Истинно мужская страсть
"Если подуешь на искру, она разгорится, а если плюнешь на нее, угаснет: то и другое выходит из уст твоих".
Иисус, сын Сирахов: 28,14.
1.
Среди многих выстрелов, что грохотали по округе весь вчерашний последний августовский день, этот хлопок в предрассветном первом сентябрьском утре со стороны мог бы остаться незамеченным.
Но Юрий Линев не добежал каких-нибудь пяти шагов до грузного мужчины, которого догонял. Линев уже слышал трудное, загнанное дыхание, видел даже сероватые капли пота на блеклом широком лице, когда тот оборачивался. Глухой рокот мотора медленно идущей впереди машины - к ней-то и стремился преследуемый - не мог перекрыть этих свистящих выдохов запаленных легких; и хотя Юрию дышалось не намного легче, он заставил себя внутренне подобраться для последнего броска. И едва уловил, как бегущий впереди метнулся в сторону, как, полуобернувшись на бегу, вскинул к плечу изящную, будто игрушечную "белку" - чуть ли не в начале погони Юрий отметил это ружьецо, потому что и сам хотел бы такое: легкое, с верхним стволом тридцать второго калибра, а нижним - малозаметным и хищным - нарезным мелкокалиберным стволиком... В здешней охоте такая игрушка почти бесполезна, она очень красиво пришлась бы на стену, да вот никак ему такая не попадалась. "Пугает еще, гадюка!" - успел весело подумать Юрий. Торопливые шаги слышались за спиной и добавляли ему уверенности.
Хлопнул выстрел.
Линев почти одновременно отметил вспышку и услышал тупой толчок в левое плечо. И увидел чужие руки с ружьем, безвольно обвисшие вдоль тела. Скорее всего и сам хозяин "белки" - этот тяжелый, с растерянными, убегающими глазами на белом обвисшем лице - не ожидал и не хотел такой точности выстрела.
Юрий запоздало прыгнул в сторону, потом вперед, ощутил, как по руке потекло от плеча вниз, и сделал еще два шага к расплывающейся фигуре. Юрий и сам был грузен, но грузностью пока еще молодой, пружинной. И он с тайным холодком узаконенного преследованием восторга вложил эту пружинную грузность тела в кулак.
Удар был точен, но и противник попался, видно, крепкий - не отлетел и не рухнул сразу под таким тяжким ударом, а сделал еще неверных шага три назад к своему новенькому бежевому "уазику" и медленно, боком осел на жухлую траву. "Так-то! - мелькнула еще у Юрия мысль. - Не дождалась подвода! И оставить не решились, ишь..."
Машина остановилась и подрагивала на малых оборотах, свет подфарников, далеко заметный каких-то полчаса назад, расплывался и тускнел в сером рассветном мареве. Молодой водитель так и держал дверцу открытой, не зная - выходить ли на помощь...
Подоспевший товарищ Юрия рванул "белку" из несопротивляющейся руки ворохнувшегося на земле человека, сгоряча занес ногу.
- Оставь горячку, Сергей! - остановил его хрипловатым от бега голосом Виктор, старший в их тройке. - Юре помогли. Я машиной займусь... Куда теперь денутся!
Линев, пожалуй, впервые так ударил человека. Он посмотрел на свой кулак, несколько раз вновь сжал-разжал его, ссутулил на выдохе плечи, чтобы ощутить мускулы на спине, которыми он гордился. Глубоко вдохнул всей грудью воздух, расслабляясь. И почувствовал, как тело послушно ему, как уходит в ноги напряжение последних ночных часов с тех пор, когда они втроем начали скрадывать фарящую в долине машину, когда медленно ехали на Викторовом газике без света и дороги, рискуя провалиться куда-нибудь и стараясь почти наугад пересечь путь браконьерам. Несколько выстрелов, разрывающих ночную тишину, подогрели азарт преследователей настолько, что они, не размышляя, бросили свой газик в какой-то солончаковой луже и решили скрадывать пешком.
И удивительный нюх Виктора Терехова да еще, наверное, удача позволили им так точно выйти, что на глазах был застрелен джейран-сеголеток, что, высвеченный словно на сцене острым лучом боковой фары, соскочил с подножки бежевого уазика к подрагивающему козленку грузный человек - добить. Линев даже успел увидеть, как полоснул нож...
Уазик дернулся и стал разворачиваться по резкой дуге: в машине раньше заметили чужих, фара предупредительно мигнула и погасла. Им нужно было развернуться: за спиной инспекторов были глыбы камней и заросли, здесь машине никак нельзя прорваться напрямую. И Линев резко оторвался от своих, чтобы не дать охотнику возле добычи опомниться, не дать ему догнать медленно уходящую машину, из которой что-то угрожающе кричали.
Машина медленно и напряженно шла от них, казалось, будто она сама продвигается вперед неровными рывками, преодолевая удерживающую ее силу и накапливая эту силу в низком гуле мотора и дрожа в ожидании того стремительного броска, который вот-вот сможет она себе позволить. И Линеву стало весело и легко, потому что он запросто догонял тяжеловатого охотника и уже видел, как успеет на его "хвосте" а машине...
Конечно же, Юрий не ждал выстрела.
Теперь, когда вся горячка преследования была позади, когда успокоительная тяжесть удара расслабила правую руку, когда, поведя левым плечом и еще не ощутив боли, рассмотрел Линев чернеющую дырку у плеча на левом рукаве штормовки и увидел надорванный клок с другой стороны рукава, где вышла пуля; когда в ладонь ему прокралась теплая и липкая струйка крови - вот когда Линев по-настоящему испугался. Испарина пробила нательное белье. Это не был здоровый пот, как в беге: липким холодком поплыла испарина по спине, ознобом щелкнула на сжатых губах, казалось, даже запах у нее был другой. И чтобы смыть накатившуюся тошноту и этот липкий запоздалый страх, Юрий заматерился - неумело, слишком громко и потому еще более зло. Он знал, что ему не идет ругаться, он сам себя видел со стороны и понимал, как неумела его ругань, но она все же облегчала; а сознание уже убеждало, что все позади, и давило этот расслабляющий нутряной страх, и сопротивлялось тошноте.
Теперь здесь, в этой небольшой замкнутой долине, было очень тихо: Виктор Терехов сразу подбежал к неподвижному водителю и выдернул ключ зажигания. Машина дернулась в последний раз, будто еще надеялась рвануться вперед, и все замолчало.
Такой тишины, наверное, давно ждала какая-то пичужка в недалеких низких кустах, потому что сразу неуверенно пискнула: "Пиу?.." И ответила самой себе: "пиу-пиу, фьють!" Где-то за каменистым холмом шуршала вода - там сонно крякнула утка. И Линев переглянулся с Сергеем Ивановичем, они оба подумали о том, что ведь выехали-то на открытие охоты, а так ни разу по уткам и не выстрелили...
- Может, его связать?.. - медленно, изображая раздумчивую неуверенность, спросил Терехов, явно довольный успешным исходом ночной погони и наступившей теперь властью. Никакой корысти в том ему не было и рана Юрия не могла не тревожить, но он не был бы Тереховым, коль не нашел бы повода поиграть в "казаки-разбойники" даже в нынешней ситуации. Он и сам знал, что "заносит" его, поэтому, словно извиняясь, подмигнул украдкой Юрию. Линев невольно ухмыльнулся этому мгновенному гримасничанью и тону неуместному, и нарочитой серьезности намерения, но тут же поежился: "Ну, Викторовы игрушки понятны. А мне-то все зачем?.."
Уже выкатывалось солнце. Оно еще казалось остывшим, может быть, потому, что у людей долгое ночное возбуждение так резко сменилось неожиданной разрядкой, и озноб еще жил в них. Казалось, что расплющенная красная лепешка над восточной грядой невысоких каменистых холмов и сама нескоро еще сможет нагреться. Пустынная долина окрашивалась густой рыжиной, побурел пыльный тент молчаливой машины; лица людей стали медносерыми, отчего глубже западали глаза - все произошедшее, как и вокруг сейчас, казалось Линеву неестественным и нереальным, как те глухие покалывания в онемелой левой руке, будто после обморожения...
Сергей Иванович, зачем-то наступив на отобранное ружье и бросив рядом свою ижевскую бескурковку, помог Юрию стянуть штормовку, рубаху, сорочку. Их левые рукава успели пропитаться кровью, и прикосновение к телу было неприятно. Из небольших ранок в мякоти у плеча еще выкатывалась сукровица, и новая волна холода взбугрила кожу Линева. Терехов тоже подошел ближе, чтобы увидеть рану. "Сорви сорочку, все равно выбрасывать", - зачем-то шепотом прошептал Юрий.
- Вот я и говорю, не связать... - здесь Терехов вдруг резко повернулся. - Ружье на землю, руки на затылок!
Крик в конце сорвался в фальцет, и был явно запоздалым, а потому таким излишне громким, но палец Терехова лежал на курках, и Линев знал, как стреляет Виктор. "Еще мало!" - прошептал или подумал Линев поморщась. Ему сейчас уже ничего не хотелось.
Рядом с другой дверцей машины стоял высокий худой человек в потертой, но еще добротной кожаной куртке, белесой на швах. Он стоял, опираясь на добротную дорогую двустволку, и, видимо, не знал еще - как же ему вести себя в подобной обстановке. Виктор и заметил-то его потому, что человек попытался обогнуть уазик: возможно, решил подойти к сидящему на земле приятелю. Тот потирал заметно припухающую скулу. "Синяк нальется..." - машинально отметил Линев.
- ...Отойди от ружья! И руки - на затылок, говорю! - уже снова, словно играясь неловкой ситуацией, повторил Виктор, когда дорогое ружье съехало по ноге в пыль.
- Вы кто такие? - бесцветно поинтересовался тот, отходя в сторону. Он, конечно, понимал - кто такие, как понимал нелепость "рук на затылок".
- Знаешь ведь - охотоинспекция. У нас не проскочишь! Теперь милиция разберется, кто мы и кто - вы... - Виктор кивнул на Линева, которому Сергей Иванович, даже не обернувшись на новую суматоху, перетягивал плечо лоскутом.
- Давай йод, чего вылупился - держишь! Там, небось, и бинт есть, - это Виктор водителю сказал. Парнишка-шофер, очень молодой и очень растерянный, действительно держал на коленях аптечку, не решаясь сам предложить помощь.
Сергей Иванович прямо поверху стянутого жгута плеснул йодом. "Пройдет. По мякоти срезало, засохнет быстро", - бормотнул он Юрию и теперь присел рядом на корточки лицом к машине.
- Выбирайте выражения, нечего "тыкать". Мы с вами в другом месте разбираться будем, руки у вас коротки - командовать здесь. Я - прокурор района... - глухо, но уверенно сказал высокий.
- Браконьер ты! И отойди от ружья подальше... и нож снимай с пояса! Я ведь еще не знаю, что ты прокурор: как пальну из страху-то - уже явно ёрничая, ответил Терехов. - В человека за козла стрелять - видно, проще, чем с простыми людьми на "ты" говорить! И ведь за хорошего свидетеля пройдешь, прокурор. Или отказываться будешь? А руки - ничего, удлиним, не волнуйся: докладную зашлем - не дотянешься. Фамилия? - Виктор щелкнул кнопками планшета.
- Козырев. Занимайтесь делом, а нотации молоды еще читать. Да и не паясничать бы... простой человек...
- Вот-вот, правильно - учить уж вы нас будете. Сегодня особенно хорошая наука! Да вот козыри-то не у тебя... товарищ Козырев, - закипал Терехов, легко получившийся вдруг каламбур с фамилией, казалось, еще подзадорил его.
Погоня всегда пробуждает в человеке что-то опасное. Здравый смысл и понимание чужой боли - все отступает перед потоком силы и власти, который открывает преследование, перед кажущейся возможностью вдруг сейчас, в один миг, настоять на своем, разрешить все сомнения, проблемы, жизненные неудачи - одним ударом. И несколько человек, объединенных преследованием, даже в правоте своей могут подогреть друг друга до жестокости.
Линев устало заметил, как Сергей Иванович, который близоруко щурился на пикировку Терехова, сидя на корточках, резко встал, доставая очки, с явным намерением вступить в перепалку. Юрий знал, как совсем тихим голосом Сергею Ивановичу достаточно ввернуть что-нибудь вроде "он прав, Юра: знай, бычок, свое место и не рыпайся...", чтобы подогреть прямолинейность Терехова. А сюрпризов на сегодня хватит, подумалось Линеву. "Хватит, Иваныч", - он шевельнул локтем, приятель даже отступил на шаг - кажется, понял, а может сам устал, сколько можно...
- Ладно, Виктор, давай закругляться. Еще и машину вытаскивать. Устали - Юрок вон заснет, гляди... крови много из него отцедили эти вежливые! - Сергей Иванович все же не удержался. - Хорошо, хоть пулемета не оказалось! Составь акт, да поехали...
- И ты прав! - Виктору тоже ночь далась нелегко за рулем, да и газик до сих пор торчит в солончаке - жалко: лицо у Терехова заострилось еще больше, прямо лезвием стало лицо с этим резким, в горбинку, носом, и курчавая прядь прочно приклеилась ко лбу, и глаза запали, зелень их потемнела. - Машину вытащить надо... Трос есть?
Парнишка-шофер, к которому был обращен вопрос, кивнул.
- Тогда поехали. Вы все нас подождете, недолго...
Он подобрал ружья, отнес их в уазик, проходя мимо прокурора, буркнул: "И того козленка подберем... не с голыми руками".
- Эге! - присвистнул он от машины. - Такой акт и без выстрела расхлебать тяжеленько: здесь у них еще два джейрана! По тысчонке на нос штрафа одного, прокурор, - это я с водилой считаю. Или на себя расчет возьмете: второй, небось тоже начальник?
- Директор совхоза я... Езжай уж, трепу на потом хватит.
- Вам втроем три месяца работать с лишним, это если премиальные учесть... - подсчитал Сергей Иванович.
Терехов хлопнул дверцей, машина подняла пыль на резком развороте и укатила к холмам, где прочно засел их автомобиль.
Три тысячи... уйма деньжищ... а ему в отпуск на шабашке по студенческой памяти вкалывать приходится, чтобы Ольга на жизнь не жаловалась - подумалось зачем-то Линеву. Он досадливо мотнул головой.
Сидящий на земле тер скулу, серым лицом попытался поймать взгляд Линева. Брови у него нависли над припухшими веками, поэтому взгляд, скорее, лишь ощущался - глаз видно не было.
- Что рассматриваешь, как чужой? Крестники теперь мы... добросовестно ты меня... здоров! Или я уже стар становлюсь. Как у тебя - ничего страшного? Ты зла не держи, мне и самому страшно греха такого... помрачение какое-то. Давай по-соседски потолкуем да решим полюбовно. Человека, друг, нельзя в угол загонять, как зверя... напролом полезет. Худой мир все лучше доброй ссоры... не подойдет пословица? Родом-то откуда?
Линев безразлично посмотрел на одутловатое лицо, отвел взгляд. Тоже мне - "как чужой" - свояк отыскался... а дрогни чуть иначе рука... уф-ф... "Хороша милашка?! - бормотнул он для Сергея Ивановича. - Скорей бы Виктор возвращался..."
- Вы ведь не профессионалы? - голос дошел словно издалека, вопрос не оторвал Юрия от мыслей о Терехове, тем более, что они чуть не поссорились перед выездом на охоту. - ...Небось, специальность чистую имеете. Чего в городе не сидится?
* * *
...Дня за три до выезда на охоту он с Тереховым вышел из треста после заседания месткома. Виктор был членом местного комитета, а Линев попал на заседание из-за сотрудника своего отдела, который пропал с работы на три дня. И прежде, чем появился, жена этого сотрудника принесла управляющему заявление. Грехов там числилось - хватило бы на пятерых, но женщина требовала вернуть к ней Силкова "персональным воздействием всего коллектива". Линев же настаивал на увольнении за прогул, и с его мнением не могли не считаться - Юрий был начальником ПТО.
Всегда неунывающий Терехов как-то смурно поводил головой, словно шею сдавливал глухой и тесный воротничок, хотя была на нем рубашка с воротом "апаш" по случаю соответственной прогнозу жары. Крутить головой Виктор начал еще на заседании, когда попробовал возражать Линеву против увольнения, а всему заседанию - против самого разбора семейных отношений. Теперь Виктор не смотрел Юрию в глаза и явно торопился распрощаться. Он повернул к машине.
- Пройдем немного, - попросил Линев.
- Ехать надо... дела, знаешь, домашние...
- Брось ты - дела... Мне тоже на рынок поспеть надо, Ольга просила. Ты ж за этого Силкова переживаешь, только на меня напрасно бочку покатил: сам он виноват!
- Ну, хорошо, Юра, постоим. Зря ты так... наотмашь. Правильным куда как легко быть, если тебя не клюет...
- Вот поработал бы он у тебя...
- Не передергивай, ты ж не о работе говорил. Понимаю, что воспользовался, так нечестно ж - вот так в грязь залазить, сам можешь вымазаться... Баба у него стерва, я ездил с Силковым: он и отдыхал-то в командировках. А ты, Юрий, как чужой, словами такими и раздавить можно: "План под угрозой, интересы производства..." - Терехов остановился, вяло махнул рукой. - Мне жалко, ведь двенадцать лет работает, еще до тебя сидел в отделе. А ну-ка попробуй: со всех сторон жизнь под корень...
- Да не в прогуле дело, Виктор! И писанина та бабская мне до лампочки!
- Во-во, "до лампочки" - сел в автобус и забыл...
- Он без-да-рен, пойми! Да, признаю, нужен был повод, пусть нечестно и противно. Но Лукич пусть неделю не придет, я его ждать буду, опохмелю даже, - Линев хохотнул, рассчитывая, что и Терехов примет переход на шутку. - Да, и опохмелю - завал без Лукича, надо, так он и ночь просидит. А после Силкова твоего еще всем отделом проверять надо - где напортачил...
- Это его беда, а не вина... как-то ведь он раньше работал?
- Э, у нас у всех деньги не лишние, премиальными кому охота рисковать! Раньше, может, и тянул твой Силков, да времена меняются, на костяшках теперь много не нащелкаешь. И жалость здесь нерентабельна, Витя, пойми, устарел он! Ты вон на объекте матерился, да сам на кране руки срывал: приятно из-за какого-то бездельника грязь разгребать было? Да еще и хихикали, пожалуй, за спиной у тебя, - как же, главного механика треста на кран загнали! За ошибки бьют и руки отрывают, если не оттуда выросли!
- И - учат да выправить помогают. Ты вспомни, все сразу умел?
- Когда не умел, так и на оклад приличный не зарился!
- Чихал я в конце концов: все эти железки да цифири твои вздоха человеческого не стоят. А ты беду его пользой оборачиваешь, не бывает так... Ладно, давай разъезжаться, ты ж на рынок хотел - опоздаешь, заброшу давай.
Линев согласно открыл дверцу тереховского газика - они стояли рядом с машиной. "И правда - добрось, зелени надо купить. А тебе не надо на рынок?" - Юрий знал, что Терехов обрабатывает участочек у тещи при доме и пользуется оттуда, поэтому спросил просто - для оправдания совместной поездки.
- Это все чувства, Виктор, - все же не удержался Линев от продолжения разговора. - Литература это. После работы я тоже могу добрым быть... если в автобусе на мозоль не наступят! А за свою никчемность каждый сам расплачивается: за работой ведь тоже люди стоят. Почему не их жалеть, если уж всерьез говорить?
- Слышал уже... словеса все. Доброта обязана конкретной быть, а ты - обухом по голове. И на мозоль тебе - попробуй наступи, да не все ж такие здоровые!
- Да ты что взъелся-то?! Честное слово, не пропадет твой Силков: я уже звонил в одно место, подаст сам заявление - и примут, и ничего почти не проиграет, даже квартиру со временем получить сможет... если по уму себя поставит. Только не в нашей системе, я и в область его не пущу, как ты его предлагал: оттуда его огрехи все равно здесь хлебать.
- Чего глаза вылупил, дальтоник фигов! - Терехов крутанул рулем и распахнул дверцу кабины: парень на перекрестке вразвалку прошел прямо у крыла, а на ругательство Виктора довольно нагло махнул рукой. - По шее бы накостылять тебе!
- Вот-вот! подхватил Линев. - А всем не накостыляешь, он себя тоже обиженным чувствует - ездит, мол, здесь на машине всякий частник... Вот я вчера у "Детского мира" очутился, хотел Димке к школе подарить что. Вижу - тетка в стороне костюмчик продает в самый раз на моего. Семнадцать рублей отдал, радуюсь, думаю - отхватил, пока люди по очередям толкаются! Да вздумал еще в магазин зайти... Что думаешь? Там этих костюмчиков целый ряд висит... по одиннадцать-пятьдесят. На кого прикажешь жалиться за собственную глупость? - Линев засмеялся, легонько, чтобы не мешать, обнял Терехова за плечи, ему не хотелось неловкости между ними, а Силков этот со своей путаницей был бельмом в отделе.
- ...Устроим Силкова, не переживай, слово даю! А ты Ольге не расскажи вдруг про костюмчик-то. Ну, спасибо, что довез.
Они разошлись, счастливо преодолев возникшую было отчужденность. "Да, охота все смоет... отдохнем", - Линев с удовольствием вкатил в сумку арбуз, а потом еще сверху несколько маленьких желтых дынь, которые он любил за сладость.
2.
...Молодой, сильный и красивый, Юрий Линев страдал той преждевременной грузностью, которой наказывается характер без страсти и темперамент без огня.
Когда Юрию приходилось писать биографию в личное дело на работе, вся жизнь его умещалась на одной странице. И Линев нисколько не смущался этой короткости: у большинства его сверстников биография складывалась из одинаковых вех - школа, институт, работа. Иногда, если не очень везло, могла она немного варьироваться - школа, работа, армия, институт... Нет, конечно же, события в жизни происходили, но это были события повседневные, важные лишь для самого человека, а для документа никакого значения не имеющие... Юрий же, помнится, порадовался, что и маленькие события, из которых в основном складывается жизнь, у него проходили естественно и упорядоченно. В институт поступил сразу, с математикой он был в ладах, а экономический факультет был ничем не хуже других. Еще в школе перед институтом начал Юрий заниматься штангой: ему нравилось добавлять килограммы, а позже и граммы, к тому определенному весу снаряда, осилить который отпустила природа и регулярная тренировка. Нравились и наливающиеся мышцы, они добавляли уверенности, а на работе в студотряде позволяли ему с улыбкой ворочать за двоих. После второго курса Юрий начал каждое лето ездить со строительным отрядом в совхозы, даже закончив институт, он прибавлял к отпуску две-три недели за свой счет и все это время "вкалывал" на строительстве кошар, сельских жилых домиков или школы, клуба - что подвернется. Работа эта устраивала не только выходом энергии и необходимым опытом, который несло руководство отрядом, но и солидной поддержкой сначала к стипендии, а позже - к окладу.
В том тресте, где проходил он преддипломную практику, к Юрию сразу привыкли настолько, что к распределению послали на него заявку. А здесь и случай не заставил себя ждать, даже три случая сразу. В отцовском кооперативе подошла очередь на квартиру, и Линев, благодаря летним поездкам, смог сам внести пай за двухкомнатную, тем более, что миловидная Оленька, инженер комплектования из параллельного отдела, не отказалась от предложения Юрия разделить с ним судьбу. Юрий так и предложил ей - нарочито выспренне, это прозвучало с хорошо отмеренной долей самоиронии, но и убедительно. Оленьке оставалось лишь рассмеяться, чтобы скрыть смущение, и подставить губы для поцелуя - в знак согласия. Они оба узнали уже, что им будет хорошо друг с другом.
А всего через два с половиной года работы Линева в тресте начальник планово-технического отдела уходил на пенсию, и сомнения в кандидатуре Юрия на эту должность не возникало: он уже прежде спокойно замещал "старика"...
