сестра НЕмилосердия. Деликатесное блюдо месть

Месть - не просто холодное блюдо. Это блюдо деликатесное. Она ждала, пока оно остынет и напитается соками, долгих 14 лет...
Она:

Он был похож на молодого Кайдановского. Тот же снобизм, та же небрежная ленность в движениях, в мыслях - во всем, чтобы он ни делал. Ни дать ни взять молодой белогвардейский офицер в ночь перед расстрелом.
Он выкуривал подряд три пачки болгарских сигарет "Родопи" - тогда, в эпоху тотального дефицита, это было круто. И пускал дым колечками. И говорил, растягивая слова. Он никогда никого не слушал, ни до кого не снисходил. Он считал, что снисхождение к другим его унижает.
Мы все учились на одном курсе, в педагогическом институте, на факультете французского языка. Наша группа состояла из одних девочек. Мы были обыкновенные, самые обыкновенные. Большинство приехало в этот пед, чтобы получить необходимый минимум знаний, выйти замуж и затеряться в большом областном городе.
В нашей группе был только один мальчик. Мы все гордились, что он учится именно вместе с нами, а не годом раньше или позже. Он слегка картавил, но это придавало ему дополнительный шарм. Мы верили, что это и есть настоящий французский прононс. Он писал сумасшедшие повести, сочинял странные баллады на гитаре и отвратительно
"косил" под "молодого и непризнанного". А мы думали - вон идет будущий гений, самый талантливый из всех нас. Мы еще не знали, что гении не бывают ни бывшими, ни будущими. Они просто гении.
На первом курсе он выбрал Альку, самую хорошенькую девочку нашей группы. Я подсмотрела как они целовались в коридоре. Чтобы достать до его подбородка, Алька старательно запрокидывала голову. А он ухмылялся. Я безумно ей завидывала. Нет, не тому, что она целуется с таким парнем. А тому, что она - полная дура, раз не замечает,
что на самом деле ему на нее наплевать. Я бы так не смогла.
Альку сменила Ленка. Ленку еще кто-то. За два года он "перепробовал" весь наш курс я и каждая из его возлюбленных думала, что она станет последней. И каждая из брошенных им девиц громко рыдала в женском туалете. Сокурсницы "отлавливали" его в коридоре, проводили беседы о женской чести и мужском легкомыслии.
Он снисходительно улыбался им в ответ своей потрясающей, белогвардейской улыбкой.
Он шел по жизни, смеясь. И одаривал всех - направо и налево - своей краткосрочной любовью. Я была в самом конце этой длиннющей очереди. До меня у него дошел черед только к середине четвертого курса.

Он:

В детстве у меня была безумная мечта. Я хотел бы отправиться в горы с туристическим отрядом. Мы восходили бы на неприступную вершину целый день, в одной связке, помогая друг другу выжить, но даже не зная имени человека, идущего следом. На вершине горы я прозрачное озеро из тающих льдов. Мы разожгли бы там костер. Пили
обжигающий чай, пели старые песни и смеялись незначительным своим шуткам и дарили любовь тем, кто нам нравился. А утром разошлись, чтобы никогда не встречаться снова. Это такое счастье я уметь расходиться, не выясняя отношений, не расставив все точки над "i".
Я никогда не хотел быть злым. Но почему-то людей, которые меня ненавидят, было всегда гораздо больше, чем тех, кто меня любил.
Меня воспитывал старый отец. Я родился, когда ему было уже 42 года. Еще в детстве я узнал, что мать бросила нас и укатила с молодым любовником. На прощание она устроила огромный скандал, раскидывала свои шмотки по чемоданам и кляла отца на чем свет стоит. Я не мог этого помнить, мне было чуть больше трех лет. Но, закрывая
глаза, мне кажется, что я и сейчас слышу ее истеричный голос и тонкие руки, которые тянутся ко мне, словно хотят задушить...
Через полгода мать разбилась на машине. Но и мертвую отец простить ее не смог. Исподволь, он взращивал во мне это чувство ненависти к несуществующей уже женщине, к женщинам вообще. Я был хорошим учеником. Единственная женщина, которую я любил по-настоящему, искренне и преданно целых 13 лет, была моя собака, безродная сука по кличке Герда. Она не могла лаять, только жалобно повизгивала, когда хотела есть я какая-то сволочь отрезала ей в детстве половину языка и сломала лапу. Мы нашли ее на помойке. Я и одна моя знакомая. Я тогда учился на четвертом курсе. Мы отнесли собаку к ней домой, в старый дом с книжными стеллажами и гулкими лестницами. Знакомая перебинтовала Герде лапку и поставила перед ней миску с молоком. Герда неуклюже отскочила, потому что думала, что ее будут бить.
Но нам было не до этого. У нас случилась любовь. Это девочка была невысокая, бесформенная, глупая, с сальной прической и в совершенно жутких очках в роговой оправе. Все руки у нее были в чернилах. Неудивительно, что я был у нее первым. Мне стало стыдно, когда все это закончилось. Я попросил ее позаботиться о Герде, пока та не выздоровеет и я не смогу ее забрать домой.
"Хорошо", - сказала она. И рассказала, что вся ее семья - потомственные медики. А бабушка была сестрой милосердия, воевала в Первую мировую войну и уплыла вместе с бароном Врангелем из Крыма в Турцию, на корабле она познакомилась с раненным офицером, без обеих ног. Она не дала ему умереть, вышла за него замуж. У них родилось
три девочки, во всем остальном безногий дедушка оставался настоящим мужчиной. Но все равно окружающие считали ее спятившей и все размышляли, какая от него ей может быть корысть? Никто не верил, что бабушка его просто любила.

