном пиджаке).

– Я написал три начала, у меня было много впечатлений и хотелось все их впихнуть, но по ходу работы выяснилось, что мои впечатления, они не так важны… (Человек много видел, много пережил, это в его внешности есть).

– Военный журналист у меня не получился, это не главное лицо на войне…

– Жизнь журналиста складывается не только из его собственных переживаний, она состоит из людей, которых он видит. Это отражает характер нашей профессии. Что мне ещё сказать? Годы меняют образ жизни человека. Обязательное требование к профессии: суметь уложиться в срок и в размер и на достаточном уровне, а если не успеешь, то нечего делать…

– Профессию эту я считаю сегодня своею, я её люблю…

– Нельзя говорить человеку, что тебя интересует, надо говорить с ним о том, что его интересует и тогда получится беседа глубокая. Разговор с человеком не должен быть торопливым, не ограничивайся тем, что тебя интересует…



– Журналистика трудна. Она связана с документами, и здесь очень важна точность. Документ есть документ, повесть есть повесть, а не документальная повесть…»

И как же можно говорить о фильме «20 дней…» без Юрия Никулина. Его скромность и сдержанность на фоне выступления Симонова особенно выделялись. Но Никулин не был бы Никулиным, если бы не рассказал нам одну из своих бесконечных анекдотичных историй. И это была ситуация, связанная с буржуазной зарубежной прессой

«Никулин Юрий Владимирович: [дома, в Советском союзе, получил инструкцию]: Никаких интервью без директора цирка в Швеции. [Потому что] Однажды импресарио спрашивает [о его знаменитом номере с пожарником]: «Почему на манеже вы один, а в жизни другой?» – «Это моя профессия, и я мечтал о ней с детства». [И тогда в прессе появилась заметка]: «Мама русского клоуна плакала. Сын должен стать пожарным. Да, действительно, матери всего мира одинаковы». (Все смеялись: и Симонов, и Летунов, и все, все, все).

[В Москве актёр получил замечание]: «Мало бдительности у тебя, Никулин».

– О режиссере фильма Алексее Германе. Они купили специально все вещи войны, и ничего не шили, а всё, чтобы естественно было. Нельзя фильм о войне в цвете снимать, у войны нет цветов, только чёрный и белый, а это цвета хроники.

– Правда, искренность – вот тогда вас будут понимать и читать».

(Это было в ДК, потом был просмотр фильма. Кажется, мы его самые первые смотрели).

Встреч на факультете и в «высотке» на Ленгорах было множество: только успевай на них ходить. А когда же учиться? А как же театры? Приходилось выбирать. Учёба – святое, на первом месте, выбора нет. Иначе отчислят. За непосещение, за неуспеваемость. Но как же хотелось и на знаменитостей посмотреть и их умные речи послушать. Остались по тетрадкам, блокнотам разбросанные записи о встречах с космонавтами, известными спортсменами, но больше всего с журналистами, материалами которых я зачитывалась ещё в Калаче и в Ростовской области, где жила до поступления в МГУ. Правда, к концу учёбы этот интерес прошёл. Было много других забот. Особенно это связано с семьёй и рождением сына, которому отдавали мы столько много и сил и времени, что их едва хватало на сдачу сессий. Но так получилось.

Я всегда помнила, что журналист – это летописец эпохи, и должен в любом состоянии писать. На всех встречах я делала записи. Иногда – где придётся, но такого случая, какой был у меня ещё в школьные времена на выпуске, мне больше ни разу не представилось.




                ПРО ШКОЛЬНЫЙ ФАРТУК И УЧЕБНУЮ ГАЗЕТУ «ЖУРНАЛИСТ»



...В Калаче, в городском саду, проходил общий городской сбор выпускников десятых классов. Этот майский, 1972 года день был пасмурным и дождливым. Мы все нарядные: в огромных бантах, белых передниках, в кружевных воротничках и манжетах собрались на летней веранде, служившей актовым залом. Деревянный бело-голубой павильон, украшенный незатейливой резьбой, укрывал нас от моросящего дождика. Выступали руководители и учителя, что-то говорили. Мне надо было сделать что-то, чтобы это прощание районного масштаба запомнилось...

