Вечер встречи, повесть из книги Истинно мужская ст

Вячеслав КАРПЕНКО


ВЕЧЕР ВСТРЕЧИ



В жажде самоистязания, отвращения к узде, к труду, к быту, в страсти ко всяким личинам, - и трагическим и скоморошеским, - Русь издревле и без конца родит этих людей...

Иван Бунин


В поисках свободы люди опускаются на дно, не ведая, что становятся там рабами.

Константин Станиславский






ЧАСТЬ ПЕРВАЯ


I

Прошлую зиму он удачно пережил, чего там...
Приятель устраивался работать сторожем высоко в горах, куда добирались только спортсмены да метеорологи, и взял его с собой. Приятель тот скоро исчез, а он прижился здесь на всю зиму в тепле и сыте, и в тишине. Тишина, правда, отступала в выходные дни, когда поднимались щеголоватые парни-туристы с рюкзаками, магнитофонами и лыжами. И с девушками, веселыми, длинноногими, беспечными. Детей с ними никогда не было, и почему-то казалось, что дети были бы неуместны рядом с этими легкими, озабоченными весельем и здоровьем молодыми людьми.
Остальное время он помогал дежурному метеорологу разгребать снег и допивать оставленное вино. Или спирт, который выдавался вахтенному технику на какие-то технические нужды. Приборка в двух домиках турбазы много времени не занимала, а грабители, от которых он должен был охранять заносимые метелями домики, - откуда здесь возьмутся?
Теперь, впрочем, вторую неделю стояла непогода, зима заканчивалась даже здесь в горах, а это самое неприятное время: то заколобродит нежданный ветер, то солнце припечет и где-то ухнет лавина, то низкие облака начинают сыпать жесткую снеговую крупу, а потом мороз напоследок заставляет сжиматься камни. И снова ветер.
Но зато это и самые спокойные здесь дни, безлюдные.
Молчали заснеженные, пересеченные темными складками горы.Маленькое окошко в его небольшой комнате-сторожке зависало над обрывающимся вниз валунами скатом. И верхушки хребтов словно волна набегали на окошко прямо из серого низкого неба.
Ветер стонал в каждой морщине каменных волн, он вбивал снег в эти морщины, спрессовывая снег в длинные белые языки, будто старался и снег превратить в камень. Лишь камень и мог сопротивляться этому времени, их спор продолжается столько, сколько он, сидящий в тепле за окном, и вообразить себе не может. И все же время дает человеку ощутить себя. Медленное, равнодушно-бесконечное Время, неподвластное мысли и потому даже не пугающее человека. Его не тревожит этот движущийся, рыдающий и хохочущий воздух, что уносит и его дыхание, как уносит невидимые частицы камня, скругляя края трещин и изломов, и сами бока хребтов сглаживая, и неподвижные волны их каменных всплесков. А все же Кирилу Бегунову редко было так одиноко, как теперь.
"Это сколько ж лет-то прошло? - подумал Кирилл. - Сколько же? Вон куда занесло, а все с морем сравниваешь..."

Гданьск или Гдыня... ну, конечно же - Гданьск... Откуда и началась его история, что на весь флот прогремела... потом, возможно, анекдотом разошлась, да ему уже все равно было...
В Гданьске их траулер стоял на ремонте. А что?.. бесшабашности в них было достаточно, и история красиво началась, эффектно, моряки понимают цену этому - детская гордость в них и выпендреж детский перед пешеходами. Кирилл усмехнулся: они еще в мореходке с практики подъезжали к училищу от Московского вокзала каждый на трех такси... и традиция диктовала, им старшекурсники внушали... и собственное мальчишеское ухарство, да и от голодного детства было это, наверное, освобождением, от всей той сдержанности хлебных очередей. А здесь - хозяин сразу трех машин! В первой через Кировский, потом Каменностровский мосты на тихие аллеи Каменного острова вылетала рядом с таксистом - Мичманка. Ее вначале и встречал на Большой Аллее долговязый Лексей Лексееич, начальник училища, их "кап-раз", капитан первого ранга - встречал, тая улыбку в глазах и грозя костистым кулаком второй машине. Потому что вторая везла - ух, как просмоленного и безоглядно щедрого от первого своего заработка в полуторамесячном рейсе - Маремана ведь везла машина (теперь второкурсника!) "с морей", а в третьем такси следовал чемодан этого "волка" - с робой, до белизны вымытой морской водой, и с гюйс-воротником, еще прежде обесцвеченном в каустике до блеклой голубизны северного неба. За этот гюйс еще предстояло получить от того же Лексей Лексеича пять нарядов вне очереди... отдирать цемент от плиток в гальюне, по квадратному метру за наряд...
Позже, уже всерьез вкалывая по нескольку месяцев в Атлантике, они могли прямо с рейса, получив на борту аванс, слетать побриться-постричься в Москву, чтобы непременно вечерним самолетом и вернуться. Или пообедать - там же, просто и скромно без спиртного пообедать в добротном ресторане, завершив компотом, и счет обязательно привезти, где тот компот значился. И "гудеть" сутками на борту, где в каждой каюте уже ждали ящики с водкой!..
Свистел за окном ветер. Все не то, мимо, мимо... Не только ведь ухарство двинуло его тогда из Гданьска, где стояли на ремонте после четырехмесячного рейса, да и не мальчик уже... тридцать исполнилось тогда старшему механику среднего рыболовного траулера с финским названием "Кола". И "дедом" на судне называли любовно.
Наверное, он повторил бы все снова... не будь теперешнего ощущения тщеты вообще всего, кроме самой жизни. Но не жалел. Да и тогда ведь тоже была - его жизнь, что еще определяет человека, если не поступок: свой прорыв на другую степень мудрости через бытийное благоразумие и... да, и через страх. Да-а, резонером ты стал, брат, пропадешь по нему, своему резонерству, - Кирилл скривился, однако воспоминания успокаивали тоску и сосущий отчего-то страх, внезапно навалившийся на сердце. "На погоду колет? Выпить бы... пойти ли?"
... Была весна. Северное море дышало теплыми туманами. А в Гданьске лопались на деревьях почки и плыл клейкий дурман первых листьев. Он совсем немного выпил со своими механцами, ровно столько, чтобы ударил в голову этот запах листвяного настоя и смешавшегося с ним терпкого духа водорослей, который принес с собой туман. Ударила в голову и мысль, что больше не может он без Марины... и страх утратить ее, копившийся четыре месяца.
Он набрал полную сумку всякой всячины "выборовой" и сел в такси, а ребята понимающе помахали - видно, есть куда в чужом городе ехать их молодому Деду!.. Знай, они остановили бы его, но Кирилл никогда не пожалел о том.
Надо, надо... надо вот сейчас... иначе он задохнется в этом воздухе, иначе преследовать его будет эта неосуществимость, как преследует тот безответный пинок здоровенного воспитателя Ивана Альбертовича в детдоме... было Кире пять лет и ему удалось дотянуться и даже глотнуть из банки с молоком, почему-то оказавшейся... так вот просто и стоящей на столе в их комнате.
Он знал, что нельзя касаться чужого, кажется, с пеленок знал, - Кирилл прикрыл глаза, сжал кулак и легко увидел ту банку, того Ивана Альбертовича. Банка стала зачем-то часто попадаться ему после того, как прочитал он наизусть "Руслана и Людмилу" и в детдом пришла повестка, что отец пропал без вести. Связал это Кирилл позже, став взрослым: "Вошь интеллигентская", - проронил Иван Альбертович равнодушно и страшно, пинком поднимая мальчишку на воздух. Но его, из-за насекомых еще в здравпункте остриженного наголо пацанчика с нелепо торчащими ушами, какая-то упрямая сила все толкала к банке. Он даже помнит щербину на кромке и сладость единственного глотка молока, после которого получил здоровенный пинок... и надо было еще убирать то молоко на полу. Все становилось каким-то наваждением, потому что не мог он удержаться, хотя его заранее тошнило от страха перед неминуемым Иваном Альбертовичем, неведомо откуда подстерегавшим Киру. Мать нашла его в детдоме через год, отец вскоре нормально погиб под Кенигсбергом, но Кира еще долго сжимался в комок, поднося к губам стакан с молоком...
Какими словами убедил он гданьского водителя везти его  к границе Ольштына? Отдал ли какие-то деньги? Это не имело значения никогда: бывают такие слова, такое убежденно-полетное состояние, что способны завихрить собою и чужого тебе человека... а может - позволяют тому человеку вернуться к своему чему-то или обрести что-то свое, несбывшееся: расправить крылья своему... запуганному и несбывшемуся. За один такой полет надо любить любовь, и можно благодарить рождение свое за безоглядность ее крыльев.
Они почти досветла пили за любовь с хорунжим-пограничником, к которому привез его Войтек и который оказался родичем водителя. Перед рассветом польский побратим в старательно застегнутом френче поставил Кирилла на чуть приметную тропу среди высокой мокрой травы и тумана. Поставил с цветочным горшком в руках, а в горшке цвела бело-желтая чайная роза - ее передавал хорунжий "паненке" Марине вместе с поклоном... да, и "з братовим поцалунком" - хорунжий крутанул ус и туманно улыбнулся.
Какой там бог покровительствует пьяным и бродягам?.. Без приключений добрался он до Багратионовска и сел в первый рейсовый автобус. Ранние пассажиры тоже улыбались, глядя на цветок. Пьяного в то время еще воспринимали добродушно, да и не такой уж он...
Но Марины дома не было. И в городе: "Она же в отпуск уехала, разве не писала тебе? Путевка горела, - удивилась ее мать. - Вы ведь не предупредили ее... - добавила мать обиженно, увидев его лицо и поспешно принимая горшок с чайной розой. - Да и... знаете... Но, может, зашли бы?..
- Как это вы оказались здесь? - спросил его в рыбпорту. Что он тогда ответил? Какую-то детскую ложь, неловкую... да и было ли? Капитан вмешался, погасил скандал... но уж раз сорвалось у человека, жди нового подвоха.

Кирилл поежился, прогоняя неповоротливые мысли. До него дошли резкие, чуть сипловатые крики двух черных птиц. То есть, вначале он чуть распознал их крик и удивился, что услышал за ветром, а после уж увидел их самих - двух черных альпийских галок с острыми клювами. Галки косо летели навстречу ветру, низко, поперек белого склона горы летели. "Как печатные, - подумал. - Черные на белом... Летят ведь".
У самого окна, все так же перекликаясь, хоть и были рядом, птицы сели на обрыве. Чуть потоптались на месте, встряхнулись и пошли к его домику, высоко поднимая лапы и по-прежнему подбадривая одна другую резкими своими вскриками.
Он прильнул к самому окну, как бы пытаясь удержать их взглядом, но птицы исчезли. Вскоре он услышал позванивание щеколды, хлопанье крыльев  и постукиванье в дверь цепких клювов. "А... на гнездо уже собирают", - догадался он.
Так и было. Птицы в два клюва настойчиво выдирали ворсинки из войлочной обивки.
Он оторвался от окошка, тихонько подошел к двери и осторожно приоткрыл: птицы неохотно взмахнули крыльями и сразу сели на перила крыльца. Ветер колюче ударил в приотворенную дверь, выбивая из глаз слезу. Галки словно понимали, что он не хотел их пугать. В клюве каждой виднелось по клочку надерганной шерсти, напоминающей паклю, и птицы поглядывали на него круглыми черными глазами, будто отсылая его назад в комнату. "Пигхи, пиуги... У каждого свое дело, - кажется, говорили они. Изжелта-розовые клювы не открывались, горловой звук напоминал бормотанье. - Пить-пиуги... Что особенного?.."
Дул ветер. Морщились горы, стекающие вниз серо-белыми складками разломов и ущелий. Все так же смурнело низкое небо, тяжелые клочья облаков оседали на вершинах хребта, суля новый снегопад. Но все же в жестком дуновении ветра проскальзывала, - вздохом лишь, чутошной одышкой, но проскальзывала, - струя помягче: близилась весна. И клювы этих птиц, с ворсинками войлока в них, тоже сулили весну и новую жизнь в гнезде.
Он уже закрывал дверь, когда раздался недальний хлопок и одна из птиц забила крыльями, валясь с перил на снег. Крик второй птицы, косо поднявшейся на крыло, отозвался у человека в груди, он сделала выдох вместо положенного вдоха и задохнулся, силясь наполнить опустевшие легкие.
Раненная галка попыталась подняться и боком съехала с косого сугроба. Она еще не выпустила из клюва своего клочка шерсти, и глаза ее с недоумением и больным вопросом остановились на нем, а он широко открыл дверь, удерживая рывки ветра. Чем мог он помочь?.. Он не мог оторваться от этих глаз, которые становились все безразличнее, уже сливаясь со снеговой фиолетовой тенью, и скоро потухли. "Ну вот и все... - мелькнуло в голове. И вернулся мыслями к выстрелу. - Осатанел от скуки. Так вот..."
А вечером пил с метеорологом остатки спирта, и в углу жилья молодого техника притулилась та мелкашка, а на тумбочке вместе с какими-то схемами и расчетами лежала рисованная мишень со множеством удачно пробитых дырок. "По живому захотелось попробовать", - тускло понял Кирилл.
Он охотно пил разведенный спирт и думал, что больше не сможет смотреть в свое окно, видеть насупленные хребты, слушать ветер; еще думал, что не сможет видеть ни галок, которые прилетают сюда за шерстью для гнезд, ни метких метеорологов, которым все равно, кого брать на мушку. Жизнь обрывает жизнь... "И ведь со скуки... так вот", - эта бессмыслица в который раз вошла в него, дальше надо было снова гасить постоянный вопрос. Он уйдет отсюда, хоть и перезимовал здесь, и выпить здесь всегда находилось. "Уйти... не надо мне", - других мыслей не было. Уже к ночи он исправно допил свою рюмку и вежливо пожелал востроглазому технику спокойных сновидений.
А ранним утром он уже был в городе у пивного ларька. Здесь, в городе у подножия гор, стояла жара, деревья бурно зазеленели, розовели последние цветы урюка и снежно белели черешни. И его узнавали у ларька, а позже у гастронома: "Здорово, Дед! Откуда?.."

Каким-то образом прозвище тянулось за ним через всю страну, хотя давно утратило свой изначальный смысл. Он и сам уже редко вспоминал, или старался не помнить, что было время, когда так называли его уважительно, что было у него даже и право так величаться. "Дед, стармех, старший механик.
А ранним утром он уже был в городе у пивного ларька. Здесь, в городе у подножия гор, стояла жара, деревья бурно зазеленели, розовели последние цветы урюка и снежно белели черешни. И его узнавали у ларька, а позже у гастронома: "Здорово, Дед! Откуда?.."

Каким-то образом прозвище тянулось за ним через всю страну, хотя давно утратило свой изначальный смысл. Он и сам уже редко вспоминал, или старался не помнить, что было время, когда так называли его уважительно, что было у него даже и право так величаться. "Дед, стармех, старший механик..." - ухмылялся он, выцеживая капли со дна пивной кружки. А перед глазами косо летели навстречу ветру, низко поперек белого склона горы летели две черные альпийские галки. "Как печатные... а чайки белые...так же вот летят ведь. Или нет?" Но ближайшее, Каспийское море плескалось отсюда за три тысячи километров, а его все еще окликали "дедом" даже полузнакомые случайные люди. Да других у него и не было последние годы, других он и сам не искал.
И здесь, у пивных ларьков южного сытого города в горах, собутыльники чаще всего называли Дедом этого высокого худого мужчину в неизменном темном плаще - в замызганном плаще-маломерке, из-под коротких обтрепанных рукавов которого высовывались подвернутые рукава заношенного свитера. "Вон у Деда стакан есть", - говорили о нем.
Стакан у него и в самом деле был всегда. Он дожидался того стакана, как бы ни затягивалась распивочная кампания, переливаясь из одной в другую и сменяя собутыльников. Он давал тот стакан, вовсе не всегда желая собственного участия, хотя "доля" на него приходилась всегда и соблюдалась свято. Он тщательно ополаскивал стакан, если рядом была вода, заворачивал в мятый платок, тоже простиранный при случае, и прятал завернутый стакан в широком кармане плаща.
Обычно стакан  и становился его долей в разделе бутылки, и он всегда заново удивлялся про себя такой непредусмотрительности собутыльников. Порой он смотрел на этих разных мужиков, объединенных бутылкой и возможностью излить душу; и эта нехитрая уловка со стаканом развлекала его; иногда же уловка эта развивалась им в уверенность собственной полезности - а почему бы и нет?.. без такой вот малости жизнь этих добрых людей, возможно, осложнилась бы еще на чуть...
Была еще опасная бритва в твердом кожаном чехле, ею можно было попластать луковицу или яблоко, вскрыть бутылку и даже банку консервную, у бритвы добрая голубоватая сталь, золингеновская - единственное, что осталось у него от морской жизни. И памяти та бритва не тревожила, была и была, и хорошо.
Память сама по себе возникала и временами бередила душу до холодной пустоты в груди, рождая собою бесполезную мысль. Или желание? Она - та мысль - чаще всего настигала его во сне; просыпаясь, он загонял ее в самый темный закуток сознания, заливая при случае вином то назойливое видение и надеясь, что больше оно не вынырнет.
И вот в который раз... опять - даже и не мысль, а промельк идеи, навязчивого хотенья, зачем-то, словно зубную боль, сохраняемого подсознанием: вынесенная из прошлого вовсе далекого и застрявшая в мозгу блажь - из того далека, на которое он оглядывался редко-случайно и по сути равнодушно, как на темные окна чужого города. А вот поди ж ты: откуда-то всплывала тупая тоска по городу детства... и вдруг блазнилось ему оказаться на встрече соклассников своих. Он и лица-то ни одного вспомнить бы не мог, даже своего - того, школьного, двадцать... сколько?.. двадцать шесть лет назад в ту долгую пропасть своей жизни; собственного лица он никогда не видел и во сне.
Не однажды он пробовал избавиться от той блажи в разговоре со случайными своими приятелями, но она не потухала даже и от наждачной их матершины - сидит, мол, зараза и душу выматывает сказочкой. Красная, мол, шапочка нашлась, па-адла...
Впрочем, накатывала та чумовая нелепость чаще в предзимье или зимой, вместе с осложнениями бродячьего быта. Весна же, лето и долгая южная осень сохраняли его ровный сонный покой, нарушаемый разве что всплесками милицейских кампаний - но это было беспокойство чисто физическое, заячье беспокойство о своевременной сметке на сторону, чувств эта суматоха не затрагивала: укрыться, пройти незамеченным, да и забыть здесь же. И ему как-то везло, он не попадался на глаза блюстителям или скрывался вовремя - может и потому, что ровен был и тих, он давно и прочно усвоил собственными ребрами - залупаться и качать права обходится себе дороже.
Хотя и с его приятелями или знакомцами, составляющими, пожалуй, в каждом городе своеобразный клан, особой охоты возиться у милиции не было. "Бичи... бичевка... бомжатник" - они и сами называли себя так вполне равнодушно. С них и штрафа-то не возьмешь, а отсидку, особенно к зиме, они воспринимали как дармовой паек. И снова возвращались через несколько дней, недель, изредка - лет, каждый со своей, уже забытой и заново придуманной легендой падения. Легендой не для себя, собственно, - чтобы успокоить других, а к своей теперешней жизни они относились вполне благожелательно, удовлетворенно сбиваясь вокруг "соображенной" бутылки.
"Дайте пожить тихо-мирно, чего прискребаетесь" - других претензий  к обществу они уже не имели.

2.

Дед спустился в город, выбросив из памяти метеоролога и зиму  в горах. И галку с остановившимся зрачком смыл первой же попойкой. Что уж... Весеннее солнце отогревало всех одинаково и со многим примиряло.
Он пристроился при овощном магазине: разгружал машины с картошкой, с ранней капустой, подтаскивая ящики с ходким вином, убирал шелуху и грязь перед закрытием. В конце дня получал два-три рубля и еще мог присоединиться к обязательному возле палатки розливу со своей луковицей или горстью орехов, сунутых в карман попутно - больше ему и не надо.
Потом кто-то свел его со старушкой дачницей. Недели две Дед помогал ей за уговоренные семь рублей в день. Окапывал, где старушка говорила, подрезал - где показывала, рыхлил грядки, сажал новые кусты смородины, продирал клубнику. Работы оказалось достаточно. Но ему нравилось копаться без понуканий и торопливости, понравились тихие вечерние часы, запах молодой травы на руках, спокойные сны без сновидений и настороженности.
Прозвище его хозяйка не приняла начисто. "Какой ты мне Дед, ведь в сыновья, пожалуй, по возрасту подойдешь... Вот видишь - сорок два? Ну пусть и сорок пять... а туда же - "Дед"!
Хорошая старушка. И работать любила, да силенок - как бы ветер с участка не унес.
- А что же, молодые-то? И внуки, верно, взрослые уже? - походя, только бы поддержать ее бормотанье, спрашивал он.
- Э, молодежь! Сын с невесткой работают, вот летом разве в воскресенье будут, да не в отдых им здесь, и скучно. Осенью разве собрать помогут - и на том спасибо. Внуки - они с дружкой-подружкой когда приедут, так ведь веселиться. Это уж мне привычно ковыряться, да и жалко, если сад захиреет, ан силушка не та... И захиреет, как помру, а то продадут...
Хорошая старушка. Все старалась подкормить его и огорчалась, глядя, как равнодушно ест. Отвык, мол, от домашнего. И расспросами его не донимала, а ее можно было слушать, словно журчанье родника. Иногда он давал денег сторожу, уходил вечерами к нему, и они неторопливо пили самогон, который сторож гнал здесь же в закоптелой мельнице. Так жить можно было долго. Но потом, когда весна вошла в лето, стали все же наезжать родственники хозяйки, невестке старушки Дед явно не нравился, женщина кривила рот, останавливая на нем взгляд. Пришлось уйти.

Он вернулся было к тому магазину, но здесь уже пригрелся хромой Сашок, весь какой-то скособоченный, но шустрый. Хромой еще и себе завел помощника, или вернее, помощницу: покрикивал на неопределенных лет бабу в мужском темном пиджаке и мужских же ботинках на босу ногу. Баба делила с Хромым "свой" участок, принося собранные пустые бутылки, разыскивать которые Сашок помогал ей ранним утром. Бутылки те сдавались здесь же в магазине за полную их стоимость, но за это Сашок бабу и эксплуатировал на уборке помещения, а заодно и спал с ней.
Веселый, снисходительный к покупателям продавец Алик, узнав Деда, развел руками с закатанными по локоть рукавами белого халата, и показал все свои зубы: "Видишь парочку? Справля-утся! Сашок и тэ-элежку для латка возыт, когда на улице торгуэм. Пустка их жывут!.." С Аликом спорить не приходилось, он ездил на "Волге" цвета "белая ночь" и в заднем стекле так же жизнерадостно и снисходительно помахивала прохожим игрушечная пятерня. В магазине продавались овощи и вино, которые привозили Алику на своих машинах такие же жизнерадостные его родичи-поставщики. Рядом до ночи дымился мангал с шашлыками. Дед пожалел, что упустил такое место.

Дед потолкался на рынке, пока не схватил его да еще одного знакомца за рукав приветливый улыбчивый человек. "Что вам в городе? Летом заработать можно, всю зиму королями будете, - сказал им. - Правда, поспать не придется, хоть и зовут меня Сон". "А что, - подтвердил незнакомец, и Дед согласно пожал плечами. - Летом сон короток, а вы на луке, слышь, хорошо зашибаете... Медведи спят зимой!"
- Курорт, - сказал тот Сон, и морщины вокруг глаз лукаво собрались и снова разбежались по всему лицу, проперченному до черноты. - У меня договор с колхозом, земля... Загорите, Сочей не надо!
- И заработаете, - добавил. - Триста в месяц до осени, до уборки. За уборку отдельно совхоз заплатит. Кормить буду, само собой. Без разносолов, но сытно. Санаторий: вечером бутылку на троих. Вина. Недорогого, конечно, но я кореец бедный.
Посмеялись над бедностью. Соблазнил. Да и что еще? Они и нужны вот таким деловым мужичкам, возле них набраться жирку к зиме.
Таких, как Дед и его знакомец, было еще десять человек. Документов и медицинских справок улыбчивый хозяин не спрашивал: посадил всех в кузов грузовика с деревянной будкой и сельским номером, а сам ехал следом на голубенькой "Ладе", вскоре, впрочем, покрывшейся беловатой пылью, как и они все в том кузове.
Улыбаться тот Сон перестал сразу, как приехали на место. "Работа, - сказал. - Дела серьезная!"
Трое молодых здоровых парней работали в поле с приезжими на равных - сыновья или другие какие родичи хозяина. Никто их в самом деле не тревожил, жили в большой палатке недалеко, у чахлой лесополосы. Вставали с первым лучом, заканчивали потемну. Три послеполуденных часа лежали под натянутыми брезентовыми тентами с краю поля: укрывались от прямого солнца, хоть от пекла скрыться было невозможно, при дыхании испарялась слюна. "Не пляж разве?! - подбадривал Сон. - Комсомольская бригада". Морщинистая старуха варила бесконечный рис и зеленый чай. "Лучие самое, когда тепло", - удостоверял хозяин.
Лук был капризным дитем, за которым должно следить и ублажать который требовал постоянно, покуда не укрепится. Это тоже говорил Сон. Прополка, рыхление, полив, ряд за рядом - до горизонта. Прямые линии луковых строчек казались бесконечными, а взгляд трех молодцов не упускал ни одной остановки. "В начет всем пойдет", - пихал кулаком в бок хозяйский родич кого-то из остановившихся, а остальные работники начинали материться ссохшимися губами: недополученных еще рублей было уже жалко.
Старый Сон подъезжал на своей машине, сгружал, что привозил, а потом подолгу любовно смотрел на прямые строчки луковых перьев, даже касался всходов ладонью. Казалось, даже, что шептал им что-то. Или подсчитывал, прикидывал, что выйдет осенью?
Когда в конце июня упал Музыкант, кто-то из молодых хозяйских родственников спокойно пнул ленивца в бок. Этого низкорослого безликого человека с выгоревшими от бесцветья волосами и крепкими зубами, легко вскрывающими пивную бутылку, Музыкантом звали за постоянное бурчание в животе. А может быть он и был когда-нибудь музыкантом, потому что, выпив вечером, неизменно бормотал про себя какую-то музыку и пальцы его двигались в такт. Здесь всяких чудил встретить можно было, если покопаться, даже физик был - говорит, что кандидат, и с ним не спорили. Всяко бывает, здесь им делить нечего, кроме будущего заработка да вечерней бутылки на троих. Без обид.
...Музыкант лежал на борозде и ноги подтянул к подбородку, словно ждал второго пинка. И вдруг расслабился, вяло переворачиваясь на спину.
Парень над ним удержался от нового пинка и крикнул, и замахал другим своим вроде бы даже растерянно или испугано.
Музыканту, оказывается, больше не нужен был ни лук, ни деньги за него, ни пивная бутылка, которую он умел открывать с таким шиком. Крепкие зубы его обнажились в усмешке, словно он оставил с носом весь мир, включая и солнце, не остывающее здесь даже к вечеру.
Земля вокруг казалась Деду белой. И лежащий на этой белой земле Музыкант с отброшенной в сторону почернелой рукой, с темной кровью в углу усмехающихся губ напомнил Деду ту соскользнувшую боком с сугроба галку в горах, так и не донесшую в клюве надерганный клок шерсти до гнезда. Ничего ведь общего, а вот поди ж ты...
Парни отнесли Музыканта на край поля невдалеке от тентов.
Остальные, мельком отчужденно взглянув на недавнего товарища, залезли в тень.
Вскоре, будто чуя неладное, подъехал на своей пропыленной "Ладе" старый Сон. Он попытался вернуть себе прежнюю улыбку, успокаивая непослушную вдруг бригаду. И достал из багажника лопату.
Из прикрывших глаза бичей никто не шевельнулся, хотя один из хозяйских зарычал было на них. То - их, луковичников забота, а Музыканту теперь все равно. Его словно и не было, не из чего переживать: ни имени, ни фамилии, если когда ими Музыкант и обозначался, никто не знал. И откуда к ним прибился - тоже не ведомо. Лук собрал, лук развел.
Земля приняла в себя тело и сомкнулась, а солнце сразу сожгло все следы. От оставшихся одиннадцати бичей в тени тента исходила молчаливая угроза, замешанная, впрочем, на ожидании. И Дед сквозь прикрытые веки поймал взгляд старика-хозяина, успокающего своих помощников.
Сон знал, что делать: "Удар у человека... все под своим богом... добром помянем, что ж!"
Старый Сон, как и ждали от него, съездил за водкой. Да еще и привез канистру охлажденного чаю. И все похвалили такой тихий уход Музыканта, устроившего им отдых. "Легко, не мучился..." - и подобру вспомнили вечное бурчание у Музыканта в животе. Кто-то даже, позже уже, расчувствовавшись или что-то свое припомнив, плеснул полстакана водки на землю над ушедшим в нее. Но утром пожалел о своей слабости.
Опохмелиться хозяин не дал: "Работать надо... о том забудьте, чтоб самим не стать в ответе. Заработок-то на всех!" И каждый в бригаде переживал свою головную боль и пересиливал вялое свое тело в одиночку.
- Вот уже после попируете! - пообещал хозяин.
Но оказался то чужой пир: уборка ненавистного лука - тоже словно обжигающего золотистыми своими боками - еще и не закончилась, когда кто-то из бичей усмотрел милицейскую машину. И сорвался, внося и в остальных смятение паническим бегством в лесополосу и дальше.
Их явно и не думали преследовать: машина та, знакомая каждому "Раковая шейка", шла совсем медленно, будто лениво даже, переваливаясь по пыльной колее, так медленно - словно и предупреждая собственное появление. Следом за первым рабом разбежались остальные, оставив на поле хозяйских родственников, с усмешкой щуривших
ся вослед. Кому охота попадаться накануне расчета?..
Но машина стала наезжать регулярно, а когда ее не было, на поле оставался участковый лейтенант, который шутил с водителями подъезжающих грузовиков и даже помогал закидывать в кузов мешки с луком.
Несколько дней кто-нибудь из вольной бригады, крадучись, ходил на поле, пытались они в ближайшем поселке перехватить старика-хозяина. В поселке на них смотрели косо, видно, сами повадки выдавали в них случайных людей. И Дед уже знал, что их попытки получить расчет - ни к чему.
... Однажды утром поле оказалось безжизненным и пустым. А бригада легко распалась: каждый самостоятельно выбирался из пекла и самостоятельно же переживал такую ловкую обдираловку. Кинул их через дышло паразит копченый!.. кому им жаловаться, даже и друг другу не отведешь душу: озлобленность и обида легче всего могла выместиться на ближнего собрата по неудаче. Уходя в одиночку, Дед даже улыбался хозяйской ловкости, хоть живот уже вовсю подтянуло, последние дни ели яблоки по краю колхозного сада: всех их вроде и не существовало, как и того Музыканта.

3.

Город всегда давал им прибежище, там взгляд прохожего не задерживался на случайном человеке или просто проходил вскользь; и много находилось мест, где  за сделанную такими случайными руками работу платили сразу. В городе даже проблема одежды вольным человеком решалась просто: люди стали редко обращаться к сапожникам с серьезной починкой, а возле мусорных ящиков несложно найти вполне приличную одежду. На танцы "вольный" народ уже не ходил...
Дед вернулся в город.
И снова: марганировый завод, рынок, товарная станция, табачный комбинат, магазин, вторчермет и мойка винного заводика пригородного совхоза - "бери больше, кидай дальше", а потом в конце дня получай свои рубли. До утра свободен, хочешь - приходи назавтра пораньше, чтобы не опередил кто еще. К тебе могут привыкнуть, и брать будут охотнее - пока приходишь ко времени. Чуть позже на тебя могут писаться наряды посолиднее, тогда сверх оговоренных рублей можно получить рубль-другой и лишку, потому что остальное надо отдать бригадиру или мастеру.
Но это уже зависимость, и Дед в такие отношения предпочитал не вступать. Пришел-сделал-ушел - и забыл, и свободен...
Несколько дней работы, и вот уже ублажен желудок, уже благополучие кажется разумеющимся и, вроде бы, даже независимым от обстоятельств, от чужой чьей-то воли. А внутри все равно сидит оглядка, и еще сильнее сосет проснувшийся страх утратить это благополучие, которое теряется запросто - под начальственным окликом, тут же и забытым самим окликнувшим, потому что тому и надо-то было лишь самоутвердиться; но остается постоянно сосущее сознание чьего-то права на твою жизнь и подотчетности за нее, за желание дышать вот здесь, или ночевать именно в этом подвале, свободно занимаемом диким кошачьим племенем. Впрочем, изредка ведь и кошек травят по подвалам.
И чтобы освободиться от этого страха и постоянной оглядки, стакан вина кажется уже недостаточным, да и в кармане шевелится на большее. Они, вот такие, легко находили друг друга, и Дед отдавал свою долю на временное братство, которого хватало на взаимные признания, жалостливые выдумки и долгий похмельный сон - в случае удачи. Или только до первого окрика дворника, под которым компания рассыпалась порой навсегда, предоставляя все блаженство счастливцу, осторожно уносящему недопитую бутылку...
Удачнее всего в этой наступающей осени после адова луковичного лета оказались для него те шесть дней, когда их с Толиком, рано утром оказавшихся у проходной завода шампанских вин, остановил бригадир транспортного цеха. Того подводили штатные грузчики. И Дед с Толяном стали загружать машины да грузовые троллейбусы, развозящие по магазинам ящики с вином. А в перекурах утоляли жажду марочным хересом, да еще в конце дня за это предстояло получить по девять рублей.
Толян с оглядкой сунул бутылку без этикетки за пояс брюк со спины и небрежно сдвинул пиджак с плеч, проходя через проходную, - жарко, мол; но на них и внимания не обратили - пропускали груженую машину. Так что им осталось лишь держать шаг после нескольких кружек пива, что были выпиты в цехе, да добраться тихонько до запущенного бобыльего дома Толяна, оставшегося ему после бабки. Когда-то с ним жила здесь жена, которая давно оставила и дом, и хозяина. Лет с тех пор прошло так много, что уж и двое сыновей наверняка должны были вырасти, их Толян и вспоминал, и слезливо похвалялся женой: "Она вырастит! Без меня чего не вырастить... грамотная - фершаль!.."
В дом приходилось залезать, словно в нору: свет отключили за неуплату. "А страховку-то уплатил... не дождутся!" - пояснял Толян так, словно перехитрил весь мир. А свет - и зачем он им, в самом деле. По крайней мере никто не завернет на него и не услышит Толяновых упреков Деду, не решившему пронести бутылку, хотя все так просто. "Нужен ты кому-то... честнее других, что ли? От большого немножко - не грабеж, а дележка, слышал? Вот и живи, как люди, не выдрючивайся - отобрали бы да спровадили, делов-то!" Дед хотел дать ему лишних денег на бутылку, но у Толика были свои понятия справедливости и здесь он Деда тоже обматерил: "Выегиваешься, а зря... все равно уйдет монета, но я тебе не крохабор!" Хороший Толян мужик: "Я здесь родился, другого не надо, - благодушествовал он, впотьмах чокаясь с бутылкой, которую держал Дед, - Мы все от родителя пьющие, а старший брат сидит - он бабу свою зарезал. Я ему посылки посылаю, а дети его у сестры нашей живут, рядом... А ты откеда здесь прибился?"
Вопрос особого ответа не требовал, и Дед промолчал.