Медленно идет время только у бездельников, а Линеву и в отпуск с женой только раз удалось вырваться, да и то - Ольга настояла перед рождением сына на поездку в Одессу, две путевки туда оказались в месткоме. С рождения Димки хлопот и расходов прибавилось, так что Ольга не возражала против летних поездок на стройки, а для Юрия это по-прежнему оставалось и отдыхом, и разрядкой. Уже и сыну шел седьмой год, Димка во всем обещал быть похожим на Юрия, хотя был еще мал, конечно же, чтобы заниматься штангой, но к зарядке по утрам с деревянными гантелями относился так же серьезно, как сам Линев.
Все это, разумеется, не могло войти в тот листок, на котором Юрий писал биографию; и он остался доволен, что жизнь легко укладывается в лаконичные фразы и даты. А ведь в итоге, подумалось ему, мы ничего не знаем о человеке по этим листкам: с кем дружит, как отдыхает, на каком автобусе ездит - а ведь в таких маленьких ежедневных событиях и организуется человек... Разве напишешь здесь, что нравится хоть раз в неделю повозиться на кухне, ну да его приготовления тушеное мясо и салаты импровизированные и так знают на праздничных вечеринках сотрудники и приятели. Наверное, отсюда и грузность, несмотря на гантели: грешен русский человек, поесть да выпить не дурак - так отшучивался Юрий на шутки приятелей по стройотряду.
С Виктором Тереховым, лишь немного старшим его, главным механиком треста, Линев особо близок не был. Пока не произошел случай, принятый было самим Юрием за минутную блажь, отказаться от которой показалось просто неудобным.
- ...Слушай, Юрий Дмитрич, - сказал однажды в конце января Терехов, с хрустом выпрямляя под столом занемевшую поясницу, когда Линев зашел зачем-то к нему в отдел, - не хочешь махнуть с нами за город? Подразмяться чуть на воздухе, а то перекурились?
Как и со многими сослуживцами состоял Юрий с главным механиком в легких приятельских отношениях, ни к чему особо не обязывающих. Можно было с удовольствием выпить вместе кружку - другую пива в жаркий день, послушать вполуха сетования на ухабы семейной жизни и посмеяться анекдоту, да вот партию в шахматы разыграть под конец рабочего дня.
От главного механика зависели фонды и лимиты на оборудование, выбивать их он любил и умел - своими путями в столичном министерстве, обходя на поворотах коридорных общений другие родственные тресты своим наивно-курчавым с долей импонирующей провинциальной наглинки обаянием и щедростью директорского фонда, выделяющего для таких случаев "на представительство", к которому Терехов широко добавлял собственные премиальные. Эти поездки были его привилегией, отдыхом и азартом, но от них зависела ритмичная работа треста на год вперед, так что Виктору прощались и задержки, и рассеянная припухшая усталость на лице. Трестовские премиальные зависели и от командировок механика по объектам монтажа - из них Терехов возвращался словно обугленный, в залубевшим лицом и жесткими руками, которые знали, казалось, каждую гайку у огромных кранов и коллекторов на ощупь: Линев побывал с ним на объекте и сам видел, как механик способен прямо в костюме залезть в какую-то щель под станиной и оттуда весело материть рассеянного периферийного мастера. А монтажные премиальные у них в тресте были серьезные, так что не напрасно обожали Терехова ворчливые бухгалтеры и легко откликались на его зов шоферы. Короче, Линева всем привлекал главный механик, но сблизиться им мешала инертность Юры: он не любил обременять себя дружбой. Так что дальше редких праздничных предприятий да легкой коридорной болтовни отношения не заходили. "Как дела, старик?" - "Ничего, скрипим помаленьку!" - большего для ведомственного патриотизма при встречах вне службы и не требовалось...
- Так махнем за город? - Терехов улыбнулся настойчиво. - Не пожалеешь, продышишься. У нас место освободилось в машине.
- Да ведь я не курю. Далеко ли "веяться" хотите?
- Ты не куришь - весь город дымит. Ничего твое сидячее воздержание не меняет, отравляешься. А мы тебе прогулочку гарантируем - туристы большие б деньги отдали!.. После работы быстренько соберись, заеду. Ты же машину водишь?
- Давно не водил. Куда ехать-то? На твоем самокате кататься - подушку брать надо. Да и неожиданно, как жена посмотрит: я ведь и в командировки не рвусь...
- Ты зря на машину, на ней Гималаи штурмовать можно - уже напрашивались альпинисты. Вот еще пропеллер поставлю! - Виктор любил свой газик, хотя в городе смотрелась машина беспризорницей: из захудалого списанного где-то "козла" собрал он полный ГАЗ-69, да еще "волговский" двигатель поставил, списав для этого полевую электростанцию, которую тот двигатель должен был вращать. "Танк - машина!" - говорили в тресте после демонстрации ее возможностей на одном из коллективных выездов. Юрий верил - видел руки механика в командировках, но внешняя затрапезность немного коробила и тайного вожделения, подобного "Тойоте" или "BMW" некоторых приятелей, не вызвала.
- Не знаю даже...
- Чего знать, оторвись разок, пусть жена соскучится! Все свои будут: Сергей Иваныч да кадровик... в последний раз он, пожалуй, - состарился... Давай, рви домой! Ружье-то есть? Егерь у меня знакомый километров за двести: в воскресенье вернемся...
- Ого! Ближний свет - а поближе уж и распить негде? - улыбнулся Юрий, ища предлога для отказа и соблазняясь вдруг возможностью поближе сойтись с Тереховым. Да и заместитель управляющего... - Сергей Иванович - тоже охотник?
- Не "ого", а ключ от церкви, - ввернул Виктор присказку из старинного анекдота и располагающе тряхнул головой. - Чудак! Кто ж от такого отказывается! Люди за пятьсот верст мотаются, а здесь путевки есть и рукой подать. Так есть? Или взять на тебя ружье по первости? Пожелтели здесь... Собирайся - в семь заедем.
Пожелтел-то, допустим, механик: после командировки как раз на годовой отчет сел; но Линев тоже вдруг почувствовал усталость от монотонности и гонки последних недель, какая-то душевная обрюзглость качнулась от слов Терехова. "Поеду!"
- Откуда ружье... Стрелял-то - в тире когда. Брать что?
- А что-нибудь, не возись да впервой голову не ломай. Съездишь, понравится - осмотришься. Оденься проще, в магазин по пути заскочим, да и готово у меня. Косого погоняем... - Терехов мечтательно прикрыл глаза, еще раз откровенно потянулся и нырнул к столу.
После разговора Линев зашел в туалет и остановился возле зеркала. Желтизны не было, и глаза смотрели ровно, но едва заметная отечность заставила его туго потереть щеку и подобрать живот. "Да-а, размяться не мешает... Что же пьют они? Поеду..."
Он вернулся к себе и позвонил жене. Она, конечно, удивилась, но довод "неудобно теперь отказаться" приняла и обещала пораньше вырваться с работы и все приготовить. Когда они поженились, Юрий настоял, чтобы Ольга перешла в бюро техинформации при министерстве: ни к чему в одном месте работать, да и времени там больше свободного для дома получается.
...Машина загудела ровно в семь. Линев сунул в портфель две простыни, взял старый плащ на меховом подкладе и, пожав плечами, попрощался с Ольгой и сыном.
- Ехать долго будем? - спросил он Терехова. Сиденье вдоль стенки было жесткое, на противоположной скамье, как на завалинке устроился на полушубке начкадрами Виктор Семенович; сзади громоздилось что-то непонятное - рюкзаки, ящики, канистры, даже большой газовый баллон. На переднем сиденье рядом с Тереховым сидел замуправляющего. Юрий не сразу и признал его в вязаной шапочке с помпоном и выцветшей штормовке, из-под которой виднелся толстый свитер.
Вскоре Линеву уже казалось, что он и не уходил с работы: разговор шел вокруг все тех же отчетно-трестовских дел. Вот только одежда и смущала: слишком упрощала отношения прямо-таки мальчишеской простотой. А у него не было ни сапог, ни штормовки, ни полушубка, и выглядел он вполне нелепо - сам почувствовал. "Они всерьез, что ли, на охоту собрались?.." После магазина Юрий немного успокоился: запас бутылок был для двух дней вполне обнадеживающий.
Дорога была хорошая. И хотя шел конец января, зима держалась вялая: серый, словно усохший, снег оплывал на обочине рваными островками да мелькал сквозь придорожные черные деревья на горбатых от пахоты полях. Кое-где чернели осевшие стога, поселки прижимались к дороге, на которой машин в это время было уже немного - изредка прохрипит запоздалый грузовик или ухнет темным выхлопом рейсовый автобус - конец недели.
Когда проехали загородный пост ГАИ, деревья у обочины замелькали стремительней, Юрий перестал смотреть в маленькое окошко; даже в поселках механик не сбрасывал газ, по его свободным движениям и посадке можно было понять, что ездит он здесь достаточно часто и трассу чувствует, что называется, не глядя.
Потихоньку, как это всегда бывает в мужской компании, деловые разговоры незаметно перетекли в анекдот, вовремя вспомянутый Сергеем Ивановичем. А там уж рядом был накатанный "конек" Виктора, знакомый Линеву по коридорной болтовне. Казалось, Терехов и слушает рассказчика лишь для того, чтобы высмотреть щелку в разговоре, возникнуть в ней и воскликнуть: "А вот у меня был случай..." То, что он сейчас за рулем, Терехову нисколько не мешало, и Линеву, с опаской посматривающему на руки механика, постоянно взлетающие над рулем, эта поездка показалась еще большей блажью - стоило ли ради той же болтовни нестись неизвестно куда на ночь глядя...
Какой предмет разговора может быть неизменно интересным в коротком коридорном перекуре мужчин, когда дела конторские могут часик и подождать?.. Ах, женщины, имя вам - приключение; и само собой в таких задымленно-мечтательных воспоминаниях - всегда удачное, всегда пряное приключение!.. какими ловеласами и небрежными красавцами выглядят в них даже почтенные чиновники, с кряхтеньем завязывающие по утрам шнурки на собственных ботинках; даже благостные отцы семейств, робко бормочущие в телефонную трубку в ответ властному голосу супруги, здесь, в коридорной пятиминутке лучшего анекдота, начинают глубже затягиваться сигаретой и отбрасывать голову назад, и напрягать лицо в гордом прищуре. Ах, женщины, свободные женщины, если б ведали вы, сколько рыцарей и обольстителей пропадает на таких вот перекурах!
Впрочем, Линев знал, что у механика все эти приключения были обычным мальчишеским фанфаронством, хоть и чуб у Виктора залихватской прядью падал на лоб, и узкое лицо его с бровями вразлет нравилось: механик при решительности красивой женщины сразу терялся, бормотал что-то смущенное и нырял в правдашно-невероятные случаи на охоте, уже не замечая расслабленного взгляда, что неминуемо обтекал по его густым бровям, веселым губам, широким плечам и большим ладоням. Порой на праздничных вечеринках Юрий Линев ловил себя на ощущении зависти к механику за подобные взгляды, хотя знал, что тот до сих пор считал свою жену самой красивой и радовался, когда находили его дочек-близнят похожими на жену, а не на него, Виктора Терехова.
...Слушая, Линев по привычке сначала считал километры, выглядывал очередной верстовой столб. Но потом надоело, да и стемнело так, что шоссе впереди сливалось с небом, а Виктор почему-то не включал большого света - шел на подфарниках. "А мне хорошо видно... и встречным глаза не жгу... пока не балуют", - объяснил механик в ответ на вопрос.
Впрочем, скоро так потемнело, что фары все равно пришлось зажечь. Дорога стала уже, а по гудению двигателя слышалось, что идет она все время на подъем, скрадываемый частыми поворотами и длинными срезами. Неясные в свете фар холмистые предгорья придвинулись вплотную к шоссе, а Виктор, словно экскурсовод, включил мощную третью фару. Фара светила остро, как прожектор, и была укреплена сбоку рядом с зеркалом; и механик дотягивался до нее левой рукой из кабины, водил лучом и приговаривал, оборачиваясь к Линеву: "Ты смотри, глянь - красотища какая!" Была в этом жесте и намеренная удаль, но было еще и просто хозяйское удовольствие показать "свои" места новому человеку.
Линев же ничего особенного не находил: пологие холмы были безжизненны и одинаковы, как-то быстро стали они на глазах сбегаться вместе и вот уже совсем тесно сошлись к дороге; вот уже вовсе вблизи вынырнули голые скалы, нависли прямо под машиной, обнаженно-пугающе расслаиваясь темными трещинами и оползая к асфальту цветными каменными языками.
Свет заметался по ущелью, а Терехов наконец-то выключил боковую фару. Юрий поймал себя на мысли, как вздохнул облегченно, когда механик обе руки положил на руль и перестал оглядываться на него и говорить.
Украдкой, чтобы не показаться нетерпеливым, Линев посмотрел время: прошло уже три с небольшим часа. От гудения мотора и затекающих ног накатывалось раздражение, и он не заметил, как прошли ущелье, как машина свернула с дороги, как выхватил свет фар из сплошной темени единственный куст, на котором, как показалось Линеву, волновались десятки бабочек. "Зимой?!" - он даже прикрыл глаза, чтобы унять прыгающие разноцветные точки.
Машина только что не наехала на странный куст весь трепетал множеством цветных тряпочек, кем-то напривязанных по узловатым хрупким сучкам, сиротливым и случайным в этом сплошном мраке.
- Приехали? - с надеждой спросил Юрий. - А это что за елка?
- Девочки налево, мальчики направо - перекур, засмеялся механик, словно это и не он крутил баранку три часа. - До "приехали" еще шестьдесят километров ребрами да задами посчитаем, а пока... - Виктор открыл дверцу и тоном профессионального зазывалы заканючил, - к вашим услугам, дамы и господа, шоферский Р-ресторан; под этим сокровенным кустом, принятым уважаемым товарищем за елку, - родник, почему благодарные человеки из живущих в округе, а также из спасенных от жажды в пути отмечают сей куст бла-агодарственными ленточками. Отрывать ленточки можно от чего придется! А кто не жадный - и монетки бросает в воду, в чем желающие смогут убедиться по восходу солнца, которого мы ждать не будем... Желающие почтить родник деньгами бумажными, могут сдавать их мне: для превращения этой воды в огненную!
- Кормилицу доставать? - спросил кадровик.
- И "кормилицу" и "поилицу", я даже чаю попить не успел, - поддержал механика Сергей Иванович, тоже выходя из кабины и открывая выход Линеву.
- Вот так вы и играете? - попробовал войти в тон Юрий.
- Отдыхаем, мил-друг, отдыхаем... а это дело святое! Выходи, Юрий Дмитрич, разомнись. Я не откажусь и от чего-нибудь покрепче чаю - здесь в округе власти выше нас нет. Так что подносите - не обидьте... - механик повернулся спиной к ветру и прыгал, разминаясь. Выходя, он выключил большой свет: оставил только подфарники и яркую лампочку в салоне.
Ночь подступила вплотную к машине, а куст с трепещущими лоскутками, казалось, повис в воздухе от низового света и вот-вот готов был улететь прочь.
Юрий вышел из машины, и на него обрушился ветер. А стоило сделать два шага в сторону, как тьма стала ощутимо плотной, и масса звезд вспыхнула над головой и понеслась вниз, на него. Звезды были совсем рядом, они рушились на землю и электрилизовали черный воздух, который стал слишком густым и чистым для легких - вот эта трудность дыхания еще напоминала о городе, да толчком накатывающийся страх. Потому что кроме пульсирующего голубого света сверху не стало ничего: огоньки подфарников были только частью, отражением этого стремительного искрового потока, призрачные фигуры людей потерялись в нем, а ветер сметал их разговорный шум... И Линев поторопился отыскать ковш Медведицы, чтобы вконец не затеряться, а постояв, сколько было необходимо, почти бегом нырнул в машину. Кружка водки и привычные лица вернули ему уверенность, но от окна Юрий отвернулся едва тронулись дальше.
Зимний проселок заиграл машиной, машина - сидящими в ней, повороты сменялись спусками, за треском наледи под колесами и глухими ухабами шли такие подъемы, что двигатель взвывал и захлебывался. Как Терехов разбирался во всем этом ералаше - понять Юрий уже не пытался, однако остальные ехали спокойно, их короткие шутливые подначки друг другу были, видно, привычными и отдавали той радостной возбужденностью, которая появляется при удачно завершающемся деле или в конце пути. Их не смутила какая-то открывшаяся подо льдом ямина, где забуксовала машина: несоответственно весело выскочили они из машины раскачивать газик, и хорошо при этом знали свои места, а Линев путался между ними и давно проклинал всю эту затею.
Но вот еще несколько крутых поворотов до щели, стены которой были обманчиво пологи от снега. Снег под светом вспыхивал голубыми искрами и уплывал в темь, и ночь от снега становилась чуть прозрачнее. Вот и совсем уж неожиданный всплеск воды и под колесами похрустывание галечника и ледка, резкий подъем, а через минуту стоп. Перед радиатором возникли большие ворота, затянутые сеткой.
- Семеныч, открывай ворота! - почти крикнул Терехов, хотя кадровик сидел с ним рядом, Юрий и не заметил, когда это они с замом успели поменяться местами.
Видимо, это напоминание и не требовалось: пожилой их спутник бодро выпрыгнул из газика, словно и не было многочасовой дороги. Он знал, какие ворота и как открывать, но Линеву эта бодрость казалась наигранной, как и вся поездка - ненужной...
Слышался басовитый лай. Машина подъехала к дому почти вплотную, сверкнули стекла веранды, стала различима чернота окон, потом в одном окне зажегся свет. Кто-то вышел из дома, дверной проем светился ощутимым теплом и сулил отдых. Мотор затих. "Всё, вылезай, сразу и разгрузимся", - сказал Терехов. Собака лаяла где-то в стороне, а рядом с машиной молчаливо стояла другая - рослая лайка с невиляющим хвостом и тяжелым, прямо осязаемым взглядом. Так подумалось Юрию, и он отступил в сторону - испугался и сразу разозлился за этот испуг на собаку: она же, будто понимая его страх и неприязнь, тихонько приподняла в рычании губу, обнаружила два белых клыка, потом прошла мимо Юрия, словно его и нет здесь, и, повернув к нему морду в том оскале, как-то даже вызывающе подняла у колеса заднюю лапу.
- Ты чего хамишь, Буран? Разве так знакомятся... - послышался голос, и собака отошла в тень. "Ничего, Буран свой парень", - сказал мимоходом Терехом, и Юрия задело, что пес чуть вильнул хвостом на его голос.
- Здоровы будете! - продолжал говорить мужчина с крыльца, его лица не было видно. - Еще подумал с вечера: не-ет, нынче без Виктора не обойдется - давно не был, и зайцы, смотрю, совсем вольготно себя ведут... Сергей Иваныч!.. Семеныч!..
- Теперь поостерегутся твои зайцы! Здорово! Вы здесь совсем заспались - в такую рань темными окнами встречаете... Я тебе газ прихватил. И хлеб, конечно. Буди жену, Вадим, сколько не виделись! - механик, тараторя, вытаскивал что-то из машины, передавал Сергею Ивановичу и кадровику, которого, как и механика, тоже звали Виктором, а здесь он был просто Семенычем, и как-то так получалось, что Юрию пришлось стоять в стороне, когда заносились непонятные коробки, ящики, мешки. Все попутчики Линева были здесь свои и ничуть, казалось, не устали, хоть и был второй час ночи, и Линеву хотелось быстрее куда-нибудь пристроиться и заснуть, и уйти от этой ненужной ему поездки...
- Потом всё, проходите - чай кипит. Будить никого не будем, там еще пятеро приехали, отдыхают давно...
- Кто такие? - спросил Терехов.
- А, охотники, не знаю их - впервые... - отозвался егерь уже из дома.
На кухне сразу окутало теплом - топилась печь, свет лампочки резал Юрию глаза. И егерь ему почему-то сразу не понравился - оттого, видно, что представлял его пожилым или даже стариком, а хозяин выглядел моложе своих тридцати пяти и держался слишком на равных, и не пил с ними даже "четырнадцать капель", сколько не настаивал уже раскрасневшийся Терехов.
Впрочем, осознал все это Линев позже. А пока все суетились, вносили ружья, полушубки, рюкзаки и коробки, мастерили на стол, пили и все громче вспоминали былые охотничьи случаи, Юрий ждал только возможности заснуть... да проснуться бы сразу уж дома... Однако его попутчики ночевать не торопились, и Линев исправно опрокидывал рюмки - в этом был хоть какой-то смысл поездки. Пил Юрий молча, стараясь вовремя кивать или фыркать приключениям Терехова - самому вспоминать здесь было нечего. Да егерь молча улыбался слышанным, видно, рассказам и пил чай чашку за чашкой, раздражая Линева своей, как сразу решил Юрий, показной трезвостью. "Спасибо, - отозвался тот на еще одну попытку Юрия наполнить рюмку, - вы отдыхайте и на меня не смотрите: я здесь работаю..."
Но слушать Линев умел терпеливо: чужие фантазии и чужие страсти зависти не вызывали, скорее утверждали его в превосходстве сложившегося собственного покоя. Потому что страсть всегда влекла за собой у человека и сомнения, и разочарования, на ней можно легко споткнуться - больно споткнуться, нажить всякие-иные неудобства, может быть, и приятные для памяти да рассказов, но - лишние... В себе Юрий был уверен, чужие страсти-переживания вызывали чисто гастрономический интерес, поэтому и слушал всегда со спокойным вниманием, и сочувствовал ровно-безответственно... и был ценим за это, как ни странно: терпеливость слушателя всегда подстегивает откровение и доверительность. Но сейчас Линев просто устал, да и вся обстановка была ему вовсе чужой, и он еле удерживался от зевка.
- Все! - егерь перевернул, наконец, свою чашку. - Завтра... сегодня уж - вы, думаю, не домой утром собрались, спать! Тебя, Виктор, смотрю, работа совсем застрогала... бегать тяжко будет.
- Да-а, брат, устали до чертиков, - запросто улыбнулся егерю Сергей Иванович, и Линева снова удивила эта ненужная простота, - давайте-ка набок да пораньше подъем сыграем.
- Во-во, не лопать сюда приехали за тыщу верст! Ты с нами поедешь? - спросил Терехов у егеря.
- Нет, сами все найдете. Там ведь еще машина - и все незнакомые, за ними глаз нужен, да и мест не знают - горы... Ты, Вить, билеты с путевками оставь, я запишу, - ответил егерь, и Линев дремотно порадовался его отказу ехать.
- Вот здесь, - Терехов щелкнул кнопками щеголеватого планшета, - у меня все тип-топ, как всегда. Один без билета - вовлекаем, с моим ружьем пока. Ну, дернем посошок...
"Не очень-то меня вовлечешь" - думал, укладываясь, Линев. К его удивлению, своих простыней не потребовалось, были застелены на кроватях чистые: судя по номеркам, они тоже стирались в прачечной. "Далековато возить... Охотников пользует... Хоть отосплюсь теперь". В комнате, где они устроились все четверо, было натоплено, и Линев заснул сразу.
Но отоспаться Юрию не пришлось.
Ему показалось, что и лёг-то только-только: окна еще чернели, а за ними неохотно рычали-прогревались моторы. "Откуда-то еще машина"... - подумал медленно Юрий, вспоминая дорогу, ночное застолье. Да, егеря зовут Вадимом, он ведь поминал других гостей - это они, видно, там суетятся. "Кончай ночевать!" - весело гаркнул с порога Терехов. Вставать Юрию не хотелось, и от дыхания шел парок - выхолодило за ночь, а причиной почему-то хотелось видеть егеря и его пса... да, Бураном лайку зовут, спросыпу они не понравились Линеву еще больше.
Хлопали двери, и топотали тяжелые сапоги. Кто-то охал и пил холодную воду, щелкали собираемые ружья. Хочешь не хочешь, приходилось вставать: поторапливал хрипловатый со сна и похмельной сухости баритон механика, и Сергей Иванович уже бормотал какую-то бодрую припевку, затягивая себя в патронташ.
Увидев старые туристские ботинки Юрия, Терехов хмыкнул и принес большемерные резиновые сапоги с белыми толстыми портянками, видно, от егеря. И дал Юрию новенький патронташ, набитый патронами. "Патронташ дарю! Вот тебе пока ружье... предохранитель вперед - бой, назад - стопор. По центру бьет, - объяснил торопливо. - Заряженным не держи в машине". - "Все нормально", - сказал Линев и подумал, что все равно стрелять не придется. Не верилось во всю эту затею до сих пор, он с удовольствием остался бы досыпать, да неловко было бы выслушивать уговоры попутчиков.