Я сняла свой праздничный фартук и пустила по ряду, чтобы мои одноклассники на нём расписывались и писали свои пожелания. Даже учителя мне что-то написали. Хотя у всех сначала были огромные глаза: как это на таком фартуке писать, он же испачкается. Да ничего, свой фартук я сама себе сшила из какой-то простой ткани. Писать на нём было удобно. Не знаю, куда свои форменные фартуки дели мои одноклассницы, а я свой сберегла, как самую дорогую реликвию...



«Милая Катя! Всего тебе доброго!» – написала наша классная руководительница Людмила Трофимовна Котлярова на самой серединке пояска от фартука. С нашей дорогой «классной» почти все мои одноклассники до сих пор поддерживают отношения. А мы с ней много переписывались, ведь она осталась в Калаче, в моей детской республике, а я меняла города и веси: то учёба в Москве, то служба мужа в Подмосковье, то Орёл, Алма-Ата, Воронеж… Пожалуй, только в последние несколько лет, когда телефон окончательно оттеснил эпистолярный жанр наших отношений, у меня нет от неё писем. Зато есть добрая память о встречах и длинных беседах. Отношения так тепло развиваются, что я теперь считаю нашу «классную» – Людмилу Трофимовну – своей сестрой. Разница в возрасте всего одиннадцать лет, а старшей родной сестры мне Бог не дал.   

Тут же – в центре школьного передника – и запись учительницы русского языка и литературы, нашего завуча, Прасковьи Архиповны Думовой: «Дорогая Катя! Удачи тебе, счастья, светлой дороги в жизни!»  Забегая вперёд, скажу, что её пожелание сбылось: ДОРОГА ОКАЗАЛАСЬ СВЕТЛОЙ, хотя не без огромных трудностей и боли, но – СВЕТЛАЯ!!!

И об этой учительнице своей хочу сказать особо, потому, что я её очень уважала и всегда видела, что она не просто школьный преподаватель по предмету, а большой знаток и поклонница нашей русской литературы.

Как-то мы писали сочинение о Сергее Есенине. После общих обязательных слов о поэте, я вошла в «транс» и дописала работу стихами: 



Под песенной сенью

Русских берёз

Поэт Есенин

В деревне рос.



Думы Есенина,

Нежны и тихи,

Над Русью весеннею

Сложились в стихи.



Лебединою песнею,

И легка, и звонка,

Разливалась чудесная

Поэта строка…



Тот, кому впервые удалось написать стихотворение, знает это потрясающее удивление: как же это сложилось?! Строй ритма и рифмы, который я сама сумела запечатлеть на бумаге, меня буквально приподнял над жизненной серой обыденностью. Я сама себе удивилась, что смогла это написать, но в то же время чувство глубокого стеснения и боязни быть осмеянной за такие «вирши», немного сдерживали мой порыв... После некоторых колебаний я всё же вписала эти строки в обычное школьное сочинение... И сдала тетрадку на проверку Прасковье Архиповне. Оценку я получила неплохую, но это не была «пятёрка». А на уроке учительница сказала, что я сумела передать своё личное отношение к русскому поэту.

Всегда прекрасно выглядевшая, аккуратно и красиво одетая, наша русистка вызывала во мне восхищение. Она объездила все литературные места нашей страны. Много знала, свой предмет любила и нам старалась это привить. Когда, спустя несколько лет после выпуска, мы с ней случайно встретились в Калаче на остановке возле нашей шестой школы, я уже имела некоторые жизненные разочарования. Прасковья Архиповна приветливо ответила на моё радостное приветствие. И задала мне вопрос, как мои дела, какие успехи. Я, почувствовав себя в праве задать ей свой вопрос, совершила, по моим теперешним понятиям, просто жестокий поступок. Хотя и старалась я тогда смягчить свой вопрос интонационно, но он прозвучал, как выстрел в спину:

– А скажите мне, Прасковья Архиповна, в чём смысл нашей жизни?