... Он был женат тогда третий месяц: Марина не только согласилась стать женой, но и настояла на его переезде из общежития. Какой там "переезд" - собрал чемодан да на такси рубль заплатил. Только теща огорошила с первого дня: "Поживите так, раз уж решили... вот квартиру получим - сразу и новоселье, и свадьбу..." Кирилл удивился - какая квартира, ведь есть две комнаты. "Мама знает, как лучше, - шептала ночью Марина. - Она уже договорилась, ей трехкомнатную обещали!" Кирилл, всю жизнь проживший с матерью в комнатке, а потом по общежитиям, и эту-то считал роскошью, а они - трехкомнатную!.. Но он зарылся носом в душистые волосы жены и забыл тогда обо всем.
Теща была женщиной молодящейся - не любила, когда дочь на людях называла ее мамой. И энергичной женщиной была... да как же звали-то ее? - Дед попытался припомнить и мотнул головой, не смог. Но вот деятеля из горисполкома он помнил и сейчас отлично: Яков Львович был помощником председателя и легко согласился "побеседовать  в непринужденной обстановке". Теща их и свела, само собой. Кирилла покоробила их явная короткость отношений, а мягкая рука Якова Львовича, вяло ответившая на пожатие, вызывала что-то похожее на изжогу. И резануло, когда рука это погладила плечо Марины: "Уже совсем выросла девочка!"
Но в ресторан он пришел, как договорились с тем деятелем. И деньги в конверте, как теща сказала, положил в карман кителя: "Да, да, - щебетала теща девочкиным голоском. - Лучше в кителе, солидно - молодой такой и с нашивками, тебе очень, очень идет, Кирочка. Ничего, что на "ты" я буду? И не дуйтесь, молодой человек - все так делают. Скажешь - жене на цветы". Она язвительно засмеялась: "Цветы, правда, сразу завянут!".. И не стала объяснять - почему.
Ох, и не хотелось ему сидеть в ресторане с такой липучкой, деятелей таких он терпеть не мог, а чтобы скрасить как-то это свидание, Кирилл позвонил своему второму механику: "Посидим, Паша, в "Балтике"... мне, правда, еще помощника мэра пришлось пригласить..." Совсем неожиданно Пашка даже обрадовался: "Ну, Дед, я в долю вхожу! прямо удружил, шеф..."
Яков Львович сам выбрал столик в углу и был, кажется, рад присутствию Павла: "С моряками как не посидеть... нет, коньяк уж вы пейте, а мне водочки... на две рюмки - устал, не обессудьте, ненадолго - дела. Это ваше дело молодое..." "Вечером? - как-то неестественно ласково перебил Пашка, и Кирилл не смог уловить его взгляда. - Устаете, Яков Львович... заботы? "И вечером... да, представьте, начальство, - он поднял толстенький пальчик, - в любой момент на совет... Де-ела... ну, да и разговор серьезный".
И здесь Кириллу стало невмоготу от предстоявшего. Он сказал, что сходит - "в гальюн", мол, - намеренно так сказал, предполагая у Якова Львовича оживление на такую "флоткость" слова, и не ошибся. А в туалете, чуя злой зуд в руках, он вытащил из конверта двадцать полусотенных и вложил на их место смятую трешку. Потом, захваченный каким-т дурацким мальчишеским восторгом, туда же конверт положил цветастый пакетик - импортный презерватив, давно со смехом сунутый ему корешом с китобоя... "Вот тебе кусок, паскуда", - чуть не вслух оформилась в голове мысль, а в душе холодновато шевелилось предчувствие скандала и ненависти молодящейся тещи. Но того, что произойдет, Кирилл никак не предполагал...
Когда он вернулся к столу, Яков Львович с газетным пафасом рассказывал Пашке о том, как какие-то "художники-абстракционисты и журналистская братия, которой дали много воли", вдруг собрались оспорить решение - "са-амого верха, можете представить!" - о сносе развалин замка, на месте которого должны построить Дом Советов: "Представляете? Это космополитическая отрыжка еще бродит в интеллигентах так называемых: памятники им дороги... чьи памятники?! Неме-ецкие, наследие фашизма!" Поддакивания Пашкиного Кирилл не выдержал, хоть не до того сейчас было, и заметил, вкладывая в вялую руку свой пакет: "Но замок-то тринадцатого века, Яков Львович..." "И что, - воскликнул тот, пакет принимая и легко опуская в карман. - И что? У нас жить трудящимся негде, а мы о чужих развалинах заботиться должны? Не-ет!" Он похлопал по карману и с удовольствием выговорил: "Я тоже извиняюсь - в ка-льюн... хе-хе на минуту!"
Кирилл попросил подошедшего официанта рассчитать их, но Паша запротестовал: "Куда торопиться, посидим..." "Мне пора, - сказал Кирилл, выкладывая на стол зеленую бумажку из тех, что должны были сейчас быть в конверте. - Этого хватит?"
Он знал, что тещин знакомец ушел считать эти деньги и готов был расхохотаться, представляя, каким сейчас увидит его лицо.
Однако Якова Львовича ему увидеть не пришлось: к их столу подошел милицейский капитан, а следом за ним здоровенный сержант. "Пройдемте", - сказал ему капитан, локтем толкнув бутылку, и следом зазвенел по полу разлетевшийся бокал. "Не устраивай дебош!" - повысил голос капитан, а руки сержанта поставили Кирилла на ноги и умело вывернули за спину левый локоть. Он помнил испуганное лицо Пашки, оставшегося сидеть; капитан что-то объяснил Пашке на ухо, положив ему ладонь на плечо, на что Пашка согласно кивал головой. Сержант чуть не пронес Кирилла к выходу из ресторана и втолкнул в газик. В вытрезвителе, где Кирилл пытался что-то сказать, а потом сопротивляться посыпавшимся на него ударам, его старательно  и так же умело месили по цементному полу ногами - били в пах и по ребрам, а он все пытался встать на ноги и никак не мог потерять сознания, хотя боль в животе была непереносимой...
Потом его голяком засунули под холодной душ и, кинув трусы с тельняшкой, закрыли в камере. Наутро ему вернули одежду и без всякого протокола попросту вытолкнули на улицу. "У меня были деньги, - вернулся он к дежурному. - Позвоните в порт или... вызовите врача!" Ему было трудно дышать, а в паху, казалось, был залит горячий свинец. "Деньги? - вышел сонный мордоворот-сержант. - Пошел, алкаш, пошел отсюда, пока... ты чего это, опять с кулаками? Ишь ты - деньги!.. Вот они!" - Он вывернул боковой карман кителя Кирилла, оттуда выпала смятая трешка...
- Идиот, подонок! - сказала дома теща, а заплаканную Марину Кирилл увидел лишь мельком, когда теща выставляла его чемодан. Ему было сейчас стыдно своей походки и, уходя, он думал лишь о том, чтобы не очень заметно расставлять ноги. А теща шипела вслед: - Как хорошо, что не дала девочке регистрироваться с таким.. шизофреник!"

Но не станешь же это рассказывать Толяну... Дед усмехнулся в темноте и попробовал выпить из бутылки, но там было пусто.
Утром они с Толяном вовремя поспели к проходной. И так шло целых шесть дней. "В ударники выбьемся, - рассуждал в темноте дома Толян. - А что: сыт, пьян и нос в табаке - живи! И работаем честно, физически". Но именно на это седьмое утро они и проспали, а к полудню забрел кто-то из соседей, потом другой. Они здесь вырастали вместе и знали все друг о друге, и счеты велись здесь с детства.
Дома эти на окраине постепенно сносились, и печать временности и зыбкости уже стояла даже на людских отношениях. Старые счеты соседи сводили уже к ночи, когда все было выпито, и над тихой окраинной улицей звенел бабий визг. Дед был здесь чужой, и первым услышал рокот милицейской машины с мигалкой, успев выскользнуть со двора в проулок.
Автовокзал был самым ближним пристанищем, потом можно перебраться на железнодорожный, где затериваться среди ожидающих на деревянных скамьях пассажиров было легче.
Осень несла с собой слякоть. Вселяла в мозг и тело апатию, а ноги сами заносили его к нужным отделам в магазинах, где можно пропасть с голоду, но уж никак - от похмельной жажды. Да еще со своим "стаканом".

Время давно утратило для него смысл. О вчерашнем дне он мог думать так же, как о десятидневной или двадцатилетней давности - было, ушло. Прожито. Время сглаживалось, не выделяя ни праздников, ни будней. Деду было все равно, где просыпаться, с кем столкнет его нынче городская суета. Жизнь есть жизнь, ее не предугадаешь и не остановишь, она ведь зачем-то бьется в каждой его клетке, и не только его. Вопросы, вопросы... дереве задает себе вопросы? он старался не тревожить свое ровное безмыслие, в котором можно было ни за что не отвечать и оставаться в стороне, оберегая себя от излишнего внимания, как от случайных толчков прохожих. Что было, в общем-то, нетрудно, если желания свои свести до минимума.
Иногда он и сам отмечал в себе с удивлением - случалось такое в особо неудачные промозглые дни - какую-то цепкость жизни. Он приглядывался к сотоварищам, которых уже не тревожил смысл собственного существования. Сводилось оно к простой формуле: "бог дал день, даст и пищу". Это скольких же за тысячелетия она успокоила? Надо только лишь немного помочь тому богу, вот как он со своим стаканом...
И Дед усмехался, обмякая под тем удобным вывертом мысли, хотя казалось бы, зачем мучиться, искать, уворачиваться для поддержания такого существования? Какого - "такого"? - он ведь живет, продолжает жить теми законами, что руководили его зачатием, его появлением и криком при первом вдохе воздуха, уже приготовленного для него; он рос, и тело требовало пищи для роста, упрекать за ту пищу разве пришло бы кому в голову? Он и сейчас добывает эту пищу, как умет, как может. Остальное - от мозга: ему почему-то вот так и дается эта добыча. Зато не становится его хлеб брату его земному поперек горла, или еще... почему его добытый для жизни хлеб должен доставлять кому-то право распоряжаться самой жизнью, почему придуманные невесть где и кем мотировки закрепляют за кем-то чужим саму возможность двигать его желаниями, поступками, отбирать для него круг представлений и даже знаний? Только потому, что приходится есть, пить, продолжать жизнь по своему подобию?.. он обязан?
Пусть лучше не будет у него ни желаний, ни поступков. Так, верно, не бывает, но свести их до невидимой малости пока удается. Чтобы - просто жить дальше, коли уж толкает она его сердце - жизнь.
И он ловил себя на том, что в любом своем состоянии исправно дожидался на перекрестке зеленого света - смотрел налево, потом направо, чтобы не попасть под машину; закутывался старательно в любое тряпье, чтобы не охладилось тело и не завелась болезнь; даже с удовольствием перетаскивал тяжести на случайной работе - того тоже требовало тело, сама данная ему жизнь. "Ох, лукавишь: а передать... продлить эту свою жизнь ты не должен?.. опять должен... может - для другого..." Этот голос он гнал прочь сразу: "во, себе подобие пустил бы, куда уж лучше!" И усмехался.
Не-ет, сам он ее прерывать и не мыслил, никогда не мелькало, как ни странно, подобного желания... даже там, тогда в милиции и после, когда Марина, так и не успевшая по серьезному ощутить себя женой, вырывала у него руку и рыдала... А-а, разве трава сразу сохнет, едва лошадь наступит копытом? Эта мысль ему нравилась: нет, говорил он себе, выпрямляется трава и снова ловит капли дождя, и греется на солнце - пока срок ее не придет... "и та же лошадь не слопает, ха!" - Дед вслух рассмеялся своим мыслям, однако они текли и жаждали законченности. Да-а, но и одуванчиком, что проламывает асфальт, прорывается к воздуху, а... на следующий день приходят работяги и заравнивают вспучившуюся корку дороги, даже не думая о жизни желтого цветка, нет, и таким одуванчиком он жить не может.Вот и решай себе, кто кому нужнее, и у кого на сущность бытийную больше прав: у настырного придорожника, двуногого прохожего или - у дороги...
- Ну-ка, иди за мной! - прервал его размышления сержант. - Куда едем?
- Из отпуска я, - он шел уже рядом с косящимся на него милиционером, и за внезапностью такого поворота в самое сонное вокзальное время ничего лучшего для объяснения придумать не мог. "Философ хренов, - усмехнулся себе. - Везет на сержантов!" Но сержант уже перехватил улыбку.
- Еще вместе посмеемся... отпускник! Вот их здесь сколько, - милиционер открыл дверь в дежурку, пропуская его вперед, подталкивая сзади - видно, по привычке просто подталкивая, для утверждения порядка и места здесь Дедова. - Может, и билет нам продемонстрируешь, отпускник?
Потом их, несколько человек, собранных по вокзалу, помятых лицами и одеждой и оттого словно похожих, повезли в горотдел, предварительно тщательно осмотрев содержимое карманов и возможных тайников в одежде, и отобрав документы, у кого были. Бритву у деда тоже забрали.
- И ты попался? Дед? - оказался рядом знакомец. - У кого-то деньги, вроде, дернули, вот нас и позабирали. Да выпустят, чего с нас взять... Стакан-то при тебе?
- Видел ведь, - буркнул он. - Здесь не потребуется.
- Я и три рубля у тебя видел. Могут чего-нибудь подмести послать утром, или еще чего... Там что и придумаем. Досыпать пока можно. Паспорт не прописан?
- ... Ого, - удивился днем майор, к которому привели Деда. - Да-алековато заехали... в Калининграде живете? В отпуск, говоришь? - и он с ухмылкой провел взглядом по дедову кургузому плащу, по растоптанным башмакам. - И когда же назад? На такие деньги билета в кассе не купишь. Или самолетом? Ну, через три денька посмотрим - не ищут ли тебя... родственники, может, детским и отправим! - позволил себе пошутить майор. - Работенку бы тебе определить, да птица ты... перелетная ведь. Повспоминай себя на досуге...
Он не боялся сведений о себе, да их попросту и быть не могло. Ничего за ним майору не светило, даже по безделью в этом городе он всерьез попал впервые... Несколько раз в других местах его задерживали вот так по профилактике, но сразу и махали рукой - возни больше. "Чтоб ноги твоей здесь не было!" - подобным напутствием все обычно и кончалось, а это вряд ли оставляло заметный след в протоколах. "Кому охота статистику себе портить", - уж это каждый понимал. Ему бы спокойно пережить зиму, а с весны он опять уйдет с геофизиками, нечего по корейцам лазать... или, еще лучше, с лесоустроителями, как делал это несколько сезонов прежде. Хватит ему...
И в самом деле, через три дня все тот же майор скучающе снова полистал его затрепанный паспорт старого образца, темнозеленый до бурости от карманного сора. Дед сидел, не оспаривая его правильных и наперед знакомых обоим привычных слов, согласно кивал головой, чтобы не раздражить вдруг своим недостаточным вниманием начальника, отрабатывающего зарплату, кажется, честно. Всем ведь надо оправдать свое место.
Он давно привык вот так смирно и внимательно пропускать мимо сознания многое, почти все вокруг себя, что не касалось непосредственных забот тихого проживания. Все эмоции, да пожалуй и претензии остались далеко там, где значилась его прописка и где его тоже не существовало на свете... одиннадцать?.. да, смотри-ка, уже скоро двенадцать лет, как свел он свои чувства к ощущениям: холода ли, жары, голода... вот и боли чисто физической, и - удовольствия при ее исчезновении. С помощью ли сна, или своего стакана, а иногда и лукавой мысли - насколько, мол, другим беспокойнее живется под грузом забот, страстей и отношений обязательных... не ими выбираемых. Вон у майора невыспавшееся лицо, рубашка явно неглаженная... и петлю без пуговицы прикрывает галстуком - помнит, что пуговицы нет, вот и поправляет постоянно; небось, переживает домашнюю свару, а куда ему деться от нее, терпи, брат. Или начальство чем недовольно, на таких воду возят да подставляют при случае. Ровесник...
... - Странно, Кирилл... Бегунов? Так? - продолжал майор. - Даже в алиментном поиске тебя нет. В самом деле не женат? До таких-то лет?.. Удо-обно. И в приводах у нас не значитесь. Теперь-то будете, так что лучше начать по-человечески жить. Вполне подходишь под двести первую - за бродяжничество и тунеядство, конечно... твое счастье, что и без тебя забот по горло. Только лучше в городе не попадайся... в отпускном-то состоянии, - майор перехватил Дедов взгляд, что-то смутило в нем, понимание ли Дедово проскользнуло: крепко потер ладонью висок, скользнул пальцами по галстуку. Дед побоялся раздражения его и опустил глаза.
- Ладно, - продолжал майор. - Может тебе хочется позимовать?... Сядь вот в соседней комнате, там бумага и чернила есть: напишешь объяснительную - с какого времени... "в отпуске", где работаешь, как существуешь. Подошьем, чтобы не забылось,,, как на пенсию соберешься! С первого января твой паспорт недействителен, новый теперь, Туфта прописка твоя, давно ты там выписан, сам знаешь. Ну, пиши пока... отец.
Остряк майор... и добряк ведь, думал Дед, сидя над серым листком стандартной бумаги, которая незаполненностью своей напоминала его последние годы. И вот теперь требовалось зачем-то обернуться к тем дням по месту прописки в истрепанном, вовсе ему и ненужном паспорте... "туфта", как майор подметил.

... Ну конечно же Гданьск... а может придумал он, приспал себе этот проезд через Ольштын с польским таксистом... Войтеком звали?.. и хорунжий примстился с чайной розой, и Марина, не умеющая шаг ступить без матери, ох, и стерва же баба, - ему хорошо объяснили про навязчивые идеи, позже, потом, наглядно объяснили... Но нет, было... только будто с другим, в другой сказке - Дед скривил губы: какая уж навязчивая идея.. да-а, а вот вечер встречи... но это-то сейчас к чему, лезет в голову всякое. Майору этому все же хорошо, он, небось, завтракал. А бритву тоже отдать бы должны...
Он прикрыл глаза и увидел округлые стены развалин... глухая толща стен старой семиугольной башни, еще с посольства Василия III  названной прусаками "палатой московитов". Со стен замка, укрепленных ребрами контрфорсов, просматривался весь город.
Флот, рыбаки, китобои - тоже город. Он лазал в развалинах еще на службе, матросом, там пил с другом ликер "Бенедиктин", название которого почему-то казалось им подходящим именно к этим местам. И ел шоколад - в первое свое увольнение, того времени сейчас и представить невозможно, и вкуса шоколада... вот сейчас бы.. хоть каплю, бог с ним, с ликером, пить хочется, и в голове - вата... три-то рубля убереглись... ишь ты: на детский билет, говорит, не хватит... этот еще человек - майор.
Да, писать ему надо. Что писать?
Как пошел на субботник вместе с портовиками? потому что как раз рухнула семиугольная башня "Палаты московитов", подсеченная тросами, натягиваемыми мощными танками с отвернутыми назад, в корму, пушками... танки были впряжены сразу по нескольку, как кони-тяжеловозы, а какой-то болтун кричал здесь же об "использовании в мирных целях, потом, мол, и пахать на них будем..." Замок тот, с которого начинался город веков шесть назад, начальством было решено снести. И на субботниках горожане вместе с солдатами разбирали стены тринадцатого века. Это о них возмущался в ресторане Яков Львович, а Пашка... ну вот, нашел что вспоминать, еще припомни, что Пашка благополучно заменил тебя в стармехах, когда в психушку засунули... Да и сам... в позу... а ведь согласился играть в те игры?.. хоть на минуту? так причем здесь тот Яков Львович? Сам в дерьмо полез...
Город был в общем-то небольшой, пусть и областной, и старинный - да что там от старины той осталось?.. форты да порт?.. да могила Канта в разваливающемся кафедральном соборе?.. И ничего странного не было, что столкнула его судьба с Борисом - тот был художником и ввел его в круг ровесников.
Для всех них замок стал не только ценностью исторической, но и... пусть так: самоутверждением, а точнее - способом утверждения истин, вынесенных из детства и школы. В их детстве, а потом и юности порушилось слишком многое, на глазах рушилось и обнажалось зло, а они так легко поверили, будто ложь невозвратима... И решили, что так отныне и поведется, что достаточно доброй воли и совестливости... ах, как просто оказалось их снова обмануть, запугать или - да, вот еще: купить.
У молодых художников, архитекторов, журналистов возникла идея на развалинах древнего замка создать "Музей мира". Им важно оказалось осмыслить историю, чтобы ощутить корни и не чувствовать себя случайностью на земле. Уже и проект их получил премию на российском конкурсе. А местный секретарь уже заверил самого верхнего руководителя, прибывшего на день на собственное чествование, что " на месте этого безобразия вырастет дворец". И ничто больше не могло отменить решения, подтвержденного рассеянным кивком головы, хотя история замка вобрала столетия-труда, опыта и знаний нескольких соседних народов, живущих на этих землях: Коперник и Кант, первая книга на литовском языке и отец Суворова, бывший здесь комендантом; да и те, кто еще двадцать лет назад в последний раз штурмовал эти стены... их память увлекла молодых людей. Как и его, Кирилла, увлекла, а может, ему просто хотелось дела без трепа, да и отец его погиб где-то здесь, а он не помнил отца, зато хорошо помнил детдомовского Ивана Альбертовича...
Как это случилось, что он назвался везти в столицу то письмо?.. теперь и не вспомнишь. Он ходил с Борисом в институт, студенты митинговали - это оказалось непривычным и поневоле захватывало, вот он и вызвался отвезти собранные под письмом подписи. Много было, кажется, страниц шесть исчеркано разными чернилами, вкривь и вкось. Про себя он считал, что можно было бы послать и почтой, и не верил, будто кто-то заботился о перехвате. Нет, все же наивными они были... Сколько же студентов тогда исключили?
К нему подошли на вокзале, словно ждали, двое подтянутых мужчин - да ведь ровесниками были они наверняка. Но и Пашка был одногодком, а ведь написал потом для врачей, сволочь, да - написал, будто Кирилл ни с чего сорвался в ресторане, оскорблял собственного гостя, а позже устраивал дебош дома... Пашка и дома-то у них ни разу не был, кажется. А на вокзале тоже все произошло быстро, на вокзале все - в промельк: "Вы везете письмо студентов, Бегунов?" Он не успел еще удивиться их знанию, а они торопились: "Вас хотят видеть в обкоме. Машина ждет, мы успеем к поезду, пройдемте". Нет, вежливо сказали, это тебе не милиция. Его провожал Борис, но художника успокоили: "Вы подождите здесь, Бегунов, вернется через пятнадцать минут, Сколько Борис ждал? И как узнал, что Кирилла увезли в дурдом? А его доставили прямо туда...
Врач не отводил глаз, хотя Кирилл понимал, какая туфта все эти заботливые вопросы о болезнях родственников и травмах, о количестве питья, венерических болезнях, бессоницах и головокружениях. "Мне на поезд, вы понимаете - на по-езд! Вы ответите!" Этот срыв, как и все последующие, лишь подтверждал их диагноз: его легко и умело переодели в больничный халат два санитара, а в предплечье всадили укол. "Типичная, - сказал врач, он улыбался даже добродушно и глаз не прятал. - Да, типичная шизофрения, бредовое представление борьбы за справедливость... А не кажется ли вам, больной.. да, да, Кирилл Викторович, что не вы один заботитесь о памятниках, что есть люди более компетентные - ведь вы не искусствовед? И даже не архитектор? Вот видите - ме-ха-ник. Я, врач, интеллигент, а не взял бы на себя! Да вы успокойтесь, вы обязательно выздровеете... Как же вы говорите, что не бывает конфликтов. А вот ваш близкий друг - Павел Безуглов, так? - вы ведь и работаете вместе, замечал в рейсе, и недавно вот.. как не друг, разве вы не вместе были в ресторане?.. Письмо ваше - общее, общее, не спорю - оно дойдет куда надо почтой. Зачем же вам было вот так срываться с работы... Нет, вы сейчас заснете, а утром мы еще побеседуем... выспитесь, отдохните!"
дед скомкал листок.
Не о тех же пяти месяцах, что "лечили" его в психушке, писать для майора?.. Потом с ним так вежливо не разговаривали, он и сейчас помнит горечь аминозина, его заставляли глотать эти розовые шарики, вызывающие рвоту уже принудительностью приема: санитар стоял над ним, пока не проглотит, и голые, как у мясника руки готовы трясти "больного придурка", пока Кирилл не сделает глоток, вместе с дозой инсулина вызывающий в нем минуты спустя плывуще-тошнотворное состояние. "Ты не один у меня, сиди, гаденыш, спокойно!" - рычал ему очередной санитар, и вечно от них несло перегаром... Потом он узнал, что художник нашел его кэпа, и благодаря им Кирилла все же выписали, несмотря на заключение о "непредсказуемых кататонических импульсивных действиях, выражающихся в бессмысленном сопротивлении воздействию чужой воли, которая, как кажется больному, направлена на его унижение и подчинение..." Ишь, помнится ведь... а зря ту справку порвал!.. суд оговорил постоянный медицинский контроль и опеку над ним почти незнакомого художника, подавшего заявление. "Переживи, что уж", - пробовал успокоить его Борис. На работе его уволили за прогул.
- И в порт не ходите, - сказали ему в кадрах через маленькое окошечко, тут же захлопнувшееся. Он и не видел, кто там сказал.
Работы по сносу замка шли полным ходом, но это уже не интересовало Кирилла. И сам он в этом городе никому не был нужен, себе - и то в обузу. Борис пытался как-то поговорить с ним, как же теперь... "Подставили вы меня", - выговорил вдруг Кирилл и ушел. Он бы с удовольствием набил морду Пашке, но мысль о возвращении в больницу, тогда неминуемо и надолго, вызывала тошноту. Даже говорить о нем не хотелось, козле, как и о Марине.
Как легко было пить в этом городе!.. он сменял свой мундир с шевронами на штатский костюм и бобриковое пальто, и прямел спиной, не касаясь стены в шумной пивной возле площади. Поначалу его окатывал холод, когда близко подходил милицейский или кто-то, отдаленно похожий на врача - пристальностью взгляда, но потом привык, что никому не нужен и там... Из пивной были видны работы на развалинах, замок превратился в бесформенные глыбы, медленно рассыпающиеся под ударами механической "бабы". В пивной всегда толкались моряки, его иногда узнавали и не очень расспрашивали о жизни: ему сочувствовали, как любому списанному надолго на берег. И наливали широко. Опускаться оказалось легко и приятно, можно было не бриться и даже не умываться, ему нравилось жалеть себя... А вернувшиеся из рейса ребята с его траулера собрали однажды денег и насильно засунули в карман пачку. Или он не очень уже и сопротивлялся?.. Он порывался сказать им о Пашке, но махнул рукой - идет он... да и все вместе туда же. Когда стало невмоготу и кончились деньги, он что-то продал еще и уехал, ни с кем не попрощавшись. И справку порвал, хотя потом и жалел, удобная бы была документация... Шоферил поначалу в экспедициях, да тоже... а-а!.. Вот Бориса, художника того, напрасно обидел, да что уж... зато выздровел... совсем!
Дед беззвучно рассмеялся.

... Мимо все это. Дед написал полстраницы объяснительной для майора. Обычная туфта: был в отпуске, все деньги находились в чемодане, а чемодан украли, ждет перевода, чтобы вернуться домой. Заняло-то все, вместе с промельком в памяти, каких-то двадцать минут. Уже вовсе подсасывало в брюхе от голода, язык набух во рту и высох. Отнес объяснительную в кабинет, поймал обычную усмешку начальника, мельком пробежавшего глазами по листку, и получил свой паспорт. Игра была привычной обоим, правил пока никто не преступал, и Дед подождал разрешения уходить. Чехол с бритвой старательно прятал в карман и думал, как хорошо сейчас устроит сохраненные три рубля. Чудак майор...
- А то, может, дать направление? На работу? - спросил майор. - Смотрите, у меня память хорошая.. и на имена, Кирилл Викторович, так что не возвращайтесь, как... перевод получите. Из Калинграда своего. Ну, бывай!..


5.

Осень вот-вот могла перейти в зиму. Лицо Деда было серо нездоровой подвальной серостью и еще больше застарено постоянной небритостью, а погасшие глаза с привычно красноватыми белками чаще всего тонули в тяжелых веках и подглазных мешках. Наверное, резкий костистый нос и полные губы когда-то красили это лицо, но сейчас нос был нелеп своим четким рисунком, а губы постоянно заветрены и обкусаны. Нелепой смотрелась и лыжная шапочка с помпоном, хорошей толстой вязки шапочка, из-под которой настойчиво выбивались волосы. Дед нашел ее как-то прошлой зимой во дворе у хоккейной площадки.
В иные дни, да еще если снималась та шапочка, лицо его вдруг становилось броским под серебристо-каштановой гривой вьющихся волос. Тогда становилось ясно, что пенсионный возраст Деда еще за горами, а на кого-то со стороны накатывала и жалость, но не сострадательная жалость с желанием помочь, а скорее жалость-злость - на потерю этим человеком себя... и всего того, чем пыталась, видно, наделить природа, а вот поди ж ты... Смотрелось его лицо долголежалой монетой, потемневшей без употребления и найденной случайно в грязи; в нее хотелось вглядеться и понять - отчего же затерялась так надолго, кто потерял, какие руки прошла. Но наклоняться и поднимать желания не возникало. "Не повезло Деду, - проборматывал иногда какой-нибудь дружок рядом, так просто приговаривал, самому самому и поведать о собственном "невезении", или чтобы отогнать наваждение, быть может, собственного преображения. - Да-а, жизнь всякого бьет! А вот у меня... Налей-ка!.."
Сам же Дед редко замечал свое лицо, даже соскабливая щетину перед каким-нибудь осколком стекла или, наощупь, в кабине вокзального клозета, он не жалел о своем невезении и ничего не говорил в ответ на чью-то " оправдательную" историю похмелья. И удивлял порой собутыльников короткой приговоркой, что так жил всегда и другого не хочет, что ни совесть, ни сожаление его не гнетут. "У камня ведь не спрашиваете - как докатился сюда, лежит и нужен здесь, - он садился для убедительности на тот валун. - Придет время - уберут, или в песок рассыпется..." Он и в самом деле был бы доволен, будь у него хоть какая-то нора или угол, в этом ему и в самом деле не везло. Он с удовольствием устроился бы на зиму и в какую-нибудь кочегарку, не выходил бы оттуда всю зиму, но места не находилось, хотя и был он в нескольких котельных своим и помогать мог, оставаясь и греясь, да ведь опять же - с оглядкой. А вот эта самая оглядка и зависимость от чужого настроения больше всего и угнетала, он кожей чуял угрозу и уходил.
Разумеется, он ощущал чужую жалость и раздражение, которые вызывал своим видом и своей затуманенной отрешенностью, но в этом он находил даже и удовольствие в те самые раздумчивые минуты, когда можно было угреться на скамейке под коротким зимним солнышком: не подозревают они, думал он про спешащих мимо людей, что ведь и у нас, вроде меня, есть повод для жалости: за уют-то приходится платить вот этой суетой, правом на чье-то вмешательство в жизнь, за поучения-принуждения, платить и страхом перед изменениями, от тебя вовсе не зависящими, перед настроениями, к тебе, вроде бы, и касательства не имеющими, дышать с оглядкой перед вечным, с пеленок, "должен, должен, должен", словно и все рождение - под знаком кредита. С вечным главбухом над тобой... А как иначе, спрашивается? Он не знал, и снова уходил в дурман.
Освободил себя, думал Дед, как многие освободил... Хм-м, братство-ятство, да - пусть навыворот, пусть не всегда осознанная затуманенным своим умом, но освободил - от скраба, от забот и отношений... и от расплаты за них. И от слез ведь по тебе... но при таком повороте он сразу опять уходил от ответа. Зато... он вот может посидеть на солнышке, рассмотреть этот сухой лист... ага, вот и дрозд сел на ветку, косится коричневым глазом и понимает ведь, что нет во мне опасности, послушать дрозда... вот и снег срывается, пора отсюда...
Но иногда вдруг словно щелкало что-то в голове его: он просыпается в каком-нибудь нечистом закутке полузнакомой комнаты полузнакомого вчерашнего дружка, или в теплом сумеречном подвале возле позванивающих систем отопления, или на жесткой вокзальной скамье, на которой нужно было усидеть и во сне, чтобы не привлечь внимания. Он просыпается и вроде даже с удивленной гадливостью осматривая себя, свои короткие бесформенные брюки, растоптанные ботинки, подносит к глазам руки, липкие вчерашним вином. Ныл бок, надавленный вечным стаканом в кармане плаща. Где-то под сердцем толкалась непонятная обреченность, пробуждая опустошающий грудь страх смерти, а мысль перебирала слова, пытаясь ими заполнить поднимающийся откуда-то из подворотни вакуум: "Живешь ведь - живи... Живешь ведь..."
Он торопился хотя бы умыться, если была возможность, или отыскивал на улице колонку и брызгался под ней, и фыркал осторожно, стараясь не замечать взглядов прохожих. Если было хоть немного теплее, он даже разувался и подставлял запаренные ступни под струю воды, а потом простирывал носки, влажными натягивая их на ноги и залезая в башмаки, по которым тоже проходился мокрой рукой. И знобило его в такое время от одного воспоминания о выпивке, ничего бы, кроме стакана хорошего чая...
Щелчок тот пробуждал его из спячки, выбрасывал в злую явь, но он боялся того сна, приходящего последние года два не часто, но с постоянной точностью повтора даже в деталях, словно навечно застывших в кадрах диапозитива. Даже не самого сна страшился он - чем напугать может, если и те бесформенные стр. 43
неприпоминаемые сумбуры, в которые впадал во хмелю, не принимал под сердце. Тревожила ненужность того сна, принявшего форму навязчивой идеи, тревожило и напоминание этим сном о времени, ничем не остановимом, - даже закрыванием глаз или отключением винным. Том неостановимом времени, теперь уже отмеривающем иные минуты или часы, или дни, чем прежде - все быстрее, быстрее, куда? Вот это меняющееся мерило времени опустошало вдруг дыхание, будто подбрасывая для сравнения тот сон-блажь, почему-то застрявший в его мозгу от прошлого, усыплённого и примиренного, вымытого, вытравленного из памяти вином и неприкаянностью.
Странным, если подумать, было и то, что сон тот никогда не приходил прежде... давно... когда - а что? - когда он мог оживить сновидение даже и между делом, сорваться и полететь мог в любую сторону... и не дожидаться, пока желание вырастет в больную идею. Но в то время мы, полные сил, так легко обрываем и даже торопимся оборвать связи с памятью детства, предполагая, что впереди столько всего, и не ведая, какой тоской, каким упреком может вдруг обернуться сон из полузабытой юности. Ухмылкой кривой разбуживал его тот сон...

