Понедельник

ПОНЕДЕЛЬНИК

1.
Жалость утеряна Каем вместе с другими чувствами, но когда он вдруг неожиданно для себя ее испытывает, то это становится похожим на ощущение инвалидом ампутированной конечности. Сейчас, с трудом себя пробудив, Зверев чувствует до смеха реальный ком в горле, наблюдая воспаленными глазами за Ириной. Женщина мечется, зажав ладонью рот, мучимая позывами, в насмешку завещанными прерванной беременностью. Кай растирает отекшее лицо. Смеется. Кашляет.
- Не облюй мои тряпочки, - сипит Зверев, сползая с кровати.
- Скотина, – тихо отзывается Ирина.
- Дай водицы, - протягивает Кай мелко дрожащую руку. Одеваясь, он подходит к зеркалу. «Господи! Мама моя! Черный труп… А физия… физия?! Где же я? Нету! Как скверно! Ой-ой… И что она во мне нашла? И баба клевая, молодая… Черт их разберет! Надо проворней собираться, а то опоздаю».
Возвращается Ирина с чайником. Ставит на стол. Подходит к окну. Закуривает папиросу.
- А кира у нас случаем не осталось? – Кай безнадежно осматривается.
- Ты же вчера все выжрал! – Женщина тяжело вздыхает и повторяет взгляд мужчины.
- Могла б заначить. Знаешь, как с похмелья крутит. – Отбирает у Иры папиросу.
- С тобой заначишь. Ничего, пива хлебнешь. – Трогает чайник. Зачем? Согреться?
- Когда пить-то? Смотри, мать, время! Опоздал! – Прощается в дверях. – Я позвоню.
Утопив руки в карманы, шевеля окаменевшими пальцами в не зашиваемых дырах, прижав к бедрам локти, смявшись в комок, Кай семенит к трамваю, тоскливо оглядываясь на пивной ларек.

2.
- Зверев! – кричит в проходной табельщица.
- Опять запишет, свиное рыло, - угрюмо думает Кай. Как ему сейчас хочется плюнуть в ее закуренную рожу.
Когда запыхавшийся Зверев входит в отдел копировки, куда определен на время ремонта художественной мастерской, то Свинюкова, экспонируясь посреди комнаты, и усиленно ассистируя себе короткими мускулистыми руками, делится наболевшим.
- Паразит чертов, сволочь! Так ему и надо, подонку! Я же ведь вначале думала, он – интеллигентный, воспитанный человек, все ж-таки с высшим образованием! Когда моя Галька за него вышла, мы их у себя автоматом прописали. Без вопросов! Ну и с матерью, дело прошлое, иногда заглядывали в щелку – мало ли что… Молодые… И дочь она мне! Так он, фашист, однажды выбил дверь, повалил меня на пол, наступил на грудь и разорвал рот. Вот изувер! Я тогда с ним судиться не стала, плюнула… Я теперь говорю, молодец Вася, что ему надавал! Хоть земля этому антихристу харю намылила! А Галька его все жалеет, говорит, Славка у меня такой добрый, гостеприимный. Конечно, он для Васьки ничего не пожалеет! Ведь тот – важный следователь в Большом доме! Галька говорит, что Славка его даже и пальцем не тронул, только держал, а Вася, тот все приему знает, и надавал тому по мордасам и по-всякому. Короче, получил по шеям! От души! Да, черт с ним!.. Сволочь поганая! Зато приехали до чего загорелые. Галька моя черная, как йог. – Глаза у Ольги Борисовны сильно выпуклые, подбородки расположены ярусами, щеки теснят нос и уже выдавили его азартным вздернутым пятачком. Осанка профессионального боксера. Губы больше, чем у сказочной говорящей рыбы. В ней что-то обезьянье, неуклюже-подвижное, от крупной породы. Рассказывает, что до войны играла в женской хоккейной команде. Поэтому, мол, и спина такая сутулая, объясняет она.
