Из дому я сбежал...
Повесть
1. На причале
Я ходил по пирсу: знал, что отца здесь не встречу. Скоро вечер, но было еще светло. Меня пропустили, потому что знали отца, он у меня начальник отдела кадров. Здесь, в рыбном порту. Я несколько раз ходил с ним сюда. Когда проходишь с отцом, все с ним здороваются, а кажется, что и со мной тоже. Даже капитаны, я их знаю по нашивкам на рукавах.
Отец бы забрал меня с собой, очень даже просто. А потом наверняка бы выпорол, но дело не в этом. Сейчас мне не хотелось думать о доме. Есть я не хотел, к тому же перед уходом сунул в сумку свежую сайку, кусок колбасы и две шоколадины. Бутылку бы лимонада еще, но в холодильнике не было.
На причале было много судов, только всё средние траулеры. Сразу видно, кто с моря, а кто уплывает. Ржавые вон, некрашеные, с выцветшим до бледно-тряпичности флагом - значит, вернулись. Несколько даже разгружались, совсем недавно в порту.
Смотреть интересно: кран опускает в трюм целую связку цепей с крючками, а потом тянет сразу несколько бочек, каждая двумя крюками прихвачена за края - у дна и крыши. Как просто, а ведь ни за что не догадался бы, если б не увидел: бочку набок положи и прихватывай крючками. Из некоторых, правда, вода льется бурая, рассол, наверное, в котором селедка продается. Раньше я и вообще думал, что селедка так соленая и плавает в море, честно. Вон по всему причалу целые горы соли насыпаны, только соль крупная, с горох, и желтая.
Я постоял, подождал: упадет хоть одна бочка или нет. Не падали. Пошел дальше, а сзади - такой стук глухой: па-х-х. Эх, прозевал: прямо на причале разбился бочонок. Обруч еще катился от него, а досточки все по одной распались, селедка прямо в грязь вывалилась, горка порядочная. Интересно, сколько там килограммов?
Кто-то с траулера стал орать на кран, громко, а не поймешь, как одно длинное слово выговаривает. Ругается, конечно. Крановщик в будке под небом из окошка высунулся, рукой размахивает и рот раскрывает. Смешно, не понимают они, что ли: все равно с такой высоты не слышно, кругом еще краны работают, стучит что-то, как кувалдой, вон целый поезд пошел через порт.
Все причалы номерами обозначены. На доске - номер. Прямо на бетонке под ногами - этот же номер. Крупно так написано, может, их с самолетов читают? Только зачем самолетам причалы знать? Совсем ни к чему.
Буксир я прошел, дым от него валил с копотью, а ветер гнал к берегу. Вот траулеры так не дымят. Знаю, что у буксира двигатель мощнее, а все же противно, когда так черно дымит, ничего хорошего о механике на таком буксире не подумаешь.
Только я буксир прошел, стоит бортом траулер, СРТ. Как глянул на него, так сразу веселее стало - чистенький, как умытый, и рубка вся белая, а черный борт без потеков прямо с водой сливается. Уже смеркаться стало, как-то сразу, или я долго у той разгрузки проглазел? Вода в канале потемнела, и с бортом они слились, не сразу поймешь, где поднимается борт.
Мне правда веселее стало, и еще так тревожно, как будто на вокзале у поезда стоишь. Обязательно тебе тоже ехать хочется, хоть у тебя билета нет и вовсе никуда не собирался. Здесь на палубе суета, люди друг с другом сталкиваются. Вон девчонка с женщиной стоит, с мамой, наверняка. Они поняли, видно, что мешают, и куда-то зашли. Мне интересно стало, я подумал, что на меня никто сейчас внимания не обратит. И надо только вон по той лестнице проскочить, она короткая, а борт почти вровень с причалом, только покачивается немного. Ну, не совсем лестница, я знаю, как трап выглядит. И никогда еще на траулере я не был. Короче, пошел я по трапу, как ни в чем не бывало, спрыгнул на палубу и отошел к рубке, чтобы не мешать.
Кто-то недалеко крикнул "Рубка! Свет на палубу!" Прожектор зажегся сразу, будто там кто ждал у выключателя. На палубе две больших ямы открыты, посредине и ближе к носу. Я заглянул - они обе бочками до края забиты, и сразу понятно, что пустыми, это как-то сразу чувствуется, может, потому, что они новенькие, светлые. А перед рубкой еще один люк открыт: тоже весь забит, только сетями. Сети большими клубками связаны, несколько еще у люка лежат. Зачем, интересно, так много, селедка ведь не акула или там меч-рыба, не порвет сеть...
Я пошел к корме, заглянул в иллюминатор. В каждой каюте люди сидят, в которой и вовсе тесно. Теперь я точно понял, что этот траулер должен уплыть, а в каютах, как и та девчонка с матерью, провожающие сидят, хотя, кажется, отец как-то говорил, что это не положено. Нет, провожать все-таки здорово.
Я вошел в коридор, повернул по нему, узкий он, как туннель, и лампы маленькие у потолка еще больше на туннель делают похожим этот коридор...
- Ты чей это? - из открытой двери меня спросил здоровый такой белобрысый парень. Ему даже голову пришлось пригнуть под косяком. Я хотел повернуться и убежать, чтобы не отвечать. Но парень махнул рукой.
- Иди, малец, компот со мной пить. Пока в салоне никого нет, мы с тобой отход отметим.
Я зашел. Салон оказался меньше моей комнаты, да так завален всякими ящиками, коробками, мешками, что вовсе тесным казался. А здесь еще этот моряк огромный, я ему чуть выше пояса был, хоть и не самый маленький в классе. Белобрысый налил мне здоровую алюминиевую кружку. Я чувствовал, что мне с ним не надо оглядываться и бояться, что прогонят. Компот был сладкий, а на моем моряке - кто ж он, если не моряк настоящий, я даже представил его за огромным штурвалом, и паруса за спиной напряглись под ветром - на моряке был толстый свитер, мне даже захотелось его пощупать, а рука, которой он мне дал кружку, была как эти две кружки, такими руками только и можно повернуть тот штурвал под ветер.
- Хочешь, ягоды выбирай, - сказал он мне. - Не думай, скоро уж новый варить будем. Да беги с отцом попрощайся, а то вот отойдем, гляди.
И здесь я сказал, еще и сам не понимая всей правды:
- Да я уже попрощался.
- А-а... ну - жуй компот, - сказал белобрысый и ушел.
Хороший они народ - моряки. Я это и раньше думал. "Жуй, говорит, компот" и все дела, не то что другие взрослые там, на берегу, вечно они считают, что обязаны каждому шагу учить тебя, как жить, будто мы такие глупые, что не видим, как они и сами-то жить не умеют и ничего не получается у них. Потому что уверены, будто всё больше всех знают...
Я пил компот и слушал, здесь много чего можно было услышать, если захочешь. Потому что, как на вокзале, каждый своим делом и самим собой занят. И мне вдруг почему-то грустно стало за этого большого моряка, не знаю почему, а грустно. Чего бы это он здесь так тихо компот раздавал незнакомым мальчишкам?
Я пил компот и слушал. Кто-то пел басом, как я читаю стихи - без выражения:
Совсем-не-так-как-поезда-
Простые-медленные-волны-
Не-то-что-рельсы-в-два-ряда...
И вовсе не "простые", а "морские".
Рядом за стенкой салона плакала женщина, и ей говорил голос тоже без выражения.
- Ну что ты, будто впервой. Аттестат я тебе оставил нормальный, проживете. Далась бы рыба, а то опять в долги залазить. Письма почаще... сама знаешь как там... Пианино купи, если привезут. Хватит Светке по соседям бегать...
Дальше всхлипы, шепот. Зачем оставлять аттестат, я не понял. Мне еще почти четыре года. Только не хочется мне учиться, до восьмого бы дотянуть, а там вот хоть на матроса или на моториста пойти учиться. В училище. Мама все говорит, что к аттестату впридачу прибавит "Яву". Сам бы купил, нужны мне их истории-литературы... В загранку бы пошел.
Когда я опять вышел на палубу, несколько человек разговаривали между собой. Меня не видели. И белобрысый в свитере там. И еще несколько в форме, по-моему, и капитан тоже. Рядом со мной чернел люк, тот, с сетями. Я решил заглянуть в него, пока никто не прогнал меня. Вниз шла железная лестница, как на чердак дома. По ней и спустился, конечно - тоже здесь трапом называется. Совсем неглубоко, хоть и темно. Под ногами мягко пружинили связки сетей.
Вдруг наверху почему-то забегали, я разобрал крики: "Давайте-давайте все на берег!.. Счастливо! Возвращайтесь скорей!.. Вот скорей-то не получится! Пишите!.." Мне надо тоже вылазить и уходить. Еще и по шее дадут со зла, у меня-то никого здесь нет, а путаюсь под ногами.
Но ведь из дому-то уже я сбежал! Даже записку оставил, чтобы меня не искали. Как будто не знаю, что искать еще сильнее примутся. Еще я подумал, что Витька с Борькой лопнут от зависти, когда узнают, что я сбежал в море. С рыбаками. Это тебе не по Черному морю с родителями на теплоходе по путевке плавать.
Я разгреб несколько куканов сетей и залез поглубже. Стало совсем темно, немного жутковато и немного весело. Как если бы я показал кому-нибудь свой "нос" и скрылся за углом, не догнать! Пахло чем-то, почти как смолой и канифолью. Сверху бросили еще несколько связок и закрыли люк.
Так я решил поплыть в море. Что там будет дальше, честно, я пока не думал.
2. Сон сильнее страха
Подо мной стучала машина. Она тарахтела часто и громко, как ...нет, не трактор, а как двигатель. Фу, черт, забыл, как называется, кажется, для генератора сжатого воздуха - от него работают отбойные молотки. Нам как-то делали ремонт и пробивали дырки между этажами, чтобы заново провести трубы. Вот таким отбойным молотком. А во дворе стучал двигатель - та-та-та... Весело тогда было: слышно, что говорят у соседей сверху и снизу, что по телевизору смотрят. Мама, правда, злилась и старалась говорить шепотом. Это от нее у меня привычка, она вечно, когда недовольна, повторяет "черт-те-что", а потом укоряет, если услышит моего "черта". А дыры тогда пробили и исчезли на неделю.