Она заулыбалась, очевидно, думая обо мне не совсем лестно для меня, и пригласила к себе в гости:

– Приходи, я теперь на пенсии, живу одна. Попьём чайку, поговорим…

Я так и не нашла времени зайти к своей учительнице. А потом, со временем, её не стало. Когда до меня дошли слухи об этом, то я, раскаиваясь и сожалея, что проявила тогда такую жёсткую бестактность этим своим глупым вопросом, не нашла ничего лучшего, как посвятить своё полудетское стихотворение о Есенине ей – Прасковье Архиповне Думовой…

На белом школьном фартуке расписывались почти все мои одноклассники: наши мальчики – Лёня Власенко, задира и непоседа, степенный и уже тогда важный Витя Суворов – сделали свои краткие записи там, где никто бы не догадался их сделать – на обороте лямочки – с изнанки: «Дорогая Катя желаю тебе счасть», – написал Лёня и «Будь счастлива» – приписал Виктор. Лёшка так и написал – без знаков препинания и без буквы «я». Он же был троечник, зачем ему грамота? Но когда случилась встреча одноклассников, Леонид приехал из Краснодара, преуспевающий деловой «мэн», в модном белом костюме, переполненный прекрасным чувством юмора. А вот Суворов учился хорошо, он потом окончил военное училище и всю жизнь живёт в Костроме, на встречу не приехал, почти никто о нём ничего не знает. Так и остался он для нас важный и засекреченный.

Одноклассники писали свои пожелания, искренне веря, что всё ими загаданное непременно сбудется. А желали они только счастья и радости, здоровья и успехов. И мне тогда казалось, что так и будет. Это теперь, спустя почти четыре десятка лет, можно попытаться сделать предварительные выводы, достигнута ли вечно манящая, всегда искушающая, зовущая вперёд и вперёд, вершина светлого Будущего.   

Подобное я сделала и на факультете. Поскольку фартуков у нас не было, снять с себя я тоже ничего не могла, я пустила свой экземпляр праздничного выпуска газеты, чтобы мои однокурсники на ней расписывались. Отвлекать людей от общего собрания было неудобно, поэтому расписывались, кто сидели неподалёку, кто понял идею и кто захотел поучаствовать в этом…

Осенью мы все собрались в Ленинской аудитории. Наверное, это было посвящение в профессию, поскольку весной это сделать было бы трудно: «госы», защита дипломов… До торжеств ли будет. И к тому же существовала традиция.

Был выпущен свежий номер факультетской газеты, в котором, словно бы отмеряя вехи, вспоминали все пять лет учёбы. А рабфаковцы – так все свои шесть. Газета мне очень дорога. Можно прочесть в ней материалы моих однокурсников и, радостно кивая головой, сказать:

– Верно, всё это было, было. Я помню!

Если «я помню» – значит, и я была со всеми вместе. Но газета, которая у меня, это уникальный экземпляр. На ней расписалась часть моих однокурсников...

Это газета «Журналист» от 26 октября 1978 года.

Посвящение в профессию. Вот они, эти записи:

Je te …..beaucoup de shance…ta vivre… et … dues tu vie…Теодор Киамоси Н.Р. Конго.

Эта надпись сделана неудачно, часть текста сливается с фоном фотографии и поэтому разобрать французский текст невозможно. О судьбе Теодора я ничего не знаю. Но как-то в московском автобусе 119-го маршрута произошёл случай, связанный с ним. Мы с мужем возвращались в высотку из магазина. Руки были заняты, автобус, как всегда, переполнен. Теодор тоже ехал в нём. Мы вошли и увидели его.

– О, привет! – заулыбался африканец и встал с места, уступив его мне, поскольку я оказалась рядом.

Какая-то женщина, лет сорока, стоявшая позади меня, недовольно сказала мне:

– Вижу, что ты молодая, да ранняя...

