Стены и неотвеченные вызовы

Жизнь 1. Любовь на клавиатуре

I
Она  устала ловить прикосновения к его коже на кнопках клавиатуры. Устала от незнания его жестов, привычек, походки. Каждый день, проглатывая горсть антидепрессантов, она говорила себе, что всё изменится. Но между ними легли километры, граница, страх.
Они оба уже давно знали, что он не приедет. Они оба знали, что это её убьёт. Она понимала абсурдность  ситуации: это любовь, от которой не остаётся воспоминаний и имён; мир, где прогулки за руку по весенним аллеям создаёт лишь собственное воображение. И она понимала, что не хочет вернуться в белые палаты городской психбольницы с выцветшей краской цвета  скорби на потолке, надолго заменяющем небо. Но он глубоко засел в разорванном сердце.
Когда-то у неё были мечты и планы. Но постепенно всё рушилось или меркло. И в конце концов не осталось ничего, кроме его пальцев, передающих возможно совсем не его мысли. Теперь силы поддерживали только таблетки и… Иллюзорный Он.

II
Он обещал, что приедет, и что они убегут вместе на край земли. Обещал себе и ей. Но однажды, когда она вновь обвиняла,  требовала, просила, приказывала, умоляла… понял, что не способен на это. То, что казалось детской игрой, превратилось в агонию. Он жил в клетке. В клетке, которую сплёл сам. В клетке с пластилиновыми прутьями решётки, делая вид, что не знает ни об их хрупкости, ни даже о существовании тюрьмы.
Осознание этого пришло к ней поздно и неумолимо ударило по лицу её же собственной рукой. Грудь изнутри жгло пламя ненависти к себе, оставляя золу и угли страшного «никогда».
Она в истерике била руками о стену, стирая кожу, ломая ногти, запачкав кровью белые обои и свои мысли. Дождь отчаянно пытался прорваться сквозь твёрдое стекло, каждый его стук отдавался сильной тугой болью в её голове. Дождь не мог помочь...

III
– Вы можете не утруждать себя: она ни на кого не реагирует, – сухо сказал доктор после моих тщетных попыток обратить на себя её внимание.
Она сидела на подоконнике, наблюдая за прохожими и сменой времён года  и, казалось, теперь была счастлива в своём маленьком мирке забвения.


Жизнь 2. Передозировка безразличия

…Ты убиваешь безразличием.
Ты портишь картину.
Но без тебя пусто.
Ты бьёшь без движения
И насмерть, так нужно.
Когда-то, я назвала бы тебя убийцей.
Сейчас, я знаю, что ты – часть меня,
Которая убивает меня…
 Кристина Негелёва

I
Когда наступило сегодня, вчера ещё не закончилось. Потому что этой ночью она так и не уснула. Пару раз ей удавалось забыться, но продлиться долгое время сну не давали кошмары, и не проснуться было бы даже как-то невежливо по отношению к неведомой силе, которая старательно кошмарила её сны. Тем более что у этой неведомой силы был явный талант.
Она открыла глаза и почувствовала запах крови, лимфы и алкоголя. Это было обычное её утро. Осталось только доползти до ванной, смыть кровь, надеть чужое лицо с улыбкой и отправиться выполнять ежедневные рутинные обязанности. Она всегда считала, что если способна ещё вставать по утрам, значит, выглядит со стороны не так жалко. Она всегда смотрела на себя со стороны. И однажды даже начала видеть в этом проблему.
Ей было всего лишь около двадцати. Когда она вспоминала об этом, ей казалось, что свою жизнь она прошла, пробежала от начала до конца и познала всё, что должна была познать. Просто быстрее, чем другие.
Она лежала и смотрела в трещину на потолке, на стекло пыльной лампочки, окутанной вуалью серой паутины, на ободранную отвратительно-коричневую краску пола и думала о том, что было бы смешно, если бы этой ночью она умерла. Он тогда подумал бы, что это из-за него. Как бы это выглядело по-детски. Глупо.
Он был лишь очередным звеном в тяжёлой свинцовой цепи разочарований, которая множество раз обвилась вокруг её головы и невыносимо давила на мозг. Её мысли стали посещать разные сентиментальные странности. Ей стало казаться, что за эти два с половиной года она так и не узнала о нём множество мелочей, которые сейчас были так «необходимы». Она помнила его любимый цвет, время года, номер телефона, группу крови, но не знала, в какой день недели он родился. И это сейчас занимало её с невероятной силой. Слёзы медленно скатывались на отсыревшую за ночь подушку. Пригласить в гости физическую смерть на кровавое чаепитие вдруг показалась ещё одной необходимостью, потому что от передозировки безразличия и непонимания у неё умерло что-то внутри. Что-то важное. И утерянное непоправимо, безвозвратно.