- Кай, тебе некролог сегодня писать, - замечает Свинюкова художника, с унылым безразличием сидящего за выделенным ему столом. – До чего мне жалко Настюху! И какая баба была энергичная, боевая, веселая! Вот только была у нее одна слабинка, – больно поддать любила. Говорят, муж у нее даже деньги отбирал и вообще крепко держал в руках… А еще я слышала, она и на передок была слаба. Но это уже так, по типу ОБС, - одна баба сказала. То бишь, свечку я над ее койкой не держала!
- Я никак не могу взять в толк, - перебивает ее Людмила. – Кто эта Настя? С четвертого отдела, что ли?
- Ну, как это ты ее можешь не помнить, а? – вступает в разговор Ираида Степановна. – Она еще всегда ходила в таком синем платье с белым воротником. Рукава короткие, спереди, на животе, два накладных кармана.
- Да когда она в синем платье ходила? Что ты врешь? – возбужденно кричит Ольга.
- Да как же, ходила! Я точно помню!
- Не спорься со мной! – угрожающе клокоча горлом, орет Свинюкова.
- Ну, ходила, говорю! – обороняется Ираида. - Она еще просила: «Девчонки! Так у меня все есть, а увидите где хорошую недорогую брошь с красными камнями, возьмите мне». А я ей говорю: «Куда тебе брошь, она не подойдет к этому платью!» а она говорит: «А что мне тогда придумать?»
- Что случилось? – интересуется Кай деланным басом. Вообще-то у него фальцет, а переходить на понижение голоса он пытается, будучи в агрессии. Обычно с похмелья.
- Да утонула Настя Филиппова. В колхозе. Вчера. Как и что – пока неизвестно. Говорят, была поддавши, - начинает объяснять Тамара. Нос у нее сапожком, щеки как подошвы со стертым с них лаком отгоревшего румянца. Тамара одна растит сына в кооперативной квартире. Когда от нее уходят мужчины, плачет.
- Почему обязательно подавши? Вот я сдохну, так тоже, наверное, всем растрезвоните, что я пила больше лошади? – гневно смотрит в окно Людмила.
- Вообще, девки, это ужасно, когда баба нажрется! – излагает свою позицию Свинюкова. – Уж мужики до чего отвратные пьяные, а с бабами не сравнить! Иной раз видишь: идет, рожа тупая, вся – извините за выражение… Так бы и убила стерву!
- Девчонки, а что у нее дети остались? – поворачивается ко всем Людмила.
- Не знаю. Чего не знаю, того не знаю. Вообще никогда не вру, - скороговоркой признается Ольга Борисовна, будто оттого, что она скажет, решится, быть детям у покойной или нет.
- Какой день семнадцатое? – Тамара поднимает голову от бумажной простыни с чертежом.
- Тебя что, тоже пригласили? – Людмила вертит в руках циркуль.
- И тебя? – опускает голову Тамара и начинает водить рейсфедером, дублируя графику, исполненную на накрытом калькой чертеже.
- Да, вчера Витек звонил, просил меня быть свидетельницей. – Людмила замеряет радиус, облизывая языком запекшиеся губы.
- А мне открытку прислал. Посмотри! – Тамара подходит к Людмиле, та смотрит открытку и говорит: «Много золота».
Тамара отправляется на свое место. В комнате образуется относительная тишина, отягощенная гудением люминесцентных ламп, сопением Свинюковой, протирающей рейсфедер и постаныванием Кая, впавшего в тревожное забытье.
- Девчонки! Куда бы мне поселить одного студентика? А? Никто не знает? – Людмила говорит немного в нос, что может казаться определенным уровнем кокетства, но это лишь следствие ее хронического гайморита. – Мы с его родителями отдыхали в тот год на юге. Очень хороший мальчик. Вчера пришел и говорит как-то так: «Вы бы не могли принять участие в моей судьбе?» А?! Девчонки? Я так жалела, что уже старая! Думала, вот бы мне годков десять-пятнадцать назад такого мальчугана встретить! 