Наверное, ей стало обидно, что негр уступил место мне. Но на самом деле пропустить её к сиденью было сложно из-за сумок с покупками и толчеи. К тому же Теодор, ехавший до этого сидя, не имел намерения проявлять своё джентльменство по отношению ко всем женщинам в переполненном автобусе. Увидел свою однокурсницу и встал. А мне достался ядовитый укор от тётки, в котором я почувствовала осуждение за своё знакомство с чернокожим парнем...



Ваня Тертычный, поэт по жизни, написал:



Утро

У чёрного сруба колодца

С тяжёлым ведром тишины

Стою

И боюсь шевельнуться!

Иван Тертычный



Они были неразлучной парой с Олей Волоховой. Я с симпатией наблюдала за ними. Много лет спустя, связавшись с ней по Интернету, я пыталась узнать, где же теперь Иван. Но Оля написала только о своих заслугах и достижениях, детях и внуках. Хотя это тоже дети Ивана... 



Реки глубокие

             плавно

                текут

Люди премудрые

                тихо

                живут

Натан Новалис



Наташа Тарасова присоединилась к нашей группе позднее. Как-то ей удалось перевестись с вечернего на дневное отделение. Они пришли вместе с Леной Полонской, тоже москвичкой. Лена её звала Натаном, а Новалисом она стала после прекрасных лекций нашего Рожновского, профессора по немецкой литературе с мировым именем. Почему Наташа взяла псевдоним немецкого поэта-романтика, гонявшегося за своим «голубым цветком», я так и не поняла...



Тому же, кто вынес

            огонь сквозь потраву –

Вечная слава, вечная слава.

Лена Полонская



Это она «надула» как-то всю нашу группу, представив на разбор практики радиоинтервью с любимым ею поэтом Андреем Вознесенским. Оказалось, это фикция. Сама составила текст из его ответов, выловленных в прессе. К ним были заданы ею соответствующие вопросы. Текст за «Вознесенского» читал какой-то её знакомый с очень похожим голосом. На обсуждении подлог раскрылся сразу, как бы даже сама Лена и призналась в этом. А мы уже обсуждали сам этот её поступок. Всем было обидно, что Лена нас обманула, но никто не отметил её фанатичную любовь к поэту. Это же надо было очень хорошо знать материал, чтобы на такое решиться...



С любимыми не расставайтесь

Всей кровью прорастайте в них

И каждый раз навек прощайтесь,

        когда уходите от них.

Света Бакланова



Здесь впервые для меня записаны строки из теперь очень известного стихотворения «Баллада о прокуренном вагоне» Александра Кочеткова. В то время уже несколько лет, как вышел фильм «Ирония судьбы, или С лёгким паром», где они звучат. При этом вспоминаю другой фильм Эльдара Рязанова – «Служебный роман». Там картинки со снегом в сентябре. Я училась на втором курсе, только-только мы с мужем купили мне новое зимнее пальто. Мы его искали пол-лета в соответствии с пословицей «готовь сани летом...». И поиски завершились успешно: такого пальто у меня никогда не было. По моде, с меховой оторочкой по подолу. Правда, мех – искусственная норка, но если в струе борьбы за окружающую среду, то самый писк. Как оказалось потом, то это пальтишко было самое любимое, самое мне подходящее. Хотя с каждым разом я могла покупать более дорогие вещи, но не было при этом того восторга от покупки. И ранний снег с морозами в сентябре, сразу после жаркого лета и не начавшейся по настоящему осени, заставил обновить мою покупку. Теперь, когда я смотрю на экран – а фильмы Рязанова мы смотрим бесконечно много раз, – я всегда имею те радостные ощущения: удивление от зелени в снегу, восторг от прекрасной обновы и счастье от моего тогдашнего бытия...   

«Желаю тебе большого счастья и крепкого здоровья», – без подписи. Может быть, Аля Умнова (Копейкина). Жизнь удалась! Мы все по большому счёту счастливы – оттого, что родились и познали жизнь, мы все «крепко здоровы», коль дожили до сегодняшнего дня! Такие простые, банальные строчки, но сколько в них можно уместить глубины...

