Отверженные

Помню, как однажды к нам в деревню возвратился из дальних странствий человек, которого все считали погибшим на фронте. Близкие, родные его уже умерли, а дальние родственники  отчужденно и даже холодно встретили старого солдата. Пожил-погостил у одного, другого по денечку и засобирался в дорогу.
Попрощаться зашел к Михаилу, двоюродному брату нашего отца. Мы, детвора, пригревшись на печке, рассказывали друг другу разные истории и мало обращали внимания на вечернего гостя. Совсем неожиданно до нас донеслись знакомые по фильмам и книгам слова: «плен», «фашисты», «депортация», «проверка»… Мы притихли и, задернув для конспирации занавеску, стали прислушиваться к разговору.
Уже тогда понятие «был в фашистском плену» вызывало даже у нас, десятилетних школьников, необъяснимую настороженность, недоверие, опасение и тревогу. Тем паче, солдат после проверки органами госбезопасности отбыл еще один срок наказания – рубил лес   под Архангельском.
В тот вечер, забытый и отвергнутый земляками, гость рассказывал о таких страшных эпизодах из своей жизни там, за колючей проволокой немецкого и    советского концлагерей, что нам все услышанное показалось неправдоподобным, чудовищно страшным.
Дядя Миша много курил, слушая исповедь старого друга, то и дело смахивал темной, узластой ладонью слезы. В какой-то особенно трагический момент рассказа он зарыдал громко, будто внезапно прорвалось в нем такое  затаенное горе, что невозможно было  удержаться. И мы с жалостью смотрели на двух плачущих мужчин, понимая сердцем, что этих людей роднит и объединяет какая-то тайна.
Спустя много лет, когда я уже работала в газете, наш родственник написал мне о том, что, оказывается, дядя Миша тоже был в немецком плену. И тот гость не случайно  заглянул к нему попрощаться, чтобы потом навсегда сгинуть из памяти односельчан.
Только вот удивительная эта штука память. Из глубины потаенных пластов ее однажды возьмет да вытолкнется наружу и всплывет вдруг (вдруг ли?) тот самый эпизод с незнакомцем и вновь услышу, как сдавленно, глотая горько-соленые слезы, оплакивают старые солдаты боевых друзей, сгинувших в лагерях, жалея о загубленной своей жизни. И на память приходят строки письма из деревни: «Эх, если бы можно было записать все, что поведал мне о фашистском плене дядя Миша, о его двух побегах, нечеловеческих пытках и стойкости, какая бы книга получилась!». Не записал тезка и племянник  Михаил Заруцкий, но успел–таки об этом рассказать и как бы наказ  тем самым дать. А вдруг все-таки встретишь того незнакомца или такого же, как он отверженного. Постарайся, сестренка, внимательно и зорко взглянуть ему  в глаза, понять печаль его и боль, а если нуждается в твоей помощи,- то протянуть ему свою руку.
И действительно, встречались на моем журналистском пути  такие люди. Еще в начале 70-х годов мы, районные газетчики, и не смели касаться темы пленения советских солдат, их возвращения домой и честной работы на производстве. Как правило, любая кандидатура для газетной публикации согласовывалась в парткоме, и  если за человеком тянулся «хвост» под названием «бывший военнопленный», то, как правило, рекомендации были не в его пользу. Да, говорил, будто оправдываясь, партсекретарь, плотник Иванов- работяга на все сто, но, знаете, помарочка в биографии. Лучше пишите о Петрове. Правда, бывает, что порой  загуливает, но зато у него все в порядке. Не привлекался, не…»
В годы горбачевской оттепели интерес  к такой категории людей возрос неимоверно, особенно после известных правительственных постановлений, касающихся восстановления прав репрессированных. И однажды всех их, живущих в нашем  районе, собрали на торжественный вечер. Это были в основном немцы Поволжья. Еще детьми их вместе с родителями выселили в Казахстан, где они прошли все испытания  в трудовой армии, устраивая свою жизнь кто как может.  Многие несколько десятков лет  отработали на стройках,- пожалуй, самых тяжелых и затратных по здоровью объектах советских ударных пятилеток.
