РаковОй рассказ. Ну, или рАковый

                МЁРТВЫЕ ОЖИВАЮТ...
     - Извините, не могу сказать это мягче, но у вас рак... К сожалению, совершенно ничего утешительного сказать не могу – ситуация очень серьёзная... Но, конечно, существуют различные экспериментальные способы лечения... - пробормотал он стандартную фразу, которую врачи говорят, когда умывают руки, - но сказать по правде, шансов у вас не много... Не буду вас обманывать, шансов у вас нет. - Доктор отважно посмотрел в глаза пациенту, главное про себя не называть их по имени, иначе можно сойти с ума.
     “Рак, рак, рак...” - стучало у него в висках, как карканье вороны - “кар, кар, кар...”.
     - Я согласен.
     - Что простите? - Не понял доктор. Ему уже было не интересно, раз человека нельзя лечить, он как бы для медицины уже не существует.
     - Согласен на экспериментальное лечение.
     - Ах, да... конечно. Думаю, мы сможем что-нибудь подобрать. - Промямлил доктор, поражённый желанием мёртвого жить. - Что вы предпочитаете, новые неиспытанные препараты... здесь или заграницей... или...
     - Самое дорогое. Меня интересует самое дорогое лечение. Найдите мне место в самой дорогой клинике. Разумеется, я перед вами в долгу не останусь.
     И пациент вытащил тугую пачку денег. “ Безусловно, если есть деньги, их нужно скорее потратить, тем более что времени осталось мало. Ох, как мало... С собой ведь в гроб не положишь, прости Господи” - Думал про себя доктор, записывая что-то на своём тарабарском языке в карту больного, - “все эти эксперименты... Ей Богу, мёртвому припарки”
     Не подумайте, что это был какой-то жестокий доктор, особенно чёрствый и циничный, так сказать, “убийца в белом халате”. Нет-нет, просто, когда ты работаешь в онкологии... это... ну, всё равно, что в морге, только твои мертвецы разговаривают, да, и ещё плачут. “Ох, сколько же они плачут, и мужчины и женщины. Этот ничего ещё, фантазёр, хотя это скоро пройдёт. Так иной раз думаешь – может, оно, морг-то и лучше. Эх...” - Доктор достал бумажку с телефоном и позвонил.
     - Привет. Как оно? Да-да, бывало и лучше, бывало и лучше. Слушай, - заговорил он чуть тише и отошёл к окну, - клиент есть. Да. Не беспокойся, с этим всё в порядке. По высшему классу. Срочно. Швейцария? Минуточку... - Он повернулся к пациенту, который сидел неподвижно, как замороженный, весело ему улыбнулся и подмигнул, мол, как Швейцария подойдёт? Пациент еле заметно прикрыл. - Вот и славненько, мы согласны. Спасибо, дружище. До созвона.

     - Извини, не могу сказать это мягче, но у меня рак.
     “Страх, страх, страх...” - стучало у неё в висках, как треск страховочного каната, который вот-вот лопнет.
     - Не буду тебя обнадёживать, ситуация очень серьёзная. Существуют экспериментальные методы лечения и я, непременно этим воспользуюсь, но чудес не бывает, я это понимаю, и тебе тоже придётся в это поверить. - Он замолчал и посмотрел в окно, но увидел там только зияющую бездну конца.
     Слёзы бежали по её лицу, как капли дождя, смывающие песочный замок. Целая жизнь, выстроенная неумелыми руками, растоптана смертью – этой капризной девчонкой, разрушающей то, что не ею построено.“Пришла и будет учить меня жизни! Да, как она смеет вмешиваться! Пусть убивает на войне солдат сотнями, сотнями тысяч - они для того там и находятся; пусть косит эпидемиями целые нации – планета ужасно перенаселена; пусть убивает великих людей – несметные толпы, придут в этот день ей присягнуть, преклоняя колени; пусть увеличивает детскую смертность, избивая младенцев – я нарожаю ещё! Но кто ей мой муж? Так, ничтожное насекомое. Что ей в его смерти? Никакой славы, никаких почестей, никакой выгоды. Перешагни и иди мимо, старая дура”.
     Мария посмотрела сначала на своего мужа, созерцающего бездну, потом заглянула и в неё: “Ничего особенного, так, большая глупая дырка – заштопать, да и дело с концом”.
     - Я уезжаю завтра. В Швейцарию. Меня будут лечить, каким-то новым препаратом, полузапрещённым. Я тебя прошу, убей надежду в себе. Забудь меня. Ты должна жить. Не ради жизни, а назло ей – смерти.