- ...Ну, ни пуха! - сказал егерь, подходя к Терехову, когда остальные уже сидели в подрагивающей машине. - Других я на пилораму отправил, не грех, если умаются: ГАЗ-66 у них, доберутся. А вы на Заячью езжайте с новичком. Ты посмотри, Витя, если будет кто чужой баловаться... Последняя охота. Удостоверение не забыл?
- Все в ажуре будет! Сам не едешь, так Бурана отпусти, вон как просится... На тебя свежатины стрельнем!
- Много мне надо... Пусть едет. Только не зверствуйте: там зайца давно не охотили - непуганный. И кеклика с чилом пропустите: снег там выпал...
- Ты будто впервые меня пускаешь... охотминимум заставь сдавать! - притворно обиделся механик. - В ажуре будет, еще и ружьишко привезу. Буран, поехали!
- К ужину поспевайте!
Сергей Иванович вышел и пропустил внутрь собаку, она все время здесь и вертелась. В салоне газика было теперь свободно, лежали только спальные мешки да мелочь всякая, и Буран легко заскочил к Линеву и кадровику Семенычу. Пес покосился на Юрия как-то даже небрежно и заставил отодвинуться, когда укладывался впереди и морду просовывал меж передними сидениями к руке Терехова на рукоятке скоростей. "Поохотимся, друже", - потрепал пса по загривку Сергей Иванович, когда машина выехала со двора. Лицо его было свежо, будто и не было короткой ночи, и глаза улыбались вовсе беспричинно.
А на Линева Буран снова покосился - как, мол, здесь чужой оказался? Юрий вовсе невзлюбил эту собаку, от ее чуть влажной шерсти - каталась, видимо, в снегу - шел грубый запах...
* * *
...Уже отъезжая, молодой директорский шофер открыл дверь кабины и протянул тому, кто назвался прокурором, небольшую плетеную корзинку. "Маленькую кошму брось!" - крикнул парню сидящий на земле охотник. "Ладно, ладно! Мы ненадолго - так посидите..." - ответил из машины голос Терехова. Но водитель вышел и, открыв заднюю дверцу уазика, вытащил треугольный кусок белого войлока, и только потом, оставив этот кусок возле колес, сел за руль и уехал.
Высокий в кожаной куртке подтянул кошму к директору и поставил рядом корзинку. В нос Линеву пахнуло запахом нагретой пыльной шерсти, тошнота подкатила к горлу. А его недавний соперник перевалился на бок и подмял войлок под себя.
Корзинка была сверху аккуратно закрыта белым льняным полотенцем с розовой полоской посредине. Сбоку, чуть взломав ровное поле укладки, выглядывали горлышки бутылок.
Линеву очень хотелось пить, да еще этот привкус шерсти задержался во рту...
Директор, рядом с которым и длинный прокурор присел на корточки, положил руку на горлышко с золотистой пробкой и поймал Юрия.
- Может, ударим пока по коньячку?
Странно, однако злости к этому человеку Юрий в себе не находил. Все же он, как ему казалось - презрительно, ухмыльнулся в ответ и свел брови.
- Вода у вас есть? - спросил Сергей Иванович. Спросил, наклоняясь к Юрию, не поворачивая головы к браконьерам. Отстраненно спросил, будто опасаясь даже этой простой просьбой соединить себя и Линева с теми двумя.
Тепловатая минералка все же смыла горечь во рту. Удержав себя от соблазна, Юрий передал недопитую наполовину бутылку товарищу, а Сергей Иванович, посмотрев на сидящих у корзинки и увидев у них новую открытую бутылку, допил остатки.
Раннее солнце стало горячо сразу, словно его включили под нагрев. В сухой редкой траве начали пробовать свои смычки кузнечики. Проба эта раздражала, потому что резкий скрип жестких крыльев, разрывая неподвижный воздух то в одном месте, то в другом, так же резко, на каких-то нежданно грубых тонах вдруг обрывается - чтобы после мгновенной вспышки трескучего полета начать новую пробу.
Это еще не было ни перекличкой, ни согласованным ансамблем, в который каждое новое стрекотание добавляет лишь новый оттенок звука и входит в общее звучание степи настолько органично, что никогда не стараешься разобраться - кто же где верещит; и просто уже не замечаешь этой степной разноголосицы, слитой воедино, которая вне чуждого шума - мотора, выстрела, человечьего гомона - есть тишина ее и ее, степи, спокойствие...
- Давай, земляк, забудем про выстрел... - дошел до Юрия чуть сипловатый баритон; нотки просительности в том баритоне были неуклюжимы - чувствовалось, как выбирается, пробуется интонация голоса, как насильственно принимается эта сиплость, призванная утишить привычное начальственное рокотание. Хозяин голоса, сам ощутив неверность тона, грузно оперся рукой о землю и рывком встал на ноги. В нем уже не было ни разбитности, ни вялости. Он достал жесткую красную пачку дорогих хороших сигарет, протянул прокурору, зубами вытащил свою сигарету и, подойдя, протянул Линеву с товарищем. Сергей Иванович пристраивал на голову платок, чтобы защититься от солнца, и выглядел неловким в своих очках, выцветшей штормовке и с этим завязанным на углах платком.
- Трубку мира выкурим да поедем в мое хозяйство... здесь сейчас не место говорить, понимаю. Мы виноваты, крыть нечем. Меня и вовсе... не знаю, ослепление какое-то нашло. Вот когда настоящий страх накатывается... а ведь на каком краю мы с тобой стояли... что хочешь для тебя сделаю, - по тяжелому помятому лицу директора, на левой скуле которого уже оплывал мутноватый отек и проступала щетина, пробежала судорога.
Эта судорога словно перескочила к Линеву, змеей захолодила спину, покрыла морозящими пупырышками плечи и руки. На "краю-то" он ведь стоял, хоть ни боли, ни страха настоящего уже не ощущалось, было желание скорее с этим покончить. "Виктор им покажет, скорее б возвращался, торчим здесь на жаре..."
Но от протянутых сигарет отказался: они оба с Сергеем Ивановичем не курили. "Спасибо, не курим..." - это прозвучало извинением, словно сожалением, что приходиться уклоняться еще от одного моста для общения, который пытается навести виноватый директор. "Ва-ажные вы птицы, - протянул Сергей Иванович, стараясь уберечь себя и Линева от окатывающей их волны легкого побратимства, что шла от недавнего их противника и грозила легко растворить в глотке минеральной воды, в судорожной затяжке, в просительном взгляде, настойчиво и откровенно сулящем услугу за снисхождение. - Такие важные птицы и ответ понесут важный. Не мальчики - знали, на что шли!" Даже платок с торчащими на голове уголками грозил перевести все ночные события в разряд смешных приключений. "Может, так бы и лучше? - вползала Юрию мысль. - Чего не бывает, а хлопот не оберешься..."
- Еще бы не знали! Он меня после первого козла все уговаривал: хватит, мол, ведь на уток, как люди, выехали... - директор махнул в сторону все так же молчаливо сидящего на корточках приятеля своего, который и присевшим казался длинным из-за худобы и впалости щек, напряженно втягивающих дым; худое лицо не отзывалось на окружающее, и было покрыто блестками пота, но несмотря на явное тепло, куртку свою прокурор почему-то не снимал, хотя даже глазами чуялось; как раскалилась обтянутая кожей спина. - Он меня все уговаривал бросить... да вы ведь сами охотники: чай, ведь ослепнуть от азарта можно, когда козел на тебя сам прет! Страсть-то вы должны знать, мужики ведь - у самих ружья в руках!
3.
Да-а, со страстью промашка вышла, ее детской песенкой о бабушкином козлике не утешишь... И уж ослепление азарта Юрий Линев познал в полной мере, хотя о слабости его до тридцати лет не ведал и над байками коридорными смеялся - блажь неорганизованная, вот что такое азарт. Считалось, на азарте даже работа лучше идет, но у себя Линев всегда оспаривал эти настроения - расчет и грамотность делают работу, а не эмоции. И все же дремало, оказывается, и в нем мужское это остервенение, и в восторг обернуться могло, потому что ничто не могло принести такую полную, дремучую свободу, какую берет себе человек в природе. Лишь страх... да, но и страх - тоже первозданный, в чистом виде, за себя - он подстегивает и меру возможностей показывает.
Чуть больше года прошло, как он взял по-настоящему в руки ружье, случайно, в общем-то. И никогда прежде не поверил бы Юрий, что захочет добровольно мокнуть и мерзнуть, часами трястись по собственному желанию в жестком кузове за сотни километров и... без ванны обходиться, а ведь рад же он теперь страсти этой в себе, хоть и не задумывался никогда об этом - ведь как дышать-то хорошо стало!
...Запах влажной собачьей шерсти утомлял Линева, но именно ему, быть может, он обязан невниманием к дороге по пути на охоту. Эти виражи над стометровыми мертвыми обрывами, которые Юрий увидел позже, наверняка отбили бы у него всякую потребность в "поисках приключений" навсегда: даже потом, в привычку, чувствуя, как зависают над пропастью колеса газика, у него холодело внутри и ловил он себя на желании выскочить из машины, закрыть глаза и выскочить...
А тогда Юрий был рад остановке, избавившей его от соседства с егерским псом, из-за Бурана он и пошел отдельно от всех по щели, хотя Терехов и крикнул вдогон, что в той стороне трудно ходить и зайцев меньше. Но его-то зайцы не интересовали и далеко идти Линев не собирался, так, побыть одному и отдышаться.
Зайцев было много. Они вскакивали и уносились длинными пунктирными прыжками, словно в кино. Они и жили, как в кино, словно в другом мире, которому никогда не доводилось сталкиваться с миром Юрия Линева, пригласительный билет для которого в эти горы был раздражающей случайностью, от которой теперь никак не уклониться.
Зайцы здесь быстро переставали поражать - их было слишком много. У Линева всплыло название, произнесенное егерем, - "Заячья..." Заячья гора? Заячья колония? Место? И хотя гора была не одна, а горы эти здесь наверху больше походили на холмы - они перетекали друг в друга, медленно поднимаясь к единому гребню, в который сливались метрах в семистах от дороги - место называлось точно. Самый дух местности, казалось, был заячьим: кустарники с натоптанными тропами и пометом, валуны с укромными затишьями, сероватые пятаки лежек в снегу, оплавленные солнцем, тишина, в которой звенит малейший хруст.
Спугнутые серые комки неслись в сторону этого гребня, и Линев - только чтобы доказать свое присутствие - послал вдогон белым пятнам хвостов заряды дроби. Он сразу понял, что это бесполезно: зайцы мелькали настолько вне выстрела, что позволяли себе на грохоте ружья останавливать скачки, вставать столбиком и поводить ушами с черными кончиками - откуда же шум. Потом они медленно скрывались за гребнем, уже залитым солнцем.
Юрий ушел совсем недалеко от оставленного на ровной площадке у дороги газика. Пологой щелью меж холмов, покрытых свежим снегом, он не торопясь отходил в сторону от остальных охотников. Был слышен азартный лай собаки - Буран пошел, конечно, с Тереховым. Один за другим оттуда щелкнули выстрелы. Виктор взял зачем-то малокалиберку, хотя попасть одной пулькой в зайца мудрено. Хлопок игрушечной винтовки был слабее ружейного грохота, но и ее щелчки слышались ясно; звуки в этом чуть примороженном синем воздухе разносились легко, только не всегда было понятно, откуда они - доходил уже не сам звук, а его отражения от бесчисленных извилин, всплесков, тупиков щелей и пригорков.
Свежий снег уже испетляли тропы, из-под снега уже выступали крупные камни, острые срезы небольших скал, которые горбатились на склонах холмов; под снегом же торчали колючие кусты и толстые бодылья старых побегов каких-то трубчатых растений; кустики каких-то высоких желтых трав никли к земле.
Но по дну щели, где идет Линев, последний снег пушисто и обманно укрывает прежние зимние наносы, в которые ноги проваливаются неожиданно и неудобно. Линев несколько раз грузно падает на бок, чертыхается, и раздражение его растет. Солнце в щель еще не заглянуло, здесь накопилась и застоялась влажная прохлада, тем более ощутимая от контраста видимого на гребне перешейка, залитого солнцем, - кажется, что дрожащее там марево плавится под лучами, да так оно и есть на самом деле. От этого дальнего марева, от этого понизового теневого холода, от нескольких падений на снег, чуть прикрывший жесткие камни, и от растущего липкого раздражения начинает бить Линева озноб. Он оборачивается в сторону дороги, ее не видно уже, и только еще большая бессмысленность одиночества у машины не дает ему швырнуть ружье и повернуть обратно.
Первый заяц оказывается совсем рядом - едва десять шагов до него. Он небольшим кажется вблизи, да он и есть небольшой, так, приморенный листопадничек. Зайчишка сидит у какой-то лунки, водит длинными ушами и дергает носом. Юрий вскидывает ружье, нажимает курок, он не нажимается - забыл стрелок о предохранителе. А этот коричнево-серый заморыш еще и привстаёт, словно ждет чего интересного... Выстрел отдает в плечо и закладывает уши.
Что с ним происходит, Линев и сам не может понять, да он и не вдумывается. Но что-то горячим опалило внутри: выстрел словно дернул потаенный нерв, мгновенным разрядом пробежал по ногам, делая их легкими, добрался до сердца, заставив его забиться гулко и как никогда ритмично, опустошил голову неожиданно-беспричинным восторгом - позвал к действию...
Стрелок отбрасывает ружье и в несколько прыжков оказывается у цели. Там поднимать нечего - дробь оказалась крупной: и Линев понимает, что дробь оказалась крупной, что это пятно на снегу и эти клочья грязной шерсти, и мокрый истерзанный комок в стороне, из которого торчит одно ухо, - уже не добыча. Но он хватает это теплое мокрое стерво, измолотое его выстрелом, и пачкает руки в податливой жиже; и рукам становится приятно-горячо, а недавний озноб оказывается жаром, и хриплый крик молчит на губах; и голова сама поворачивается по сторонам: должен же кто-то видеть, как легко, как точно он попал... Но нет никого. И теперь одно желание полнит его: еще найти цель для такого точного выстрела, он уж не ошибется, он тоже принесет и покажет, что выстрелы у него не пустые, что в его руках столько силы и глаз его стремителен настолько, чтобы уж не упустить ничего... ни одной из этих прыскающих за гребень целей.
Уже спокойно, словно оберегая этот пробужденный жар внутри, Линев вымывает руки снегом.
А снег кажется таким острым и горячим, что наливает руки хорошей тяжестью сгущенной силы, и ноги становятся упругими, пока идет Линев за ружьем, и воздух из груди выходит широко: "Ого-го!" Но и этот крик остается внутри - еще успеется. Он просматривает все патроны, поочередно вытаскивая из патронташа: на двух стоит буква "К", третий, выстреленный, был таким же - картечь. Другие все - с тройкой и четверкой, Линев вспоминает, что чем крупнее цифра - мельче дробь, и заряжает четверкой. "Там посмотрим!" Ему теперь легче идется по щели, и нога сама становится точно.
За покатым взлобком скалы впереди, на которую опирается новый холм, щель сливается с такой же в один широкий лог с покатыми склонами. На противоположной стороне уже ползет светлая полоса: невысокое пока солнце краем своим выглянуло из-за сопки за спиной Линева. Большая одинокая ель на склоне еще темна и оберегает своей тенью остров матового снега. Но красота дремлющей ели, такой широкой в тяжелых своих исчерна-зеленых лапах, что кажется, будто она держит корнями склон горы и круглые валуны на нем, - эта глухая красота не показалась Юрию Линеву, его взгляд скользит дальше.
Здесь на склоне разбросаны небольшие холмики с норами сурков, над норами козырьками нависают снеговые шапочки, уже оплывающие там, где касается их оранжево-голубой свет. У шести-семи... восьми норок всего-то в десяти или того меньше метрах друг-от-и-над-другом спокойно сидят зайцы. Пара их и вообще дремлет - их уже коснулось солнце. Другие крутят головами, уши поворачивают, привстают на задние лапы: отзвук ли далекого лая, шорох ли подтаявшего снега, шелест ли сухого бодылья, треск ли прокатившегося камня или потайной дух линевского дыхания заставляют зайцев выискивать источник смутного беспокойства. А может - просто на всякий случай, для того ведь и даны длинные уши, чтобы ловить грозу раньше, чем она станет опасной...
Не уловили. И тридцати метров не было до некоторых от взлобка, за которым Юрий медленно поднимает ружье и, для уверенности, нащупывает правым локтем плотность патронташа у пояса. "Вот теперь..." - мелькает в голове добрая мысль, зайцы кажутся такими симпатичными, словно в тире, а нужный глаз сам прищуривается... на ближних... нет, сначала того - подальше. "Во-от!"
Один... и второй выстрел здесь оглушают даже ель - с нее шуршит снежная крошка, падает шишка. Линев торопливо-точно сламывает стволы, гильзы - надо же, как славно придумано! - сами выскакивают из стволов. "Инжекторы..." - шепчет Юрий название удобных механизмов, но это воспоминание не мешает проворно достать и вбить еще два патрона. А вон: зайца, уже в беге, смутил тихий звук падающей шишки... делу порой может принести и то, что дано преимуществом - остановился косой узнать, откуда еще шепот. Не любопытствуй! - выстрел... второй: "Эх, мазанул!" ...Но нет - споткнулся, боком пошел пухлявый комок, подергался по сторонам да и нырнул в близкую нору.
Теперь уж летит Линев, не глядя на колючки, влипающие в полы плаща, на порез от железной травы, за которую вцепился, поскользнувшись. Летит, ружья уж не бросает, пот по спине пробил и на глаза потек, - это теперь не важно, добыча там верная. А ведь, вроде, мимо в третьего-то... значит, хоть дробина попала... знай, как останавливаться, теперь не уйдешь. Этот лежит... готов; вот и другой - за кустиком... запомнить... тоже не шевелится. Вот - нора!
Его было видно, зайца, и он был живой - испуганно дрожат вжатые в спину уши, подергивается мягкая лапка, лежащая сбоку, вроде как отдельно. "А не укусит?!" - мелькает в голове, и Юрий отдергивает на всякий случай руку, тычет стволами зайцу в бок - не ушел бы глубже, старается подцепить мушкой, как крючком, за шкуру...
- Ое-е-ей-й-й!!! - так неожиданно заверещал-запричитал заяц, голос взвился из норы, высокий и чистый. Подранок выскакивает неловко, боком и ударяется о громадный надежный сапог охотника.
Режет ухо Юрия Линева этот крик, такая волна душной злости вдруг накатывает на него, что-то рычащее и темное выворачивается изнутри, оттуда, где должна бы быть жалость или хоть брезгливость, что Юрий и сам удивляется на мгновение злобе такой душной и забывает о секундном страхе своем; но не вовсе забывает, а настолько, чтобы схватить этот враждебный комок, принять еще раз этот ненужный рыдающий визг в уши свои, озлиться еще раз на никчемный страх свой, трахнуть этой орущей головой - о камень, рядом подвернувшийся... "Три есть!.. Дальше!"
Далеко на освещенном солнцем горбыле пригорка мелькает хвост удирающего косого.
Юрий теперь доволен, что навязал-таки ему Терехов рюкзак. Складывает в него трех зайцев и мельком жалеет снова, что нечего положить от первого. Снимает плащ - солнце уже выкатилось, становилось просто тепло. Линев опять трет руки снегом, к ним прилип заячий пух, который скатывается в мокрые катышки и с трудом отлипает. Чтобы освежиться от запарки, трет Линев снегом жаркое лицо, подергивает плечами от удовольствия. Теперь наконец начинает понимать - как это здорово...
Зимний день убывает быстро. Охваченный азартом, Линев перевалил гряду, на той стороне она довольно круто обрывается к реке. Но вниз есть хорошо набитые тропы по стенкам оврагов. Овраги эти вымыты весенними стоками и буйно поросли колючим барбарисом. Кисловатые черные ягоды собраны в гроздья и суховато-сморщены, но их терпкость способна еще бодрить. Настроение у Юрия теперь отличное, он и думать забыл о дороге и машине; и о своих попутчиках забыл, хотя это они выстрелами и криками выгоняют зайцев сюда наверх - Линев шутя снимает еще двух лопоухих, что выскакивают из-за хребта прямо на него и останавливаются в онемении на шорох его шагов.
Рюкзак заметно мнет плечи, а интерес к зайцам пропадает - хочется цели поосновательней... Спускаясь к шумящей внизу реке, замечает Линев среди коричневых прутьев кустарника - всего-то метрах в пятидесяти от себя замечает - небольшую головку на высокой шее, большие бархатистые уши и небольшие рога меж ними, даже внимательно-удивленные глаза видит, даже коротенькие отростки на роках замечает и черную точку носа. Торопясь и холодея от восторга и предвкушения удачи, Линев навскидку рвет курок... видит белое зеркало хвоста... снова жмет курок... и боком, вдавливая каблуки в скос горы, бежит следом. "Вот когда картечь нужна... это ж косуля, упустил, ду-ура!..."
Юрий торопится, опускается и съезжает вниз и видит, как перемахивает речку небольшая косуля, как оскальзывается она передними копытами на наледи другого берега, как испуганными скачками несется к зарослям на том берегу. И долго еще прыгает в его глазах это белое подхвостье, словно дразня и насмехаясь, прыгает и когда давно исчезает за высоким поворотом прилавка-тропы сама обладательница хвоста-зеркала. Склон тащит его вниз, и Линев с трудом тормозит у заледеневшего валуна, возле которого бурлит белая вода. Он грозит зачем-то кулаком вслед исчезнувшему хвосту и, вскинув ружье, выпаливает по сороке, низко пролетающей мимо по своим сорочьим делам: "Летаешь тут!"
И с удовольствием видит Юрий, как обрывается ровный горизонтальный полет, как глохнет вопросительно-предупреждающий стрекот, как стукается на землю неживой комок, как раскручивается в штопоре и медленно падает длинное зеленовато-черное перо.
Проходя берегом речки, Линев спугивает стайку куропаток, которые, однако, не взлетают, а бегут вверх по склону, мелькая полосками на боках и высоко поднимая небольшие головки с красноватыми клювами. Одним выстрелом, шутя, прихлопывает он сразу двух, третий кеклик - название птицы он узнает потом - бьется и похрипывает, и кружится на одном месте вокруг собственного распластанного крыла, потом съезжает к ногам Юрия и тоже попадает в рюкзак.
А зимний день скатывается куда-то за горы, длинные посеревшие тени холодят воздух. Но Линеву жарко подниматься наверх по хребту, ему уже спокойно, и он хорошо устал - аппетит теперь зверский, от одного предвкушения ужина со стаканом водки Юрию делается весело. И он походя застреливает еще пару косых, снова к вечеру устроившихся возле сурочьих нор. Зайцы Юрия вообще-то больше не интересуют, он берет их легко, но и не выстрелить не может - так хорошо лишний раз убедиться в зоркости своей и точности.
Перевалив острый горб верхней гряды, слышит охотник разномастные выстрелы внизу, ловит смутное кваканье клаксона, замечает и серебристый рогалик раннего месяца, что повис уже над бледной вечерней дорогой, и неясный еще блик луча фары, которым шарит Терехов, наверное, над холмами. И понимает, что это его ждут, зовут, ищут, что он припозднился, но Линев теперь не очень и торопится: мешок за плечами придает ему уверенности, да и ноги теперь явственнее ощущают каменистую землю, словно чуть покачивающуюся под грузными шагами.
- ...Заблудился?! - встречает Линева тревожный вопрос Сергея Ивановича, а механик отходит от зажженной фары, которой, как и предполагал Юрий, водил по наступающим в сумерках на машину холмам. Внутренне Юрий понимает, что проще всего согласиться: да, мол, плутал. И вызвать сочувствие взамен раздраженного ожидания. Но он предпочитает промолчать - не с пустыми руками вернулся...