А что мне оставалось делать, если не сбежать из дому? Вечером к нам должна прийти Людмила Титовна, классная.
До нее у меня была другая классная руководительница. Чуть не девять тысяч лет каждый день видеть "М в кубе" - это вы можете себе представить? Она как пришла в третий класс, так до последнего года все и вела литературу. Мы еще тогда и не знали, что такое "куб", а уже так и называли "М в кубе", от старшеклассников перешло. Она вся начиналась на "М" - Милица Матвеевна Маркова, и вправду походила на прописную "М", особенно если небрежно написать. Старая и толстая, она казалась даже старше мамы, хотя они были одноклассницами. А маме уже тридцать пять лет, хоть Милица вечно и ахает: "Ах, Женечка, и как тебе это удается! Больше двадцати восьми тебе не дашь ни за что!" Терпеть не могу притворства, хотя мама и вправду смотрится что надо. И одевается фирменно, уж если где идешь с мамой, так женщины обязательно косятся, наверняка себе прикидывают - где, мол, достала.
Девять тысяч лет видеть "М в кубе" - это как? Хоть мне-то ее бояться и нечего, она еще и домой к нам часто заглядывала. Всегда "на минутку заглядывала", честное слово, она так повторяла постоянно, а потом сто часов все оглядывалась и не уходила. У них с мамой свои шмуточные разговоры бесконечные, прямо "Что, где, когда" - и не надоест же! Да Милица почему-то везде "заглядывала на минутку", даже в школе, мне всегда казалось, что она и дома-то не ночует. Наверное от этого у нее один глаз всегда был прищурен. Как будто я не понимаю, чего она так с мамой сюсюкала, все "незабываемую нашу юность" поминала. Я бы на месте мамы ни за что не вспомнил, какая Милица в юности была. А моя мама Евгения Николаевна - директор универмага. Она все что-то "устраивала" для "М в кубе", да толку-то - все равно самые модерновые вещи смотрелись на той старыми и чужими, а мама их на себя прикидывала, к своей фигуре и длинным ногам. Смех да и только: потом увидеть такое на Милице, после мамы, которая и без лифчика блузон носить может - это мои девчонки восхищались мамой - сам слышал.
Про меня она маме сообщала каждый раз одно: "ах, он такой у тебя способный, такой впечатлительный, к нему особый подход нужен". И не надоедало обоим слушать эту чушь, хотя и вправду я наверное впечатлительный, потому что когда мне нравится девчонка, так кажется, что умнее ее и на свете нет. Мама, понятно, согласна насчет "особого подхода", потому что гостям точь-в-точь повторяла.
В шестом классе я, кстати, еще и из-за "М в кубе" остался на второй год. А вовсе не потому, что самый глупый в классе - это, по-моему, маму больше всего задевало. Мне просто не хотелось пересдавать эту чертову историю да и переходить не хотелось, потому что не нравился этот мой чертов класс - "показательный", черт бы его побрал. Надо знать нашу школу, она у нас, конечно, тоже "показательная". Нет, в самом деле - школа у нас с английским уклоном и все такое прочее, в нее за просто так и не поступишь, вот что противно - как будто здесь со всего города одни умники собраны. А Милица с мамой, как о школе говорили, так обязательно - кто чей сын, да откуда чья дочь... послушать, так покажется, что это пацаны в кабинетах сидят, честное слово. Понятно, что в такой школе вообще-то на второй год не оставляют, они здесь очень заботятся о "престижности" и "добром имени". Лажа все это - тянут за уши. Или уговаривают в другую школу перевести - это если пацан не такой большой начальник. Родители его, конечно, как будто это они здесь по второму разу учатся. Но со мной они, кажется, даже обрадовались. Нет, честное слово, их лажу не всегда сразу и поймешь: нельзя же, мол, чтобы "процесс" вовсе гладко протекал. "Воспитание подрастающего поколения - самый сложный процесс, а переходный возраст имеет свои издержки даже у способных детей. И мы должны..." Ну, и все в таком же духе. Так что я, можно сказать, даже подыграл им своим второгодничеством. Теперь-то уж они могли "преодолевать" и "воспитывать", и еще - вот смех-то! - "отыскивать и выращивать положительное зерно"! Уши вянут, честное слово! Вот если робота научат разговаривать, он, наверное, так станет говорить. А потом и люди от него назад научатся, вот жуть.
Но я зря надеялся от Милиции избавиться - она все маме жаловалась на свою "безотказность", а сама, уж точно, отвечаю, рада была, что классных не находилось или что там. Короче, она, Милиция - ее ведь и так еще называли, даже в глаза, будто оговоришься, бывало: "Милиция, мол, Матвеевна" - она оба класса взяла под руководство. Вот тебе и избавился! Почти весь год она и в моем бывшем, теперь в 7-м "В", и в теперешнем 6-м "В" оставалась классной руководительницей. Активистка. Зато мне и уроки почти учить ни к чему было, программу-то одну талдычили. Это только в конце года пришла Людмила Титовна...
Пока я думал под тарахтенье машины, послышались тяжелые вздохи другой. Сразу почувствовалось, что это главный двигатель заработал. Я так сразу и понял - это моща, она-то судно и движет. Почему-то сперва были резкие рывки, то взад, то вперед. Я знаю, что "взад" писать неправильно, но все же мне почему-то кажется, что так точнее, чем "назад" - так больше похоже, будто кто-то подталкивал траулер, а он сопротивлялся. Но потом большой двигатель заработал ровно и быстрее, и стенка, о которую я опирался спиной, подложив сеть, теперь подрагивала ровно. Я устроился поудобнее, положив между собой и подрагивающей стенкой несколько сетевых тюков.
Как они теперь станут "преодолевать" мой побег, интересно?
И здесь я испугался по-настоящему. Я понял, что траулер отошел от причала. Что теперь никакая не игра или там воображение, а траулер везет меня в море взаправду. Этот двигатель, который еще прибавил оборотов и теперь ровно и спокойно вращает вал, а на валу за кормой судна вращается винт, он взбивает воду в канале и оставляет за собой пенистую дорожку, унося меня все дальше от берега, от города, от дома. Это у себя в кровати от обиды можно запросто представить, как ты исчез с инопланетянами и тебя ищут всюду, а ты возвращаешься потом, почти не изменившийся, разве что один учебный год пропустил - это по твоим космическим меркам, а оказывается прошла чертова уйма времени и даже твои ровесники уже стариками стали... Вот жуть, это представлять интересно, что Борька Шевчук станет толстым и лысым, как его отец, и губа у него будет так же недовольно оттопырена, как будто какой-нибудь там план не выполнили и ему надо звонить по телефону, чтобы все наладить одним своим противным голосом. Он и на меня посмотрит обязательно, как на помеху его начальственному порядку, а я просто подведу его к зеркалу и спрошу: "Что с тобой, Борька, ты чего это так постарел?" Знаю, что обидится он больше всего сперва не на свою старость, а на мою молодость, взрослые всегда так, и еще на то, что какой-то с улицы, пусть и бывший одноклассник, назовет его Борькой. А мне будет смешно, хотя, конечно, и грустно - ведь мама тогда уже по-настоящему постареет и, наверное, уже и ждать не сможет меня...
А что же будет теперь дома, когда узнают, что я уплыл? Сейчас ведь по-другому, вовсе недостаточно открыть глаза и оказаться в своей комнате. Ох, и выдерет меня отец! Потом мне стало смешно - если уж я так далеко, то как же он меня выдерет? - он ни за что не догадается, где я. Никто не догадается, отвечаю. Самое плохое, что мало кто из взрослых, а уж родители тем более никогда не помнят, как они сами убегали из дому. Отец как-то вспоминал, что сам не однажды сбегал, и один раз даже проехал на товарняке чуть не до границы, его в Минске или где-то рядом сняли, а бабушка, его мать, жила в Челябинске. Сняли с поезда, а здесь и война как раз закончилась, так что, кажется, ему тогда ничуть не попало, хотя он чуть не месяц пропадал. Он, конечно, не мне это рассказывал, а гостям, при мне он бы вряд ли признался, как воровал вареную картошку на базаре, как канючил хлеб у солдат, задвигая, что едет к тяжелобольному отцу, хотя мой дед тогда уже давно погиб на фронте... Так это ему восемь или девять лет было, а мне уже четырнадцать. Почему-то никто не помнит себя в детстве, все такие правильные оказываются, скукота, как будто сразу взрослыми так и родились со своей дурацкой озабоченностью и вечными жалобами на жизнь, да еще с поучениями, если с детьми разговаривают. Я однажды подслушал, как в зоопарке пацаненок отца все выспрашивал, отчего орлы не улетают и другие птицы. Так тот вместо человеческого ответа все пытал своего сынишку: "Учись логически мыслить". Послушать такого отца, со скуки очумеешь. А парнишка симпатичный такой, еще и в школу, наверное, не пошел, все заглядывает тому логику в глаза, он и с сыном в зоопарк в галстуке пришел, как к участковому. Так мне жалко стало мальчишку, лучше бы он моим братом был, уж я бы его мордуленцию заставил улыбаться. А то "логически мыслить", опупеть можно, для них это значит прописные истины повторять и считать, что на том земля держится. А потом будут на жизнь жаловаться. Так жаль пацана, как тех птиц, про которых он спрашивал: им ведь попросту крылья подрезают, вот они и не улетают, как куры.
Никто не догадается, хоть чем отвечаю, что я здесь спрятался и в море уплыл. Никому в голову не придет, вот если бы у Вовки Быстрова спросили, так он теперь в другой школе. А я буду плыть много дней, пока отсюда все сети не вытащат.
На всякий случай я стал разрывать себе нору поглубже. В темноте оказалось не очень просто, да и места в этом складе среди сеток не так уж много, как на первый взгляд казалось. Сперва куконы ничего вроде не весили, но вот покидал несколько, потаскал с места на место и стало жарко, воздуха захотелось вдохнуть свежего. От сеточного духа у меня голова закружилась, хотя поначалу запах приятным казался, мне нравится, когда паяют и канифолью пахнет или скипидаром, можно сосновый лес представить, я был. Но вот воздуха и так мало... а интересно, здесь откуда-нибудь просачивается снаружи воздух? Я хмыкнул - "логика", мол - если б герметично было закрыто, я б давно задохнулся и никто хрипа моего не услышал бы!