     - Хорошо... я убью тебя в себе, два аборта – прекрасный опыт. - Мужественно произнесла Мария и бросила своё сердце в чёрную дыру – “теперь всю жизнь буду ждать, когда оно достигнет дна”, - подумала она, утирая слёзы батистовым платком. Два красивых тонких пальчика с тяжёлыми кольцами, гружёными крупными агатами, аметистами, сапфирами, и слегка припудренные мелкими камешками брильянтов, держали его воздушную ткань. “Вот так, наверное, держит его сейчас смерть-разлучница”, - подумала Мария Карловна и заплакала ещё сильнее.
     Он оторвал взгляд, устремлённый в бесконечность, от открытого окна. Вот если бы было всё наоборот – смерть была бы конечна, а жизнь бесконечна. Его уха достигли жалобные всхлипы жены. Хорошо женщинам – поплачут и всё проходит. Вот так и жизнь, выплакала меня, как женщина-истеричка. Утрёт со своей щеки и забудет.

     - Извини, не могу сказать это мягче, но у меня крах.
     “Крах, крах, крах...” стучало в висках у его товарища, который ничего не поняв, переспросил.
     - Что у тебя?
     - Ах, да прости... Я хотел сказать рак, в голове всё перепуталось.
     - Но, ведь существуют какие-то экспериментальные способы лечения...
     - Да-да, конечно. Швейцария. Полулегальный препарат. Завтра уезжаю. Ну, ты это... не жди меня. Подготовь срочно бумаги, я всё подпишу. Прости, что так спешно, нельзя терять ни минуты. Озеро моей жизни вот-вот высохнет. - Он криво усмехнулся.
     “Господи, видать дело совсем плохо, - подумал Емельян Аркадиевич, - чем-чем, а поэтом его друг никогда не был. Прозаиком, может быть, чуть-чуть – в прозе жизни разбирался как никто другой - обвести вокруг пальца, нагреть, прокатить... Что же теперь будет с их бизнесом? С моим бизнесом... теперь с моим”.
     Двадцать лет они шли к сегодняшнему успеху, завтра состоится их главная сделка. Сумасшедшие деньги. “И что теперь - это всё мне? Разве это честно? А что, закопать половину вместе с ним, что ли... Прости, господи” - Он осёкся и проникновенно спросил:
     - Болит?
     - Пока нет, но скоро будет. Ох, как будет. Жаль, что там, в Швейцарии не будет друга, который мог бы меня убить. Ведь ты бы убил? Убил?
     Емельян с ужасом глядел в глаза друга, блестевшие напротив него. Ему всегда казалось, что рак - это такая телесериальная выдумка и с обычными людьми не случается.
     - Так что у нас тут с бумагами, - он суетливо стал перекладывать бумаги с места на место, роняя канцелярские предметы со стола, - я всё подготовлю, не волнуйся, а вечером завезу тебе домой. И потом, ты это... давай, не скисай... тебя это... того... вылечат. Проживёшь ещё сто лет, такие как ты не умирают.
     - Умирают все. Думаю, и ты тоже когда-нибудь умрёшь.

     “Жить, жить, жить...”, - стучат колёса. “Жить-жить, жить-жить...”. Он предпочёл поезд. У него были в запасе ещё два дня, но не хотелось проводить их дома. Слишком мучительно видеть жалость, с которой на него взирали. Господи, вот кем-кем никогда не был Тихон Пронин, так это жалким. Каким угодно: смешным, неуклюжим, может быть потерянным иногда, но “не жалким, не жалким, не жалким”, - продолжали стучать колёса. У него есть два дня. Два дня украденных у жизни, украденных у смерти. Эти два дня он будет думать о себе. Он должен вспомнить всю свою жизнь, переосмыслить и забыть, чтобы сойти в Швейцарии уже освобождённым от неё. Он не заставит старушку-смерть утруждаться. Он будет готов.
     ... Огромная красная ягода висела у него прямо перед глазами. Бугристыми пупырышками она волосилась, искрясь на солнце. Он застыл, не шелохнувшись – знал, что в малинном лесу нет зверей, но там кусается всё: листочки, ветки; о, сколько же колючих веток в малинном лесу, они перекрещиваются причудливо и нужно быть очень ловким, подныривать, изгибаясь, как кошка-Лизка.
     - Тишка! Тишечка, иди ко мне, мой хороший! - Мамин сладкий, как малина, голосок вывел его из оцепенения, и он дёрнулся, оцарапав лицо.
     - Ааааа! - Ответил маленький Тишка истошным воплем...
     Это было его первое воспоминание. Сколько ему было? Наверное, года полтора, не больше. Потом в этом малиннике он прятался подростком, когда курил свои первые сигареты, чтобы мама не видела, но предательский дымок поднимался в небо, окутывая собою дачный участок.