- Аленька твой что, в командировке? – улыбается Тамара. Так нежно Людмила называет своего мужа, а Тамара пытается хоть как-то – пусть интонацией, презрительным изгибом блеклой ниточки губ – мстить за то, что Людмила всегда безудержно дразнит ее воображение.
- Да, а что? – Людмила щурится.
- Так, ничего. Все ясно. Значит, студентик, говоришь? А как же морской офицер? – Тамара разворачивает барбариску.
- Капитан, это, конечно, вещь. Но этот мальчик… Девчонки, вы себе даже не представляете! Наверное, он еще и не целовался ни разу. Ну, так, по-настоящему. Ох… - Людмила закатывает свои мышиные глаза. Она – Кикимора, живущая в городе, и чем упорнее скрывает свое истинное лицо, тем больше себя выдает. Когда, перед тем как уложить волосы, распушит их клочьями, то кажется, что из-под них вот-вот выпрыгнет задремавшая обожравшаяся всякой дряни лягушка. И хитрость в Людмиле какая-то лесная, животная. На протяжении рабочего дня она периодически спрашивает: «Девчонки, а что мы сварим сегодня на обед? А? Не слышу?!» По причинам, ведомым только ее болотно-лесной натуре, она иногда, глубоко вздохнув, произносит: «У меня резко упало настроение». Проводив в командировку мужа, делится томящим ее желанием: «Хочу морячка, гражданского офицера. Где взять? Девчонки? А?»
- Советую всем посмотреть фильм «Небесные старики» Такое кино! – отрывается от работы Ираида. - Почти весь зал ревел, когда выходили. Ну, так сделано, что просто здорово! Там стариками звали тех, кто возвратился из полета…
- Вы знаете, а у меня соседка ходила, так говорит, что не понравилось, - вклинивается Тамара.
- Да вообще последние картины пошли плохие, - буквально лает Ольга Борисовна. Сегодня по ней видно, что она чем-то еще определенно не поделилась с коллегами, но, конечно, обязательно поделится. Свинюкова среди копировщиц – старшая и выписывает наряды. От движения ее руки и выводимых чисел в определенной степени зависит материальная сторона жизни копировщиц, за что те ее и ненавидят. Сама Ольга оформлена на сто рублей, но выкраивает себе еще столько же. Для этого существует несколько путей, которые являются профессиональной тайной копировального бюро, передаваемой нормировщиками по наследству.
Хорошие, почти семейные отношения между копировщицами – тактическая необходимость, и каждая из них, улыбаясь и принимая улыбку от другой, знает, что та, другая, ее терпеть не может и гадит ей, как только может, изо всех своих женских сил.
- Мой-то черт, паразит! Приперся вчера выпимшись! И пошел на нас с матерью: «Суки-проститутки! Такие-сякие! В рот компот! Комнату мою решили сдать! Вот вам, моя комната!» Да-да, так и показал! – Ольга Борисовна демонстрирует, какие жесты адресовал им ее сын. – Я ему говорю: «Я тебя, сволочь, сейчас на пятнадцать суток оформлю!» Притих, змееныш. Сел на подоконник, говорит: «Никому я, хромой, не нужен». Я говорю: «Ты, сынок, человеком будь, и отношение к тебе будет хорошее. Ты, прежде всего, научись других людей уважать!» Говорю ему: «Жрать будешь? Иди, жри!» Котлет с картошкой нажарила, на стол поставила, а он как даст своей лапищей по тарелке. Все – на пол! Оделся и ушел. Где он, что с ним? Не знаю…
- Да что вы с ним, с паразитом, себе нервы-то треплете? Это же – хулиган, пьяница! Плюньте вы на него, - принимается утешать заплакавшую Свинюкову Тамара.