...Всегда одинаково входила в сон музыка, медлительная, искрящаяся, как брызги шампанского - под эту музыку они с другом большими шагами могли обежать зал несколько раз, пока другие проскальзывали по нему однажды! Да, лет двадцать пять... или уже больше?.. музыкой той обжигались гладкие их мальчишеские щеки, под ее волнами земля всем им казалась большой дорогой, пройти по которой предстояло с напрягающимися мускулами, со снисходительной улыбкой первооткрывателя и покорителя, и - конечно же! - с победной борьбой того рыцарского добра, которое им внушала даже послевоенная улица: "не бьют лежачего, не оставляют слабого, не покорствуют сильному..."
Входила музыка в его сон томительным эхом выпускного бала, входила неловким и горячим, как-то вдруг повзрослевшим танцем с раскрасневшейся Маргаритою Ивановной, которая пришла в их класс руководителем в последние два года и в которую все они были влюблены. И эта общая их влюбленность пылала на щеках математички-классной, потому что Маргарита... Маргарита Ивановна не могла не ощущать заледенелых рук своих учеников и бешеного стука сердец, когда танго прижимало мальчишек к ее груди.
Музыка входила малиновым рассветом и озолоченными соснами на берегу озера, и росой, заставившей девчонок разуться, а мальчишек - хлопать мокрыми штанинами брюк, широких, как паруса, что уводили каждого из них своей дорогой отсюда, но еще неизвестно - куда, и это-то было самое большое опьянение: неизвестность самостоятельная, независимая.
Кружились в той музыке сна невзрослеющие в его памяти лица. И лицо другой учительницы кружилось, она вместе с Маргаритой пришла к ним после института. И он, быть может, единственный, вовсе не был влюблен в математичку, он и пригласил-то ее лишь на один танец, да и то - чтобы утвердить свою теперь взрослость ощущением женской груди, которою манила сопляков Маргарита. Но после всех смешных своих детских влюбленностей он тихо пылал, - ах, как же он любил эти последние два года - настолько, что именно Диана Алексеевна определила собой для него тот идеал женщины, который мелькнул и в Марине, когда понесся он на такси из Гданьска, и который погас, будто выключенный, при спокойном непонимании его порыва...
А она преподавала черчение - и рисование у младших - Диана Алексеевна, и была уничтожающе спокойна, несмотря на их старания. Она казалась бы равнодушной, если бы сама не участвовала в игре, которую пробудила самим своим появлением... и несерьезностью своего урока - так они считали.
Ее хрупкость, маленькая грудь, как у одноклассниц, всегда уложенные странно-старомодным воланом волосы и огромные глаза на круглом лице с чуть опущенными в ухмылке пухлыми губами - все в ней, включая высокие шнурованные сапоги, почему-то заставляло его выдрючиваться на ее уроках, а позже пришло в первые же сны в море, в Атлантике. На уроках же он мог начать играть в шахматы, но добивался лишь того, что Диана подходила и делала за противника тот верный ход, что предрекал партию. Или - вставал он и шел, не между партами, а прямо по ним - короткой дорогой к двери, и ждал вопроса: "Куда же ты, Бегунов? - А в буфет, есть хочется! - Так захвати и на меня два пирожка, я тоже голодна". И уже совсем выводило, когда в свой класс на третьем этаже он являлся с крыши прямо в окно, а она высмеивала его неловко болтающиеся ноги, ищущие опоры на подоконнике, и, словно так должно - прямо с подоконника призывала его к доске... Он злился на такое невнимание, и полез бы в драку, выскажи кто ему отгадку его выламывания при черчении. Но он искал потом это лицо и эту ухмылку пухлых губ в других женских лицах, искал. И придумывал, не находя.
Кружились в том сне невзрослеющие лица, кружились первогодние письма, на которые все щедры были поначалу: "Не забывай, Кира, первая суббота февраля... большинство наших недалеко, а ты где исчезаешь?.. Уже целых три года прошло... Четыре... Пять..."
И здесь в сон входила иная музыка. Она была ритмичной и жесткой. Такую краем уха ловил теперь везде, ее носили с собой в магнитофонах, которых не было у его сверстников тридцать лет назад. И эта музыка точно разделяла поколения: ритмика стала четкой и деловой, она не давала расслабиться, ему казалось, что такая музыка не предполагала и мечты. Нельзя было выйти из круга в таком ритме, или вовсе напрочь выбрасывала она замешкавшегося, вычеркивая... И никто не оглядывался.
Но странно - именно в этой четкой и будто без слов, даже когда пелось, музыке слышались давно забытые голоса, именно в этих ритмах входил он в знакомый высокий зал, где ждали его одноклассники. И музыка обрывалась, утрачивалась на полуфразе, едва он входил.
От наступившей тишины покалывало в ушах, а он видел себя в удивлении обращенных к нему глаз - себя: в темном замызганном плаще-маломерке, в растоптанных башмаках, приклеившихся к влажным носкам. Небритого и в нелепой шапочке с помпоном. И только Диана Алексеевна, ставшая теперь моложе его на четверть века, не удивлялась его появлению: "Да... я узнаю тебя, Бегунов", - спокойно проговаривала она все теми же припухлыми губами и уходила в глубину зала, как в другое измерение.

6.

...На камыше Игорь и в самом деле прогорел. Еще в позапрошлом году. И в этот раз ни за что не сунулся бы, если б смог уехать, как повелось еще с института, летом со своими ребятами в Восточный Казахстан, где у них давно были налажены связи с несколькими хозяйствами.
Строительство кошар и жилых домов по договорам настолько прочно вошло в их жизнь, что и свою работу в городе они подбивали под ту сезонку. Тем более, что эта "шабашка", как называли порой те, кому не довелось ни бут ворочать, ни раствор месить, кто не знал радости сдачи дома от нуля под ключ, когда до последнего кирпича или гвоздя сотворяется черт-те из чего - от честного слова и легкого флирта с секретаршей какого-нибудь начальника до нелегких пикников с тем же начальником и, чего греха таить, "премиальных" в личном конверте, - так вот, "шабашка" та составляла для них еще и основной заработок, ради которого можно было и не получать те сто двадцать рублей, на которые многие "тянули" по своим дипломам после института. Может быть, это казалось со стороны и вольным трудом, но уж в легкости его упрекнуть ребят трудно - они съезжались поздней осенью домой, черные и худые, издерганные последними днями: самыми сложными днями, когда нужно еще не просто сдать работу, но и провести все липовые наряды, без которых не будет заработка. Впрочем, в нарядах тех находили интерес и хозяева, для которых строили: здесь скрывался определенный риск для директора и совхозного прораба, для бухгалтера, и, может, еще для кого - это уж им решать, только тот риск оплачивался заранее уговоренной частью расчета, его-то и приходилось порой дожидаться, пока переварит документы неспешная кухня бухгалтерии и банка.
Прошедшим летом жена у Игоря защищала диплом, и на него легла забота об Илюшке, которому только исполнился год. Больше брать академического отпуска Ира не могла и не хотела, поэтому хныканье сына месяца четыре перекрывали полновесные аккорды фуг Баха и межзвездные скрябинские устремления: жена Игоря заканчивала дирижерское отделение консерватории, но еще не оставляла мыслей о концертной работе.
Игорю ее музыка была близка лишь... постоянным гулом в ушах, но жену он любил до безропотных походов в филармонию на серьезные концерты и, что уж там, гордился ее отрешенностью от мелочной суеты, хоть и отрешенность та здорово смущала его приятелей, собирающихся порой на кухне, привыкших к языку стройки и крепкому питью.
Впрочем, Ира в их дела не вникала, как и не интересовалась, откуда здесь, в этой новой светлой двухкомнатной кооперативной квартире, выменянной из комнатки, что выделили ее родители им с Игорем, откуда резная польская кухня, где стулья с высокими готическими спинками так хорошо гармонируют с тяжелыми аккордами кабинетного рояля, выплывающими из гостиной, отданной Ирине, и только ночью наполняющейся молочными запахами детской спальни. Откуда вся добротная обстановка, за исключением, разве, книг, которые она перевезла из отчего дома, но потом и они пополнялись Игорем исправно по составленным ею спискам, которые он брал в каждую поездку "подработать", как он объяснял жене свои летние экспедиции; да там и в самом деле с книгами было проще, а когда уж очень был нужен "дефицит", он находил книги в сельских библиотеках, не оставаясь, разумеется, в долгу перед симпатичными библиотекаршами.
Машина, одежда из самых модных, но - по вкусу Иры - неброских, а это стоило дороже, телевизоры-магнитофоны и веселые обеды с друзьями на семейном уровне в небольших уютных ресторанах - все обеспечивалось этими летними "шабашками", до которых Ире стало все меньше интереса после нормальной беременности и спокойных родов Илюшки, а сыну она теперь отдавала все время, свободное от музыки, следуя всем, даже строгим, советам доктора Спока. И сын оправдывал эти советы, не занимая времени, больше необходимого, как и внимания, и вырастал ровно-снисходительным, занимающим себя сам - в звуках гамм, разыгрываемых мамой с прилежанием первокурсницы даже когда она давала уроки трем приходящим ученицам: Ира считала своим долгом вносить свою лепту в общий бюджет, как Игорь ни противился тому...
Закончил Игорь после армии, где его еще выучили на телефониста, институт физкультуры, как и большинство его друзей, и теперь работал в бассейне тренером, деля ставку в детской секции с другим парнем: это им давало свободное время, возможность безболезненно и невидно подменять друг друга в длинные летние каникулы, в которые они правдами, а лучше сказать - неправдами, по бюллетеням и справкам, уходили от нагрузок и лагерей, не останавливаясь и перед возмещением своего отсутствия той половинной ставки, на которой его подменяли. "Да, чемпиона я, как мне кажется, не вырощу", - признавался иногда Игорь, хотя любил возиться с ребятишками.
Он в свои двадцать семь лет убежденно, как, впрочем, и немного насмешливо - потому что не любил таких слов - и все же уверенно сказал бы, что в наше время почти любая мечта достижима. Разумеется, не мечта ленного ума - о кладе или случайной находке по дороге. Платить придется за все - трудом ли, умом, страхом ли, но и клад нынче тоже далеко не лежит: пораскинь умом, не поленись наклониться и... и не забудь, что другие рядом тоже хотят жить не хуже... особенно начальники, которым больше неоткуда взять, кроме как с тех, для кого они ставят свою подпись, она нынче - товар, раз другого нет. Все довольно просто.
Впрочем, от кладов тоже можно уставать, это Игорь начинал уже понимать пока еще неосознанной тоской и вполне осознанной круговертью, из которой вырваться труднее... Ох, уж эта зависимость - по кругу. Зато круговерть та позволяла быть свободным в своих желаниях, как и свободным от многих ненужных обязанностей... или условностей, это как повернуть.
Во всяком случае, прошедшее без обычного выезда лето сразу дало себя знать: расходы давно стали привычным, а возмещения в этот раз не получилось. Вот и пришлось согласиться на предложение Володи о зимнем сезоне на камыше. Сидели они на кухне, Игорь слушал и взвешивал. Вовка свой, конечно, и расходы пополам, но сгорел ведь Игорь уже раз на камыше...
- Своя бригада не подбирается, зимой ребятам труднее оторваться, - говорил ему Володя, который сам обходился без постоянной службы: его сезон продлевался до восьми месяцев, они и отмечались в трудовой книжке, в кадрах девочки всегда накинут месяц-другой, чтобы перерыва не оказалось. - Да и честно сказать, с бичевкой здесь работать выгоднее, чем со своими, делиться не придется: оплата по расценкам за сделанное. И все, прикинь. Навар - весь хозяйский. Только бичей путных собрать и в руках держать. Но и одному - не разорваться, да и денег, по правде, у меня сейчас свободных нет... но, ты знаешь, у меня не заржавеет. А бичи... что ж - их кто-то ведь пользовать должен, а им кормиться надо. А расчет с ними проще, без профкома и дружеских обид. Выгодное дело. Подпишешься?
- Это ладно... мне все равно машину толкнуть пора, - размышлял Игорь. - Да ненадежно, знаешь ведь - сгорел тогда на камыше...
- Ну, сгорел-то потому, что везде успеть хотел, а так не бывает. Это если мы с тобой возьмемся, да есть у меня один парень. Десантником зовется, бичевку на себя взять должен. Тогда ты в городе появляться спокойно можешь, - Володя уловил еще сомнение. - И потом, ты не зная броду сунулся. А у меня и транспорта достаточно, и насчет трактора договор, вагончик под жилье уже на месте, утепленный, камыша - хоть на силос пускай, и без ближних конкурентов, сам знаешь: на камыше тоже чечены шустрят. И главное - сбыт вполне законный обеспечен: всю продукцию возьмет колхоз по четыре с полтиной, это их угодья, они подряд взяли неограниченный на поставку матов камышитовых. Прямая выгода им, без забот и без рук деньгу получить. Ну и директору - рубль с каждого мата, это надежно, а у него свои дела... И технику дает; проволоку, станки я уже завез. Без денег я не потяну, вот, - Володя для убедительности положил пачку "Памира" на стол. Сам он не курил, но сигареты носил всегда. "И хорошие, так что показа-атель..." - протянул про себя Игорь, прикидывая услышанное.
- Все равно у тебя просить на жизнь буду. Ленка и так за "Газон" пилит: мол, только купил, а уже и разбил... Не повезло, - закончил Володя.
- Высоко-о! - раздумчиво тянул Игорь. - Нормально ты все посеял, даже неловко с тобой на урожай идти... А я в этом году ниоткуда не взял, на нуль рюхнулся! Хорошо, покупатель на мой фургон есть, хоть завтра выложит. Да нело-овко все же мне, на готовое...
- Ты погоди с фургоном, колеса нужны. Потряси родичей...
- Ладно, найду. Но... - сопротивлялся Игорь только по инерции, хотел, чтобы Володя настоял.
- Будто не свои. Или в последний раз! - понял тот. - Расходы потом поровну поделим, у меня и бухгалтер есть... до макаронины подобьет, он и экономист.
- А бичи? Как рассчитываться? И чего там взять можно? Раз уж арифметику начал...
- Часть уже есть, несколько еще найти... двух-трех. Чтобы пары три-четыре вкалывали, ну - и мы с тобой по возможности у станка на переломимся, свои руки - не купленные, а в подначку бичевке пойдем. И заработок вчистую. Для них мат - семьдесят копеек на двоих, вдвоем ведь на станке работается. До ста за день вяжется, ну там... непогода, день зимний короткий, мешок лени у кого развяжется, анау-манау - пусть по восемьдесят сделают. Это если мы накосим и свезем трактором к станкам. Поточный метод. Считай, восемьдесят-сто. Хотя с одним умельцем... Я его все лето у себя на даче держал, и по норме из его денег выдавал, чтобы не пропал снова, добрейший мужичок и на все руки, а пьянь - перекатная. Алкаш, но держится в пределах. Он же и бух у меня - все знает, когда не в отключке. Главным инженером когда-то на стройке был! Да ты его знаешь - Сенькой звать, худенький такой, я его у Гены Морковина сманил... Клад. Так вот с ним мы полторы сотни за день вязали. Но это мастер. С каждого мата, чтоб по уму, двадцать копеек на питание, амортизацию и другие трали-вали: получится без обиды полтинник - это рублей триста-четыреста за месяц можно не кашляя на себя выработать. Пропьют. До весны надо сделать десять тысяч - вот и считай... Прикинь!
- Уговорил! - согласился Игорь и пошел в другую комнату.
- Ты куда?
- Пока моя с Илюхой воздухом дышит, тебе хоть пару сотен достану, из заначки. А то - "Памир"!
- Да, а ты Толика помнишь? - спросил Володя, когда Игорь вернулся, и пряча деньги. - Теперь можно чаю попить, расскажу.
- Можно и не чаю...
- За рулем ведь я, да и вообще - устал от питья этого, на всю жизнь, пожалуй. Насмотришься на эту бичевку - будто себя в кривом зеркале видишь, противно. Вот и Толик...
- Это какой?
- Да Переверзев же! Борец, классик.
- А, вот глыбища! Я его пять лет не видел! Все такой же? А Сашка, брат его? Еще перспективнее был.
- Александр-то молодец, он в институте преподает, на кафедре, Ну, те перспективы уже прошли, возраст другой. Но с ним нормально, а вот братца своего старшего и на дух имени слышать не может! Толика, то есть. Я его тоже, как и ты, давно не видел, вот и попался... Заявляется он однажды ко мне днем под весну, я дома один был, Ленка на работе, Настя в школе. Подгадал. Я обрадовался даже, хоть он и говорлив не в меру стал, трепло прямо. Это я сразу подметил, да по старой дружбе такое ведь не самый большой грех! А я знал, что он в снабженцы какие-то ушел, потом цех коверный где-то организовал, каждый по-своему устраивается, думаю. Вопросов не задаю, нужно - сам расскажет. Он и наговорил: мол, у него в руках снабжение буровых, вахты, самолеты он принимает-отправляет, сам в полетах, подчинение - московско-министерское, ждет здесь квартиры...
- Он ведь женился, и сын у него, и квартира была большая...
- Говорит, развелся: мол, жене все казалось мало, хоть он ей тысячи в клюве носи... Терпел, сына любит, чем и держала его. Я еще посочувствовал, дурень, уши развесил. Но и верно - складно гнать навострился, даже промысел себе такой придумал, по старым друзьям! Слушай! После-то я узнал, что это она его отшила вовремя, иначе все пропил бы и с сына любимого!..
- Толик? Он же не пил...
- Ну уж... не показывал разве. Потому и с ковра так незаметно сошел. А после, в снабженцах этих, мерой себе ведро, по-моему, приспособил, недаром его "Шкапом" звали, залей-ка такой - сколько надо?! Да-а, так вот: ждет, мол, здесь квартиры, а потому ни на какие фарцы не идет, хоть на сплошном дефиците сидит - у нас-де экспедиции Внешторг снабжает... А вот на свои сто сорок рэ, раз в месяц переводимые, и живет. И ведь так гордо-солидно это подает, ты бы, Гарик, видел, словно это я ему сейчас орден за честность выдавать буду! Ну, орден не орден, а четвертак он у меня "перехватил", но это чепуха. Подвел меня Толик по старой дружбе под крупный монастырь: пожаловался, что не может достать сварочный аппарат по винипласту, ему какие-то трубы на какой-то буровой сварить надо. Вот уж порезвились надо мной ребята позже! Это когда я Толика того искать принялся. Потому что свел его со знакомыми физиками, а у них в лаборатории эту горелку взял. "Что, мол, завтра тебе привезти? Дубленки есть, джинсы, а уж колбасы несколько палок - это я и сам привезу, да сгущенки!" Палку бы ему в... Ты знаешь, мне ничего особого не надо, сам достану. Тем более, что я-то ничем такой могучей персоне полезен быть не могу, а это уж я не люблю - быть должным... Отказался - ничего, друг, не надо. Да кто-то из моих приятелей клюнул, пока я Шкапа знакомил в лаборатории да тот чертов сварочный аппарат просил. Он с три короба им наплел про свои склады, а слаб ведь человек на блестящее и дармовое: кто со своей нормальной зарплатой откажется купить по разумной цене недоступное простому смертному? Покажи мне такого чудака. Или там жене подарок сделать?.. Взял, само собой, Толик наш денежку, человек занимать бегал по нескольким людям. Не то дубленку доступную обещал - за триста, не то еще что через неделю. Только месяц прошел, и два, мне весь телефон оборвали, разыскивая, а Ленка всю шею перепилила... исчез Шкап, как не было, с тем агрегатом и теми сотнями. Кто деньги под меня - считай так, ведь я привел! - давал, уж сам стыдится за меня, видя, как парафинюсь я со сваркой этой дерьмовой. А она, хоть и маленькая штучка, да не везде найдешь - опять же импорт. Уж кого я не поднял на поиски Толика, по ночлежкам с ребятами ходил, хоть и катались они: не с тобой, мол, первым он такие шутки выкинул, его здесь на машинах стерегут какие-то турки, еще и на пику посадят - побольше взял... Он там одному лопуху-полковнику однажды квартиру мебелью "обставил", история! Но потом расскажу... Ну, нашел я в итоге ту сварку, купил. И деньги тому доверчивому приятелю вернул.
- А Толика? Нашел?
- Потому и рассказал. У меня он теперь, на камыше пусть отработает. Я его на чаеразвесочной откопал в грузчиках. Пусть бы пропадал, гнида, да ведь жалко по старой дружбе. Увидишься... Его там Десантник теперь в оборот возьмет. Такой парень мне попался, официантом после армии пошел, да не захотел прислуживать. "С души, - говорит, - воротит, как погляжу, каждый себе властелином здесь, друг перед другом выставляются. Да еще на директора работай!" И парень ведь добрый, а душа опустела, себя и там потерял. Да узнаешь еще... Пойду, время.
- А Десантник почему?
- Он и был десантником, обучен. В том Афгане грёбаном. Так по первому морозу и поедем, через пару дней. Дел много, бывай!

7.

Съездить-то они съездили, а мороз все не приходил. Без него трактор на покос камыша пускать опасно, в топях завязнет. Все остальное, как и говорил Володя, было налажено, и три человека уже жили в вагончике на излучине речушки, которая разливалась и свирепела в мае со сходом снега в горах, и почти пропадала к осени.
Игорь съездил и в совхоз, директору в нем не было и сорока лет, они сошлись быстро, и не только в приятности друг к другу: Игорь позже привез укомплектованную через институт спортивную форму и оборудование для занятий нескольких кружков, организованных при новом спортивном зале школы. Штангу привез, брусья, теннисные столы, борцовки с трико, перчатки боксерские, мячи всякие - лишь слегка тронутые где времени, где долгим лежанием, но зато по пустячному счету - у института шло списание и тоже пришлось кстати "в порядке шефской помощи". И литературы привез - даже по биатлону и подводному плаванию. "А вдруг?!" - посмеялись они с директором за неторопливым ужином.
Здесь же за ужином Марат - "давай без церемоний" - расщедрился и выделил в их распоряжение до весны санитарный уазик, недавно выбитый им для фельдшерского пункта. "Сколько баранов он мне стоил... Вы мне камыши выдайте. Уж за горло берут, а у меня рук не хватает", - торопил директор. "Будет! - успокоил его Игорь. - И какава будет, и бутерброд к нему намажем! У всех детишки молока просят..." Они, посмеявшись, ударили по рукам.
И с Десантником познакомились.
От парня веяло тревогой, шло от него ощущение затаенной угрозы, беспричинной опасности - такое создалось впечатление, что и ходит Руслан, и разговаривает, и даже спит со сжатыми кулаками и собранным для прыжка. "Меня зовут Десантником", - сам назвался он Игорю, и в многозначительной браваде клички услышал Игорь непонятную горчинку.
- Как мама кличет? - засмеялся Игорь, он умел смеяться вот так открыто, даже если и не очень нравился человек.
- Ты не мама. Русланом, - Десантник повел тяжелыми плечами. - Пойдем! - сказал он мнущемуся рядом "Шкапу", Толику, с которым Игорь уже перебросился несколькими приветливо-удивленными словами, как встречаются давно знакомые, но давно разошедшиеся люди. "А выпить не найдешь... по случаю старой дружбы?" - шепнул ему Толик, оглядываясь на десантника-Руслана с явной опаской, хотя тот - хорошо если под мышки ему достанет. Игорю оставалось только широко улыбаться и добродушно развести руками, внутри себя удивляясь обрюзглости громадной фигуры бывшего борца, его затрапезному костюму под телогрейкой, его сонному толстому лицу со слезящимися мутноватыми глазами. И тому еще, что Володя попался на удочку, ведь сразу видно.
- Ничего-ничего! - повторил Десантник. - Пойдем. Вечером...
Они ставили большую палатку для кухни, там уже была плита и два газовых баллона. Впрочем, к счастливой разнеженности бывшего борца, бутылку Игорь выставил. И сам выпил с ним, с брезгливостью наблюдая, как плывут по лицу Шкапа губы. "Мы учились вместе, - пришлось почему-то Игорю пояснять для Десантника, пить отказавшегося. - Ладно уж, за встречу..."
Игорю Десантник был как раз по плечо. И казался еще ниже из-за сбитой фигуры с широкими тяжелыми плечами и круглой головой, стриженной наголо. Кряжистый паренек прямо, но походка его наводила на мысль об упругом мяче, отскакивающем при легком даже прикосновении. Наверное, самого Десантника ущемлял его маленький рост, бросалось в глаза, что он не любит подходить близко к собеседнику, сразу отступая хотя бы на шаг. В таком случае не так бросалась в глаза запрокинутая голова, не нависали над ним. Или в разговоре он присаживался на корточки, отбрасывался спиной к стене - так разница в росте тоже скрадывалась.
Но эта сбитая упругость коротышки будила беспокойство у других, а еще больше усиливала тревогу его постоянная улыбка - такая улыбка, будто он точно и давно знает, что весь мир виноват перед ним. И глаза его зеленые при этом ничуть не улыбались, как в прицел смотрели те глаза. "С девчонками-то груб, небось... защищается", - подумал Игорь и постарался, чтобы во взгляде его этого понимания не возникало. Да, бичи здесь не пикнут, этот на край пойдет, лишь бы укрепиться. Уж официантом-то его представить никак нельзя, кому захочется такому чаевые давать? Вышибалой разве, да и то - если уж до дела дойдет, а так и несолидно... Работал же он споро, Игорь это отметил: все с той же своей улыбочкой работал, под которой громадный Толик начинал суетиться, но вялость брала каждый раз свое - и курил часто, и тянул шпагат помедленней, и замах для удара по колышку никак не соответствовал расслабленному удару. "Филон, - подумал Игорь. - Напрасно его Володя взял, с чужого бы шкуру содрал, а этот..."

- ...Пожалуй, стоит нам повариху обрабатывать, Игорек, - озаботил его в тот приезд Володя, - у тебя есть кто-нибудь? Заработает.
- Как это он Толика охомутал?
- Ты о Десантнике? Шкап хотел его ладошкой прихлопнуть, грозился. Только отбил ладошку!.. о землю. И дрыгнуть не успел, парень у него по спине кошкой пробежал. А потом топором барану башку метров с десяти проломил, барана мы здесь добыли, пасся рядом. Для наглядной агитации ради... "Вот как", - сказал Толику. Отчаянный мальчишечка, над собой воли не даст, хоть молодой. Двадцать три ему, что ли, отслужил недавно.
- А-а. Нам не помешает его гонор?
- Мать у него болеет. Деньги нужны, все ей отсылает. Ему - полтора пая, пусть бичи позавидуют, полезно... Мы хорошо сошлись. Только совесть в нем больная, после армии, все доказать себя хочет. А умеет - только кулаками, сурово их там учили. "Хочешь, сейчас вырублю, мне никого не жалко!" Это у него формула, как выпьет. Нельзя ему пить, бешеный становится, слюной отравить тогда может! Так мы и познакомились: и меня хотел "вырубить", да я вовремя слово нашел. Нелегко ему, всем им - таким. Рано к смерти прикоснулись. Ладно, потом...
- Насчет поварихи ты прав, не отрывать же их от дела. Да и наготовят еще... Спрошу, - согласился Игорь.
Но и в этот раз: он было договорился с Лариской, да родители ее не отпустили. Придумала-то она здорово: "В круглогодичный пионерлагерь воспитателем!" Но не отпустили: "Сиди и готовься в институт! Хоть и заочный. Репетитора возьмем. Стыдоба - у всех дети учатся..." Странно, они закрывали глаза, когда Лариска "ночевала у подруги", а вот на работу - ни в какую: "Кто знает, что там за люди будут, наберешься всего, и так одни Смоки в голове. Кто тебя, такую верченную, замуж возьмет!" - это ей бабка ворчала. Лариска хохотала, рассказывала в лицах, как они сами себя обманывают на ее счет, особенно веселились насчет "наберешься". "А репетитора того я в момент соблазню!" Она не хотела ни учиться, ни пока - замуж. Но и поехать теперь с Игорем отказалась. Она хотела кожаное пальто и "додавливала" отца бабушкиными и материнскими причитаниями.
Она же вместе с Игорем уговорила Зою. С условием, что неделю в месяц будет ту подменять: "Это же интерес-сно - среди бандитов пожить!" "Ну, ты даешь! Какие бандиты - бичи, отброс... - охладил ее Игорь, видя Зоину нерешительность - Просто работяги с подмоченной репутацией и... вообще мало просыхаемые. Но мы их на сезон "завязали", просохнут чуть да потрудятся. А тебе триста целковых не повредит, куриных пупков в сметане готовить не придется. И любая вольность им колом поперек глотки встанет. Если у вас самих охоты не проснется, или нас с Вовкой мало покажется, - пошутил он. - Да их особо не раскачаешь - в узел все мужицкое бормотуха им завязала!"
Ну, работягами Зою не испугаешь, она не Лариска: и на хлопчатнике поработала, и на стройке, это Игорь знает, и даже лучше, если вместо Лариски поедет. Лариска компанейская и безоглядная, только ведь не всё веселиться - а ей пока скучно без допингов и острых ощущений. Зое все тяжелее достается, что-то у нее там с отчимом, и из общежития ей пришлось уйти, хорошо, вот бабка ее в старом домике живет - приняла, пусть и ворчит много, как ни заедешь. Болеет, и старая. Но на пенсию свою Зойку кормит, когда та в очередную любовь, зажмурившись, бросается. Потому и на работе долго не удерживалась девушка: любовь много времени требует, а Зойка не умела делить его, время... И доброты своей бабской не теряла, хотя и тратила ее легко, даже просто на знакомых. Игорь жалел ее: "хорошая подруга кому-то из тебя выйдет, подарок! И на кухне, и в койке... мастерица ты". Она ему всю квартиру вылизала, когда он жену готовился из роддома забрать, в бедлам за две недели дом превратился было... "С тобой целуешься-то, как с сестрой, - говорил он в те дни, когда она оставалась ночевать. - Тебе замуж надо". "Не берёте", - разводила руками Зоя, словно и сама удивлялась и жалела тех, кто - "не берет".

8.

