Анечка

- Правда же, это отвратительно?!
Девчонки брезгливо зафукали и закивали. Анечка тоже закивала. И я бы кивнула. Да что там, любой бы кивнул.
- Извраще-е-енцы, - протянула Инга и надменно повела плечиком. Анечка опять согласно кивнула и возмущённо свела вместе бровки. Девчонки сидели в аудитории, ждали по обыкновению задерживающегося преподавателя и с удовольствием судачили. Тема была на редкость интересной - буквально на днях давние слухи о гомосексуальных взглядах одного парня с иняза нашли-таки фактическое подтверждение. Он был замечен держащим за руку своего сокурсника. И тактильный контакт, по слухам, доставлял обоим удовольствие.
Анечку тема одновременно завораживала и пугала. Наличие однополых контактов не где-то  в богемных кругах из телевизора, среди звезд и людей искусства, а совсем рядом - просто рукой подать, -  означало, что она не инородное существо, не часть другого (извращенного) мира. Что существуют люди, разделяющие ее чувства. Страшила же реакция  ее сокурсниц и подруг. Они так искренне и интенсивно морщили носики и кривили губки, что было ясно - узнай они о недостаточной гетеросексуальности одной из товарок, обрушат на несчастную всю мощь и тяжесть общественного порицания. С испугу Анечка фукала и кривилась едва ли не сильнее всех.
Началось всё здесь.  На литературном факультете латынь читала Ядвига Каземировна Столыпина, тощая, бледная и суровая нестарая женщина. Ядвига свято верила в совершенство собственной внешности и никогда не прятала под одеждой те части тела, оголять которые не запрещалось преподавательским дресс-кодом. Поэтому всё, что спасало ее острые плечи в зимних недоотопленных аудиториях - это белая ажурная шалька. Но пока была тёплая осень, из одежды сверху на Ядвиге были только бретельки и декольте. Столыпина имела привычку, читая лекцию, подергивать левым плечом, отчего рука ее, висевшая плетью, начинала мерно покачиваться наподобие маятника. Студенты шутили, что внутри у Столыпиной - метроном. Шутка никогда не выходила из моды и передавалась из поколения в поколение - кто-нибудь из студентов начинал тикать в такт качаниям руки, сначала тихо, потом громче, по аудитории расходился шепоток, похихикивания. Когда общий шум доходил до ушей Ядвиги, она начинала нервничать, отчего плечо ее дергалось интенсивнее, и тактовая частота колебаний ее руки увеличивалась. Тиканье становилось громче, пока наконец вся аудитория не разражалась хохотом, после чего Столыпина обычно сжимала губы, хлопала латынью по столу и вылетала из кабинета. Далее следовали сто пословиц наизусть, иначе "зарежут" на рубежном контроле.
Анечка вспомнила сейчас этот случай, устыдилась. Она смеялась и тогда едва не громче всех.  А на деле мерные покачивания руки Ядвиги гипнотизировали ее как колебания маятника. Ей нравилось это состояние осоловелости, которое охватывало ее при долгом наблюдении за движением. Однажды  Анечка перевела взор с кисти на плечо Ядвиги, чтобы понять, откуда исходит такое ровное движение. И ядвигино плечо Анечке понравилось. Она уцепилась взглядом за самый его острый уголок и взором провела по выпирающей ключице, остановившись в межключичной впадинке. Появилось желание провести пальцем по этим изгибам и может даже по другому плечу - тоже. Эта мысль ошеломила Анечку.  Она начала судорожно стряхивать ее, как пыталась бы сбросить страшного паука, вдруг упавшего с потолка на колени. Но на беду блестящее воображение уже закрепило в сознании образ пальцев, бережно скользящих по плечу, ключице, шее, подбородку, за ухом, по позвоночнику сначала вверх, туда, где начинают расти волосы, а потом вниз-вниз-вниз...
Паника. Вот что случилось с Анечкой в следующее мгновение. Девочка захлебнулась от панической атаки и на миг как будто потеряла сознание. Хотя почему на миг? Во всём, что с тех пор стало происходить с Анечкиым "я", сознание явно не участвовало.
Пока сокурсники как попки твердили вслед за Столыпиной "REPETITIO EST MATER STUDIORUM",  Анечка смотрела, как тонкие губы Ядвиги складываются в трубочку на слове "STUDIORUM", и сама вытягивала губы трубочкой, как будто сливаясь с преподавательницей в воздушном поцелуе. Воображение домысливало любое движение Столыпиной, превращая его в любовные фантазии. Анечка стыдилась даже самой себе назвать их сексуальными. Это слово - "сексуальный" - сразу же отсылало ее, будущего специалиста по словообразованию, к словам "гомосексуальный", "гетеросексуальный", "бисексуальный". К выбору, от которого она мысленно отстранялась так яростно. И всё же, даже пытаясь отстраниться от этого выбора, в оправдание называя для себя это простым любопытством, она интересовалась всем, что было связано с этой темой.

