На Севере

В тех местах, где проходило мое детство, даже в марте громоздились обледеневшие сугробы и мели лютые метели. Студеный ветер гнал по дорогам не рыхлые хлопья мокрого снега - предвестники близкой весны, а мелкую ледяную порошу, похожую на иголки битого стекла, которая больно резала глаза и обжигала щеки, делая их ярко красными и блестящими, как у фарфорового Деда Мороза, которого ставят под елку в новогоднюю ночь.

В воскресенье родители взяли меня в гости. Во-первых, потому что не с кем было оставить. А во-вторых, справедливо опасались за дом, опрометчиво оставленный на мое попечение. Ребенком я был не в меру резвым, а главное – очень инициативным. Большим выдумщиком на разные шалости и опасные игры. Мог впопыхах и дом спалить. Младшую сестру, которая напоминала толстощекую, резиновую куклу, тщательно укутали в теплое одеяло и посадили в деревянные санки с полукруглой алюминиевой спинкой, обитой разноцветными дощечками. Вроде бы все собрались.

Отец мой командовал воинской частью, которая дислоцировалась на берегу темно-синего холодного озера, окруженного высокими длинноствольными соснами, которые постоянно скрипели и недовольно кряхтели под напором неутихающих ветров. Озеро было настолько огромным и размашистым, что противоположенного берега не было видно даже в ясную погоду. Мне постоянно чудилось, что мы живем на самом краю земли, а за серыми каменными островами, торчащими из свинцовой воды, как спины утонувших мамонтов, начинается бескрайняя гладь мирового океана.

Семьи военных квартировали в отдельных деревянных домиках, беспорядочно разбросанных среди редкого соснового бора, отгороженных от настоящего дикого леса высоким дощатым забором. Въезд в военный городок охранялся солдатами, которые дежурили в желтых бревенчатых будках, называемых контрольно-пропускными пунктами. Таких пунктов было два. Один граничил с территорией самой части, со всеми ее казармами, ангарами с бронетехникой и складскими помещениями, а второй вел в соседнее рыболовецкое село, километрах в трех от городка. Мы с родителями часто ходили в это село за молоком и рыбой. Жили там коренные поморы - люди невозмутимо спокойные и обстоятельные. Любую работу они делали не спеша, с неторопливой аккуратностью. Было ли это строительство нового дома или праздничное застолье, которое обязательно заканчивалось такой же обстоятельной и жестокой дракой. Суетливого баловства загадочные поморы не любили. Если уж пить, так вдребезги, а стакан-другой на ходу перехватить – так это только беса тешить, считали они.

Жители военного городка вели замкнутый образ жизни и если ходили в гости, то только друг к другу. Сношения с коренным населением начальством не приветствовались. Все-таки воинская часть, а времена были строгие – самое начало пятидесятых.

Отец надел видавшую виды шапку-ушанку, вместо положенной по званию папахи, и, завернув полу потертого полушубка, сунул в карман галифе трофейный немецкий маузер. Дело в том, что два месяца назад в части произошло ЧП – чрезвычайное происшествие. Морозным ясным утром на территорию городка забрели два подозрительных небритых субъекта с ружьями и предлагали купить у них медвежонка, которого тащили на поводке. Медвежонок был маленький и пушистый, смешно крутил лобастой головой, пытаясь передними лапами стащить ошейник, и жалобно скулил высоким фальцетом. Он даже рычать еще по-настоящему не умел. Я тут же сообщил матери, что, если мне не купят этого чудного медвежьего щеночка, то ни в какую школу я больше ходить не буду. За что тут же получил увесистый подзатыльник и даже немножко поревел, выражая свой детский протест против родительского произвола. А мужики, которые представились охотниками, потащили свой трофей дальше по дороге.  Когда мы с матерью уже вошли в дом и разделись, неожиданно раздались выстрелы. Два глухих одиночных из охотничьего ружья и три резких коротких очереди из автомата. Стрельба доносилась не со стороны далекого полигона, к которой все давно привыкли и не обращали внимания, а случилась где-то рядом, возле контрольно-пропускного пункта, ведущего в расположение части. Я, пыхтя от нетерпения, бросился снова натягивать на себя цигейковую шубку и валенки, чтобы скорее бежать к месту событий, но тут же получил второй подзатыльник от матери.

Потом громко хлопнула входная дверь, и в комнате возник вездесущий ординарец отца, рыжий лейтенант Коля, в белом тулупе на распашку и лихо сдвинутой на затылок шапке-ушанке. Выразительно округляя зеленые глаза, и постоянно хлопая белесыми ресницами, он таинственно сообщил, что только что, возле нашего контрольно-пропускного пункта были ликвидированы два матерых немецких диверсанта. Почему немецких, я так и не понял. Само же происшествие заключалось в следующем.