Она:

Моя бабушка прожила с дедушкой 37 лет. Они пережили вместе Вторую мировую войну, в Париже. А после победы с разрешения нашего правительства перебрались в СССР. Им повезло, они получили всего "минус десять" - во стольких городах союза им нельзя было жить. Это, конечно, Москва, Питер и остальные промышленные центры. Они поселились в маленьком губернском центре, устроились преподавать французский в местный пединститут. Жили тише воды и ниже травы, потому что опасались, что в один прекрасный день за ними придут.
Раз в год, под православное Рождество по старому стилю, им передавали с оказией посылочку от двух старших дочерей. Те не захотели уезжать из Франции, вышли там замуж, и имена у их потомства были уже французские, и вера французская. И только младшая дочка, моя мама, поехала с родителями. Они взяли ее специально, чтобы было кому их хоронить.
В парижских посылочках были французские духи. Не те, дефицитные, которые в советские времена продавались за 25 рублей флакончик, а настоящие. Бабушка произносила их названия с кокетливым французским акцентом и душила ими свой платочек с вышитой монограммой.
 Так умела говорить только моя бабушка. А еще он. И поэтому я ни секундочки не жалела, когда у нас все с ним произошло. И ни слова обиды у меня не вырвалось бы, если бы на завтра он даже не посмотрел в мою сторону.
Я была удивлена, когда на следующий день между парами он подсел ко мне. Он спросил о здоровье Герды, затем предложил мне снова встретиться. Я не смогла ему отказать. Да и не захотела.
С этого дня начался год моих мучений. Он звал и я приезжала. В любое время, в любую точку города, где, как ему казалось, нам было бы хорошо. Он посвящал мне песни и стихи. И рвал струны на гитаре, изображая безудержную страсть. И душил меня, когда хотел обнять. И бил, если я отказывалась поступать так, как он того хотел, у
меня все ноги были от этого в синяках и кровоподтеках.
Я сочинила ему стихотворение. Всего одно. Он, даже не читая, порвал все на мелкие клочки и выкинул в окно: "Ты самая бездарная изо всех графоманов. Никогда больше не пиши." Я заплакала. А он улыбался. Ему было приятно, что он сделал мне больно.
На Новый год он предложил мне выйти за него замуж. Он нес меня на руках до шестого этажа, до самой своей квартиры и все повторял, что у нас будет двое детей я мальчик и девочка, Кай и Герда.
Но на людях мы делали вид, что почти незнакомы. Мы не шли вместе домой из института и он не занимал мне очередь в буфет за булочками. Он вообще не замечал меня.
Так он захотел. И я не настаивала, потому что он был моим божеством.