Изучая историю вопроса, она узнала, что слово "гетеросексуальность" было вторично и образовалось по аналогии со словом "гомосексуальность". Это открытие удручило Анечку. Курсовая работа, которой она занималась, была как раз посвящена тому, какими мотивами руководствуются люди, создавая новые слова. Стопки монографий, проштудированных девочкой, сухим научным языком твердили: при назывании объектов окружающего мира в первую очередь именуется то, что представляет для человека либо опасным, либо полезным. Объемный иллюстативный материал, собранный Анечкой летом на практике, стал вдруг страшным и ненавистным врагом - ведь он служил жестоким (оттого что бесспорным) доказательством этой научной гипотезы. Вряд ли, как подумала Анечка, гомосексуализм мог составлять какую-либо пользу обществу... Скорее он воспринимался социумом как что-то чуждое, неестественное. То есть первичным было название для некоего (ОПАСНОГО!!!) отклонения, которому потом понадобилось противопоставить норму.
Эта лингвистическая логика, самая логичная из известных Анечке логик, подтвердила самые мрачные опасения девочки. Она другая, чуждая и неестественная. Лишняя, непонятая, одинокая.

- Нет, Анна, - сказала она однажды самой себе. Сказала громко вслух, чтобы до самой себя дошло, - Ты любишь мальчиков!
Сказала и, исполненная решительности держаться гетеросексуального курса, пошла на занятия в университет.
Латынь в тот день была по расписанию последней. Весь день Анечка гордилась своей решимостью, порхала, пребывая в веселом расположении духа. И всё же перед входом в аудиторию сердечко у нее заколотилось так сильно, что грохнись она в обморок, я б не удивилась.
- Здравствуйте, господа, - обратилась к аудитории Ядвига, - подготовьте свои мозги к впитыванию новых знаний, а тетради - к их фиксации.
Эта фраза считалась Столыпиной новаторским педагогическим ходом, призванным настроить студентов на рабочий лад. После этого следовало раскрыть тетрадь и обратить взор на преподавателя.
Условный рефлекс срабатывал безотказно. Но не в этот раз. Сейчас команда принять "охотничью стойку" далась Анечке с огромным трудом. Устремить взор на преподавателя и опять начать мечтать о ней? Ни за что! Не смотреть в ту сторону! Смотреть мимо нее, в стену. На белую стену. Белую, как волосы у Ядвиги. Вон одна прядь спустилась на лоб, лоб у нее высокий какой... Бабушка говорит, что высокий лоб - признак ума. Права бабушка, Ядвига очень умная. Знает столько языков... Стоп, Анна, прекрати немедленно думать о ней, смотри в стену!
- А у нас на повестке дня спряжение глаголов, - продолжила Столыпина.
Ну, наконец, можно опустить голову в тетрадь и писать, писать... «Amo, ama, am;v;, am;tum, am;re …si vis amari, ama». Аня, что ты пишешь??? Какое «amo»???
«Didici». Да, вот это лучше. Учить. Не любить, а учить. Черт, голос какой у нее приятный. Вроде бы она такая тонкая, изящная, а голос не по комплекции глубокий, бархатный… нет, шелковый, переливчатый. Так бы слушала и слушала… Анна, ты снова за старое? Ну-ка отключи любовь, включи мозг! Ты тут, чтоб didici!
Такими метаниями мучилась Анечка всю лекцию. Одергивала себя и заставляла не делать то, что делала всегда – не мечтать. Никогда еще она так не уставала после занятий…