И Юрию приятно видеть удивление на их лицах, когда сбрасывает он с плеч рюкзак, когда берет он рюкзак этот, мягко и полно хлопнувший на землю, за углы берет и выворачивает из него, вытряхивает на придорожный хрупкий снег свою добычу. Видит Линев и взгляд начкадрами Семеныча, у ружья которого лежит единственный заяц; отмечает и поднятые брови Сергея Ивановича, и настороженные уши прилегшего у колеса Бурана.
- Ну-у, - непонятно тянет Виктор Терехов, - мы-то, грешные, на всех пять зайцев подстрелили... А ты так без обеда и носился?!
Линев ждал тогда более бурной реакции на свою удачливость, пробудившийся в нем азарт требовал восхищения первой удачей... "Завидуют!, - мелькнула уверенность, но виду он не подал и постарался показать, как устал. С усталой обидой рассказал он, как ушла косуля, ведь, скорее всего, не промазал, но дробь была мелкой...
- А мы ждали-ждали, да твою фронтовую норму и приговорили, - перевел разговор Виктор. - Так что теперь до кордона терпи... Я тебя забыл предупредить, что кеклов стрелять не нужно - сезон кончился. А ты сразу и на косулю! Моя вина, поехали. По первому разу простим и замнем по неграмотности.
- Что ж, удачная охота, - уже в машине повернулся к Линеву Сергей Иванович. И смутился, понимая, что может подумать Юрий, но докончил: - Нет, мне не завидно - здесь настрелять несложно и больше... А в детстве через заборы лазать не пришлось?
- И через заборы не лазил, и не дрался, и рогатки у него не было!.. Ха! Не нападай, Сергей, впервой же человек вырвался, азарт в нем долго дремал. Себя вспомни! - Виктор смеялся, вертя рулем, и вывел-таки общее настроение из какой-то неловкости, которой Юрий не совсем понимал - привезли-то его на охоту, вот он ею и занимался. - Ждали мы тебя долго, думали - заблудился, уж искать собрались. А стреляешь ты хорошо, молодцом, только много мяса получилось...
- Так это ж на всех добыча! - оправдал себя Линев. - Я-то и не знаю, как привезу: моя Ольга смотреть не захочет. Одного-двух разве что, для подтверждения...
- А на охоте все ровно делится. И неудача. Теперь не жалеешь?
- Еще бы! Когда снова соберемся?
...А Ольга и в самом деле брезгливо сморщилась, увидев зайцев. Линев, предвосхищая ворчание, небрежным жестом - словно делал так и прежде - хлопает добычу в ванную: "Сам разделаю!" И жена каким-то особым женским чутьем сразу чувствует эту его небрежность и молчаливую решительность, и резкость движений, и непривычную хрипотцу в голосе. "Ты удачно съездил?" - улыбается она этой новизне в нем, тихо-примирительно улыбается.
Тогда Юрий, еще не сняв плаща, еще не смыв запахов дороги и не скрывая жесткости щетины - чего прежде никогда не позволил бы себе, широко разводит руками, чтобы показать, как хорошо он съездил, и тяжело кладет ладони ей на плечи, и с нежной грубостью, чуточку даже преувеличенной, мнет ей плечи - вот здесь-то он найдет понимание своей силе, своему восторгу, своей удачливости...
Потом он разделывает зайцев. Ему хочется, чтобы и сын видел его добычу и его новое мужское умение, но Ольга все же отсылает сына к свекрови. Она бы и сама непрочь исчезнуть на это время, но Линев настаивает, и ей приходится смотреть, как он снимает шкуру, отрезает головы и лапки. "Снимай пинжак!" - ласково-победно приговаривает он для зайцев, рывком освобождая тушку от шкуры. И бравируя этим новым уменьем, возбуждается липкостью потрохов, которые выворачиваются на расстеленную клеенку, отыскивает с улыбкой гурмана печень, почки и сердце в потрохах, уже окрасивших клеенку и ванную ржавыми потеками. Юрий подражает сноровке Виктора Терехова, который быстро вчера после охоты разделал нескольких зайцев и его незаконных кекликов, чтобы приготовить "чилим" - так Виктор почему-то назвал эту сборную похлебку из дичи, а была она навариста и душиста, и под нее легко ушла вся водка; этот ужин смыл натянутость, что появилась было на первой охоте меж ними, Линев умело посмеялся над своим "хищнорождением"; но азарт тот, который он ощутил в стрельбе, Юрию пришелся, и он лелеял его теперь перед женой.
Ольга отворачивается, ее немного подташнивает и есть "это" она, конечно, не будет. Но на мужа она взглядывает с долей нового почтения и даже некоторого уважительного страха. А он хохочет - Линеву хочется поиграть, может быть, даже чуточку попаясничать, так бодро и раскрепощённо он давно себя не чувствовал. И Юрий с удовольствием превращает эту ванную комнату в пещеру, кухню - в очаг, к которому приносит он тяжко промышленную добычу. В костер стекают капли расплавленного жира, голубые огоньки потрескивают и взрываются, а люди медленно поворачивают огромный вертел и ловят запахи, и ждут, приплясывая от нетерпения, когда можно будет вонзить зубы в горячий, чуть сладко-сыроватый кус...
Так, шутя и громко смеясь, и заражая возбуждением своим Ольгу, он тушит на кухне зайцев, нашпиговав их чесноком и обложив картошкой. И не отпускает жену от себя, даже когда моется и бреется не отпускает: ему приятно это ее новое почтение, и страх ее за него приятен, а чтобы обострить страх этот, Юрий добавляет в рассказе сложностей и пропастей, в которые он умудрился не сорваться, и вводит волчий вой ввечеру, сопровождающий его путь с добычей, а для контраста описывает беспокойство приятелей, которые стреляли в темноту, показывая ему путь к машине и не решаясь отойти, чтобы не разминуться в горах...
Юрий и жену заставил выпить водки и уговорил-таки попробовать жаркое. Зайчатина в самом деле удалась, и они полночи потом любили и разговаривали; Ольга не знала прежде таких ночей и готова была снова и снова переживать за него, пылать его новым азартом и гордиться его обретенным жестоким умением; Линев и сам удивлялся теперь - как пресно он жил, как мог он вообще считать жизнь полной без охоты...
С того воскресного вечера Ольга никогда не возражала против его вылазок с Тереховым на природу: она даже ждала таких ночей и этих рассказов, Юрий всегда возвращался к ней таким сильным и ласково-грубым. Азарт и страх - преодоленный, осиленный - без этого мужчине трудно осознать себя, это Юрий знает теперь.
4.
- ...Да, ружья в руках и у вас - не для салюта. Оправдание, само собой, детское, да я и не оправдываюсь - простить прошу... - директор махнул рукой на близящийся шум. - Вот и машины. Давайте ко мне заедем, там ладом и обсудим...
И хотя совместная поездка неминуемо сглаживала остроту отношений, получалось все же так, как просил директор: они вынуждены были заехать в его совхоз, потому что бензин у Виктора Терехова оказался на пределе.
- Но никаких трали-вали не будет, не рассчитывай, - как можно неприступней свел брови механик. В машине он надел фуражку с кокардой охотнадзора, она сообщала Терехову вид официальный, да и документы нарушителей, как он их называл, были у Виктора в кармане.
Виктор даже успел щелкнуть несколько раз фотоаппаратом, хотя те и отворачивались, и Юрия сфотографировал на их фоне, перевязанного и голого по пояс - любил Терехов все обставлять с помпой, веселил себя и оттого немного показушничал. "Эти фотографии - не свидетельства", - по инерции скривился прокурор. "Свидетелей достаточно! - срезал его Виктор. - Снимки для морали пойдут".
- Да, на трали-вали, разговоры-уговоры не рассчитывайте, - повторил Виктор. - Талоны на бензин возьмете и - заправите. И акты составим...
- Ну, без твоих талонов я пропаду... Возьму обязательно, - пробурчал директор. - Езжайте вперед, мы подстрахуем...
Терехов, оказывается, и здесь знает, куда ехать. Пыль на грунтовке поднимается тучей, лезет в машину и начинает саднить лица.
- Этой дорогой долго пахать? - спрашивает Юрий.
Он уже в штормовке, правой рукой прихватил раненое плечо. Сергей Иванович сидит у него за спиной и при толчках старается придержать Линева, подставляет ему под спину свою руку.
- А километров двадцать с небольшим по шоссе, вот только выбраться... Надо бы их рассадить, как думаешь, Сергей Иванович?
- Идут они... О чем им договариваться - вину делить? Да-а, приключеньице... выехали на открытие!
- Кто ж думал, что так обернется. Давить таких гадов на корню... а железно ты ему врезал, Дмитрич. Как у тебя плечо?
- По запарке кулаку-то больней было; честно говоря, мандраж бьет - пустяком отделался, а как бы... в упор почти... ф-фу!
- Семь шкур поспускаем!
...В машине, идущей следом, разговор глухой. Парнишка-шофер окаменело всматривается в дорогу и не поднимает глаз даже на зеркало. Его начальство с высоким приятелем сидят на дальнем сиденье салона, под их ноги то и дело съезжают туши джейранов. Туши укрыты брезентом, но голова одного рогача все время высовывается и перекатывается, цепляя рогом за нижнюю стойку сиденья. Длинный прокурор несколько раз подтянул брезент, потом надоело, и он старается не глядеть вниз.
- Да-а, брат, и крыть нечем! - выдыхает директор.
- Ты с ума сошел! Стрелять-то зачем надумал, видел же - не один он, да и вообще... стрелок, душу б твою вытрясти! добежать не мог, совсем ведь на малых шли...
- Сердце не то, какие уж мы бегуны. И не думал ведь в него, попугать хотел... Тебя бы так погонять!
- Часто пугать стал, это не твой совхоз, здесь я тебе не защитник. Выкручивайся и меня освобождай! Это тебе не из чабанов скот выколачивать... "На открытие все на утку пойдут, не до нас будет..." Не до нас, да про нас!
- Будто впервой, и ты сам по хотел на козлу прокатиться? Прямо силком бедного втащили! То-то патронташ свой расстрелянный прятал, куртку расстегнуть боялся... Не холодно было? - директор достает бутылку и сплевывает небрежно: кожаная куртка у его приятеля сейчас распахнута и под ней, действительно, патронташ с расстрелянными железными гильзами.
- А тебе от моего участия легче станет?! - прокурор машинально запахивается, но здесь же машет рукой. - Вместе-то куда как легче тонуть, а вот не нужней ли я тебе на плаву?..
- Ладно, что горячку... думать будем. Напоить бы...
- Ты эти штучки брось: провокация нитками шита. Вот, сразу: пусть по приезде, пока они раскачаются, Камал козлов в столовую свезет... в больницу - еще лучше, и справку возьмет. Дело?
- Дело. И твоей картечи уже не будет... Это я беру - ты ни при чем, даже отговаривал. Кто ж думал, что инспекция сюда полезет!
- Они, по-моему, не штатные... и не работяги - на горло здесь не возьмешь. Думай!
- Любители, растак их... И не купишь сразу-то - с фанаберией, небось. Все равно выпить надо придумать: что-то, глянь, и проклюнется, - и будто в подтверждение он делает большой глоток коньяка из бутылки. - Хочешь?
- А, брось. Ты хоть выстрел закрой, сам понимаешь - чем грозит. Штраф уж как-то заплатишь... помогу.
- Помо-ожешь, богач!.. Вылез еще - прокурор, мол... напугал. Ох, и дела-а, - он трет рукой подбородок и делает еще глоток. - Вот примочил, спортсмен... устроить бы ему спорт в темном углу! Да не егози, не держишь же меня вовсе за дурня.
...На въезде большого села Терехов притормаживает, дожидается уазик.
- Езжай вперед - покажешь заправку, - говорит он подъехавшему водителю. Тот объезжает Терехова и оборачивается к своему начальству.
- Давай к моему дому, - говорит директор, - как только они заедут во двор, разворачивайся и - дуй в больницу. Там Нина Васильевна или Орунтаев должны дежурить. Скажешь: я прислал джейранов для больных, ничего больше не объясняй - возьми справку... да не возитесь, вес на глазок проставьте. Потом заедешь к завфермой, к Бахыту, скажешь: Баке, директор велел день рождения устроить, пусть чей хочет в доме будет день рождения, хоть сивого мерина - шучу, шучу! Но барана зарежет хорошего и коньяку ящик приготовит, а сам меня и всех - всех, подскажи ему! - гостей в моем доме пригласит... Потом посчитаемся... и чтобы не отставал, пока не согласятся - обычай, мол, в обиду нарушать. Так и скажи, если другом и родственником хочет остаться: пусть хоть стойку на руках делает, но зазовет... Все понял?
-...Ты, Дмитрич, на его нюни не размякай - обязательно плакаться-уговаривать примется! Пусть отвечает, такой потом на других отыграется...
- Да и вообще задерживаться нам некогда, день кончается - сколько еще до дому? На работу завтра в любом случае, - добавил Сергей Иванович.
- Ольга напугается!.. Что я ей скажу?
- А-а, сучком распорол, бежал, мол. А штормовку мою возьми, бабы народ дошлый - все разглядит... Ну, конечно, он нас к себе притащил!
Машина впереди остановилась у массивных, крашенных в зеленое ворот, за которыми виднеется большой дом с мансардой. Лает и гремит цепью собака, в калитку рядом с воротами выглядывает парнишка лет пятнадцати и, радостно кивнув, скрывается открывать ворота.
Директор с приятелем выходят, выскакивает и Виктор, надвинув фуражку на лоб так, что глаз не видно.
- Это ведь твой дом, начальник... а нам заправка нужна... для машины - о себе мы уж как-то сами позаботимся!
- Слушай, ты так сразу-то народ не пугай... мне дома показаться надо? Сам понимаешь - семья ни при чем, что их будоражить. Бензин в момент прямо сюда подвезут, а ты пока в кабинете у меня потихоньку акты составишь - чего еще надо... не потянешь с собой в город... да и не могу я сейчас сразу, дела - то да се...
- Без меня вызовут, - махнул рукой Терехов и садится в машину.
- Сюда, говорит, бензин подвезут, бумаги он в доме предлагает писать... сразу уговоримся - пить не будем! - это Виктор говорит уже в машине Сергею Ивановичу и Линеву, заводя газик во двор.
А в доме все закрутилось, как по-писанному: в большой комнате, обставленной вполне современно и дорого - с непременной импортной стенкой, за стеклами которой виднеются книги, хрусталь, индийские бронзовые вазы, несколько крупных слонов черного дерева с белыми пластмассовыми бивнями, предназначенными отстаивать счастье, тонкий фарфоровый сервиз для многих гостей и целая полка с набором пластинок; с японским цветным телевизором и большими рогами марала рядом на столе, а под рогами висит целый набор камчей и какое-то старое, в серебряной гравировке ружье; с грубоватой витриной разномастных фотографий, где застыли лица нескольких поколений, - в этой же большой комнате стоит посредине низкий круглый стол под простенькой потертой клеенкой, а вокруг приветливо уютно лежат на полу толстые стеганные одеяла, и подушки уже ожидают, чтобы спины гостей откинулись на них; и самовар тихонько парит, а на крышке его уже преет цветастый заварной чайник; и рядом горкой подрагивают пиалы перед тем, как разойтись по рукам гостей с темным душистым чаем на самом донышке - в знак неохоты расставания с дорогими гостями; и густые сливки матово подрагивают в большой расписной пиале, а из янтарно-желтого масла, разложенного по прозрачным розеткам, проступают холодные слёзки; и золотистые колобки баурсаков разбегаются из общего блюда по всему столу словно самостоятельно, а неровные кристаллы крупного рафинада мерцают своими снежными гранями; и косые тонкие срезы красноватой колбасы тихо подмигивают белыми глазками сала, а в самом центре стола уже раздвигает все закуски овальное блюдо с парящими кусками мяса, запах которого говорит о молодости закланного по этому случаю барашка; и снисходительно смотрят на это поле несколько тонкогорлых бутылок с солнечным напитком, этикетки с причудливой вязью на них подтверждают именно армянское происхождение коньяка; и с угрюмым достоинством молчат до поры две большие бутылки водки, но рядом с ними скромными и могучими воинами выстроились обыкновенные граненные стограммовые стаканчики...
Остановимся на минуту, читатель, и не будем торопиться за стол!.. Попридержим чуточку свой аппетит, хотя - что там говорить! умеем мы собирать застолье и непрочь собраться вокруг него. Многие цивилизованные народы, пожалуй, и позавидуют нашему безоглядному умению потчевать гостей.
А уж об удивлении и говорить нечего: дивим мы мир издавна, питьем дивим буйным и темным, ныряя в угар, будто в омут. Да вот выныривать-то из того омута трудновато. И не понимаем порою, откуда идет эта слава забубенная, привычка неотвычная; кому удобна она была - ибо посильнее войска усмиряла и от мысли отвращала человеческой. Как собаку кормом, помани питуха выпивкой - пойдет на край света, на брюхе ведь поползет, там уж - хоть пинай его...
Недаром еще в XVII веке висело по кабакам да кружалам: "По указу царя и великого князя Алексея Михайловича всея Руси и великая и малыя - питухов от кабаков не отзывати, не гоняти - ни жене мужа, ни отцу сына, ни сестре, ни родне иной, - покудова оный питух до креста не пропьется". - Гуляй, мол, народ... Пусть, мол, стоит для тебя время - нужно ли искать счастья и добиваться его, когда вот оно... так легко доступное, искрящееся...
Но... еще и двух десятков лет не прошло после того указа, как спохватился царь Алексей Михайлович: "От великого государя всея Руси, а такоже святейшего патриарха... на государевы кабаки и кружные дворы... Умножилось во всяких людях пьянство со всякими бесовскими играми..." - Ан, оказывается - опять нехорошо, работать надо! Только в обрат-то повернуть куда как сложнее. Века нужны...
Умеем и потчеваться! Только всегда ли так уж и безоглядно? И чего только не утонет в этих соусах, закусках да вине разливанном - и здоровье, и умение, и принципы, и совесть... и достоинство тоже... "Аки свинья грязноблудная..."
Но стол уже накрыт, и запахи слюну выбивают у наших охотников, так что вернемся к ним.
И конечно же, на столе этом - на дастархане - нет ни одного маленького уголка, где поместился бы листок бумаги или даже тоненькая авторучка, не отыщется такого уголка здесь - стол ведь круглый. "Я же говорил, что этого не миновать, выкручивайся теперь..." - шепчет Сергей Иванович.
Но и отказываться теперь поздно: уже приглашает хозяйка, домовито подсевшая к самовару; уже улыбается и жмет руки седоусый худощавый отец хозяина, на высохшей груди которого сияют два ордена и позвякивают боевые медали; уже и высоногая дочь хозяина в ослепительно-белых джинсах обносит всех водой и полотенцем...
Поздно стало отказываться. Да и зачем? "Какое отношение чай имеет к нашему делу, здесь не я хозяин - дастархан велит, обычай диктует", - скромно приговаривает директор, рассаживая их умело порознь и устраиваясь рядом с Линевым. Его приятеля-прокурора почему-то не видно. "Э-э, домой торопится, он ведь в деле не участник, пусть..."
И все идет как по-писанному. Представляются дети, их много - семеро: начиная со взрослой дочери, она здесь в отпуске, а вообще актриса, и заканчивая младшим сыном - ему только два года, он будет архитектором, потому что архитекторов в семье нет, а этот малыш уже постоянно что-то строит в песке! Представляются и внуки: их пока всего трое, старший пошел бы нынче в школу, да вот декабрьский он... Как же не выпить за их здоровье, кто решится отказаться? Да-да, и - за детей наших гостей, обязательно, пусть все дети растут здоровыми и не знают наших горестей!..
Один Виктор Терехов держится твердо и только поднимает рюмку, его отговорка надежна - за рулем.
- Эх, и ведь парни вы, по всему, мировые, нам бы друзьями быть. Чего вас черт туда понес? - доверительно склоняется к Юрию хозяин.
- Знали, что вас там встретим, вот и поторопились. Познакомиться... - хочет отшутиться Линев.
Чай его разнежил, и немного коньяка было кстати, и злости в нем не находится, все уходит в какой-то нереальный туман, поэтому он постоянно притрагивается к плечу - напомнить себе и "крестнику".
- Ты ешь, чего там... здесь все свое, а хозяйку не за что обижать. Работы теперь - знай, крутись, случайно и вырвешься развеяться... вы ведь не настоящие инспектора? Да, правда, какое этому значение, - хозяин придвигается ближе и старается показать, что хмель уже берет свое. - Случайность дикая, разве думал. У тебя не бывает случайностей? Да... не таких... что хочешь требуй, мне уж терять нечего. Давай, как мужики, без фиглей говорить... ну, подведешь ты меня под суд, тепло тебе станет?..
Линеву и так муторно и неловко представлять, сколько будет в этом доме горя, но слова "что хочешь требуй" - настораживают, шепот этот больно легко накатывается, как-то слишком запросто причину убирает. Хотя, в самом деле, не хотел же застрелить... горячка. И чувство это Линеву понятно: страх далеко завести может, а хозяина их теперешнего стола страх опять в тупик загонял - много терять приходилось... Юрий, в отличие от Терехова, не очень пекся обо всех этих козлах да птичках, их мир был чужим и существовал только для нужд человека, в этом Линев был убежден, как всякий горожанин. А вот что мог утратить директор, это Линеву понятно и близко... и страх понятен. Как он сказал сейчас, вроде пьяный, а точно пришил; "Со страху-то, земляк, чего не натворишь... в штаны наложишь, а потом долго сам к себе принюхиваешься!" Грубо, но как точно... далеко на страхе человеческом за место свое под солнцем уехать можно... Здесь Линев, даже неожиданно для себя, улыбается соседу своему с наглинкой, он и сам чувствует хамоватость в собственном взгляде, но противиться этому просто лень: вот, мол, и покрутись теперь, я-то свой страх пережил из-за тебя, мой-то страх ужасом мог запросто кончиться, а ты здесь среди своих страдаешь... теперь сам поджаривайся!
И вся настороженность и неловкость Линева пропали в этих мыслях, даже усталость исчезает; он теперь ест и пьет с удовольствием, слушает и кивает, отмахивается от укоризненных взглядов Терехова, украдкой постукивающего пальцем по часам, и посмеивается беззаботно... и нет ни злости, ни страха, да и жалость уплыла куда-то. Может быть, ему - попросту хорошо?
5.
И если уж говорить откровенно, охотинспектором, даже нештатным, быть ему нравилось. Рядом с Тереховым это было даже интересно.
Получилось все как-то само собой. Тот поздний весенний выезд ничего не сулил, и погода неустойчивая, но они весь март не могли никуда вырваться и даже просто собраться вместе не получалось - всегда ведь находятся дела, маленькие обязанности, будничная суматоха, в которой время скользит незаметно и которая не дает общаться именно с теми, к кому тянешься и с кем тебе интересно. Работа не в счет, она скорее отдаляет людей: "как дела, старик?" - "Ничего, вот на совещание тороплюсь..." Можно так месяц и полгода пробегать мимо и глаз друга не увидеть, а после звонка в конце дня каждого забирает свой маршрут...
Может, еще и потому, так ждали они втроем этих выездов на субботу-воскресенье, ведь нужно же мужчине дружеское общение хоть изредка, как необходимо человеку узнавание себя в других. Поездки на охоту очень сблизили их - Виктора Терехова, Сергея Ивановича и Юрия Линева. Появились общие воспоминания и случаи, о которых надо было лишь сказать: "А вот когда...", чтобы рабочий день и городская суета не были такими однообразными или выматывающими. Поговорили - словно по кружке пива выпили в душный день...
С весной же выезды прекратились - охота закрылась. А весна выдалась тусклая, мокрая, и некуда было себя деть Линеву такой весной в городе. Ему не хотелось двигаться после работы, Юрий сам ощущал себя отсыревшим и обрюзгшим, и легко раздражался на любую просьбу жены, и на заботу Ольги, приписывающей хандру весеннему недостатку витаминов, раздражался; чувствуя свою несправедливость, злился на себя, но легче от этого никому не становилось - так уж устроены порой мужчины, что недовольство собой оборачивается виною всего вокруг... И влажные окна нагоняли тоску и сонливость.
Так что предложение Терехова пришлось как нельзя кстати: "Я Вадиму обещал муки забросить, газ у него кончается, да еще по мелочам всякое. Сергей Иванович согласен. Ты как?"