Он:

Я бросил ее в начале лета, в конце четвертого курса. Нельзя сказать, что это решение далось мне легко. Я был к ней по-своему привязан. С ней было интересно. Она была милой и по-собачьи преданной.
Я делал вид, что верю всем этим ее рассказам про бабушку и дворянскую родословную. На самом деле, я думаю, что она все наврала. У всех нас одна родословная я рабоче-пролетарская. И моя белогвардейская внешность, так она ее называла, досталась мне от деда крестьянина, который спуску жене ни в чем не давал.
Она говорила, что я признавался ей в любви. Не помню. У меня так память устроена, выборочно. Я не помню, что говорю и зачем. Это особенность такая. И, возможно, когда я говорил ей о любви, то это касалось не лично ее, а всего человечества. Я говорил ей о любви к человечеству, а она переносила это чувство на одну себя. У нее была тонкая душевная организация.
Это был самый сумасшедший год в моей жизни. Я много писал. Не исключено, что именно она подталкивала меня к этому. Она была моей Музой. И, одновременно, я стыдился ее. Я никогда не ходил с ней гулять по улицам днем. Боялся, что нас увидят знакомые. Я боялся их насмешливых взглядов, скользящих по ее роговым очкам и нелепой
 прическе. И поэтому никогда не показывал ее своим друзьям. Так мне было проще.
Когда в детстве у меня мальчишки спрашивали про мать, я бил их смертным боем. И они замолкали. Но однажды, незнакомая тетка, мимолетная подруга отца, погладила меня по голове и сказала, как ей меня жалко: "Ты - хороший мальчик, - сказала она,- жаль, что мать у тебя была..." И она назвала плохое слово, грязное слово, против которого я не мог возразить. И ударить я ее не смел, потому что она была старше и сильнее, а вовсе не потому, что она - женщина.
 Теперь я вырос. И мог дать в нос всякому, кто посмел бы высказаться против меня. Но ведь злые языки не заткнешь - я представлял как мы идем с ней по улице и сзади нас, шлейфом, ползет шепоток. И я ничего не могу с этим поделать.
Я редко ей звонил. Но, когда все-таки звонил, она брала трубку после первого же звонка и занудно возвещала, что ждала его весь день. Прямо-таки с места не сходила. "Ты смысл моей жизни", - говорила она. И я прогибался под этой тяжестью. Нелегко быть смыслом чьей-то жизни. Самое ужасное, что она ничего от меня не требовала взамен.
Любые отношения должны развиваться. Когда они топчутся на месте, они умирают. В один прекрасный день я понял, что наши с ней отношения тоже топчутся на месте, идут по кругу, по наезжанной дороге. Неожиданно для себя самого, я предложил ей выйти за меня замуж. Будто бы шутя. Она отказалась. На полном серьезе. Посмотрела на меня своим чумным взглядом, словно я предложил ей что-то неприличное. Хорошо, что она отказалась. Не знаю, как бы я прожил целую жизнь, пряча ее от всего мира.

 Она:

Мы были родственными душами. Оба ненавидели унижение. Только он, в отличии от меня, ненавидел его, скорее, заочно, даже не зная толком, что это такое. И поэтому легко унижал других, полагая, что это вовсе и не унижение, а, наоборот, добродушное морализаторство.
-  Выброси эти дурацкие очки и помой голову, - говорил он мне, - мне стыдно, что у меня такая девушка.
- Но никто же не знает, что я твоя девушка, - отбивалась я, - ты никому об этом не говоришь.
- И не скажу, я тебя стыжусь...
Когда он позвал меня замуж, у меня на секунду перехватило дыхание и из глаз сами собой полились слезы. Я замахала головой во все стороны, пытаясь оставновить безудержный кашель. Он принял это за отказ. И второй раз своего предложения уже не повторил. А через четыре месяца меня бросил.
- Приелась ты мне, - сказал он мне. - Неинтересно с тобой, скучно. Я не могу долго общаться с людьми. Я от них перегораю. Это моя беда. Но я готов, чтобы мы остались друзьями. Недавно в одной книжке прочитал, что порядочные мужчины пристраивают всех своих бывших любовниц и часто потом пользуются их услугами. Ты как думаешь, может мне тебя в посудомойки пристроить? Будешь для меня в ресторанчике всегда место оставлять, когда я стану знаменитым писателем или музыкантом. На большее ты все равно не годишься. Ладно, мне пора, у меня свидание сегодня - он привык быть честным.
Он махнул мне на прощание рукой, подозвал Герду и, весело насвистывая, ушел прочь. А я сползла со скамейки на землю и зарыдала. Беззвучно. Без слез. И люди проходили мимо и косились на меня - презрительно и жалко. Мне кажется, что они все про меня понимали. Никогда в жизни больше я не испытывала такого унижения. С тех пор я знаю, что есть только один способ избежать унижений - унижать самой. Змея жалит загодя, не дожидаясь чужого укуса.
На курсе никто и ничего так и не узнал. Я понимала, что ради торжества справедливости, девчонки устроят ему товарищеский самосуд, заклеймят его позором. Мне это было не нужно. Я хотела отомстить ему сама. И я готова была ждать.

