Ожерелье

ИЗ СБОРНИКА "МОЁ БАБЬЁ"


ОЖЕРЕЛЬЕ




На суровой нитке жизни
Время нижет ожерелье:
День за днём. День за днём...


Это хорошо, что у жизни нить суровая – крепче и надёжнее будет, не быстро перервется. Суровой нитью в детстве, далёком и теперь всегда солнечном, тугоухий золотушный Женька подшивал Асины валенки. И нитка эта, просмоленная, называлась дратвой.

Отец Асин ходил в вечернюю школу. Он постоянно учился: то в школе, то в техникуме, то на каких-то курсах повышения, то в институт поступал... Матушка была недовольна, в сердцах кричала:

– Учись, учись, а дураком помрёшь!

Как ей, должно быть, осточертели эти книжки-учебники. Асе хотелось смотреть картинки в книжках. Но там были какие-то чертежи и снимки. Тогда вместо картинок, она рассматривала фотографии, которые за неимением альбома, хранились в старом мамином платье её молодости, из беленького с прозеленью батиста, с «вафлями» на кокетке и поясе. Этот, манящий тайнами запечатленных времён, свёрток всегда лежал в шифоньере на самой нижней полке, а потому был доступен Асиному интересу в любое время. На некоторых карточках Ася химическим карандашом даже свои пометы поставила кому на щеках, кому на лбу: на щеках вертикальные чёрточки, на лбу – одну горизонтальную. Просто так, по шкоде. И от скуки.

В доме детских книг с картинками почти не было, только «Азбука» да «Солнечный денёк» писательницы Воронковой. Но потом появились – новенькие толстые в тёмно-зелёных переплётах с золотыми буквами – папины учебники. Их приходилось Асе листать, когда нечего было разглядывать. В учебниках были какие-то схемы, фотографии семафоров и железнодорожных путей. И хотя это не представлялось интересным и познавательным, от неутолимого любопытства книжки просматривались не раз и до конца. И когда они с отцом отправлялись летом на Северный Кавказ в Алпатово к бабушке в гости, то за окном вагона примечала Ася знакомые из книжек картинки: и семафоры, и рельсы, и всякие локомотивы. И от этого чувствовала собственное превосходство над остальными пассажирами, которые даже не представляли себе, что там такое за окнами вагона мелькает. Пассажирам всё было глубоко безразлично. Ася же до тошноты, до укачивания цеплялась глазом и за придорожные столбики с отметками километров, и вглядывалась в бегущие рядом рельсы, а на перегонах смотрела, как быстро сливаются на стрелках пути. Девочку это очень волновало, потому, что это было делом её отца. И, наверное, из-за того, чтобы быть к нему поближе, она так себя изматывала этими наблюдениями. Хотя отцу до этого мельтешения в пути и дела не было: на работе и так всё надоело.

Когда Ася научилась читать, по складам она пыталась сложить длинные-предлинные названия отцовских книг. Получалось сложно, непонятно и неудобно по звучанию. Но была среди них одна особая книжка: обтрепанная, без золота и без картинок. Буквы в ней то рассыпались от поля до поля, то в колонки были расставлены ровными рядами.

Ася по складам прочла: «Хре-сто-ма-ти-я». Странно: почему «Х», ведь надо «К» – «Крестоматия». Крест – она знала, а что такое «матия» – непонятно. Думала, что это «крест», «мат» и «я». Но всё равно в этой расшифровке названия был какой-то подвох. Ася знала, что мат – это сквернословие. У родителей не выпытывала. У них про книги спрашивать было не принято. Своим умом надо дойти. И Ася доходила, как могла…

Читала про Земфиру и Алеко, рыдала над зарезанной Земфирой. Её имя напоминало нежные розетки белого зефира, которые часто ела соседская толстая девчонка Людка. Земфиру Ася так и представляла: красивая, в красном платье, с хвостиками на голове, где вместо бантов были розочки из зефира. И на груди у неё были бусы тоже как зефир – розово-перламутровые, в виде ракушек. Не всё было понятно Асе про цыган, но подлый Алеко был ей глубоко ненавистен.
 