- Чем здесь киснуть... Ружье брать? - у Юрия было теперь свое ружье, оно ему очень нравилось вертикальными спаренными стволами, каким-то "ковбойским" духом веяло от него Линеву - "Спутник" подарил ему Терехов. Механик же помог ему и полностью экипироваться; в одну из командировок выписали они добротные сапоги на суконном подбое, и резиновые сапоги выписали, и костюм монтажника из плотного полотна защитного цвета выписали, из толстого сукна куртку аккумуляторщика - в ней было тепло и легко даже поздней осенью и можно продираться сквозь любые заросли, и не жалко было бросить на землю, добротная куртка; и даже полушубок со спальным мешком выписали, деньги за все пошли вовсе пустяковые, да еще рюкзак даром достался. И в общество охотников Юрий с помощью Терехова вступил сразу. В общем, выглядел Линев теперь завзятым охотником, вот еще все оботрется да выцветет - как на приятелях, чиненные-перечиненные штормовки которых были подстать их бывалой машине, ухоженной внутри, и безалаберной развалюхе - снаружи. Одна забота язвила Юрия: доброго ножа не попадалось, а магазинные не нравились. У Терехова было несколько, добротных и самодельных, с роговыми и темной березы рукоятками, даже темный укороченный японский штык был, но дорожил ими Виктор, как ребенок - игрушками...
- Так ружье я возьму на всякий случай, хоть голубя на чилим подстрелить.
- Баловаться Вадим не даст. Возьми... для тяжести.
- Больно уж принципиальничает Вадим, мог бы разок елика или кабанчика подставить нам по дружбе, не убыло бы! Мы ж ему каждый раз хоть что-то везем в хозяйство...
- Убывает... Да поговорим еще, там лучше говорится - в горах. А Вадиму и так трудно, если б я еще не ездил - вовсе. Кто ему саженцы забросит? А нам и покопаться не грех, считай, как в свой дом ездим, - Терехов свято придерживался всяких правил охотничьих и времени, это входило в ритуал его бытия вне города, и Юрий знал, что лучше с ним не спорить. - Зато османа порыбалим, хо-орошая жареха из него получится, с сыром если, да перчиком все поверху! Едем?
...Хотя горы тоже встретили дождем и дорога к кордону скользила, хлюпала, заставляла газик юзить боком и напрягаться на подъемах, а сам кордон, словно корабль, колыхался в низких облаках и сочащемся водой воздухе, охотники возбужденно вдыхали новые запахи уже распаханной тяжелой земли на участке возле дома, сырых тополей и ольхи, стволы которых уже ожили, низкого дыма, с трудом плывущего от труб. Они с удовольствием выпили совсем чуток, только чтобы обострить ощущение свободы и приволья, сообщаемое жизнью здесь. И Юрий легко чокнулся с егерем, хотя тот ему по-прежнему не нравился неведомо чем.
Независимая ли простота или снисходительная свойскость, с которой, казалось, смотрел егерь на их забаву - охоту, а сам в ней забавы не видел, может, это настораживало Юрия? А, может, своей основательностью и надежностью жизни здесь, в глуши, не нравился он Линеву, потому что этой основательности не всегда доставалось им там, в городе, хотя Линев сам не хотел признавать этого даже внутри себя; Юрий понимал, когда видел в доме егеря людей из соседнего села, чабанов и табунщиков, что немудрящие разговоры о погоде, о близком отёле и кормах да новости о чьем-то приезде-отъезде и долгое молчаливое чаепитие связывает этих людей какими-то более прочными узами, в которых каждая жизнь становится значительней, но значительности этой не понимал и оттого раздражался; как и в городе, ощущал Линев, люди здесь тоже зависят друг от друга: он видел, как приходили к егерю на помощь - подковать коня, и как у того просили гвозди и семена для огорода, как ругался егерь с каким-то управляющим из-за не подвезенной какому-то чабану соли - егерю-то что до той соли и до того чабана, а вот поди ты, все принимает как должное: да, зависят, но зависимость та почему-то представала другой, а этой-то "другостью" и обижала Линева: казалось, не унижает такая зависимость, а чуть ли не поднимает их перед горожанами, торопливыми и обезличенными своей удобной, всесильной и не сразу заметной взаимоуслугой... вот-вот... настолько заметной, что человек легко и затеривается в такой естественной незначительности... места себе не находит; а здесь все просто - паши-собирай-дыши-рожай-воспитывай-люби, в общем, живи - просто здесь по земле они ходят...
И хоть раздражал Юрия егерь такими набегающими порой мыслями, но в этот раз чокнулся с ним за его тост Линев, а тост был тоже раздражающий, задиристый, будто против них, охотников, направленный: "А за жизнь и выпьем, весна многих родит, много жизней завязывает. И каждая - нужная..."
Потом они с Сергеем Ивановичем растягивали маленькую сетку поперек речки, замутненной глиной и жухлыми листьями, смытыми где-то в горах дождем. А Терехов в болотниках, поднятых до бедер, носился по воде и хлопал палкой - загонял османа в сеть. И мальчишески озорно становилось на душе. И летали над ними, тревожно вскрикивая в сумеречном свете большой оранжевой луны, две большие стайки - в свете этом загадочно-лунном, словно по случаю приезда горожан прогнавшем дождь, утки казались еще крупнее, а крик их еще печальнее. "Старые знакомые, - сказал Сергей Иванович. - Живут здесь". - "И никто не стрельнул? Утки ведь!" - "Они - как лебеди... кто же решится?" Что имел в виду Сергей Иванович, Линев не понял, но пожал плечами - утки есть утки, разве что возле кордона живут.
...А совсем рано утром их разбудили недальние выстрелы и лай. Юрий-то никаких выстрелов не слышал, его разбудила суматоха, которую поднял Терехов: механик оделся, как солдат по тревоге, и выскочил: "Обнаглели, рядом с домом стреляют!" Кто там "обнаглел", скорее всего не знал и сам Виктор, но Линев с Сергеем Ивановичем тоже выскочили, вдруг и их помощь потребуется.
Но суета оказалась пустяковой, правда, именно это маленькое происшествие стало первым прикосновением Линева к той "охоте" на браконьеров, которая и приведет к злополучному ранению в предрассветной пустынной долине.
Егерь уже возвращался домой, на плече его стволом вниз висела чужая малокалиберная винтовка, она казалось совсем игрушечной и была короткой. Рядом с Вадимом, лихо забросив хвост за спину, шел Буран, пес напрягал шею, и лапы ставил так, что создавалось впечатление - он сдерживает себя и готов вот-вот отпрыгнуть в сторону и яростно броситься в атаку. Терехов в своей военной фуражке с лосем и перекрещенными ружьями на кокарде - в той фуражке, которую надевал, проезжая пост ГАИ или останавливаясь по требованию патрульных на загородных дорогах - ждал егеря у шлагбаума. Сюда же подошли Линев с Сергеем Ивановичем, разглядывая подходящих.
Ни егерь, ни Буран, хоть и шерсть у него на загривке до сих пор стояла дыбом, ни даже бегущая впереди них молоденькая веселая овчарка - не оглядывались. Следом за ними шагах в десяти шли и бормотали невнятные просьбы-угрозы-объяснения двое мужчин: они были с чужого лесовоза, который ночью прошел по старой дороге выше кордона. Дорогу ту Вадим перекапывал ежегодно несколько раз и направлял в кювет воду, чтобы повернуть машины через кордон, и знак запрета вешал, но водители могучих лесовозов все старались раскатать и каждый раз пробирались-таки старым путем вне шлагбаума: мало ли как случится, может, сурок по трассе попадется, или зайца прихлопнуть удастся, лесину-другую вне накладной вывезти, елок зимой подрубить к празднику... тогда мимо егеря самый раз проскочить.
Эти, чья пятизарядка-тозовка - ах, изящная игрушечка, подумал еще тогда Линев - была теперь у Вадима в руках, переехали речку да и остановились поесть-выпить, а в том месте атайки в старой норе под холмом-насыпью гнездо устраивали. Как здесь соблазна миновать? Вот и начали палить, чтобы развлечься до рассвета. "Уток для блезиру шугнули - по бутылкам больше резали!" - "И не мазали?.. - это Терехов спросил. - А я с детьми там шампиньоны собираю, босиком". Собирал ли Виктор здесь грибы, Линев не знал, но вид у механика в этой фуражке над сросшимися бровями был внушительный.
Обе атайки с криком кругами летали друг за другом невдалеке, они привораживали своим оранжевым в позолоту пером, белыми пятнами на крыльях, резкими черно-зелеными мазками по ожерелью на груди и концу крыла. Попасть в них из мелкашки можно было разве что случайно, а осенью они благополучно приведут на пруд близ дома утят. "Они как лебеди, - повторил для всех свою ночную присказку Сергей Иванович, - в одиночку не живут, убьешь - другой тебе криком душу надорвет..." Видно, ему приходилось слышать этот сиротливый крик, а бывшие владельцы винтовок, в повинной старательности задрали головы и следили за этими золотыми пятнами в утреннем розовым небе.
И, решив, что спокойный полет уток их в какой-то степени оправдывает, с новым упорством заканючили о возврате оружия обычную песню - чужая-де... Это потом Юрий понял, что песня обычная.
Егерь легко сослался на сурового Терехова и отправил их: "Езжайте, на обратном пути акты возьмете. В городской инспекции и скажете - чья винтовка..." А Терехов прочно взял у него мелкашку, рассматривая внимательно и строго, вытащил магазин и сунул к себе в карман. Линева чуть уколола такая спокойная власть Виктора, да и егеря в рабочей ситуации он видел впервые - так ведь, добродушный трудяга в виду, на нем и сейчас был какой-то заурядный потертый комбинезон, видно было, что встал он давно и уже возился по хозяйству. Никаких знаков отличия, разве что планшетка на боку и вот такая же, как у Виктора, фуражка... а ведь отдали же винтовку... и теперь, явно матерясь внутри, уходили к своей машине покорно и обреченно.
...Рыба на огромной "семейной" сковородке - такая чугунка могла поместиться и ровно раскалиться на печке - скворчала и начала золотиться, а Виктор настрогал сверху сыр, густо поперчил и сунул эту сковороду в духовку, похожую на малую доменную печь. Запахи оттуда уже через несколько минут выбили у всех нужную слюну, а водка, принесенная из родника, покрылась холодным потом. И в окно, словно по заказу, хлынуло свежее солнце, оно так долго каталось где-то за облаками да тучами, что показалось всем новеньким и потому особенно ярким.
- Э-эх, самая пора бы полазить-поохотиться, - вроде и шутливо, но с затаенной надеждой на поддержку, потянулся Линев. - Но на нет и суда нет, хоть поедим славненько! И позагорать можно.
- А что: если есть желание, могу предложить и охоту... - неожиданно протянул егерь. - Виктор, ты - как?
Терехов как раз ухнул сковородку на стол и замахал руками - ожегся.
- Я тебе еще рукавиц привезу! Чтоб всегда у печки лежали! И быстро к столу, а то я сам все рубану! - отдышался Виктор. - У меня бензина не хватит по твоим горам елозить...
- Бензин еще в бочке есть, да и в поселке заправлю. Ракетницу возьмете на всякий случай.
- Ракетницу Юре дадим, разок пальнет - для разрядки. А мне теперь чуточку холодненькой не повредит, - механик крякнул и добавил, - до вечера рассосется, а то завидки на вас берут, на пассажиров! Погодка-то разгуляется еще... Сурки, небось, все повылазили?!
- Может, пару сурков и возьмем? Мне... - начал Линев.
- Он нам пару сурчатников предлагает взять, - пояснил Сергей Иванович, кивнув на егеря. - Думаешь, есть кто наверху?
- Как не быть! И свои чабаны непрочь, им теперь горожане в сенокос всегда на шкурки чаю или патронов дадут... И хожалые есть. Вон старик Цыбин, он с пилорамы на пенсию ушел, каждый год промышляет тайком; своя кобыла у него, и места лучше меня знает - никак не захвачу. А встретимся - смеется: травку, мол, отыскиваю. Ни ружья, ни капкана при себе не держит, может, тайник где содержит... скользкий старикан. Вам он не встретится, да и он-то как раз не гадит в лесу, всю жизнь лесом кормится: и костерок у него экономный, и лесину лишнюю не срубит, и подранка не оставит... закона вот не держится - жадный до денег. А я здесь один, где за таким битым волком угнаться... случай если подвернется! Так поедем?
- А нам - что ж, можно останавливать? - спросил Юрий.
Он уже понял, что за охоту предложил им егерь, но это его не впечатлило. Вот пару-тройку сурков подстрелить - было бы дело, Ольге шапку соорудить, Виктор говорил, что умеет выделывать или у него кто-то есть умелец. Линев сурка и видел-то в виде крашеных под ондатру шапок, но добыть на такую шапку самому - это уж дело. Тем более, что и купить ее стоило бешеных денег, да если еще и найдешь у кого. "Ничего, быть у воды да не напиться", - подумалось все-таки с надеждой. И спросил, можно ли останавливать, просто - для поддержания разговора, тем более, что егерь, видно, с ними собирался, да и у Терехова есть инспекторское удостоверение.
- А ведь это право каждого охотника, - как-то уж больно назидательно сказал Вадим. - Стрелять - чего уж легче, а вот помочь зверю выжить да размножиться - чья ж еще забота будет? Да и у Вити есть документ, и Сергей Иванович нештатным инспектором стал, да? Акты чистые я вам дам...
- Акты есть, - сказал Терехов, выходя из-за стола, - а ты как, с нами не поедешь?
- Я верхом по Биесенмасу поднимусь, на пилораме часа... ну, часиков через пять встретимся. Считай, целый рейд получится.
...Ехали по дороге в горы они не торопясь. Это была все та же, что и зимой, дорога: крутым серпантином поднимала она их в горы. Но сейчас, без снега, обожженная после дождей солнцем, она казалась еще круче; на правой стороне почти над машиной нависала красная глинисто-каменная стена, гладко срезанная когда-то ножом бульдозера, кое-где стена эта осыпалась на дорогу неровными булыжниками, стекла глиняными комьями, но газик все равно прижимался вправо; слева в каком-то полуметре от дороги обрывалась вниз стометровая пропасть. Зимой головокружительная крутизна скрадывалась мягкостью снежных заносов, теперь же каменные ребра пропасти оголились, случайные жесткие кусты и кустики хвощевидной эфедры сверху смотрелись растущими горизонтально в темных вертикальных трещинах; и Линев старался дыханием утишить толчки сердца - казалось, эти толчки могут нарушить равновесие, которое Терехов старался сохранить у машины сжатыми своими скулами и непрерывным чутким движением руля. Виктор даже включил передний мост - глиняные потеки на дороге были еще влажными, а кое-где талая вода пробила по колее небольшие арычки. Далеко, в самом низу, пропасть кривым скатом опадала в неширокую долину: речушка на дне ее скорее угадывалась тоненькой ниточкой да ранней зеленью болотистой травы по берегам. Там же спичечным коробком виднелась ферма, а отара овец, разбредающихся по холму на другой стороне речки, казалась муравейником.
Дорогу эту всего лет десять как пробил к дальнему лесничеству лесхоз, водители лесовозов перед подъемом обязательно "заправлялись" стаканом водки и лихо проскакивали висячие над пропастью повороты, заставляя сжиматься от ужаса случайных пассажиров, которым бездна открывалась с вихляющего кузова во всей жуткой красе своей. Но это был здесь единственный транспорт на джайляу, и пассажирам - чабанам и табунщикам, их родственникам, мелкому начальству без лошади или горожанам в сенокос - приходилось не только уповать на счастливый случай, но и самим подносить эти "фронтовые двести грамм", без которых "машина плохо слушается на такой дороге". Но и шофера на лесовозах подобрались лихие не только характером - они были великие профессионалы, слабаки здесь просто уходили; и с презрительной усмешкой, не выпуская сигареты, допускали они водителей случайных машин жаться к глухой стенке серпантина при встрече, чтобы самим проскочить мимо, на разъезде чуть ли не повисая одним колесом над пропастью. Даже груженные тяжелым кругляком их трехостные ЗИЛы не очень-то сбавляли скорость на поворотах, и только рев на частых перегазовках показывал, как хорошо знали они все капризы этой жесткой дороги. Из всех чужих только Виктора Терехова они приветствовали долгим гудком при встречах...
- Ну и какому дьяволу здесь охотиться приспичит? И на кого? - буркнул, расслабляясь, Линев, когда они миновали эти два висячих километра и плавно закачались вдоль мягких холмов, которые поднимали дорогу в горы уже не так резко и опасно. - Может, вернемся: османа половим, в такую погоду его и на удочку подергаешь в удовольствие...
- По-ловим! - неопределенно ответил Терехов, принимая от Сергея Ивановича прикуренную сигарету. - Сейчас на взгорок заедем, остановимся - вода закипит, и мы остынем чуть...
Волны холмов разбегались вокруг; вправо от дороги, Юрий знал уже, холмы обрывались довольно круто в речку, по ней и ехал сейчас верхом егерь; выше ущелье с этой рекой забирало резко к горам, огибая почти ровную высокогорную долину, где от основной дороги разбегались малые и случайные - к зимовьям табунщиков и одиноким юртам с отарами. Основная же дорога, по которой ехали охотники, потом тоже поворачивала к горам и шла к лесничеству, на пилораме которого договорились они о встрече с егерем.
На левую сторону дороги холмы мягко стекали совсем к небольшой речушке, почти роднику, а дальше темнели островки елей, мелкие колки леса, на которые лесники не обращали внимания. Но там водился тетерев, заходили туда косули и кабаны, а осенью было множество грибов. Здесь уж наезжали грибники - с бочками, с канистрами, с ведрами. Все это показывал и рассказывал Терехов, пока неторопливый ветер задерживался у поднятого капота машины. Парить радиатор перестал, и Сергей Иванович достал канистру, чтобы долить воды.
-Вот туда и съездим, - махнул рукой Виктор и повернул голову. - Слышали?
Со стороны леска глухо долетел выстрел.
- А ты говоришь... Поехали!
И снова, как утром на кордоне, все произошло донельзя просто. Едва обогнули слабо намеченной сенокосной дорожкой, меж колеями которой сохранялась старая трава, край елей, где серыми потеками еще лежал снег, как увидели верхового. Он и не торопился - молодой парнишка с одноствольным стареньким ружьем. Через седло впереди всадника был переброшен молоденький елик - прошлогоднего помета косуля с чуть наметившимися рожками. "Эх, а я по крупной промазал тогда", - мельком подумал Линев. Голова косули болталась в такт неторопливому шагу тощего низкорослого мерина; парнишка с улыбкой направил лошадь к краю дороги, пропуская машину, и приветственно махнул рукой. У него было хорошее настроение, а его всегда хочется разделить с кем-нибудь, да и кому не хочется свидетелей в удаче... Следом за лошадью бежала пегая кудлатая собака, тоже очень довольная охотой.
Виктор притормозил, открыл дверцу - лошадь шла с его стороны и никак не реагировала на машину.
- Далеко едешь-то? - спросил он верхового. В голосе его звучало поощрение удаче охотника, и Сергей Иванович подмигнул Линеву - наблюдай, мол.
- Елик пришел! - сообщил парень. - Три видел, один поймался, еще следы видел! Вон в сае юрта: отец отару пасет. Охотник?
- А как же - охотники... Чаем напоешь?
- Без чая нельзя. Едем - куырдак кушать будем!
Юрта была всего метрах в семистах, нужно было только нырнуть в лог по чуть раскисшей от разбитого трактором чернозема колее. От юрты навстречу с лаем выскочила еще одна собака, точная копия той охотнице, что бежала за рысившим теперь мерином. Узнав своих, собака виновато-радостно завиляла хвостом, дотянулась обнюхивать до свисающей головы косули, но на окрик молодого хозяина отскочила к своему... брату или сестре, Линев не мог различить. На машину оба пса не обращали внимания, а легли рядышком недалеко от туши сброшенной на землю добычи - лежали, о чем-то своем переговариваясь, видимо, в ожидании законных кусков от разделки.
Из юрты выглянула женщина; недалеко от входа дымил самовар; с горы, по которой разбрелись овцы, скакал к юрте человек - наверняка отец-чабан. "Чего он ждет? - думал Юрий, как все выходя из газика, но промолчал - чтобы случайно чему-нибудь не помешать по незнанию: Терехов вышел без своей фуражки, улыбнулся, здоровался с хозяйкой и приставлял козырьком ладонь к глазам, чтобы разглядеть подъезжающего чабана. - Он что - в самом деле чай пить собирается? Откажусь... Линев никогда не был в юрте, представление о ней имел смутное, но был предубежден против нее.
А Терехов показывал глазами Сергею Ивановичу на какие-то лоскутки, что висели на плетенной проволочной загородке, окружающей вытоптанную площадку рядом с юртой - загон для овец. Подойдя к ним, Линев увидел четыре шкурки, мездра их была густо засыпана крупной серой солью, которую дают овцам.
- Сурок? - по-прежнему улыбаясь, спросил Виктор у парня и взял одну рыжеватую заскорузлую шкурку.
- Директор просил, чай обещал. Бо-ольшой сур!
- Большой… - Виктор поднял шкуру, растянул и посмотрел сквозь нее на солнце. - Ружьем стрелял? Мелкашкой лучше бы - вон дырок от дроби сколько. А стреляешь хорошо, джигит!
Как раз подъехал отец парня, еще не старый сутуловатый человек с вислыми негустыми усами. Прищуренные глаза его смотрели с доброжелательной хитрецой, спрыгнул с лошади он легко, несмотря на заметное прихрамывание, и бросил повод сыну. К каждому подошел пожать руку.
Терехов повесил шкурку сурка на прежнее место, пожал протянутую ему руку своими двумя с показной почтительностью: "Вот сына твоего встретил. Гости мы непрошенные, да что делать..."
- Гости всегда хорошо! Охотник?.. А мелкашки нету, ружьем сура стреляем. Давай малопульку - двух баранов даю, самых хороших - сам выберешь! - сказал чабан. - Давай, чай пьем, говорим.
- Подожди с чаем, хозяин, - Терехов подошел к газику, достал оттуда свою фуражку. - Так говоришь, нет малопульки? А еще ружье есть или только это? Дмитрич, ты эту пушку бери, разряди - если заряжена, всяко бывает, неухоженная игрушка...
Ружье стояло прислоненным к юрте, шейка приклада аккуратно оплетена сыромятным ремешком так, что трещины почти не видно; Линев под взглядом приоткрывшего рот паренька переломил ствол, достал стрелянную металлическую гильзу.
- Ой-ей, охотнический инспектор? - сразу понял чабан про Терехова. - Ружье не забирай - каскыр гонять нужно!
- Волк летом к тебе не полезет! Будем акт составлять... вон сколько сразу: и елик, и сурок... а ты - каскыр! - Виктор опять сделался строгим, Линев и не заметил, откуда у него в руках появилась черная папка на застежке.
Чай им все-таки пить пришлось: Виктор сказал, что без этого здесь нельзя и с делом никак не сообразуется; Линев вынужден был войти вместе со всеми в юрту, а там оказалось очень чисто и располагающе уютно, и чай со сливками оказался очень вкусен; над Линевым легко подсмеивались - он был громоздок для юрты и все никак не мог усидеть на тапе возле низенького стола, а сидеть надо было с поджатыми под себя ногами, ноги даже без сапог казались здесь вовсе большими и всем мешали, а это всех веселило, даже дети фыркали откуда-то из тени; детей оказалось еще трое, они были почти незаметны и не лезли к столу, но глаза их посверкивали интересом на новых людей и на тереховскую фуражку с кокардой; Терехов и Сергей Иванович дружески говорили с хозяином, тот жаловался на плохие корма, на падеж, на заработок, который ожидается из-за падежа совсем маленьким и не выплачивается третий месяц - совхоз в долгах, а начальство сменяется часто и к нему не подступишься; хорошо еще, что в магазине родственник и дает под запись, но там особо брать нечего, автолавка же бывает редко; и Линев видел, как трудно Виктору составлять этот акт, который обернулся нешуточным - почти на двести пятьдесят рублей; они понимали, что сумма оказалась хозяину неожиданной и немалой, но чабан подписал акт - официальные бумаги и официальные лица завораживают простого человека; Юрий дивился медленной патриархальности здешнего быта, а Терехов бурчал им, что по совести акт бы лучше составить на того, кто захотел взять сурка чужими руками и остаться чистеньким; и они продолжали пить вкусный чай с теплой лепешкой, но от предложенной водки отказались, а потом достали свой коньяк и заставили хозяина выпить, потому что нужно было еще сидеть и ждать, покуда сын-охотник разделает косулю - не пропадать же мясу...