     - Тихон! Ну-ка, иди сюда, гадёныш! Вот, я тебе сейчас!
     А потом, там же, чуть позже, он целовался с Наташкой с соседнего участка. Её губы были перемазаны переспелой ягодой и красной помадой. Господи, никогда потом  он не вкушал ничего слаще этих малиновых губ.
     Вспоминалось всё какое-то не важное, не судьбоносное. Какие-то незначительные детали. Но, именно они вспоминались отчётливо, а всё остальное: женитьба, рождение детей, работа, потом бизнес - всё это представлялось таким обыденным, рутинным, чем-то таким, что не хочется брать с собой туда... Куда?.. Это тоже был вопрос, большой вопрос.
   ... Эльвира Николаевна. Богиня. Тишкина классная руководительница с пятого по седьмой класс. Красавица, каких сейчас и не встретишь, такие остались только в старых, первых цветных фильмах, где цвета такие сочные, что кажется, крупными каплями выступают на грязном полотне экрана. Таких блондинок больше не сыщешь: Катрин Денёв, Бриджит Бордо, Мишель Мерсье в роли томной Анжелики, Мерлин Монро, Грейс Келли, Ингрид Бергман, Барбара Брыльска, латышка Лилита Озолиня в роли Марты в фильме, поражающем детское воображение советским аристократизмом, “Долгая дорога в дюнах” и, конечно же, Эльвира Николаевна. Их губы обязательно красные, полные, словно представляющие собою не часть тела, а изысканное блюдо – улыбка, слегка не прожаренная, с кровью. Их волосы, ребристые от папильоток, чуть отливают желтизной, излучая тепло, словно электрическая лампочка. Как же хотелось плюнуть на всё, и с истинным пионерским задором броситься на этот свет, готовым на всё ради любимой, мотыльком. Кто знает, может быть там, куда он идёт, его будут встречать похожие на них Богини с огромными, как у акул, подведёнными стрелкой, глазами...

     - Извините, хотите чаю? - Поинтересовалась вежливая проводница, после лёгкого, как стук сердца на первом свидании, стука в дверь его купе.
     Тихон Сергеевич от неожиданности вскочил, вращая ничего не понимающими глазами. Сердце бешено колотилось, словно стараясь достучаться до его погружённого в себя сознания. Стук колёс всё ещё пел незнакомую реповую песнь: “Хоттите ччаю? Ччаю... ччаю...”
     - Хоччу, хоччу, спасибо. - Подпел Тихон Сергеевич паровозу.
     Проводница задвинула дверь, и он вздрогнул. На него смотрел странный, нелепый человек. Всклокоченные редкие светлые волосы; выпуклые, как у рыбы на суше глаза; круглый полежалой картофелиной нос; приоткрытый от удивления пухлый негритянский рот. Невиданное уродство. Да, таких нужно истреблять, бороться за чистоту нации, так сказать. Он закрыл своё некрасивое лицо руками и заплакал. Потом вдруг начал остервенело ощупывать своё лицо: “Рот, глупый рот, такой слюнявый; нос, милый, милый нос с таким хорошим обонянием, что мог бы сделать карьеру в парфюмерии; глаза, ведь цвет глаз же красивый - светло-светло серый, жутковато конечно, но за то необычно, необычно! А ресницы, ресницы-то чёрные!” Он тёр своё лицо всё настойчивее, словно смутно надеясь, что под ним обнаружится другое. Снова стук. Звук раздвигающейся двери. Он поднял лицо и, правда, увидел другое - симпатичное личико проводницы. Ласково улыбаясь от имени всей железной дороги, она протягивала ему стакан в подстаканнике с позвякивающей ложкой в его дымящейся пасти. Всё ещё дрожащими руками он принял его и осторожно поставил на стол.
     - Бон апети. - Проворковала проводница, задвигая за собой зеркальную дверь. “Ах, да, Швейцария”, - пробормотал человек с красным заплаканным лицом, глядя ему прямо в глаза.
     - Ну и мерзость, - ответил Тихон Сергеевич, отворачиваясь от зеркала и глядя в окно, затем с шумом отхлебнул коричневатую жидкость и улыбнулся. Вкусно, с лимоном.

     Паровоз тяжело вздохнул и остановился. Тихон Сергеевич влился в толпу больных, которые стекали со ступеней поездов, привезших их сюда, в волшебную страну Швейцарию, что в переводе с одного из мёртвых языков означает - “Последняя Надежда”.