- Знаю, что пьяница. Да ведь сколько я с ним тяжких мук вынесла! Сколько здоровья ему отдала? Когда он заболел, я же неделями не спала, у его кроватки сидела. И то ему, и это, и все-все сделаю. Он же спортсменом мог стать самым лучшим. Вот только нога ему всю жизнь и поломала. А что это за волос такой, не знаю? Конский, что ли, который в воде водится? И как только он, зараза худая, в кости залазит? Сволочь такая. А до чего Сережу всегда в школе хвалили! Он и радиоприемники сам собирал, и рисовал им всегда. А теперь вот… - И, рыдая, Свинюкова выходит.
- Да, дал он ей вчера, дуре старой, по мозгам! Заслужила, видать, - тихо и радостно резюмирует Тамара. – А она его все нахваливает. Мы на той неделе стояли с Корзухиной из архива в очередь на такси. Смотрю, прется этот черт хромой. С другом каким-то такого же покроя. Пьяные, мерзавцы! И тоже на стоянку прутся. А перед нами девка стояла. Лет двадцати. Так они к ней. У нас, говорят, хата есть, поехали. А она-то, дура, неужели не понимает, что их двое. Значит, по-всякому.
- И что, поехала? – вся трясется желанием слышать подробности, неведомые самой рассказчице, краснея, Людмила.
- Поехала, полудурок! Я ей так и хотела сказать, а потом думаю, ну что я буду ввязываться. Пусть делают, что хотят. – Тамара замолкает, продолжая работу. Действия ее просты, как и других женщин, - она также переводит через кальку чертежи. Вскоре этих женщин заменят машины, которые пока просто мало. Но они уже есть, и гул от их работы, доносится до кабинета копировщиц.
- Здравствуйте, девочки! – приветствует всех вошедшая Роза Алексеевна.
- Приехали? – будто бы не веря своим глазам, выкатывает белки Людмила. – Ну, что там? Расскажите!
- Какая трагедия! – кричит Роза, ухнув на стул, и фиксирует виски большим и безымянным пальцами. – Вот так подарок!
- Что такое? Кому подарок? Какой? Вы что, ездили к этой самой Насте, то есть туда, где она утонула? – всполашивается, теряя видения, Кай.
- Да-да… У нее ж у дочери сегодня день рождения и двадцать вторая годовщина со дня свадьбы. Все  в один день, а она вот… - И Роза бессмысленно упирается глазами в пол, разведя ладони.
- Да, это несчастье! И не знаешь, где смерть найдешь, - вступает в разговор, будто и не выходя из него, Свинюкова. – А вы, Роза Алексеевна, узнали, как все было?
- Да, Олюшка, узнала. – Роза закуривает сигарету. – Из колхоза почти все уже уехали. Командировка кончилась. Настя осталась, хотела еще немного пожить, а приехать в понедельник прямо на праздник. А вчера вот и утонула. Говорят, часов в шесть вечера пошла с мужиками в лес. Взяли литра четыре. Поддали, видно, хорошо. Встретили, когда уже из лесу шли, сына председателя. Допризывника. Ехал на мотоцикле. Настя ему говорит: «Подвези». Он говорит: «Вот встречу отца, отвезу и приеду за вами». Вернулся, взял Настасью. Когда поехали, упали в лужу. Изгваздались, конечно. Парнем она, думают, тоже попользовалась. Когда мужики подошли, то мотоцикл валялся в луже, а Насти с мальцом уже не было. Стали кричать. Те вышли из леса. Ну, мужики им пособили с мотоциклом. А Настя решила после всех этих дел обмыться. Пошла к реке около плотины. Встала на валуны. А они же скользкие! Может, она поскользнулась. Может, ее от пьянки да от любви качнуло – упала. А река там бурная. Отбросило сразу на середину. Напротив реки дом. У окна два мужика сидят. Братья. Самогон жрут. Старший увидел Настю и говорит: «Что это там за морж объявился? То нырнет, то вынырнет. Надо же, в октябре такое купание устроить!» Младший глянул и сообразил – что-то не так. Ну, вышли они из избы. Спустились к реке. Старший полез в воду. Поплыл. Когда был уже рядом, Настю скрыло. Он за ней. Вынырнул, да опять рядом. Течение сильное. Ее в водовороте крутит. Барахтается. Мужик не может до нее добраться. На мосту люди стоят, смеются. Не понимают, что баба тонет. Кричат ему: «У тебя с ним на таком течении ничего не выйдет!» А она скрывается, а выныривает в другом месте. Младший брат по берегу бегает, зовет на помощь. Сам-то он после больницы. Ему и бегать-то нельзя! Потом люди понемногу поняли, что дело серьезное. Сбежались к воде. Взяли лодку, багры. Вытащили минут через тридцать. Положили на землю, а вот ложить-то, сказал доктор, было нельзя – надо было трясти!..