От такой темноты, жары и мыслей я чего-то растерялся и мне уже не хотелось никуда плыть. Да еще несколько раз стукнулся о потолок или, как он здесь называется: сверху было неровно, по всей длине торчали какие-то железные полосы, наощупь они казались похожими на рельсы, только плотно приваренные к потолку. Я попробовал люк, но он не поддавался даже на миллиметр, как заклеенный. Закрыли, видно, его плотно, прикинь.
Я представил, как пришла к нам Людмила Титовна, а она ни разу еще не была, не то что Милиция в кубе; и мама бросилась меня искать. Сперва она, само собой, решит, что я где-нибудь на улице бегаю. Звать станет или пошлет соседского Илюшку искать, тот вечно у подъезда крутится. Людмила Титовна скажет маме, а та разозлится. И начнет говорить, что неправда и быть не может с ее сыном, что учителям доверяют воспитывать, а учителя не только все хотят свалить на родителей, так еще, не разобравшись, готовы напраслину взвалить на ребенка. Опять, как на родительском собрании, спросит: сколько лет Людмиле Титовне, а потом об опыте "М в кубе", у которой никогда претензий к мальчику, это ко мне значит, не было, а на второй год он из-за слабого здоровья остался, и прочую муть будет гнать, от которой было бы еще стыдней, будь я там. Вот этого родители никогда не могут понять: что нельзя делать, чтобы их детям стало неудобно или стыдно за них. Потому что потом становится все ни к чему, будь они хоть сто тысяч раз правы. Скучно становится. Мама будет сначала просто говорить, казаться язвительной, а потом - и закричать может, что она загружена ответственной работой и она ее делает честно, никому не жалуется, а дело школы и классного руководителя в частности следить, чтобы ребенок рос, развивался и учился нормально, чтобы не попадал под влияние улицы, да-да, улица только и ждет, когда школа ослабит свое влияние! Короче, обычная мура. Станет рыдать, а Людмила Титовна и не рада будет, что пришла.
А если мама сразу найдет записку? Что я насовсем ушел?
Начнет звонить по больницам, в милицию, директору школы, заставит отца еще черт-те-куда звонить, чуть ли не в мэрию или прокурору! Всем будет причитать о моих нервах, дурацкой той впечатлительности. И, конечно, о жестокости молодой учительницы, еще и спросить умудрится: "А диплом у вас есть?" И снова - рыдать, доведет до слез Людмилу Титовну. Дальше я уже и придумать не мог, что там произойдет, когда нигде не найдут меня, даже у цыган, которые, кажется, и до сих пор крадут детей. А то еще о заложниках вспомнится, в этом случае я знаю, что будет говорить мама: "Думают, тысячи здесь... думают, честных людей нет!" О-о!
Мне стало жарко еще и от этих мыслей. Руки устали, а внутри, где-то глубоко в животе, подсасывало от страха. Честно, я очень захотел, чтобы открылся люк и кто-нибудь меня заметил. Мне не за себя было страшно, я только теперь представил, что там станется дома, когда не смогут найти день, другой... сколько рейс длится? на полгода нынче не ходят, разве китобои, отец говорил. Вредно, мол, и семьи разрушаются, потому что импотентами становятся моряки - это я тоже подслушал. А если три-четыре месяца, так, вроде, и ничего?
Сам не знаю почему, но я заревел. Вернее, почувствовал, что текут слезы. И от этого стало легче. Стало жалко себя, я представил, что было бы, если бы меня нашли сразу после записки, отец, если б не сказал, то покривился бы, подумав, что я слабак и позёр, тем злее и выдрал бы, не стану ж я сопротивляться и драться, да и мало у меня сил, хотя и прилично хожу на лыжах и бегаю, тренер приходил уговаривать, когда мне надоело на тренировки ходить. Ничего, пусть назовут упрямством или еще как, но что сделал - сделал. Сам больше всего не люблю притворства и показухи.
Я забрался в устроенную яму, на меня навалилось несколько сеток. Жар уже прошел, я даже клацнул зубами от озноба и еще закопался. Решил пожевать шоколад, и теперь спокойно представил, как назавтра в классе поднимется переполох, будут расспрашивать, у кого я был да кто меня видел в последний раз. Так уже было в прошлом году, когда Вовка Быстров захотел уехать в тайгу искать алмазы. Он потом говорил, что хотел заработать для отца, у которого какая-то недостача, что ли, на работе. Это он мне рассказывал, он услышал ночью всхлипывания и понял, что это отец, а такое и вправду страшно услышать. Перед его побегом в нашей школе выступали геологи, они проездом оказались - что делать геологам в нашем приморском городе? - Говорили, правда, что в море у нас может найтись нефть, а они организуют экспедицию. Один и рассказывал, как он искал на севере фосфориты - это на удобрения, а еще - золото и алмазную трубку в Сибири. Так и говорил почему-то - "алмазную трубку". Классно рассказывал, особенно об охоте на медведя. Вовка еще тогда спрашивал, сколько алмазы стоят. Вот и дернул он в Сибирь. С ним опять лажа случилась в нашей дурацкой школе "с английским уклоном", тоже мне, дипломаты сплошные. Понятно, Вовку на каком-то вокзале выловили милиционеры через три дня. А в школе на педсовет выволокли и мурыжили там. Все равно ведь знали, что исключат, вернее, "порекомендуют" найти себе школу по способностям. Вот как, притворство одно.
Под эти мысли я и бояться забыл. А потом незаметно и заснул, под сетками тепло, машина стучала ровно, а судно совсем немного покачивало с боку на бок. Даже и не заметил, на чем думал, когда заснул, кажется на Вовкиной обиде и задремал. Как провалился куда-то, но почему-то запомнил, что увидел ту девчонку, что была с матерью на палубе, когда я решил забраться на траулер. Симпатичная...
3. СМИРНОВ ПЕТР
Я вздрогнул. Мне послышалось, что меня очень четко окликнули: "Смирнов Петр!" Вот так, как на перекличке окликают или в милиции, когда составляют протокол. Не Петя, не Петька, не Петух, как тогда вечером во дворе, когда я струсил противно, до икоты, которую давил в себе и оттого все тело побежало мурашками, которые хочется расчесать. Это когда меня поставили "на счетчик". Себе-то я могу честно признаться, что струсил мерзко и от этого их дурацкого ножа, он клацнул, отпущенный кнопкой, у меня перед глазами, лезвие чиркнуло мне по зрачку отблеском фонаря за спиной и уперлось острием в шею выше ключицы. Это уже после того, как мне сзади кто-то за волосы запрокинул голову. Неожиданно, потому что меня остановил Сенька Торкин, мы с ним одно время на плаванье ходили в секцию на Центральном стадионе. Но я недолго ходил, не получается у меня этот баттерфляй чертов. А потом вместо Сеньки возникла передо мной прыщавая морда Леньки-Мордвина, это у него нож выскакивающий был, да не самоделка какая, натурально десантный. Я не Леньки испугался, отвечаю, а того, кто мне голову запрокинул, там хватка мертвая ощущалась и без дураков. Ленька в нашей же распрекрасной школе в девятом классе болтался, там он среди ребят тихий был, мозгляк, зато его отец с каменным лицом ездил на черной "Волге", как же - хозяин района, и наша школа под ним. Милиция с придыханием его имя произносила: "Илья Григорьевич Мордвинов вчера школу посетил!" Небось, она и Леньку готова была Леонидом Ильичем звать, а отец специально, видно, и окрестил под свое отчество, как его недоносок белый свет осчастливил своим появлением. Все равно он Ленькой-Мордвином останется, хоть сто тысяч "Волг" за его отцом заезжать будет. Мордвин у нас на углу вечно вечерами болтался, приблатненного из себя корчил. Наверняка подкуривал, глазки у него как у бешеного таракана блестели. Ну, если честно, это я все потом обдумал, потом меня аж дергало, когда он подходил - больше всего противны эти его прыщи на морде, взбухшие и красные до лиловости. А когда он с ножом выпендривался, мне не до мыслей было, по спине холод катался. "С тебя, - скрипит, - чирик в день". А сам, гад, еще кожу мне покалывает своим ножом дерьмовым. Где я им возьму? "Это твои проблемы, просекаешь? Мать у тебя не хилая, ее не так тряхнуть надо. И прикинь, не вздумай там..." По-моему, он и сам дергался перед тем, кто меня держал, так я и не увидел того, а от этого еще страшнее. И выгреб, что у меня в кармане оставалось, всего-то два рубля с мелочью, крохобор прыщавый. Куда мне деваться оставалось? Он меня назавтра и еще через день все встречал: "Три дня за тобой... шесть дней, шестерик накрутило, прикинь..." Я уж у матери как-то в шкафу, где она прожиточные деньги держит, вытащил было, да назад положил. Что потом говорить? Думал на почту устроиться, телеграммы разносить, я так как-то себе на плейер заработал за два месяца, отец куда как довольный был. Но там хоть язык высунь и всю школу пробегай - таких денег разве заработаешь?