Было теплое и широкое  застолье, грустные напевы родных мелодий, поздравления начальства, завершившиеся вручением памятной медали с портретом Иосифа Сталина, человека, который  сделал этих людей, миллионы других изгоями. Ни один из репрессированных не позволил прикрепить награду к лацкану пиджака или кофточке. Все аккуратно расстелили на столах носовые платочки и завернули в них медаль вместе с удостоверением и конвертом с деньгами. Я видела, как Эмилия Кнорр, моя знакомая, нянчившая в свои преклонные годы чужих внуков, горько заплакала над этим узелком. И никогда, даже в праздники, я не видела, чтобы она красовалась с этой наградой.

- Нам не Сталина надо было изображать на той медали,- сказал с досадой и сожалением старейший кузнец Александр Иванович Штанг,- а распятого Христа и плачущую Богородицу.
Как-то, разговорившись с сотрудником местного отделения ФСБ, я  узнала, что один из передовых бригадиров строительного управления, человек почтенный, уважаемый, награжденный правительственными орденами и медалями,  в годы войны был полицаем. Выяснилось это только  спустя лет сорок пять после Победы. Если хочешь, сказал мне Лев Андреевич, можешь написать об этом.
Наверное, материал стоил того, чтобы коснуться прошлого этого человека, но меня  насторожил один факт – Михаилу Архипову в годы оккупации его родной Смоленщины было неполных 17 лет, и прослужил он в местной полиции всего полгода. А затем, как только территорию заняли наши, его мобилизовали в ряды Красной Армии, и он до конца  войны прослужил положенный срок. Даже имеет фронтовые награды.
Я хорошо знала в лицо этого человека. И однажды увидела, как вместе с женой он ежедневно проходит мимо нашего дома в профилакторий. Там чета Архиповых отдыхала и поправляла свое здоровье.  Невольно я стала  наблюдать за этой красивой парой, отмечая,  как бережно  Михаил Василевич ведет под руку свою супругу.  У них были уже взрослые дети, внуки. И я спросила себя, зачем разрушать мир и покой этой семьи? Какое  имею на то право?
Впервые за многие годы работы я отказалась от редакционного задания.  Тогда к Архиповым пошел другой сотрудник. И написал разгромный очерк, в деталях поведав нам о том, как безутешно плакала жена Архипова, когда узнала о том, что ее муж был прислужником у фашистов. Вскоре его делом занялись соответствующие  органы.
Говорили, что супруга его после всего случившегося тяжело заболела. Вскоре дело Архипова закрыли, ибо проверка показала, что перед Родиной этот человек чист, так как  своей кровью искупил вину. У него были фронтовые  ранения. Все вроде бы вошло в колею, но, спустя всего лишь год супруги Архиповы умерли друг за другом. До сих пор виню себя за то, что не отговорила коллегу от написания этого весьма спорного материала.
Жизнь подбрасывает неожиданные встречи и знакомства, которые зарубочками остаются в памяти надолго. И такая зарубочка  возвращает меня на несколько десятков  лет назад, в поезд «Орск-Москва». Общий вагон. Народу, как всегда, полно. Шумно. Душно. Но я не замечаю ничего, потому что запоем читаю журнал «Юность», точнее,- повесть Бориса Васильева «В списках не значится». Когда я подняла полные от слез глаза, оплакивая героя Брестской крепости, то увидела сидящего напротив меня мужчину лет сорока на вид, одетого в полувоенную форму. На миг мне показалось, что это постаревший и спасшийся чудом лейтенант Николай Плужников. Загорелое мужественное лицо, упрямо сжатые твердые губы в скорбном изломе, разлетистые брови, короткая стрижка. И гимнастерка военных времен.
Я внимательно оглядела моего соседа и он, заметив мой заинтересованный взгляд, сразу опустил глаза, и тут  же снова их поднял. Но смотрели они не на меня, а все время   то в одну, то в другую сторону. Если это  бывший военный, подумала я, то отчего он прячет свои глаза? Кого он боится? Меня, двадцатилетнюю девчушку, которая кроме журнала, никого не видит и не замечает?  И я решила заговорить первой.
-Вы тоже едете из Новотроицка?
-А что?- опасливо переспросил незнакомец.- Кого это должно волновать, откуда и куда я еду?
-  Да нет. Кто-то уезжает на время, а я, к примеру, навсегда покинула город своей юности. А вы?