- Да, ложить ни в коем случае… - подтверждает Свинюкова.
- Пульс, говорят, еще бился, – продолжает Роза, затушив сигарету о каблук. – Ну а помощи-то там никакой! Воскресенье… Пока ее до центра довезли, там уж и совсем делать нечего. А все пьянка. Она, говорят, и в колхоз-то ездила, чтоб поддавать. Перед отъездом только и мечтала: «Скорей бы в колхоз!» А сердце больное, врач так и сказал – ей стало плохо  с сердцем. С жары да в ледяную воду! Меня, помню, тоже прихватило. Загорала, загорала – и бух в воду. Так, верите, пополам согнуло, ни туда - ни сюда. Да, бывший директор, ее в колхоз не отпускал. А этот заморыш сразу отправил. Теперь хочет с себя ответственность снять. Что, дескать, и воскресенье было, и командировка ееная уже кончилась… Но баба до чего была отчаянная. Прошлым летом села без седла на необъезженную лошадь… Ой, девочки! Меня всю прямо трясет и колотит! Семье-то какое горе! Дочурке покамест не сообщают, что мамка утонула, говорят – в больнице, скоро выйдет. – Запас информации Розы Алексеевны иссяк, и она замолкает, плотоядно вокруг себя оглядываясь и все еще шумно дыша. Она – толстеющая неврастеничка, остро пахнущая потом. Пытаясь скрыть хищность глаз за прозрачной шторой очков, Роза лишь усиливает ее бликами стекол.
- Да, они там, видно, науважались на прощанье, - предполагает Ольга Борисовна.
- Ну почему обязательно науважались? Вы не можете без этого, - возмущается Людмила и капризно откидывается на спинку стула.
- Ладно! Не спорься со мной. Я пожила, знаю. Настя хорошо поддать любила. – Свинюкова поворачивается к собеседнице и смотрит на нее поверх очков.
В комнату скромно, будто расшатанный часам пик «американский» трамвай, который еще ползает по нашему все молодеющему городу, заплывает уборщица Зоя Трофимовна. Она до безумия жаждет быть молодой, и из всех ее орущих о страсти к юности туалетов лишь серебряная брошь – парусник, окаймленный орнаментом, - вещь, единственная равноправная с посеребренными висками. Речь Зои затруднена, и часто хочется помочь ей договорить или построить фразу. Она только вчера вернулась из колхоза и была последней из присутствующих, кто видел Настю перед смертью.
- Вы слышали, э, Настя-то там, это, утонула, - садится на стул Зоя.
- А как же, Зоенька, я только оттуда притащилась, - с превосходством сведущего человека говорит Роза Алексеевна. – Вот только сейчас девкам все рассказала. Что да как было.
- Она, э как его, уже тонула в этом году. Как только, э, приехала в колхоз, купалась… Парень с девятого цеха вытащил. Говорит, э, были бы титьки поменьше, так, это самое, не спас бы. – И Зоя почему-то хрипло смеется, запрокинув голову. Она становится похожа на грызуна.
