Одна ночь и тысяча слов. Миниатюра о Франции. и...

Одна ночь и тысяча слов

На улице минус десять, полнолуние, и мысли уходят вдаль. Неважно, пишу ли я продолжение очередного романа, или просто то, что приходит на ум. В конце концов это очередная попытка сделать себя немного лучше. Очередная порция сумасшествия, запечатленная в форме рукописного текста. Близится Новый Год, звезды смотрят из глубины темно-синего неба, и хочется праздника, и что бы внутри все стремилось вот к этим очертаниям еле видимых облаков, к этой глубине неба... Счастье... Близкое, и в то же время столь далекое, призрачное, как те облака, что застилают луну, превращая круглый яркий диск в размытое очертание, а предметы, и так нечеткие в лунном свете, принимают еще более фантастические формы. Начинается снегопад, и крупные, размером с детский кулачок, снежинки, ложатся на подоконники и крыши домов. Новогодняя феерия света, новогоднее настроение, и пара бутылок вина в старом холодильнике на кухне. И фонари горят на улице, и в окнах соседних домов видятся мне елки, счастливые дети, подарки, которые родители так заботливо уложили в яркую бумагу, и это еле осязаемое, еле слышимое присутствие забытого детства, чувства настолько близкого и родного, что глаза застилает туман и в голове рождаются все те образы и мысли, все выдумки и страхи, без которых, наверное, не обошлось ни одно детство. И мысли летят в пустоту, к ярким всполохам памяти. Летние каникулы, солнце играет на волнах, мокрый песок, застрявший между пальцев ног, вода, сначала холодная, а потом настолько теплая, что не хочется из нее выходить, и другие дети, с уже синими губами, но продолжающие плескаться в реке. Всполохи гаснут, и воспаленный мозг внезапно, словно в первый раз, понимает, что детство давно ушло, окна напротив совсем чужие, а вот этот снег, такой пушистый , такой мягкий, с такими замысловатыми узорами, какие только может придумать природа, этот снег вовсе не родной. И город, и съемная квартира, и эти крыши, жестяные крыши, на которых летом так причудливо сияет солнце, что приходиться наглухо закрывать окна в моей комнате, мне вовсе не близки. Они чужды мне; и эта улица, такая по праздничному пустая, с редкими машинами, и людьми в них, спешащих домой, к столу, к женам, мужьям, детям, вся эта улица, с фонарями, и с этим желтым светом, пробивающимся сквозь толщу падающих снежинок, эта улица мне чужая, и весь этот город, вся эта страна — не моя родина, не то место, где я родился, вырос; и язык, столь приятный на слух, столь красивый, язык любви, язык, где с такой неимоверной легкостью и мимолетной красотой согласные м и н превращаются в гласные, а нежные л и р сочетаются в причудливые формы, все это не мое.
Закуриваю сигарету,и едкий дым дешевого табака стремится к потолку, и к часам, и к лампе-абажуру, красной и пыльной,дарившей мне свет столько одиноких вечеров и ночей. На часах тридцать минут двенадцатого, и секундная стрелка неумолимо движется вперед, к заветной полночи, когда соединятся на секунду стрелки, и продолжат неумолимый ход времени. Через каких-то полчаса придет новый, одиннадцатый год, загадаются все самые сокровенные желания, откроются подарки, а в небо полетят фейерверки. И я совсем не знаю, что принесет этот год. Очередную порцию одиноких вечеров,работу до глубокой ночи, или блеск ночной феерии, когда я уже не смогу найти выход из бездны хитросплетений узлов нашей жизни, когда все потребности сведутся к огням ночного города, выпивке, к женщинам, мечтающим переспать со мной. И важно ли это сейчас, важно ли задавать эти вопросы, писать об этом, находить это интересной темой.
За окном, на брусчатой мостовой, бездомная собака лает на проезжающие автомобили, снег ложится на шерсть, и не тает, и продолжается движение стрелок... И чем я лучше той, что замерзла на этой улице, той, что из-за безысходности лаяла на проносящиеся вдаль автомобили... Она никому не нужна, она — лишняя, она — одна из многих собак, что рождаются и умирают на улицах этого города. Двадцать минут, пятнадцать минут... Ручка, опущенная на пять долгих минут на бумагу, но так и не начавшая писать, оставила жирную точку на листе. Я смотрю на эту черную точку, и вижу, как она продолжает растекаться по белой бумаге, и думаю о чем-то близком, но не знаю о чем. Сигарета, заботливо положенная в пепельницу, истлела до фильтра, но не сдается, и дотлевает последними красными искорками  сигаретной бумаги. Я иду к полупустому холодильнику, достаю бутылку вина, уже распечатанную, и немного пригубленную, и большой замороженный гамбургер, которому спустя пять минут предстоит превратиться в мой горячий праздничный ужин. Ветка голубой ели, удачно мной купленной днем ранее, у старика на рынке, лежит на часах и благоухает родными, давно забытыми воспоминаниями о доме, о людях, которые были мне дороги... Без пяти минут двенадцать, без четырех, без трех... ручка уже не скользит по бумаге, время врет, и когда стрелка начинает отсчет последней минуты, мне вдруг вспоминается стих Набокова, «Номер в гостинице»:

Не то кровать, не то скамья.
Угрюмо-желтые обои.
Два стула. Зеркало кривое.
Мы входим - я и тень моя.
Окно со звоном открываем:
спадает отблеск до земли.
Ночь бездыханна. Псы вдали
тишь рассекают пестрым лаем.
Я замираю у окна,
и в черной чаше небосвода,
как золотая капля меда,
сверкает сладостно луна.

И я читаю его вслух, быстро, проглатывая окончания слов, и стрелка отсчитывает уже последние тридцать секунд, и я уже загадал желание, и держу единственный стакан, полный вина... Пятнадцать секунд... Пора...