О Жертвоприношении А. Тарковского

Чье пение слышно в предсмертных, апокалиптических сумерках? Спасительный призыв святой Марии, или монотонные, гикающие напевы простой пастушки? Только вера определяет направление, вероятно даже, она определяет лишь одно из двух возможных направлений – либо вперед, к жизни, либо назад, к концу, к смерти. Как она эфемерна, как она хрупка. Даже спрятанная где-то очень глубоко внутри шепота жертвенной молитвы, даже охраняемая тишиной велосипедного хода, чтобы “они”, мирские, не услышали, вера дрожит.
Падение в лужу, испачканные в грязи руки, травма – достаточно для того, чтобы все показалось пустым и глупым. Нужно разворачиваться и идти назад, умирать предначертанной смертью в узком кругу домашних. Но что-то заставляет снова разворачивать велосипед и идти вперед. Веру нельзя сыграть, даже мастеру актеру, скорее можно сыграть ее потерю, отсутствие. Поэтому вряд ли Александр развернулся бы, зная, что за ним кто-то наблюдает, нет, наблюдать за человеком в его полном одиночестве, значит видеть во всем, всех его движениях, живое проявление его внутреннего человека, его души, а не актерскую игру.
Знал ли Александр, отказываясь от карьеры актера, жалуясь на смутность того образа, который скрывается за всеми его ролями-масками, что за ними скрыт дрожащий человек, запивающий страх коньяком, мыслящий, но срывающийся? Его жене не нужен этот стареющий мыслитель, ей нужен возделанный, ухоженный и подстриженный сад, о котором Александр говорит служанке-Марии. Тот сад, на который он потратил столько своих сил, пота и крови, но который не суждено было увидеть его матери.
В страшной тишине отключенного телевизора, радио и телефона, у Александра остается только его смутная вера. Сначала навязанная припадочным почтальоном, потом укрепленная жертвенным обещанием и для надежности взятым пистолетом, вера движет Александром к надежде, но на что? Он рассказывает Марии о своей матери, об изуродованной собственным стремлением к совершенству девственности сада. Он хочет, чтобы его мать увидела этот сад и полюбила его таким, каким он стал, но она умерла. Поэтому он просит Марию полюбить его, Александра, его суть, изуродованную актерскими масками. Только возведенная на уровень святой бого-матери, женщина может исцелить его. Мать принимает его изуродованное тело и спасает от уничтожения весь его мир.
Александр распадается на две части, он и Бог и Иов одновременно. Как Бог, он предвещает в жертвенной молитве свои будущие страдания за веру. Как Иов, он умолкнув, принимает их, обретя веру и, поэтому, способный пережить все, сохраняя себя в целостности восстановленной первозданности материнского сада.
Но что Бог оставляет своему сыну? Он, умолкнувший на веки, оставляет сыну сухое дерево, крест, с обещанием о его оживлении и цветении и с ведрами, полными человеческих слез и молитв, которыми этот крест должен быть полит. “Вначале было Слово, почему, папа?” Малыша – это “Боже, почему ты меня оставил?” Иисуса. В жертву приносится самое дорогое. Приносится в жертву и одаривается жизнью одновременно. Сын приносится в жертву, одариваемый жизнью и способностью говорить. Жизнью с надеждой на цветение и исцеление в будущем. Но нет и не будет никаких наставлений. Исцелившийся, умолкает на веки, а заговоривший, сам решает, что делать со своим садом и как его возделывать.
Мимо проходят стада, подгоняемые поющей пастушкой. Стада непонимающих и блеющих овец и коров.