Пришла домой и рухнула на кровать прямо так, как была, в одежде, накрылась пледом, натянула его на голову. Колючий плед пах шерстью и почему-то шоколадом. Эта странная смесь напомнил ей, как много-много лет назад она стащила из кухонного шкафа коробку конфет, предназначенную в подарок какой-то тёте Тане. На коробке были нарисованы цветы и вишенки. Маленькая Анечка долго противилась соблазну, но искушение было слишком сильно. Печаль какой-то неизвестной Тёти Тани, которой не достанутся конфеты, была эфемерной, а конфеты – вот они, настоящие, прямо в руках, даже через коробку источают такой манящий аромат… Если съесть всего одну конфетку, ничего же страшного не произойдет? … Анечка осторожно открыла коробку. Лакированные коричневые вишенки лежали каждая в своей ячейке. У каждой было свое место. Вынула одну конфетку – ячейка стала просто зиять пустотой. Нет, тут одну не съешь… А если съесть весь рядок, то будет не заметно. Анечка положила конфету в рот, шоколадная оболочка хрустнула, на язык вылился сладко-терпкий вишневый наполнитель. Голова закружилась от вкуса. Рядок кончился незаметно. Как так получилось, Анечка не знала, но конфеты одна за другой исчезали у нее во рту, пока коробка не опустела… Тут девочку одолел стыд. Следы своего грехопадения, на которых теперь уже не иначе как в укор бесстыжей грешнице, были нарисованы вишенки и цветы, она засунула под раковину за ящик с бытовой химией и отправилась в кровать. Хотелось укрыться от стыда с головой. Она укуталась в плед и сразу же заснула.

Сейчас, закутавшаяся с головой,  Анечка вспоминала с улыбкой, как было плохо ей тогда, то ли от съеденных конфет, то ли от угрызений совести.  Так плохо, что мама не стала ее ругать.
Вспоминая детство, Анечка не заметила, как уснула. Приснилась Ядвига. Обнаженная, худая, прекрасная. Столыпина стояла в центре огромного зала. Босиком на мраморном полу с шахматным рисунком. Наконец! Анечка ликовала – она могла подойти к Ядвиге так близко, как хотелось, смотреть на те ее части тела, которые наяву скрывала одежда, наверное, к Столыпиной можно было даже прикоснуться… Ядвига протянула руку Анечке, как бы приглашая подойти поближе, та в нерешительности сделала всего лишь шаг, но по законам сна в тот же миг обнаружила себя держащей Ядвигу за руку. Во сне они с Ядвигой были одного роста. Анечка смотрела в полные любви глаза Столыпиной и упивалась их блеском. Мягкими, точными движениями Ядвига подтолкнула Анечку, чтобы та дотронулась до маленькой, но такой аккуратной груди женщины. Электричество пронзило Анечку, она захлебнулась восторгом и следующее движение уже делала сама. Наконец она могла это. Водить пальцами по плечам, по шее, по лопаткам Ядвиги. Дотрагиваться губами до выпирающих ключиц, сжимать в ладонях ее ягодицы, гладить внутреннюю часть бедра. Гладить живот, ласкать кончиком языка и прикусывать мочку уха. Дотрагиваться до самого заветного, самого потаенного и самого лакомого. Вожделение накатывало волнами. Тело подхватывало этот ритм и превращало его в танец.  В этом танце Ядвига не была безучастной куклой. Она будто знала, чего хочет анечкино тело… Они сливались в единое целое, в сплетение ласк, вдохов и выдохов, в пульсирующее единое…
Так же незаметно, как и уснула, Анечка проснулась. Но этот сладостный образ так не хотелось отпускать, что еще какое-то время она удерживала сон, постепенно превращая его в фантазию. Пальчики сами скользнули в трусики и в тот момент, когда Анечка осознала происходящее, ее тело уже получало удовольствие от самоудовлетворения.

Чтобы прийти в себя, девочке пришлось еще долго лежать под пледом в позе эмбриона. Если б я спросила ее, о чем она думала в тот момент, она не нашлась бы, что мне ответить. Мыслей не было никаких. Чувства, как совсем недавно вожделение, захлестывали разноцветными волнами: пурпурные всплески страсти сменялись оранжевым и лимонным потоками удовольствия, откуда-то сбоку нахлынула бирюзовая струя покоя, перетекшая в голубое ощущение новизны, которое, как это ни странно, питало тёмно синий поток страха, расплывшийся по душе грязным пятном. И на всё это цветастое море чувств капал чернильный дождь стыда… Чувства пульсировали, сменяясь одно другим, пока, наконец, не поблекли.