- Ты... вот что, - сказал Терехов чабану на прощанье, когда они погрузили в газик тушу, шкурки и ружье, - ты к егерю - к Вадиму, знаешь? - заедь, мы у него акт и ружье оставим...
И хозяин повеселевший от коньяка и добрых разговоров, провожал улыбкой, а сын его сам помог свернуть сурчиные шкурки в газеты. Но они-то знал, что егерю придется отсылать этот акт, и штраф придет сюда - куда ж иначе девать шкуры, не себе же оставлять и не возвращать же...
И Вадим так и сделал, только что, с их согласия, вымарал из акта злополучную косулю: "Все на сотню меньше с него вычтут, а наука и так достаточная, не только для него - здесь все обо всем узнают, сами друг другу и рассказывают... и друг о друге тоже - как дети. Ружье верну - за такое барахло с него бухгалтерия, как за новое, вычтет, оно совхозное..."
Больше всего Линев удивился потом: им в охотинспекции выплатили за этот акт проценты - почти полсотни рублей на троих. Тогда он тоже получил удостоверение нештатного инспектора; в удостоверении были напечатаны его права, которые потом они обсудили вместе с Ольгой и решили, что это правильно и хорошо. "А не опасно? Я читала - браконьеры..." - сказала жена. Юрий снисходительно пожал своими могучими плечами.
Терехов же собрал всю эту их премию в кучу и сказал, что купит тому чабану мешок муки и чай, по оказии-де индийский попался. Возражать было неудобно - Юрий тоже не был жмотом - но жеста не принял: игра велась по правилам, в нарушении которых он не видел смысла. "Мы ж там еще не раз будем, зачем врагами быть. И Вадима больше уважать станут", - легко объяснил Виктор и все отвез.
Линев все же остался при своем: уважают за силу, в этом неожиданном подарке оставался привкус вины. Впрочем, жене он об этой премии не рассказал; как о других, которые они получали позже: тереховский газик давал им большие преимущества перед прочими любителями и общественниками; их тройка охотно выезжала в рейды, они были даже удачливее или ретивее многих штатных инспекторов и привозили порой с такой "охоты" целый ворох разномастного оружия, отобранного у нарушителей. Зато и путевки для них на охоту оставлялись всегда лучшие - кому ж тогда и давать!
Как-то так само собой и подбилось, что отпуск у всех выпадал на один июль-август. "Возьмем лицензию на сурка? - предложил Терехов. - У Вадима есть промысловые участки, а нам много не надо: на сотню выпишем, уж втроем за месяц возьмем. Зато и отдохнем знатно... какой курорт горы заменит? Можно и с домашними - я для лагеря место чудное знаю. Как предложение?"
До середины июля, когда начинался промысел на сурка в горах, было еще время подумать, но предложение привлекало. Тем более, что на участке Вадима их теперь знали, любой чабан принимал уважительно, Терехов был прав. А это уважение сулило хороший отдых - отказа не будет ни в молоке, ни в мясе, и кумыс можно попить настоящий.
***
-... да, мы охотинспекция общественная! А для вас это что меняет?.. - качнулся Линев к директору и улыбнулся ему.
- Ты прав - ничего, может, еще и хуже для меня... Я тебе откровенно, как другу: здесь меня легко закопать, а доброжелателей вот сколько найдется... ты слушай, тебе-то нет резона меня копать, - отвечает на улыбку Линева хозяин.
- Резона нет! - соглашается Юрий.
Чего уж греха таить - эти игры в борьбу с браконьерами ему нравились, поддерживали они в нем форму, уверенность в силе и правильности жизни давали... Такого риска он, конечно, не предполагал, но... вон какой взгляд у директора, как суетится насчет коньяка и закусок, как мягко хлопает по колену - друг, да. За все, друг, придется расплачиваться... принимал бы так в другой раз, если бы не поймали, если бы не стояли между ними вина и страх? То-то и оно...
Не-ет, брат, шалишь - такими пустяками мальчишку какого подлавливай, усмехается Юрий, и напрасно там Виктор косится и на часы посматривает, успеем. Они ж, Терехов и Сергей Иванович, правотой своей тоже успокоены - чего бы они в эти "казаки-разбойники" играли, чего бы Виктор машину бил по проселкам да лаялся? В природе какой прок, если ей не пользуешься, остальное - сло-ва... Вот правым себя ощутить да при власти, когда его вина в руках - это понятно... и хозяину понятно... как звать-то его?.. а-а... понятно ему, поэтому в поддавки и идет игра...
- Нет, мне больше не наливать... рюмка? - это моя... Давай по последней... в городе - милости прошу, там можно выпить, - Линев подмигивает Терехову, сейчас мол.
"А хозяин... хитер - уже знает, где работаем... д-да, ведь я и сказал ему. Ло-овко: мир и вправду тесен!"
- Управляющий у вас ведь Нурике, - дышит в ухо Линеву директор, - он родственник, хочешь, сейчас позвоним - приедет, еще на лапшу успеет! Посидим по-дружески..
Что им сейчас управляющий? Вон Терехов вышел... и папку свою прихватил... вот тебе и весь твой родственник: Виктора таким давежем только сильней затравишь, дур-ра...
Что? Да, вправду ехать пора... нет - какое еще день рождение... работать завтра... вот у нас старший, он и р-решает... Спасибо хозяйке, пора и честь знать, засиделись. Знаете: не бойся гостя сидячего, бойся стоячего - постоит да опять сядет... а мы время свое знаем, пора!
По двору пройти? Это можно... земляк... все мы земляки-земляне и все - друзья, да! Перестреляем друг друга тоже по-дружески, ха! И глаз ни причем - не такое уж старое я помянул, мне еще перед Ольгой что-то придумать надо... с плечом-то! На этот "Москвич"? А почему я на него глаз положить должен? Ну, правильно, желтенький москвич... как цыпленок. Списываешь его? А всех цыплят по осени... списывают! Знаешь, что я на него положить должен?
Нет, друзьями будем, чего ж не быть... в друзей даже приятней стрелять, а? С-собачка... со-обачка! Вот какая у тебя собака, красивая... а на цепи-то прочной? Чего ее бояться, собака - друг человека, молчаливый друг! Да-а, иду!.. Да, телефон запиши, увидимся, чего там не принять - приезжай...
- ...Ф-фу, поехали? На какую экспертизу успеть... а-а, точно. Сергей Иванович, на экспертизу надо... и "Москвича" этого - тоже на экспертизу! А джейранов - всех съесть надо! Мы всех съели дж-жейранов?.. или собаке тоже оставили? А собака - друг, в нее стрелять ...льзя... и я тоже друг!
- Ох, какой же ты бухой, Юра!
- Ничего, пусть его. Нервы на место станут. А с джейранами... обвел он нас на повороте, ишь - в больницу сдал... Плюс ему, Витя?
- Какой плюс, если в человека... Да он и сам все знает... вот и упоил Юрку, какая уж экспертиза - спать ему сутки надо... Справку я забрал... вот объяснительную отказался, в городе, говорит - нетрезв, мол... Ну, да не отвертится!
-Я п-пьян?! Не-ет, это так... А вот дав-вай: я за руль сяду, хочешь на спор - по дощечке пр-роведу! Это тебе не... не "москвич" вести, спорим?
- Все нормально, отдыхай, Юра... Скоро и дома!
- Дался ему "Москвич" этот... Давай, Витя прибавь - вон как полыхает... то-то давило весь день: гроза сейчас ухнет...
- Гр-роза! Эт-то хорошо, пусть уд-дарит... штука хорощая - гроза... А Ольга ничего не узнает про грозу? Не-ет! Потому собака - друг... И Буран был друг, и я был друг... Нас с Бураном вместе на экспертизу надо... - и здесь Линев всхлипнул и уснул.
Гроза полыхала совсем близкими сполохами, но все не могла пролиться, а город был уже рядом.
6.
...Ух, какая тогда была гроза, на девятое мая - прямо, как по заказу! Хорошо, что он успел поставить палатку, но у Риты все равно зуб на зуб не попадал.
Рита попала в эту грозу, в общем-то, случайно: Линев с Тереховым и Сергеем Ивановичем еще на майские праздники впервые собирались семьями выехать к Вадиму на кордон. Отдохнуть, позагорать, картошки посадить - егерь там для них кусок целины запахал. И ждал он их: ему ведь тоже праздник ощутить хочется, выпить в компании, поговорить, он на своем отшибе каждой встрече рад, небось.
Но служащий предполагает, а начальство - располагает: укатали Терехова в командировку на "горячий" объект... почти на месяц уехал.
- Вот незадача, - сказал он Юрию, - но вы сами езжайте, да и Вадиму обещались. Я на тебя, Юра, доверенность выправил. По шоссе ты нормально ведешь, до кордона с Сергеем спокойно доедете, на спуске только осторожнее...
- Что ты, Виктор, как это я на чужой машине поеду?
- Какая ж она чужая! Ты думаешь, мне этой железки жаль? Какое к черту у нас охотничье братство будет, если на пустяке считаться начнем! И всего-то: тебе с пассажирского места на водительское пересесть... А летом на сурке тебе еще чаще придется самому ездить: я с Вадимом для себя лошадь выговорил на отпуск. Так и привыкай...
Но на первомайские они все равно не вырвались: праздник, демонстрация, семья: родственники, гости... Заехали только тереховскую жену с дочками поздравить. И жена у Линева закапризничала - приболела не вовремя, Ольга и сама свою раздражительность знает в это время, она бы даже рада была, чтобы Юрий исчез на несколько дней. "Сам отдохни, рыбки свежей привезешь..." Это уже на девятое она спроваживала: май вообще трудный месяц, если дома сидеть, праздник хорош, пока пьется, а потом скукота голову мутит, из болезни в болезнь тянет... а в горах куда как хорошо!
Совсем созвонились с Сергеем Иавновичем три дня на кордоне порыбачить, да в последний момент к тому тесть нагрянул издалека откуда-то, неудобно оставить и с собой нельзя - дряхлый на такую дорогу.
Короче, получалось, Линеву одному ехать... для егеря уж давно полсалона Тереховым набито было всякой всячиной, не оставить же человека без того же газа... Но все же - триста километров... одному... и там два с половиной дня, ах, незадача. Позвонил еще Сергею Ивановичу: "Прости, брат, не могу - хоть режь..."
И столкнулся он с Ритой. Вернее, она сама к нему в отдел зашла: расписаться в приказе на дежурство - ему, по удаче, дежурить выпадало с одиннадцатого на двенадцатое, в ночь перед первым послепраздничным рабочим днем. "В самый раз с кордона успею!" - улыбнулся он секретарше, это Рита - секретарь у главного инженера. "Вот и меня возьмите, Юрий Дмитрич! Я такие шашлыки приготовлю... Чем в городе сидеть!"
Юрию давно нравилась Рита. При взгляде на девушку у него где-то глубоко щемило незнаемое прежде желание закрыть глаза, затаить дыхание, услышать... дождаться... Линев и сам не знал, чего ему хотелось ждать, но такого с ним не было даже в то время, когда ходил на свидания к Ольге, будущей собственной жене...
И снова вспомнилось Линеву, как накануне восьмого марта они танцевали с Ритой на короткой вечеринке, устроенной для женщин треста. Обычная вечеринка, вроде дани за мужской праздник в феврале. Рита раскраснелась и тихо прижалась к Линеву, и плечи у нее были очень красивые, и глаза под ресницами потемнели: "Мне это танго хочется долго танцевать!" И танец выплывал медлительно-сверкающе, откуда-то издали, чуть ли не из забытой школьной поры выплывало это танго, из того времени, когда Линеву так хотелось легко войти в круг танцующих и так невозможно было решиться... Женщине в танце позволительно молчать и улыбаться, молчаливый же мужчина выглядит чурбаном. И понес черт Линева молоть об охоте, о скучище в городе, о воздухе и рокоте реки, об азарте и чуть ли не о погоне за волками, которых он и в глаза не видел... всякую ахинею, в общем, но - раз женщине интересно.... "Ах, возьмите меня хоть разик, я буду послушной! Терехова сколько просила, говорит - нельзя женщинам. Почему? Помните Наташу Ростову? А я - терпеливая..." Линев не помнил Наташу Ростову, но Рита была милая и длинноногая, и нежностью от нее веяло, как духами, и волосы пепельные так свободно падали на плечи, и ей уже двадцать четыре, а почему-то не замужем... Он посмеялся тогда и сказал неловко: "Там ведь жить неудобно - палатка, спальный мешок... Вдруг в одном придется ночевать!" Она погрозила пальцем: "Рыцарь мешок даме отдаст, а сам караулить у входа ляжет!" - "Долго теперь рыцаря ждать..." - буркнул в ответ Линев, хотя ему и захотелось вдруг стать этим рыцарем. И танец кончился, и больше они не говорили, кроме как по делу; разве что, встречаясь в коридоре, он оборачивался, а она встряхивала пепельными волосами, зная, что он оборачивается...
- Правда, возьмите меня, Юрий Дмитрич, - повторила Рита.
"Покараулить у входа?.. А почему и нет? Кто узнает... да и что здесь плохого, вдвоем веселее будет", - только мелькнуло в голове, пока язык придумывал отговорку:
- У нас мужская компания...
- А я брюки надену! И - кепку! Бледнолицым братом буду!
- Ну-у... что ж... бледнолицый брат... часов в семь заеду. Куда?
Он заехал точно: и она не очень удивилась, что Линев один в машине. "Терехов в командировке... остальные празднуют. Едете?"
Она и вправду была терпеливой, а Юрий трудно говорил что-то о дороге и погоде, о машине, о работе; говорил и шарил в голове другие слова - более легкие, но чем больше старался собраться с мыслями, тем труднее говорилось: пожалуй, с самого института ему не приходилось оставаться вот так наедине с красивой женщиной.
Рита и в самом деле надела лихо и умело сломленную кепку из зеленого вельвета - Линев так кстати вспомнил Гавроша! - а она удивилась, что Юрий не курит, и спрашивала всякий раз - большим ли грехом он посчитает, если она "чуть подымит еще", и, спасаясь от неловкого молчания, вспоминала телепередачи вперемежку с беззлобными трестовскими сплетнями. Понемногу и ему стало свободнее болтать: это ведь просто - перебирать кости сослуживцев; и они легко встречались глазами и были довольны друг другом, потому что обнаружились, одинаковые симпатии и потому что каждый находил у знакомых одинаково узнаваемые, а Рита умела хорошо слушать и не зло смеяться; и дорога побежала незаметнее, хотя вел Линев машину неторопиво; и девушка так искренне пугалась и восклицала, когда въехали в черные извилины ущелья, что Линев ощутил прилив покровительственной нежности к ней.
- А если я выпью глоточек... са-амый маленький - вам не будет завидно? Так прохладно...
- Чуток подождете - я тоже не откажусь, сейчас здесь наш родник попадется... потом вовсе пустяк останется, - и Юрий предупредительно включил печку на обогрев.
Вот и родник.
Трепещущий куст тронут зеленью мелких листочков, и Линев объясняет девушке значение ленточек и лоскутков, а она маленькими, прямо ритуальными глотками пьет из родника и достает из сумочки платок; и платок этот, привязанной девушкой к стволу, придает их случайной поездке значительность, наверное, поэтому сердце у Юрия бьется ритмично и гулко. И так же упруг здесь ветер, только тянет ветер сейчас озоном; где-то в темной стороне гор режут небо зарницы. От ветра и озона, и такой твердой неподвижности земли после машины, и от гулких ударов сердца - кружится голова и распирает грудь. И так же надо расходиться по сторонам дороги, а это как-то сближает их; да и как не сблизить, когда вокруг темень и тишина, и безлюдье, и небо сливается с землей так, что становишься ты совсем маленьким и незначительным, и тянет тебя к живой душе...
Но почему-то боится Линев этой близости и сопротивляется ей; утишая удары сердца, не дает он слиться им с согласным дыханием земли и неба, Юрий громко выдыхает из груди воздух - он чужой и его много здесь, так трудно дышать этим искрящимся воздухом...
- Звезды... столько звезд! - слышит Линев голос девушки. - Ой, вон - упала одна... Я загадала, загадала! Звезды и молнии - никогда не думала, разве так бывает?!
- Красиво... Просто еще не дошла гроза, над горами... но лучше бы нам успеть до места, - не мог же Линев ей признаться, что дальше ему страшновато за рулем, а уж в дождь...
- А - по глоточку?!
... Этот глоточек хорошо взбодрил Юрия и несколько километров он с удовольствием слушал смех Риты, и его умиляет девчоночий восторг, когда в свет фар попадает перепуганный заяц. Но скоро дорога полностью забирает его; Линев чувствует, как неприятно занемела спина, и почему-то нестерпимо хочется выпрыгнуть из машины: он раскачивается и с силой упирается в спинку сиденья, перемогая это желание; и было кстати, что она так хорошо замолчала и притихла - увидела этот спуск по ущелью, и молчанием оценила его напряжение; и он сознает, что она молчаливо вверилась ему, хотя вряд ли до конца понимает опасность этих поворотов. А темнота скрадывает крутизну, в которую ввинчивается дорога. И ведь ему надо бы еще прикинуть, как быть: не заезжать же с ней к Вадиму, потом тереховских вопросов не оберешься, еще и сболтнет где не надо - сдуру ли, шуткой ли...
И Линев едет вверх по речке, минуя кордон, улавливая смутный лай собак оттуда. Он проезжает темный маленький проселок в трех километрах от кордона, здесь даже собаки не слышат или ленятся облаивать машину. Еще дальше за поселком Юрий знал небольшое глухое ущелье, в которое речка падает с дремучих плесневелых бревен да обмытых головастых валунов - под ними всегда ловится крупный осман. "Утром заеду к Вадиму, ничего..."
Юрий торопится вытащить палатку - она, конечно же, лежит неудобно и цепляется в машине черт-те-за-что; грозовые порывы холодны, а от рокочущей вблизи речки несет еще большей стынью;
и Юрий растягивает брезент, а колья раскачиваются; и Рита неловко пытается помочь - видно понимает, что жаловаться и жалеть о поездке теперь не время, хотя у нее и не попадает зуб на зуб, ему даже кажется, что он слышит эту задавленную усилием дробь. И Линев благодарен ей за это усилие и за то, что он успевает-таки справиться с палаткой и даже перенести из машины оба спальных мешка, полушубок и тулуп, который всегда спрятан у Терехова под сиденьем в салоне.
Линев и ружье с патронташем вынес, и даже собрал его быстренько: черт знает, что может быть, а он ни разу не ночевал в одиночку в горах, и ветер уже гудит здесь, в каких-то зацепинах машины; и Линеву отрадно от того, как удачно поставил он газик на пути ветра у палатки; а водопад рокочет обрывисто, напряженными какими-то спадами и вздохами - может, натолкнулся он на ветер, или ветер - на него, или принесла вода сверху валежину, которую не может теперь перекинуть через годовые наносы деревьев, камней и глины...
Людей Юрий не опасался, да и откуда им здесь взяться. Но звуки вокруг их убежища, грохот воды, взрывы близких громов и такой поверх молний, что и через невидимые щели уже застегнутой наглухо палатки пыхают внутри голубые блики, - все напрягает у него мышцы живота. А надо сдерживаться и не показать Рите своей смуты, неловкой чужести своей всему, что мечется там, за подрагивающим брезентом.
Он зажигает сильный аккумуляторный фонарь, старается небрежно-хозяйски улыбаться, машет рукой в сторону грозы и всех этих шумов: вот, мол, разгулялось.
- А я свечи захватила... - Рита сидит на валике еще свернутого спальника и уже накинула тяжелый тулуп, закуталась в него до подбородка; и большую сумку свою неизвестно когда внести успела, а кепка ее брошена на сером парусиновом тенте, развернутом Юрием по земле; и волосы ее падают по русалочьи, делая лицо совсем тонким.
- После свечи, разобраться надо - я поесть принесу... - говорит Линев, а первые капли гукают по брезенту.
- У меня все здесь есть... хватит нам, хоть три дня не выходить!
- Это с каким аппетитом - на три-то дня... - он улыбается еще неуверенно, еще прислушиваясь к шумам снаружи, еще различая шумы.
Но шумы те словно отделили их от всего остального мира, чужая независимая жизнь за тонким пологом палатки усиливает чувство оторванности и какой-то заброшенности, накатившееся на Линева; и нет здесь никакой опоры, нет у Линева сил побороть это щемящее чувство тоски, нет другой поддержки против хаоса снаружи... нет... кроме взгляда, кроме горячих глотков и разделяемой пищи, кроме обязательных прикосновений рук - если делишь хлеб и вино. А как же Рита - где ей найти защиту?
- Да погасите... потуши ты этот фонарь! - слышит Линев голос девушки.
Ночь грохочет над ними.
Мрак и свет, - одинаково равнодушные к двум маленьким говорящим клеткам своего бесконечного организма, - свет и мрак разрывают друг друга грохотом и внезапными вспышками, и ветер, и ливень, и земля - все колобродит вокруг дрожащего брезентового убежища; и все заставляет этих мужчину и женщину искать надежду друг в друге, и все зовет будить и поддерживать силу друг в друге - все-все бросает их друг в друга, чтобы найти силы в нежности, и в доверии, и в сочувствии. "Ты... ты... ты!.."
Как рвёт ветер твое сердце, как зовет ветер куда-то далеко, зовет совершить то невозможное, для чего ведь появился ты на свет - для чего же? как отзываются в тебе ветер и ливень, всплески огня криком о нежности и жертве, о любви и жизни - живи же; как счастлив ты, если находишь отклик этому крику, и ответный зов тот ведет тебя... куда? - Кто ответит на это среди колобродящего мира, и кто не ждет этого зова? И много ли таких грохочущих ночей; и кто бросит камень в такую ночь, не признавшись себе в зависти и страхе? А если прислушаться зова того, если поверить, если пойти за криком тем... "Будь... будь же!"
И было все, как при начале мира.
Пусть дольше длится эта ночь! Кому же не хотелось однажды увидеть себя на мгновенье... на необитаемом острове, кому не хотелось однажды изменить что-то в себе, начать однажды новую жизнь свою, новую - интересную, нужную и красивую?..
Грохочет ночь. Но успокаивается под утро, когда чуть различимое дыхание зари осветляет небо. И с последними порывами ветра уносит ночь их крики, их надежды, их сомнения и страхи; и одиночество уносит и бесприютность, которые почему-то накапливаются в каждом, несмотря на самую оживленную толкотню и благополучие; и обретенное забвение, и радость самого обретения - все уносит ночь.
И тишина опускается в их короткий мир, они успокаиваются этой короткой тишиной, уснув под тяжелым тулупом. Им еще предстоит прожить светлый день, и это порой труднее - день легко дробит надежды и намерения, чтобы превратить - в дела.
А день уже накатывается непривычными криками птиц. Вот и солнечный луч находит себе щель, чтобы разрезать предрассветный палаточный сумрак. И водопад мирно рокочет совсем рядом, а влажный воздух колышется в солнечных потоках и опадает медленной росой.
Дела, дела... Дела нужные и... придуманные себе, они так крепко соединяют людей... но и разделяют их тоже - дела. Линеву очень не хотелось даже шевелиться, но он заставил себя осторожно выкатиться из-под тулупа. Было сыро и дремотно, казалось, и двигатель заработал недовольно, однако Линев быстро смотался на кордон, быстро поздравил егеря и принял вполуха поздравления; они хорошо и быстро выпили праздничную рюмку и разгрузили машину. " Ночью приехал, - говорил Юрий егерю, - не хотел будить... ты уж прости, Вадим, устал в городе - себе в глаза взглянуть некогда... так хочется одному посидеть... кому ж не понять, как тебе... порыбачу и помолчу... да - там, жена просила свежей рыбы... конечно - на обратном пути... Привет!"