Значительно повзрослевшая Ася – это уже Анастасия Ивановна, серьёзная женщина возраста «ягодки». Пишет стихи и размышляет об их истоках. Вспомнила детство и своё чтение. Что-то в её знакомстве с творчеством поэта Пушкина было похоже на воспоминания Марины Цветаевой. Та тоже начинала читать поэта с «Цыган». Наверное, у неё, как и у Аси, в доме было мало детства.

Каким-то таинством и лесными сказками тянуло от одного  стихотворения, которое Ася запомнила:

В тени косматой ели,
Над шумною рекой
Качает чёрт качели
Косматою рукой
Качает и смеётся.
Вперёд-назад, вперёд-назад.
Доска скрипит и гнётся...
…………………….
Пока не перетрётся
Натянутый канат

Вот оно! Жизнь – как те качели: вперёд-назад. Канат может перетереться. Но то в «Крестоматии» у поэта Сологуба.

У Аси в стихах:

...Время нижет  ожерелье:
День за днём. День за днём.

А у поэта:

Вперёд-назад, вперёд-назад.

И у Аси:
День за днём, день за днём.

У Сологуба:
Вперёд-назад, вперёд-назад...


«Курлы-курлы, курлы-курлы», – это журавли в небе.

День за днём. День за днём.


«Тень-по-тень, тень-по-тень», – тенькает синица в руках. Это – Ася.

Лучше синица в руках, чем журавль в небесах, лучше день за днём, чем вперёд-назад.

И почему так? Журавль – он в полёт зовёт поднебесный. Синица тенькает здесь на земле и так высоко никогда не взлетит. Ася думает, что и она такая же синица: и в стихах и в жизни. Анастасия Ивановна Ремизова работала корреспондентом заводского радио.

Ах, как плохо синице
в чужих руках.
Всё журавль ей снится,
что летит в облаках.


Так и жизнь Асина: всё время в чьих-то руках, в плену собственных идей, чужих страстей и жизненных обстоятельств. А хотелось всегда в журавлиный полет: улететь к солнцу, обжечь крылья и кувыркаться в бездонной чистоте небес.

Но:

на суровой
нитке
жизни
время
нижет
ожерелье...


Ожерелье? Да, оно лежит в шкатулке среди прочих разных украшений. Теперь там много каменьев самоцветных: малахит, бирюза, янтарь, чароит, гранат.

Получилось как у Мопассана: «Всё у тебя будет, доченька: и меха, и бриллианты... Но в обмен на твою молодость». Асе уже сорок с хвостиком.

А когда ей было двадцать с небольшим, муж принёс это жемчужное ожерелье. Но они  были такими неискушенными, что не знали, настоящий ли это жемчуг или искусственный.

Ожерелье было «американское» – заграничное. Это был трофей, как потом выяснилось. У мужа на службе появились «улики» – сумка с шестиконечной бриллиантовой звездой – сионистский знак. Тогда считалось, что этот знак мог принести вред нашей Советской Родине. Бриллиантовую вещь отнесли шефу в кабинет; две кассеты с непонятной музыкой, жемчужное ожерелье, какие-то дамские мелочи: зеркальце, щетка и прочее – поначалу долго хранили в сейфе, но «забыли» вскоре. Это, явно, из-за бриллиантовой звезды, «пропавшей» где-то наверху. И муж притащил всё добро домой вместе с сумкой. Так трофейное ожерелье, изъятое у двух миссионерок из Америки, которые были засланы в нашу Советскую Родину, чтобы внести сионистский раздор, стало единственным в то время «сокровищем» в их семье. Муж даже не поленился отнести его на экспертизу. Оценщик дал ему цену в сорок полновесных советских рублей. Не мало для бижутерии, но и не много для настоящего жемчуга. Ну не выбрасывать же его!