"Смирнов Петр!" Это мне пригрезилось, что ли, что меня позвали. Какая-то капля на лицо капнула, вот и проснулся. Вначале и не понял, где я, темень беспросветная и гул. Здесь и возникли опять мысли о Мордвине, опять до дрожи. Ух, чего только я не напридумывал, как от него избавиться. То, якобы, мне сообщали, что он под машину попал. То его с "травкой" заловили и в колонию отправили. А все равно ведь за его спиной кто-то маячил, вот что жутко. Да и ничего с этим Ленькой не приключилось, раз ему кто-то прилично портрет разделал, так он еще злее зашипел на меня: "Сто шестьдесят колов за тобой, проценты пойдут!" И попытался мне по скуле попасть. Ну, это не в темном углу с ножом, я драться не очень умею, честно, но уж не пропустить удар один на один, блок поставить этому вихляю - меня хватит. А не умею драться потому, что мне бить человека что-то внутри не дает, как болезнь какая, даже по такой прыщавой морде ударить не могу. Я уж даже над фамилией своей задумался. Этих фамилий, посмотреть по справочнику, не меньше Ивановых. Смирные, что ли, очень были, что так назывались? Сейчас вон я посмотрел телевизор, да разговоры послушал взрослых - не слишком ли много вот таких смирных пред всякой властью было у нас? На Руси, как у меня отец любит говорить. Голову в плечи и - пошел: в магазин. Да, в магазин. Не в мамин, конечно. Я и знал, что попадусь, не здесь, так после. Кому бы я тот костюм, что под плащ надел, продал? Хоть взял для примерки два костюма, чтобы потом один повесить, будто не подошел, а знал наверняка и по мне сразу что-нибудь угадывалось, потому что меня мандраж бил. Стыдно-то как!.. особенно пока в магазине все возмущались, до милиционера. И потом - когда из школы Людмила Титовна прибежала. Как уж она уговорила их меня отпустить, не знаю. А что я ей мог ответить - для чего, мол. Я и молчал, только глаза и оставалось прятать. "Петр - камень, - сказал Людмила Титовна. - Знаешь? Но не потому, что упрямый и молчит, хоть и сам понимаю, что все некрасиво. Камень потому, что тверд в принципах, в вере..." Правильно она, конечно, говорит, но и сама чувствовала, что со мной не все нормально, а вот тоже не могла как-то проще, без "воспитания". А ведь не сравнить с другими, хорошая она, честно. Но что бы я ей рассказал? О прыщавом Леньке-Мордвине? Так ее, кроме всей прочей бесполезности, из нашей школы мигом бы сдунуло, уж здесь особого ума не требуется, что Ленькин отец не даст сынка в обиду и "напраслины" не потерпит.
Так что нормально, что на траулер попал. Дальше видно будет, а пока затаиться хоть два-три дня, не повернут же они назад сразу? Вот и часов не взял... сколько же я спал, видно немного, потому что меня опять начало клонить в сон.
В Людмилу Титовну мы все влюбились, как только завуч привела ее на урок.
В конце четверти у нас недели две литературу разные учителя вели. То ли Милиция наша заболела, то ли сил на несколько классов не хватило, то ли всё вместе и еще что-то случилось, мама ей часто звонила и все вздыхала, слушая, а только оставила нас "М в кубе" в покое. А то мы целый год пристебаями были к ее седьмому "В": куда они, туда и нас тянет. И где она только такие фильмы выискивала, их в маминой-то юности смотреть, по-моему, скучища была, такие правильные, все знаешь, чем кончится, а чаще она на литературные фильмы водила, это называлось "закрепить учебный процесс", или еще чище - "разбудить интерес к чтению". Сколько мы всяких "Обломовых", "Дам с собачкой" да "Павлов Корчагиных" пересмотрели! Разбудишь, как же. Кто это еще будет и книжку читать, если и так все ясно. Я как-то взял Чехова почитать, так ничего похожего, у него там и смешно по-настоящему, и грустно не по заказу, как в кино - все вместе загрустили, р-раз, все вместе хохочем, два. Она нам всякую лапшу вешала: мол, Душечка - это обличение мещанства и все такое. А я там никакого обличения не увидел, в рассказе, наверняка Чехову такая Душечка нравилась, может быть, он и сам хотел бы, чтобы такая рядом с ним была и ухаживала бы. Я бы, например, в такую ласковую девчонку запросто влюбился. Еще Милиция любила нас по выставкам водить. А что толпой разглядеть можно? "Не отставайте, мальчики, будьте внимательнее. Смотрим "Рожь под ветром"... а этот портрет, видите, как похоже!" Это называлось "развить культурный уровень"! По ней - так за сто тысяч лет ничто изменяться не должно, главное - чтобы "похоже" оказывалось. У меня отец, между прочим, перед мореходкой художественное училище заканчивал, так у него юмора хватило над собой посмеяться: так, говорил, похоже все рисовал, что и самому на всю жизнь опротивело!.. ни одной щелки для мысли не оставлял... Я понимал, конечно, что ему тогда не сахарно пришлось, но зато хоть не притворялся. Альбомы начнет листать, так глаза как у сенбернара делаются, вот с отцом хорошо было на такие выставки ходить, он меня раза два брал с собой. Не бегает как угорелый от картины к картине, мимо "похожих" проходит, только покосится, а потом возле одной какой остановится - тысячу часов смотреть может. Сперва ничего там не разберешь, намазюкано... я, помню, проговорился рядом - непонятно, что здесь хотел художник. Женщина почему-то с крылышками, а воздух, правда, будто подрагивает, почти малиновый, и с небом таким же сливается. Что-то у меня закопошилось внутри, тоска не тоска, а беспокойство какое-то. Вот и спросил. Так отец мне шёпотом здесь и выговорил: "А ты хочешь, чтобы тебе все задарма?.. он здесь мучается, ищет, головой об стенку бьется, потому что сам найти что-то не может... а тебе чтобы все сразу ясно стало. Куда уж ясней: вот горло перерезанное, вот кровь натурально, вот тебе и нож, да еще и вовсе настоящий приклей, как Глазунов делал - куда понятнее. Самому и думать ни к чему, извилины напрягать. Научили... прокламациями чувствовать, да не стать лягушке волом... Понятность им подавай!" Честно, я тогда даже пожалел отца, как это он в отделе кадров своем усиживает? А о ком он говорит, я ту картину "Царевич Дмитрий" в журнале видел, только фамилию забыл, тот художник еще портреты королей да принцесс натуральных рисовал, и Леонида Ильича. Он как-то по телеку выступал, все о себе - какой он спаситель искусства. Мура всё. Здесь я расхохотался, это у меня бывает: как представлю, так хохот жеребячий раздирает. Представил, как морду Леньки-Мордвина в прыщах нарисовал бы похоже, тоже ведь Леонид Ильич, в ту честь и назван, это сколько ж красной с лиловой краски ушло бы, чтобы те бугры на роже выписать!..
Это я опять увлекся. А что мне еще в такой темени делать, от скуки себя сразу жалко становится, так лучше уж хорошее что вспомнить. Только у меня привычка такая, об одном говоришь, а другое само собой выходит и на память лезет. А Людмила Титовна симпатичная оказалась, наша новая классная. Она институт только в прошлом году закончила и специализацию какую-то, на английском языке. Людмила Титовна у нас кроме литературы еще и английский вела. И это сразу оказалось интересно. А мы у нее первыми были.
- Это ваш новый классный руководитель, - сказала завуч как обычно, пока мы стояли. - Вы ее должны уважать.
А сама села на заднюю парту, чтобы, значит, убедиться, как мы уважать примемся. Я бы на месте новой учителки ни за что не согласился, чтобы кто-то при знакомстве, как милиционер, сидел на задней парте, да еще, небось, меня бы тоже оценивал, будто на ипподроме в задних рядах.
А Людмила - мы ей потом за полгода и в седьмом-то классе прозвища не придумали, так и осталась Людмилой - ничего, не очень от завуча стушевалась, хотя пятна на щеках все же проступили, но теперь даже девчонки так румянами щеки трогают. Сразу нас и перекликивать не стала: "мы с вами позже познакомимся ближе".
- Кто не мечтал о машине времени? А у нас она есть. И мы сейчас немного попутешествуем: назад, в тринадцатый век, но одновременно в разные страны. А "машина"? Книга, конечно. Но сначала вспомним:
- To be or not to be - that is the question...
Она читала по-английски, а я сидел от завуча справа на другом ряду и заметил, как та подняла брови. Хорошо Людмила Титовна читала, потом и на русском:
Быть или не быть - таков вопрос;
Что благородней духом - покоряться
Иль ополчась на море смут, сразить их
Противоборством? Умереть, уснуть...
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Кто снес бы плети и глумленье века,
Гнет сильного, насмешку гордеца,
Боль презренной любви, судей медливость,
Заносчивость властей и оскорбленья,
Чинимые безропотной заслуге,
Когда б он сам мог дать себе расчет
Простым кинжалом?
Так трусами нас делает раздумье,
И так решимости природный цвет
Хиреет под налетом мысли бедным,
И начинанья, вознесшиеся мощно,
Сворачивая в сторону свой ход,
Теряют имя действия...*
* Перевод М. Лозинского.
- Это Шекспир, конечно. Но отблески событий в "Гамлете" дошли до него из XIII века. Вопрос братоубийства и наказания за него волновал еще тогда мысль не только в Дании, где происходит историческое действие... И власти... А теперь мы вспомним созданное почти в это же время на Руси "Слово о полку Игореве"... в Испании слагается "Песнь о Роланде", а Шота Руставели пишет "Витязя в тигровой шкуре"... Независимо друг от друга и тем не менее - насколько близки мотивы и боль всех авторов - борьба за личную власть, несущая кровь и несправедливость, и - объединение, которое одно только и может создать нацию...
Я, конечно, не читал ничего: оперу "Князь Игорь" мама меня как-то брала с собой смотреть, хотя там надо больше слушать и они очень долго поют, когда все уже понятно. "Гамлета" я тоже по телеку видел. Но здесь и в самом деле интересно стало, такая уйма времени прошла, а люди и сейчас о том же говорят и все силой хотят доказать друг другу, кто лучше, кто умнее. Нет, если прикинуть, вроде люди всегда хотели жить мирно, а сами воевали, чтобы доказать другим, какие они мирные и как хотят всех спасти, а вырезали своих соседей, чтобы побольше на дармовщину захапать. Даже братьев не жалали, как Святополк, который вырезал Бориса и Глеба, да потом и сам Ярославу попался. Или вот отца Гамлета. Я представил себя Гамлетом в замке, он рассуждает о справедливости, а сам убивает Полония вместо Клавдия, как будто это и не человек даже - нет, не по мне это, не стал бы я почем зря хвататься за шпагу, это только начни - и все друг друга вырежут. Шекспир не зря всех в одну кучу свалил, чтобы Фортинбрас этим не занимался. Лаэрт Гамлета, Гамлет Клавдия, который королеву, а Офелия сама... не люблю я историю! Как начнешь думать, так и понимаешь, что лучше бы тебе и не родиться, потому что твоя жизнь ничего не значит. Какой-нибудь прыщавый Ленька пырнет за чирик, вот и вся тебе история. То-то все инопланетян ждут!