И вот уже они с Ритой беззаботно и весело уплетают сготовленный ей завтрак, и радуются, что кофе в термосе не остыл. Беспечно и радостно дергают они рыбу из омутка над водопадом, и шипят друг на друга с распахнутыми в восторге глазами - сам этот легкий восторг кажется им таким громким, что грозит распугать всю рыбу, но и пантомима молчаливых угроз для них - новая веселая игра; и Юрий ненавязчивым взглядом любуется девушкой и неведомо перед кем тихо гордится ею, и словно самому себе завидует, все еще не веря этой легкости и доверию меж ними: этим русалочьим прядям волос, уже тяжело темнеющим от водяной пыли, этим длинным ногам - открытым и матовым, потому что она догадалась надеть вельветовые бежевые шорты, этой груди, что так уверенно, так доверчиво дышит с ним рядом; и Рита толкает его в плечо вовсе не потому, что спутались лески их удочек, но - чтобы еще раз убедиться в надежности этих плеч, и ладонью она проводит по его щеке вовсе не только затем, чтобы снять случайную паутину...
Выстрел гремит неожиданно.
Выстрел рвет медленные струи воздуха, студит недоуменным страхом глаза девушки. И она отдергивает руку от щеки Линева, и смотрит на Юрия почерневшими зрачками под взлетевшими бровями, и кожа мурашками бежит по ее плечам.
...пусть неожиданный выстрел этот подрагивает пока в густых колючих зарослях облепихи, пусть медленно пошуршит галечной осыпью на скате берега - он пока ничем не грозит героям.
Просто: не слишком ли много выстрелы, не слишком ли часто врываются они в нашу повесть? - И если подобный вопрос посчитается уместным, то, признаться, автору вовсе не хочется успокаивать читателя: выстрелами и звучат в жизни слишком часто, разве что не все они к нам доносятся, или не всегда нам хочется признавать их за выстрелы... Человеку ведь свойственно успокаивать себя, примирять и оправдывать свои деяния собственной избранностью и бесспорностью. А сомнение - это ведь нарушенное спокойствие, и кто знает, сколько страха скрыто в его отчаянном самоутверждении.
Когда-то придумал человек, получивший от природы разум взамен клыков, мускулов и шкуры, незаметный и безопасный способ убийства на расстоянии - выстрел. Это разрешило многие спорные вопросы существования вида: выстрел приносил пищу, мог дать тепло, освободить и спасти от врагов. Но однажды выстрел помог и решить спор с соседом... И каждым столетием выстрел становился сильнее, изощреннее, он делал человека все самоувереннее в присвоенном себе праве решать спорные пути существования - борьбой и силой.
Человек вообще очень воинственное создание, не правда ли? Он так легко идет войной даже на соседа в автобусе, если конечно знает, что выстрел - пусть только словесный - в его руках... Разрушение и насилие всегда были проще созидания, но разум здесь ни при чем: взбесившийся слон крушит на своем пути все живое и топчет посевы, но ему - слава богу! - никогда не додуматься до уничтожения на расстоянии. Человеку же такое преимущество помогло утвердиться настолько, что оказалось малозаметным пустяком - лишить права на бытие сотню-другую иных видов жизни.
А там уж легче легкого - оправдать пьянящую силу "прогрессом", "цивилизацией", "использованием": можно без сомнения списать в жертву те жизни, что никакими усилиями больше невосстановимы, потому что на создание их потрачены миллионы лет, но прогресс - это разум, и никакие жертвы ему не нужны. Так как же показать этому воинственному созданию - человеку разумному - что выстрел уже не может быть ни решением, ни развлечением? Что кровь у иного существа такая же горячая, а боль - столь же кричащая?
Как поставить перед созданием этим воинственным от слабости и страха - зеркало, чтобы видел человек, куда летит его выстрел. Ибо именно в зеркале точно отражается цель, в которую человек не промахивается, и цель эту каждый мужчина видит по утрам, бреясь...
Может быть, только женщине и дано ощутить, что не смертью утверждается жизнь...
А этот внезапный ружейный разрыв все еще шуршит невдалеке галечной осыпью и пугает Риту, разрушая так безмятежно начатый день. Выстрел словно разбуживает Линева и делает его движения собранными, а лоб хмурым и решительным, как у Терехова, хотя на Юрии нет фуражки с кокардой... и вообще ничего нет, кроме крепких защитных брюк на широком ремне да почти новых кед, придающих шагу мягкую осторожность. Чуть набитая тропа приводит Линева на небольшую поляну всего в трехстах метрах от их машины. Спутница отстала недалеко, и Линев ободряюще оглядывается - ему приятно видеть свою решительность женскими глазами.
Высокие кусты окружают поляну, над ней хорошо раскинула крону старая ольха. Под ольхой небрежно растянутая палатка, выгоревшая и вымытая до светлой бурости коры дерева. Перед палаткой горит костер, обожжённый валунами; над костром у чайника подпрыгивает черненная дымом крышка, а рядом неприятно лежит пустая водочная бутылка. "О, как р-раз к чаю! - приветствует их сухощавый мужичонка в телогрейке,под которой видна растянутая и нечистая майка. - А насчет выпить - уж опоздали, приговорил с пра-аздничком..." Это заметно по довольно плавающим глазам мужичка, по жеваной погасшей папиросе в углу рта, запекшегося от раннего утреннего удовольствия. В полуметре от тропы валяется ружьё.
От ружья, которое тут же взял Линев, свежо пахнет порохом. Здесь же лежит... небольшой баран: горло его перерезано, но видна рана почти в упор.
- А я его зарезать не мог, вот и хлоп-пнул... - охотно поясняет мужичок, вспыпая горстью в чайник заварку. - Счас разделаем, шашлык устроим... строим, коли с собой принесли, - он смеётся удачному словцу.
- Не сомневайтесь - купленный! - А мы - травники, эфедру заготовлять будем... с напарником, только я покамест один прибыл, разведчик, значит! Вот езжу... - он машет темной рукой на серого ишака под седелкой, повязанной веревкой. Ишак пасется, не обращая на людей внимания; по оживлению мужичка видно, что он рад общению и готов болтать без остановки. - А вы кто - дачники-рыбачники?
- Охотинспектор я, - Линев уже понимает, что тревога была ложная, но уйти теперь не может: он переламывает ствол ружья, вытаскивает стреляную гильзу, смотрит патрон из второго ствола, вставляет этот патрон обратно, хлопает замком. Ружье тяжелое, курковое, неухоженное. И Рита подошла вплотную - взглянуть.
Почему-то больше всего раздражает Юрия этот ишак, что так же невозмутимо щиплет траву. И заскрипевшему тону мужичка спускать тоже не хочется.
-Уйдем, - касается его локтя Рита. - Пьяный, зачем он сдался...
- На свои пьян, вас не звал... - бурчит по инерции травник, словно соглашаясь на их уход.
Солнце уже хорошо калит плечи. И присутствие девушки только укрепляет Линева в правах. Юрий оглядывается вокруг, слышит шум водопада, невдалеке на той стороне реки долго и призывно квохчет кеклик. Стайка сизарей копошится на видимой терасске каменистого обрыва.
- Знаешь, что здесь заказник? К егерю заезжал? - спрашивает Линев.
- Ну, и тебе-то чо? - травник наливается злостью сразу, хотя и старается смотреть мимо девушки; он встает на ноги - коротконогий и неуклюжий, в стоптанных кирзовых сапогах; он едва бы достал Линеву до плеча. Из нашивного кармана брюк у колена торчит ручка ножа; и нож тот завораживает Юрия: ручка белого металла глухо поблескивает и кажется увесистой.
...Здесь было так покойно, перекатывается у Линева в голове, а этот гад все испортил. Хоть несколько дней, а все вокруг было для них, в его праве и власти прогнать этого обормота... нож у него, наверное, хорош.. Доловить не дал, такую благодать порушил... Риту напугал, она вверилась и должна узнать его, Юрия, силу, он здесь не пешка всякая... как хорошо с ней...
- Пойдем же, Юра...
- Документ на оружие имеешь? И вообще - документы...
- И чо дальше?
- То и "чо", что через плечо, - Юрий злился, представляя как у Виктора Терехова все получилось бы легко, а его грубость и звучит намеренной. - Иди к машине, я ружье забираю...
- Видел я твою машину!
Линев подходит к мужичку, берет его за локоть - неловко берет и этим сам себя еще больше взвинчивает. Наклоняется и достает нож: "Пойдешь..." От щуплого соперника дурно несет перегаром и табаком, но глаза его зло трезвеют, а рука под пальцами Юрия напрягается. Это уже доставляет Линеву удовольствие, сулит правоту и перевес, и он кивком успокаивает девушку, словно и ей пытаясь внушить свою силу и власть свою.
И какой хороший нож: тяжелая роговая ручка отделана каким-то сплавом с серебром и сама вливается в руку, темное лезвие с тонкой бороздкой хищно и твердо... это тебе не сувенирная безделушка, не стандарт магазинный... настоящий нож.
- Поедем к егерю и акт составим. Постреляешь здесь...
- Нож-то зачем взял? Он не стреляет!
- А кто тебя знает - ночью в спину всадишь! - Юрий старается сказать это шутливо и небрежно, и снисходительно: попробуй, мол. И смотрят теперь на Риту с улыбкой, ожидая поддержки.
- Это я и топором могу... - не сдерживает бурчания мужичок. - Выпендриваешься... отдай, м-мать... не балуй - память он!
Но теперь, даже если б и хотел, не может Линев отдать: перед таким субъектом пасовать... и девушке покажется отступлением и слабостью. Впрочем, маленькое незаметное подличанье всегда тянет за собой следующее... И хоть что-то внутри восставало, и уже не хотелось, чтобы Рита была здесь, но Линев не может удержаться: "А вот проедем сейчас к егерю... и насчет барана поговорим... Я тебе участок этот ликвидирую, наработаешь здесь!"
Линев точно нащупал; на эту угрозу травник промолчал - эфедры здесь много: мужичок сплевывает, отворачивается, машет рукой.
- Ты иди, Ритусь, я догоню - дела. Надо этого научить - себя вести!.. - и, дождавшись ее ухода по тропе, обращает сузившиеся глаза к сопернику, - так, говоришь, топором можешь? При свидетелях не боишься? И "тыкать" всем привык, правый говоришь?
- А-а, черт с то... ним! Зря... вы - под договор уж и аванс выбран, законно мы здесь... напарника подводить не резон - простите уж... баловство, некогда участок менять... Ружье - так, оно и ни к чему, для спокойствия вроде... возьмите, без акта проживем...
Линев уже положил нож в карман. И теперь как-то без особого торжества, без силы и увлечения, которые придает правота, бухает прикладом ружья о камень и отбрасывает в сторону: "Все. Не попадайся лучше. Жри своего барана..." и поворачивается на тропу, уводящую отсюда. "Охотинспекция... Бабу здесь инспектировать... наел рыло..." - слышит Линев прямо мальчишеский обиженный всхлип за спиной, но уже не оборачивается.
... Дела. Как много иногда этой деловитости в мужчине, как не может он, просто боится порой остаться наедине с собой без дела, довериться мыслям и чувствам своим. Как трудно бывает остановиться и сказать себе: "Вот теперь мне хорошо... вот для чего и стоит жить, вот для чего дела мои - их надо сделать, но не закрывать же ими себя... жизнь свою". Но нет, живет в мужчине недоверие какое-то к себе, тянет его утверждать себя снова и снова... делом ли для власти... властью ли над делом? И не помнится уже, что неразрывными даны душа с разумом, что к их слиянию стремится в нем природа: и мимо - то, что жизнь дарит ему - дело простого счастья: когда шумит река и когда воет ветер, и когда растет трава; и когда вызревает и осыпается семя; и когда чьими-то мыслями, написанными в книге за сотни лет до тебя, поверяешь свои раздумья; и когда губы ищут губы, и когда родятся дети; и когда дети вырастают и - на твою мысль! - становятся разумнее; и когда улыбаешься другу и просто незнакомому, а он хорошо молчит рядом и думает - свое, но и тебе понятно...
Разве не для этого - все дела человеческие? Разве дело человека разумного - сводить счеты свои с жизнью, которая всегда дарит себя всем и которой - на всех хватит? И разве не дело создано для человека в поддержку жизни его и мысли его, хоть и считает временами человек себя - созданным для дела?.. Тогда и доброе последелье не пугает скукой: сводит эти руки, сплетает эти волосы, сливает эти мысли... щедрым делает - вот всем бы... И ведь, честное слово, счастливым создан человек, только научиться бы этому...
- Хороший нож... - почти не глядя, говорит Линеву девушка.
Вроде и так же катится для них день. Но уже невесело клюет рыба и раздраженно срывается с крючка; но солнце уже обжигает слишком резко, а пьется слишком судорожно; и глотки человека рядом утомляют и настораживают, а есть и вовсе не хочется; и разговор затухает на полуслове; и руки жестки и неуклюжи при касании случайном.
И все же... все же вечер вызолотил небо, а несколько добрых глотков вина размывают усталое непонятное раздражение. Вечер накатывается - прохладный и серпосветлый, чего-то ждущий от недавно рожденного месяца; огонь костра ворожит над раздумчивым взглядом и пугает внезапным треском расширенные зрачки; взлетают искры и сулят надежду... на эту ночь, на этот серп в провале неба... Потом искры гаснут, тонут в черной стене ночи, обступающей палатку.
В палатке свечи пахнут забыто и тоскливо, уходом каким-то пахнут, утраченностью. Но Рита еще сопротивляется этому запаху и грусти безнадежной, она тормошит Юрия и втягивает его в свою игру, и он пытается, высунувшись за полог палатки, отыскать ее звезду в черном мерцающем небе; еще зарывается он в ее волосы; еще стучатся друг в друга их сердца; еще вспыхивает рука над волнами груди; еще не дают губам губы выговорить что-то очень важное. А другого времени сказать у них просто не будет. "Укрой меня... холодно... прости..."
Рита долго не может заснуть и слушает, как его дыхание куда-то уносит река. Слезы сами наплывают и выкатываются из-под сомкнутых век, и Рита мысленно начинает собирать в сумку свои вещи, стараясь не забыть ничего и не спутать с чужими. И всю ночь одиноко кричит сова: " Кто... кто... кто..."
Они возвращаются в город спокойными попутчиками и прощаются, пытаясь поймать взгляд другого, а глаза скользят мимо, хотя каждый еще ждет какого-то слова, чтобы остановить день. Но разве время остановишь... И Линев, заезжая домой переодеться и оставить рыбу, радуется предстоящему ночному дежурству в конторе.
Домой он приходит уже на следующий вечер, после рабочего дня. Праздничное дежурство засчитывается отгулом, это хорошо - замечает жена - пойдет к отпуску. Линев привычно тонет в кресле; а у Ольги хорошее настроение: так приятно - соскучится и обрести его вновь; волосы растрепать, совсем зарос на своей охоте. Он уходит из-под жениной руки, ворчит, но и грубость его Ольге приятна... И рыба готова, вот только соусом залить.
Ольга восхищается этим шикарным ножом, который ему, наконец, подарили. И пугается, спохватываясь: "Нож ведь не дарят, злая примета!.." - "Ничего... я за него тридцать копеек отдал... символически". Ольга не удерживается, хвастает новой красивой рубашкой, кружева на которой будут пениться как раз по плечам. Рассеянный взгляд Линева скользит мимо, ни на чем не останавливаясь и ничего не пропуская, словно знакомясь с привычными вещами заново. "Что ты все оглядываешься, будто изменилось что?".. - замечает жена, но мимоходом - она не боится беспорядка, здесь все на месте, словно только сейчас прибрано.
Конечно же, здесь ничего не могло... не должно измениться, он привык к их уюту и все устраивает здесь Линева; в Ольге никогда не было и тени неопределенности, Юрий с первой их встречи уловил в ней надежное спокойствие хозяйки дома; наверное, он мог бы рассказать ей о поездке почти всю правду - единственное, чего бы Ольга не приняла, было поселившееся в Линеве неясное беспокойство и неудовлетворенность собой. Но это блажь, вовсе ни к чему тот миф... необитаемых островов нет... да он и не выдержал бы на... острове дольше мгновения, в этом-то Линев себе мог признаться.
И никакая гроза здесь не громыхала, Ольгу она не тревожила; Линев машинально подходит к окну и трогает форточку - закрыта плотно, можно спать спокойно, не опасаясь ни ветра, ни молний. Юрий привычно гладит теплое знакомое плечо рядом; и Ольга тепло дышит ему в шею и с тихой улыбкой, знакомой даже в темноте, жалуется на жесткость его подбородка, хотя утром он успел сбегать в парикмахерскую; и все было как было всегда... "Устал я, сплю теперь..." - бормотал, отворачиваясь, Линев. И ничего не видит во сне. "Мы начинаем стариться..." - утомленно придумывает ему оправдание жена и тоже засыпает.
***
...Не-ет, он успел подремать по дороге из совхоза до города, и хотя голова все еще уплывала, Линев очень хорошо сознавал себя. Но так было проще, и Юрий дал себе расслабиться еще сильнее, чем ощущал на самом деле, выходя с помощью друзей из машины.
Терехов и Сергей Иванович, заводя Линева в квартиру, смущенно извиняются и успокаивают Ольгу. Жена Юрия не ложилась и ждала его, она взбудоражена такой задержкой и растеряна состоянием мужа - таким беспомощным его еще не знала.
А он только улыбается и бормочет несвязно о друзьях и о доме, "который - крепость"; и тело у него вялое, но неподатливое: и ему, и всем, кто пытается его успокоить, мешает то рука, то нога, то не в ту сторону повернутая голова, и это веселит Линева, и он по-детски старается еще создать побольше помех - на этой грани забытья ему еще чувствуется заботливость над ним, и он делается еще беспомощнее, чтобы растянуть это ощущение заботы, ревниво представляя свою заброшенность, чтобы узурпировать право на нежность...
- Пришлось заехать... той... торжество у знакомых... вы уж извините его... и нас, - бормочут мужчины, помогая Ольге раздеть и уложить Линева.
- З-за рекой, з-за ре-ечкой... - проборматывает Юрий, расслабляясь вовсе, и упадает в сон.
Зашторенные окна гасят грозовые сполохи, Ольга закрывает форточку: шум начинающегося ливня глохнет, становится даже уютным для сна. "Я чаю поставила..." - "Что вы, у нас тоже тревога... Утром его не будите: я в отделе предупрежу, что приболел денек".
И Ольга вскоре после ухода друзей тоже засыпает, но ее еще разбуживает тяжелый вздох мужа и несоответствующий этому вздоху веселый выкрик: "А москвича мы перекрасим... желтый цвет - измена!.. И поедем с тобою-у катас-ся..." Она успокоительно гладит Юрию затылок, и он затихает.
...Утром в понедельник - когда весь город спешит на работу, а полупробудившийся Линев успокаивается разрешением жены побыть дома и спит дальше - из подъезда другого добротного дома выходят двое мужчин.
Плечистый, грузный, с несколькими обрюзгшим и тщательно выбритым лицом озабоченно провожает невысокого толстячка к бежевой "Волге". У толстяка, в отличие от хмурого друга, улыбка еще больше круглит лицо, которое, впрочем, добродушным кажется лишь на невнимательный или посторонний взгляд: подбородок для этого лица неожиданно тяжел, и уже чуть сведенные брови при взгляде на шофера в машине делают лицо привычно-властным.
- Ты что - на этом пикапе приехал? - толстяк пренебрежительно машет в сторону желтого "Москвича", вжатого широкой "Волгой" в самую бровку узкого проезда. У парнишки за рулем "Москвича" лицо понурое от усталости.
- А-а, что подвернулось... да и соображения есть... - отмахивается директор совхоза. - Сам понимаешь, чем грозит все это... И надо же - на твоих нарвался! Выручай. Молодые у тебя ведущие, даже зам не сильно пожилой, - директор автоматическим жестом трет скулу.
- С молодыми и работать: дела любые крутить посильно... Это ты привык со своими старпёрами: на ферме не справится - так хоть баней, а руководить оставишь. Зато спорить не будут, спокойно тебе?.. а совхоз в долгах. В долгах?
- Знаешь ведь. Дался тебе сейчас совхоз... на наш век хватит. Ты мои дела с парнями реши...
- Вот и рвется, где тонко... развлекаться тоже уметь надо. Угораздило тебя... я , конечно, все сделаю - поговорю. И они хороши, из-за сраного козла людей гоняют, спортсмены! И ведь хороший он парень, Линев... Домой к нему пойдешь?
- Завтра. Я тебе позвоню, узнаю...
- Звони! Думаю, обойдется. Он, наверное, неглупый парень... и специалист аккуратный. Начальником отдела его сделал. И Терехов, и Колинов... может, это и повезло тебе, что мои они... Обомнем! Звони.
...Рита уже на месте, когда проходит приемную управляющий.
- Линева ко мне вызови!
Ее взгляд застывает, едва берет она трубку, чтобы набрать номер. Видит бог, как не хочется ей слышать этот теряющийся в ответ голос, не хочется представлять глаза, которые мгновенно обегают взглядом округ - не прислушивается ли кто, не поймет ли кто, что он разговаривает именно с ней, с Ритой, будто ждет подвоха. Ей неприятно вспоминать редкие встречи в коридоре: его торопливое приветствие и взгляд, который ускользает; и теперь уж, она знает, Юрий не оборачивается на пепельные волосы, теперь она оборачивается, чтобы еще и еще раз увидеть его виноватые плечи - он и в приемную входит как-то боком, одним плечом вперед, словно пытаясь оттереть сам призрак памяти, их связавшей, к той стене, что возведена меж ними. Неприятно Рите и ощущение какой-то вины, так и не рассеянное Линевым: словно нечаянно подглядела в нем то, в чем и себе человек не признался бы... И хоть бы слово было сказано, пусть лучше рвущее слово, но определенное, чем этот убегающий взгляд и нарочито неприкасаемый голос. Как все женщины, Рита пыталась оправдать его, стряхивала с себя накатывающуюся порой брезгливость при виде ссутулившихся сильных плеч, она на все согласилась бы, лишь снова увидеть Юрия прежним - и сильным, и решительным, и нежным... на все согласилась бы Рита, кроме утраты этой памяти: зачеркивать того Линева в себе было больно.
Рита наконец набирает номер его отдела и слышит, что Линева нет. Она старается занять себя работой, а в обед бежит в столовую и заставляет себя поесть. Но после обеда звонок управляющего вызывает ее.
- Я просил вызвать Линева, - управляющий смотрит сквозь нее, он умеет так смотреть, что на круглом его добродушном лице остается один подбородок.
- Простите, я не сказала: Юрия Дмитриевича нет на работе...
- Так позвоните ему домой, черт возьми, он мне нужен!
... Долгий настойчивый телефонный звонок будит Юрия. Он мельком бросает взгляд на часы и качает головой - столько проспать. И берет трубку. Его взгляд невольно обегает комнату, а голос падает почти до шепота, хотя в квартире никого нет: "Одну минуту..."
Он никак не ожидал здесь, дома, услышать Ритин голос и растерянно набрасывает халат, словно она его увидит. Он ловит себя на этой растерянности, и его опять сжимает неловкость, что поселилась в нем при их встречах на службе. Он никак не может сладить с этой неуверенностью, и Линева злит, что Рита понимает его внутреннюю настороженность, злит, что не может перебороть это страх в себе...
-... Вы не мучайте себя, Юрий Дмитрич, - это я уже не по вызову шефа говорю тебе, - голос Риты зазвучал тише, еле слышно, и Линев сильнее прижимает трубку. - Я уже нашла работу, ухожу...
- Зачем же... - голос в плотно прижатой трубке вдруг волнует Юрия, он ловит себя на желании рассказать Рите об этом дурацком случае, о ране - ему вдруг нестерпимо хочется ее жалости.
- Ты болен, - голос ее становится мягче, она сразу ощутила его настроение.
- Пустяки... - Юрия пугает собственное волнение, пугает эта раздвоенность, которую поселяет в нем Рита. - Зачем же... уходить, тогда уж лучше ... я уйду! - он тут же готов проклинать себя за эти слова, да этого он и не сможет сделать. И он знает, что Рита тоже понимает фальшь, Юрию самому противно облегчение, колыхнувшееся при ее словах об уходе.