Потерпев сокрушительное поражение в попытках закрыть от собственного внимания привлекательность Ядвиги, Анечка отпустила свои фантазии на свободный выпас и те привольно жили и плодились, питаясь сюжетами из действительности. Но во внутреннем ее мире всё продолжал идти фиолетовый дождь… Капли стыда рождались в сизо-серых тучах общественного мнения и загрязняли кляксами анечкину душу. 

Разговоры о гомосексуалистах начались после того, как на иняз поступил один парень.  Он привлекал внимание необычностью внешнего вида, походки, манеры говорить и слишком уж глубокомысленным выражением лица. Юноша следил за своей внешностью: его волосы всегда были уложены в оригинальную прическу, на руках был идеальный маникюр, подбородок гладко выбрит, кожа чистая и заметно ухоженная. Общественность незамедлительно сравнила его с остальными представителями сильного пола в кампусе, и вывод для парня был неутешительным. Он выделялся из массы как попало побритых, нестриженных и непричесанных, безвкусно или часто не по размеру одетых, неаккуратных, а порой и просто немытых юных мужчин факультета так же, как на чёрном пальто выделяется белая капля птичьего помета. При разговоре его мимика и жестикуляция были заметно богаче, чем у других парней. Узкие джинсы, бледно-розовая рубашка и пижонский серый пиджак только подливали масла в  огонь.
- Не иначе - голубой, - резюмировала общественность.
Юношу не унижали, не кидались прямыми оскорблениями, его просто избегали. Контактировали только по необходимости. А ему будто было всё равно.  Он улыбался открытой улыбкой всем собеседникам, никому не навязывался в друзья, ни о ком не отзывался негативно, никого не судил предвзято, просто присутствовал и служил неиссякаемым источником для кулуарных сплетен.
Анечке его роль казалась незавидной. Она бы не хотела вдруг оказаться изгоем и поводом для досужих разговоров. Во что бы то ни стало она должна продемонстрировать свою нормальность!

- Анька, почему мы от тебя никогда не слышали рассказов о твоем парне? Не ври, что у тебя его нет!
Чёртова провокаторша Инга! Мозг заметался в панике, ища ответа на этот жестокий вопрос.
- Конечно, есть! - С вызовом ответила Анечка. - Да не про твою честь.
- Не будь сукой, расскажи, - стали просить подружки. Мозг подсказывал Анечке только один выход из положения – рассказать правду, но с небольшим отступлением – поменять пол партнера. И Анечка выдала рассказ о том, что без оглядки влюблена в одного парня, который даже не замечает ее. Ахам и охам сочувствия не было конца. Тут же был созван симпозиум, о же консилиум, который постановил: нужно познакомить Анечку с каким-нибудь хорошим парнем, чтобы безответную свою любовь она напрочь забыла. И, конечно же, роль свахи решила взять на себя Инга. У ее старшего брата целая куча друзей - кто-нибудь точно подойдет Аньке.
Анечка схватилась за эту идею как утопающий за соломинку. А вдруг получится? Вдруг она, как наваждение, забудет Ядвигу, стоит ей только познать радости гетеросексуальных отношений? Вот прямо завтра и начнём! Завтра у Инги день рождения. Анечка приглашена. И еще приглашены трое друзей ингиного брата.
Инга взялась за дело со всей ответственностью. Было видно, как она старалась, чтоб всё получилось.
 – Сними ты, наконец, эти дурацкие джинсы, - говорила Инга, - побудь хоть немного женственной!
- Да - да, - стучало в голове у Анечки, - женственной. Я – женщина, женщина. Докажу, что я – женщина.
А вслух сказала:
- А как?
- Я накрашу тебя, Анька, так, что мама родная не узнает! – заявила Инга. И сдержала обещание. Из зеркала на Анечку после ее трудов смотрел совсем другой человек. Золотые тени на глазах, черные стрелки, нарисованные подводкой, ресницы, ставшие вдруг такими длинными, тёмные румяна, подчеркнувшие высокие скулы – всё это придало обычно неброскому личику девочки хитрое лисье выражение. Инга явно была довольна результатом:
-Ну вот, еще немного помады, и знойная женщина, мечта поэта, - готова.
От этих слов в анечкином внутреннем омутке булькнула и всплыла надежда на скорое и самое безоблачное счастье. В предвкушении чего-то удивительного Анечка разулыбалась, глаза ее заблестели, заискрились и стали похожи на новогоднее небо, полное фейерверков.
- Очаровательна, - резюмировала Инга.