Я однажды видел, как убило человека, вот жуть. Он поторопился и перебежал улицу до середины, как раз на двойной линии по центру остановился. А его милицейская машина как резанет, она и по центральной части километров на пятьсот скорость держала. И все. Да еще на той стороне его жена с дочкой остались, видно не решились за ним. Только он им что-то говорил, может и шутил или спрашивал, что они ужинать будут - и не встает, никого знать не знает, хоть обзовись на всю улицу. И наш автобус дальше поехал - я у окна сидел, видел все. Еще водитель видел, он даже дверь свою открыл, как выскочить хотел, но там уже милицейский Пассат люди окружили, а мы дальше поехали. В автобусе кто-то о своем хихикал, а тетка с сумками за место ругалась. И вся тебе история! Я тогда еще, помню, пожалел, что это не я под колеса попал, ничего бы тогда и придумывать не нужно и не видел бы тогда растерянные глаза Людмилы Титовны, когда меня от милиции выговаривала и в магазин бегала. И вообще бы ничего больше не случилось. А тогда мне просто девчонку жалко стало, хоть я даже и лица ее не разглядел, маленькая девчушка, это точно, лет пяти, а отца уже убитого видела, как это она дальше жить должна? Лучше и не иметь детей, как представишь, что тебя тормошить вот так девчушка станет, словно подняться помогает...
Но зато Людмила совсем злиться не умела. Симпатичная потому что. Вот красивые умеют злиться, это я заметил, им, наверное кажется, что они еще красивее, хотя это неправда. Маме моей наверняка так кажется. А Людмила еще и картавила, откуда здесь строгость возьмется. Она и уроки чудно стала вести, с пластинками, с играми, с какими-то листочками-вопросами, так что и у соседа не сдует никто, зато сама разрешала в учебник заглядывать. "Мне важно, что вы сами думаете, а не списываете". Но зато и после уроков могла оставить - "вместе вспоминать будем!" Меня-то часто оставляла: "Ты ведь это второй год изучаешь, Пётр?" Почему-то всегда Петром называла, а не понимала, что мне нравится оставаться с ней после уроков и слушать, как она картавит, совсем чуть-чуть: "Давай-ка, Пётр-л, по-др-лужески р-лазговаривать". Хотя она, конечно, считала меня тупее сибирского валенка, я понимал. Зато мама нагнеталась потихоньку: "Что это ваша кр-расуля тебя задерживает? Вот позвоню..." А уж если мама отвяжется на кого, так не позавидуешь. И мне опять стало зябко, когда я представил, как пришла к нам Людмила Титовна, а я уже сбежал...
4. МОРСКАЯ БОЛЕЗНЬ.
И здесь я почувствовал, что со мной что-то происходит. Траулер двигался вроде также, и переборка (ага, вспомнил, как стенка на судне называется!) как прежде чуть заметно подрагивала, но гул двигателя стал намного басовитее и покачивалось теперь судно бортами, а не с носа на корму. Я только сейчас представил себе, что подо мной всего несколько тюков, дальше днище, и только оно отделяет меня от воды. Сколько, интересно, я спал? Ведь теперь-то траулер плывет по морю. А если шторм, а если... и никто даже не узнает, что я здесь спрятался.
Но эти мысли сразу же куда-то ушли, потому что мне к горлу подкатил комок, который я подавил, потом загнал его внутрь. Тогда на меня напала икота. Это противнее всего - когда что-то в тебе от тебя не зависит и ты ничего с этим поделать не можешь. Это даже хуже, чем с обстоятельствами. Кажется, что уж в себе-то ты волен, а не тут-то было, какой-то дурацкий желудок проделывает с тобой шуточки, когда это никак неуместно. Я мог бы рассказать, как у нас один чудик чуть из школы не вылетел: все тянул руку, а училка все оборвала - сиди, мол, не мешай уроку, пока он, оттолкнув, не выскочил из класса, да еще что-то разбил по пути, кажется. Но мне от этого примера не легче. Мне сейчас и вовсе некуда было деться. Пусть бы скорей утонул этот траулер, и никто так и не узнал бы, куда это я делся. Вообще-то здорово тогда все было бы: меня-то уже нет, а все ищут и ждут и фотографии сто лет перебирают, как будто ты за это время нисколько не вырос бы! Получается почти то же, что с инопланетянами, только на самом-то деле меня уже нет, а в памяти я все такой же, хоть все вокруг и старятся. Людмила Титовна вышла бы замуж за какого-нибудь моряка, у нас все девчонки хотят за моряка замуж - знают, что им привозить всякие тряпки будут и денег кучу зарабатывать. А все равно помнила бы, не может быть, чтобы не помнила Людмила, ведь не каждый день ученики пропадают навсегда, тем более, что я у нее первый такой. Еще и своим детишкам рассказывать будет, ведь должны у нее появиться дети, если замуж выйдет. А этот идиот Ленька наверняка уж помнить будет от разочарования, от того, что с носом остался, думал, вот они уже в руках, чирики, или какую уйму колов он уже насчитал, а я навсегда пропал. Еще ему и не поверит, кто был с ним, будет с него долю требовать, а потом Ленька в больницу попадет, потому что ему печенки отобьют, у них всегда так, обязательно нарвется.
Хуже всего, конечно, маме будет. Я ей как-то сказал, что хотел бы иметь сестренку, так она рассмеялась: "Мне тебя одного много!" Мол, в наше время нельзя иметь детей - это она не мне, а "М в кубе" говорила. По-моему, чего это моим родителям бояться. Как будто я не понимаю, что такое директор универмага. Нет, я ничего не могу сказать, у моих родителей не так много денег, она когда по путевке в круиз ездила, так занимать пришлось. У нас даже на машину никак не наберется, мама вечно на такси на работу ездит, потому что опаздывать не любит. Правда, не совсем мне нравится, что мама непрочь упрекнуть отца своей честностью, мне это напоминает ту глупость, когда восхищаются, что кто-то найденный кошелек вернул, ах, геройство какое!.. наверняка зажилить хотел, да видел кто-нибудь. Зато маме всегда звонят из других магазинов: "Я вам рыбки оставила... Нам персики завезли, вам сколько?" "Евгения Николаевна, вы интерферон для сына спрашивали... и градусники появились", - это из аптеки. Короче, никаких проблем, она и знакомым все устраивала вечно, хоть и кривилась. Борзыми щенками это называется - я у Гоголя вычитал. Здорово! Или у Салтыкова-Щедрина? Смешно мне было на Милицию нашу: сама рассказывает на уроке, а потом к маме бежит. Нет, все же у Гоголя.
Вечно они притворяются, будто про других написано, будто их это не касается, еще и возмущаются, когда о других что-то такое узнают. И еще об "уроках жизни", которые "извлекать" надо из книг!.. то-то наизвлекались, старатели!
А сестренку я и правда бы хотел, чтобы была. Они интересные, маленькие. И мне почему-то их всегда жалко, прямо до слез жалко: они смеются, играются, им все улыбаются, и малыши не знают, какая их лажа ждет, когда вырастут. Но я-то знаю, почему мама не хочет еще родить: она боится, что потолстеет и папа ее разлюбит. Честное слово! А ведь отец лет на сто старше ее! Когда мама заканчивала Плехановский институт в Москве, она настояла, чтобы нанять "помощницу", как она это называла. Чтобы дома нам с отцом кто-нибудь готовил и убирал. Мамы чуть не два месяца не было, когда она диплом защищала. Так она чуть не каждый вечер звонила и все спрашивала меня, как там дела и не забросила ли нас Тома. Это та самая "помощница", ее сама мама и привела. Как будто я не понимал, для чего мама меня о ней спрашивала! Честно, я надеялся тогда сдуру, что Тома закрутит отцу голову, она симпатичная и тоненькая и глаза у нее... такие были, да еще подведет их. А сама полы моет в черных чулках, умора! Правда-правда, надеялся, что отец в Тому влюбится, я тогда его сильно к маме ревновал. Глупость, конечно, только я почему-то во сне иногда видел себя взрослым и представлял, как женюсь на маме. И все боялся, что она умрет, ужас как боялся! Но Тома, оказывается, не отца, а меня соблазнить хотела, она один раз в ванну затащила, все бормотала "ты же вон какой грязный, ты же вон какой...", я сперва и не понял ничего такого, только стыдно стало, когда она с меня все стаскивать принялась, а в ванне пены полно. Нет, сперва ничего: она хохотала, брызгала на меня, все глаза пеной залепила, хохочет, а сама вдруг говорит: "вся из-за тебя намокла, надо платье просушить!.. правда, маленький?" Я еще и был шплинт, это я после за два года сразу вырос. Тома ржала, как идиотка, отвязалась, словно ее миллион рук сразу щекочет, хотя я и не думал щекотать, даже руки притиснул вдоль тела, их прямо свело от смущения, я и глаза боялся раскрыть, потому что Тома плюхнулась в ванну, заходясь в хохоте и шепча с повизгиванием: "ну, дурачок ты ма-аленький!.. вся за тебя вымокла-ась!" Я же еще и виноват. Она пыталась вытащить мою руку, а я ткнулся носом в грудь, она у нее большая и пахла духами и потом, я как придурок заплакал и стал вырываться, но через минуту она уже стояла перед ванной в мамином халате и дышала мне в лицо: "ну и глупый, глупый... тебе
Что, воды стало жалко... вытру сейчас". Дурачком меня выставила, воды, видишь, пожалел в ванной! Я, конечно, никому не рассказывал об этом купании, но запах этот меня долго во сне преследовал. Я вообще много запахов на память помню, люди все по-разному пахнут, а я могу лицо забыть, а от запаха, вспомнится, вдруг и затошнить может. Вот и сейчас зачем-то припомнилась эта Тома, я ее и не видел больше после возвращения мамы с дипломом, два года прошло, и надо же теперь вспомнить...
