Зоя

Зоя стоит под водой и плачет. От неё пахнет остывшем чаем и половыми органами. Я стою, облокотившись на батарею, наряженную детскими майками и носочками, и курю, кроша пеплом в унитаз. Зоя смотрит на меня, говорит что-то невнятное и трясёт руками. Мне даже вслушиваться не хочется, волосы её то ли в кетчупе, то ли в крови, к сухим губам прилипли кошачьи волоски. Я направляюсь в её комнату, жёлтую, заплесеневевшую комнату и ложусь под одеяло. Кажется, я успел уснуть, потому что очень скоро возвращается она. но уже другая. белая. и волосы её уже сухие, вьются между лопаток, раздавленные ободком. Зоя откусывает от яблока и садится в кресло. Она ненавидит меня, - именно так она и говорит, приоткрывая свои две аппетитные губки. Следом она снимает моё кольцо со своего тоненького пальца и кладёт на красный в пятнах подлокотник.
- Да к чёрту, - вздыхаю я и тянусь под кровать за носками.
- Сама иди к чёрту! Шуруй к своей Джерри! -

и снова плачет. Я стою, глядя на кладбище из её окна. И думаю. Можно ли оставить эту гадко пахнущую, пропитанную хлебными крошками и сломанным телевизором, измученную тощую поэтесску, которую так легко убедить. Вокруг её дома всегда ноябрь, снега всегда мало, и на деревьях никогда не появляется ни почки, ни листика. Во дворе вечно носятся собаки, а по двум комнатам её неубранной квартирки носятся трёхцветная Лиза со своими трёхцветными отпрысками, пищащими так не вовремя.

Зоя нажимает на свою коленку, чтобы из ссадины начала сочиться кровь. На бледном пальчике моё кольцо, подаренное ей, как и всем моим девочкам.

Я стою и не знаю, что делать. Из меня ничего не льётся, ничего не сочится. Зоечка воняет как человек. Душа её разложилась вместе с её первым сексуальным опытом, к которому её принудил отчим. И она такая глупая, господи, какая же она глупая... Вот её последняя надежда рушится прямо сейчас, в тот момент, когда я тяну эти носки на свои ноги, а она смотрит на лампу, освещающую её безобразную жизнь, и жуёт пряники с таким видом, как будто я шарахал её об стену.

- Мне уходить? - спрашиваю я, одев сумку на плечо. Зоечка медленно покачивает своими коричневыми зрачочками в мою сторону. Жуёт. И пахнет. Она пахнет совсем не так, как должны пахнуть девочки, от неё не разит искусством, как от моей Джерри, от неё не исходит запаха сахара. От Зои пахнет куревом, едой и кошачьей мочой. Её молчание такое длинное, а мысли о её запахе такие тошнотворные, что я уже иду в прохожую.

Кошки лежат у самой двери и медленно растягивают свои веки, чтобы посмотреть, как я застёгиваю куртку и обвязываюсь шарфом. В этот момент я думаю, что Зоя - как кошка, только домашняя и беременная. Я встаю во весь рост и смотрю на угол, из-за которого может появиться оранжевая девочка, в розовой сорочке и с бледными, даже зелёными, ладошками, которыми она так аккуратно убирала свои волосы с моего лица ещё полчаса тому назад. Зоя не появляется. Я ухожу.

Я перехожу её ноябрьский в любое время года двор, рекламируя свои ботинки паре черноглазых запачканных дворняг. Сворачивая за девятиэтажку напротив, я оборачиваюсь на её балкон. Зоя стоит голая, растянув руки, как будто хочет кого-то обнять, и задрав свой веснушачатый нос к серому небу. наверное, она и сейчас пахнет хлебом и женским желанием, жуёт пряники, а у её избитых ног моет лапы Лиза и её котята.