- Вот еще бичара! - услышал он голос рядом и привычно, еще не просыпаясь, опустил ноги со скамьи. Он снова ночевал на вокзале, уже позабыв недавнее предупреждение шутливого майора.
- Брось... Зачуханней не бывает, - отозвался негромко другой голос.
- Не из чего выбирать, видел, как на бирже их шерстили? А хозяев? Эй, дед, надолго ночевать пристроился?
Он почувствовал на своем плече твердую ладонь.
- Хороший сон сегодня - в руку, не меня ли там видишь?! - голос заставлял подняться, хотя в нем угрозы не слышалось.
Дед с готовностью вскочил, еще ощущая покалывание в ушах и с трудом открывая глаза едкому свету вокзальной люстры. Вспомнились разговоры, что сейчас и в самом деле лучше не соваться на "биржу", так называли "бюро трудоустройства", где иногда он поджидал частных или временных работодателей, которым нужно было что-то поднести, разгрузить, помочь залить фундамент на даче; здесь же сбивались и бригады на дальние "шабашки", но туда подбирались уже знакомые меж собой, или подыскивались "спецы" - спитые каменщики, плотники, а то и просто себя за таковых выдающие... Он слышал, что на бирже "шерстят" последнее время и обходил ее. "Опять с нами борьбу затеяли, менты процент гонят..." - пояснил кто-то.
С неожиданной неловкостью он вдруг ощутил заслюнявленные свои губы, бессильную улыбку на них, затекшие глаза и этот пустой звон в ушах, который, казалось, тоже рассматривался теперь незнакомцем. Он ссутулился, вобрал голову в плечи и хотел шагнуть вперед, но та же рука задержала его шаг и вернула на место.
- Сиди, дед, - не милиция! Разговор есть... - сказано было спокойно и уверенно, говоривший присел рядом. - Есть работа, мужичок. Доброе дело есть... и в паспорт заглядывать некому. Что делать-то умеешь?
- Бормотуху жрать умеет, не видишь, Гарик! - раздраженно проворчал его товарищ и подошел ближе, широкие плечи его прикрыли свет люстры.
- На луке тоже в паспорт не заглядывали, да толку...
- А-а, попался на луке? Шугнули, небось? Хозяина тоже смотреть надо, лучше уж тогда на производство, без обмана. Или не с руки?
- Куда ехать?
- На камыш, не бывал? Заработок надежный, слышал может... Расчет - захочешь - помесячный пойдет, так что не дрейфь. Как сработаешь, как бригада сработает. За безделье не платим, не профсоюз, но в обиде не будешь. Ехать сейчас, если контейнер для вещей не заказывать! О харче - моя забота. Ну? Опохмелиться хочешь? - рука почти дружески и понимающе сжала плечо.
- Не надо, - тихо сказал он. - Поехали.
Вот тебе и сон в руку, думал он, а только всегда какой-никакой шанс подвернется, пусть. Он заметил, как новый знакомый придерживает свой пружинистый шаг рядом с ним, а сквозь послесонный хаос в голове пробилась запоздалая жаль - поспешил отказаться, один глоток сейчас прекратил бы поднимающийся озноб. Он повернул в сторону.
- Попить бы, - хрипловато выдавилось в ответ на взгляд остановившегося Игоря.
- А-а, мы сейчас, Володя, догоним... - крикнул тот приятелю.
Широкоплечий Володя дернул плечом и толкнул высокую дверь на улицу.
Перед туалетом они столкнулись с милиционером, под сонным взглядом которого Дед съежился, и милиционер остановился в раздумье. Но создавать себе хлопоты на ночь ему, видно, не захотелось, а рядом был этот Игорь, он легко коснулся Дедова плеча и свойски подтолкнул ко входу, пахнущему хлоркой. Вода текла из крана, Дед припал к ней, а озноб дерганул тело так, что губы стукнулись о железо.
- Подожди все же, - сказал Игорь и открыл замок у сумки, висящей на ремне. Достал мельхиоровую стопку, плоскую бутылку. - Лечись-ка.
Губы и язык мгновенно высушило, горячий глоток чистого спирта покатился вниз, дрожь угасла почти тотчас, и вместо с теплом пришла неловкость под чужим насмешливым взглядом. Дед стянул свою вязанную шапочку, торопливо сунул в карман, плеснул в лицо водой, ловя губой холодные капли. Вспомнился навязчивый сон, из которого его вырвал этот парень, и Дед спрятал лицо в мокрых ладонях, потер с силой виски, расчесал пальцами волосы. От крана отрываться не хотелось, не хотелось встречаться с этим чужим взглядом, наблюдающим его, вот бы оставил теперь его в покое...
- Да ты не такой уж дед, - засмеялся Игорь. И тут же засомневался, всматриваясь в умытое лицо. - А вообще-то руками что-нибудь делать умеешь?
"Вот и хорошо, разойдемся", - мелькнуло, но язык выговорил другое.
- Все умею, хоть гальюн чистить. И бутылки сдавать... - отчего-то страх нового дня, видно, пробужденный сном, дернул сердце, мелко и часто затряс им, заставил руку потянуться к левому боку, глубоко и неловко глотнуть воздух, пропитанный хлоркой и мочой. - И механиком могу... берите.
- Сразу столько рук, а говорят - нехватка! Это нам подходит. Да и работка попроще, большого ума не требуется, а бутылки там негде собирать. Да вытирай лицо, что ли, и пошли!
Дед вытащил из кармана, скомкал со стакана платок, ловя все замечающий взгляд Игоря, неловко провел платком по лицу и поставил стакан в раковину на рыжее пятно ржавчины.
- Стакан забирай, сгодится чай пить. Все свое - при себе... Ну, разговорам еще будет время. Идем. Как звать?
- Де... Кирюха, - привычная равнодушная приниженность, так легко отгораживающая от всего мира и от людского любопытства, возвращалась к нему, оправдывала эту его замызганность и то обморочное сердцебиение, а глаза уже запоминали нового хозяина: "Из молодых, еще и тридцати нет. А прогорит?"
- Ну уж и дед! Я не клички - имя ведь есть...
- Кирилл... Кирилл Викторович Бегунов, - полностью произнесенное собственное имя невольно заставило его чуть выпрямиться. "Еще вот пятками щелкнул бы", - мелькнула вдруг улыбка, он даже взглянул на скошенные свои башмаки.
- Так-то, Викторович, поспевай, - Игорь открыл дверь. - Ночь уже!
На улице моросил дождь. Начался он, видно, недавно - луж не было. И слабый ветер сулил холод. "Снег пойдет. Хорошо бы", - сказал Игорь. "Зачем ему тот снег?" - вяло подумал Дед и опять дернулся от озноба. На стоянке привокзальной площади зеленели глазки нескольких такси. В стороне тихо подрагивали красные стоп-сигналы прижатого к тротуару зеленого десятиместного уазика с санитарным крестом на борту.
За рулем "санитарки" сидел широкоплечий Володя в кожаной куртке. Игорь сел рядом. И машина тронулась, едва Дед тихонько притворил за собой вторую дверь. "Хлопни, вывалишься еще", - бормотнул, не поворачивая головы, водитель.
Машина ровно, не останавливаясь на мигающих желтых светофорах, понеслась по влажным улицам и скоро выехала за город.
Кто-то рядом чиркнул спичкой. Дед успел увидеть на противоположной лавке съежившуюся фигурку в штормовке и с низко надвинутым на лицо капюшоном. В проходе, как и положено такой машине, помещались носилки, на них тоже кто-то лежал. Сзади громоздились ящики, мешки, еще какие-то узлы, прикрытые брезентом.
- В машине курить не будем, братцы-дегенератцы, - все так же не оборачиваясь сказал водитель. Плечи его в машинном полумраке казались еще шире, плотно обтягивающая их кожа куртки подчеркивала бугры мускулов, горбящих спину.
Спичка погасла мгновенно, как проглотили ее. Зато лежащий на носилках вскочил и тут же кулем завалился назад, потеряв равновесие. "Выпить дайте", - сказал сипло, усаживаясь так, словно вот только на секунду отошел от компании и вернулся за своей долей.
- Там рядом ящик с минералкой, - спокойно обернулся Игорь. - А выпить отменяется. Сперва заработаем. Сухой закон у нас, так что сразу привыкайте. Чаю зато вдосталь, считайте, от мамки на искусственное питание переходите - чифир бодрит, - лицо Игоря казалось совсем юным, да и ломкий с чуть заметной картавинкой голос был бодр и свеж.
"Тонковат, пожалуй, слишком. Сам прогорит и нас кинет. А-а, мне-то..." - снова подумал Дед.
- Шел бы ты со своей мочой водопроводной! Мне выпить дай. Куда везете ме-ення-а!! - вдруг взвизгнул на носилках жаждущий. Проснулся он, явно не помня, как и зачем здесь оказался. - Куда везете, менты подлючие!.. Я наработаю вам сейчас, - послышался звон разбитой о край сиденья бутылки.
"Вот и баклана черт подсунул, весело", - устало закончил Дед мысль.
- Самую шваль набрали, бакланье, - с упреком Игорю слышно проговорил водитель.
- У-у, с-суу... дай выйти, я тебе покажу баклана, - снова поднялся в рост блатной, или откуда там он такой шустрый.
Машина резко остановилась, на Деда навалился сосед, а сам он вцепился в сиденье под собой обеими руками, ощутил даже, как хрустнуло в пояснице. Водитель хлопнул дверцей. "У него осколок в руке", - картаво предостерег товарища Игорь и тоже открыл дверь.
- Не подходи-и! - взвизгнул блатяга с осколком бутылки, а в салоне вспыхнул свет.
Володя открыл дверцу салона, с улицы пахнуло холодной влагой.
- Сам выйдешь?
- Вези, где брал. Я тебя после най...
Дед не уловил, как плотное тело Володи скользнуло вверх мимо него, как рука водителя сжала запястье с угрожающим осколком, как мгновенно рухнул на колени урка-воитель. И почти здесь же, вместе со стуком стекла на пол, крепкий парень с вытаращенными глазами и вызмеинным для устрашения ртом летел в дверь, рука блатного вывернулась назад, и только она, все еще сжимаемая Володей, не дала телу рухнуть на асфальт.
- Блатных не возим, - равнодушно сказал Володя, отодвинул в сторону нелепую теперь фигуру, тотчас присевшую на корточки, и пошел на свое место.
Но едва он хлопнул дверцей, перед машиной вырос выставленный на дождь пассажир. Или кто он здесь... Глаза его в свете фар, размытом водяной сеткой, стеклянно блестели, а руки сжимали обломок какой-то изогнутой трубы. "Как подложили ему..." - оценивал картину Дед.
- Осторожно, Игорек, поберегись, - пробормотал кожаный водитель, кладя руку на рычаг скоростей.
"Газанет ведь, - мелькнуло холодно у Деда, он вдруг вспомнил Музыканта на луке. - Что стоит - мимо... через проедет... и все тут".
- Не надо... сейчас! - остановил друга Игорь и выпрыгнул наружу.
Все в машине смотрели теперь вперед, даже съеженная фигура на противоположном сиденье сдвинула назад капюшон. - Дед отметил это краем глаза, как и ощутил задышливое дыхание сзади. Странно, однако и Володя вместо того, чтобы тоже выйти и подстраховать, облокотился локтями на руль и спокойно наблюдал сквозь стекло, по которому медленно ходил "дворник".
Человек на дороге плотно расставил ноги и кругами вращал тяжелое свое махало. "И вправду - баклан, уж тогда бил бы по стеклу, чего махать-то..." - думал Дед.
Игорь был строен, высокие ноги в джинсах чуть косолапили, а руки как-то плетьми висели вдоль тела - продвигался он вперед вроде неспешно, и спина казалась чересчур прямой. "Боится... - мелькнуло у Деда, как, наверняка, и у других. - Да и кто ж..."
Он так и не понял, и его соседи, кажется, тоже: на шагу мелькнули длинные ноги Игоря, дугой взлетела и глухо загромыхала труба, а тот, на дороге, лежал на боку, скорчившись, подтянув колени к подбородку. Игорь же так и стоял в шаге от него, и руки все так же вяло висели по бедрам, только голова с уже намокшими прядями волос чуть наклонилась к лежащему. Видно, он что-то сказал, потому что поверженный перекатился колобком к обочине...
Игорь повернулся и подошел к машине, легко сел на свое место.
- Да поехали, чего уж, - спокойно сказал он.
Володя улыбнулся: "Ладненько!" И дал газ.
И уазик, чуть вильнув мимо оставленного человека, покатил все так же ровно и спокойно. И дождь тверже застучал по крыше и в ветровое стекло - крупинки снега ощущались все явственней.
"Знал ведь, - подумал он о водителе и догадался: - Это они нам специально представление... театр устроили, раз уж оказия вышла. А тот? - его дернуло холодом, когда представил дождь со снегом и пустоту на дороге. - Меня-то куда несет?.."

9.

Игорь обернулся к салону. Слабый матовый свет опять зажегся под потолком, на плоском светильнике, как и на машине, вырисовался маленький красный крест. "Пускай, - подумал Дед дальше. - Четкие ребята, да мне хуже не будет. И зиму переживу..."
- Сразу и обговорим, - продолжил меж тем Игорь. - Чтобы после всем спокойно было. Едем, как я информировал, на камыш. Не близко, а вам и вовсе хорошо: глухо там, люди не добираются... кроме своих. Поселок, правда, недалеко есть небольшой, но там в магазине без нас ничего не продадут - это я насчет бухаловки. О сухом законе я всерьез сказал, раз в месяц, если уж вовсе невтерпеж будет, привезем сами. Пить вы не умеете, потому так. Работы много и надолго, камышитовые маты всем нужны, сами понимаете. Несложная работа - вот, Сеня все покажет и научит...
- И до весны не дергаться, - сказал Володя. - Кто хочет - сейчас выходи. Пока не поздно...
Сене, Дедову соседу, было явно за пятьдесят, он был маленький, с востреньким носиком и какими-то прямо васильковыми глазами на небольшом личике с жесткими заветренными морщинками. Неожиданные для его птичьей фигурки тяжелые расплющенные коричневые ладони спокойно лежали на остреньких коленях, в то время как носик его постоянно шмыгал, а губы кривились в улыбочке, не то угодливой, не то стеснительной. "Божий одуванчик прямо".
- Сеня и будет старшим... у вас. Это - Горняк, он сам так назвался, его дело. Хотя, честно сказать, мы не очень любим с Володей клички. Человеку с именем больше доверия, а? И если есть документы, лучше мне отдайте, сохраннее будут, а может, и прописку, хоть временную устроим. Это - Викторыч, Кирилл Викторович, на вокзале он мне и вправду старым показался, а сам Дедом назвался. Но - рановато. Я так думаю. Что еще? Да, жить будем вместе, вагончик есть, все страсти при себе оставляйте, отношения здесь лучше не выяснять - работать едем, вот и все, работу у нас законно принимает совхоз по договору. Так что лишние вопросы и сомнения в сторону, хотя... что вам в том законе? Вот. Володю вы уже узнали, он чемпион по боксу среди юношей был, а теперь вес еще серьезней, так что всем необходимым нас снабдит. Пьяных не любит, и сам не-пьет-не-курит. Меня вы тоже сразу приняли и полюбили: оживления в зале не слышу, но отношу за счет дороги и голода. Позже поедим, по прибытии нас ждет праздничный дружеский обед. А пока вон в мешке есть хлеб. Я тоже тренер... по плаванию, моя задача обеспечить вас работой и расчетом за нее. И - соцсоревнованием: мы с Володей тоже к станку встанем. Заодно излечиваю от алкоголизма. Без антабуса! Итак, мораль лекции - сухой закон и общая симпатия до конца: ничего, дня три переболеете, а дальше легче. Хотя климата райского не обещаю, деньги даром не даем. И месткома не будет - бюллетень за свой счет. Да вы ребята крепкие, знаю!..
- Как платить будете? - отсыревшим голосом спросил Горняк из-под капюшона штурмовки. Штормовка выгоревшая и в нескольких местах прожженная, на подбородке Горняка, чисто выбритом, виднелся синеватый шрам, уходящий к щеке.
- Ты фингал можешь не прятать, - улыбнулся ему Игорь. - Здесь судей нет, только - между нами - тебе лучше не заводиться, сам понимаешь - драться ты все равно слабоват окажешься.
- Это баба на прощанье... - ниже наклонил голову в капюшоне и полез в карман за куревом.
- А-а, твое дело! Вода в ящике, ехать часов шесть, без остановок, я Володю сменю за рулем - тогда можете колеса смачивать. Курить я тоже хочу, так что Володя нас простит - по одному будем, после проветрим. Остальное на месте, там еще люди ждут...
"Деловые... - думал Дед, перебарывая накатывающуюся тошноту и зная, что за ней придет мандраж и неотвратимое желание выпить. - Что ж, Кирилл Викторович... все равно куда, а заработать пора бы".
- Ложись, Викторыч, все равно одному лучше лежать, - сказал ему Игорь и отвернулся. "Для ГАИ", - догадался Дед.
Свет погас, огонек сигареты и запах дешевого табака сделал воздух более привычным. По стеклам бежали струи дождя, бежали все медленнее, теряясь в серой шуге, нарастающей по кромке. Дед лежал, чуть покачиваясь в провисшем брезенте, и ему хотелось заснуть, чтобы забыть эту растущую жажду, эту непонятную дорогу и тоску совсем недавно вновь приснившегося сна.
Прошло-то всего каких-нибудь два часа, а происшедшее и новые лица, и осязаемость непонятной перемены - все раздвинуло эти часы, растянуло их, отодвигая и вокзал с жесткой скамьей, и городское предзимье со случайными заработками и ночевками, с отсыревшей листвой на земле и хмурыми прохожими под зонтами, отодвигая и тот сон, оставивший свинцовую оскомину под сердцем от того школьного зала, где появился он вот таким сегодняшним бродягой. Да, а как еще - странником? Странник... странный ведь получается, а не - живущий в дороге, странно. Вот так же отодвинулась незаметно и небольно, будто в туман, и сама жизнь, в которой и не разглядишь скоро ничего; зачем-то задержался от прошлого этот дурацкий сон, бередя нелепый ошметок желания и страсти, которые так легко бы сейчас зачеркнулись одним только стаканом самого дерьмового вина. "Вечер вот тебе и встречи", - попытался усмешкой над собой ослабить тоскливую боль, словно гвоздем вбивавшую в мозг нелепую картину собственного бродяжьего появления в своей юности, от которой и сожаления-то, если честно, не осталось. Он добросовестно пошарил в душе это сожаление - нет, никакого отклика, отзвука... вот бы эти деловые парни посмеялись, узнав его муки. Странный-странник, - странный-бич, - выбрал-долю, - так не хнычь... Во-во, так лучше. Он подтянул ноги сколько было можно к животу, повернулся набок, примеряясь к покачивающейся дороге и пряча в ладонях лицо, и неожиданно провалился в дремоту, в которой толчки машины не давали заснуть надолго, но и не выбивали полностью из забытья.

- ...Да, - повернулся Игорь к Володе, который теперь напряженно держал руль и заметно устал. - Зойка возьмет кухню. Но только дней через десять, что-то там у нее с паспортом, фотографию вклеить.
Этот разговор разбудил Деда, дорога теперь кидала машину с боку на бок, он понимал, что осталось ехать недолго. А хозяева разговаривали о своих делах, будто никого больше в машине не было.
- Ты чо! Разве Зойке уже двадцать пять? Не скажешь, все в девочках. Не пруха ей, а ведь свой парень!..
- И верно: мы ж обмывали ее рождение. Со Стасом не получилось...
- Э, Стас! Он четкий мужичок, знает, где взять. За просто так жену ему не надо... гад. Да попадется еще, и связей не захочет тех!
- Пусть живет! Нам свои бы дела расхлебать. Чуется мне - покрутимся мы здесь... покувыркается!
- Да брось! Вон уже дым видать, там вагончик, - Володя крутанул рулем, но колесо все же соскользнуло в яму, подернутую тонкую ледком. - Кончай ночевать, мужики! Держись!
Он переключил рычаг, вводя демультипликатор, и машина на пониженной скорости бурча выползла из ямы. "Военная техника", - услышал Игорь уважительные слова и обернулся назад. Хрупкий пятидесятилетний Сеня дернул носиком и умильно взглянул на Игоря: "Перед домом да с почином легким - с вас причитается, Геннадич!.."
- Сене можно, - скосил взгляд Володя. - Вместо валерьянки ему. Как говорят: не пьянства для, а здорового духа ради, Гарик. Сене можно по-чуть, у него голова чищеет, - Володя засмеялся новому слову и кивнул Игорю.
- Ну, с прибытием всем по стопарю последнему, - Игорю не хотелось сразу выделять Сеню и противопоставлять его другим. - А дальше - все. Сеня наряды-то писать на нашей половине будет, - он подмигнул шмыгающему носом мастеру, передавая в его разлапистую ладонь стакан, налитый до половины. - Притормози, Володя. Тихо здесь что-то, вымерли они?..

...А здесь и впрямь было не в порядке. Десантник-Руслан встретил их растерянный, хоть и играла в углах губ несходимая его улыбка, виноватящая весь мир вокруг.
- Трактор... провалился. С полкилометра, не заметил тракторист - ямина затянулась камышом. Домой ушел... уже два дня, ему что! - он сжал кулаки. - И нас не предупредил, скот, виноват, видно, я бы его сразу выучил!
- Давай, Руслан, со стороны, чужих то есть, никого без великой надоби "учить" не будем! - Игорь психовал. - Нам здесь шум ни к чему. Что делать теперь, как знал ведь.
- Давай разгрузимся, да сходим посмотреть, там и решим, - ответил Володя. - Что паниковать. Где Толик и тот, другой... ну, как его, а, Десантник?
Но те уже распахнули дверь вагончика. Влажный воздух легко разнес запах подгоревшего чая. Огромный Толик в толстом старом пальто из черного драпа спустился по лестнице и подошел к ним здороваться, следом шел третий здесь, худощавый плосколицый парень в накинутом на плечи ватнике, явно с широкого Толикина плеча. "Валера он", - буркнул Руслан, направляясь к машине. Поворотливый Семен уже подавал ящик. Дед и Горняк высматривали сухое место, куда можно складывать.
- Сразу в вагончик и тащите, - поощрил их Толик с видом старожила.
- Валера пусть там ставит, в той половине, где стол, - сказал Десантник. - Бери баллон, Толян, не начальствуй. Здорово, Сеня!
Потом они втроем - Игорь, Володя и Десантник - собрались ехать к застрявшему трактору.
- Семен, ты тоже залазь, - спохватился Володя. - Поопытнее нас будешь. А вы, парни, насчет ужина посуетитесь, мы надолго не задержимся, глянем...
Глядеть, собственно, было не на что. И некогда; голубая кабина нового "Казахстанца" была заляпана грязью и потерялась в камыше, провалившись с гусеницами и накренившись левым боком так, что было непонятно, как же это он не лег на бок, и тракторист сумел вылезти.
- А он в правую дверь вошел, - пояснил Десантник. - Крен-то трактор позже дал, тянет его вправо...
- Вот сейчас нам мороз ни к чему, - протянул Володя, будто кто-то из них распоряжался погодой. - Срочно за тракторами иду! Ты останешься, Игорек, только забашляй меня немного - без начальства проще будет договариваться.
Ветер дул несильный, но злой, и мелкая рябь стоячей воды заплескивалась в кабину трактора. Вид захваченной болотом машины был сиротлив; Игорь плотнее запахнул яркую свою поролоновую куртку и хотел что-то сказать, но махнул рукой и пошел к уазику.
- Одним трактором ничего не сделаем, - сказал Сеня. - И близко не подойдешь, тоже посадить можно...
Он побрел в камыш, хрустя ломкими стволами и расплескивая негустую жижу. Небольшими кругами он подходил поближе к ловушке, для убедительности или собственной уверенности притоптывая изредка ногой по чавкающей земле.
- Метров тридцать надежно. Таких и тросов не найдешь... А без них - страшно, да и выравнивать этого беднягу надо, иначе на бок ляжет, пиши - пропало!
- Поищем! - Володя сел в машину. - Подождите-ка...
Медленно, словно наощупь, уазик пополз по следам вернувшегося неказистого Сени. "Тебя-то и былинка выдержит, попробую", - бросил ему Володя, отъезжая.
- Дальше от моего не су-уйся! - крикнул Сеня вслед.
- Тебе еще сесть надо! - крикнул Игорь, хотя его уже Володя и не мог услышать.
- Ничего! Вывезет, она военная, - успокоил всех Сеня.
Машина и в самом деле покатилась, оставляя рваный черный след, сразу наполняющийся водой, и так же медленно, глухо ворча, вернулась.
- Пойдет. Давайте живей, засветло бы успеть до совхоза, - поторопил Володя.
Высадив всех у вагончика, он умчался, даже не поев - там, мол, не пропаду...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1.

...Тракторы подошли в пятом часу утра, когда серая тьма укрывала землю и людские сны. Не спал один ветер, он гнал низкие тучи, по его следу ледком прихватывалась вода. Леденела, топорщилась острыми гранями каменеющей грязи грунтовка.
Ветер выдул человеческое тепло из вагона, и каждый теперь на своем месте кутался с головой в свою пару казенных одеял, сонной рукой нашаривая и набрасывая на себя пальто, куртки, телогрейки, и снова уныривая в созданный собственный дыханием закуток, даже во сне не давая нагретому воздуху выскользнуть наружу для общего обогрева.
Дальний рокот моторов услышал в ветре один Игорь, который спал в другом отсеке вагончика, в легком и теплом альпийском спальнике. Но и он не стал подниматься, пока вагончик не осветился близким светом фар и не задрожал в лязге тяжелых траков и огромных колес.
- Кончай ночевать, р-работнички, не в кино! - окончательно растревожил всех голос Володи.
Деду в последних промельках отлетающего сна вдруг пригрезилась авральная палуба давно избытого памятью траулера, мятущийся по волнам луч прожектора, грубовато-восторженные выкрики моряков, ожидающих, чуящих, слышащих большую рыбу, которая уже кипит в первой сети, переваливающейся через рол на борт, уже приветствуется гортанным хором падающих на воду чаек. В этом веселом наваждении посвист ветра за стенами показался знакомым и даже необходимым. И Дед поднялся, вошел в ночную рабочую суматоху, словно разрываемую огнями фар на части, разнокалиберным треском и гулом моторов, шлепками шматов земли с поблескивающих сталью траков, натужным, убыстряющимся до визга вращением автомобильных колес на пробуксовке через заболочь, постукиванием лебедки и железным шорохом разматываемого троса, оханьем кочек и стонущим треском камышовых стволов под медлительно-неостановимым вращением громадных колес желтого К-700 с опотелыми и словно теряющимися в тумане высокими окнами, - все это, казалось, вновь складывается воедино со звучными человеческими голосами, усиляемыми ни на кого не направленной, ни к кому не относящейся и потому необидной, но почему-то именно теперь необходимой смачной российской бранью.
Дед и не помнил уже, когда бывало у него такое рабочее забытье, такое мускульное наслаждение тяжестями и даже болью на сорванной тросами ладони, такого резонансного дрожания чего-то внутри в такт всем этим трескам, гулам, просверкам, шлепкам и шорохам, стонам и крикам, такого забвения времени, места, цели - забвения всего себя... Стакан горького до черноты чая легко гнал по телу кровь, ее толчки весело постукивали в висках.
Он не думал сейчас ни о каком шансе, так удачно подвернувшемся, чтобы пережить зиму и заработать, не унижаясь за гроши; не ждал он никакого поощрения, не хотел и выделяться среди остальных. Просто сам вихрь работы вдруг захватил его. Как-то само собой получилось, что именно он взялся за конец троса и полез в мутную воду, тронутую острым ледком.
"Раздеваешься-то зачем! - услышал Игоря. - Теплее же в одежде!" Но отмахнулся.
Память сама вытолкнула давно знакомое: в намокшей одежде замерзает человек скорее, это рассказывалось во всех морских историях. Ветер дул неслышный в рокоте трактора, но от этого не менее пронизывающий. Дед нырял несколько раз, заводя неподдающийся трос под водой и чувствуя в руках взбаламученную тину и охлопья каких-то корневищ. И хоть тело сжимал холод все более тугим обручем, хоть покалывало в суставах, а затылок казался схваченным жесткой рукой, непонятное веселье все жило в нем.
Он понял, что со вторым тросом никто лезть не хочет, почувствовал, как Володя жёстко и просительно растирает его какой-то курткой, а Игорь вливает ему в одышливый рот горячую жидкость, и услышал почти надежду в коротком вопросе: "Сможешь еще?.." И теперь уже с каким-то непонятным упорством - себе ли доказывать?! - снова лез в воду, тащил за собой послабленный кем-то трос, окунался, отыскивая за что укрепить, еще и рассчитывая - как будут тащить, чтобы второй трос, натягиваемый в разворот накренившегося трактора-сироты, не давал бы тому обернуться на бок...
Все остальное выбили из памяти зубная дрожь, еще один стакан обжигающей влаги и сон в огромном тулупе, которым его закутал Десантник, отведя в работающий санитарный уазик, уже хорошо прогретый печкой. Дед еще запомнил удивление перед техникой, которую умудрился пригнать сюда Володя: бульдозер-сотка с огромной лопатой пятился, силясь развернуть на месте застрявший трактор, сквозь собственные красные круги в глазах увиделся и оранжевый, будто гора на закате, К-700, к которому еще припрягся трехосный ЗИЛ - они тащили на звенящем тросе запятнанный грязью по голубому затонувший "Казахстанец", похожий на вытаскиваемый из моря корабль, даже облепившими его водорослями - похожий. "Четкие ребята... с размахом", - почему-то крутилась настойчивая мысль.
Дед еще хотел зачем-то сказать, что уже давно можно выключить фары, потому что наступило утро. Но заснул.

- ...Ну, ты здоров, Дед-Викторыч! - протянул Игорь, едва он раскрыл глаза. - Худой ведь, а даже на чих не тянет. Мы сейчас чаю горячего со спиртом, для профилактики. Да поесть ребята каши с тушенкой наварили. Си-илен!
Спал Дед уже в вагончике, в половине Игоря и Володи, где угол был завален всяким скарбом, несколько мешков лежало друг на друге, сверху еще какие-то инструменты, спальные мешки, свернутый брезент или палатка. Игорь сидел на корточках у горящей железной печурки, труба которой коленом была выведена в оконце. Там опять было серо, и шел снег - он шипел на горячем железе трубы, вихрясь вокруг нее снаружи и сползая в щель уже мелкими каплями, тут же на пути и испаряющимися. Вечер? Или опять ночь?
- Утро уже! - словно услышав его вопрос, сказал Игорь. - Силен ты ночевать, сутки прочь! Ну, да все нормально: закончили мы с тем трактором - теперь соваться нечего - ждать мороза будем, тогда накосим. И вязать начнем. Володя из совхоза в город съездит, кое-что довезет, да повариху, может, доставит. Ты, говоришь, механиком был? Дизель надо посмотреть у трактора. Водить-то Руслан умеет, так что без чужих обойдемся. Вот только бы зима не подводила, да после снега должно прихватить... ты отлеживайся, Дед, - я уж так и буду тебя называть, ладно? Время есть, сейчас выпьем. А я ведь не хотел брать тебя, чего, думал, возьмешь с него - руки трясутся! Выручил. Я бы ни за какие шиши не полез. Премиальные твои!
Игорь выставил на стол бутылку. Дед, стесняясь, выпростал из-под тулупа ноги и только теперь с удивлением увидел себя в синем, почти новом трико. От печурки несло добрым жаром, клокотал на ней чайник. Игорь улыбался и щурился сквозь сигаретный дым. "Повезло, - решил про себя Дед. - Путем устроился, перезимуем".
Он имел в виду спокойную зиму, но у жизни бывают свои причуды, и у нее для каждого имеется свой запас добра, готового раскрыться вовсе неожиданно, как, впрочем, и зла тоже. Все дело в том, как человек справляется и с тем, и с другим. Еще только примеряясь, будто опробывая на нем, бродяге успокоенном, свои какие-то игры, подбросила жизнь свой ночной выверт случайным да и пустячным, в сущности, совпадением.
- Ты прости, - сказал Игорь. - Я здесь твой паспорт смотрел, там сказано, что ты родился в Кыштыме...
- Ошибка это, я там первый паспорт получал... давненько уже, в шестнадцать лет я там был. - Дед равнодушно повторил город. - В том Кыштыме...
- А-а, мне просто интересно... - сказал Игорь, но здесь заглянул Толик.
Голова его показалась вначале в самом верхнем углу двери, он улыбнулся Игорю по-свойски, с долей дружеской наглинки на тяжелом мясистом лице, глаза остановились на бутылке. Дверца мягко пошла в сторону, здесь особенно ощущалась громадность Толикина - ему пришлось пригнуться и свести плечи, чуть не подогнуть колени, чтобы войти к ним.
- Мне, конечно, не хватает образования, Игореха, - словно ожидая здесь же и смущенного опровержения своим словам, начал он и без сомнения протянул руку к бутылке. - Но старая дружба не ржавеет! Мы еще с тобой и не поговорили, а ведь сколько времени ушло, сколько воды утекло... И все туда же... Все туда! Помнишь, ведь...
- У нас еще будет время, Толик, - перехватил его ручищу Игорь и поставил бутылку за собой на пол. - Мы вот с Дедом переговорим по делу, так ты не мешай. Не пить же сюда приехали, так что - прости. Да, кстати: дружба дружбой, а ты как это умудрился здесь остаться, когда мы авралили в болоте?
- Дружба дружбой, а лекарство врозь получается? - Толик обиженно опустил веки и углы рта, потер рукой поясницу. - Володя ж знает про мой радикулит. Я зато каши наварил здесь. Да мы же не чужие, - он махнул рукой, будто стирая Деда, и заторопился. - Вот я когда работал по снабжению, Игорек, то бывал здесь: этого директора совхоза при мне ставили, знаю его, как облупленного, вот только запамятовал имя его... да хрен бы с его именем! Мне секретарь райкома старинный приятель, еще советовался со мной, да просил в городе поддержать его... а я, что ж, - мне стоило только зайти там, пустяк для меня, я друзьям никогда помочь не откажусь, такой у меня характер - последнее отдам. Мы еще насчет этого камыша обговаривали, ведь предлагал же я им сразу и камышитовый завод открыть, чего по мелочам суетиться... Помог бы! Теперь и вам с Володькой спокойно пригожусь. Вот я и хотел обговорить; жаль, Володя уехал. Ну, без него - давай пока за встречу выпьем, а потом - и к делу. Свои ведь, чего ж не помочь, когда и для незнакомых чего только не сделаешь по доброте своей. А так только и надо - с добром.
Дед видел, что Игорь опешил от такого напористого словоизвержения, но он отучил себя не только вмешиваться в чужие дела, но и думать о них. Однако Игорь быстро нашелся.
- Вот с Володей и обсудим после, Толик. Хотя, сколько знаю, у нас поскромней здесь дела - ручками больше придется. И не будем, Толик, мешать знакомство с работой: мы с Вовкой тоже у станка встанем. Кстати, мне еще с Русла... с Десантником поговорить надо, ты его пошли-ка!
- Ты пойми, мы здесь так закрутить можем втроем... - еще проборматывал, отступая к двери, детина, потом выкрикнул фальцетом: - А этого вы****ка я еще прихлопну, дай срок! Он еще стриженной своей балдой кулак этот поймает... - кулачина Толика и в самом деле выглядел внушительно, однако он оглянулся при своих словах.
- А вот это зря, никаких счетов, кроме расчета, - подладил слова Игорь. - Так позови его...
- Вот... приятель ведь, - скорее себе сказал Игорь. - Так о чем ты там, а? - да, совпадение интересное: я в том Кыштыме родился, отец и сейчас там живет. Он меня к дядьке сюда отправил школу кончать, чтобы поступил наверняком... Давно там не был. Отец-то ровесник твой, Дед, надо же - совпадение!
- Когда? - спросил Дед, чтобы не молчать.
- Что - когда? После армии еще съездил, лет пять уже... Давай-ка выпьем последний раз, чтобы другим незавидно было, да вот ешь кашу... размазни наготовил спец этот, мясо немного спасает!
- Нет, я говорю - родился там когда?
- В пятьдесят шестом, а что - там жил? - снова заинтересовался Игорь. - Озера там... лес... да разве вырвешься.
- Да нет, я уж за три года уехал раньше, - равнодушно ответил Дед. - Школу закончил и уехал... Двадцать третью школу.
"Двадцать третью..." - повторил он про себя. И здесь - видно у каждого приходит такой час, что выговориться необходимо, освободиться от памяти своей, от теснящихся в ней образов и красок, и мыслей, ненужных, казалось бы, и выжитых давно, но способных отчего-то взорвать твое существование беспокойствием неясным, неудовлетворенностью обессиливающей и - виной, неназванной даже себе виной - и не поймешь, перед кем или чем, может, просто перед собой, перед данной тебе жизнью, которой не сумел распорядиться, потому что предполагал ведь когда-то совсем иное, да вот - не вышло... Вот просто-то!
Он говорил о своем сне-наваждении, о далеком уже, что и лиц не помнится, выпускном вечере, о первой субботе февраля, стр. 43
неприпоминаемые сумбуры, в которые впадал во хмелю, не принимал под сердце. Тревожила ненужность того сна, принявшего форму навязчивой идеи, тревожило и напоминание этим сном о времени, ничем не остановимом, - даже закрыванием глаз или отключением винным. Том неостановимом времени, теперь уже отмеривающем иные минуты или часы, или дни, чем прежде - все быстрее, быстрее, куда? Вот это меняющееся мерило времени опустошало вдруг дыхание, будто подбрасывая для сравнения тот сон-блажь, почему-то застрявший в его мозгу от прошлого, усыплённого и примиренного, вымытого, вытравленного из памяти вином и неприкаянностью.
Странным, если подумать, было и то, что сон тот никогда не приходил прежде... давно... когда - а что? - когда он мог оживить сновидение даже и между делом, сорваться и полететь мог в любую сторону... и не дожидаться, пока желание вырастет в больную идею. Но в то время мы, полные сил, так легко обрываем и даже торопимся оборвать связи с памятью детства, предполагая, что впереди столько всего, и не ведая, какой тоской, каким упреком может вдруг обернуться сон из полузабытой юности. Ухмылкой кривой разбуживал его тот сон...