Я почувствовал, что больше не могу сдерживаться, голова горела, а желудок весь поднялся к горлу, и я судорожно сунулся в этой темени куда-то в сторону, там меня и выполаскало, только что наизнанку не вывернуло. И здесь вовсе начался бред какой-то, штормовой бред, что ли: я захлебывался и пытался кричать, ударялся башкой о неприступные выступы и снова валился на пружинящие связки сетей, а траулер наклонялся, перекатывая меня с боку на бок. Никто, наверняка, меня не слышал, я и сам почти не слышал хрипа собственного и криков, может быть, крики и вообще только в мозгах звучали, наружу не вырываясь. Мне казалось, что меня посадили в мешок и завязали, так было тесно и душно, да еще этот железно-камфорный привкус во рту и шершавый язык раздирает небо, помереть легче. Рукой нащупал на стенке какой-то влажный потек и попробовал лизнуть, мне казалось, что капает вода. Но воды не было, именно влажность, горьковатая и с запахом ржавчины, к которому опять примешался этот дурацкий запах пота, а может это от моих ладоней так пахло, не знаю. Только меня опять полоскало, и голова отдельно плавала в этом мраке, честное слово, мне показалось, что отделилась голова, хотя я ее мог потрогать - как ватой набитая. Я наткнулся на сумку, достал колбасу, отчего-то мне захотелось ее откусить и колбаса оказалась какой хотелось - твердой и солоноватой. Вдруг захотелось почистить зубы, до зуда в руках и ногах захотелось. Я даже засмеялся от нелепости.
Потом я заснул. Не помню даже как, словно в колодец упал.
5. КОГДА ОТКРЫЛСЯ ЛЮК...
Во сне я летал на качелях. Качели были странные, и, кроме обмораживающего страха, мучило непонимание - где же такие качели и на чем они удерживаются, потому что несли они меня вверх никуда и в никуда падали со мной. И происходило это не в воздухе, а в какой-то желеобразной массе, розовато-сероватой и почти ощутимо живой, я чувствовал, как поглощается ею мой крик. Голос мой никак не возвращался назад, я не слышал его, хотя понимал, что кричу, даже видел временами, взлетая и словно сам опережая свое комочком сжавшееся тело с судорожно вцепившимися в холодные поручни руками, свой разинутый рот, видел этот крик, но не слышал его.
Неожиданно сквозь эту однородно-рыхлую массу то ли облаков, то ли пара прорвался тонкий луч и ударил по прикрытым векам. Веки мои дернулись, пропуская луч, и вновь плотно закрылись. Я еще не пробудился, но ощутил сладкий запах свежего воздуха, какой-то арбузно-тинный запах, если такой бывает вообще, только не липко-теплый, а холодный, нет, скорее - огуречный. Я несколькими торопливыми глотками проглотил этот воздух, еще ощущая придавленность тела, будто попавшего в самый низ кучи-малы, и боясь, что так и не удастся вырваться из-под нее. Наверное, рот у меня открывался, как у рыбы, вытащенной из воды.
- И здесь никого нет. Я же говорил, что почудилось! -донеслось до моего сознания, и я понял, что темнота сейчас снова навалится на меня.
- Ты лучше смотри. Отсюда крик слышался, честно!
Я завозился, пытаясь сбросить с себя куконы и чувствуя, как непослушны затекшие руки.
- Не уходите, - крикнул я, но сам чуть услышал свой голос. Не крик, а сипение какое-то...
Кто-то прыгнул на сети рядом с моими ногами, коконы заволновались, налезая на меня и скатываясь по бокам. Я зажмурил глаза и прикрыл их рукой, свет фонаря теперь резал веки, да и страшно стало увидеть чужих взрослых людей. Чего они мне сделают за то, что нашли меня здесь? - но не за борт же...
- Ма-алец, - сырым голосом, врастяжку прошелестело надо мной, видно говорящий склонился к лицу. А потом - громко и тонко; - ну дела-а, штурман, здесь пацан укутался!
Когда две руки подхватили меня под мышки, я все еще прижимал ладони к глазам. Руки подняли меня вверх, а другие вцепились в оба плеча моей куртки и рывком дернули. Ноги мои оказались на земле и мягко подогнулись подо мной.
Это была, конечно, не земля. Твердые доски палубы сразу ушли из-под ног, целый муравейник прокатился по правой ноге, подвернувшейся как в йоговском "цветке лотоса".
- Хо-р-рош! - угрожающе раздалось надо мной. - Показывай лицо, лягушонок!..
Я опустил руки. Кто-то стоял передо мной, мне он показался почти вровень, только широкий какой-то, как шкаф. Получше мне моего доставальщика разглядывать было неловко, да и свет здесь оказался серым, а глаза застило накатившимися слезами. Не от страха, а видно с отвычки. Туман. Бояться я уже не боялся, только чувствовал пустоту внутри и неловкость от того, что вот сейчас начнутся расспросы. От этой опустелости в животе и от сырого пухлого воздуха сами собой застучали зубы, и это оказалось очень противным: вот, мол, слабак какой-то...
- Хо-о-рош! - повторил так же сердито голос, наверняка он еще и не знал, что нужно мне теперь сказать, а может - просто выбирал, как мне поточнее отвесить подзатыльника. Сзади вылез тот, с фонарем, и молчал за моей спиной. Я задержал в себе воздух и сжался, чтобы остановить это противное щелканье зубами.
- В рубку его давай, Петрович! - крикнули откуда-то сверху.
Сердитый голос подхватил меня под локоть, ручища у него была прямо деревянная, и я захромал рядом. Еще и икота прорвалася, мало зубной дрожи. Таким идиотом себя ощущаешь.
- Задрай люк, боцман. Да-а... взгляни получше, нет ли там еще лягушат, - он обернулся за мою спину, а потом давнул мне руку, - Ты один там гостил, путешественник?
- Ук-гу, - икнул я. Видел бы меня сейчас Витька, то-то ехидничал бы. Ну, вот я бы на него посмотрел, попади он так...
По узкому трапу мы поднялись наверх, прошли тесную комнатку со столом, на котором кажется приколота была карта, и вошли в рубку. Я сразу понял, что это штурманская рубка: у штурвала стоял матрос. Конечно, матрос, хотя он был в полушубке, и борода у него - как у деда Мазая. Он смотрел на компас и поворачивал штурвал. Вовсе небольшой штурвал, такой и я, наверное, мог бы повернуть. Потом матрос оглянулся на меня, и я понял, что он совсем не старый. И еще, когда матрос оглянулся, страх у меня прошел: глаза у него смеялись, он даже подмигнул мне - не дрейфь, мол. Море можно было увидеть с трех сторон, но сейчас ничего видно не было, туман. И я только сейчас понял, почему мне сосало внутри от какой-то тоски. Капитан потянул за какую-то ручку, и раздался гудок, потом еще. Когда гудок смолк, у нас над головой ударил колокол. Бум-м! Тум-м! Бам-бам! Капитан переждал, все еще не глядя на меня, и снова дернул свою ручку.
- У-уу-у-ууу! - звук был глухой.
Капитан теперь смотрел на меня, даже брови свел. И мне опять стало неловко. Что он со мной будет делать? Я вдруг почувствовал, что губы мои расползаются в ту самую дурацкую улыбку, которая бесила иногда учителей. И маму выводил из себя. А я ничего с собой в такой момент не мог поделать, меня всегда разбирал смех, когда мне читали нотации. Особенно, если я и в самом деле был виноват. Ну никак не мог я удержать эти чертовы губы, хоть и понимал, что будет еще хуже.
- Весело? - приподнял бровь капитан. - А нам каково в такой туман, подумал?
Честное слово, я чуть не стал оправдываться, что я не виноват, что я вовсе не хотел этого тумана, что я и не знал вовсе о нем, пока сидел там в сетевом трюме...
- Кто у тебя в море ходит? - вдруг спросил капитан.
- Па... Отец. Только сейчас он не в море. Он в порту, начальник... в кадрах...
- Алексей Владимирович? У тебя фамилия Смирнов? Ну, дела. Так прикажешь тебя сейчас на шлюпку высадить? Остров как раз недалеко, - капитан ткнул большим пальцем себе за плечо куда-то вправо. - Борнхольм называется, чтоб знал. Или лучше вот что: посадим пока, пожалуй, в цепной ящик. Раньше пиратов так вот возили. В цепном ящике. Чтобы мне бунт на корабле не поднял! Ну, хоть до выяснения личности я , пожалуй, не откажу себе в таком удовольствии.
Он говорил это, сведя брови и ничуть не улыбаясь. Зато, отвернувшись, смеялся рулевой, я даже по затылку его видел, как ему смешно и весело. Прикусил губу штурман. Развлекаются. Я понял, конечно, что ни за какой борт меня не выбросят, наверное - и в этот самый цепной ящик не посадят, хоть я и не знал, что это такое, но ящик есть ящик и сидеть в нем нормальному человеку, само собой, не очень-то улыбается.
- Маркони! - стукнул еще в одну дверь капитан.
Я сперва и не заметил эту дверь, она за спиной у капитана скрывалась. Оттуда высунулось заспанное лицо в лыжной шапочке с помпоном. Недоволен.
- Свяжись с портом, Юра. Вот нарушителя границы обнаружили. Смирнов... как звать?
- Петя, - сказал я, как проблеял, и сам себе показался каким-то заблудившимся, поэтому и сам сразу поправился. - Петр...
- Смирнов Петр Алексеевич. Смотри-ка, не самозванец ли? Вот и узнай, говорит, что сын Алексея Смирнова, Владимировича, что начкадрами. Обрадуй заодно, наверняка заискались. Скажешь, что высаживаем в шлюпку, солонины на три дня!..
До меня только что дошли слова капитана о "нарушителе границы". Я даже и не подумал, что уйти тайком в море - это значит и оказаться за границей. Здорово! Вот бы они еще и зашли в какой-нибудь иностранный порт, и я...
- Как же это пограничники прошляпили? - спросил Юра, про которого я понял, что он радист.
- Так же, как мы. Кто думал, - вот сейчас я услышал в голосе капитана раздражение. - Иди, связывайся. Не назад же нам поворачивать. И так из-за этого тумана время уходит...
Да, раскатал я губу - "иностранный порт", так бы меня и выпустили, заперли бы где-нибудь, чтобы и в окошко не увидел! И мне сейчас стало неловко: наверняка он злился оттого, что я прибавил ему забот. Был бы я на его месте, не так злился бы...
- Я тоже помогать буду... работать, - пробормотал я.
- Это уж само собой. Здесь никто хлеб даром не ест. Да, кстати, надо парня и накормить, - он подошел к какой-то трубке и дунул в нее, а потом приложил ухо.
- Слушаю, - прошелестело оттуда.
- Поднимись-ка в рубку, Ростислав, - капитан оценивающе окинул меня взглядом, потом перевел глаза на штурмана и непонятно ему ухмыльнулся. - Деда потесним. А ты иди завтракать, я сам здесь достою. Да второго толкни.