-И я – навсегда,-  с каким-то  облегчением выдохнул сосед.- И, гори синим пламенем  ваш город юности!
 На мгновение его голос осекся, глаза потемнели, налились какой-то звериной тяжестью. И я догадалась.
…  Наши пути-дорожки на стройку проходили  мимо зоны.  Частенько совпадало так, что мы видели, как у ворот выстраивали отряды  расконвоированных заключенных для какой-то работы на территории города. Завидев нас, мужчины  начинали яростно кричать: «Наташки, эй, наташки, сигарет не подбросьте?». Предупрежденные нашим бригадиром об опасности такой встречи, мы пулей летели мимо, и все же замечали и серые лица, и темные одежды, и какие-то шальные глаза…
Глаза. Они  у всех были не такие, как у нас, живущих на свободе. И они ни на минуту не задерживались ни на чем. Они не смотрели прямо или изучающе.  Они бегали… 
Не знаю, как хватило  мне смелости, а скорее всего, по наивности и доверчивости своей, но я влепила свой вопрос-догадку прямо в лоб незнакомцу:
- Мне кажется, вы очень долго находились в каком-то замкнутом и отчужденном от всех людей пространстве. Как герой этой повести,  Коля Плужников и все, кто оборонял Брестскую крепость. И хотя это легенда, но как потрясающе написано!
Мой  сосед напрягся, повел своими светло-карими очами по вагону, словно опасаясь, что кто-то еще услышал мои слова, и низко наклонил голову с коротким ежиком седеющих волос. Заговорил тихо, налитой тоской голосом:
- Говоришь, на комсомольско-ударной стройке работала. Прокатный стан возводила. И по крышам коксовых батарей прогуливалась, пока сдавали объекты… А в самом низу, неподалеку, на Максае,  была наша тюрьма. Только за частоколом строительных лесов ты даже с верхотуры не увидела  колючую проволоку. Вот там, где делают самые красивые зеркала в Советском Союзе, я и работал. Вернее, отбывал свой срок. Ты еще в люльке качалась, а я по тюрьмам и ссылкам скитался, как Ленин. И каждое утро, каждый вечер - построение. И команда: «Смотреть в глаза!». Оттого, дочка, не могу теперь спокойно глядеть на мир. Та команда проклятая  в ушах звенит…
Притихшая, придавленная его  горькой исповедью, я  все-таки решилась спросить:
- И куда же вы теперь? Есть ли место, где можно найти работу, где вас примут?
- Родные у меня были, да забыли,-  усмехнувшись, ответил мой незнакомец.- Так что, сойду на станции, которая мне понравится. У меня есть хороший  плотницкий и столярный инструменты. Руки умеют все, хотя в прошлом умели только воровать. Но с этим я завязал давно. И срок свой оттрубил по полной, так сказать, искупил вину перед страной.
 Мы помолчали. На мое предложение  перекусить салом, яйцами и хлебом, собранными мне в дорогу  мамой, он не отказался. Аккуратно брал кусочки, вдыхая забытый аромат простой деревенской еды, смаковал. Я почти не притронулась ни к чему. Мне было приятно смотреть на этого человека с измученными глазами и заблудившимся сердцем. Так мне тогда показалось…
Приближалась моя станция Богатое. Незнакомец раскрыл ящик с инструментами и что-то начал в нем искать. Наконец, вытащил  что-то  круглое, завернутое в тряпицу.
-Дочка, не побрезгуй, возьми на память о нашем знакомстве и городе твоей юности,- и он торопливо сунул мне в руки сверточек.
 Я благодарно улыбнулась ему и протянула журнал «Юность» с замечательной повестью Бориса Васильева «В списках не значится».
- Это вам. Я его подписала для вас лично,- смущаясь, сказала я.- Вы  должны знать, что хорошее всегда побеждает! И я верю, вы найдете свое место на нашей Земле.
Мы махнули друг другу, улыбнулись на прощание. Поезд на станции стоял всего одну минуту. Я развернула тряпицу, и на меня солнечными зайчиками брызнуло…мое лицо. На диво зеркальце было красивым, с резными узорами по краю овала. Оно долго служило мне верой и правдой, пока я его не подарила человеку почти мне незнакомому, с изломанной судьбой. Но это уже другая история.