...Всегда одинаково входила в сон музыка, медлительная, искрящаяся, как брызги шампанского - под эту музыку они с другом большими шагами могли обежать зал несколько раз, пока другие проскальзывали по нему однажды! Да, лет двадцать пять... или уже больше?.. музыкой той обжигались гладкие их мальчишеские щеки, под ее волнами земля всем им казалась большой дорогой, пройти по которой предстояло с напрягающимися мускулами, со снисходительной улыбкой первооткрывателя и покорителя, и - конечно же! - с победной борьбой того рыцарского добра, которое им внушала даже послевоенная улица: "не бьют лежачего, не оставляют слабого, не покорствуют сильному..."
Входила музыка в его сон томительным эхом выпускного бала, входила неловким и горячим, как-то вдруг повзрослевшим танцем с раскрасневшейся Маргаритою Ивановной, которая пришла в их класс руководителем в последние два года и в которую все они были влюблены. И эта общая их влюбленность пылала на щеках математички-классной, потому что Маргарита... Маргарита Ивановна не могла не ощущать заледенелых рук своих учеников и бешеного стука сердец, когда танго прижимало мальчишек к ее груди.
Музыка входила малиновым рассветом и озолоченными соснами на берегу озера, и росой, заставившей девчонок разуться, а мальчишек - хлопать мокрыми штанинами брюк, широких, как паруса, что уводили каждого из них своей дорогой отсюда, но еще неизвестно - куда, и это-то было самое большое опьянение: неизвестность самостоятельная, независимая.
Кружились в той музыке сна невзрослеющие в его памяти лица. И лицо другой учительницы кружилось, она вместе с Маргаритой пришла к ним после института. И он, быть может, единственный, вовсе не был влюблен в математичку, он и пригласил-то ее лишь на один танец, да и то - чтобы утвердить свою теперь взрослость ощущением женской груди, которою манила сопляков Маргарита. Но после всех смешных своих детских влюбленностей он тихо пылал, - ах, как же он любил эти последние два года - настолько, что именно Диана Алексеевна определила собой для него тот идеал женщины, который мелькнул и в Марине, когда понесся он на такси из Гданьска, и который погас, будто выключенный, при спокойном непонимании его порыва...
А она преподавала черчение - и рисование у младших - Диана Алексеевна, и была уничтожающе спокойна, несмотря на их старания. Она казалась бы равнодушной, если бы сама не участвовала в игре, которую пробудила самим своим появлением... и несерьезностью своего урока - так они считали.
Ее хрупкость, маленькая грудь, как у одноклассниц, всегда уложенные странно-старомодным воланом волосы и огромные глаза на круглом лице с чуть опущенными в ухмылке пухлыми губами - все в ней, включая высокие шнурованные сапоги, почему-то заставляло его выдрючиваться на ее уроках, а позже пришло в первые же сны в море, в Атлантике. На уроках же он мог начать играть в шахматы, но добивался лишь того, что Диана подходила и делала за противника тот верный ход, что предрекал партию. Или - вставал он и шел, не между партами, а прямо по ним - короткой дорогой к двери, и ждал вопроса: "Куда же ты, Бегунов? - А в буфет, есть хочется! - Так захвати и на меня два пирожка, я тоже голодна". И уже совсем выводило, когда в свой класс на третьем этаже он являлся с крыши прямо в окно, а она высмеивала его неловко болтающиеся ноги, ищущие опоры на подоконнике, и, словно так должно - прямо с подоконника призывала его к доске... Он злился на такое невнимание, и полез бы в драку, выскажи кто ему отгадку его выламывания при черчении. Но он искал потом это лицо и эту ухмылку пухлых губ в других женских лицах, искал. И придумывал, не находя.
Кружились в том сне невзрослеющие лица, кружились первогодние письма, на которые все щедры были поначалу: "Не забывай, Кира, первая суббота февраля... большинство наших недалеко, а ты где исчезаешь?.. Уже целых три года прошло... Четыре... Пять..."
И здесь в сон входила иная музыка. Она была ритмичной и жесткой. Такую краем уха ловил теперь везде, ее носили с собой в магнитофонах, которых не было у его сверстников тридцать лет назад. И эта музыка точно разделяла поколения: ритмика стала четкой и деловой, она не давала расслабиться, ему казалось, что такая музыка не предполагала и мечты. Нельзя было выйти из круга в таком ритме, или вовсе напрочь выбрасывала она замешкавшегося, вычеркивая... И никто не оглядывался.
Но странно - именно в этой четкой и будто без слов, даже когда пелось, музыке слышались давно забытые голоса, именно в этих ритмах входил он в знакомый высокий зал, где ждали его одноклассники. И музыка обрывалась, утрачивалась на полуфразе, едва он входил.
От наступившей тишины покалывало в ушах, а он видел себя в удивлении обращенных к нему глаз - себя: в темном замызганном плаще-маломерке, в растоптанных башмаках, приклеившихся к влажным носкам. Небритого и в нелепой шапочке с помпоном. И только Диана Алексеевна, ставшая теперь моложе его на четверть века, не удивлялась его появлению: "Да... я узнаю тебя, Бегунов", - спокойно проговаривала она все теми же припухлыми губами и уходила в глубину зала, как в другое измерение.

6.

...На камыше Игорь и в самом деле прогорел. Еще в позапрошлом году. И в этот раз ни за что не сунулся бы, если б смог уехать, как повелось еще с института, летом со своими ребятами в Восточный Казахстан, где у них давно были налажены связи с несколькими хозяйствами.
Строительство кошар и жилых домов по договорам настолько прочно вошло в их жизнь, что и свою работу в городе они подбивали под ту сезонку. Тем более, что эта "шабашка", как называли порой те, кому не довелось ни бут ворочать, ни раствор месить, кто не знал радости сдачи дома от нуля под ключ, когда до последнего кирпича или гвоздя сотворяется черт-те из чего - от честного слова и легкого флирта с секретаршей какого-нибудь начальника до нелегких пикников с тем же начальником и, чего греха таить, "премиальных" в личном конверте, - так вот, "шабашка" та составляла для них еще и основной заработок, ради которого можно было и не получать те сто двадцать рублей, на которые многие "тянули" по своим дипломам после института. Может быть, это казалось со стороны и вольным трудом, но уж в легкости его упрекнуть ребят трудно - они съезжались поздней осенью домой, черные и худые, издерганные последними днями: самыми сложными днями, когда нужно еще не просто сдать работу, но и провести все липовые наряды, без которых не будет заработка. Впрочем, в нарядах тех находили интерес и хозяева, для которых строили: здесь скрывался определенный риск для директора и совхозного прораба, для бухгалтера, и, может, еще для кого - это уж им решать, только тот риск оплачивался заранее уговоренной частью расчета, его-то и приходилось порой дожидаться, пока переварит документы неспешная кухня бухгалтерии и банка.
Прошедшим летом жена у Игоря защищала диплом, и на него легла забота об Илюшке, которому только исполнился год. Больше брать академического отпуска Ира не могла и не хотела, поэтому хныканье сына месяца четыре перекрывали полновесные аккорды фуг Баха и межзвездные скрябинские устремления: жена Игоря заканчивала дирижерское отделение консерватории, но еще не оставляла мыслей о концертной работе.
Игорю ее музыка была близка лишь... постоянным гулом в ушах, но жену он любил до безропотных походов в филармонию на серьезные концерты и, что уж там, гордился ее отрешенностью от мелочной суеты, хоть и отрешенность та здорово смущала его приятелей, собирающихся порой на кухне, привыкших к языку стройки и крепкому питью.
Впрочем, Ира в их дела не вникала, как и не интересовалась, откуда здесь, в этой новой светлой двухкомнатной кооперативной квартире, выменянной из комнатки, что выделили ее родители им с Игорем, откуда резная польская кухня, где стулья с высокими готическими спинками так хорошо гармонируют с тяжелыми аккордами кабинетного рояля, выплывающими из гостиной, отданной Ирине, и только ночью наполняющейся молочными запахами детской спальни. Откуда вся добротная обстановка, за исключением, разве, книг, которые она перевезла из отчего дома, но потом и они пополнялись Игорем исправно по составленным ею спискам, которые он брал в каждую поездку "подработать", как он объяснял жене свои летние экспедиции; да там и в самом деле с книгами было проще, а когда уж очень был нужен "дефицит", он находил книги в сельских библиотеках, не оставаясь, разумеется, в долгу перед симпатичными библиотекаршами.
Машина, одежда из самых модных, но - по вкусу Иры - неброских, а это стоило дороже, телевизоры-магнитофоны и веселые обеды с друзьями на семейном уровне в небольших уютных ресторанах - все обеспечивалось этими летними "шабашками", до которых Ире стало все меньше интереса после нормальной беременности и спокойных родов Илюшки, а сыну она теперь отдавала все время, свободное от музыки, следуя всем, даже строгим, советам доктора Спока. И сын оправдывал эти советы, не занимая времени, больше необходимого, как и внимания, и вырастал ровно-снисходительным, занимающим себя сам - в звуках гамм, разыгрываемых мамой с прилежанием первокурсницы даже когда она давала уроки трем приходящим ученицам: Ира считала своим долгом вносить свою лепту в общий бюджет, как Игорь ни противился тому...
Закончил Игорь после армии, где его еще выучили на телефониста, институт физкультуры, как и большинство его друзей, и теперь работал в бассейне тренером, деля ставку в детской секции с другим парнем: это им давало свободное время, возможность безболезненно и невидно подменять друг друга в длинные летние каникулы, в которые они правдами, а лучше сказать - неправдами, по бюллетеням и справкам, уходили от нагрузок и лагерей, не останавливаясь и перед возмещением своего отсутствия той половинной ставки, на которой его подменяли. "Да, чемпиона я, как мне кажется, не вырощу", - признавался иногда Игорь, хотя любил возиться с ребятишками.
Он в свои двадцать семь лет убежденно, как, впрочем, и немного насмешливо - потому что не любил таких слов - и все же уверенно сказал бы, что в наше время почти любая мечта достижима. Разумеется, не мечта ленного ума - о кладе или случайной находке по дороге. Платить придется за все - трудом ли, умом, страхом ли, но и клад нынче тоже далеко не лежит: пораскинь умом, не поленись наклониться и... и не забудь, что другие рядом тоже хотят жить не хуже... особенно начальники, которым больше неоткуда взять, кроме как с тех, для кого они ставят свою подпись, она нынче - товар, раз другого нет. Все довольно просто.
Впрочем, от кладов тоже можно уставать, это Игорь начинал уже понимать пока еще неосознанной тоской и вполне осознанной круговертью, из которой вырваться труднее... Ох, уж эта зависимость - по кругу. Зато круговерть та позволяла быть свободным в своих желаниях, как и свободным от многих ненужных обязанностей... или условностей, это как повернуть.
Во всяком случае, прошедшее без обычного выезда лето сразу дало себя знать: расходы давно стали привычным, а возмещения в этот раз не получилось. Вот и пришлось согласиться на предложение Володи о зимнем сезоне на камыше. Сидели они на кухне, Игорь слушал и взвешивал. Вовка свой, конечно, и расходы пополам, но сгорел ведь Игорь уже раз на камыше...
- Своя бригада не подбирается, зимой ребятам труднее оторваться, - говорил ему Володя, который сам обходился без постоянной службы: его сезон продлевался до восьми месяцев, они и отмечались в трудовой книжке, в кадрах девочки всегда накинут месяц-другой, чтобы перерыва не оказалось. - Да и честно сказать, с бичевкой здесь работать выгоднее, чем со своими, делиться не придется: оплата по расценкам за сделанное. И все, прикинь. Навар - весь хозяйский. Только бичей путных собрать и в руках держать. Но и одному - не разорваться, да и денег, по правде, у меня сейчас свободных нет... но, ты знаешь, у меня не заржавеет. А бичи... что ж - их кто-то ведь пользовать должен, а им кормиться надо. А расчет с ними проще, без профкома и дружеских обид. Выгодное дело. Подпишешься?
- Это ладно... мне все равно машину толкнуть пора, - размышлял Игорь. - Да ненадежно, знаешь ведь - сгорел тогда на камыше...
- Ну, сгорел-то потому, что везде успеть хотел, а так не бывает. Это если мы с тобой возьмемся, да есть у меня один парень. Десантником зовется, бичевку на себя взять должен. Тогда ты в городе появляться спокойно можешь, - Володя уловил еще сомнение. - И потом, ты не зная броду сунулся. А у меня и транспорта достаточно, и насчет трактора договор, вагончик под жилье уже на месте, утепленный, камыша - хоть на силос пускай, и без ближних конкурентов, сам знаешь: на камыше тоже чечены шустрят. И главное - сбыт вполне законный обеспечен: всю продукцию возьмет колхоз по четыре с полтиной, это их угодья, они подряд взяли неограниченный на поставку матов камышитовых. Прямая выгода им, без забот и без рук деньгу получить. Ну и директору - рубль с каждого мата, это надежно, а у него свои дела... И технику дает; проволоку, станки я уже завез. Без денег я не потяну, вот, - Володя для убедительности положил пачку "Памира" на стол. Сам он не курил, но сигареты носил всегда. "И хорошие, так что показа-атель..." - протянул про себя Игорь, прикидывая услышанное.
- Все равно у тебя просить на жизнь буду. Ленка и так за "Газон" пилит: мол, только купил, а уже и разбил... Не повезло, - закончил Володя.
- Высоко-о! - раздумчиво тянул Игорь. - Нормально ты все посеял, даже неловко с тобой на урожай идти... А я в этом году ниоткуда не взял, на нуль рюхнулся! Хорошо, покупатель на мой фургон есть, хоть завтра выложит. Да нело-овко все же мне, на готовое...
- Ты погоди с фургоном, колеса нужны. Потряси родичей...
- Ладно, найду. Но... - сопротивлялся Игорь только по инерции, хотел, чтобы Володя настоял.
- Будто не свои. Или в последний раз! - понял тот. - Расходы потом поровну поделим, у меня и бухгалтер есть... до макаронины подобьет, он и экономист.
- А бичи? Как рассчитываться? И чего там взять можно? Раз уж арифметику начал...
- Часть уже есть, несколько еще найти... двух-трех. Чтобы пары три-четыре вкалывали, ну - и мы с тобой по возможности у станка на переломимся, свои руки - не купленные, а в подначку бичевке пойдем. И заработок вчистую. Для них мат - семьдесят копеек на двоих, вдвоем ведь на станке работается. До ста за день вяжется, ну там... непогода, день зимний короткий, мешок лени у кого развяжется, анау-манау - пусть по восемьдесят сделают. Это если мы накосим и свезем трактором к станкам. Поточный метод. Считай, восемьдесят-сто. Хотя с одним умельцем... Я его все лето у себя на даче держал, и по норме из его денег выдавал, чтобы не пропал снова, добрейший мужичок и на все руки, а пьянь - перекатная. Алкаш, но держится в пределах. Он же и бух у меня - все знает, когда не в отключке. Главным инженером когда-то на стройке был! Да ты его знаешь - Сенькой звать, худенький такой, я его у Гены Морковина сманил... Клад. Так вот с ним мы полторы сотни за день вязали. Но это мастер. С каждого мата, чтоб по уму, двадцать копеек на питание, амортизацию и другие трали-вали: получится без обиды полтинник - это рублей триста-четыреста за месяц можно не кашляя на себя выработать. Пропьют. До весны надо сделать десять тысяч - вот и считай... Прикинь!
- Уговорил! - согласился Игорь и пошел в другую комнату.
- Ты куда?
- Пока моя с Илюхой воздухом дышит, тебе хоть пару сотен достану, из заначки. А то - "Памир"!
- Да, а ты Толика помнишь? - спросил Володя, когда Игорь вернулся, и пряча деньги. - Теперь можно чаю попить, расскажу.
- Можно и не чаю...
- За рулем ведь я, да и вообще - устал от питья этого, на всю жизнь, пожалуй. Насмотришься на эту бичевку - будто себя в кривом зеркале видишь, противно. Вот и Толик...
- Это какой?
- Да Переверзев же! Борец, классик.
- А, вот глыбища! Я его пять лет не видел! Все такой же? А Сашка, брат его? Еще перспективнее был.
- Александр-то молодец, он в институте преподает, на кафедре, Ну, те перспективы уже прошли, возраст другой. Но с ним нормально, а вот братца своего старшего и на дух имени слышать не может! Толика, то есть. Я его тоже, как и ты, давно не видел, вот и попался... Заявляется он однажды ко мне днем под весну, я дома один был, Ленка на работе, Настя в школе. Подгадал. Я обрадовался даже, хоть он и говорлив не в меру стал, трепло прямо. Это я сразу подметил, да по старой дружбе такое ведь не самый большой грех! А я знал, что он в снабженцы какие-то ушел, потом цех коверный где-то организовал, каждый по-своему устраивается, думаю. Вопросов не задаю, нужно - сам расскажет. Он и наговорил: мол, у него в руках снабжение буровых, вахты, самолеты он принимает-отправляет, сам в полетах, подчинение - московско-министерское, ждет здесь квартиры...
- Он ведь женился, и сын у него, и квартира была большая...
- Говорит, развелся: мол, жене все казалось мало, хоть он ей тысячи в клюве носи... Терпел, сына любит, чем и держала его. Я еще посочувствовал, дурень, уши развесил. Но и верно - складно гнать навострился, даже промысел себе такой придумал, по старым друзьям! Слушай! После-то я узнал, что это она его отшила вовремя, иначе все пропил бы и с сына любимого!..
- Толик? Он же не пил...
- Ну уж... не показывал разве. Потому и с ковра так незаметно сошел. А после, в снабженцах этих, мерой себе ведро, по-моему, приспособил, недаром его "Шкапом" звали, залей-ка такой - сколько надо?! Да-а, так вот: ждет, мол, здесь квартиры, а потому ни на какие фарцы не идет, хоть на сплошном дефиците сидит - у нас-де экспедиции Внешторг снабжает... А вот на свои сто сорок рэ, раз в месяц переводимые, и живет. И ведь так гордо-солидно это подает, ты бы, Гарик, видел, словно это я ему сейчас орден за честность выдавать буду! Ну, орден не орден, а четвертак он у меня "перехватил", но это чепуха. Подвел меня Толик по старой дружбе под крупный монастырь: пожаловался, что не может достать сварочный аппарат по винипласту, ему какие-то трубы на какой-то буровой сварить надо. Вот уж порезвились надо мной ребята позже! Это когда я Толика того искать принялся. Потому что свел его со знакомыми физиками, а у них в лаборатории эту горелку взял. "Что, мол, завтра тебе привезти? Дубленки есть, джинсы, а уж колбасы несколько палок - это я и сам привезу, да сгущенки!" Палку бы ему в... Ты знаешь, мне ничего особого не надо, сам достану. Тем более, что я-то ничем такой могучей персоне полезен быть не могу, а это уж я не люблю - быть должным... Отказался - ничего, друг, не надо. Да кто-то из моих приятелей клюнул, пока я Шкапа знакомил в лаборатории да тот чертов сварочный аппарат просил. Он с три короба им наплел про свои склады, а слаб ведь человек на блестящее и дармовое: кто со своей нормальной зарплатой откажется купить по разумной цене недоступное простому смертному? Покажи мне такого чудака. Или там жене подарок сделать?.. Взял, само собой, Толик наш денежку, человек занимать бегал по нескольким людям. Не то дубленку доступную обещал - за триста, не то еще что через неделю. Только месяц прошел, и два, мне весь телефон оборвали, разыскивая, а Ленка всю шею перепилила... исчез Шкап, как не было, с тем агрегатом и теми сотнями. Кто деньги под меня - считай так, ведь я привел! - давал, уж сам стыдится за меня, видя, как парафинюсь я со сваркой этой дерьмовой. А она, хоть и маленькая штучка, да не везде найдешь - опять же импорт. Уж кого я не поднял на поиски Толика, по ночлежкам с ребятами ходил, хоть и катались они: не с тобой, мол, первым он такие шутки выкинул, его здесь на машинах стерегут какие-то турки, еще и на пику посадят - побольше взял... Он там одному лопуху-полковнику однажды квартиру мебелью "обставил", история! Но потом расскажу... Ну, нашел я в итоге ту сварку, купил. И деньги тому доверчивому приятелю вернул.
- А Толика? Нашел?
- Потому и рассказал. У меня он теперь, на камыше пусть отработает. Я его на чаеразвесочной откопал в грузчиках. Пусть бы пропадал, гнида, да ведь жалко по старой дружбе. Увидишься... Его там Десантник теперь в оборот возьмет. Такой парень мне попался, официантом после армии пошел, да не захотел прислуживать. "С души, - говорит, - воротит, как погляжу, каждый себе властелином здесь, друг перед другом выставляются. Да еще на директора работай!" И парень ведь добрый, а душа опустела, себя и там потерял. Да узнаешь еще... Пойду, время.
- А Десантник почему?
- Он и был десантником, обучен. В том Афгане грёбаном. Так по первому морозу и поедем, через пару дней. Дел много, бывай!

7.

Съездить-то они съездили, а мороз все не приходил. Без него трактор на покос камыша пускать опасно, в топях завязнет. Все остальное, как и говорил Володя, было налажено, и три человека уже жили в вагончике на излучине речушки, которая разливалась и свирепела в мае со сходом снега в горах, и почти пропадала к осени.
Игорь съездил и в совхоз, директору в нем не было и сорока лет, они сошлись быстро, и не только в приятности друг к другу: Игорь позже привез укомплектованную через институт спортивную форму и оборудование для занятий нескольких кружков, организованных при новом спортивном зале школы. Штангу привез, брусья, теннисные столы, борцовки с трико, перчатки боксерские, мячи всякие - лишь слегка тронутые где времени, где долгим лежанием, но зато по пустячному счету - у института шло списание и тоже пришлось кстати "в порядке шефской помощи". И литературы привез - даже по биатлону и подводному плаванию. "А вдруг?!" - посмеялись они с директором за неторопливым ужином.
Здесь же за ужином Марат - "давай без церемоний" - расщедрился и выделил в их распоряжение до весны санитарный уазик, недавно выбитый им для фельдшерского пункта. "Сколько баранов он мне стоил... Вы мне камыши выдайте. Уж за горло берут, а у меня рук не хватает", - торопил директор. "Будет! - успокоил его Игорь. - И какава будет, и бутерброд к нему намажем! У всех детишки молока просят..." Они, посмеявшись, ударили по рукам.
И с Десантником познакомились.
От парня веяло тревогой, шло от него ощущение затаенной угрозы, беспричинной опасности - такое создалось впечатление, что и ходит Руслан, и разговаривает, и даже спит со сжатыми кулаками и собранным для прыжка. "Меня зовут Десантником", - сам назвался он Игорю, и в многозначительной браваде клички услышал Игорь непонятную горчинку.
- Как мама кличет? - засмеялся Игорь, он умел смеяться вот так открыто, даже если и не очень нравился человек.
- Ты не мама. Русланом, - Десантник повел тяжелыми плечами. - Пойдем! - сказал он мнущемуся рядом "Шкапу", Толику, с которым Игорь уже перебросился несколькими приветливо-удивленными словами, как встречаются давно знакомые, но давно разошедшиеся люди. "А выпить не найдешь... по случаю старой дружбы?" - шепнул ему Толик, оглядываясь на десантника-Руслана с явной опаской, хотя тот - хорошо если под мышки ему достанет. Игорю оставалось только широко улыбаться и добродушно развести руками, внутри себя удивляясь обрюзглости громадной фигуры бывшего борца, его затрапезному костюму под телогрейкой, его сонному толстому лицу со слезящимися мутноватыми глазами. И тому еще, что Володя попался на удочку, ведь сразу видно.
- Ничего-ничего! - повторил Десантник. - Пойдем. Вечером...
Они ставили большую палатку для кухни, там уже была плита и два газовых баллона. Впрочем, к счастливой разнеженности бывшего борца, бутылку Игорь выставил. И сам выпил с ним, с брезгливостью наблюдая, как плывут по лицу Шкапа губы. "Мы учились вместе, - пришлось почему-то Игорю пояснять для Десантника, пить отказавшегося. - Ладно уж, за встречу..."
Игорю Десантник был как раз по плечо. И казался еще ниже из-за сбитой фигуры с широкими тяжелыми плечами и круглой головой, стриженной наголо. Кряжистый паренек прямо, но походка его наводила на мысль об упругом мяче, отскакивающем при легком даже прикосновении. Наверное, самого Десантника ущемлял его маленький рост, бросалось в глаза, что он не любит подходить близко к собеседнику, сразу отступая хотя бы на шаг. В таком случае не так бросалась в глаза запрокинутая голова, не нависали над ним. Или в разговоре он присаживался на корточки, отбрасывался спиной к стене - так разница в росте тоже скрадывалась.
Но эта сбитая упругость коротышки будила беспокойство у других, а еще больше усиливала тревогу его постоянная улыбка - такая улыбка, будто он точно и давно знает, что весь мир виноват перед ним. И глаза его зеленые при этом ничуть не улыбались, как в прицел смотрели те глаза. "С девчонками-то груб, небось... защищается", - подумал Игорь и постарался, чтобы во взгляде его этого понимания не возникало. Да, бичи здесь не пикнут, этот на край пойдет, лишь бы укрепиться. Уж официантом-то его представить никак нельзя, кому захочется такому чаевые давать? Вышибалой разве, да и то - если уж до дела дойдет, а так и несолидно... Работал же он споро, Игорь это отметил: все с той же своей улыбочкой работал, под которой громадный Толик начинал суетиться, но вялость брала каждый раз свое - и курил часто, и тянул шпагат помедленней, и замах для удара по колышку никак не соответствовал расслабленному удару. "Филон, - подумал Игорь. - Напрасно его Володя взял, с чужого бы шкуру содрал, а этот..."

- ...Пожалуй, стоит нам повариху обрабатывать, Игорек, - озаботил его в тот приезд Володя, - у тебя есть кто-нибудь? Заработает.
- Как это он Толика охомутал?
- Ты о Десантнике? Шкап хотел его ладошкой прихлопнуть, грозился. Только отбил ладошку!.. о землю. И дрыгнуть не успел, парень у него по спине кошкой пробежал. А потом топором барану башку метров с десяти проломил, барана мы здесь добыли, пасся рядом. Для наглядной агитации ради... "Вот как", - сказал Толику. Отчаянный мальчишечка, над собой воли не даст, хоть молодой. Двадцать три ему, что ли, отслужил недавно.
- А-а. Нам не помешает его гонор?
- Мать у него болеет. Деньги нужны, все ей отсылает. Ему - полтора пая, пусть бичи позавидуют, полезно... Мы хорошо сошлись. Только совесть в нем больная, после армии, все доказать себя хочет. А умеет - только кулаками, сурово их там учили. "Хочешь, сейчас вырублю, мне никого не жалко!" Это у него формула, как выпьет. Нельзя ему пить, бешеный становится, слюной отравить тогда может! Так мы и познакомились: и меня хотел "вырубить", да я вовремя слово нашел. Нелегко ему, всем им - таким. Рано к смерти прикоснулись. Ладно, потом...
- Насчет поварихи ты прав, не отрывать же их от дела. Да и наготовят еще... Спрошу, - согласился Игорь.
Но и в этот раз: он было договорился с Лариской, да родители ее не отпустили. Придумала-то она здорово: "В круглогодичный пионерлагерь воспитателем!" Но не отпустили: "Сиди и готовься в институт! Хоть и заочный. Репетитора возьмем. Стыдоба - у всех дети учатся..." Странно, они закрывали глаза, когда Лариска "ночевала у подруги", а вот на работу - ни в какую: "Кто знает, что там за люди будут, наберешься всего, и так одни Смоки в голове. Кто тебя, такую верченную, замуж возьмет!" - это ей бабка ворчала. Лариска хохотала, рассказывала в лицах, как они сами себя обманывают на ее счет, особенно веселились насчет "наберешься". "А репетитора того я в момент соблазню!" Она не хотела ни учиться, ни пока - замуж. Но и поехать теперь с Игорем отказалась. Она хотела кожаное пальто и "додавливала" отца бабушкиными и материнскими причитаниями.
Она же вместе с Игорем уговорила Зою. С условием, что неделю в месяц будет ту подменять: "Это же интерес-сно - среди бандитов пожить!" "Ну, ты даешь! Какие бандиты - бичи, отброс... - охладил ее Игорь, видя Зоину нерешительность - Просто работяги с подмоченной репутацией и... вообще мало просыхаемые. Но мы их на сезон "завязали", просохнут чуть да потрудятся. А тебе триста целковых не повредит, куриных пупков в сметане готовить не придется. И любая вольность им колом поперек глотки встанет. Если у вас самих охоты не проснется, или нас с Вовкой мало покажется, - пошутил он. - Да их особо не раскачаешь - в узел все мужицкое бормотуха им завязала!"
Ну, работягами Зою не испугаешь, она не Лариска: и на хлопчатнике поработала, и на стройке, это Игорь знает, и даже лучше, если вместо Лариски поедет. Лариска компанейская и безоглядная, только ведь не всё веселиться - а ей пока скучно без допингов и острых ощущений. Зое все тяжелее достается, что-то у нее там с отчимом, и из общежития ей пришлось уйти, хорошо, вот бабка ее в старом домике живет - приняла, пусть и ворчит много, как ни заедешь. Болеет, и старая. Но на пенсию свою Зойку кормит, когда та в очередную любовь, зажмурившись, бросается. Потому и на работе долго не удерживалась девушка: любовь много времени требует, а Зойка не умела делить его, время... И доброты своей бабской не теряла, хотя и тратила ее легко, даже просто на знакомых. Игорь жалел ее: "хорошая подруга кому-то из тебя выйдет, подарок! И на кухне, и в койке... мастерица ты". Она ему всю квартиру вылизала, когда он жену готовился из роддома забрать, в бедлам за две недели дом превратился было... "С тобой целуешься-то, как с сестрой, - говорил он в те дни, когда она оставалась ночевать. - Тебе замуж надо". "Не берёте", - разводила руками Зоя, словно и сама удивлялась и жалела тех, кто - "не берет".

8.