Ингины усилия не пропали даром. На празднике, где оказалось значительно больше народа, нежели предполагалось, хоть Анечка и была тихой, зажатой, внимание на нее всё же обратили.
Паренька звали Егором, он был худощав, прыщав, патлат и картав. Как выяснилось, ингин брат состоял в рок-группе, игравшей хард, а Егор служил там басистом. Он объяснил Анечке, что бас – это такая гитара с четырьмя струнами, и что басист – самая главная фигура в любой рок-группе. Надменная уверенность, с которой он заявил это, заставила Анечку безоговорочно ему поверить. Егор взахлеб рассказывал девочке, как он блистательно взял однажды какую-то ноту и тем самым спас выступление, как они потом «надрались в говно», а он, выпив больше всех, отключился самым последним и умудрился напоследок написать гениальную песню. Егор показывал, как правильно «по-рокерски» трясти «хаером», а Анечка тихонько свыкалась с мыслью, что перед ней – ее первый мужчина. Ничего, что у него угревая сыпь – это возрастное, скоро пройдет. И ничего, что он матерится. Это признак мужественности. Ничего, что от него невкусно пахнет, что он немыт и нёчесан. Он оригинал, настоящий рокер и гений. Творческая личность, словом. Таким простительна некоторая эксцентричность. А обилие алкоголя в его рассказах – так ведь все рокеры ведут такую жизнь, они так разряжаются, они черпают вдохновение из бутылки. А легкий дефект речи даже придавал некоторую пикантность. Словом, Анечка сидела и думала, как же ей повезло.
Праздник был в разгаре: пиво текло рекой, гости разбились на группы и проводили каждая свой камерный концерт - из разных углов помещения слышалось разрозненное бренчание гитары и обрывки песен. Анечка, не привыкшая к шумным компаниям, порядком устала и решила дать себе передышку на тёмной и прохладной кухне.
Егор подошел сзади и сгреб ее в охапку.
- Давай целоваться, сладкая, - промурчал он, язык слегка заплетался. Анечка повернулась, и он прижался к ее рту мокрыми губами. Кислый запах пива ударил девочке в нос. Рот Егора настойчиво мусолил анечкины губы и она сдалась – приоткрыла ротик и позволила его языку залезть ей в рот.
- Ты молодец, Анна, - сказала себе Анечка, - тебя хочет настоящий мужчина, давай, не тушуйся. Подумаешь, неприятно. А кому сейчас легко?
И Анечка решительно ответила на поцелуй Егора. Так, как она представляла себе это, так, как видела в кино и в интернете.
То, что она девственна, Егор узнал, когда, неуклюже усадил Анечку на широкий подоконник и задрал ей юбку. Анечка прошептала это ему на ушко.
- Ладно, не ссы! Ты имеешь дело с профи, - заявил Егор. Особо сильно грассирующая «р» в слове «профи» с головой выдавала его волнение. Но Анечка решила, что это от возбуждения, ведь он уверенным, почти властным жестом содрал с нее трусики и запустил руку пониже ее живота. Другой рукой он взял ее ладонь и приложил ее к своей выпирающей ширинке. Жестом он приказал ей расстегнуть ширинку и запустить руку ему в брюки. Анечка повиновалась как сомнамбула. Пальцы наткнулись на что-то кожистое, горячее, твердое. Егор спустил штаны, обнажив свой член, направил движение руки Анечки вверх-вниз по нему, а сам стал порывисто щупать грудь девочки через застегнутую блузку. Анечка не понимала, зачем она водит туда-сюда по этой странной штуковине, ей было неприятно и немного больно, когда парень сжимал ее грудь в ладони, но она мужественно терпела – она становилась настоящей женщиной. В кухне было сумеречно. В окно падал свет то ли луны,  то ли уличных фонарей, рождавший причудливые тени и блики. Длинные волосы Егора свисали, закрывая большую часть лица, кожа в этом неясном свете отливала голубым, придавая его облику демонический оттенок. Производя ритмические движения, Анечка смотрела на стену, на которую падала общая тень от их фигур – на стене шевелилось мифическое существо, тяжело дышало, как будто было ранено или больно. Будто повинуясь какому-то сигналу, Егор развернул Анечку лицом к окну и уже отработанным властным жестом заставил ее нагнуться и опереться локтями о подоконник. Анечка увидела из окна пустую, слегка освещенную улицу, дерево, казавшееся с высоты 14 этажа совсем маленьким, огоньки далеких домов, тучи и луну. Всё было одного синего цвета, отличавшегося только интенсивностью.
Анечка чувствовала соприкосновение своих ягодиц с чужим телом, с чужой разгоряченной кожей. Наверное, из-за контраста температур, своя кожа ей показалась на редкость холодной. Уверенный жест раздвинул ей ноги. Егор хватал ладонями ее бедра, ягодицы, живот, сильно сжимал и отпускал. Анечка терпела. Но не смогла вытерпеть и застонала от боли, когда что-то как ножом пронзило ее нутро. Тяжелая туша оказалась сверху над ней и прямо в ухо зашептала:
- Терпи, сладкая.
Всё, что было дальше, Анечка описала для себя фразой «Было больно». Так скупо, потому что всё, что могла она сделать, чтобы избавиться от боли, - это отрешиться от нее. Она смотрела в окно на пустую синюю улицу, синее дерево, синюю луну, синие огоньки в далеких домах… Она была отдельно, а ее тело отдельно. Пока ее тело невыносимо страдало, она смотрела в окно и становилась женщиной.
Вдруг всё прекратилось. Туша шепнула ей в ухо:
- Ты умница, сладкая, - и оставила ее в покое.
Анечка натянула трусики, одернула юбку и вышла прочь из квартиры. Пешком добралась до дома и забралась под одеяло, укрывшись им с головой.