Катя!

Верю в твою победу. Пусть журналистика покорится тебе, твоему желанию, упорству, мастерству! Е. Денисова 26.10.78

Моя преданная Денисова! Подруга на все года. Нам легко дружить на таких расстояниях и пространствах, по карте и во времени. Помню о ней всегда, как о моей юности, о студенческих годах, о журфаке и Московском университете! При этом, встречаясь, обнаруживаем массу разногласий: она Скорпион, я – Стрелец. Адская смесь. Как-то после моего развода мы с ней встретились. Я пожаловалась на жизнь и Мосина, рассказала, что у меня есть друг, и что он очень на неё похож. Она же мне в ответ заявила, что её гражданский муж, отец Настеньки, похож на меня. То ли из вредности она это сказала, то ли и вправду такая ирония судьбы...

Тут же:

Раф Марданов.

Это – староста нашего 5 курса. Он только расписался, без напутствий. Зато когда я вышла на него через сайт «Одноклассники.ру» он мне ответил на мои расспросы о наших однокурсниках:

«…Аня Политковская училась курсом младше, с нами училась ее старшая сестра Лена [Мазепа]. Тем не менее, ее я знаю еще с тех пор, когда она училась в школе – благодаря тому, что Лена была в нашей компании. Да и замуж она вышла за моего университетского друга Юру Кудимова, а я был у них на свадьбе в «Метрополе» тамадой…

А с Аней я оказался в одной компании после смерти Толи Гостюшина в 1995 году (он с рабфака, учился в первой группе, затем доучивался в Чехословакии). Его жена каждый год собирает нас на его день рождения 19 ноября, и Аня там тоже бывала постоянно. На ее похоронах были Сачек Володя, Ольга Сасорова, Люська Телень и я… Политковская, кстати, незадолго до смерти просила меня возглавить некий комитет по вывозу останков Володи Яцыны из Чечни, поскольку, с ее слов, у нее была схема с местом его захоронения... С Володей я, кстати, был в хороших отношениях…

О других умерших. Знаю, что первой ушла Таня [Ираида, Ира] Конюхова из телегруппы – работала в Норильске, сердце отказало во время принятия ванны. Валера Чурбанов – шагнул с 8 этажа через год после выпуска; Илья Ланин (рабфаковец, быстро ушел на вечернее) – сердце; Гостюшин – рак; Шура Кузнецов – инсульт; Володя Соколов – упал на улице и не встал…

С Лаврентием Михайловым общаюсь более-менее регулярно, знаю, что могу в случае чего рассчитывать на него (проверено), и это главное. Вдобавок начали с ним общаться на этом сайте…

…Не мог вспомнить Лену Денисову, но все же прекрасно, оказывается, помню! Как и Свету Бакланову – да и просто любого из нас, поскольку был и старостой курса, и комсоргом курса, поэтому общался практически с каждым из сокурсников.

Всех перечислять далее не стану, но скажу, что в основном встречаю вполне вменяемых однокурсников, за единичными исключениями...» Здесь в квадратных скобках стоят мои поправки.

Сергей Шаров не был рядом, когда я передавала газету для записок. Но мы с Мосиным как-то взяли его с собой в кафе «Охотничье», и там пообщались. Он был членом оперативного отряда, который возглавлял на факультете в то время Валера, и тоже искал место, где пообедать. Тогда, кажется, он в Москве жил без родителей, они работали в Монголии. Когда я связалась с Серёжей по Интернету, напомнила этот момент, он откликнулся сразу и рассказал много и о себе, и о курсе:

«О наших однокурсниках я, увы, знаю немного, в основном, об одногруппниках. Наташка Геворкян затерялась где-то в чреве Парижа, Ира Юрна сейчас в фонде Форда, Люся Чернышева еще с месяц назад была безработной: их рекламную контору поглотила какая-то более солидная фирма.