Подозрительные мужики с медвежонком, сразу от нашего дома пошли к проходной, отделяющей городок от территории части. Наверно думали, что эта дорога ведет в лес или ближайшее село, или надеялись договориться с военными насчет попутной машины до райцентра. Но солдат, который вышел из караульного помещения, ответил, что райцентр находится совсем в другой стороне, а посторонним не положено шататься без особого разрешения на охраняемом  объекте. После чего, потребовал предъявить документы. Мужики предъявлять документы не захотели, а развернулись и быстро поспешили в сторону замерзшего озера, волоча за собой упирающегося медвежонка. Солдат приказал им остановиться, сдать оружие и ждать начальника караула. Тогда мужики подняли ружья и успели сделать по нему два выстрела. Правда промахнулись, так как медвежонок громко визжал и вырывался, не давая точно прицелиться. Чуть-чуть плечо картечью зацепили. Взбешенный неожиданным коварством нарушителей, солдат тремя короткими очередями свалил всех наповал. «А медвежонок»? – с надеждой в голосе спросил я. – «Он ведь не был диверсантом, потому что слишком маленький». «Этого я не знаю», - пожал плечами Коля,- «но его на всякий случай тоже пристрелили». Честно говоря, убитых мужиков я забыл уже на следующий день, а медвежонка помнил еще очень долго. Даже уговаривал отца похоронить его на местном кладбище с воинскими почестями. Как ни как, а он помешал вражеским агентам вести прицельный огонь во время перестрелки. Отважного солдата в скором времени произвели в сержанты, отца наградили каким-то орденом, а его заместителю, к которому мы сегодня собирались идти в гости, дали медаль. Лучше бы, конечно, эту медаль дали медвежонку.

После этой истории вышел приказ по военному округу о повышении мер безопасности военнослужащих. А всем офицерам части рекомендовалось в неслужебное время носить гражданскую одежду и  иметь при себе личное оружие.

Итак, мы шли в гости. Я тащил санки с толстощекой сестренкой, которая отрешенно смотрела в мутную синеву морозного неба и молча сосала красную соску. Мать шла впереди, протаптывая высокими белыми бурками, успевшую запорошиться утренним снегом, глубокую тропинку. В руках она несла сумку с приготовленным пирогом и банкой черничного варенья. В гости было принято ходить всегда с подарками. Отец, поскрипывая хромовыми сапогами, замыкал нашу процессию и что-то тихо мурлыкал себе под нос. У него всегда было приподнятое настроение в преддверии обильной, а главное официально дозволенной, выпивки. В этом смысле сегодняшний воскресный обед обещал быть особенно хлебосольным, потому что семья Макогонов, к которым мы держали путь, славилась своей невероятной застольной щедростью.

Тощая жена подполковника Макогона, рыжая тетка Клава, заведовала местным магазином, прилавки которого, правда, постоянно были пустыми, как замершая гладь нашего озера. Потому что весь набор дефицитных продуктов оседал в ее доме и был намного разнообразнее, чем даже в привокзальном ресторане райцентра, где мы пару раз обедали всей семьей. А сам дядя Ваня Макогон имел талию таких невероятных размеров, что офицерский ремень с портупеей ему шили по специальному заказу. Местные жители из соседнего села, при случайной встрече с ним на улице, еще долго с уважением смотрели вслед и задумчиво покачивали головами. Да, хорошо живут военные, сытно.

