Новый человек

Я не знаю сколько я пролежал на самом глубоком, обволакивающем, песочном дне океана. Этот Солярис, ушедший в нирвану, то ли иссушив до последней капли мои образы, то ли не найдя во мне ни единого, так как мне не припоминается уже ни один из них, и были ли они во мне вообще. Могу ли я понять разницу теперь, уже после. Окруженный толщами воды, пересохший ли я источник или вовсе не источник, место, которому и не нужно иссушаться, чтобы стать пустым, будучи пустым всегда во времени. Прошлое и будущее, не наполненные образами лишаются своей сути. Остается только “теперь”. Бесконечное теперь, опустошенное, равномерное, не продолжающееся, а наличествующее, поэтому не приносящее ничего. Теперь под толщей.
Я согласился на жизнь, согласился и на все страдания, которые она приносит. Мог ли я знать о них заранее – пожалуй. Ведь я не младенец, я старый глупый младенец. Каждый момент моей будущей жизни будет происходить внезапно, на мгновение раньше вспоминания о том, что этого можно было ожидать. Не потому что это уже было, а потому, что об этом имелось знание в хранилище образов, мыслей, которые от лени или бессилия не были подуманы, а просто плавали неприкаянно. Они – не невзошедшие семена бытия, но само существование, за которое мы цепляемся, чужеродные, как я, лежащий камнем на дне.
Откуда-то из бирюзы непроглядной глубины, наверное, оттуда же, откуда очень редко ко мне приходили отблески лучей света, за которыми я бесконечно и бездумно наблюдал, ко мне пришла она, собравшись из тусклых бликов, используя их как основу для своего образа. Бледное лицо, но живое, пахнущее жизнью и теплое, невыносимо теплое для этого места. Она застыла надо мной, бледная ткань ее свободной одежды колыхалась, а мои глаза не могли привыкнуть к видимому движению, ослепленные продолжительным покоем. Я не помнил ее лица, может быть, потому что в моем положении любое лицо осталось бы неузнанным, одновременно принося ощущение смутного воспоминания о жизни, о жизни на поверхности. Маленький пузырек воздуха, как напоминание о том месте, откуда она пришла, вырвался из ее аккуратной ноздри и рванул куда-то вверх.
Вдруг она протянула мне свою тонкую руку, и я всем существом ощутил сильное напряжение, напряжение всего положения, всей создавшейся сцены, готовой в любое мгновение лопнуть. Вода, упругая, обволакивающая все вокруг дребезжала и нагревалась. Как во сне, который прекращается от чрезмерной абсурдности, все вокруг готово было обрушиться стеной в темноту, в небытие. Любовь, надежда, страсть – на такой большой глубине слишком взрывоопасны, их пламя гаснет без кислорода, а сердце, несущее их в себе схлопывается под сильным давлением, оставшись наедине с внутренней пустотой.
Она удивительно крепко схватила меня за воротник и, дернув на себя, отодрав от дна как приросшего, потащила вверх. У меня загудело в ушах, глаза заболели от нарастающего света. Это ужасное насилие, успел подумать я и в то же мгновение воздух нещадно ворвался в меня и пламенем обжег мои легкие.

Когда я стал приходить в себя, первое, что я услышал, был ее голос. Она читала мне вслух, кажется, Керуака. Я постарался не подавать знаков того, что я очнулся, желая послушать ее подольше. Но, видимо, мое дыхание стало чаще, и веки дрогнули на закрытых глазах, поэтому она оборвалась на середине фразы и чуть встревожено прикоснулась к моей руке. Я открыл глаза, и мы одновременно заплакали, она, освобождаясь от страха и теряя с каждой слезинкой силы, которые копила все это время, я, от отчаяния и бессилия, ведь как только я очнулся, первое, что я почувствовал, была все та же черная немота, которая была во мне в последние мгновение, которые я помню до того, как очутился здесь. Значит, она не ушла…
Она подхватила, обняла мою голову и прижалась губами к холодному лбу. Я чувствовал, как ее горячие влажные губы подрагивают, а слезы, такие же горячие, если не больше, капают на мое лицо. Это были слезы счастья и отчаяния, надежды и проклятия. Она знала, что это будет продолжаться, потому что я жив. В то же мгновение ее совесть, ее человечность хлестала огненным хлыстом эти мысли, мысли о том, что вместе со мной этот ужас мог бы прекратиться, и она всхлипывала, потом быстро и часто вздыхала, много резких маленьких вздохов, и выдыхала мне в лицо. Как я обожаю ее запах. Ее заплаканное лицо пахло чем-то младенческим, чем-то святым. Я часто слизывал с ее лица слезы, когда она плакала, мне казалось, что это довольно странно, но я всегда считал, что если готов сказать “я выпью все твои слезы, сколько бы их ни было”, это не просто метафора, не просто обещание счастья, но нечто еще, нечто буквальное, телесное, живое.