Оно действительно было красиво: ровные бусинки с кедровый орешек, но безукоризненно шарообразные, белые, в глубине с нежным розовым отливом, сияющим перламутром. Ася его никогда не носила. По этически-патриотическим соображениям. Но иногда брала в руки и глаз не могла оторвать от этой таинственной зовущей красоты, лежащей на ладони. Ей мерещились глубины океана и лучи солнца, пробивающиеся сквозь тёмно-бирюзовую толщу воды. И тончайшие талии японских ама – собирательниц жемчуга – среди длинных подводных прядей из солнечных лучей.

А потом настали новые времена. И Советская Родина, которой со всех сторон грозили сионисты и миссионеры, оказалась просто Совком. А миссионеры – это обыкновенные люди, интересующиеся, как в этом Совке можно было выжить, – и желающие делать подарки обездоленным «совковским» страдальцам. Ожерелье из искусственного американского жемчуга и стало одним из таких подарков, хотя и насильственно изъятым службистами органов безопасности.

Анастасия Ивановна берёт ожерелье в руки. Благородная тяжесть его приятна, оно прохладно и по-прежнему отливает нежным розовым светом.

...На моей ладони хрупкой
Ожерелье уместилось:
Так мало;… Тя-же-ло…


Как же мало нам отпущено этого времени! Как быстро бегут наши день за днем! К сожалению, понимание этого приходит слишком поздно, когда невозможно уже собрать на нитку рассыпанные и бездарно растерянные бусины ожерелья нашей жизни.

Когда девочка Ася разглядывала картинки в отцовских учебниках про железную дорогу, отец был молод, синеглаз, его волнистые русые волосы сводили с ума женщин. Она и мысли тогда не допускала, что её отец был очень симпатичным и привлекательным мужчиной. Хоть и ростом он был маловат.

Это она в обмен на детскую наивность заполучила опыт зрелой женщины. И как зрелая дама, вспомнив, каким был в молодости её отец, Анастасия Ивановна может оценить его достойно, а не по недовольству матушки:

– Недоросток! Гулёна!

Правда, оценка матушкой достоинств отца была несравнимо образней, но те слова – принадлежность такого пласта нашего языка, который неприлично излагать на бумаге, не то, что вслух произносить при детях. Но матушка не отличалась особой застенчивостью. Она была решительной.

Да, отец нравился женщинам! А матушка безумно ревновала!

Отец был приобщён:

В тени косматой ели...

А матушка в книжки не заглядывала, она их изводила на растопку печки. Правда, и отца приобщали несколько насильственно: учителя, оценки, экзамены. Девочка же, их дочь, приобщалась по влекущему:

Вперёд-назад, вперёд-назад.


«Курлы-курлы», – как высоко, под самым солнцем, пролетают журавли!

 Журавль появился нечаянно, сам, по собственной воле.

«Ах, как поздно, милый, мы встретились: мне – сорок, тебе – пятьдесят», – Ася вздыхает.

А может – и в самый раз. Раньше, в детстве, тугоухому Женьке было восемнадцать лет, а ей восемь. Матушка носила ему дырявые валенки, и он ставил заплаты на пятки: кусок кожи пришивал дратвой. Матушка (ей-то самой было чуть больше тридцати) спрашивала, будто дразнилку проговаривала:

– А что это ты, Женя, никак не женишься?

Он краснел и молчал. А когда она его допекла этим вопросом окончательно, он брякнул:

– Жду, когда твоя дочь подрастёт, на ней и женюсь.

Ой, как мерзко заныло где-то внизу Асиного живота! Ой, как противен стал ей этот курчавый глуховатый золотушный сапожник! Ой, ой, ой!

«И когда ты, мой журавль поднебесный, сказал мне сразу, что я тебе понравилась, мне стало обидно: ты такой уже старый, и клеишься ко мне! Я снисходительно хмыкнула:

– Было приятно познакомиться!»

Ася вспомнила тот дождливый день, она торопилась, а транспорта не было. Пришлось махнуть проезжавшей машине.