Накрытый стол напоминал брызжущий разноцветными красками столовый натюрморт эпохи позднего Ренессанса. Чего тут только не было. Толстые лоснящиеся селедки, плавающие в янтарном пахучем подсолнечном масле среди белых гирлянд из тонких колец репчатого лука. Дефицитные бронзовые шпроты, выложенные на дольках ярко-желтого лимона и присыпанные мелко нарубленной зеленью, создавали иллюзию чего-то праздничного и даже заграничного. В двух хрустальных чашах, резные бока которых отражались всеми цветами радуги, двумя внушительными холмами вспухали: фиолетово-розовый винегрет и оранжево-палевый салат «Оливье». Темно-коричневые ломтики «Московского» сервелата пускали хрустальные слезы, словно предчувствуя свою быструю и неминуемую гибель. А белоснежная квашеная капуста, испещренная крапинками рубиновой клюквы, а моченая брусника с морошкой, источающая нежно-кисловатый запах лесной свежести, который даже описать невозможно!? Маслянистые шляпки маринованных грибов, приправленные уксусом и чесноком, весело поблескивали в овальных плоских салатницах, которые словно эскадра военных кораблей выстроились в боевой порядок на бледно-голубой скатерти круглого дубового стола. За упругими полусферами кирпично-красных боровиков и подосиновиков следовали скользкие, как устрицы, бледно-розовые маслята, которые сменяла россыпь перепончатых желтых лисичек. В центре стола всегда ставилось широкое деревянное блюдо соленых черных груздей. Грузди начинали солить осенью в дубовых бочках, вместе с укропом, хреном и приправой из разных дикорастущих трав и растений, состав которых тетка Клава держала в секрете. Первую бочку открывали не раньше новогодних праздников, чтобы груздь успел всю свою щиплющую язык горечь отдать рассолу. Никакие другие грибы не могли тягаться с этими груздями по вкусовым качествам. Даже обожаемые гурманами соленые рыжики представлялись пресными и безвкусными, как вареные шампиньоны. А соленые бочковые помидоры – зеленые и крепкие, как противопехотные гранаты? Не успеваешь надкусить этот удивительный овощ и всосать в себя выделившийся сок, как желудок сводит судорогой, а кожа на голове сморщивается в гармошку. Под такую закуску, говаривал мой родитель, можно пить даже денатурат и тормозную жидкость.

Как только мы расселись, из огромной духовой печи выплыл, как из недр пылающего ада, огромный медно-красный гусь, нашпигованный яблоками и гречневой кашей с брусникой. Бока его лоснились от истекающего жирного пота, и мне он напоминал, голого дядю Макогона, сидящего в парилке гарнизонной бани. От жареного гуся происходил такой невероятно аппетитный запах, что отец мой чуть не забыл налить себе водки, а только с вожделением смотрел на это чудо кулинарного искусства, и особенно на его заднюю часть, гузку, заполненную до самых краев нежнейшим гусиным жиром. Хотя, я тут немного увлекся. Уж про что, про что, а про водку мой боевой родитель никогда не забывал. Женщинам было налито дефицитное десертное вино, под загадочно-чарующим названием «Черные глаза». Себе командиры налили по внушительной граненой стопке водки, «Белая головка». Мне же предоставили давиться кислым клюквенным морсом, который резко бил в нос и вызывал громкую отрыжку.

Застолье, как обычно, началось весело и стремительно. Тосты, сопровождаемые известными прибаутками, дескать, между первой и второй пуля не должна пролететь, следовали один за другим. Пили за Родину, за дорогого товарища Сталина, за всех своих родственников и знакомых, и даже за перевыполнение пятилетнего плана, который еще не начал выполняться. Накрытый стол быстро терял первозданную тяжеловесность натюрморта эпохи Возрождения. Съеденный гусь превратился в хрупкий скелет ископаемого птеродактиля, в салатницах зияли глубокие воронки уничтоженного винегрета, поубавилось грибов и квашеной капусты, исчезли шпроты и тонкие ломтики дефицитной копченой колбасы.

«А теперь – пельмени», - радостно сообщила тетка Клава. Я громко икнул и затаил дыхание. Поедание пельменей дядей Макогоном всегда напоминало выступление фокусника в заезжем цирке. Настоящий цирк, правда, редко посещал наш неприветливый медвежий угол, тем более – фокусники. Помню только, поразившее меня, выступление циркового атлета, со странной фамилией – Бедило, который на побелевшей от времени афише, тащил за собой паровоз, а на сцене еле-еле справлялся с обычными двухпудовыми гирями, причем, подолгу отдыхая после каждого упражнения. Но фокусник тоже был, и из его распахнутого рта, вылетал огонь и карты, и однажды даже вылетел маленький вьетнамский зонтик. Так вот из чрева дяди Макогона каждый раз, после обильного застолья, вылетали целые вереницы не переваренных пельменей, словно очереди из пулемета Дегтярева. Дело в том, что подполковник Макогон никогда их не разжевывал, а заглатывал целиком. Родом он был из Полтавы, и с самого детства вырос на крепких украинских варениках.

«А что такое – пельмень? – разочарованно вопрошал он за столом. – Не оформившийся зародыш вареника. Тут даже жевать нечего. Дуля, а не вареник. Какой-то мелкокалиберный патрон, которым и стрелять-то стыдно».