Лешка Борзенко сейчас работает на ТВЦ. Он, бедолгага, умудрился военкором пройти все последние войны – от Абхазии до Ирака. Если помнишь, когда-то в Чечне в каком-то подвале осаду держали среди прочего и журналисты. Так вот Лешка был одним из них.

Ленька Млечин тоже на ТВЦ, все промышляет своими «скелетами» из шкафов.

Андрюшка Першин сейчас работает в компании «Гута», по-моему, начальник их PR-службы.

А больше мне мало что известно. Знаю только, что Пашка Супрун умер, но это было уже давным-давно, по-моему, ему еще и тридцати лет не было.

Да, а Юрка Дворжак сейчас живет в Иокогаме, работает на местном Иновещании. У него две замечательные дочки-полуяпонки. Причем младшая – вылитый Юрка в молодости. Время от времени наезжает в Москву, в очередной раз ожидаем его где-то в конце мая-начале июня.

Я сам десять лет проработал в венгерской редакции на Иновещании, потом перешел в СЭВовский журнал… После этого ушел в издательство «Экономика», там тогда затевался вместе с немцами журнал «Бизнес: Восток-Запад». Был ответсеком, затем замглавного редактора… После я оказался (по чистой случайности!!!) в русской редакции американской эмигрантской газеты «Новое русское слово». С полгода пообщался со всяким сумасшедшим сбродом, попал под обстрел Белого дома (редакция тогда располагалась буквально в пяти минутах ходьбы от него). А после того, как общество «Память» сообщило о том, что оно предполагает-таки разыскать в Москве это «гнездо политического разврата», подумал-подумал и решил: «А оно мне надо?» Завязал с эмигрантами и ушел в более спокойное плавание.

Как советовал профессор Преображенский, газет не читаю, в телевизоре смотрю «Спортивный канал»… Дочка заканчивает восьмой класс, девица серьезная. Поглядела на нас с женой (она тоже училась на нашем факультете, только позднее) и решила не связываться с гуманитарной стезей. Вчера вот пошла и сама записалась на подготовительные курсы в Бауманку, чем повергла нас в тихий шок...»

По Интернету получила фотографии тех времен. Прислала моя «врагиня» Алла Примова. (Тогда Алка – враг, а теперь – в списках моих друзей на сайте. Как нас меняет и примиряет жизнь! И это хорошо!) Прислала фото на субботнике в Александровском парке. Да, это был наш первый субботник на журфаке. А я не могу больше вспомнить других, за исключением овощебазы с гнилой капустой и картошкой.

На снимке три девчонки хохочут. Это наша комната. Они, кажется, учились в одной группе, им, поэтому, было вместе сподручней. А я была со своими радийщиками. Да, может, тут рядом, за деревьями. Мы тоже сгребали опавшие листья. С нами были почти все. Присматривала за нами Аля Копейкина. Не знаю, дали ей задание такое или она сама по привычке инициативу свою начала проявлять. Только это у неё чётко получалось: одни тут работают, другие там. Ленка Таланова вспылила:

– Что это Копейкина раскомандовалась? Это же не в школе: девочки налево, мальчики направо!

Она возмущалась тем, что и в университете обязательно находятся «инициаторы» всех строить. Аля на учёбу приехала с опозданием дня на три или даже на целую неделю. Она была очень «старая» для всех нас. Если нам и по двадцать не было, то ей уже тридцать исполнилось. Она долго работала в комсомоле в одном из райкомов Воронежа, и как я представляла, на областном радио. Я её слушала так, как слушала бы своего секретаря райкома. Да и потом всегда её держала за старшую, а значит, и за более мудрую. Но это же была воронежская жительница! Это особый феномен, о котором я тогда и не догадывалась даже. Если её сравнивать с нашей Галкой Сошниковой, то Галка – открытая книга, а Алевтину надо было закладками отмечать, чтобы найти нужную тебе в тот момент волну для общения. Всегда вполне доброжелательная и дружелюбная, она всё же имела оборот медали, который не был равнозначен её аверсу. Они дружили втроём: Света Бакланова, Галя Сошникова и Аля Копейкина. Самой искренней была Галка – двусторонняя золотая медаль. За нею я бы поставила Копейкину: серебро с тусклым оборотом, а после – Светланку, которая была натёртой бронзой – под золото – с лица и застарелая до мутной зелени сзади.