Он:

 Гении умирают в 37 лет. Мне тоже, видать, подфартило как гению - и я собрался умирать в 37.
Врачи нашли у меня опухоль. Маленькую такую опухоль в левом легком. И под левой подмышкой у меня что-то вспухло и перекатывалось как пинг-понговый шарик, если на него надавить руками. Но больно почему-то не было.
Районный терапевт скорбным голосом попросила придти к ней на прием мою жену. Я все сразу понял. Они решили великодушно не говорить мне о грядущей кончине. Зато жене сообщили, чтобы она сразу же выхлопотала пенсию по инвалидности, потому что жить мне осталось совсем немного, а похороны требуют затрат.
Потом я лежал в областной онкологии. С такими же безнадежными больными. Меня лечили химиотерапией, но лучше не становилось. У меня выпадали волосы и нестерпимо болело внутри. Соседи по палате советовали мне соглашаться на операцию. Не потому, что она могла бы меня спасти - наоборот, послеоперационные раковые живут гораздо
меньше. Тронутые хирургическим ножом метастазы расползаются по телу и быстрее избавляют от страданий.
- Делал ли ты в своей жизни что-нибудь такое, за что тебе было нестерпимо стыдно?-я вопрошал меня седой старик с соседней койки с калоприемником вместо кишечника.
Перечисление моих грехов заняло бы слишком много времени. А у меня его почти не осталось. Я многих предавал и никого не любил. Я даже женился не по любви. Не потому, что моя избранница была глубоко беременна. Просто ее отец работал заместителем начальника районного отделения милиции и враждовать с ним было опасно. После рождения дочери, я заставлял свою жену три раза делать аборт, хотя она очень хотела второго ребенка.
После окончания института я работал, как и распределили, учителем французского в обыкновенной школе. Не стал ни писателем, ни музыкантом. Я никогда не бился за место под солнцем. Довольствуясь всегда тем, что имел. Наверное они ошибались, мои милые институтские подружки, приписывая мне несуществующие качества и таланты. Я был абсолютно таким же как все.
И мне было стыдно этого. И в темноте, на самом дне грязной лужи из моих воспоминаний, плавал призрак уродливой девочки. Мне было стыдно не от того, что когда-то в юности я ее бросил. Мне было стыдно, что я думал, что она расскажет всем о нашей с ней недолгой скомканной связи.
Но она молчала вплоть до выпускного. И не обращала на меня никакого внимания. Я пытался с ней поговорить, но она посмотрела так, что у меня запершило в горле. После разрыва с ней я никогда больше не крутил любовь ни с кем из нашего курса. Ничего удивительного я она была последней в очереди.
Когда однажды она вошла в мою больничную палату, я ничуть не удивился. Обреченные ничему уже не удивляются. Рядом с ней семенила моя бедная, заплаканная жена.
- Я приехала тебе помочь. Я заберу тебя с собой, тебе сделают операцию лучшие врачи. Ты будешь жить, - сказала она будничным голосом, - ни о чем не беспокойся, пока тебя не будет, твоя жена и дочь будут получать от меня небольшое денежное довольствие. И если потом ты так и не встанешь на ноги, останешься инвалидом, они смогут рассчитывать на пенсию.
- А если я умру? - неудачно пошутил я, мне казалось, что я сплю - и все это лишь страшный сон.
- Ты не умрешь, - ответила она совершенно серьезно, - Я тебе этого не позволю.