Над головой снова раздался удар колокола: "Бум-м!" Я уже и забыл замечать его, только в этот раз откуда-то слева, издалека пробился как бы ответный клекот: " Там-там!" И гудок оттуда же. Я понял, что рядом проходит другой корабль. "Держи курс внимательнее", - сказал капитан матросу. Они оба теперь не обращали на меня внимания, я торчал и не знал, что же мне теперь делать. Нет более дурацкого положения - ты вроде бы и находишься рядом с людьми, а оказываешься ни при чем. Можно хоть руки в карманы засунуть, хоть шапку снять, переминайся с ноги на ногу, а никому это не интересно. Вон капитан курит, жаль, у меня нет сигареты, да и не люблю я этого вкуса, сколько ни пробовал, а привыкнуть не мог к дыму, который зачем-то глотать приходится, что за форс такой, если во рту противно. Да он, наверняка, и не обратил бы внимания, верняк, что подумал бы: так уж у них заведено, мол, что с них возьмешь, бездельники и пижоны растут. Слышали мы это сколько раз. Поневоле захрюкаешь - назло. Это как в Алисе: называй младенца поросенком, он обязательно захрюкает. Да. А потом и в свинью вырастет. Так еще и удивляться будут, откуда, мол. Ни сном, мол, ни духом у нас близко подобного не было, вот, мол я в твои годы... Смех да и только! Как-то я, для юмора, подал отцу дневник. Листает он тот дневник чертов, смотрю, аж краской наливается. Ну, думаю, готов, сейчас воспитывать спохватиться. Я-то знаю, что там его заводит: там трояк по литературе, там пара по геометрии, сейчас еще хлестче будет, вот перелистнул, пожалуйста - "Родителям явиться в школу, иначе встанет вопрос об исключении Вашего сына". Если подумать, так до лампочки им там этот самый сын, потому что... Он аж швырнул на стол, как обжег его тот дневник. Я уже и пожалел было, что затеял эту муру. А потом решил - пусть, доведу до конца. Все они одинаковы: "читай, учись", а сами ничего не помнят, небось, "Горе от ума" - как Милиция наша - "обличение крепостнически-помещичьего... где свободно мыслящему человеку..." А сами еще худших Фамусовых со Скалозубами наплодили. Молчалиным себя никто не признает. "Прошлое!" Вот и листай себе это прошлое, папа... А отец швыряет дневник, отвечаю, что в меня хотел швырнуть, да сдержался. За руку схватил, а другой к пряжке тянется, чего бы трудиться, отвесил бы сразу по шее, чтобы злость выплеснуть. Здесь я и не выдерживаю, губы сами расплываются в эту идиотическую улыбку: "Не отвязывайся, чего ты - это же твой дневник, старый!" Надо было мне его найти!.. Он сперва и не понял, стойку на первые мои слова сделал. Да сел. Зря я, конечно. А они там тоже - "родителям явиться", видишь ли, им до потолка, что родитель тот у отца давно убит на фронте. Я так и не спросил тогда отца, чего он там натворил в школе, как-то он отошел от меня молча, я даже порадовался, что мамы дома не было, не видела его. Мы и не говорили после об этом...
Я так задумался, потому что - о чем же мне говорить, капитан с рулевым своим заняты, а за стеклом туман и этот вой с бим-бомом тоскливый. Хорошо, здесь как раз поднялся в рубку тот, кого вызвал капитан в трубу. Тот самый здоровый парень, который меня компотом поил. Я обернулся, и он сразу узнал меня, потому что брови у него поднялись.
- Вот, Ростислав, - обернулся капитан и ткнул в меня пальцем, как в экспонат какой. - Посмотри на пирата. И таможню проспал в сетевом трюме. Алексея Смирнова сын, в кадрах который. Он раньше тоже в моря ходил, да списался чего-то...
- А-а, знакомец! - расставил ручищи этот Ростислав, ну и здоров же все-таки, кажется - полрубки сразу занял. - Что, компот не допил?
Мне как-то легче сразу стало, честное слово. Как-то с ним рядом понимаешь, что ничего страшного уже не произойдет, и донимать такой по мелочам не станет. Только я понять не мог, кто он такой. И свитер на нем тот же, исландский. Теплый. Я поежился и глянул на свои московские адидасы. Вот бы мне такие сапоги, как у Ростислава, прямо с ботфортами!
- Ты ж говорил, что с отцом попрощался! - это он мне. Помнит. Врал?
- А я и попрощался. Он же на берегу оставался. Они...
- Поня-атно! Сбежал, значит. Уважаю. И было от чего?
- Ты вот возьми его к себе, Слава. У тебя хоть диван есть. Не в кубрик же его, наслушается там в носу... Вот еще дурь на мою голову, - капитан поднял на меня бровь, а я увел глаза на свои кроссовки и губы сами поехали к ушам. - Улыбается еще, видишь. Всыпать бы горячих по... Там пересадим как-нибудь в порт, пока возьми его. Да голодный он.
- Будешь жить у деда. - сказал мне капитан и отвернулся.
Здесь уж я голосом рассмеялся.
- Чего звенишь, Синбад ты этакий? Смотри, здесь волна живо в рот проскочит.
Даже матрос улыбался и ждал, видно было, нашего разговора. Скучно, наверное, вот так, вслепую рулем шевелить.
- Дед! Какой же вы дед?
- Пошли, салажонок. Сразу пешехода видно, не знаешь даже, как старшего механика величают! - еще моряка сын...
А-а, вот он кто. Значит, я в машине побывать смогу, увижу тот самый двигатель, что ухал мне в моем убежище.
Я пошел следом за этим белобрысым Дедом. Железные ступеньки под ним, похоже, прогибались. "Глядишь, рассеется", - это он о тумане пробормотал. А я хотел есть и спать.
6. ЗНАКОМСТВО
Я проснулся от мелкого дрожания стенки - нет, надо все же привыкать к настоящим названиям, раз уж попал на судно, - проснулся я от мелкого дрожания переборки, когда закинул руку за голову и пальцы мои коснулись переборки над диванной спинкой. Спал я на небольшом диванчике в каюте старшего механика и помню, что перед сном все решал вопрос, называть ли этого большого парня "Дедом" или Ростиславом... отчества его я ни разу не услышал, все только так его и звали, хотя многих, это я заметил, даже моложе его, окликали по одному отчеству: "слышь, Петрович" или "плесни еще чайку, Димыч". Уснул, так ничего и не надумав. Пока можно и безлично отвечать: "мол, да, в седьмом классе, да, по телевизору люблю смотреть "Клуб кинопутешественников", но только он часто скучный, а вот рок-концерты..." Даже без "вы" можно обходиться, безличные предложения мы уже проходили. Да мне много и не пришлось пока говорить. Когда мы пришли в салон поесть, все, кто был - моряки то есть, а кто они в отдельности я не совсем еще и понимал, - и кто потом заходил, уже знали, что я здесь, и обсуждали меня так, будто меня и не было за столом. Поэтому я уткнулся носом в тарелку и молча ел блинчики с повидлом, а от борща отказался - это мне показалось юмором, борщ на завтрак, но другие, ничего, ели, со вчерашнего осталось. "Не выливать же", - сказал кок.
Да что про еду помнить, хотя это интересно - кто как есть умеет, я еще в школе любил смотреть, каждый по-разному и сразу понимаешь, что это за человек. Но в этот раз-то я никого не мог замечать, наоборот, у самого уши горели, потому что чувствовал чужие взгляды. Да еще и обсуждали: голодный, мол - а ты вот посидел бы в трюме двое суток! - да какао ему подлей, пусть пацан подпитается, отощал... А у меня уже и глаза осоловели, так что я обрадовался, когда Ростислав тронул плечо: "Потом наговоримся".
Проснулся и не понял: вечер, ночь ли, под утро ли? Короче, ночер какой-то, как у меня один пацан любил повторять, когда допоздна топтались. Подхватил где-то, не сам же придумал, но все равно здорово - "ночер"! В каюте было темно, почти не качало и только вот почему-то мелко и часто дрожала переборка. Я глянул в иллюминатор, он как раз напротив, над письменным столом виднелся. Самую малость отличался от темени вокруг, голубоватым чем-то светился. Я встал и сделал два шага всего к столу, да еще наткнулся на стульчик, который с места не двигался - прикручен ли что ли? И в иллюминатор далеко увидел звезды, а потом различил воду и совсем небольшие волны, они-то и отдавали зелено-голубым. И я теперь увидел и понял, что траулер идет полным ходом. Услышал двигатель, который гудел ровно и густо, от его мощи, видно, и дрожала переборка. Тумана не было, и судно куда-то мчалось. Я вспомнил бурчание капитана: "не поворачивать же обратно". И решил, что мы все-таки идем дальше в море или куда-то там - на промысел. Мне стало немного обидно, что опять проспал целый день. Как будто я для этого сюда и сбежал - отсыпаться!.. Ну, а сейчас что делать? Не пойдешь же сам по себе бродить среди вот этого ночера. Досплю, а там, если надо, разбудят. А что я, интересно, могу здесь делать? - "даром здесь хлеб никто не ест", сказал капитан. А как - не даром?.. И -никако-гооо-тебе-што-о-о-ооо...