«Но ты не убрался восвояси. Ты приезжал на своей белой «Волге», увозил с работы, привозил на работу. Теперь, когда тебя нет у меня уже почти три года, я с тоской смотрю в небо: где же ты, мой журавль? И после тебя никто не был так нежен и ласков...», – Анастасия опять вздыхает и думает с горечью о том, как всё быстротечно и невозвратимо.

Ожерелье лежит в шкатулке почти без надобности. Она редко куда выходит по вечерам, мало, с кем знается, не заводит новых знакомых. У неё наступило время запоздалой осени: когда птицы уже гнёзд не вьют и не выводят птенцов. Разве что в самые морозы какой-нибудь шальной клёст захочет вдруг обзавестись семьёй…

Журавли улетели. Ася всего два раза вживую видела, как летит их молчаливый клин высоко-высоко в небе. И оба раза это случалось в сумерках. Первый раз – уже, когда село солнце, но небо было ещё светло. Цвела весна, птицы спешили домой, уставшие, но радостные. И это чувствовалось по их лёту.

Во второй рано утром в поднебесье, заполненном туманом, разглядела. Она стояла у входа в «Бристоль», что на проспекте в центре города. Уже взялась за ручку тяжёлой двери, но почему-то подняла голову вверх. А там – клин, классический, журавлиный. Птицы словно проплывали – не пролетали – в туманной вышине. Она стояла с поднятой головой и следила за взмахами крыльев… А прохожие шли, шли, куда-то спешили. Не могла же она всем говорить:

– Стойте! Стойте, – вот птицы улетают… Журавли.

Всё проходит. Прошла и любовь. Она не сумела быть второй женой, предназначенной для тайных встреч и тайных свиданий «на чужой территории». Да и он понял, что женщина хочет семьи и благополучного гнёздышка. Отвёз её в июньский лес, где случилось им напасть на земляничную полянку. Набрал для неё букетик с алыми ягодками. Она грустно подумала: «Как во сне: ягоды – к слезам». А в яви получилось, что к разлуке. Больше он к ней не приезжал. Улетел её, случившийся поздно, журавль. А она, как синичка, продолжает суету своих дней.

Синицы в дальние края не улетают, остаются тенькать по лесам и полям, по городским дворам, садам и паркам. И тоже не заводят себе семью зимой. Такая вот она, «синица в руках». Но кто, как не эта «ручная» синица первой напоминает людям о весне, о капели, о приближении времени возвращения журавлиного клина. Бывает, что в первый солнечный денёк, когда морозец звенит под ногами ледком вымерзших луж – одни корочки прозрачные лежат – тогда и услышишь звонкую синичью песенку. Ещё череда вьюг и трескучих морозов впереди, ещё синичкам голодать придётся, и мёрзнуть на пронизывающих ветрах, а они тенькают под выглянувшим солнцем:

Тень-по-тень, тень-по-тень –
День за днём. День за днём.

И жизнь Асина так и проходит: то встречи, то расставания, то прилетают журавли, то улетают. А она всё тенькает и тенькает и всё в плену у жизненных обстоятельств. Её жизнь – это длинное ожерелье на суровой нитке.

Поиграть я с ним решила,
А оно между пальцев утекло...


Время нанизывает день за днём, день за днём. Обстоятельно. Конкретно.

День – бусинка.

Другой – бусинка.

Год – бусина.

Другой – бусина.

И никому не хочется, чтобы ожерелье нашей жизни разорвалось преждевременно...

Пока не перетрётся его суровая нить. Пока под лохматой старой елью скрипят качели из потрёпанного учебника «Крестоматия»:

Вперёд-назад, вперёд-назад…

А главное – пока мы всё помним: и то, что красавцем синеглазым был отец, и первую самостоятельную прочитанную пушкинскую поэму про Земфиру, и стыки железнодорожных путей, мелькающие за окном, мчащегося на Северный Кавказ в гости к бабушке, вагона. И саму бабушку – частицу нашего родового корня. Пока помним, ожерелье не рассыплется.