     - Друг, держись за неё крепче, за эту маленькую чертовку – надежду. - Притёрся к нему невзрачный господин в потёртом пальто, преисполненный энтузиазма, рождённого всеобщей сутолокой.
     - У вас что? Какая болезнь? - Поинтересовался потёртый господин, еле поспевая за Тихоном Сергеевичем, имевшему привычку ходить большими шагами с заложенной за спину рукой. Свободной рукой он указывал носильщику, время от времени, путь.
     - Рак. - Механически ответил Тихон.
     - Очень приятно. Туберкулёз, четвёртая стадия. - Засмеялся потёртый и надрывно закашлялся. Они встали в очередь, оживлённо ожидавшую такси. Тихон Сергеевич поёжился, осень в Швейцарии тёплая, но сегодня подмораживало.
     - Ну, так вам в Женевье-клиник, на озеро, а я уж в горы, по-выше, в Мон-Пельё. - Перестал кашлять назойливый господин. - Говорят мёртвые оживают, глухие прозревают, слепые слышат... хе...хе... - Сложно было понять кашляет он или смеётся.
     Суетливо затолкавшись в такси, он продолжал кричать из приоткрытого окна, отъезжающей машины. - Держитесь за неё, голубчик! Держитесь! Мёртвые оживают, мёртвые....
     Тихон Сергеевич брезгливо поморщился. Вокруг него пёстрая толпа кряхтела, кашляла, постанывала, вздыхала, прихрамывала. Юркие жёлтые машинки, развозили эти бациллы во все концы маленькой страны, где их гостеприимно встречали сотни клиник, курортов, спа-отелей и реабилитационных центров.
     - Мёртвые оживают... - Пробормотал Тихон, забираясь в открытый рот жёлтого такси, пузатого как золотая рыбка.

     - Скажу сразу – вы счастливчик! У вас есть надежда. - Поразительно, за всю свою жизнь он не слышал столько раз это слово, как за последние два дня. “Стоило бы называть фирму, занимающуюся медицинским туризмом - “Купи надежду. Дорого”, - подумал Тихон Сергеевич, как опытный бизнесмен.
     - Я сам сотворил это чудо – БИТЕРЛИН 812. Превосходные результаты. - Продолжал свою восторженную речь Самуил Яковлевич, симпатичный доктор, сделавший несколько научных открытий в сталинских лагерях, а когда вышел, хорошо их продал в Швейцарии. Советские граждане не нуждались в помощи врагов народа, даже если те могли спасти им жизнь – что может быть прекраснее смерти за коммунистическую партию, тем более, что та охотно принимала этот дар.
     - Вы мне верите, дружочек? - Не унимался словоохотливый доктор.
     - Я заплатил кругленькую сумму за веру в вас и ваше ... чудо 812.  - Спокойно произнёс Тихон Сергеевич. - Но скажите мне честно, как бизнесмен бизнесмену, имеет смысл бороться?
     Доктор снял большие квадратные очки в роговой оправе, чуть подался вперёд и, покусывая гладкую душку, внимательно посмотрел в глаза Тихону.
     - Знаете, я вам так скажу. Вам нужно всего лишь навсего сделать выбор, просто выбрать – жить или умереть. Остальное предоставьте мне и моему коллеге Господу Богу. Не нужно так сразу, пойдите, подумайте. Но только потом не отступайте, чего бы вам это ни стоило.
     Жить или не жить? Быть или не быть?.. Простой выбор... А этот доктор шутник. Хотя что тут думать, столько раз он ввязывался в безумные авантюры, ставил на карту всё, пренебрегая доводами разума, пару раз всё терял, но каждый раз, неизменно, восток озарялся светом восходящего солнца, и вместе с ним начиналась заново и его жизнь. Неужели теперь он должен смотреть, как обесцениваются одна за другой акции его существования и трусливо ждать окончательного банкротства.
     И он отдал себя во власть Самуилу Кацу, фокуснику и чародею, немного магии не повредит, это знает любой бизнесмен, делающий деньги из ничего.

     Когда он понял, что выздоравливает, его душа начала смущаться, как девушка. “Как же так, это всё опять принадлежит мне? Эта размораживающаяся, после лёгкого зимнего оцепенения земля: рыхлая, влажная, источающая наркотическое испарение, опьяняющее, скованное болезнью, заторможенное сознание. Этот сладкий, проникающий в мозг запах мокрой хвои, заставляющий с шумом втягивать воздух, как раненое животное, исцеляющееся природой, этим ему единственно доступным медикаментом. Эта новая листва на деревьях, такая нежно-зелёная, ещё не пресыщенная изобилием тепла – моя? Эти птицы, стремящиеся друг друга перекричать, что бы подарить мне свою лучшую песнь, они тоже мои?, как раньше, когда я был маленьким мальчиком, целящимся в них из рогатки? Эта искрящаяся на солнце, переполненная весенними дождями чаша озера, в которую, оказывается, можно войти дважды... Оказывается, можно, - он присел на скамейку, утомлённый прогулкой, - оказывается, можно?”