- Откачивали? – тоном профессионального спасателя на водах интересуется Свинюкова.
- Нет, э, обошлось так. – Зоя чистит спичкой зубы.
- Так она и полтора года назад тонула. Помните, девчонки, Шепелева рассказывала? – присоединяется Ираида.
- Вот тоже девка дурью мучилась, - заключает Людмила.
- Кто смерть ищет – найдет, - более конкретно формулирует Свинюкова.
- Ты же понимаешь, Тамара, мы с тобой на кобылу необъезженную не сядем, - развивает тему Людмила.
- Девочки, кто одолжит трешечку? – выдыхает из себя слегка от чего-то задохнувшаяся Роза.
- А вам на что? – спрашивает Тамара.
- Да хочу огурчиков купить, а то ни летом мы ничего не видели, ни сейчас. – Роза Алексеевна протирает подмышки. Нюхает руки.
- А вы в этом году ничего не закатывали? – Ираида Степановна сплетает пальцы, опускает руки на стол и зажмуривает глаза.
- Какой там закатывали?! Что вы? Я, простите меня, чулок себе купить не могу! Во! – И Роза, достаточно развернувшись в сторону Кая, задирает юбку, обнажив для обозрения кроме дыры на левом чулке еще и свои морковные штаны.
- А я огурцов закатала и помидоров, - делится Тамара. – И варенья разного двадцать литров.
- Слушайте, а у меня Настя из головы не идет, - как всегда резко, вместе со стулом, поворачивается ко всем Людмила. Стол ее у окна, и она подолгу смотрит на расположенный напротив копировки деревообрабатывающий цех, где ребята из ПТУ строгают доски. – Какой ужас!
- Да-а-а… А как твой кобель себя ведет? Жрет? – подсаживается Роза к Ираиде.
- Вчера наклюкался. Аж еле тепленький. Я иду с работы, а он у ларьков пиво пьет. Подошла, говорю: «Идем домой». А он как клоун. Выкобенивается передо мной. Уж мужики собрались, говорят, да мы тебе морду сейчас набьем, что ты так со своей бабой разговариваешь. И я ему говорю: «Тебе не стыдно, а? Сын на каникулы приехал, а ты, морда пьяная, что тут вытворяешь?» Он говорит: «Ну ладно, ты иди, и я приду». Я говорю: «Нет, идем вместе». Так он мне у себя вот так покрутил, что я, дескать, с приветом, и пошел-таки, скотина! – Ираида Степановна высокого роста, следит за собой, а энергична до нервного тика обоих глаз.
- До чего мужики все сволочи, - резюмирует Свинюкова.
- Все? – Входящий Александр Федорович приветствует женщин своими очень добрыми, словно пьяными глазами. Во всех движениях, а в первую очередь в самой конструкции, чувствуется его незаурядное здоровье. Сейчас Алексей работает плотником, а месяц назад был начальником деревообрабатывающего цеха. Имел неприятности со складом во время ревизии. После обыска его крупно оштрафовали. Александр подал на пересмотр дела. Ему приплюсовали два года условного срока. Со дня на день он ждет назначения на поселение.
За Сашей вошел Шурик. Он предельно мал ростом. Лицо как плод турнепса с вырезанными на нем побелевшими от не тормозимого пьянства глазами и синими губами, не выпускающими навечно потухшей беломорины.
- Здравствуй, Шурик. Ты уже пообедал? – берет его под локоть Ольга Борисовна. – Слушай, друг ситный, ты придешь ко мне поставить замок?
- Приду, это ж дело такое, - обнимает женщину за талию Шурик.
- Да, конечно, «маленькая» тебе будет, - хихикает Свинюкова.