II
В голове вакуум. Слившийся с глухой томной непрекращающейся болью. Прошло только два дня.  Она спала всего два часа. За окном на сливовой ветке сидело два голубя. Но сердце у неё было одно.
 В этот раз ей показалось, что она проспала несколько суток. Она приняла стену за пол, ночь за день, цвета не различала вовсе. Постепенно бледная мозаика собралась в привычную картину; бледная рука нащупала пол; бледная пустота оглушительно заиграла на скрипке тишину. Она встала и, опираясь на стену, подошла к окну. Солнце, напористое, энергичное и блестящее, прорывалось сквозь тяжёлые толстые шторы. Она поморщилась от яркого сияния, падающего на лицо, подчёркивающего белизну её тонкой слегка прозрачной кожи, позволяющей рассмотреть фиолетовую венку на виске. «Такое жаркое солнце в январе... Какая странность…», – подумала она.
Ей вдруг захотелось, чтобы всё кругом стало красным. И тогда возможно красное уйдёт из её головы. Она нашла в грязном чулане банку с краской и кисть. На ближайший час у неё появилось маленькое нелепое желание, и она почувствовала себя сумасшедшей и счастливой.
Обморок. Она очнулась на полу. Поздний вечер. В голове что-то гудело ещё невыносимей, чем раньше. Она поняла, что, упав, ударилась головой об порог. В комнате стоял густой едкий запах краски, доводящий до удушья. Ветер, влетавший через открытое окно, забавлялся, примеряя, как платье, белую гипюровую занавеску, одним концом прилипшую к свежей жирной краске на стене.
Она взяла сигареты, надела старое пальто и вышла на улицу.

III
Она шла по оживлённому городу, размышляя о том, какие всё же люди странные существа. Им нужно много денег, чтобы покупать модные вещи. И ради этого они готовы продать себя и терпеть, что угодно. Некоторые из них хотят тёплых человеческих отношений, но не могут сами понять и объяснить, что это такое. Они куда-то бегут. Пытаются изменить близких и часто полностью принимают чужих. Думают, что идут к цели и добиваются чего-то, а на самом деле лишь выполняют желания системы. Им кажется, что «доказав» всем какие они умные и чудесные, они проживут свою жизнь не зря… Но пройдёт месяц со дня смерти любого… и никто даже не вспомнит. И они не могут допустить и мысли, что есть другой мир. И он совсем рядом – стоит только протянуть руку... Поднять голову, открыть глаза падающему дождю, пройти по небу, отражающемуся в луже, услышать, как цветы рассказывают друг другу шёпотом свои разноцветные цветочные секреты… А остальное – пыль. И если ещё на неё не похоже, то когда-то ей станет…….
Вдруг она почувствовала толчок в спину.
–  Что стала посреди дороги, чёрт тебя возьми?! – крикнул спешащий по каким-то очень важным делам прохожий в мышином плаще.
Она слегка усмехнулась, но ещё какое-то время так и не сдвинулась с уютного места посреди тротуара.

IV
Долго вглядываясь в лоскут лунного света, лежащий на письменном столе, она ощущала, как выпитое вино проникало в кровь, и не заметила, что закрыла глаза и вскоре уснула… лелея всё ту же надежду, что утро не настанет.

Жизнь 3. Последняя осень

I
Над городом повисло свинцово-серое небо, обнимая холодными руками многоэтажные дома, голые ветки деревьев, глядя в зеркала укутанных инеем луж на свою бархатную бледную кожу. Слегка почерневшие от холода листья, подхваченные ветром, танцевали у его ног, кружась, перешёптываясь и снова опускаясь на сухие обветрившиеся ладони асфальта. Солнце слегка проглядывало сквозь густую туманную пелену. Блёклое ноябрьское солнце…
В детстве он любил осень. Теперь она ассоциировалась у него только с холодом, грязью и противным серым мелким дождём. Давно не было ливня…
Он достал из кармана перевязанные бардовой нитью листы бумаги, на которых ютились слова, написанные мелким неразборчивым почерком. Наблюдательный прохожий заметил бы, что это было что-то особое, важное, от чего в глазах влажно блестит страдание. Он вынул из соседнего кармана зажигалку, поднёс пламя к исписанным листам... Огонь жадно глотал чьи-то мысли, чьё-то «уходи»; огонь глотал важное. Он медленно разжал пальцы… Долго смотрел, как письмо танцует на ветру вместе с чёрными листьями…
Когда-то он мог плакать. Сейчас это стало роскошью, редкой подачкой жестокой судьбы. Многие считают это силой. Многие говорили, что он стал сильнее. Какая чушь! Это всего лишь минута счастья. Ещё одна минута счастья, которой он теперь лишён.
Он закурил. Снова посмотрел вверх – на небо. Убрал волосы с лица. Потёр замёрзшие тонкие пальцы. Засунул в карманы руки, опустил голову и зашагал дальше.

II
В отражении витрины он увидел до боли знакомый силуэт. Он подошёл ближе… Стал всматриваться в черты лица… Коснулся отражения рукой… Это был он. Он видел всё то же собственное «я»… Только в зрачках исчез янтарный блеск, кожа под глазами стала тёмно-серой – всё казалось безжизненно-болезненным, существующим на последнем дыхании; будто он смотрел на себя изнутри или шрамы его сердца проступили на лице. Резкий порыв ветра вернул его в чувства, разбросал по плечам шёлковые волосы цвета ванили. Он бросил последний взгляд на отражение, гордо поднял голову и прошептал: «Всё равно». И, вновь зарывшись в длинный вязаный шарф и воротник чёрного кашемирового пальто, побрёл дальше.

III
Он поднялся на мост, подошёл к перилам, посмотрел вниз: вода в реке была грязно-жёлтой, беспросветно матовой, шипела, как дикая кошка, и впивалась упругими когтями в мозолистую кожу берега, пахла сырой плесенью. Он поставил ногу на перила и, не раздумывая, ни на мгновение не пытаясь удержать равновесия, прыгнул вниз. Ветер бессмысленно пытался его удержать. Он с облегчением подумал: «Наконец-то…» и упал в обжигающие объятья холода.

17.01.2010