Однако, пельмени начали исчезать с такой же невероятной скоростью, как и жареный птеродактиль. Под них снова зазвучали витиеватые, двусмысленные тосты за прекрасных присутствующих здесь дам, за страстную, африканскую любовь, за офицеров, которые такую любовь могут предоставить прекрасным дамам. Раскрасневшийся папаша, сверкая глазами и краснея от натуги, запел про чубчик, который был кучерявый и постоянно вился на ветру. Про то, как какая-то актриса была мечтой поэта, и слава ей венки плела. Мне казалось, что Слава – это старая, седая бабка, в черном платье, которая постоянно сидит перед нашим городским кладбищем и торгует искусственными цветами. Зачем она плела той умершей актрисе венки, я не понимал. Но мой беспокойный отец не унимался, продолжал орать про однозвучно звенящий колокольчик, про тройку и ямщика, судя по песне, настоящего некрофила, который нашел в сугробе какую-то замерзшую тетку и что-то пытался с ней сделать. Или это был не ямщик, а только его кучерявый чубчик, который замороженная красотка любила. Голос моего отца то наезжал на меня с широко раскрытым ртом и красными выпученными глазами, опускаясь до шипящих обертонов, то вдруг стремительно уносился прочь, переходя в сверлящий дискант. И отец казался висящим на потолке за зеленым абажуром, как огромная мясная муха, угодившая на липкую ленту. Я тихо соскользнул со стула и прилег на узком деревянном диванчике в прихожей. Надоедливое однообразие любого веселья всегда заканчивается безысходной скукой.

Когда я проснулся, в доме было непривычно тихо для праздничного застолья. Я вышел на крыльцо и посмотрел как дядя Макогон, поддерживая свой распахнутый живот, выдавливает из себя очередные порции пельменей. В спальне мать сидела возле спящей сестренки и что-то тихо ей напевала. На меня она даже не посмотрела. На кухне неугомонный родитель пытался стянуть трусы с тетки Клавы, раскрасневшейся от предвкушения неуставного любовного удовольствия. Трусы были атласные, обшитые золотистой шелковой бахромой и такие же красные, как лицо любвеобильного родителя, но им мешали резинки кремового пояса, которые поддерживали капроновые чулки с толстыми змеями черных строчек. Я вышел в столовую и включил старый «Телефункен», который всегда был настроен на московскую волну. В эфире слышалась только шуршащая тишина, с редкими потрескиваниями электрических разрядов. Это было странно, так как московский канал всегда был заполнен музыкой, песнями, спектаклями у микрофона и прочими развлекательными программами. Я увеличил громкость до отказа и приложил ухо к репродуктору. Там кто-то тяжело вздыхал и грустно сопел. Вдруг репродуктор оглушительно кашлянул, и металлический голос диктора вырвался наружу, как залп артиллеристского салюта: … «после непродолжительной болезни, умер великий вождь»…

УМЕР СТАЛИН!

В столовой сразу появились все участники праздничного застолья. Отец с расстегнутой ширинкой галифе, тетка Клава со спущенными черными чулками, мать с заплаканными глазами и дядя Макогон, прекративший, наконец, обстреливать не переваренными пельменями окрестные сугробы. Они молча стояли возле круглого дубового стола, с разгромленными остатками дефицитных разносолов, и со строгой укоризной в глазах смотрели на меня, словно это я убил великого вождя всех народов. Потом, конечно, развеселая наша жизнь и неунывающая человеческая природа взяли свое. Отец застегнул ширинку и командирским голосом провозгласил: «Ну что ж, пили за здравие, теперь надо выпить за упокой! Не пропадать же добру, Макогоныч?» Тетка Клава зачем-то крикнула «ура» и захлопала в ладоши. Видимо папаша успел-таки ее удовлетворить. Мать покорно вздохнула и вымученно улыбнулась. Дядя Макогон запахнул свой живот и проворчал: «Закусить бы, конечно, надо. Столько добра из-за чертовой Клавки зазря выкинул. Ну, хоть бы раз приготовила вареники!»

«Телефункин» выключили, мне велели вынести на улицу горшок из-под неожиданно облегчившейся сестренки, а сами снова зазвенели бокалами, желая друг другу лошадиного здоровья и всяческих иных радостей жизни.

Я стоял на крыльце и смотрел на черное небо, усеянное сверкающими искрами изумрудных звезд. Было морозно, и звезды казались живыми пульсирующими огоньками далеких зимовок. Может, там тоже живут такие же люди, и также стоят сейчас с детскими горшками возле своих домов. Неожиданно налетел снежный вихрь, закрутил и выдернул из горшка его содержимое, свернул из него вращающийся темный обруч и унес далеко-далеко. Может быть даже в Кремль, чтобы опуститься в виде нимба на голову очередного вождя нашего государства.

Свято место пусто не бывает - гласит народная мудрость. Вожди приходят и уходят. Горшков выносить некому.