Из дневника:

«15 апреля 1975 г. Москва. Вчера был вечер сближения с Алей. Я почти ничего не знала о ней. Вчера на нас нашло лирическое настроение, мы читали стихи, и Аля всё рассказывала. Удивительный она человек, замечательный. Мне приятно, что я живу с ней в одной комнате...»

С Алевтиной у нас была душевная беседа. Её манера рассказывать о своей жизни, о маме, о брате Валентине, как о само собой разумеющемся, меня удивляла. Я плохо понимала, кто есть кто в её рассказах, а переспрашивать тогда я ещё стеснялась. Она мне рассказывала о своём женихе, с которым у неё расстроилась свадьба из-за его гибели. А поводом к такому воспоминанию послужило то, как я наливала чай в свою чашку.

– Никогда не лей от себя воду, – сказала мне Аля.

– Почему? Ведь так не выльешь на себя кипяток, – возразила я.

– Это плохая примета – лить от себя, – грустно сказала она, потом помолчала и добавила, горестно вздохнув: – Я так потеряла своего любимого.

Конечно, её рассказ был очень печален. Но при чём тут чайник с кипятком, я так и не поняла. Получалось, что она налила себе чаю «от себя», а потом её жених погиб. Тут я всё-таки спросила, как случилось такое. Но Але было тяжело рассказывать, и только из-за этого я сделала вывод, что несчастье произошло незадолго до её поступления на журфак. Она, может, и поступила, чтобы это её отвлекло от горя. У каждого были свои «скелеты» в шкафу.

У нас училась Галя Дербичева из Орла, так у неё свадьба сорвалась перед самыми родами, правда не по причине столь нелепого предрассудка, о котором мне говорила Копейкина. Все её звали Лялькой. Она писала, говорят, неплохие стихи. Дружила с Зоей Беленко, с Фомой – Ефимом Беренштейном, со многими на курсе. Была она всегда болезненна с виду, из-за малокровия. Её имидж – это маленькая неряшливая девочка, с таким детским языком, как у Рины Зелёной. Под этой маркой ей прощались многие поступки, которые бы не прощались другим. Яркие малиновые брюки из трикотажа и какой-то хипповский свитер из акрила – это было её одеянием. Для имиджа в самый раз. Возможно, у неё не было другой одежды, что случалось не так уж и редко среди моих однокурсников. И ей поневоле приходилось подстраиваться под эти малиновые брюки, притворяясь инфантильной неряхой. Умница! Чего-чего, а до такого среди нас никто даже и не додумывался. Некий Панков, или Панов «обманул» её, она ждала от него ребёнка. Это на первом-то курсе! Для многих это было несколько шокирующе. Наконец, всё было условлено, всё готово к свадьбе. Но в назначенный час этот некто Панков, или Панов не появился. Ляльку было очень жаль, все ей сочувствовали. Наверное, у неё хорошие родители оказались. Когда она родила, мы ребёнка не видели. Говорили, что родители воспитывают младенца. А впоследствии Ляля вышла замуж за Фиму. И получилась очень симпатичная пара, к тому же творческая. Стихи они писали оба. В силу того, что я рано устранилась от своих сокурсников, я не следила за дальнейшей судьбой этой пары. И после окончания учёбы, а потом и все тридцать лет после выпуска, я ни разу так и не встретила этих двух фамилий в прессе. Наверное, читала не те газеты и журналы, где они могли печататься. Только спустя тридцать лет Алла Примова написала, что Фома опять женился в который раз. «Помнишь ли ты его?» – задала она мне такой вопрос. Отчего же мне его не помнить? Не столько по времени обучения, сколько по тому месяцу абитуриентства в 1974 году, когда всех нас роднили одни и те же заботы: как бы сдать экзамены и поступить на учёбу. 