- Вот еще бичара! - услышал он голос рядом и привычно, еще не просыпаясь, опустил ноги со скамьи. Он снова ночевал на вокзале, уже позабыв недавнее предупреждение шутливого майора.
- Брось... Зачуханней не бывает, - отозвался негромко другой голос.
- Не из чего выбирать, видел, как на бирже их шерстили? А хозяев? Эй, дед, надолго ночевать пристроился?
Он почувствовал на своем плече твердую ладонь.
- Хороший сон сегодня - в руку, не меня ли там видишь?! - голос заставлял подняться, хотя в нем угрозы не слышалось.
Дед с готовностью вскочил, еще ощущая покалывание в ушах и с трудом открывая глаза едкому свету вокзальной люстры. Вспомнились разговоры, что сейчас и в самом деле лучше не соваться на "биржу", так называли "бюро трудоустройства", где иногда он поджидал частных или временных работодателей, которым нужно было что-то поднести, разгрузить, помочь залить фундамент на даче; здесь же сбивались и бригады на дальние "шабашки", но туда подбирались уже знакомые меж собой, или подыскивались "спецы" - спитые каменщики, плотники, а то и просто себя за таковых выдающие... Он слышал, что на бирже "шерстят" последнее время и обходил ее. "Опять с нами борьбу затеяли, менты процент гонят..." - пояснил кто-то.
С неожиданной неловкостью он вдруг ощутил заслюнявленные свои губы, бессильную улыбку на них, затекшие глаза и этот пустой звон в ушах, который, казалось, тоже рассматривался теперь незнакомцем. Он ссутулился, вобрал голову в плечи и хотел шагнуть вперед, но та же рука задержала его шаг и вернула на место.
- Сиди, дед, - не милиция! Разговор есть... - сказано было спокойно и уверенно, говоривший присел рядом. - Есть работа, мужичок. Доброе дело есть... и в паспорт заглядывать некому. Что делать-то умеешь?
- Бормотуху жрать умеет, не видишь, Гарик! - раздраженно проворчал его товарищ и подошел ближе, широкие плечи его прикрыли свет люстры.
- На луке тоже в паспорт не заглядывали, да толку...
- А-а, попался на луке? Шугнули, небось? Хозяина тоже смотреть надо, лучше уж тогда на производство, без обмана. Или не с руки?
- Куда ехать?
- На камыш, не бывал? Заработок надежный, слышал может... Расчет - захочешь - помесячный пойдет, так что не дрейфь. Как сработаешь, как бригада сработает. За безделье не платим, не профсоюз, но в обиде не будешь. Ехать сейчас, если контейнер для вещей не заказывать! О харче - моя забота. Ну? Опохмелиться хочешь? - рука почти дружески и понимающе сжала плечо.
- Не надо, - тихо сказал он. - Поехали.
Вот тебе и сон в руку, думал он, а только всегда какой-никакой шанс подвернется, пусть. Он заметил, как новый знакомый придерживает свой пружинистый шаг рядом с ним, а сквозь послесонный хаос в голове пробилась запоздалая жаль - поспешил отказаться, один глоток сейчас прекратил бы поднимающийся озноб. Он повернул в сторону.
- Попить бы, - хрипловато выдавилось в ответ на взгляд остановившегося Игоря.
- А-а, мы сейчас, Володя, догоним... - крикнул тот приятелю.
Широкоплечий Володя дернул плечом и толкнул высокую дверь на улицу.
Перед туалетом они столкнулись с милиционером, под сонным взглядом которого Дед съежился, и милиционер остановился в раздумье. Но создавать себе хлопоты на ночь ему, видно, не захотелось, а рядом был этот Игорь, он легко коснулся Дедова плеча и свойски подтолкнул ко входу, пахнущему хлоркой. Вода текла из крана, Дед припал к ней, а озноб дерганул тело так, что губы стукнулись о железо.
- Подожди все же, - сказал Игорь и открыл замок у сумки, висящей на ремне. Достал мельхиоровую стопку, плоскую бутылку. - Лечись-ка.
Губы и язык мгновенно высушило, горячий глоток чистого спирта покатился вниз, дрожь угасла почти тотчас, и вместо с теплом пришла неловкость под чужим насмешливым взглядом. Дед стянул свою вязанную шапочку, торопливо сунул в карман, плеснул в лицо водой, ловя губой холодные капли. Вспомнился навязчивый сон, из которого его вырвал этот парень, и Дед спрятал лицо в мокрых ладонях, потер с силой виски, расчесал пальцами волосы. От крана отрываться не хотелось, не хотелось встречаться с этим чужим взглядом, наблюдающим его, вот бы оставил теперь его в покое...
- Да ты не такой уж дед, - засмеялся Игорь. И тут же засомневался, всматриваясь в умытое лицо. - А вообще-то руками что-нибудь делать умеешь?
"Вот и хорошо, разойдемся", - мелькнуло, но язык выговорил другое.
- Все умею, хоть гальюн чистить. И бутылки сдавать... - отчего-то страх нового дня, видно, пробужденный сном, дернул сердце, мелко и часто затряс им, заставил руку потянуться к левому боку, глубоко и неловко глотнуть воздух, пропитанный хлоркой и мочой. - И механиком могу... берите.
- Сразу столько рук, а говорят - нехватка! Это нам подходит. Да и работка попроще, большого ума не требуется, а бутылки там негде собирать. Да вытирай лицо, что ли, и пошли!
Дед вытащил из кармана, скомкал со стакана платок, ловя все замечающий взгляд Игоря, неловко провел платком по лицу и поставил стакан в раковину на рыжее пятно ржавчины.
- Стакан забирай, сгодится чай пить. Все свое - при себе... Ну, разговорам еще будет время. Идем. Как звать?
- Де... Кирюха, - привычная равнодушная приниженность, так легко отгораживающая от всего мира и от людского любопытства, возвращалась к нему, оправдывала эту его замызганность и то обморочное сердцебиение, а глаза уже запоминали нового хозяина: "Из молодых, еще и тридцати нет. А прогорит?"
- Ну уж и дед! Я не клички - имя ведь есть...
- Кирилл... Кирилл Викторович Бегунов, - полностью произнесенное собственное имя невольно заставило его чуть выпрямиться. "Еще вот пятками щелкнул бы", - мелькнула вдруг улыбка, он даже взглянул на скошенные свои башмаки.
- Так-то, Викторович, поспевай, - Игорь открыл дверь. - Ночь уже!
На улице моросил дождь. Начался он, видно, недавно - луж не было. И слабый ветер сулил холод. "Снег пойдет. Хорошо бы", - сказал Игорь. "Зачем ему тот снег?" - вяло подумал Дед и опять дернулся от озноба. На стоянке привокзальной площади зеленели глазки нескольких такси. В стороне тихо подрагивали красные стоп-сигналы прижатого к тротуару зеленого десятиместного уазика с санитарным крестом на борту.
За рулем "санитарки" сидел широкоплечий Володя в кожаной куртке. Игорь сел рядом. И машина тронулась, едва Дед тихонько притворил за собой вторую дверь. "Хлопни, вывалишься еще", - бормотнул, не поворачивая головы, водитель.
Машина ровно, не останавливаясь на мигающих желтых светофорах, понеслась по влажным улицам и скоро выехала за город.
Кто-то рядом чиркнул спичкой. Дед успел увидеть на противоположной лавке съежившуюся фигурку в штормовке и с низко надвинутым на лицо капюшоном. В проходе, как и положено такой машине, помещались носилки, на них тоже кто-то лежал. Сзади громоздились ящики, мешки, еще какие-то узлы, прикрытые брезентом.
- В машине курить не будем, братцы-дегенератцы, - все так же не оборачиваясь сказал водитель. Плечи его в машинном полумраке казались еще шире, плотно обтягивающая их кожа куртки подчеркивала бугры мускулов, горбящих спину.
Спичка погасла мгновенно, как проглотили ее. Зато лежащий на носилках вскочил и тут же кулем завалился назад, потеряв равновесие. "Выпить дайте", - сказал сипло, усаживаясь так, словно вот только на секунду отошел от компании и вернулся за своей долей.
- Там рядом ящик с минералкой, - спокойно обернулся Игорь. - А выпить отменяется. Сперва заработаем. Сухой закон у нас, так что сразу привыкайте. Чаю зато вдосталь, считайте, от мамки на искусственное питание переходите - чифир бодрит, - лицо Игоря казалось совсем юным, да и ломкий с чуть заметной картавинкой голос был бодр и свеж.
"Тонковат, пожалуй, слишком. Сам прогорит и нас кинет. А-а, мне-то..." - снова подумал Дед.
- Шел бы ты со своей мочой водопроводной! Мне выпить дай. Куда везете ме-ення-а!! - вдруг взвизгнул на носилках жаждущий. Проснулся он, явно не помня, как и зачем здесь оказался. - Куда везете, менты подлючие!.. Я наработаю вам сейчас, - послышался звон разбитой о край сиденья бутылки.
"Вот и баклана черт подсунул, весело", - устало закончил Дед мысль.
- Самую шваль набрали, бакланье, - с упреком Игорю слышно проговорил водитель.
- У-у, с-суу... дай выйти, я тебе покажу баклана, - снова поднялся в рост блатной, или откуда там он такой шустрый.
Машина резко остановилась, на Деда навалился сосед, а сам он вцепился в сиденье под собой обеими руками, ощутил даже, как хрустнуло в пояснице. Водитель хлопнул дверцей. "У него осколок в руке", - картаво предостерег товарища Игорь и тоже открыл дверь.
- Не подходи-и! - взвизгнул блатяга с осколком бутылки, а в салоне вспыхнул свет.
Володя открыл дверцу салона, с улицы пахнуло холодной влагой.
- Сам выйдешь?
- Вези, где брал. Я тебя после най...
Дед не уловил, как плотное тело Володи скользнуло вверх мимо него, как рука водителя сжала запястье с угрожающим осколком, как мгновенно рухнул на колени урка-воитель. И почти здесь же, вместе со стуком стекла на пол, крепкий парень с вытаращенными глазами и вызмеинным для устрашения ртом летел в дверь, рука блатного вывернулась назад, и только она, все еще сжимаемая Володей, не дала телу рухнуть на асфальт.
- Блатных не возим, - равнодушно сказал Володя, отодвинул в сторону нелепую теперь фигуру, тотчас присевшую на корточки, и пошел на свое место.
Но едва он хлопнул дверцей, перед машиной вырос выставленный на дождь пассажир. Или кто он здесь... Глаза его в свете фар, размытом водяной сеткой, стеклянно блестели, а руки сжимали обломок какой-то изогнутой трубы. "Как подложили ему..." - оценивал картину Дед.
- Осторожно, Игорек, поберегись, - пробормотал кожаный водитель, кладя руку на рычаг скоростей.
"Газанет ведь, - мелькнуло холодно у Деда, он вдруг вспомнил Музыканта на луке. - Что стоит - мимо... через проедет... и все тут".
- Не надо... сейчас! - остановил друга Игорь и выпрыгнул наружу.
Все в машине смотрели теперь вперед, даже съеженная фигура на противоположном сиденье сдвинула назад капюшон. - Дед отметил это краем глаза, как и ощутил задышливое дыхание сзади. Странно, однако и Володя вместо того, чтобы тоже выйти и подстраховать, облокотился локтями на руль и спокойно наблюдал сквозь стекло, по которому медленно ходил "дворник".
Человек на дороге плотно расставил ноги и кругами вращал тяжелое свое махало. "И вправду - баклан, уж тогда бил бы по стеклу, чего махать-то..." - думал Дед.
Игорь был строен, высокие ноги в джинсах чуть косолапили, а руки как-то плетьми висели вдоль тела - продвигался он вперед вроде неспешно, и спина казалась чересчур прямой. "Боится... - мелькнуло у Деда, как, наверняка, и у других. - Да и кто ж..."
Он так и не понял, и его соседи, кажется, тоже: на шагу мелькнули длинные ноги Игоря, дугой взлетела и глухо загромыхала труба, а тот, на дороге, лежал на боку, скорчившись, подтянув колени к подбородку. Игорь же так и стоял в шаге от него, и руки все так же вяло висели по бедрам, только голова с уже намокшими прядями волос чуть наклонилась к лежащему. Видно, он что-то сказал, потому что поверженный перекатился колобком к обочине...
Игорь повернулся и подошел к машине, легко сел на свое место.
- Да поехали, чего уж, - спокойно сказал он.
Володя улыбнулся: "Ладненько!" И дал газ.
И уазик, чуть вильнув мимо оставленного человека, покатил все так же ровно и спокойно. И дождь тверже застучал по крыше и в ветровое стекло - крупинки снега ощущались все явственней.
"Знал ведь, - подумал он о водителе и догадался: - Это они нам специально представление... театр устроили, раз уж оказия вышла. А тот? - его дернуло холодом, когда представил дождь со снегом и пустоту на дороге. - Меня-то куда несет?.."

9.

Игорь обернулся к салону. Слабый матовый свет опять зажегся под потолком, на плоском светильнике, как и на машине, вырисовался маленький красный крест. "Пускай, - подумал Дед дальше. - Четкие ребята, да мне хуже не будет. И зиму переживу..."
- Сразу и обговорим, - продолжил меж тем Игорь. - Чтобы после всем спокойно было. Едем, как я информировал, на камыш. Не близко, а вам и вовсе хорошо: глухо там, люди не добираются... кроме своих. Поселок, правда, недалеко есть небольшой, но там в магазине без нас ничего не продадут - это я насчет бухаловки. О сухом законе я всерьез сказал, раз в месяц, если уж вовсе невтерпеж будет, привезем сами. Пить вы не умеете, потому так. Работы много и надолго, камышитовые маты всем нужны, сами понимаете. Несложная работа - вот, Сеня все покажет и научит...
- И до весны не дергаться, - сказал Володя. - Кто хочет - сейчас выходи. Пока не поздно...
Сене, Дедову соседу, было явно за пятьдесят, он был маленький, с востреньким носиком и какими-то прямо васильковыми глазами на небольшом личике с жесткими заветренными морщинками. Неожиданные для его птичьей фигурки тяжелые расплющенные коричневые ладони спокойно лежали на остреньких коленях, в то время как носик его постоянно шмыгал, а губы кривились в улыбочке, не то угодливой, не то стеснительной. "Божий одуванчик прямо".
- Сеня и будет старшим... у вас. Это - Горняк, он сам так назвался, его дело. Хотя, честно сказать, мы не очень любим с Володей клички. Человеку с именем больше доверия, а? И если есть документы, лучше мне отдайте, сохраннее будут, а может, и прописку, хоть временную устроим. Это - Викторыч, Кирилл Викторович, на вокзале он мне и вправду старым показался, а сам Дедом назвался. Но - рановато. Я так думаю. Что еще? Да, жить будем вместе, вагончик есть, все страсти при себе оставляйте, отношения здесь лучше не выяснять - работать едем, вот и все, работу у нас законно принимает совхоз по договору. Так что лишние вопросы и сомнения в сторону, хотя... что вам в том законе? Вот. Володю вы уже узнали, он чемпион по боксу среди юношей был, а теперь вес еще серьезней, так что всем необходимым нас снабдит. Пьяных не любит, и сам не-пьет-не-курит. Меня вы тоже сразу приняли и полюбили: оживления в зале не слышу, но отношу за счет дороги и голода. Позже поедим, по прибытии нас ждет праздничный дружеский обед. А пока вон в мешке есть хлеб. Я тоже тренер... по плаванию, моя задача обеспечить вас работой и расчетом за нее. И - соцсоревнованием: мы с Володей тоже к станку встанем. Заодно излечиваю от алкоголизма. Без антабуса! Итак, мораль лекции - сухой закон и общая симпатия до конца: ничего, дня три переболеете, а дальше легче. Хотя климата райского не обещаю, деньги даром не даем. И месткома не будет - бюллетень за свой счет. Да вы ребята крепкие, знаю!..
- Как платить будете? - отсыревшим голосом спросил Горняк из-под капюшона штурмовки. Штормовка выгоревшая и в нескольких местах прожженная, на подбородке Горняка, чисто выбритом, виднелся синеватый шрам, уходящий к щеке.
- Ты фингал можешь не прятать, - улыбнулся ему Игорь. - Здесь судей нет, только - между нами - тебе лучше не заводиться, сам понимаешь - драться ты все равно слабоват окажешься.
- Это баба на прощанье... - ниже наклонил голову в капюшоне и полез в карман за куревом.
- А-а, твое дело! Вода в ящике, ехать часов шесть, без остановок, я Володю сменю за рулем - тогда можете колеса смачивать. Курить я тоже хочу, так что Володя нас простит - по одному будем, после проветрим. Остальное на месте, там еще люди ждут...
"Деловые... - думал Дед, перебарывая накатывающуюся тошноту и зная, что за ней придет мандраж и неотвратимое желание выпить. - Что ж, Кирилл Викторович... все равно куда, а заработать пора бы".
- Ложись, Викторыч, все равно одному лучше лежать, - сказал ему Игорь и отвернулся. "Для ГАИ", - догадался Дед.
Свет погас, огонек сигареты и запах дешевого табака сделал воздух более привычным. По стеклам бежали струи дождя, бежали все медленнее, теряясь в серой шуге, нарастающей по кромке. Дед лежал, чуть покачиваясь в провисшем брезенте, и ему хотелось заснуть, чтобы забыть эту растущую жажду, эту непонятную дорогу и тоску совсем недавно вновь приснившегося сна.
Прошло-то всего каких-нибудь два часа, а происшедшее и новые лица, и осязаемость непонятной перемены - все раздвинуло эти часы, растянуло их, отодвигая и вокзал с жесткой скамьей, и городское предзимье со случайными заработками и ночевками, с отсыревшей листвой на земле и хмурыми прохожими под зонтами, отодвигая и тот сон, оставивший свинцовую оскомину под сердцем от того школьного зала, где появился он вот таким сегодняшним бродягой. Да, а как еще - странником? Странник... странный ведь получается, а не - живущий в дороге, странно. Вот так же отодвинулась незаметно и небольно, будто в туман, и сама жизнь, в которой и не разглядишь скоро ничего; зачем-то задержался от прошлого этот дурацкий сон, бередя нелепый ошметок желания и страсти, которые так легко бы сейчас зачеркнулись одним только стаканом самого дерьмового вина. "Вечер вот тебе и встречи", - попытался усмешкой над собой ослабить тоскливую боль, словно гвоздем вбивавшую в мозг нелепую картину собственного бродяжьего появления в своей юности, от которой и сожаления-то, если честно, не осталось. Он добросовестно пошарил в душе это сожаление - нет, никакого отклика, отзвука... вот бы эти деловые парни посмеялись, узнав его муки. Странный-странник, - странный-бич, - выбрал-долю, - так не хнычь... Во-во, так лучше. Он подтянул ноги сколько было можно к животу, повернулся набок, примеряясь к покачивающейся дороге и пряча в ладонях лицо, и неожиданно провалился в дремоту, в которой толчки машины не давали заснуть надолго, но и не выбивали полностью из забытья.

- ...Да, - повернулся Игорь к Володе, который теперь напряженно держал руль и заметно устал. - Зойка возьмет кухню. Но только дней через десять, что-то там у нее с паспортом, фотографию вклеить.
Этот разговор разбудил Деда, дорога теперь кидала машину с боку на бок, он понимал, что осталось ехать недолго. А хозяева разговаривали о своих делах, будто никого больше в машине не было.
- Ты чо! Разве Зойке уже двадцать пять? Не скажешь, все в девочках. Не пруха ей, а ведь свой парень!..
- И верно: мы ж обмывали ее рождение. Со Стасом не получилось...
- Э, Стас! Он четкий мужичок, знает, где взять. За просто так жену ему не надо... гад. Да попадется еще, и связей не захочет тех!
- Пусть живет! Нам свои бы дела расхлебать. Чуется мне - покрутимся мы здесь... покувыркается!
- Да брось! Вон уже дым видать, там вагончик, - Володя крутанул рулем, но колесо все же соскользнуло в яму, подернутую тонкую ледком. - Кончай ночевать, мужики! Держись!
Он переключил рычаг, вводя демультипликатор, и машина на пониженной скорости бурча выползла из ямы. "Военная техника", - услышал Игорь уважительные слова и обернулся назад. Хрупкий пятидесятилетний Сеня дернул носиком и умильно взглянул на Игоря: "Перед домом да с почином легким - с вас причитается, Геннадич!.."
- Сене можно, - скосил взгляд Володя. - Вместо валерьянки ему. Как говорят: не пьянства для, а здорового духа ради, Гарик. Сене можно по-чуть, у него голова чищеет, - Володя засмеялся новому слову и кивнул Игорю.
- Ну, с прибытием всем по стопарю последнему, - Игорю не хотелось сразу выделять Сеню и противопоставлять его другим. - А дальше - всё. Сеня наряды-то писать на нашей половине будет, - он подмигнул шмыгающему носом мастеру, передавая в его разлапистую ладонь стакан, налитый до половины. - Притормози, Володя. Тихо здесь что-то, вымерли они?..

...А здесь и впрямь было не в порядке. Десантник-Руслан встретил их растерянный, хоть и играла в углах губ несходимая его улыбка, виноватящая весь мир вокруг.
- Трактор... провалился. С полкилометра, не заметил тракторист - ямина затянулась камышом. Домой ушел... уже два дня, ему что! - он сжал кулаки. - И нас не предупредил, скот, виноват, видно, я бы его сразу выучил!
- Давай, Руслан, со стороны, чужих то есть, никого без великой надоби "учить" не будем! - Игорь психовал. - Нам здесь шум ни к чему. Что делать теперь, как знал ведь.
- Давай разгрузимся, да сходим посмотреть, там и решим, - ответил Володя. - Что паниковать. Где Толик и тот, другой... ну, как его, а, Десантник?
Но те уже распахнули дверь вагончика. Влажный воздух легко разнес запах подгоревшего чая. Огромный Толик в толстом старом пальто из черного драпа спустился по лестнице и подошел к ним здороваться, следом шел третий здесь, худощавый плосколицый парень в накинутом на плечи ватнике, явно с широкого Толикина плеча. "Валера он", - буркнул Руслан, направляясь к машине. Поворотливый Семен уже подавал ящик. Дед и Горняк высматривали сухое место, куда можно складывать.
- Сразу в вагончик и тащите, - поощрил их Толик с видом старожила.
- Валера пусть там ставит, в той половине, где стол, - сказал Десантник. - Бери баллон, Толян, не начальствуй. Здорово, Сеня!
Потом они втроем - Игорь, Володя и Десантник - собрались ехать к застрявшему трактору.
- Семен, ты тоже залазь, - спохватился Володя. - Поопытнее нас будешь. А вы, парни, насчет ужина посуетитесь, мы надолго не задержимся, глянем...
Глядеть, собственно, было не на что. И некогда; голубая кабина нового "Казахстанца" была заляпана грязью и потерялась в камыше, провалившись с гусеницами и накренившись левым боком так, что было непонятно, как же это он не лег на бок, и тракторист сумел вылезти.
- А он в правую дверь вошел, - пояснил Десантник. - Крен-то трактор позже дал, тянет его вправо...
- Вот сейчас нам мороз ни к чему, - протянул Володя, будто кто-то из них распоряжался погодой. - Срочно за тракторами иду! Ты останешься, Игорек, только забашляй меня немного - без начальства проще будет договариваться.
Ветер дул несильный, но злой, и мелкая рябь стоячей воды заплескивалась в кабину трактора. Вид захваченной болотом машины был сиротлив; Игорь плотнее запахнул яркую свою поролоновую куртку и хотел что-то сказать, но махнул рукой и пошел к уазику.
- Одним трактором ничего не сделаем, - сказал Сеня. - И близко не подойдешь, тоже посадить можно...
Он побрел в камыш, хрустя ломкими стволами и расплескивая негустую жижу. Небольшими кругами он подходил поближе к ловушке, для убедительности или собственной уверенности притоптывая изредка ногой по чавкающей земле.
- Метров тридцать надежно. Таких и тросов не найдешь... А без них - страшно, да и выравнивать этого беднягу надо, иначе на бок ляжет, пиши - пропало!
- Поищем! - Володя сел в машину. - Подождите-ка...
Медленно, словно наощупь, уазик пополз по следам вернувшегося неказистого Сени. "Тебя-то и былинка выдержит, попробую", - бросил ему Володя, отъезжая.
- Дальше от моего не су-уйся! - крикнул Сеня вслед.
- Тебе еще сесть надо! - крикнул Игорь, хотя его уже Володя и не мог услышать.
- Ничего! Вывезет, она военная, - успокоил всех Сеня.
Машина и в самом деле покатилась, оставляя рваный черный след, сразу наполняющийся водой, и так же медленно, глухо ворча, вернулась.
- Пойдет. Давайте живей, засветло бы успеть до совхоза, - поторопил Володя.
Высадив всех у вагончика, он умчался, даже не поев - там, мол, не пропаду...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1.

...Тракторы подошли в пятом часу утра, когда серая тьма укрывала землю и людские сны. Не спал один ветер, он гнал низкие тучи, по его следу ледком прихватывалась вода. Леденела, топорщилась острыми гранями каменеющей грязи грунтовка.
Ветер выдул человеческое тепло из вагона, и каждый теперь на своем месте кутался с головой в свою пару казенных одеял, сонной рукой нашаривая и набрасывая на себя пальто, куртки, телогрейки, и снова уныривая в созданный собственный дыханием закуток, даже во сне не давая нагретому воздуху выскользнуть наружу для общего обогрева.
Дальний рокот моторов услышал в ветре один Игорь, который спал в другом отсеке вагончика, в легком и теплом альпийском спальнике. Но и он не стал подниматься, пока вагончик не осветился близким светом фар и не задрожал в лязге тяжелых траков и огромных колес.
- Кончай ночевать, р-работнички, не в кино! - окончательно растревожил всех голос Володи.
Деду в последних промельках отлетающего сна вдруг пригрезилась авральная палуба давно избытого памятью траулера, мятущийся по волнам луч прожектора, грубовато-восторженные выкрики моряков, ожидающих, чуящих, слышащих большую рыбу, которая уже кипит в первой сети, переваливающейся через рол на борт, уже приветствуется гортанным хором падающих на воду чаек. В этом веселом наваждении посвист ветра за стенами показался знакомым и даже необходимым. И Дед поднялся, вошел в ночную рабочую суматоху, словно разрываемую огнями фар на части, разнокалиберным треском и гулом моторов, шлепками шматов земли с поблескивающих сталью траков, натужным, убыстряющимся до визга вращением автомобильных колес на пробуксовке через заболочь, постукиванием лебедки и железным шорохом разматываемого троса, оханьем кочек и стонущим треском камышовых стволов под медлительно-неостановимым вращением громадных колес желтого К-700 с опотелыми и словно теряющимися в тумане высокими окнами, - все это, казалось, вновь складывается воедино со звучными человеческими голосами, усиляемыми ни на кого не направленной, ни к кому не относящейся и потому необидной, но почему-то именно теперь необходимой смачной российской бранью.
Дед и не помнил уже, когда бывало у него такое рабочее забытье, такое мускульное наслаждение тяжестями и даже болью на сорванной тросами ладони, такого резонансного дрожания чего-то внутри в такт всем этим трескам, гулам, просверкам, шлепкам и шорохам, стонам и крикам, такого забвения времени, места, цели - забвения всего себя... Стакан горького до черноты чая легко гнал по телу кровь, ее толчки весело постукивали в висках.
Он не думал сейчас ни о каком шансе, так удачно подвернувшемся, чтобы пережить зиму и заработать, не унижаясь за гроши; не ждал он никакого поощрения, не хотел и выделяться среди остальных. Просто сам вихрь работы вдруг захватил его. Как-то само собой получилось, что именно он взялся за конец троса и полез в мутную воду, тронутую острым ледком.
"Раздеваешься-то зачем! - услышал Игоря. - Теплее же в одежде!" Но отмахнулся.
Память сама вытолкнула давно знакомое: в намокшей одежде замерзает человек скорее, это рассказывалось во всех морских историях. Ветер дул неслышный в рокоте трактора, но от этого не менее пронизывающий. Дед нырял несколько раз, заводя неподдающийся трос под водой и чувствуя в руках взбаламученную тину и охлопья каких-то корневищ. И хоть тело сжимал холод все более тугим обручем, хоть покалывало в суставах, а затылок казался схваченным жесткой рукой, непонятное веселье все жило в нем.
Он понял, что со вторым тросом никто лезть не хочет, почувствовал, как Володя жестко и просительно растирает его какой-то курткой, а Игорь вливает ему в одышливый рот горячую жидкость, и услышал почти надежду в коротком вопросе: "Сможешь еще?.." И теперь уже с каким-то непонятным упорством - себе ли доказывать?! - снова лез в воду, тащил за собой послабленный кем-то трос, окунался, отыскивая за что укрепить, еще и рассчитывая - как будут тащить, чтобы второй трос, натягиваемый в разворот накренившегося трактора-сироты, не давал бы тому обернуться на бок...
Все остальное выбили из памяти зубная дрожь, еще один стакан обжигающей влаги и сон в огромном тулупе, которым его закутал Десантник, отведя в работающий санитарный уазик, уже хорошо прогретый печкой. Дед еще запомнил удивление перед техникой, которую умудрился пригнать сюда Володя: бульдозер-сотка с огромной лопатой пятился, силясь развернуть на месте застрявший трактор, сквозь собственные красные круги в глазах увиделся и оранжевый, будто гора на закате, К-700, к которому еще припрягся трехосный ЗИЛ - они тащили на звенящем тросе запятнанный грязью по голубому затонувший "Казахстанец", похожий на вытаскиваемый из моря корабль, даже облепившими его водорослями - похожий. "Четкие ребята... с размахом", - почему-то крутилась настойчивая мысль.
Дед еще хотел зачем-то сказать, что уже давно можно выключить фары, потому что наступило утро. Но заснул.

- ...Ну, ты здоров, Дед-Викторыч! - протянул Игорь, едва он раскрыл глаза. - Худой ведь, а даже на чих не тянет. Мы сейчас чаю горячего со спиртом, для профилактики. Да поесть ребята каши с тушенкой наварили. Си-илен!
Спал Дед уже в вагончике, в половине Игоря и Володи, где угол был завален всяким скарбом, несколько мешков лежало друг на друге, сверху еще какие-то инструменты, спальные мешки, свернутый брезент или палатка. Игорь сидел на корточках у горящей железной печурки, труба которой коленом была выведена в оконце. Там опять было серо, и шел снег - он шипел на горячем железе трубы, вихрясь вокруг нее снаружи и сползая в щель уже мелкими каплями, тут же на пути и испаряющимися. Вечер? Или опять ночь?
- Утро уже! - словно услышав его вопрос, сказал Игорь. - Силен ты ночевать, сутки прочь! Ну, да все нормально: закончили мы с тем трактором - теперь соваться нечего - ждать мороза будем, тогда накосим. И вязать начнем. Володя из совхоза в город съездит, кое-что довезет, да повариху, может, доставит. Ты, говоришь, механиком был? Дизель надо посмотреть у трактора. Водить-то Руслан умеет, так что без чужих обойдемся. Вот только бы зима не подводила, да после снега должно прихватить... ты отлеживайся, Дед, - я уж так и буду тебя называть, ладно? Время есть, сейчас выпьем. А я ведь не хотел брать тебя, чего, думал, возьмешь с него - руки трясутся! Выручил. Я бы ни за какие шиши не полез. Премиальные твои!
Игорь выставил на стол бутылку. Дед, стесняясь, выпростал из-под тулупа ноги и только теперь с удивлением увидел себя в синем, почти новом трико. От печурки несло добрым жаром, клокотал на ней чайник. Игорь улыбался и щурился сквозь сигаретный дым. "Повезло, - решил про себя Дед. - Путем устроился, перезимуем".
Он имел в виду спокойную зиму, но у жизни бывают свои причуды, и у нее для каждого имеется свой запас добра, готового раскрыться вовсе неожиданно, как, впрочем, и зла тоже. Все дело в том, как человек справляется и с тем, и с другим. Еще только примеряясь, будто опробывая на нем, бродяге успокоенном, свои какие-то игры, подбросила жизнь свой ночной выверт случайным да и пустячным, в сущности, совпадением.
- Ты прости, - сказал Игорь. - Я здесь твой паспорт смотрел, там сказано, что ты родился в Кыштыме...
- Ошибка это, я там первый паспорт получал... давненько уже, в шестнадцать лет я там был. - Дед равнодушно повторил город. - В том Кыштыме...
- А-а, мне просто интересно... - сказал Игорь, но здесь заглянул Толик.
Голова его показалась вначале в самом верхнем углу двери, он улыбнулся Игорю по-свойски, с долей дружеской наглинки на тяжелом мясистом лице, глаза остановились на бутылке. Дверца мягко пошла в сторону, здесь особенно ощущалась громадность Толикина - ему пришлось пригнуться и свести плечи, чуть не подогнуть колени, чтобы войти к ним.
- Мне, конечно, не хватает образования, Игореха, - словно ожидая здесь же и смущенного опровержения своим словам, начал он и без сомнения протянул руку к бутылке. - Но старая дружба не ржавеет! Мы еще с тобой и не поговорили, а ведь сколько времени ушло, сколько воды утекло... И все туда же... Все туда! Помнишь, ведь...
- У нас еще будет время, Толик, - перехватил его ручищу Игорь и поставил бутылку за собой на пол. - Мы вот с Дедом переговорим по делу, так ты не мешай. Не пить же сюда приехали, так что - прости. Да, кстати: дружба дружбой, а ты как это умудрился здесь остаться, когда мы авралили в болоте?
- Дружба дружбой, а лекарство врозь получается? - Толик обиженно опустил веки и углы рта, потер рукой поясницу. - Володя ж знает про мой радикулит. Я зато каши наварил здесь. Да мы же не чужие, - он махнул рукой, будто стирая Деда, и заторопился. - Вот я когда работал по снабжению, Игорек, то бывал здесь: этого директора совхоза при мне ставили, знаю его, как облупленного, вот только запамятовал имя его... да хрен бы с его именем! Мне секретарь райкома старинный приятель, еще советовался со мной, да просил в городе поддержать его... а я, что ж, - мне стоило только зайти там, пустяк для меня, я друзьям никогда помочь не откажусь, такой у меня характер - последнее отдам. Мы еще насчет этого камыша обговаривали, ведь предлагал же я им сразу и камышитовый завод открыть, чего по мелочам суетиться... Помог бы! Теперь и вам с Володькой спокойно пригожусь. Вот я и хотел обговорить; жаль, Володя уехал. Ну, без него - давай пока за встречу выпьем, а потом - и к делу. Свои ведь, чего ж не помочь, когда и для незнакомых чего только не сделаешь по доброте своей. А так только и надо - с добром.
Дед видел, что Игорь опешил от такого напористого словоизвержения, но он отучил себя не только вмешиваться в чужие дела, но и думать о них. Однако Игорь быстро нашелся.
- Вот с Володей и обсудим после, Толик. Хотя, сколько знаю, у нас поскромней здесь дела - ручками больше придется. И не будем, Толик, мешать знакомство с работой: мы с Вовкой тоже у станка встанем. Кстати, мне еще с Русла... с Десантником поговорить надо, ты его пошли-ка!
- Ты пойми, мы здесь так закрутить можем втроем... - еще проборматывал, отступая к двери, детина, потом выкрикнул фальцетом: - А этого вы****ка я еще прихлопну, дай срок! Он еще стриженной своей балдой кулак этот поймает... - кулачина Толика и в самом деле выглядел внушительно, однако он оглянулся при своих словах.
- А вот это зря, никаких счетов, кроме расчета, - подладил слова Игорь. - Так позови его...
- Вот... приятель ведь, - скорее себе сказал Игорь. - Так о чем ты там, а? - да, совпадение интересное: я в том Кыштыме родился, отец и сейчас там живет. Он меня к дядьке сюда отправил школу кончать, чтобы поступил наверняком... Давно там не был. Отец-то ровесник твой, Дед, надо же - совпадение!
- Когда? - спросил Дед, чтобы не молчать.
- Что - когда? После армии еще съездил, лет пять уже... Давай-ка выпьем последний раз, чтобы другим незавидно было, да вот ешь кашу... размазни наготовил спец этот, мясо немного спасает!
- Нет, я говорю - родился там когда?
- В пятьдесят шестом, как раз там первый взрыв произошёл… А что - там жил? - снова заинтересовался Игорь. - Озера там... лес... да разве вырвешься, да и отравлено всё после взрыва-то…
- Да нет, я уж за три года уехал раньше, - равнодушно ответил Дед. - Школу закончил и уехал... Двадцать третью школу.
"Двадцать третью..." - повторил он про себя. И здесь - видно у каждого приходит такой час, что выговориться необходимо, освободиться от памяти своей, от теснящихся в ней образов и красок, и мыслей, ненужных, казалось бы, и выжитых давно, но способных отчего-то взорвать твое существование беспокойствием неясным, неудовлетворенностью обессиливающей и - виной, неназванной даже себе виной - и не поймешь, перед кем или чем, может, просто перед собой, перед данной тебе жизнью, которой не сумел распорядиться, потому что предполагал ведь когда-то совсем иное, да вот - не вышло... Вот просто-то!
Он говорил о своем сне-наваждении, о далеком уже, что и лиц не помнится, выпускном вечере, о первой субботе февраля, уговоренной тогда для встречи, о своей - теперь уже окончательно! - невозможности хоть раз, хоть раз-единственный побывать там, и невозможность эта все более становится невыносимой, вставая все чаще во сне кошмаром насмешливым, издевательским и... жаждой неодолимой: так оборачивается в пустыне миражами вода, которой не найти и без которой уже не жить...
Он пропустил мимо слова Игоря, сказанные словно походя: "Надо же! Я тоже в двадцать третьей восемь классов учился... в отцовской!" Он говорил о мечте, которую невозможно подменить желаниями, как бы ни старался человек себя успокоить, какие бы формы эти желания не принимали... Даже полное их отсутствие, как вот у него. Желания - да, любые, любые! - всегда можно удовлетворить, а потом? Да, приходят новые, которые опять удовлетворяешь, и дальше, и дальше - пока не оказываешься в пустоте, пусть и заполненной вещами, ощущениями, даже властью - о, это желание самое сладостное, но и оно рано или поздно опустошает того, кто ищет ее для собственного ублажения. Вот это ублажение и родит равнодушие. А-а, кажется, - не мне бы, не такому говорить о равнодушии, да? Пусть, пусть я застыл до бесчувствия и тупости, я слабостью свой отгородил свой мир, и совесть свою, когда уж нечем было больше, в слабости моей - тоже запас прочности, умение не мешать собою. Да, чьей-то мечте не мешать. И ждать...
- Чего ждать-то? - прервал его Игорь. - Чего - тебе, прости уж, но так разговор пошел, тебе-то чего ждать?
- Ты вот о чем? - Дед споткнулся. - Отвык я так разговаривать, ладно. И чего это меня понесло? Каждому свое течение подворачивается - плыви, мол, дыши... навоз тоже нужен земле, что без него вырастет? И ему на свое место лечь надо, чтобы смысл получился. Мы на том вечере тогда вправду - мечтали: для всех. А теперь сон этот - с чем я к ним прийти могу? Вот недавно, послушай, сидел я на скамейке, а рядом один мужичок, солидный такой и не пожилой даже, с другим новостями делится. И с возмущением таким. Мы, понимаешь, говорит, одного здесь хапугу у себя нагнали, совсем обнаглел. Под суд пошел? Да нет, говорит, зачем из-за одного на всех тень наводить: знаешь ведь людей, язык не завяжешь, а он совсем заврался. Мы понимаем, говорит, - ты послушай, Игорь, раз уж разговор зашел - все люди-человеки, всем жить надо. Но и совесть надо иметь, порядочность - хорошие слова ведь говорит, правда? - потому, мол, не зарывайся. Ну, держи себе на привязи пять-шесть руководителей понадежней, подбрасывай им без ограничений, но чтобы понимали - только им такая привилегия. А с остальными, мол, не зарывайся, держи марку, будь принципиальным. И так-то они в согласии об этом говорили, что не выдержал я, встал, они меня прежде и во внимание не приняли. Пошел я от них, тошно слушать стало, хоть ко многому привык. Но уж больно чисто они языком блудили, зато от моей затрапезности их даже передернуло, сытых. За спиной услышал: "Пора от этой нечисти очищать, развелось бродяг!" И ведь скажи, что вор или взяточник - удивятся: "всем, мол, жить надо" - так удобно, вот бы еще такой маленький ценничек сделать: столько-то возьмешь, или такому-то услугу памятную сделаешь, а вот такому-то и нахамишь вдруг - ты еще человек порядочный, совестливый... аппетит, значит, пока умеренный...
- Ты с какой это, Дед, луны свалился? Кто ж тебе задаром что делать станет?!
- Задаром? Все верно: я вот в магазине ящики таскаю, мне и платят... за услугу - что с других возмут. И ты мне за этот камыш тоже платить будешь, за что? За работу все-таки. Ладно, не туда меня понесло. И прав ты, какое я имею право мораль тебе читать, у меня и своих-то детей не было, прожил; а только жаль, что мой одногодок... - наитие ли какое подсказало, здесь, а может приобретенный нюх попрошайки сработал, только сейчас дошли до него слова Игоря об учебе в "той же школе, двадцать третьей... в отцовской". И Дед спросил вдруг: "А как отца-то твоего звали? Я и фамилии твоей не знаю, а ты вон куда завез... и паспорт мой держишь теперь". "Ну что этот треп на меня нашел, поплыл здесь. Чище твоего Шкафа развез, на знакомство потянуло", - Дед уже потух, мысли ворочались все медленнее, хотелось уйти куда-нибудь, выпить последки и уйти.
- Вот те на! Спохватился! Может, и назад тебя поставить потребуешь? Не пойдет теперь - повязаны до конца сезона. Да и что тебе, получишь денежки весной, вольная птица опять. Помогу, пожалуй, тебе здесь и паспорт обменять, сроки-то все выходят! А что?..
- Не к тому я... просто, коль земляки мы, да еще и школа одна. Да ладно, мне и не к чему...
- По отчеству, что ли называть? Ни к чему здесь, не привыкли, да и длинно: так не наработаешь, если я тебя стану Кирилл Викторович или того же Толика - Анатолий Георгиевич звать - и не пошлешь подальше, а там, глядишь, кто-то руку себе отхватит или снова трактор завалит, пока свое величание расслушивать будет, - Игорь засмеялся. - А для знания - пожалуйста: Игорь Юрьевич я... Грачев.
- Да, одногодки... - голос Деда упал, плечи сошлись в глухом хрипе. Или рыдании - сказалось, видно, напряжение, и этот бессмысленный разговор, и рюмка, и внимательные сейчас глаза этого парня-хозяина. Да, а что - Игорь его "хозяин", еще и терпелив, бред его слушал здесь... "мечты... желания... подмена". Подменил бы кто его, и съездил бы он на тот вечер встречи - вот так, как есть, пусть. Слезы застелили неожиданно его глаза, Игорь расплылся перед ним, и Дед вобрал голову в плечи, протягивая стакан. - Пожалуйста...
- Что с тобой, Викторыч? - Игорь спрашивал участливо. - Есть из чего расстраиваться: я вот в одном городе с одноклассниками живу и ни разу больше в школе не был, не тянет. Так - встретишь кого, "привет" - ну и привет! Своя жизнь у каждого...
- Да, одногодки!.. Дух он - так мы Юрку звали в классе, Грача... потому что все колдовал с приемниками разными, с радиоузлом школьным... он и спортом-то не занимался, хоть и класс у нас был спортивный. Все и в баскет, и борьбой... вот разве в шахматы он играл, а так - нас музыкой обеспечивал на вечерах, да стенгазету по радио все налаживал. И все приемники ремонтировал. Дух! - Дед посмотрел на Игоря. - И не похож ты на него, сутулый он.
- Точно! Отец и говорил, что его Духом дразнили, - засмеялся Игорь. - Только давно уж он самостоятельность ту оставил, главным инженером был, а вот три года - и директором стал завода авторемонтного. Важный, да правильный такой - в вас всех, Дед, наива много было, до сих пор... Там еще друг его, дядя Валера... поет еще!
- Котов?
- Да, он в той школе теперь работает, отец рассказывал, что он у вас на всех вечерах успехом у девчонок пользовался - это отец так выражается, сейчас кто так говорит - "Успехом пользовался"... а они смеются. Дядя Валера хор там организовал, по всей области славится - это тоже отец написал, зовя меня. А что... вот мы и сделаем такую шутку: дней на пять махнем туда в феврале! Вполне. За два месяца ты, Дед, рублей шестьсот заработаешь, я их тебе давать не буду - оденешься, легенду сочинишь - а что, съездишь на этот твой вечер встречи. А летом - со мной на шабашку. Как перспективка? А ты говоришь...
Дед ничего не говорил. Он молча выпил, допил свой чай и ушел в другую половину вагончика, где жили остальные. "А почему бы и нет? - вдруг подумал он. - Зачем ему от своих слов открещиваться, Игорю? Работать он сможет, почему ж не поработать... - медленно перемалывались его мысли о себе, словно о постороннем, в третьем лице. - Может, человеку и в самом деле шанс подвернулся? они деловые ребята, они тоже в стороне живут и свою игру ведут, чтобы выжить... И ты им нужен, какой есть, даже и лучше, что - такой. Съездишь, а как же, заест тебя этот сон иначе, съездишь с ним. А Дух-то наш молодец, Грач - парня вот вырастил. Другие тоже, небось... Хорошо!"..