И здесь я вынужден был остановиться, потому что передо мной выросла стена. Я лежал на больничной кровати, меня оплакивала женщина, я мог бесконечно долго переживать снова и снова все оттенки этого момента, его трагичность, его красоту, его запах, но момент заканчивается, а я остаюсь. Она уже отстранилась от меня, доставая платок и вытирая покрасневшее лицо, а я остаюсь там, где она касается меня, и где я чувствую ее чуть опухшие губы, осыпающие мое лицо поцелуями. Она уже улыбается, вытирая мое лицо от своих слез и моего холодного пота, выступившего от ворвавшегося обратно в тело сознания, но я все еще в том тающем образе, который уплывает и растворяется, не оставляя даже своего тусклого оттенка. И когда он окончательно исчезает с приходом в палату врача, который пришел для осмотра, вместе с тем образом исчезаю и я, потому что я остался в нем.
Она это видит, но не подает виду. Только я могу заметить, что оставшаяся до сих пор улыбка на ее лице превращается в тень, а глаза тускнеют. Ее живые, слишком живые глаза, тускнеют. Я не могу вырваться из невидимой клетки, в которую попал. Я уже ненавижу запах ее слез, ее прикосновения, потому что их уже нет. Каждое уходящее в прошлое мгновение забирает с собой частичку меня, а иногда захватывает всего, оставляя в настоящем только опустевший взгляд и немоту. А она продолжает настойчиво искать меня глазами, пустеющими, пересыхающими от созерцаемой пустоты, оказывающейся внезапно на моем лице, этой отстраненности, холодности, которая остается в нежилом, покинутом доме, в котором когда-то шумел смех и теплые чувства, а теперь порыв ветра гоняет по полу клочки изорванных любовных писем.
Я слабо улыбнулся ей, напоминая о себе. Она постаралась ответить ободряющей улыбкой и сразу отвернулась к вошедшему врачу. У них завязался разговор, в который я не вслушивался. Я старался выбраться, влезть в происходящее, но я чувствовал себя так, как будто взбираюсь по идущему вниз эскалатору, в лучшем случае оставаясь на месте, в худшем, съезжая понемногу назад. Мне хотелось, чтобы он ушел, а она снова прикоснулась ко мне, чтобы я смог почувствовать ее запах, ее жизнь. Я понял, что все еще хочу вернуть то мгновение, которое теперь уже давно исчезло, а потом повторять его, возобновлять одно и тоже, раствориться в нем и наконец-то по-настоящему успокоиться, насытившись как жадный младенец и уснуть, зная, что оно где-то рядом, всегда, готовое по первому желанию повториться в точности таким, каким я его запомнил.
Врач не стал задерживаться и, попрощавшись с ней, ушел, аккуратно закрыв за собой дверь. Она повернулась ко мне, улыбнулась, но не успела скрыть того, что прояснение и забота в ее глазах вызвана ею нарочно и с усилием. Ей было очень больно смотреть на меня, потому что она любила меня, а я постоянно куда-то проваливался и исчезал. Она любила тот призрак, который все реже появлялся в доме моего сердца, который, приходя, требовал полагающегося ему теплого приема, радости, любви, а, уходя, даже не считал нужным попрощаться. Я знал это, меня душили слезы, я клялся в том, что никогда не покину ее, а потом оставлял ее, унесшись с ее же образом куда-то в глубину, пытаясь догнать то бесконечное мгновение великого наслаждения, где мы вместе – одно. Я сжирал ее заживо, я выпивал ее слезы не для того, чтобы иссушить их поток, а потому что питался ее чувствами, строя свой собственный мир. Я как плотоядное, зарывался в ее густые волосы, терся о ее бархатные щеки, кусал шею, впитывал ее запах. Но все это уносилось в прошлое. Я держал ее, схватив ее за волосы, чтобы она никуда не ушла, а сам завороженными глазами, как загипнотизированный взирал туда, куда как в пучину уносились выпитые мною чувства. Я был восхищен этой необратимостью. Мимолетно, на какие-то короткие мгновения я дарил ей себя, веселого, умного, смешного. Она еле успевала насладиться мной, так жадно впивалась в меня, что, в очередной раз упустив, ей не оставалось ничего, чем можно было бы продлить это наслаждение. В приступе голода она глотала меня неразжевывая, поэтому, приходя в себя, она оставалась ни с чем. Постепенно она стала припасать кое-что на будущее, чтобы смаковать свои воспоминания в мое отсутствие. Я не знаю, почему я не мог научиться у нее ее способности побеждать время собственными воспоминаниями, я не мог овладеть ими, потому что, скорее, они владели мной. Владели мной настолько, что я сам становился частью этой мозаики, этих картин и моментов, отчего, когда они забывались, навсегда или на время, забывался я сам. И я весь был поглощен тем, что мне казалось неким поиском, я даже был одержим подобием мысли о том, что все эти образы где-то ждут того, чтобы я снова обрел их. Мне казалось, что это место должно быть где-то глубоко, похожим на морское дно, куда все эти обломки тонули. Туда я и стал направляться, поначалу мимолетно, настороженно, но с каждым разом все дальше и дальше, пока это не привело меня на самое дно.
Но каждый раз, снова приходя в себя, открывая глаза, я видел ее. Иногда плачущую, иногда улыбающуюся, часто задумчивую. И этот раз не стал исключением. Потом она взяла меня на руки, осторожно положила в детскую коляску, поцеловав в лоб, и все куда-то покатилось.
Я согласился на жизнь, согласился и на все страдания, которые она приносит. Мог ли я знать о них заранее?...