Неделю девочка не появлялась в университете. Выходила из дома, садилась в автобус и не выходила из него на нужной остановке, а ехала до конечной, там садилась в другой автобус и ехала до другой конечной, и так до тех пор, пока ей это не надоедало. Потом она шла в библиотеку и проводила там остаток дня за чтением книг или разглядыванием картинок в энциклопедиях. Сказать, что Анечка о чем-то думала в это время, нельзя. Мыслей не было. И Анечка считала, что и чувств у нее тоже никаких не было, просто отчего-то в университет ходить не хотелось.
А по вечерам она подкарауливала Ядвигу у дома и смотрела, как та заходит в подъезд. Потом на 5-м этаже загорался свет в двух окнах, третьем и четвертом справа, и Анечка долго-долго стояла и смотрела на этот свет.

- Если ты не придешь завтра на литанализ, тебя не допустят до рубежки, учти, - сообщила Инга по телефону, - и, кстати, чего там с тобой происходит-то? Ты Дункану-то чего даже телефон свой не оставила? Он у меня спрашивал, я не дала.
- Кому? – Анечка не хотела разговаривать с Ингой, но «Дункан»… Что еще за Дункан?
- Ну, Егор. Е-гор. Гор-ец. Дункан Маклауд из клана Маклаудов. У него даже какая-то кельтская хрень на плече набита. Не видела что ли?
- Нет, как-то не заметила, - отрешенно проговорила Анечка.
- А телефон чего не дала?
- Он не спрашивал.
- А меня о тебе всё расспрашивал. Все уши мне тобой прожужжал. Ты знаешь, как ты мне надоела – рассказывать о тебе! – Инга совсем не стремилась обидеть Анечку, она просто всегда говорила то, что думает, и так, как умеет. Иногда получалось слишком прямолинейно и неуклюже, но Инга плевала, а все привыкли.
- Не рассказывала бы, раз надоела.
- Ага, знаешь, как я тобой горжусь? Не знаешь. Приходи завтра в универ. Домашки я за тебя все сдала, но твое личное присутствие требуется, иначе не видать тебе рубежного контроля, как Снегурке лета.
- А зачем ты обо мне беспокоишься? – спросила Анечка, - Домашки за меня делала. Тебе это надо?
- Дура, - сказала Инга и повесила трубку.