- Ага, так надо, значить, замочек подыскать. Я тут шабашил у одной старушки. Диванчик чинил. Так, значить, усе сделал ей, а она, это, мне  говорить: «Надо б диванчик того, ну, на прочность испытать, чтоб какую там он нагрузку, значить, выдержать может». А я говорю, какая, мать, тебе нагрузка, я уж давно ничего такого не ведаю. Да так и ушел. Трешку, правда, дала. Обиделась старушка.
Плотники пришли чинить фрамугу, которую невозможно открыть уже больше года. Саша встал на принесенную им лестницу, а Шурик, стоя внизу, подает инструменты. Роза Алексеевна, массируя на ходу грудь, уходит.
- Как твои дела, Саша? – смотрит поверх очков Ольга Борисовна.
- Как? Никак! Уезжаю, сами знаете, - поддевает он фомкой раму.
- Надо бы тебе, Саша, кого-нибудь из нас осчастливить на память, - обмакивает перо в тушь Тамара.
- Можно, конечно, да я боюсь раздавить, - отвечает тот, выдергивая гвозди.
- Ну, ты, Тамара, и придумаешь! – со сладким гневом перед туманной перспективой ворчит Ольга.
- Точно, дурью маешься! – объявляет себя союзником Людмила.
- А ты, Лялечка, только с морячками – гражданскими офицерами вожжаешься? – взрывается истомленная одиночеством Тамара давно назревшей фразой.
- Девки! Вы бы хоть при мальчике постеснялись, - объявляет вошедшая, но слышавшая все за дверью Роза Алексеевна. – Это, Кай, твой помощник. Его зовут Андрей.
Сидя подперев голову, Кай смотрит на Андрея, с белой футболки которого Зверева изучает длинноволосое бородатое лицо, оттрафареченное черной краской. Лицо Андрея по-городскому бледное. Глаза немного сумасшедшие и изможденно-наглые. И странно, то ли с похмелья, то ли от духоты, но с сознанием Кая что-то происходит, и ему вдруг мерещится, что это он сам стоит сейчас на месте Андрея, и, вспоминая себя молодым, он узнает себя в этом косматом, совсем непохожем на него, парне. Да, это он! И он еще не лечился от алкоголизма. Что вы! Он еще не начал пить! И теперь, если это действительно он, то надо обязательно окончить институт, а не жениться на первой попавшейся бабе. И надо писать, писать – ведь он так талантлив и у него такое чувство цвета! Зверев теребит нечесаную бороду. То, что происходит вокруг, долетает до него из какой-то всеобщей черноты отдельными фразами.
…А так я полностью одета. Все есть. Надо только шляпу.
…До чего теперь шьют смешные юбки…
…А он там с ней как раз играется…
…Так за что, Ольга Борисовна, вашего отца посадили?
…Написал на заборе политическое слово… Из трех букв.

3.
На следующий день Кай не вышел на работу. Все решили, что он запил. После обеда Роза Алексеевна со Свинюковой пошли к нему. Дверь открыла соседка. На вопрос, где Зверев, ответила: «Он сказал, что меняется, что ли». – «С кем? Когда? – совершенно ничего не поняла Роза. – А сегодня-то где?» - «Из комнаты не выходили». Дверь к нему была не заперта и, смиряя дрожь любопытства, три женщины вошли. Кай висел на крюке, торчащем из потолка, а люстра лежала на кровати. На полу валялись подрамники с порезанными, сумбурно исписанными холстами. Потом Роза Алексеевна говорила, что никогда не подумала бы, что у человека может быть такой длинный язык, и у Кая он буквально свисал на грудь. А Тамара сказала, что она слышала, будто у висельников вылезает еще кое-что и чуть ли не колена. Визитеры сознались, что об этом они не подумали. 
Андрей забрал свои документы из отдела кадров, сказав, что нашел работу, более близкую к настоящему искусству. Сейчас в отдел оформления требуется художник.

© Петр Кожевников. 1974