2.

Через неделю Володя привез Зою.
Зима пришла после снегопада всерьез, мороз сделал, наконец, дороги сюда доступными, камыш звенел под ножами сенокосилки. Его складывали большим стогом на санях, увязывали и свозили к растущей у лагеря скирде - косить начали на самых дальних участках, чтобы постепенно приближаться к базе. "Главное - скосить и вывезти, пусть весь декабрь на это уйдет, - говорил Володя. - Вязать и весной можно, хоть до лета. А то в марте таять начнет, молодая зелень попрет - все".
Работа как работа, вот только ветер здесь дул неприятный, почти не прекращаясь. Направления ветер почти не менял - шел с северо-востока. Так и скирдовали, чтобы за скирдой после станки стояли, тем же камышом - от ветра прикрытие. Это Сеня устраивал. Дед с ним уже потихоньку и первые маты вязал. Работа как работа.
Подъехал Володя вечером, сигналя еще издали. Зоя выпрыгнула из кабины с ним вместе, поежилась под ветром и поздоровалась тихонько, неслышно, для себя будто, подбирая метнувшиеся из-под шапочки по ветру длинные волосы.
Доверия особого они наверняка ей не внушали - небритые, одетые кто во что горазд, да еще прокопченные у дневных костерков.
Чистым и бритым был разве что один Десантник, да вряд ли квадратная угрюмая фигура и стриженая голова внушали девушке больше доверия, нежели осклабившийся в откровенной улыбке Толик, напоминавший сейчас своим пальто и расставленными в стороны руками огромное и типичное огородное пугало - выпирающее из пальто брюхо еще подчеркивало это.
Зоя должна была сменить Шкафа на кухне, а его не очень это устраивало, тем более, что голову над меню он особо не ломал и больше всего был доволен ящиком пакетных супов, в которые, в лучшем случае, вываливал банку-другую тушенки. Они все были непритязательны в еде, но ленность Шкафа злила.
- Вот, Десантник, тебе подругу привез, чтоб не скучал. Руководи! Будет кого на тракторе вспоминать! - шутил Володя, подталкивая Зою к вагончику, - и не обижать, братцы-дегенератцы!
- Вот здесь нам баб не хва... - Десантник встретился взглядом с Зоиным и осекся. И, повернувшись, ушел за вагончик, где стоял трактор и две бочки с соляркой.
Пробрался он на свое место поздно. Деда пробудил колеблющийся огонь керосинки, но Руслан уже задул его.

Утром Зоя стучала им в дверь, уже напоив чаем Володю, которому надо было спозаранок поспеть в совхоз. Спали здесь чутко, кроме, разве, Шкафа, и прогреваемый Володей мотор давно всех разбудил. Но вставали медленно, кто-то еще курил, кто-то искал свои сапоги, один Десантник уже поджег лучину в печурке, а потом и лампу - за окошком темень еле переплавлялась в синеву.
Дед подумал, едва Зоя приоткрыла дверь и впустила немного свежего воздуха, резанувшего всем по ноздрям будто нашатырем, что с непривычки человека и вытошнить может: здесь воздух был настоян на дыхании шестерых давно не мытых мужиков, кроме него и Десантника еще курящих, прокисший застойный табачный дух пропитал и стены, и одеяла, да если сюда добавить испарение портянок, солярковый запах куртки Десантника и над всем витающий крепкий аромат новой кирзы шести пар сапог, привезенных Игорем ("чтобы не загнулись, работнички!"), можно себе представить лицо девушки и поневоле выкатившиеся слезы, которые нечем утереть, обе руки ее были заняты.
- Я оставлю открытой... - проговорила она, стараясь не дышать.
- Ничего, милая, - сразу понял Сеня и засмеялся. - Любой грипп здесь сам вымрет вместе с насморком, привыкай!
Кружки и стаканы, по которым она торопилась разливать чай, соответствовал и обстановке и хозяевам, впрочем, коричневый чифирный налет скрадывал немытость. Зоя как-то жалостно посмотрела на щербатую фарфоровую чашку, протянутую Десантником, хотя именно его посуда мылась чаще других. Он отвел взгляд, рука тоже отодвинулась, и горячая струя полилась ему на ногу.
- А... да как же, - Зоя чуть не выронила и чайник, да Сеня принял его.
- Ничего... сапог там, - постоянная улыбка Десантника как-то смялась. - Неси остальное, что ли. Помоги ей, Дед!
Здесь было так тесно, что выходить приходилось не поворачиваясь.
- Постой! - хрипловато остановил ее плосколицый Валера, его худощавая рука с грубыми темными татуировками - со всеми этими кинжалами, с падающим за горизонт солнцем Севера и русалкой у предплечья - эта рука с верхних полатей протягивала ей стакан. - Это что за моча пионерская? Рассуропились здесь - "ми-и-илая". Мне с её милостями весь день чечетку отбивать?! - и вдруг зашептал, склоняя, свешивая плоское лицо: - Может с собой привезла из города... соточку бы хоть... Ух-х!
- Ничего, Валера, не скучай, - громадный Толик в немыслимом вислом и сальном трико приподнялся на своей лавке, что была ближе всех к выходу, и облапил Зою, легко втаскивая ее к себе так, что она потерялась там где-то у стены. - Я обучу ма-аленькую, обучу кра-асивую и чифир варить... и меня лу-убить. Ну-ну-ну! Я шутканул чуть, девочка!
- Не тряси пузом, уймись, вонючка...
Зоя сама вырвалась из логова Шкафа, хотя Десантник шагнул уже ближе. Дед заметил, как Валера наверху сжал свой стакан с чаем, зло глядя в макушку Десантника. "Без баловства, ребята, что - как жеребцы расходились", - тенорком прозвенел Сеня.
- Чифир сам себе сделаешь, чай есть, - пробурчал Десантник. - Может, делом займемся, Толик, я тебя ждать не буду - пешком пойдешь!
- Ты здесь не лезь, - сказал Толик, и Валера усмехнулся и одобрительно выдохнул "Во!" - Баба эта моя, по городу еще знаю. Вот, и Горняк подтвердит, - он хлопнул скалящегося парня по плечу.
Десантник вышел. Вскоре затарахтел пускач у трактора, тоненько задрожало стекло вагончика, а подобравшаяся Зоя принесла хлеб, тонкие куски сала и сваренные яйца.
Когда она вернулась на кухню, Десантник стоял у входа в палатку. Ветер чуть колебал брезент, из жестяной трубы то летели искры, то пыхал дым, словно трубка курилась.
- Не натопишься этим камышом, - сказала Зоя, тоже взглянув на искры. - На сегодня борщ я еще в городе наварила... только термос там не оставляйте.
- Привезу дров сегодня, - сказал Десантник. - Нужно матами обложить, теплее будет. Дед с Семеном остаются, сделают. И на землю уложат камыш...
- Я не сержусь... Руслан, да?.. не сержусь на "бабу". Бабой хорошо быть, не думай. Трудно, правда, - она бросила взгляд на вагончик, словно отделяя их двоих - здесь, от тех - там. - Тебе сколько лет?
- А мне двадцать пять... Старуха! - она засмеялась. - А ты настоящий бандит? Говорили...
- Я... - у него округлились глаза, напряглись плечи. - Да... пошла ты!
- Руслан... Русланчик, да ну их! Не злись на меня, ну, пожалуйста, - она подбежала к нему, он не успел и шага сделать.
Руки Зои легли ему на плечи очень по-женски - мягко, беззащитно, и властно, и покровительственно, и умиротворяюще. Он растерялся под их невесомой тяжестью и даже расслабил плечи, чтобы рукам стало легче лежать. А пальцы ее уже касались его щек и бровей, и глаза казались так близко.
- Ну, глупый такой, ну - обидчивый... ну как же легко ты ледышкой делаешься... ну, что-ты-что-ты-что-ты-что-ты! Ведь хорошо все будет! - она уже знала, что будет хорошо, и верила, и даже знала, что Руслан - поверит. - Ведь ты тоже хочешь, чтобы хорошо...
- Ло-овко! Ха, вон как ловко устроились! - в дверях вагончика с сигаретой в мясистых губах стоял Шкаф-Толик, глаза его, суженные до щелей, шутовски прикрывала ладонь, выставленная козырьком.
Десантник хотел высвободиться, но потом вытащил руки из карманов и, обняв Зою за плечи, прижался лбом к ее лбу.
Они были одного роста с ней, но девушка казалась хрупкой у широкой груди парня и легко пряталась в его руках.

3.

...И ведь в самом деле, думал про себя Дед все чаще, он вполне может съездить на этот вечер встречи. На неделю, больше времени и не потребуется. И вовсе не обязательно быть для этого "кем-то", разве ему нечего будет рассказать, разве он мало видел земель и людей, разве не запечатывались мысли в память, даже в его сонном проживании, даже в этой его неприкасаемой ни к чему спячке? Это ведь со стороны только могло казаться, что он вовсе и не жил, - какая ни была, а эта жизнь его, как же от нее откажешься, если воздух утренний с удовольствием вбирают легкие, если видят вокруг глаза и сердце стучит по своим законам.
Дед все больше сживался с мыслью о поездке.
Его спокойному теперь сну не мешали ни прокисшая духота вагончика, ни ночное хлопанье засаленных карт, которыми делили будущие рубли Шкаф, Валера и Горняк, прихлебывая бесконечный чай из дёготно-черной кружки; не мешал и ласковый запах от дыхания Сени, возвращающегося с половины "хозяев" с плавающими от удовольствия глазками и неизменным рассказом о старушке-матери, которой он, Семен, обязательно пошлет деньги, да о сестре, которая отвернулась от него, родного брата Сени, едва перестал он быть "при должности" главного инженера, стыдится его, не велит приезжать хоть и на день - а весь дом-то он, брат, помогал ей строить, да какой же дом! - нет, добавлял Сеня обязательно, лучше с чужими, для родных ты навсегда остаешься или объектом воспитания, или предметом назидания, они и помогут-то для того только, чтобы застолбить за собой право на твою жизнь, на попреки с поучениями...
Дед умел слушать молча, это еще больше распаляло Сеню, который себе в утешение легко придумывал планы доброй мести сестре, планы эти были вовсе фантастичны, от них веяло детской верой в чудо, и Дед ловил себя порой на щемящей растроганности, когда Сеня развивал очередную сказку об удивительном изобретении своем, которое вот-вот должно мелькнуть у него, или не менее удивительном подвиге, когда затеряется здесь в степи космический корабль, и он спасет выброшенного взрывом при посадке космонавта, а потом его, Сеню, вот такого пятидесятилетнего, с этими вот израненными камышом и проволокой руками, с такой вот добродушной лысиной, только, само собой, одетого в хороший костюм, покажут по телевизору - с изобретением тем, с другим чем - и сестра его, сестрица его чванная Людмила, будет смотреть и обязательно уж побежит к соседям, чтоб похвастаться - это, мол, мой брат, Сеня мой, да еще и детям своим напомнит, что надо быть похожим на дядю их - на его, Сеню, который  и дом-то помог построить, и добрым был всегда ко всем вокруг, и что она, Людмила, не всегда понимала эту его доброту безотказную, а теперь вот винится и понимает...
Здесь Сеня мог и вовсе расчувствоваться, поэтому Дед старался прикрыть его от взглядов язвительного Валеры, проигрывающего обычно Горняку, или от сальностей Шкафа-Толика, никак не терпящего чьего-то успеха, даже и воображенного, даже и во сне. "Да, - бормотал Дед, - однажды каждому должно повезти..."
"И повезет, веришь?!" - радовался Сеня.
Впрочем, за Семена можно было не беспокоиться: он нужен был Володе надолго, так что и все знали и принимали исключение Сени из "сухого закона", да и невозможно было грубыми подковырками Шкафа его обидеть - смотрел Семен в ответ своими васильковыми глазами так, словно просил прощенья за собственное существование, а скабрезности и ругань будто вовсе не слышал, любая подначка здесь лишалась смысла, а потому - и удовольствия.

Зато Дед кожей ощущал беду, которая словно накапливалась в громадном вялом теле Толика, будто от зуда начинающего потирать ляжки-столбы ладонями, едва взгляд его останавливался на Десантнике и Зое.
И плосколицего Валеру, изржавленного собственной желчью, приправленной нескончаемым чифиром, Шкаф принял в свою ненависть к Десантнику. Они, казалось, подогревали друг друга даже недомолвками за картами, даже придуманным присказом, все чаще употребляемом в игре: "А вот мы сейчас и десантик высадим... десантик!.. И дамочку твою подомнем тузиком-то!" - "Ну, на туза твоего десантного нам и шестерки хватит... козырем его - не высовывайся!"
Руслан на другой же день после разговора с Зоей попросил у Володи палатку. "Да бросьте вы, чудики, замерзнете", - посочувствовал Володя. - Устраивайтесь в нашей половине, мы вам не помешаем!" "Не надо, - потер щеку Десантник. - Не надо здесь, мы уж сами..."
Палатка была маленькая, она боком притулилась сзади большой кухонной палатки, и Володя сам помогал обносить ее тыном из камышовых матов, новое жилье полностью скрылось за ними. Володя же дал кошму и привез две раскладушки да чабанскую железную печурку - из совхоза привез: "Живите, чего там!"
Дед радовался про себя такому повороту событий здесь; а рядом с длинным стогом, все растущим с новыми рейсами Десантника и останавливающим собой снежный косой нанос, поднимались штабели готовых камышовых матов, первую тысячу которых Володя уже увез в совхоз. Каждый мат, прошнурованный мягкой серой проволокой и снятый со станка, добавлял Деду уверенности в поездке.
Игорь, помогая увязывать очередную партию камышита на платфору прицепа совхозного грузовика, заговорщически подмигивал Деду, хозяйски похлопывая тугой борт: "А ты боялся, Дед, все тип-топ вытанцовывается, в натуре!"
И Дед в самом деле радовался, замечая, как легко выпрыгивал из своей кабины Десантник, как торопилась Зоя оказаться здесь рядом, чтобы дать Руслану просто коснуться ее плеча: Дед замечал, что им и простого касания достаточно, оно словно утверждало их близость, - наверное, вот такого простого касания им было достаточно, чтобы подтвердить все мысли и все совместные планы, переживаемые за день и будто сливаемые к вечеру в том прикосновении, почти невидимом.
Дед и старался не потревожить той невидимости, в какую облекали свою близость Руслан и Зоей. Дед находил себе занятие, едва они оказывались рядом, но стоя вполоборота или вовсе спиной, но и с подчеркнутой силой стягивая проволоку и отбрасывая доски станка, Дед вылавливал боковым зрением тень их улыбки или взгляда, или просто случайного касания плеча о плечо; самая тень та словно тоже добавляла неведомый шанс к осуществимости его поездки.
Порой он ловил себя на том, что не совсем и понимает - зачем он нужен ему, этот пригрезившийся вечер встречи. Ловил себя и на страхе, все из того же сна происходящем - на страхе своего бродяжьего тревожного появления, на страхе тишины возле него и медленного ухода в самую даль зала молодой Дианы Алексеевны, снившейся ему еще в море и давно уже ставшей в этих снах моложе его. Зачем ему необходимо встретиться с Духом, который стал теперь неведомым директором Грачевым, отцом его длинноногого и делового хозяина Игоря? Зачем?
Ответить на это Дед не смог бы наверное, но уже сжился с мыслью о поездке, и радовался вновь растущим штабелям камышитовых матов, означающих его заработок, и радовался смягченному голосу Зои, разговаривающей со всем миром так, словно говорит что-то нежное своему Руслану; и вовсе уж успокоенно радовался, видя помягчевшую угрюмость Десантника, его мальчишескую растерянность от внезапной жалости женщины, которой нужна и важна его жизнь, а не смерть.
Именно Десантник с его надломленной агрессивностью, с его ранним счетом ко всем вокруг, с его растерянной утверждаемостью - именно этот угрюмо-упругий парень, в зеленых прорезях глаз которого пристальность сменилась теперь удивлением, а виноватящая усмешка незаметно обернулась на губах просто улыбкой, именно он почему-то укреплял в Деде уверенность. "Да поеду же и все. Низачем поеду, никому я не должен, а поеду", - эти мысли мелькали, не мешая работать, ничему не мешая, но будто покоя его.

- Портишься ты, Десантник, портишься, - говорил меж тем Володя, хлопая дверцей своего уазика. - Разбаловались у тебя мужички, я сейчас поехал - этот дундук здоровенный с Валерой у костра анекдоты травят. Им станок для интерьера там поставлен? или чтобы работали, пока ты сюда рейс делаешь? Да и пьяные они, откуда это? в поселок бегали? Так им не продадут, да и денег нет... Твое это дело, их в руках держать! Ты уж больно не расслабляй нам парня-то, Зоенька, не пей до дна-то, золотце, - Володя подмигнул Горняку, что сгружал камыш с прицепа, и свойски собрал Зоины волосы, распущенные по плечам, в руку, намотал вокруг ладони и распустил снова. - Ладно, ладно, вот на днях свадьбу вам с Зоей... Мы с Гариком решили. Лариска приедет... И начальство - отдохнуть заскочит! Законно.
Десантник свел плечи, глянул исподлобья на лыбящегося Горняка, бросил рукавицы на гусеницы у кабины и подошел к Володе.
- Готово! - сказал Сеня, чтобы услышал и Володя. - Сто третий!
- Мы сами как-то... насчет свадьбы, - говорил Десантник, он смотрел на Зою, как она осторожно освобождалась от володиной приятельской руки, он потоптался на месте, раскачиваясь, чтобы локтем своим прикачнуться к зоиному локтю. - Сами, Владимир... не здесь же... потом позовем.
- Почему же не здесь? Природа, воля - кр-расота-а! - Володя махнул рукой. - Мы с Игорем и надумали... как раз тринадцатое будет - настоящий Новый год, по-старому. Кабана завалим на днях, мы гостей уже позвали, - он повел к машине, открыл дверь в салон, откуда выскочил с приглушенным повизгиванием широкогрудый серый кобель с нарядной манишкой и туго завитым хвостом.
Кобель весело и торопливо поднял лапу у колеса, пока Володя доставал чехол с ружьем, но тут же подбежал к хозяину, легко подпрыгнул, в момент облизывая лицо Володи, и, не спуская глаз с ружья, припал грудью к земле, закрутил хвостом и негромко рыкнул, будто поощряя хозяина вот сейчас, немедленно идти на охоту. На остальных кобель никакого внимания не обратил, словно и не было.
- Вот, Волк нам поставит кабана, подсвинка и сам возьмет! Лайка! Зверюга! Не разучился стрелять? - спросил он Десантника. - С Игорем и сходим втроем. А не хочешь свадьбу - сговором назовем, вот - обручением! Нам надо... Гостей не много будет, не бойся. А с тех шкуру спусти, а то ведь самому расплачиваться придется...
Не понравилась Деду эта затея.

4.

Вместе с уверенностью и все сильнее укрепляющейся надеждой на свою поездку, так легко поддержанную в нем Игорем, вошла в него сосущая душу тревога. Страх. Страх какого-то препятствия, какой-то чужой воли, способной разрушить эту его постройку - тот навязчивый сон, вдруг получающий черты реальности.
Дед все чаще ловил себя на поднимающейся изнутри болтливости: подобно Сениным миражам об изобретении, непонятных чудесах, о телепередаче и чудесно прозревшей сестре Людмиле, зовущей соседей посмотреть на знаменитого брата, хотелось и ему поразговаривать о своей поездке, о вечере встречи, на которой его давно уж никто наверняка не ждет, а он - вот он, живой... Но Дед суеверно заталкивал в себя, в самую глубину, в нутро самое этот готовый вылиться наружу рассказ. И усмехаясь над собой, все больше ощущал тот сосущий страх, что неопределенностью своей сам предполагает чужую волю и чужую власть над изменениями.
Подслушанный им разговор еще туже привязал его к станку, на котором они с Сеней вязали мат за матом. И еще осязаемей холодил страх.
- ...Ты с ментовкой поладил, Вовка? - спрашивал Игорь.
- Да. Вот коленвал к его газону надо привезти. У брата есть, так что лады!
- Ты вот что, пользы для: пусть он паспорт Деду новый сделает. И прописку. Ему это - высморкаться...
- Ты ему еще и трудовую сделаешь? - в голосе Володи Дед ощутил небрежный вопрос - мол, на кой тебе ляд забота. И сжался.
- Ты же Сеню своего держишь. И этот пригодится. Нетрудно ведь.
- Ну-у, Сеня... Да нет - как знаешь, можешь его потом хоть на работу пристроить. Паспорт я через Нинку, паспортистку, ему обменяю. Может, ты и женишь своего земляка, а что? Вон Десантник готов. Займемся расплодом бичей? Ха! Они нам нужны...
- Я всерьез, Вовка, не трудно, а повяжется мужик накрепко. Кстати, о нем, о Руслане. Не нравится мне эта каша здесь, Зою увозить надо. Так ведь и он, гляди, за ней сорвется...
- Не сорвется, - в голосе Володи таилась угроза. - Дали позабавиться, пора и на место посадить. Это пусть за мной числится...
Когда Игорь с Володей вышли из-за палатки, Дед уже оттащил сноп камыша к станку и передавал хрусткие стволы Семену. Игорь подошел к ним, а Володя остановился и раскачивался всем телом с носка на пятку, засунув руки в карманы и горбя широченные свои плечи. Его взгляд скользил с предмета на предмет, словно ощупывая, словно перекладывая заново в необходимом ему порядке. Дед уловил, как этот взгляд в прищуре запавших глаз скользнул по ним и равнодушно ушел дальше.
Игорь им улыбнулся, подходя: "На вас хорошо смотреть, когда работаете, мужики! Идут дела?!" И прошел, свойски хлопнув Деда по плечу.
Деда поразила вдруг их схожесть - таких, в сущности, разных парней. Но какое-то неуловимое сходство будто роднило их, хотя и трудно сказать, в чем же оно. Разные: и цветом волос, и лицами, и вот сейчас, удаляясь рядом, широкоплечий прочный Володя вроде никак не сливался с высоким и упругим, будто хлыст Игорем. Но что-то, что-то ведь было общее, а неуловимость примет этого вместе с четким ощущением их похожести озаботила Деда.
- Заснул, говорю?! Послабь раму, снимаем, - толкнул его Сеня.
Ага, они - словно долго живущие вместе супруги: постоянное общение закрепляет общую ухмылку ли, поворот ли плеча, обкатанные ли в разговоре шутки: вот и здесь - эта уверенность походки, пусть валко-тяжеловатая у одного и упругая у другого, эта ленноватая усмешка, этот уходящий взгляд, все замечающий даже промельком, - да вот, видно, и общность дела тоже придает сходство. А может, подбирают друг друга по этому непонятному сходству - для дела... Мне-то что от того, думал Дед, хоть и знал уже - что.
Страх опустошал его, это не впервые. Жизнь шла все более налаженно и размеренно, словно навсегда, словно ничего не могло изменить этой размеренности.
А поломать все могла любая случайность, придуманная этими парнями.
И страх перед такой случайностью чужой блажи, от которой он зависел, переходил в невыносимую тоскливую скуку, что прежде легко срывала его с места. Уходить от страха было проще всего, куда вот только?.. к другому страху, подобному же? "Не иметь - не терять", - повторял он.
Но сейчас что-то еще вырастало в нем, что удерживало. Нет, даже не поездка, не тот фатальный вечер встречи, так легко обещанный Игорем. Затея Володи не нравилась. Никак его не касалась, а не нравилась. Страшила. "Собачья свадьба - зиме перелом", - пустил вдруг вечером за картами Шкаф, и остальные заржали. Кроме Сени, а что Сеня?
- ...Ты, Дед, что-то последнее время смурной ходишь. Уж не наладить отсюда думаешь? - спросил его вдруг Игорь.
Дед вздрогнул: настолько неожиданным и настолько точным оказался вопрос.
- От добра какого добра искать? - уклонился он и отошел, но Игорь догнал его.
- Там я стекла немного привез. Избушку ту с Сеней оживите: вагон освободить придется для гостей. Печку только подремонтировать чуть, какая-то дура дверцы вывернула. Я привез и дверцы. Закройте окна стеклом, где не хватит - фанерой. А лыжи вострить ни к чему, Дед, подводить нас нельзя - себя обидишь... - Игорь улыбнулся, в взгляд Деду почудился лениво-оценивающий - Володин.
Ветер вдруг рванул порывом и сыпанул крупой, заставляя съежиться.
"Да что мне, в самом деле. Свои у них дела... вот Десантник... и не колыхнулось у него", - уговаривал себя Дед, ему и самому не очень понятно было собственное беспокойство за эту пару. Сами пусть думают, где можно вить гнездо, а где нет...
Пока шел, вспомнилось, как смеялись хозяева с недавней поездки в город. Груз какой-то оттуда для совхоза везли, свои продукты, мотки проволоки, стекло вот с фанерой зачем-то... Да не в этом дело... над другим потешались, о Десантниковой ловкости рассказывая... в картинках передавали, прямо в лицах, как в кино, - всех видно и все довольны. "А-артисты мы здесь... живем все, как по случаю...", - думалось.
Очередную партию камышита везли прямо в город: горой груженый ЗИЛ-130 с прицепом, совхоз прямо из бригады поставил строителям маты для утепления. Или для изоляции? А, какая разница, только Десантник тоже с хозяевами укатил. И довольный вернулся, удачно все получилось, даже, мол, вкалывать не пришлось: "Как раньше не догадались? - это Володя похохатывал. - И рабсила дармовая, и воспитательный эффект для деток. Пусть знают, волосатики, как копейка достается!.."

Так вот оно и было... В город приезжали к вечеру. Иди-свищи грузчиков.
- Есть одна мысль, - протянул кто-то, пока совхозный водитель ворчал и грозился развернуться. - Найдем работяг, подожди. А за погрузку-разгрузку в наряд тебя впишем, не тушуйся...
Руслану и пришла та "мысль". Дед даже представил, как изложил "идею" Десантник, по-обыкновению набычившись и криво усмехнувшись. Как Володя (или Игорь?) его по плечу хлопнул - попробуем, мол! Как Лариске позвонили.
- Местечко есть... топчутся сопляки, толкаются там, - вспомнил Десантник, пока ехали за Лариской. - В микрорайоне, проходу нет от их тусовки.
- О, мальчики! - сразу согласилась Лариска. - Покайфуем, да-а? А то я засохла чего-то. Только вам должок в зачет...
- Порядок, Лорка, только не сдрейфь, - подначил Володя.
- Я-а?!
Она и вправду пошла безоглядно, как все женщины... чего уж там в этих девицах больше, думал Дед, рисковости или рисовки, скуки или бездумья, а вот ныряют же... Ног у них много!.. И тоже ведь удобны... удобны, как и все мы. Каждому чего-то хочется, а условия такими легкими кажутся, и всегда найдется, кто подсунет полегче...
Лариска быстро пошла по затемненной улице, через дорогу перешла к остановке. Позади навеса над ожидательными скамьями несколько киосков - мороженого, газет и табачный, мелких продуктов и лавочка сапожника - образовали площадку, каких немало в городе каждом, и везде они похожи. Площадка освещалась чуть приглушенным светом, ее обступила темнота с гаснущими на сон окнами - город к ночи экономил электричество. "Реку перекрыли... слова рапортовали, а турбина все одна работает вместо трех, - вспомнил зачем-то Дед и додумал: - Вот и гонят ночью ток в магистраль... концы с концами..."
Здесь на площадке и "тусовались" десяток юнцов. Несколько поздних пассажиров, пугливо отвернувшись от компании, нетерпеливо ждали транспорта.
Парни казались переростками, хоть и было им лет по шестнадцати: рост и развитие смотрелись вполне взрослыми, разве что некая цыплячья хрупкость и расхлябанность тела ощущались тем заметнее, чем развязнее и шумливее вели себя парнишки, чуя настороженность остановки, еще и провоцирующей их на утверждение компанейской силы.
Лариска вошла в поле осязания толкучки.
Бедра ее ходили грамотно, а глаза скромно потуплены, и плечи опущены опасливо. Что не могло не привлечь юнцов. Железный ритм непременного магнитофона становится громче. Высокошеий парень мотает петушьей головой:
- Доченька заблудилась!.. Заметем девочку... - нужен был лишь этот толчок, чтобы Лариску взяли на "абордаж": несколько ребят отрезали ей путь на остановку, вот и чья-то рука, охваченная широким браслетом с бляшками, ложится на плечо, ласково потея, скользит к бедру.
"Артистка! - похвалил в лагере Володя, вспоминая. - Как по нотам!"
- Ну что вы, мальчики... нам с другом... с женихом на троллейбус... Руся!
Десантник был уже рядом, он опустил голову и плечи ссутулил сколько мог, чтобы казаться неказистее. Да много усилий и не потребовалось. При его росточке да неверном свете Ларискин зов вызвал только гогот и уверенный вызов: "Жених-ха... Гуляй! Мы девочку после довезем... Почтой вышлем!.. Покажи-ка, Джо, ему дорогу!.."
Игорь уже стоял на остановке, вместе с другими пассажирами старательно не обращал внимания на происходящее за спиной.
Наверняка, эти подростки никак не могли ожидать чего-то серьезного, даже когда Десантник надежно уложил двоих рядом с собой. Потому решили всем скопом "научить" смельчака, вздумавшего им сопротивляться. И бросились на Десантника, вместо того, чтобы уносить до добру ноги.
Игорь оказался рядом в два шага, а Володя вывел свой фургон из темноты прямо по тротуару к самой свалке. Втроем они никому не дали и опомниться: "Девять штук тех недоделков в кузов покидали!" - сказал Зое в лагере Руслан.
- Правильно! - одобрил голос на остановке, теперь решительный в своем гражданском возмущенном страхе. - Совсем распустились... вот хоть дружинники вовремя!
И дальше у дружинников проблем не стало. "Для острастки одному-другому еще губки расквасить пришлось, - Володя одобрительно кивнул Зое на Десантника. - Руслан хорошо придумал. Пузыри пускали, а вкалывали до утра. Как миленькие! А зря ты с Лариской не поехал, как пинка тем дармоедам дали. Лариска бы тебе показала любовь, перестал бы по Зойке сохнуть... Да шучу я, не щерься ты - меня не застрелишь!.. бери свою долю, только и другим не мешай: нам сабантуй нужен, понял?.."
Дед представил себе эту ночь, и растерянных мальчишек в свете прожекторов, который обычен на стройплощадке, а может быть еще хозяева фары включили для подсветки, подростки неловко и суетливо разгружают маты, таскают, складывают, не понимая до конца и уже разобщенные, раздавленные страхом и неизвестностью, уже подчиненные чужой воле, зависимые, но ведь и урок получающие... кулаками все решить... Вот и не лезь, думал себе Дед, вон Зоя тоже смеялась всей истории, наверное - еще и мускулы своего Руслана представила, ловкий он, обучен... И пусть живут себе, решил он, плотнее запахивая куртку под новым порывом ветра.