Но потом оказалось, что Ефим Бершин, довольно известный и, как я сделала для себя открытие, – хороший поэт, это и есть наш Фима Беренштейн – Фома. Он довольно долго проработал в «Литературной газете» и теперь на творческой работе. С Лялькой они давно разошлись, и стихов она, оказывается, совсем не писала, кроме одного про жизненные трудности…

По странному совпадению наша Галя Сошникова, приехавшая из Рязани, тоже утрясала дела с каким-то Пановым, или Панковым. Но там, кажется, была история обратная: Галя была замужем за ним, а он был не то вдовцом, не то просто с ребёнком. И что-то у неё там тоже было болезненное: то ли мужа жалко, то ли его ребёнка. Не думаю, что орловский обольститель Ляльки и рязанский супруг Галки – одно и то же лицо. Но какие совпадения!

На факультете, учился поступивший сразу после школы Саша Аничкин. Его родитель был очень видного положения, какое-то время даже возглавлял институт США и Канады. Саша, по нашему убеждению, просто «умирал» по Галке. Но кто знает, как было на самом деле? Потом они поженились, родители подарили им однокомнатную квартиру в Москве. Галя родила дочь Дашу, у девочки была сильнейшая астма. Когда мы расставались после окончания, у меня были такие сведения. Но потом я читала какую-то «правильную» газету, кажется, «Советскую Россию», из которой я узнавала, что Саша Аничкин – собкор этого издания в Японии. Значит, наша Галя уже тоже Аничкина жила в Японии довольно долго. Потом я как-то встретила её фамилию в выпускных сведениях журнала «Эль» – «Оне» в переводе с французского. Это русскоязычная версия всемирно знаменитого женского журнала. Галя Аничкина там была названа как фотодизайнер. А я помню, когда она ещё чуть ли не со второго курса показывала мне интересные свои цветные снимки, выполненные в технике живописи маслом. Она мне объясняла, что при проявлении подкладывается стекло с мазками краской, как у художников-живописцев. Но работа необыкновенно трудная, требующая внимания и высочайшего умения. (Теперь эти проблемы очень просто решает любая программа для правки изображений). И если вспомнить, что Галка сама моделировала себе одежду, что у неё у первой на курсе была своя швейная машинка «Веритас», которая и зигзагом строчила, и швы обмётывала, – то можно представить, что работа в женском журнале столь высокого разряда фотодизайнером – это для неё то, что надо.   

Где-то в черновиках затерялось моё стихотворение о нашем курсе. Не Бог весть какое, но про нас. То, что время обучения в МГУ – особое в жизни каждого из нас, – кто бы ещё спорил. На сайте «Одноклассники.ру» встретила я и Володю Мехонцева, который учился на два курса выше. У него прекрасно сложилась судьба, как она могла сложиться у журналиста-международника, сумевшего поездить по миру, познать много интересного и иметь в хороших знакомых и друзьях много известных людей. Но когда он прочёл эту мою повесть о нашей молодости, не удержался и поделился со мной своими воспоминаниями о том времени. Жаль, конечно, что у него пока книга не написана. Но я думаю, что каждому «птенцу Засурского гнезда» (по фамилии нашего незабвенного и дорого декана Ясена Николаевича Засурского) есть, что сказать о своём пребывании в стенах журфака МГУ.

Я сказала свои слова. Кому-то они показались наивными и простенькими, кому-то навеяли воспоминания о том времени, кто-то пытался возмущаться, что я не так о нём написала, как хотелось бы ему…

Я думаю, что если кто-то напишет своё, то я с удовольствием и интересом это прочту и сумею понять, где объективные строчки, а где – личное мнение автора. Слава Богу, иметь личное мнение может каждый из нас…

        III.

Пять витков по вертикали -
вверх,
но с рабфаком мы насчитали -
сверх.
На журфаке учились ребята
шесть
Долгих лет. И было работы
не счесть.
Стройотряд был. Потом картошка
была.
Песня громкая под гармошку
плыла.
Много было походов славных
не счесть.
В жизни лет было самых главных
шесть!