Сказка про осколки стекла

Глядя на него, люди всегда смеялись. Так было всегда, сколько он себя помнил. Он не мог объяснить этого, сначала обижался, не понимал причины, а потом просто принял всё как есть и перестал обращать внимания. Однако сегодня всё было почему-то особенно мерзко…
Толстая девочка, доедавшая уже третье по его наблюдениям мороженое, проходя мимо, покосилась в его сторону, потом остановилась, посмотрела снова и вдруг залилась дурашливым смехом. От этого её лицо, и так не сильно красивое, окончательно подурнело, пошло красными пятнами, а на щеках так и остались засыхать размазанные шоколадные следы. Она дергала свою маму, озабоченно роющуюся в своей сумочке, видимо в поисках зеркальца или носового платка, и верещала:
- Мама, мама, глянь какая рожа!
У мамы, очевидно, не было времени, но она на минуту прервалась, тоже взглянула в его сторону и на миг улыбнулась сухой улыбкой человека, для которого подобное проявление эмоций редкость.
- Да, и в самом деле смешно, - сказала она. Девочка закатилась ещё больше. Ему стало противно, захотелось отвернуться, но он не мог. «Рожа… - с неприязнью подумал он. – На свою лучше глянь»… Но девочка не могла увидеть себя со стороны, как и он не мог объяснить ей того, что увиденное ей вряд ли смогло порадовать. Впрочем, не о том речь. Очень просто судить другого, забывая посмотреть при этом на себя. Старая, как мир, истина про соломинку и бревно. Жаль, что многие про это забыли сейчас. Раньше всё было не так, всё было иначе…
Раньше… Он задумался на минутку, вспоминая…
Тогда он ещё здесь не работал, и не видел всей этой мерзости. Тогда у него был настоящий хозяин, который заботился о нём, и, наверное, даже по-своему любил его. Он и его друзья жили тогда в большой и светлой комнате, с окнами, выходящими на солнечную сторону. Когда он смотрел в них, то видел, как в кристальной чистоте неба проносились стремительные силуэты птиц, а если чуть прислушаться, то доносился шелест листьев росшего неподалёку огромного клёна. Больше деревьев в округе не было, а может, он просто их не видел, но когда его передвинули на новое место, он часами мог смотреть в окно на этот клён и видеть, как ветер, забавляясь, ерошит листочки на его крепких ветвях. По вечерам он говорил со своими соседями, и их разговорам могли бы завидовать многие из тех, кто окружает его сейчас. Они говорили и добре и о зле, о том, что такое справедливость, и что такое любовь, о том, как многие заблуждаются. Считая себя лучше, чем они есть на самом деле и, не догадываясь о том, что со стороны всё не так радужно. Они могли бы рассказать людям правду о них самих, да только кто бы стал их слушать?
Рядом снова засмеялись. Он отвлёкся, посмотрел в ту сторону… Та же толстая девчонка что-то с жаром доказывала матери, тыкая пальцем в его сторону, а мать качала головой. «Вот придурки!» -  подумалось ему. И не рассказать, не объяснить, что всё это, весь этот смех – это смех над ними же самими. Но, опять же – кто станет слушать такого, как он?
Однажды, (он хорошо запомнил этот день), однажды вместе с его хозяином к ним пришёл ещё какой-то человек. Этот человек посмотрел на него, потом ткнул прямо ему в лицо кривым пальцем с жёлтым от никотина ногтём и только молча кивнул головой. Хозяин тоже кивнул, а потом подхватил его на руки и вынес из комнаты. Он  ещё успел крикнуть своим, тем, кто там оставался, что это не надолго, что они скоро увидятся, но, кажется, и сам не поверил в свои слова. Потом его положили в грузовик, предварительно обернув тканью, пахнущей мышами, и куда-то повезли. Когда, наконец, ткань сняли, и он смог видеть, оказалось, что поставили в угол в длинном узком коридоре, а рядом стояли такие же, как он, ну, или почти такие же. Он попробовал, было с ними заговорить, но они молча стояли, смотрели на него и ничего не желали отвечать. «Ну и пусть, - обиделся он тогда. – Не желаете разговаривать, и не надо»! Тогда он не знал, что отсутствие собеседника – не самое страшное, что с ним могло бы случиться. Самое страшное было  впереди.
Прошло ровно три месяца с тех пор, как его увезли из дома. В принципе, он уже перестал скучать. Почти перестал. Тоска прошла в первые две недели, постепенно он стал привыкать видеть вокруг себя каждодневные толпы людей, а та старая прежняя жизнь начинала казаться сейчас каким-то нереальным вымыслом, сном, что приснился тебе перед рассветом, и который ты так и не запомнил во всех деталях. Остались только мелкие кусочки, фрагменты воспоминаний, и им никогда не сложиться в целую картину, как бы ты не старался. Разговоры о добром и злом, о людях, о справедливости, клён перед окном, стремительные силуэты птиц, мелькающих в квадрате неба – всё это стало зыбким и нереальным. Он сначала думал об этом, вспоминал, пытался удержать в сознании хоть что-то, хоть какие-то крохи светлого и радостного, но рутина и повседневность вытесняла всё это, заменяя чистоту прошлого на грязь настоящего. Со временем он и вовсе оставил эту затею…
Толстая девочка снова подбежала к нему и стала заглядывать в лицо. Ну что тебе ещё надо, устало, подумалось ему. Ты уже и так целый день вертишься вокруг меня одного… Не надоело ещё?
Не надоело… Видимо, не удовлетворившись тем, что она видела перед собой, девочка протянула испачканные мороженым липкие пальцы куда-то за него, он услышал безнадёжно опоздавший предостерегающий женский крик, а потом мир покачнулся и рухнул куда-то в сторону. Раздался резкий звон, во всём его теле будто бы в одни миг напряглась, натянулась и лопнула гигантская гитарная струна, а потом он почувствовал, что подает и летит куда-то… Над головой кто-то что-то говорил, он хотел прислушаться, но фраз было не разобрать. Долетали только обрывки:
- Что ты надела, идиотка! Тебе же ясно было сказано – не трогать руками…
- …я не хотела, правда! Оно само…
- теперь что делать? Ты хоть представляешь, сколько это стоит?
- как же так? Неужели совсем? И что теперь? Только выкинуть на свалку?
- наверное… А что тут теперь сделаешь? Наверняка на свалку…
«Выкинуть… - вяло подумал он. – На свалку… Это они обо мне. Это меня на свалку… Ну и пусть… Может, так действительно лучше»?»
К вечеру пришёл хозяин. Посмотрел на него, недовольно скривился… Протянув руку, он потрогал длинную уродливую трещину на гладкой полированной поверхности стекла. Потом махнул рукой, повернулся и вышел…
Он стоял в углу и думал о том, почему ни он, ни его знакомые так и не научились плакать. Как-то одни из них сказал, что они дарят людям радость, а слёзы… слёзы совсем не для них. А теперь вот ему очень сильно хотелось заплакать, потому что он понимал, что теперь он здесь никому не нужен. Завтра на его место поставят кого-то другого, и, может быть, та же девочка, позабывшая уже про то, что случилось сегодня, так же точно станет надувать перед ним свои толстые щёки, дурачиться и кривляться. А его выкинут. Пусть даже и не на свалку, а так – на улицу под дождь, вдребезги о холодную и жёсткую мостовую… Ведь кому на самом деле может понадобиться старое треснувшее кривое зеркало?…