- Ну, что ты! Я ведь не из-за вас ухожу, мне самой надо... Зачем же все портить...
Юрий и сам чувствует, как слабо это сопротивление, как легко ему вот сейчас, именно сейчас, вернуть ее сочувствие. Он понимает, и что с нею он теряет в себе, что утрата непоправима. "Мне тоже нужна... та гроза!" - хочется крикнуть Линеву, но он не решается.
- Скажите, что я буду утром, - он тихо кладет трубку и, постояв у телефона - будто ожидая нового звонка, уходит на кухню.
Но есть ему не хочется, и он закрывает холодильник; в гостиной Юрий берет книгу, но сразу ставит ее на место, двигает зачем-то кресло и включает телевизор; он даже не глядит на экран и не может заставить себя вслушаться, о чем там говорится, - так и оставив телевизор включенным, переходит он в спальню; Юрий подходит к трюмо: в зеркале ловит он свой собственный взгляд, но отводит глаза и осторожно прощупывает плечо, заклеенное пластырем. Кажется, он сам не может удержать себя на месте: резко отвернувшись, уходит Линев в ванную, но и здесь в зеркале сразу встречает собственный взгляд. Тогда, словно радуясь выходу он начинает намыливать щеки, подбородок и медленно бриться - скоро должна прийти Ольга...
7.
Вечером позвонил Виктор Терехов.
- Ну, как ты - выправился?.. вот улов у нас - так улов, сейчас, небось, поджаривается!!! мы с Сергеем за день-то навспоминались: как ты пер за ним - танк! Как рана, болит плечо?.. Что ты бурчишь непонятное... твоя дома?.. А-а,.. не переживай, разве знаешь - где споткнешься, обойдется... Да, хозяин наш что-то заинтересовался охотой шибко - не много ли, мол, сил отнимает. Ты ему ничего не говорил? Ах, да - ты же дома... Утром на экспертизу обязательно, я сам успею свозить тебя, договорился. Шеф снова в командировку выгоняет, да срочно: "На объекте черт знает что творится, а вы дурака гоняете" - высказал. Ничего там не творится... Ладно. Завтра договорим, покрутится тот директор... Марганцовкой плечо промой...
- Д... знаешь... что-то мне жалко его... Семья большая, дети, черт знает, как это выглядеть будет... - Линев оглядывается, только сейчас ему пришло в голову, что ведь и жена все узнает.
- Уже жалко? Ничего. Ты и себя пожалей. А надрался ты крепко... Твоя-то не запилила? Понимает? Тебе и жить легче. Ничего, завтра поговорим, спи, - от голоса Терехова у Юрия пошел озноб, и Линев прислушивается, как Ольга что-то выговаривает на кухне сыну. Плечо хорошо залеплено пластырем, она и не подозревала ничего - поверила в сучок, иначе...
На Юрия вдруг накатила настоящая усталость, а вместе с нею - почему-то ощущение вины перед женой, дыхание которой было ровно и возвращало ему прежнюю уверенность в себе и сулило покой. "Ты... не сердись", - зашептал Юрий. "На что? Иногда ведь нужна разрядка... я понимаю, милый..." - "Слушай... слу-у-шай... - он шепчет Ольге в самое ухо, его умиляет подкатившаяся к самому горлу нежность, он так сжимает веки, что кружится голова, - время уже.. пора нам... еще сына... пусть дочь..." - "И нужно будет... вдвое всего", - жена отклоняется, он чувствует, как она спокойно отклоняется и сам становится успокоеннее. "Это... уже моя забота!" И раскаяние его расплывается в спокойной любви, которой они любят друг друга - в той любви, при которой родятся счастливые и здоровые дети.
... С утра управляющего не было, и Линев успел переговорить с Виктором. Тот был вроде немного растерян, Сергей Иванович выглядел смущенным: видимо, Юрий напомнил им беспокойную ночь.
- Как ты себя чувствуешь? Давай смотаемся на экспертизу, а то мне вечером улетать... Приспичило, видишь... и билет вручили! Ничего, все успеем сделать, акты отвезу в инспекцию по пути... вы потом вдвоем добьете. Что ты там вчера насчет жалости - таких не остановишь, где-нибудь отыграется... - торопился Виктор.
- Черт знает... серьезно все-таки... шум такой поднимать. Плечо в норме... случайно ведь, сам же считаешь. И правда - жалко... ты ж того чабана жалел... и еще, - Линев говорил скучно, стараясь придать голосу безразличие: вам, мол, решать. - Да и жена переживать будет, а ей нельзя... сейчас.
- А-а... Да? - Терехов свел брови, лицо его сузилось, как-то почужело, а Юрию не хотелось этой чужести, теперь он искал понимания и сочувствия. - Мы уж с Сергеем говорили... Чабан, говоришь? Он после нашего мешка муки задумается, а здесь на верхнем уровне все давно понятно...
- Какой там уровень - все ведь люди...
- Мы что - это твое право, ты пострадавший. Не поедешь со мной?
- Меня шеф еще вчера вызывал... на ковер, наверное...
- Акт -то ты подпишешь? Или тоже жалко - обеднеет ведь!
- Акт подпишу, конечно! По карману такого - лучше кнута, - Линев пропускает тереховский немного растерянный смешок, радуясь уверенности в голосе. - Акт подпишу!
- Ну, ладно - бывай. Дел еще по горло, и дома надо быть...
... Мельком встретившись с Ритой глазами, Линев вопросительно кивает на дверь: "У себя?", и радуется, что девушка почти не отрывает голову от машинки, что она просто здоровается с ним.
Управляющий хлопает ладонью по столу, улыбается.
- В твои годы да с такой комплекцией грех болеть! Пудов семь, небось, жмешь... и сердца не чуешь. Или ветром надуло? Садись, разговор есть. В общем - пустяк, но сделать надо: всему коллективу хорошо будет, - он стучит по какой-то папке, подтверждая свои слова.
-... Я здесь квартальную премию подписываю. Все нормально - да одна загвоздочка! Твой-то отдел - в порядке. Но больно мы каждый на себе замыкаемся... Да-да! С шефской помощью у нас худо, я уж с месткомом говорил...
Юрий поднимает брови: чем он-то с плановым своим отделом помочь может? Сено убирать они выезжали активно...
- Да-да... кстати: у тебя сетка полностью поднята по зарплате? Там двести - потолок в окладе? - спрашивает совсем некстати управляющий.
"Знает ведь, что сто восемьдесят получаю..." - думает Линев. И ждет - ведь заведенный управляющим разговор уж похож на обещание.
- Хорошо отдел работает, надежно. А взамен Силкова присмотрел кого?.. Действуй. Пора поднимать тебе ставку, пора!
-Ну, с этим кто же спорить будет, соглашается в мыслях Линев и улыбается несколько смущенно этим своим мыслям. Все легче будет, да на премии эта двадцатка хорошо скажется...
- Кстати, и ты нас всех выручить можешь. Здесь заявочка подвернулась, письмо в местком из совхоза, так что мы и шефские реализуем. Предместкома согласен, все обговорено: надо этому совхозу помочь, закопались там в убытках - плановики дрековые, - управляющий располагающе засмеялся удачному своему выражению и закончил уже по-деловому. - Решили с месткомом тебя командировать на недельку. Потребуется - продлим, абы дело было! Директор там неглуп, свой парень, да бьется без специалистов в долгах, никак не вылезет...
Управляющий сказал это с некоторым нажимом, взглядывает на Линева пристальней, и Юрию ничего не остается как пожать в ответ плечами - пустяк, мол.
- Да, хороший парень! И внакладе не останешься, и тресту еще сгодится дружба... Для тебя-то, думаю, работа не ахти какая, отдохнешь заодно - там, говорят, охота хорошая. Ты ведь охотник, говорили? Здоровое дело, мужское, жаль - комплекция уж не позволяет: через пять шагов одышка берет... - жалуется управляющий. - Вернешься как раз к премии.
- Раз надо... Вообще-то, вы верно знаете - сельским хозяйством я не занимался. А ехать когда? - Линев говорит спокойно, понимая, что дело решенное, и не очень возражая против командировки.
- Займешься-разберешься, - начальство протягивает руку, одновременно перекладывая на столе бумаги - работа. - Не боги на горшках сидят - вникнешь! Документы у Марининой, завтра и езжай. Совхоз "Вперед"...
Юрий уже идет к двери, когда слышит название совхоза. Он медленно раскрывает дверь: именно оттуда они только что вернулись после охотничьего приключения. И директор, значит, тот самый... Сказать? Отказаться? Он заранее знает ответ: дело-то важное, тресту необходимое и государству полезное - хозяйству поможешь, не директору... не мешай личное с производственным", скажет, и правильно. Линев на его месте сам так сказал бы... И Юрий чувствует облегчение: ему приказали, а там видно будет.
Он останавливается у стола Марининой, чтобы взять командировку. Маринина - Рита, она что-то пишет, хотя знает, что Линев стоит рядом. Зато она не знает, что это за совхоз и какие узы повязали Юрия с его директором... и никогда не узнает. Вон - поставила Рита печать, кажется, собственное дыхание прихлопнула, отдавая ему документы... и волосы укрыли глаза. Какого ж они цвета у нее? "Всего доброго, Юрий Дмитрич." В чем ему оправдываться надо?
После обеда позвонила жена.
-... Юрочка, здесь твой друг приехал! Я прибежала Димку накормить, а он здесь ждет. Уже отпросилась, буду готовить. Так что я дома. А мясо какое свежее привез!.. Пельмени, хорошо? Что выпить купить? - здесь Линев услышал, как она отвлеклась: "Нет-нет, никаких "с собой"... да-а... вы - наш гость!"
- Какой друг? Что за мясо?
- А он здесь с Димой сидел, теперь меня анекдотами уморил... Такой компанейский! Нет... говорит - сюрпризом будет. Приходи...
Было почти четыре часа, когда Линев подходил к дому. Сентябрь был по-летнему горяч, даже душен. "Опять давит... неужели еще гроза соберется? - мельком подумал себе Юрий, вспоминая о завтрашней командировке. - Мясо, говорит, баранина: Димке, говорит, уже котлет нажарила... какой друг?" Ему хотелось отбросить мысли о командировке, поездка эта ставила его в двусмысленное положение, и хотя Линеву хотелось, чтобы что-нибудь произошло, что помешало бы ехать - что-то объективное, случившееся вне его воли. Что может случиться? Землетрясение? Срочный вызов? Вот бы - военкомат... Или - заболеть? Но все эти мысли инертны, и мелькают они неуверенными тенями под ясным пониманием - ехать придется. Что там за друг еще объявился-то?
...Здесь Линев останавливается: гадкая пустая тоска вдруг прервала дыхание, захолодила затылок. Невольно оглядывается Линев: не понял ли кто его состояния: но никого нет, это сам он будто посмотрел за собой со стороны: и ему неприятен этот растерянный широкоплечий человек, который даже себе не может решиться сказать,.. признаться, что думал об этом... все ведь вело к тому... вот он и приехал - "друг".
У подъезда Юрия стоит все тот же желтый "Москвич", который хочет списывать директор... как же звать-то его?.. а-а... он ведь и не забыл про эту машину.
И тяжелая, душная злоба накатывает на Линеву, стоило ему представить себе, что думает о нем "друг". Такая удушающая злоба накатывает, что Линев вынужден присесть на пустующую у подъезда скамейку. Ему не хотелось с самого начала связывать торопливую тереховскую командировку со своею, но и от этого некуда было деться. И злоба его охватывает тем сильнее, чем безысходнее она кажется: ведь помнил он ту мыслишку свою, шевелилась же она в нем, себе-то он должен признаться; Юрий снова оглядывается - никто не узнает его той мысли, а ведь шевельнулась: "Почему бы и нет, кто узнает... когда еще такой случай подвернется..."
В самом деле - кто узнает... а человек за все должен расплачиваться... и командировка... хороший парень... а внакладе не останешься... охотник ведь! Каждый расплачивается за удовольствие жить... чем? Буран... да-а... Как волка обложили... удобно... и никто не узнает... Душно-то как, хоть бы дождь пошел.
Линев не запомнил, как попросил у прохожего закурить, как прикурил от чужой спички. "И спичек не держишь... стрелок!" Ему стала вдруг приятна эта горечь чужой сигареты: в духоте так легко закружилась голова, такой ватой облепило и затормозило мысли, хоть они продолжали ворочаться, словно требуя исхода. И никто не узнает...
... Как-то так само собой и подбилось, что отпуск у всех выпал на июль-август. "Возьмем лицензию на сурка? - предложил им Терехов. - У Вадима есть промысловые участки, а нам много не надо: на сотню выпишем, уж втроем-то за месяц возьмем. Зато и отдохнем знатно... какой курорт горы заменит? И детям воля: можно и с домашними, для лагеря чудное местечко есть. Как предложение?"
До середины июля, когда начинался в горах промысел на сурка, было еще время подумать, но предложение привлекало. Тем более, что на участке Вадима их теперь знали, любой чабан принимал уважительно, Терехов был прав, когда отвез муку. А это уважение сулило добрый отдых: ни в молоке, ни в мясе отказа не будет, и кумыс можно попить настоящий.
Они и в самом деле приехали сюда семьями: Терехов со своими близнятами-девчонками и женой, Юрий с Ольгой и Димкой, только Сергей Иванович отправил жену в санаторий - ей в горах было трудно.
Место, где разбили большой и - продуманно-большой - лагерь с палатками у каждой семьи, с кухней, навесом над "артельным" столом, поместительным котлом над выложенным очагом, коновязью для лошади и осла, которых егерь взял для Терехова напрокат у чабанов, - место лагеря было просто загляденьем, открыткой: тихое тупиковое ущелье с елями, с серыми валунами во мху, с мягкой от прошлой хвои землей; ровная площадка, словно нарочно готовая для лагеря, с серебряной речушкой, текущей мимо и образующей неглубокую удобную заводь здесь же; из заводи выпадал игрушечный водопадик - для ровного шума, и трава шелковилась по всей поляне; и солнце почти весь день здесь, тогда как остальное ущелье - сплошная тень, в которую можно нырнуть, нажарившись; и грибы-шампиньоны на старом тырле* под горушкой, а лес обещал грузди с рыжиками - попозже...
Дети мучали ишака, специально взятого для них и спокойного, как круглившиеся вокруг валуны. И Бурана взял Виктор у егеря - тоже больше для забавы, чем для охраны да охоты, хотя Буран мог и сторожем быть, и к детям снисходительно относился...
Терехов часто пропадал: ездил в объезды с егерем; они привозили ружья, мелкашки, капканы и проволочные петли, и отнятые шкурки, и акты, конечно, - на сурка стало много охотников, были просто случайные, что брали походя; были и наезжие специально, цель у них оставалась та же, только лицензии не было, стреляли и ловили они торопливо, не заботясь о подранках. Линева "конкуренция" леваков возмущала, два раза ему попадались такие: он привел их в лагерь и отобрал-таки винтовки.
Юрий с Сергеем Ивановичем промышляли. Терехов взял винтовку с прицелом, и оптика почти не давала мазать; Линеву нравилось стрелять сурка: зверушки стояли или сидели у холмиков с норами, нужно было лишь подкрасться из-за удобных холмов или тихо высидеть, дожидаясь, пока, вспугнутые, они снова начнут вылазить - как и многие звери, сурки были очень любопытны и долго не засиживались; круглоголовые темно-рыжие сурки напоминали игрушечных медвежат или... карликов-мужичков, выглядывающих что-то далекое над твоей головой, пока ты тщательно выверяешь его голову на скрещение нитей прицела как раз возле уха.
Такая охота была бы совсем хороша, если бы не нужно было разделывать и обрабатывать шкуры, но у Юрия и это скоро стало получаться ловко.
Вот только женщинам не нравилась охота, а главное - запах, что шел от пропахших землей и еще чем-то диким шкур, от растопленного и кипящего в котле жира, который тоже надо было сдавать по лицензии. Не нравилось женщинам и то, что тушки видели дети, зато женщины лучше мужей могли представлять, какие чудесные вещи из этих шкур сошьются... Буран легко уходил из лагеря, он здесь отъедался легким мясом и любил резвиться с детьми, когда ему этого хотелось. Иногда он все же был непрочь полежать-покараулить у недельного бутана-норы совсем по-волчьи: часами застывал он вытянутым телом, подобрав под себя лапы.
Много было разных хороших событий, нужных детям: и атайки с утятами среди холмов, и барсучонок, освобожденный из петли, и грибы, и молоко, подвозимое ближними чабанами для детей совсем бесплатно - ради неспешного разговора... И все было бы хорошо, если бы не тот испуг.
И опять же гроза... Никто не знает о ней до конца, один Линев знает... да Буран, но что может сказать собака о человеке? Гроза застала Юрия под вечер на дальнем участке промысла. Он уже собрался домой, когда она началась - шумно, с просверками, с ветром. Он шел, груженый и вмиг промокший, оскользаясь на косогорах и траве, не решаясь залезть под одну из огромных елей, где всегда было сухо, не решаясь - потому что каким-то боком слышал о молниях, притягиваемых деревом, и боясь каждого взрыва, рвущего тяжелый суарак.
И внезапно в этом посверке совсем близко мелькнул серый силуэт: "Волк!.." Линев крикнул, но сам удивился глухости голоса. Нет, не должен быть волк... Линев заметил этот смутный силуэт раз... потом вновь... да - волк?.. что ему надо?.. или... но откуда здесь взяться собаке?.. Конечно же волк. И зачем-то идет все также невдалеке, будто сопровождая его. "Напасть ведь запросто может..."
Пока сомнения и страх борются в Линеве, может быть, позволительно нам будет подумать вместе с читателем: так что же такое охота? Говорят порой, что окрыляет она, свободным делает человека, красоте учит, природному естеству возвращает... Какому?
Однажды спросил я у знакомца своего, старого же охотника Федора Кузьмича с уральской речки Течи, деды еще которого по зверю промышляли: "Любишь, мол, охоту-то, удовольствие от нее да здоровье?.." Промышлял Кузьмич когда-то и соболя, и белку, бил и сохатого, и на медведя с одной собакой хаживал-брал... кому же еще и любить-то? "А ты вот полазь по пояс в снегу за белкой, да поночуй в мокроте, а после в курной заимке согрейся; да по путикам вьюгой пробейся - вот и поговорим о здоровье... Шкуры да когтей не дала природа человеку - все он сам с разумом отнимать должен у живых вокруг, да только все одно убийство. Како ж тако удовольствие, я на промысле душу себе ущемляю - чтобы не цеплялось за душу убийство: живое ведь промышляем, какому ж хрену счастье - нужда, спокон у нас промыслом жили..." И коль брался рассказывать о случае каком, то о звере с уважением говорил - как о существе разумном да чувствующем, без лихости говорил - больше о тех случаях, где сам слабым или смешным казался.
Да-а, охота... Так радость она? Или, может, страсть? А то еще спорт, спортивная ведь бывает охота, любительская? И что же за любопытство такое, где на одном конце автомобиль или вышка наблюдательная у прикормки да автомат дальнобойный в руках, а на другом конце - сердце, обреченностью налитое, дыхание сбитое; где смерть, неведомо откуда летящая, и не огрызнешься на неё...
И что бы там ни придумывалось, а в человеке страсть к охоте "из интерса, развлечься чтобы" прорастает - похотью, дозволенной и оправданной. Страшный росток, который легко обесценит жизнь - червяка жизнь, зайца, марала ли, змеи ли... и собственную тоже обесценит, человеческую. Чем компенсирует человек уничтожение на забаву, собственной жизнью, не способной восстановить собственным прахом даже часть взятого в природе?
Глохнет душа и разум возвращается все к тем же истокам желудочным, еще и расширяя их - ведь для животного убийство лишь средство существования, а не удовольствие. А человеку подавай еще утверждение в силе своей и в праве на жизнь вокруг... И не ведает он, что это самоутверждение в проходном и нелепом убийстве на забаву - удовольствие раба, гонящего страх свой, ощутившего себя на мгновение властелином: круши, пока есть сила...
И как трудно изжить раба этого в себе; раздраженный ссорою с женой, выговором начальника, теснотою трамвая - рвет он с корнем молодое дерево, пинает носком ботинка цветок, посаженный неприятным соседом; убивает - да; и успокаивается, словно правом на эти мелкие жизни выкупил себе освобождение...
... "Напасть ведь может..." - мечется следом за бегущим под грозой силуэтом волка ли, собаки ли - мечется мысль Линева. А руки уже делают свое дело: нажимают курок поднятого навскидку ружья, не дожидаясь прицела, да и какой прицел, когда хлещет дождь и колотится сердце... И Линев слышит, что попал - по звуку, по глухому мертвому удару свинца. Голоса тот волк не подал, разве что хакнул... а, может, валежина под тяжестью хрупнула. Пропала тень, и Линев добрался до лагеря, а там уж можно было переодеться в сухое и согреться.
Терехов эти дни был здесь же. Это он да его близнята подняли шум утром, что Бурана нет, они вечером его не видели. "Видно, домой спустился проведать, самостоятельный он пес, - сказал Виктор. - Привезу! Привезу! Давай, Юра со мной съездим - все равно в магазин спускаться, развеемся..."
...Буран еще к вечеру приполз на кордон. И умирал до обеда. Глаза его уже остывали в кустах, но Линеву показалось, что пес еще узнал его - недаром они с самого начала недолюбливали друг друга, но кто мог знать, что это линевская пуля порвала собачьи легкие?..
Виктору, видно, нечего было делать: он смотался на своем газике назад в лагерь и привез - всех. Они вырыли яму, которую егерь называл могилой: у Линева мелькнула было мысль, что ведь и с собаки можно было снять шкуру - он видел такие рукавицы, очень теплые были рукавицы. Но егерь сам опустил пса, завернутого в какую-то скатерть, и слёз своих не скрыл; и они выстрелили в воздух - так придумал Терехов; и егерь сидел там до темноты. Ну, это можно понять. Понятно, что все это подействовало на детей, и что женщины заплакали - грустная картина. Но вот натуральная удрученность у Терехова и Сергея Ивановича удивила Линева. Юрия все это мало затронуло, разве что небольшое сожаление скребнуло о ненужном выстреле, да что ж поделаешь... Но за компанию и он понурился, подгоняя к себе мысли о бренности всего живого.
Они тогда через несколько дней собрались домой, хотя погода стояла на удивление и уже поспевала смородина. "Глухо что-то стало, - сказал Терехов. - Какой уж отдых..." И ведь всех заразил, хоть Линев напоминал о городской духоте. Собрались.
... И никто не узнает.
Чужая горькая сигарета догорает в его руке, и смутный последний взгляд Бурана опять вспоминается Линеву. И горькой пустотой молчит сердце: "А-а, все пройдет..."
Он равнодушно и успокоено проходит мимо желтого "Москвича".
На звонок дверь ему открывает директор. И у Юрия мелькнула мысль, сколько же страху тот вытерпел, а не скажешь по нему...
- Мы уж заждались тебя, Дмитрич! - улыбается он Линеву, как близкому, чувствуется, что он здесь уже обжился и стал своим. Широкие руки его разведены - что хочешь, мол, со мной делай, весь я тут...
- Давай быстрее, Юра, пока пельмени не остыли! - говорит Ольга, появляясь за грузным плечом нового их знакомца и сразу исчезая в запахах, которые из камня вышибут слюну.
Рука Линева уже зажата крепкими ладонями гостя. "А-а, ничего, обойдется... не будоражить же сейчас..." - медленно думает Юрий.
- А ты не говорил, что сын у тебя такой джигит! - восклицает гость уже за спиной, - но что такое - один сын: молодые, сильные, красивые... много детей надо - дольше жить придется!.. За что и выпить не грех!
Димка, его сын, стоит рядом с Ольгой. И он, правда, похож на него, Линева... разве что ему рано еще поднимать тяжести, тяжела еще штанга... но должен быть здоров.
1978-1982 г.г.
Истинно мужская страсть Из одноименной книги, 2001
© Copyright: Вячеслав Карпенко, 2011
Свидетельство о публикации №211021402234
Свидетельство о публикации №211021402234
Рецензии