Чабанский брошенный домик, о котором говорил Игорь, стоял метрах в трехстах от вагончика, притулившись к небольшому холму. Входной двери не было, и на пороге в сени стыл наметенный сугроб. Дверь в единственную комнату висела на одной петле, но Семен несколькими ударами вбил гвозди, поставив дверь на место. Вместо входной двери навесили старую палатку.
Пол в комнате плотно покрывал овечий назём, видно, здесь помещались когда-то больные овцы - на одной стене висел иссохший остов овцы с еще сохранившимися клочьями шкуры. Дед с Семеном выкидывали навоз прямо в окно. Казалось, что в домике холоднее, чем снаружи. Дым из зажженной печки никак не желал уходить в трубу и тяжелым облаком стоял над полом, медленно смещаясь к окнам. Рамы оказались на удивление новенькими, они их быстро закрыли, половина второго окна теперь смотрелась бойницей - другую половину пришлось закрыть фанерой. Семен отодрал со стены выцветшую журнальную обложку и полез на крышу. Вскоре огонь в печи загудел, стало тепло и остро запахло кошарой.
Послышался треск трактора: Десантник вез их вещи, несколько раскладушек, доски для нар и воду. Деду было только непонятно, почему они не заняли этот домик сразу. И опять неясно защемило сердце от внезапного этого переселения.
Впрочем, кроме него это никого не смутило, да и было здесь просторнее. На следующий день здесь так же воняло кирзой, прелыми пачулями и застойным табачным дымом, а запах перегорелой солярки в лампе забивался кизячным духом. Спать это никому не мешало, как и храп Шкафа-Толика, приглушенный кучей надвинутого на голову тряпья.

Молодость Десантника была надежным панцирем, который не пробивали ни распухающая ненависть Шкафа, ни подогреваемая Толикиными выигрышами зависливая вражда Валеры, словно почерневшего от чифира, ни кривые ухмылки Горняка, работающего с Русланом в паре и вечерами подпитывающего желчь двух своих дружков скабрезными подробностями. У кого нет собственной жизни, обязательно смакует в нашептывании жизнь чужую. А немытому Шкафу и вовсе казалось, что Десантник выхватывал куски из его рта. Размеренное однообразие работы под ощутимым взглядом Володи, который записывал каждой паре маты и в два раза понижал цену, если делалось меньше восьмидесяти, озлобляло повязанных меж собой бичей.
Десантник работал остервенело, словно торопясь отпихнуть каждый новый день в проходящее неторопливое время. Дед слышал, как рычал он на мешкающего Горняка, и попытался поговорить с Зоей о той черной зависти, которую неминуемо вызывают они с Русланом. "Мы уедем, - прошептала Зоя. - Мы уедем". "Нет, не надо", - а этого-то он и опасался услышать.
Но девушка не понимала, в глазах ее не было тревоги, и она ведь не слышала вечерних тех разговоров. Не знала и того шепота, с которым подходил-таки по старой дружбе Шкаф к Володе - о десантниковых, якобы, затаенных счетах сделанного, о расчете, будто бы, на треть доли, пусть, мол, и силой. Не знала того, даже о сахаре молчала, подтаскиваемом Валерой с Горняком - они выпросили у нее дрожжи, брага доходила в проржавленном огнетушителе. Дед знал, но не мог же говорить об этом, только о вражде намекнул.
Нельзя было им и думать об уходе. Женщины раньше чуют неладное, но вот избегать беду стремятся впрямую. А здесь так не получится. Чем он еще мог помочь?

5.

...В полдень уехал Володя с Десантником на уазике, а к вечеру уже привезли свинью. Свинью убили, видно, легко. Выгрузили рядом с вагончиком, серая туша вмялась в снег, и довольный Волк в глухом рычании приподнимал губу, стоило кому-то пройти мимо. На следующий день Володя запер его в машине, а Сеня с Дедом разделывали зверя. Шкуру, толстую и тяжелую, оттащили недалеко, сразу же невесть откуда прилетели несколько сорок и стая ворон, стук их клювов и карканье слышались теперь в лагере весь день.
Была пятница. Второй день стояла оттепель, а с утра низкие серые тучи просочились мелким дождем. Несильного ветра еле хватило, чтобы отогнать редкий туман, но воздух и без него казался тяжелым, напитанным дождевой пылью. Работать было тяжелее, чем в мороз, камыш тяжелел, набухала одежда, мокрые руки быстро сводило холодом, как если бы их опустили в родник.
- Гиблое дело! - вышел поздним утром из вагончика Игорь. - Денек отдохнем, не убудет. Слышишь, Сеня! Кончайте. Выходной переносится на сегодня, будем Новый год встречать. Приедет Руслан, скажи, - пусть всех снимает, пусть ночуют сутки и сюда не ходят - Володя гостей привезет. Сейчас, подожди...
Игорь зашел в жилье, вскоре вынес две больших темных бутылки.
- Вот, отдашь Анатолию. На четверых хватит... ты как, Дед? Викторыч? Немного за удачу?
- Я что ж... как все, попробую, - Дед посмотрел на порозовевшее в холодном дожде лицо Игоря, чуть прикрытое капюшоном. Отвел глаза, потому что сам поймал себя на просительности взгляда. - Я что ж, кто от удачи откажется...
- Вы с Сеней здесь Зое помогите. Вот, Зойка, тебе помощники, - махнул он рукой девушке, вышедшей из кухни-палатки. - Да буди этих засонь, тебе ведь тоже навести красоту надо! Да, Дед, подожди, у меня ведь сюрприз для тебя, прямо новогодний...
Игорь снова вернулся в вагончик, следом за ним зашла Зоя, оттуда послышался беспечный девчоночий смех, звонкие возгласы, потом почти визг - игривый, кокетливый визг смеющейся молодки, которая все может себе позволить. На крыльцо выскочила высокая девушка в громадных - на ее-то ногах! - мужских сапогах, в накинутом на плечи полушубке, из-под которого на сапоги падали кружавчики нижней юбки. Светлые короткие волосы девушки были чуточку всклокочены и украшены единственной бегудиной, как-то задорно венчающей чистый лоб.
Девушка сощурилась на Деда, на обернувшегося к ней маленького Сеню с порозовевшим острым носиком, и снова рассмеялась.
- Ой! Не смотрите на меня, дядечки - у меня еще морда лица сонная! Как здесь мокро у вас! И вслед не смотрите, я же не виновата, что у вас так далеко бежать надо честной девушке!..
Они и не смотрели. Ей нужно было бежать за палатки, разбухший снег чавкал под сапогами. А на крыльцо уже вышел Игорь и подошел к Деду. Семен тоже подошел, любопытствуя.
- Вот, Дед. Обменяли. Не зря я тебя бриться заставлял.
Дед развернул протянутый ему новый паспорт. На сероватой бумаге он выглядел неплохо: здесь не ощущалась немытость волос, и седина в них, зачесанных пятерней назад и набок, умиротворяла усталость в глазах, а нос и резкие складки по щекам до губ сообщали лицу благообразность, смягченную губами; даже застегнутая под шею рабочая куртка на этом матово-сером снимке казалась естественной и строжила лицо.
- Что усмехаешься, непохож разве? Тебя, Дед, запросто женить еще можно! - Игорь обернулся и крикнул. - Ларочка, ты как смотришь, женим Деда?
- Женить и пенек легко, особенно если его за руль посадишь, - ответила девушка, забегая на лесенку и входя в вагон. Потом обернулась. - Пусть копит денежку, лет через пять и я готова буду. Он красивый старичок, если отмыть! А я любить еще лучше научусь!
- Так и в свадебную контору превратитесь, - поддержал он шутку и хотел засунуть паспорт в карман.
- Нет, потом, - протянул руку Игорь. - Пусть у меня будет, сохранней. Пойдем, Дед, елку отвяжем да поставим. А Сеня пока на шашлык мясо приготовит, вино там у Зойки стоит, не жалейте - без уксуса лучше...
С Лариской и еще одной девушкой, на Лариску чем-то абсолютно похожей, хотя была Инга чуть пониже и постарше, Игорь приехал еще вчера к вечеру. На крыше бурых, заляпанных грязью до стекол, "Жигулей" была привязана елка, на которой еще поблескивали нити фольгового серпантина - у этой елки один праздник уже справили.

Предпраздничная суета всегда одинаково суматошна и везде заразительна. Даже город в преддверии большого праздника добреет к своим заблудшим овцам и снисходительно сбрасывает им крохи со своего веселого стола... Дед вспомнил об этом возбуждении и снисходительности, увидев маячившую в мороси глыбу Шкафа, съежившегося рядом с ним Валеру, привалившегося недалеко к трактору Горняка, который не выпускал из горсти сигарету, и рука парня казалась пришитой к низко надвинутому капюшону - дым и пар дыхания выплывали из-под него, словно тоже опасаясь дождя.
Дед знал, что эти трое, не дожидаясь его, уже "приговорили" те два "огнетушителя", что выделил им Игорь. И теперь надеялись выловить новые щедроты.
Музыка, включенная в вагончике на полную мощь, делала лагерь похожим на прогулочный корабль, искрила, казалось, даже дождевую эту пыль и возбуждала даже нескольких нахохлившихся ворон, которые не пожелали улетать далеко от свежей кабаньей шкуры и других кухонных отбросов, а теперь пытались поддержать общую суматоху своим карканьем.
Фотография, снятая Игорем вроде случайно еще с месяц назад, почему-то занимала Деда даже больше, чем сам новый паспорт. Она казалась ему чужой, он никак не мог совместить то лицо со своим, но глаза того чужого человека, осмысленные, успокоенные собственной тоской и собственным, как ему показалось, усмешливым вопросом - глаза те будто брали его к себе в союзники, будто звали его сейчас не растворяться в этой музыке, будто звали его снова надеть свой спасательный жилет и не очень-то доверяться праздничной остойчивости этого случайного корабля...
"А на кой, собственно, нужен этот вечер?" - мелькнуло вдруг у Деда. - В школе? Вернешь ее? Что вернешь-то?"
И в самом деле, думал он пока неуверенно, о чем он хоть с тем Духом говорить станет?.. С Грачевым Юркой? Какого тот хорошего хозяина для него, Кирилла Бегунова, вырастил? И сам Дух - директор, что ли, завода... его и Юркой, небось, не назовешь... А Диана Алексеевна?.. что там-то он ждет увидеть? Детей с мужем? Это бы еще куда... а, того чище... и чаще ведь нынче: одиночество безмужнее, разве мало?.. Вот этих девочек привезли... Зачем? "Живи себе", - но не успокаивалось что-то в этот раз, подсасывала маета ненужная.
Девушки носились между кухней и вагончиком, прикрывая раскрасневшиеся, со следами муки и косметики, лица.
Сеня, часть столового вина опробовав на себе, прежде чем поставить на нем шашлычный маринад, с удовольствием суетился у печки.
Игорь позвал Деда сколачивать стол, на котором скоро выстроились бутылки коньяка и шампанского. "Водку на всякий случай? - сам у себя спрашивает Игорь и прибавляет к батарее прозрачную бутылку с лихой тройкой коней. - Сибирская... ух!"
Зоя в чем-то убеждала или успокаивала Десантника, волосы которого уже отросли немного, и теперь мальчишеский вихор на макушке делал лицо Руслана чуть растерянным в той его привычной угрюмости.

6.

В такой суете Володин уазик подъехал незаметно, поэтому первым его встретил Шкаф-Толик.
Следом за уазиком, почти касаясь его носом, шел новенький милицейский газон. Его принадлежность подтверждали синяя неброская надпись на дверце и пассажир с водителем - оба в форме. Пожилой капитан оказался заместителем начальника райотдела: "Вот мы режим и проверим. Паспортный, а?.." - шутливо попугал он, открывая дверцу.
Из машины Володи вышел директор совхоза и с удовольствием потянулся так, что хруст здоровых суставов и такой же здоровый вопль-кряхтенье показали без прикрас, как рад прибывший отбросить все заботы, иерархии и условности и хоть на время окунуться в эту беспечность, уже обещаемую музыкой. "Уж и напугал сразу! - махнул он рукой на капитана. - Отдохни. Остынь".
Шкаф сходу сориентировался и прилип к директору. С пробудившейся нелепой грацией бегемотообразный Шкаф успел открыть дверцу машины и поддержать за локоть, а теперь лицо Шкафа старалось изобразить всю гамму чувств восторга и раскрепощения, что пробегали по директорскому лицу, пока тот разминал затекшее тело, успевая обежать хозяйским взглядом весь лагерь. Шкаф даже отобразил этот промельк хозяйственной остроты и придирчиво обвел взглядом, будто все видел впервые: вагончик с дымками над крышей, палатки, игоревы "жигули", людей, стог камыша, и трактор рядом, сложенные пласты готовых матов, нахохлившихся ворон и само низко сочащееся небо, на которое грузный Толик, в своем пальто с проволокой в петлях вместо пуговиц, глянул уже с явным осуждением.
Шкаф не обратил внимания даже на шутовской приветственный взмах приятеля Валеры. Он не узнал ни Валеру, ни Горняка, ни даже Игоря, он все оценивал будто впервые.
- Вот так и живем, - раздув щеки, начал Шкаф. - Условия прямо северные. Я как-то в прошлом году летал на Уренгой, пришлось проверить снабжение... Вы знаете, как там снабжают буровую? Смена полмесяца работает, потом самолеты привозят новую смену. Бурение идет круглосуточно, людям некогда думать о быте. Для этого есть мы, - снабжение. И домой хотят прилететь не с пустыми руками - семья, сами понимаете. И отдых должен быть полнокровным, да! Я уж не говорю о питании - сгущенка, там колбасы, апельсины, - анал-манал, но в таких условиях человека и дефицит волновать не должен. Одеть-обуть семью надо. А попробуй им вовремя газеты не обеспечить! Но у меня все это было поставлено: в случае чего я и к министру захожу - так, мол, и так, Михаил Савельевич, все готово, а непогода держит. Мы в таком случае сразу с военными связывались. Вот и здесь: шире надо, смелее дело разворачивать. Не самодеятельность - здесь камышитовый завод я вам организую. Только взяться...
- Да, да... - директор попытался освободить локоть. - Да, конечно, газеты привезем.
Дед видел, как Володя оттер Шкафа в сторону, как говорил ему что-то Игорь, а потом подвел к своим "Жигулям" и, открыв дверку, достал бутылку коньяка, потом шампанское. Шкаф посмотрел на этот подарок даже и недоумевающе, даже и с обидой, он словно и не понимал, чего хотят от него, словно еще продолжал развивать и намечать реальные шаги свои к этой идее камышитового завода... Потом неохотно и вельможно двинулся к ожидавшим Валере с Горняком, кивнул по пути Сене, с восторгом на Шкафа взглянувшего.
Но вот Шкаф вернулся, наконец, в эту реальную морось, ощутил эти завоеванные бутылки в руках и вожделение дружков, нахохлился в своем огромном пальто и, вмиг ссутулясь, заторопился к домику.
- Разговорчивые у тебя работяги, - хмыкнул Игорю директор, заходя в вагон следом за капитаном. - Так где ваши красивые?..
- Всякие есть, - ответил Игорь, оглянувшись на Деда, - ты Руслана позови. И сам не исчезай - поможешь немного...

- Я не пойду, - сказал вдруг Десантник, когда Дед заглянул в их палатку. - Нечего нам там... изображать.
Сидел Десантник на раскладушке, и у ног его обмяк раскрытый рюкзак. В палатке было чисто и жарко: потрескивало в железной печурке полено. Лицо Руслана было спокойно, как у человека, принявшего для себя решение.
Дед не стал ничего говорить - зачем? Каждый сам выбирает... как и платит за этот выбор. Дед только поежился, словно отсветы пламени в печурке были ледяными. Музыка гремела над лагерем, казалось, это она шевелит брезентовые стенки палатки. Вот и нога Десантника невольно и независимо от хозяина попалась в ритм и выстукивает в такт ударнику по настеленному на земле камышу.
Любое общее веселье-застолье похоже одно на другое еще и тем, что властно требует к столу всех, кто попадает в круг настроения сидящих за ним. И не терпит никакого отъединения, даже молчаливого, даже простой скучности в глазах не терпит. Что уж говорить, если по какой-то блажи не появляется виновник, вроде бы, застолья? Пусть и придуманный, пусть лишь удобным поводом для полезного веселья ставший, но кто об этом помнит и думает, когда закуска душистая остывает, а первые рюмки уже погнали бешенных чертенят по крови? Непорядок. Пока еще просто непорядок. "Где же он там - жених, черт его дери, или фрак в подъеме ногу жмет?.." - это, кажется, Лариска крикнула.
Дед отвел глаза от сузившегося взгляда Володи, заметил опавшее в тревоге лицо Зои, которую Игорь придержал на месте; пожилой капитан что-то неразличимое говорил темнобровой Инге, сидящей напротив рядом с директором, хотя белокурая Лариска настойчиво требовала внимания капитана к себе, хлопая ладошкой по его колену при каждом своем слове...
"Не по правилам... Игорь... Киму... на Зойке глаз... А на охоту... - она наклонилась к загоревшему уху капитана. - Охота-охота... а на пляже тебе разве..." Слова Дед улавливал урывками, но напряжение прямо кожей ощущал. Музыка окатывала всех за столом торопливой беспечностью.
- Ах, какая молодежь развратная пошла, - раздумчиво прорычал капитан, оборачивая лицо к Лариске и обнимая одной рукой ее плечи. Складки на его лице помягчели, губы плавили остывающий жир. - И чего это я не молод!..
Глаза его с этим мечтательным вопросом поплыли по лицам за столом, словно выпрашивая разубеждения в серьезности собственного возраста. И Лариска, видно, преуспевала в этом, склоняя свой яркий смеющийся рот к самому уху над блескучим погоном.
Дед остановил на секунду свой скользящий взгляд на блаженно жмурящимся начальнике - здесь надеяться на помощь нечего: "Что тут ловить... Мимо бы... Да я-то что встреваю, больше всех надо?" Но успокоить себя не мог, ему вдруг захотелось увести отсюда Зою, он понимал, что она приглянулась гостю и теперь будет назначена его ублажать, и трудно ей будет избежать своей роли в этой игре хозяев. А его-то почему колышет?..
- Ждать себя... заставляет, - Дед скорее уловил, чем услышал эти слова, с которыми директор ласково склонился к Зое. Игорь вновь удержал ее, что-то говоря и показывая глазами на гостей.
- Заболел он, - что еще Дед мог лучшего сейчас придумать? - извиняется...
- А-а, ладно, - Володя приподнял рюмку. - Кто не поспеет, тот никуда не придет... За прекрасных дам мужчины пьют стоя. И до дна.
- Ой, а ты, дядечка, что ж без посуды, - протянула Лариска стакан Деду. - А следующий тост наоборот, за мужчин, да? Только я сидеть буду. Можно и с тобой... лишь бы не у вас! - смеясь, она прижалась плечом к соседу-капитану, а тот торопливыми зубами впился ей в розовое ушко.
Дед видел, как Володя поставил свою рюмку нетронутой, хотя ел с видимым удовольствием. "Я сейчас, - кивнул Володя Игорю и выбрался из-за стола. - Ты побудь здесь, Дед, поможешь. Пей, не стесняйся..." Пить Дед не стал и вышел на крыльцо следом.
Увидел, что Володя пошел в сторону их избушки, где наверняка скучали Шкаф с Валерой и Горняком. Увидел и бутылку, прихваченную с собой Володей. Почему-то его успокоило, что тот не к Десантнику в палатку пошел, а туда - к парням.
Дед торопливо заглянул к Руслану. В палатке было сумрачно, Десантник одетый лежал на раскладушке, спиной к входу. Дед открыл печку, положил пучок камыша и пару полешек на краснеющие уголья.
- Скажи Зое, чтобы пришла, Дед, - парень не обернулся, проговаривая это.
- Позже. Неловко ей сейчас будет, - ответил Дед.
- Скажи... Хватит там.
- Ты не горячись... Руслан. Заработаем здесь...
- А, ладно. Надоело. Скажи ей...
Конечно, он ничего не сказал Зое.
Володя вернулся следом, веселье продолжалось и все больше роднило всех за столом, а музыка не могла устать и требовала такой же неустанной интимности от всех. Танцевали, хотя это было скорее покачиванием вдвоем, но теснота сближала поневоле.
Теперь директор не отпускал от себя Зою, а если она от чего-то задумывалась, Володя поощрительно склонялся к ней и снова заставлял всех выпить. За счастье, за удачу, за понимание - за что еще пьют на Новый год, пусть и по старому стилю?..
А едва рассвет вызолотил очистившееся за ночь небо, чей-то клич взбаламутил и вновь всех в вагончике объединил: "В город!.. А что ж?.. Там что-нибудь придумаем!"
- Вот класс! - восхитилась Лариса, словно и не было бессонной ночи. - У Инги дома никого нет, к ней закатимся! Ты, дядечка, нас не бойся, мы до-обрые... все за любовь отдадим!
Инга молча и смущенно улыбалась. Они все знали здесь свои роли. Капитан держал ее с Лариской под руки, на все соглашался и явно надеялся за дорогу выспаться. "Езжай домой, скажешь - дела в городе задержали", - бормотнул он своему водителю, который появился неизвестно откуда.
Газик с синей полосой довольно взревел, вильнул за вагончики, вспугнув с кабаньей шкуры пару ранних ворон, и скоро его рокот затих.
- А почему бы и нет?! развеяться охота, закрутили дела, - сказал и директор, которого теперь все просто называли Сериком, и глазами показал Володе на Зою. - И с кредитом заодно решим...
Она шла к своей палатке. "Постой, - крикнул Володя. - С нами вернешься". Но Зоя уже шагнула за порог палатки, Володя торопливо пошел туда же.
Десантника в палатке не было, они вышли вместе, - Володя тихонько подталкивал девушку к машине: "Что за глупости, нам продукты закупать. Он к ребятам пошел, давно на работу пора. Вернешься - увидитесь". "Слушай, - прошипел с угрозой уже, - Забылась ты чуть, подруга! Тебя сюда для дела поставили, не крути динамо!"
- Вон, Дед передаст Десантнику, что ты уехала. Слышишь, Дед, Десантнику передашь, чтобы выздоравливал к приезду и не дурил со здоровьем своим. Дня через два вернемся, работайте! - Володя подсадил Зою в салон уазика: "ништяк, не убудет вас!" - хлопнул дверцей. - Ты, Гарик, остаешься?"
- Вот до поселка сбегаю, кофе там в магазине видел. Ничего теперь так не хочу... И назад. Дождусь тебя здесь, - ответил Игорь.
- Так, садись, до поселка-то чего грязь месить.

7.

Они уехали. Дед стоял возле игоревой заляпанной грязью машины. Она тоже казалась брошенной и сиротливой, как и весь враз опустевший лагерь. Дед поднялся в вагончик.
Сеня завтракал, расположившись на Зоином месте во главе стола, в расплющенных его ладонях баюкался стакан, налитый до краев.
- Садись, - он показал Деду на скамью рядом, маленькое личико Сени лучилось, словно яблоко, только что запеченное в духовке - даже румянец пробился сквозь морщины. - Выгуливается начальство...
- Не хочется... Домой пойду.
- К дури той! Они еще не проспались. А выпил бы глоток...
Не стал Дед ничего говорить Сене, ничего доброго не ждал он увидеть в избушке. Было одно желание уснуть - да проснуться где-нибудь подальше... хоть на вокзале. Но так не бывает, не избежать человеку положенного, сколько ни уклоняйся. Глаза раскрыты - видь. И думай - раз уж голова для того приспособлена...
Десантник лежал на полу, истерзанный и связанный. Запрокинутая голова все еще мокла сукровицей, кровяная корка ссохлась на лице, один глаз чернел наплывом, и распухшие губы пузырились вязкой слюной при дыхании.
- Живой он, - сказал Шкаф и отвел глаза.
- Против лома нет приема, - хохотнул Валера, и Дед понял, что лом тот был в его изрисованных татуировкой руках.
"Если нет другого лома, - закончил про себя пословицу Дед. - Да где взять..."
В избушке тяжело и смрадно плавал дым, перегар больно сжимал внутренности. Дед молчал - что здесь говорить, о чем?
Он нашел ковш, вышел и набрал серого снега. Так же молча вернулся, потер снегом лицо заворочавшегося Десантника.
- Самый жалостливый, да? - взвизгнул вдруг Валера, и Дед опустошенно стал ждать удара. - А что - "чо?.." тоже - чистюлю строит, рядом положить - не убудет! Молчальник, м-мать его, крутится там.
- Будет тебе, - Шкаф плеснул из чайника в стакан бурого взвара. - Не отвязывайся, остынь!
Потом встал, толкнул лежащего Горняка, что-то пробормотал ему. "Там, в мешке", - махнул рукой парень и отвернулся. Толик покопался в мешке и бросил Деду замурзанный скаток бинта.
Вот этого Дед не ожидал от Шкафа и поднялся. "Оклемается, молодой еще", - Шкаф снова отвел взгляд. "Пойду, воды принесу", - сказал ему Дед и плотно прикрыл за собой дверь.
...Он прошел уже километра два к поселку, когда в памяти всплыли оправдывающиеся слова Шкафа: "Володя его прислал... Просил, чтобы уговорили остаться". "Вот и уговорили! Чем надежнее", - добавил Валера, сомнения в его голосе не было.
Нет, думал Дед, все еще идя к поселку, где надеялся встретить Игоря, нет - что Игорь? Для вечера встречи костюм ему поможет выбрать и в поезд под локоток посадит? Дед усмехнулся. А что: захочет, так и купит... или остаться... уговорит. Настроение не предугадаешь.
Как обычно, эта сосущая неопределенность звала Деда вот сейчас, пока некому остановить, оставить все. Он всерьез ощутил, что немолод, что ни к чему ему эта блажь - встреча эта.
Он повернул назад к лагерю. И знал он теперь, вопреки страху своему и пустоте, что не может оставить там Десантника, что в этот раз не сможет себе позволить уйти незамеченным, как ушел он от съехавшей с косого сугроба галки, так и не выпустившей из клюва войлока для гнезда своего. Он заберет Руслана, просто потому заберет, что ему так хочется. Ему - Деду, хочется увезти Десантника к Зое. И он сделает это...
"Жигули" свои Игорь никогда не запирал на ключ, а соединить накоротко провода у зажигания - небольшая мудрость. Сеня с удивлением выскочил из вагончика, услышав надсадное сипенье двигателя, не желающего включаться.
- Игорь велел, - чтобы не объяснять, сказал Дед. - Аккумулятор сел, проверни-ка ручкой.
Сеня старательно крутил, пока двигатель, наконец, не заработал. Дед оставил мотор греться, нашел в багажнике новую канистру и вылил бензин в бак. "Я за ним в поселок", - махнул он Сене.
К домику он подъехал, потихоньку вспоминая и приноравливаясь к машине. "Руслан бы лучше повёл, да что ж теперь... Как выйдет".
Шкаф вышел из дома и сразу все понял. Почему Дед был уверен, что эта рыхлая громадина не станет ему препятствовать? И все же был уверен, да и другого выхода не было.
- Рискуешь... - сказал Толик.
- Скажи - к Игорю в поселок повезу, он, мол, так приказал.
- Не сейчас - потом рискуешь. Я-то скажу...
Они раскрыли заднюю дверцу и вдвоем перенесли Десантника в машину. Валера швыркал свой чифир и презрительно дернул плечом, когда они поднимали Десантника с пола, но ничего не сказал. Горняк спал, или притворялся спящим.
- Может, так и лучше, - протянул Шкаф. - Смотри... Перевяжи его - чехлы замажешь. Там у Сени есть выпить? Пойду.
Шкаф хлопнул дверцей, и Руслан очнулся.
- Ты... попить есть? - он тяжело заворочался, и Дед вспомнил, что до сих пор руки у него связаны.
- Сейчас - отъедем немного, потерпи.
Ехали они осторожно, Дед боялся своей неумелости, его занимала теперь только одна мысль - не вляпаться бы, не забуксовать, проскочить поселок, а там можно найти проселок и заняться Десантником вплотную. Пока он развязал руки и дал напиться. Да сунул в руки аптечку: "Может, что сам найдешь? Хоть йодом протри".
- Беж денех я, - криво усмехнулся разбитыми губами Руслан.
- Я тоже, - успокоил его Дед.
Несколько домов прижались к самой дороге. Это и был поселок, виднелся магазин, возле которого мальчишки гоняли клюшками мячик. Дед даже сбросил газ, машина пошла вовсе медленно - среди  мальчишек он увидел высокую фигуру Игоря. Тот обернулся на мгновенье, казалось, хозяин узнает сейчас свои "Жигули", но взгляд скользнул мимо, потому что клюшка его уже приняла мяч. Дед заметил, как Игорь кричал кому-то из пацанов и как удачно обвел одного, второго...
Дед опомнился и прибавил газу, машина рванулась, а через минуту за поворотом остались дома, и Игорь со своей детской непонятной заядлостью.

В зеркальце Дед поймал хмурый взгляд Руслана.
- Еще воды? - спросил его.
- Отклрой "бардашок"... На пелвом пошту оштановят - вежёшь ты...
Как он сам не догадался: Дед вытащил на сиденье рядом с собой толстый блокнот, который сам и раскрылся. Техпаспорт... права... доверенность на Владимира Корнева... новый паспорт - его, Дедов, Кирилла Викторовича Бегунова. "Здесь и деньги есть... немного кажется", - он шептал это непонимающе, не веря. И свернул поближе к обочине, чтобы остановиться. И обернулся к Десантнику.
- А мои документы... У Володьки... да в городе все отдаст, все! - Руслан говорил шепелявя и трудно двигая разбитыми губами, так что Деду приходилось вслушиваться, чтобы понять. - Ты не тушуйся - если доедем, я знаю куда поставить, чтобы жигуль нашли. Там не Игорь играл? Игру-уля!
- Он, - Дед вновь удивился промелькнувшей картинке, но тут же вспомнил, смирился с ней. - Да он же - тренер. И зачем ему камыш этот?
- А тебе зачем... а, Дед?
- И правда...
- Что, совесть заговорила? Чего бы тебе-то бежать... - Руслан смотрит на него сквозь распухшие веки, на которые уже проливается темная синева. - Что такое твоя совесть? Путаетесь вы под ногами... может, прикажешь еще благодарить тебя? Ох, и ненавижу... себе даже лжете, а все ведь до лампочки. И Гарик тебе не сын, не переживай - все у него в порядке!
- И правда, - повторяет Дед. - И помирать никто не собирается. Что совесть, каждый ведь думает вечность жить. Поехали? Вот ты сел бы за руль... - впрочем, он не чувствовал сейчас ни усталости, ни сожаления, ни страха. Можно было бы жить дальше. "А вот съезжу как-никак, - и усмехается, ловя взгляд Руслана в зеркальце. - Ишь, Грач... разная она, жизнь... немолодые все... надо тебе?.. и Диану увидеть - надо?.. старой?"
- Игру-уля-а! Потом сверни куда в сторону, где поглуше... поспим. Может, и смогу повести. И не менжуйся, - Десантник тяжело ворохнулся и сипло хохотнул, - не менжуйся... отец! не брошу тебя здесь.
Дед оборачивается к парню, удивляясь, что тот сумел оформить его непроявленную еще мысль, только плавающую еще где-то в сознании. И соглашается: "Куда ему теперь одному... а бросил бы, верно... или нет?"
- Заспать бы все, - протянул еще Десантник. - Да паспорт свой в карман положь. Вернее будет.
Дед не хочет думать, что их там ждет, позже. Скорее всего, остановят на первом же посту. Он вспоминает почему-то усталого майора из отделения милиции, который все прикрывал галстуком отсутствовавшую на рубашке пуговицу. "На работу, говорит, устроит, вишь как. Работу я и без него нашел... дело нехитрое. У каждого свой футбол... - снова отчего-то не дает ему покоя играющий с мальчишками Игорь. - А тормознут нас... не выкрутимся".
Но посапывающий за спиной Руслан теперь успокаивал. Все-таки их двое, вдвоем уже легче. Чем легче-то, спрашивается?
"Странный странник, странный бич, выбрал долю... волю?.. - проборматывается через сомкнутые губы, а глаза высматривают свороток с дороги, куда можно повернуть и укрыться хоть на время.
- Остановись, - внезапно говорит Десантник. - Выйти надо.
Дед тормозит. "Ну, отец, - слышит за спиной, - тебе телегой править". Да, резко. Что поделаешь, это как в чужом доме - обязательно что-нибудь заденешь. Отвык. Хотел отшутиться, но Руслан уже открыл дверцу и, выборматывая то ли матерщину, то ли стон, вывалился наружу.
Серый снег под общим кустом пятнается возле Десантника кровавой мочой, Дед отводит глаза и видит сведенные тяжелые плечи, перекошенные черные губы, потом ловит взгляд Десантника. Но оба молчат и вместе поворачивают к Игореву жигулю. "Подожди-ка, - отводит Десантник  его руку от водительской дверцы. - Попробую".
Дед смотрит, как пристраивается Руслан за рулем, как проводит рукой по запотевшему стеклу, трогает рычаг и поворачивает ключ. Дед делает шаг к задней дверце, она не поддается - утоплена кнопка фиксатора. Он легко стучит по стеклу. Десантник оглядывается. "Ладно, - хочет сказать Дед, потому что понимает, как трудно тому сейчас поворачиваться. - Ладно, я обойду..."
Но машина дергается и, бешено закрутив задними колесами, прыгает вперед. "Как лягушка", - сравнивает Дед, улыбнувшись, кажется, впервые за все время со вчерашнего вечера. Из-под колес летят ошметья грязи. "Все. Сейчас остановится..."
Все. И Дед уже понимает, что не остановится. Он бежит следом, бежит. Видит, как из окошка, что-то вылетает, но еще бежит, бежит... Пока не задохнулся острым, режущим легкие воздухом.
"Ну и ладно, - тихо подумал, падая. - Зачем он..."

                Алма-Ата - Калининград, 1983, 1988, 2001 гг.


Рецензии