     - Что вы сказали? - Переспросил пожилой господин, сидящий рядом. Он по-старомодному облокачивался обеими руками на деревянную трость, оканчивающуюся гладким черепом. Тихон Сергеевич вздрогнул и отвёл взгляд от зловещего набалдашника.
     - Войти в одну реку дважды? Можно? - Пробормотал он растерянно.
     - Голубчик, если бы вы знали, сколько раз мне удавалось входить и выходить из неё сухим. - Он хитро улыбнулся, глядя Тихону в лицо. Но тот не обратил внимания на иронию, несводя глаз с небольшого горного озерца, вокруг которого бродил последние полгода.
    - А что если это не река? А если это озеро? Круглое? С какой стороны из него выходить? Ведь, берег со всех сторон? Куда, куда выходить? - И он суетливо обернулся к господину с тростью, но вновь увидев белый, лакированный от прикосновений череп, вдруг сказал, поражённый неожиданной мыслью:
      - А ведь никто не знает, что я жив... Я перестал писать несколько месяцев назад, как раз тогда, когда моя жизнь, по предсказанию московских врачей, должна была кончиться. Наверное, они уже смирились. Мне даже показалось, что они смирились задолго до этого. Они продолжают жить. Жизнь, из которой я был вынут, сомкнула свою ткань, и дыра, образовавшаяся после моего отъезда, затянулась, как рана на теле после онкологической операции. И места для меня в прежней жизни уже нет. Жена ушла к другу - он великий утешитель. Моя компания, мои деньги, мои идеи, моя любовь - всё в в его руках. Я сам ему всё отдал, подписал все бумаги, ведь меня уже не было. Но я есть, меня как бы нет, но я всё же есть. - Он схватил за рукав польто мужчину, который слушал его внимательно, наклонив голову и опустив взгляд на свои руки, обнимающие гладкий череп трости. - Так, значит, я могу выйти с любой стороны озера? Меня в равной степени нигде ещё нет. Нигде нет. Ни-где...
     Тихон Сергеевич замолчал, видимо, всё ещё повторяя про себя последние, так впечатлившие его, два слова, отстранился от соседа, и, перестав его трясти, виновато произнёс, заглядывая в глаза своего невольного собеседника.
     - Извините, ради Бога. Мой организм обновляется, сил с каждым днём становится всё больше. Надеюсь, я не сделал вам больно?
     - Боль... - это слово, брошенным в воду камнем, пробежало по бледному лицу с нездоровым румянцем на впалых щеках, сморщив его ещё более, придавая выражение брезгливости и отвращения. - Молодой человек, в этом месте лучше не говорить об этой маленькой негодяйке. Лёгкий синяк – всего лишь пустяк, по сравнению с тем, что каждому из нас приходится испытывать ежедневно. Но для вас, кажется, уже всё позади?
    - Да-да, боль позади, а что впереди? Господи, что? Что впереди? - Тихон Сергеевич вскочил и, не зная куда пойти, или сесть, или остаться стоять, какое-то время ещё метался, но потом как-то весь обмяк, оседая на лавочку, имитирующую только что срубленное дерево. Его тело, секунду поколебавшись, покосилось и, скользнув по спинке скамьи, упокоилось в объятьях пожилого господина, слегка содрогаясь глухим, утопающим в складках кашемира, рыданием.
     - Ну-ну, голубушка, моя. Как вам не стыдно. Я часто видел, чтобы так огорчались умирающие, но выживающие – никогда. Скоро потеплеет, и вы сможете искупаться в этом прекрасном озере и выйти потом куда захотите, на все четыре стороны. Только, смотрите, не простудитесь, погода в этих местах мягкая, но обманчивая.
      Тихон Сергеевич осторожно высвободился, отёр мокрое лицо платком, с шумом высморкался, поблагодарил доброго господина, и, пошатываясь побрёл на все четыре стороны, всё время оборачиваясь и приговаривая, по мере удаления, всё громче и громче:
     - Имейте ввиду, мёртвые оживают!.. Мёртвые!.. Оживают!... Мё-ртвы-ее! - Уже почти кричал Тихон Сергеевич, размахивая белым платком высоко над головой, поглощаясь густым туманом, лениво висящим над распростёртой тарелкой озера, переполненной горячим желанием жить.