Она:

Мы не виделись много лет. И все эти годы я помнила о нем. Сколько раз я убивала его во сне я не сосчитать. Сколько раз, лежа без сна, я представляла себе нашу будущую встречу. Когда, покорив все вершины мира, я смогу гордо заявить: "Вот видишь как ты ошибался, пренебрегая мной. Я тоже чего-то стою в этой жизни!"
Во время перестройки старые бабушкины платочки, пропахшие французскими духами, были заботливо вынуты из потайного ящика комода. Письмами от французских тетушек теперь хвалились перед знакомыми. В 89-м я уехала в Париж, по приглашению родственников. И назад уже не вернулась. Я занялась оптовыми поставками в Россию элитной французской парфюмерии. Дела пошли хорошо, я постриглась и вставила себе мягкие контактные линзы.
Женщина правит бал, только пока она молода и прекрасна. Я решила отыграться за все свои упущенные годы, за все свои проигранные возможности. В отличии от тех девушек, которые родились красавицами, у меня был альтернативный опыт, я знала, что бывает, когда ты уродлива. И всеми силами старалась этого избежать.
О том, что он умирает, я узнала случайно. Три пачки болгарских сигарет подряд не прошли даром. У него была злокачественная опухоль, но не в самой страшной стадии, когда даже деньги не в состоянии спасти. Я разыскала его жену и предложила ей свою помощь. Не скажу, что она согласилась сразу. Но все же согласилась: "Вы спали с ним?" - только спросила она.
- Нет. - соврала я.
- Я так и думала. Он всегда боялся красивых женщин.
Парижский друг был шокирован моей неожиданной благотворительностью. Он привык, что, когда мы живем в Москве, я притаскиваю домой бродячих собак и кошек. Во Франции этого не случается - там нет беспризорных животных.
- Конечно, это все гены твоей бабушки. Она была хорошей сестрой милосердия, - мудро рассудил он. - Ты пошла по ее стопам, помогаешь брошенным кошкам, собакам. умирающим однокурсникам.
После операции он был худ и ослаблен. Сиделка кормила его с ложечки и комочки каши не держались у него в беззубом рту и медленно стекали по впалым, небритым щекам. Потом медсестра приносила утку. И я, попросив откинуть одеяло, молча наблюдала за всеми его физическими манипуляциями, за которые платила я.
Он почти врастал в простыню и старался не смотреть на меня. Но не выдерживал и открывал глаза. И видел мое лицо, нависшее над ним. И я улыбалась. И он не мог отодвинуться, послать меня куда подальше, чтобы, весело насвистывая, отправиться к себе домой и забыть о моем существовании на долгие годы.
Я победила. Я видела его униженным. Я отомстила ему за все, что он сделал со мной. Отныне он был мне неинтересен. Теперь он не забудет обо мне до конца своих дней. Он будет молиться за мое здоровье, пересчитывая ежемесячно на почте скромные денежные переводы. Они позволят его семье не умереть с голоду. Его жена благодарна
мне по гроб жизни, однажды она стала на колени, пытаясь поцеловать мою ладонь. Мне было брезгливо и жалко ее, бедную.
 О том, чтобы по выздоровлению его не приняли никуда на работу, я тоже позабочусь. Он должен существовать только за счет моих дарений. Он должен ползать передо мной на коленях, вымаливая их, как делала это когда-то я, вымаливая его любовь.
перечитывала пьесу "Визит старой дамы". Наивно и смешно. Главная героиня, богатая старуха, потребовала у горожан убить бросившего ее в юности возлюбленного. И давала за это миллион долларов. Какая нелепость. Она не сможет прожить ни дня, если он будет мертв. Ради чего же ей жить потом, когда ее месть уже состоялась? Я же растяну свою расплату во времени, на годы, превращу ее в образ жизни, волью ее в него вместе с уколами химии. И тогда даже на смертном одре он будет шептать...

Он:

- Ненавижу...