Байстрюки. Не вызывайте родителей в школу

Не вызывайте родителей в школу 

          Моя школьная сумка была постоянно у Веры Владимировны, но маме теперь это было неведомо. Поэтому я абсолютно спокойно устраивала в школьной парте кукольный домик. Бумажная кукла Светлана, плоский праобраз Барби, имела все, о чем мечтала я: платья, сарафаны, кофточки, кружевное бумажное белье, тапочки и туфельки. В ее комнате были стол, кровать с балдахином, гардероб (моя большая мечта), на полу застелен коврик. Я сидела на последней парте, мой сосед Коля Ковальчук, на четыре года старше меня  (переросток военных лет), не мешал мне, он занимался своими взрослыми делами, перемигиваясь и переписываясь с такими же переростками девочками.  Увидев мой кукольный домик, который я украшала вместо выполнения классного задания,  милая Вера Владимировна погладила меня по моим немытым вихрам и сказала: – Ты будешь хорошей швеей, Валечка. – Мой ответ, наверное, поверг ее в шок, но я не могла допустить, что буду какой-то там швеей. И я с достоинством ей ответила: – А  зачем  мне быть швеей, вот окончу школу и буду уборщицей, и тогда парты  и полы у нас в школе будут чистыми, а то  тетя Настя только гваздает  грязь по полу.  Терпение Веры Владимировны закончилось, а так как мама   не появлялась на  родительских собраниях, то решила ее немедленно вызвать в школу. Она помнила маму хорошей хозяйкой, заботливой матерью и не знала, что  той нашей мамы больше нет. А эту  я тщательно скрываю от школьных товарищей, чтобы и среди них не прослыть «байстрюком Гали- пьяницы».  Мы жили через дорогу от школы. Сейчас школа превращена в городскую стоматологическую поликлинику, а на месте нашего  восьмиквартирного дома  стоит пятиэтажка, на первом этаже которой располагается магазин «Максимум».
         Я буквально на днях узнала, что мы не все одинаковы, что мы делимся на нации, и в классе учатся русские, украинцы, цыгане, евреи, молдоване.  Я, например, украинка, а на соседней парте сидит Рая – она еврейка, даже детдомовец Коля Мацышин имел нацию – он был русский. Это было  что-то новое для меня и дома, я похвасталась, что теперь я украинка, а Раиса – еврейка. Мама пьяно хмыкнула, а крестная, вынув цыгарку изо рта, глубокомысленно заметила: – Не еврейка, а хайка, потому что они жиды и их бог не любит. Эту глубокую мысль я донесла до ребят и девочек нашего класса,  и с тех пор Рая Слободенюк  переродилась в «Райку-хайку». Вот ее-то и послала Вера Владимировна за моей мамой. Я настойчиво порекомендовала Вере Владимировне маму не беспокоить, а Хайке посоветовала, если хочет дожить до завтра, то ко мне домой не ходить. Гордая поручением, Райка пренебрегла моим предупреждением, да и Вера Владимировна не прислушалась к моей рекомендации. Возможно потому, что я в очередной раз подпирала угол класса – была наказана за срыв урока. Уверяю вас, я не срывала урока, просто мой сосед дал мне шарик, такой беленький, продолговатый, шелковистый на ощупь и посоветовал его наполнить водой и надуть, завязать,  проткнуть шпилькой и  пустить струю вверх. Мы поспорили, что я не только до потолка  сумею пустить струю, но и до доски  (мы с Колей сидели в классе на последней парте), а у доски стояла Вера Владимировна, как будто она не могла в это время стать куда-нибудь в другое место. Не вняв моему предупреждению, Райка несколько раз бегала ко мне домой,  возвращалась, естественно, без мамы, и каждый раз что-то возбужденно шептала на ухо Вере Владимировне. Я презрительно усмехалась в своем углу и мстительно думала: – Ну, ничего, сейчас мама придет и наведет страху на эти нации, они ж-то не знали ее пьяного нрава, а я его не раз испытала на своей спине, голове, руках и ногах. Мама в этот день обмывала заказ на изготовление лампачей (кирпичи из глины и соломы).
         В тот год мы учились в третью смену, которая начиналась около шести часов вечера. Класс наш располагался на втором этаже. В классе было жарко, и  Вера Владимировна открыла дверь в коридор. Примерно часов в восемь вечера в фойе первого этажа школы раздался грохот, испуганный женский вскрик, громкий разудалый трехэтажный мат (я с ужасом узнала голос моей матушки), шум борьбы, крики: – Не пускайте ее, что теперь будет, что будет. –  Звук упавшего тяжелого предмета и истерический голос нашей школьной секретарши, вечно молодящейся престарелой девы, как называл ее мой сосед по парте  Коля: – Она разбила бюст Сталина, караул, держите ее. – К диким крикам секретарши присоединился утробный крик боли нашего завхоза и …  тишина. Класс замер.  Послышались грузные, шаркающие шаги по лестничному маршу вперемежку с руганью, шаги приближались к дверям нашего класса. От стыда и страха, что сейчас мама начнет меня избивать перед  одноклассниками, я гордо выпрямилась и спросила Хайку и Веру Владимировну: – Ну, что дождались, сейчас она вам задаст: – На минуту забыв, что первой мама задаст мне. Выглянув за дверь, плотно закрыв ее, Вера Владимировна быстрым шагом подошла ко мне (я стояла у доски в углу наказанная), прикрыла своей спиной и тихо сказала: – Стой за мной и не высовывайся. – Только я приготовилась дать ей достойный отпор,    что не  стоит отрывать от дел мою маму, как она рывком распахнула дверь. В грязных, не по размеру огромных сапогах, всклокоченная после драки в фойе, с окровавленной ладонью, разорванной между большим и указательным пальцами,  мама, шатаясь  ввалилась в класс. Она буквально несла на своих плечах, вцепившихся в нее мертвой хваткой, секретаршу и завхоза. Я замерла.  Насколько я могу судить сейчас, это был прообраз немой сцены из  «Ревизора».
         – И дэ туточки моя дочка?  Е…     мать, скильки цэ вы будэтэ мэнэ пэрэд гостямы позорыты. Валя, иды сюды!
         Класс  онемел, смолкли шепотки, ни вздоха, мертвая тишина. Мы все,  в зависимости от возраста,   дети войны и мат для нас был не внове.  Но чтобы в школе взрослые при учителе ругались матом. В школе! Школа для нас святое место. Мы могли срывать уроки, драться, курить в туалете, но выругаться при учителе,  …. Нет, это было исключено, учитель – это было святое. В восьмом классе, увидев свою учительницу по математике беременной, я была настолько огорошена, что не могла ей сказать  – здравствуйте. Я горела от стыда, что вдруг она  догадается, что я понимаю ее положение и этим оскорблю ее. Ведь она учительница, это что-то от неземного, у них (учителей) все не так, они не могут  быть беременными, рожать. Они же учителя ….   Даже в те тяжелейшие послевоенные годы учителей не унижали так, как в наше время. Как можно  преклоняться перед святостью учителя, если до обеда ты у нее выторговывал кофточку или юбку, а после обеда слушал лекцию «…о великих деяниях …» нашей партии, о  величии нашей Родины. Большего унижения придумать невозможно.

                (Продолжение следует)