Но в университет Анечка всё же пришла. И только потому, что первой лекцией была латынь. Столыпина привычно заполнила все мысли Анечки. Весь ее внутренний мир поглотила ядвигина сексуальная привлекательность, ее хрупкость и нежность, ее мягкость и податливость. Ее женственность и легкая холодность. Беззащитные ее обнаженные плечи подергивались в такт спрягаемым глаголам. Анечка хотела видеть за этими движениями едва сдерживаемый, но рвущийся наружу пластичный танец, мистический, сакральный танец. Анечка почти слышала музыку, под которую они кружились в полонезе, кружились, кружились. Она ухватилась за этот образ и постаралась растянуть его на весь учебный день – до конца занятий. Ей хотелось поскорей улизнуть домой по их окончанию, чтобы Инга не привязалась с разговорами.

- Ну конечно! – Инга поджидала Анечку возле дома, - Так просто ты от меня не отделаешься. Пошли к тебе, расскажешь, что произошло.
Рассказать что произошло? А что произошло? Мальчик занимался сексом с девочкой в тёмной кухне. По обоюдному согласию. Только теперь девочку тошнит от одного намека на этого мальчика. Может мальчик не тот, а может хотелось девочке совсем не этого. Только как об этом расскажешь?

- Что он с тобой сделал? – спросила Инга.
Как это описать? Есть одно слово. Очень точное слово.
- Отодрал, - проговорила Анечка. Опустила глаза и вдруг начала рассказывать. Про то, как она нетрадиционно влюбилась, как вожделела женщину, как боялась самой себе признаться в этом желании и убеждала себя в своей нормальности, как решила стать женщиной и как становилась ей. Как ей было больно и гадко.
Анечка говорила, а Инга держала ее за плечи, гладила по голове, вытирала соленые струйки слез пальчиками, сжимала ладони, целовала пальчики, целовала ладошки, целовала щёчки. Осыпала поцелуями, прикосновениями, ласками. Анечка плакала и отвечала на поцелуи, льнула к Инге и гладила ее плечи, спину, руки… Девочки были одни дома, они могли позволить себе раздеться донага, сесть друг напротив друга, любоваться телом партнерши, наслаждаться прикосновениями, поцелуями. Мечты, в которых Ядвига отвечала всем желаниям Анечки, не шли ни в какое сравнение с действительностью. Девочки чувствовали друг друга так тонко, будто правда составляли единое целое. Удовольствие от слияния было вне. Вне времени и вне слов, которыми его можно было бы описать.
- Дура, я люблю тебя, - проорала Инга на пике восторга. И Анечка утонула в нем.
- Давно люблю, - сказала Инга, когда они лежали на боку лицом друг к другу, держась за руки и играя пальцами, - какая ж ты дура, Анька…
Анечка никогда не обижалась на Ингу и теперь не обиделась, а только улыбнулась. Впервые за неделю.   

- Слушай, а тот парень с иняза. Ты говорила, он держался за руку с кем-то. С кем?
- Ты будешь смеяться. С Жуковым.
- Шутишь? Да по Олегу все девчонки умирают!
- Ну, не все, как видишь. Пока тебя не было, тут та-а-акое было…
Анечка всем своим видом продемонстрировала и удивление, и нетерпение, мол, ну же, что там было-то?
- Они с Игорем, так его зовут, оказывается, обнимались прилюдно. И приветствуют теперь друг друга, целуясь в щёку! Каждый раз! – торжественно произнесла Инга. С гордостью, - Оказалось, Олег и Игорь любят друг друга уже очень давно, но Олег боялся открытости, сама понимаешь почему. Но тут они посмотрели фильм «Горбатая гора» и рассорились в пух и прах. Игорь сказал, что не хочет терять любимого из-за всяких там страхов, но если Олегу бояться больше нравится, то их в итоге ждет судьба героев этого фильма. И Олег понял!
- А ты откуда знаешь-то это?
- Да сам Олег и рассказал. С Игорем познакомил и рассказал. Такой интересный парень… Сару Брайтман любит.
Девочки замолчали. Анечка положила голову на грудь Инге и закрыла глаза. Инга обняла Анечку и накрыла ладонью ее голову.

- И что мы с тобой теперь будем делать? – спросила Анечка.
- Жить, что же еще, - сказала Инга, и Анечка успокоилась окончательно.