Мне успело присниться сразу два сна. В одном зачем-то приснился урок труда. Вот еще лажа. Меня опять заставлял Семен Павлович делать какую-то дурацкую линейку. Я этих линеек уже миллиона три сделал! Это у них называется "приучать к труду". Как будто мне всю жизнь надо будет делать эти линейки! Или картошку под дождем убирать, как нас заставляли в сентябре. На целую неделю вывезли пол-школы, урожай, мол, спасать. "Каждый должен жить по труду" - вот задвигали нам, а что-то в том совхозе мы и людей почти на поле не видели, один бригадир к нам придет да тракторист. Если так вот всю жизнь "по труду" жить, так для чего тогда вся эта их учеба нужна? У Леньки Мордвина вот джинса, что на нем надета, на толкучке пять бумаг потянет - то-то он по великому своему труду заимел, это ведь вспотеть надо: сыном своего папаши родиться. Короче: дурацкий сон. Обидно: даже во сне тебя точно фэйсом об тэйбл, как у нас в школе говорят, норовят растереть. Самое обидное, что тебя за олигофрена держат, будто у нас ни глаз, ни ушей нет. Я это слово, которым дебилов называют, специально для исторички выучил. Когда она взбесилась от моего вопроса: почему, мол, большевики Учредительное собрание разогнали, а в истории нет, как рабочих тогда в январе расстреливали - тех, которые против на демонстрацию вышли. Сам в газете прочитал, больно отец от этого въерошенный был, вот я и прочитал. "Это где ты такое взял! - историчка на меня отвязалась. - Выборы были неправильными..." Вот я и выучил потом, чтобы сказать ей: "Я не олигофрен, читать научился!" Только не сказал, себе дороже. Как будто непонятно: зачем такие выборы, на которых большевиков меньше других выбрали, а власть у них уже была! Не стал я ей говорить, и про олигофрена не стал, хотя мне слово понравилось. Легче прикинуться идиотиком: а-а, мол, а я не понял. Выгнала бы и пару влепила, она и психовала от того, что не права, а сила-то у нее. Нужна мне ее история...
А вот после мне такой стыдный сон приснился... от покачивания, что ли? Если честно, я потом часто вспоминал то купание в ванной, которое мне Тома устроила. Нет, теперь не она приснилась, но все равно стыдный сон, мне аж горячо стало. Я проснулся и не знал, что теперь делать. Только сейчас я понял, как по-дурацки я сбежал из дому. Даже белья на смену не догадался взять! Такое со мной и дома приключалось, понимаю, что ничего здесь особенного, но все равно неприятно, но дома хоть в ванную шмыгнуть можно... А в каюте уже стало светло. Я лежал, стараясь не шевелиться, и придумывал, как осторожно одеться, когда вошел Ростислав.
Вошел он осторожно, но сразу понял, что я не сплю.
- А-а, выспался, браток? По тебе суточный хронометр можно ставить, - он засмеялся, но необидно. - Давай - раз-два! - включайся, пойдем какао пить да по траулеру прогуляемся. На тебя радиограмма пришла. Не дрейфь!
От него пахло одеколоном. А я не знал, как мне быть. Тоже мне - беглец, думал я про себя, не мог трусы с майкой и носки в сумку сунуть... мама тебя не собрала.
- Что, сейчас бы в ванну нырнуть? - мне отчего-то показалось, что он чувствует мою неловкость. - Давай, одевайся, я выйду. В душе пока горячая вода есть, смоешь сон. Мы котелок завели, успеешь плеснуться, пока механик вахту сдает. Снов-то много просмотрел небось?
Он вышел. Я скомкал с себя трусы, торопливо натянул джинсы и уже спокойно разровнял одеяло. Сон смыть... хитрый Дед! - может, ему еще и про Ирку рассказать, я ведь ее в том сне видел, из соседнего подъезда девчонка, мне ее всегда жалко было с тех пор, как однажды в сильный дождь я увидел Ирку в нашем подъезде. Дождь шел холодный, а она была в коричневом платьице, и руки у нее посинели и торчали из рукавов какими-то прутиками, а светлые волосы облепили лицо, и с волос стекала вода. Ирка плакала с каким-то щенячьим поскуливанием, прижимаясь к батарее. Это было ни к чему, ведь батареи еще не топили. "Ты чего это здесь, никого дома нет? Или ключ потеряла?" - спросил я, потому что сам шел из школы и у меня дома тоже никого не было. Она отвернулась и замахала головой из стороны в сторону, чуть не отлетела голова, а по тонкой шее с затылка покатились капли за шиворот. Любой бы пожалел, хоть воротничок, пришитый к стойке платьица казался серым и воротил с души. Не люблю я вот такой неслучайной загрязненности, особенно у девчонок, одно дело, когда теронется где-то об стенку или там случайно заляпается грязью в дождь, а другое - вот так, серый воротничок, а то еще лямка от сорочки у тетки вывалится... бр-р! Но уж больно мне Ирку жалко стало, словно мне самому те холодные капли за ворот покатились. Короче, повел я ее к себе домой. "Пойдем, - говорю, - чаем напою, если хочешь". Она ничего, пошла, только все хлюпала за спиной. А когда вошли, она как-то притихла, смотрю - встала у порога и глаза вроде испуганные, от порога в комнату ближнюю зыркает и с ноги на ногу переступает, вроде еще и меньше стала. "Ты не бойся, - говорю. - Никого дома нет, на работе все. Да хоть бы и были..." Правда, подумал, что мама обязательно бы поморщилась, конечно, чтобы заметно не было, но все же. Хотя и обязательно бы заахала и пожалела, у мамы не всегда и поймешь, что на самом деле думает, а только все равно пожалела бы. Ну, Ирка туфли сняла, колготки все внизу промокли, а тапочки мои надеть не решается. Вовсе мне ее жалко стало. "Дома никого нет?" - снова спросил я. "Есть", - прошептала. Еле уговорил эти дурацкие тапки надеть и на кухню пройти, вот не думал, что она такая дикая. Но расспрашивать не стал, что там у нее случилось, сама расскажет. Пока я чайник поставил да колбасу с сыром доставал, она так и стояла. "Да садись же. Чай или кофе? Кофе быстрей - растворимый..." "Он пьяный... а кофе, правда, можно?.." - так она сказала, что мне смешно стало. Как будто я не знамо что предлагаю. Это потом я понял, что для нее и сыр-то чудом показался. Когда она мне про отца с матерью рассказала, что они вместе с отцом могут до рыгаловки напиться, и что ее посылают денег у соседей занимать, да еще и дерутся, а могут и вообще без ужина оставить, а комната у них одна... и еще грозятся ее в колонию сдать, если их в школу вызовут еще раз, а ей стыдно в школу ходить, потому что никак не выучить все вовремя и постираться негде - в ванне белье по сто дней замоченное лежит... "Мать оттолкнула, я так стукнулась!.." - опять заревела, тихо так, еще и с испугом на дверь покосилась. Честно, мне ее до жути стало жалко, а потом, когда Ирка в комнаты заглянула, мне даже неловко стало за нашу чертову квартиру и за кофе этот дурацкий с колбасой, которую она ела, будто боялась, что отнимут. И смотрела везде, как будто в музее каком. "Чисто!.." - говорит. Честное слово, мне показалось, что я вроде как и виноват, что у нас чисто, а у мамы на кухне все блестит и стенка эта дурацкая, перед которой Ирка рот открыла. Я здесь и придумал ее в ванную запустить, чтобы согрелась, а то она и после кофе как мерзлая казалась. "А когда твои придут. - спросила, у самой глаза округлились. - И с шампунем можно?" Я от такого дурацкого вопроса чуть не полфлакона в ванну вылил. И мне уже хотелось, чтобы Ирка побыстрее ушла, уж больно глупо себя чувствуешь перед такой бедностью. Как сирота она. "Я тебе мыла потом с собой дам, ты здесь не стесняйся", - сказал я ей и ушел в свою комнату. Я и не думал ничего такого, пока она там себе отмокала. Ей же всего тринадцать лет было, посмотрел бы кто на этого воробья замерзшего, тоже небось пожалел бы. "Как у вас кайфово! - Ирка стояла на пороге и оглядывала мою комнату. - Сколько книжек! Ты здесь один живешь? Шиково!" Ох, не люблю я этих словечек дурацких, которые у нас на каждом шагу привыкли вставлять, хоть и сам не удерживаюсь иногда. Все эти "прикинь, в натуре, шиково, балдею". Мне кажется, что строют из себя черт-те что, когда это через слово лезет: "Иду, прикинь, а они заторчали на углу, прикинь, а я, в натуре, базарю ему, мол не прикидывайся к малолетке, а то кайф сломаю"... пока дослушаешь, скулы своротит от скуки. Это отец у меня смеялся, у них говорит, на такой случай пословица ходила, когда "без мата слово, что справка без печати". "Иду, бля-а, смотрю, бля-ха, блестит, бля-ха! беру, бля-ха! - сопля, бля-ха!" - Бр-р, так он меня и подкузьмил, когда услышал эти "прикинь", чуть не вытошнило. "Когда из полутора извилин одна прямая, то и в самый раз такой язык годится. И незачем было с дерева спускаться" - это он на обезьянье родство намекал. Но Ирка сказала это "шиково", и в самом деле понял, что для нее в слово многое вместилось. Потому что сама Ирка теперь по-другому гляделась. Она, видно, до маминой косметики добралась, на полочке под зеркалом лежит большая коробка фирменная, австрийская, кажется, а с собой мама в косметичке другую носит. Ирка глаза подвела, румянец на щеках сделала и губы фиолетовые - как в коктейль-бар нарисовалась. И этот дурацкий несвежий воротничок сняла, шея у нее теперь длинная стала, из коричневой стойки она поднималась прямо, и светлые волосы, еще влажные, легко осыпались по сторонам, а на голове их разделял пробор. Мне это понравилось. Без всяких дурацких челок, как у пуделей. Или на нее так ванна с маминой косметикой подействовала, или кофе с колбасой и сыром, или то, что Ирка еще этот передник дурацкий не надела пока, только теперь у нее плечи распрямились и в круглых глазах не слезы, а удивленное удовольствие светилось. "Правда, мне идет такая помада? - она встряхнула головой, и я понял, что волосы у нее легкие и пушистые, вот только досохнуть надо. А ноги оставались голенастые и без колготок какие-то щенячьи-трогательные, как и руки с обкусанными, по-моему, ногтями. "Там у вас батарея горячая, колготки быстро высохнут, ты не бойся... я уйду сейчас", - глаза у нее словно блюдца налились, но она сдержалась и тряхнула головой. Видно, вспомнила, что накрашена. Честное слово, ей так здорово было с этими тенями, зеленые у нее глаза, что ли. Только вот губы зря она намазала, рот и так большой. Так я и сказал. И еще посмотрел на время: было только полчетвертого, еще два с лишком часа можно спокойно сидеть. "Правда? - она обрадовалась и несколько раз приложила к губам ладони с тыльной стороны - промакнула вроде. - Так лучше?" Я засмеялся - она на обезьянку смахивала из какого-то мультика, что ли. Но мне понравилось, что сама понимала об уходе, не наглела. Жаль вот, что не мог я ту коробку австрийскую ей отдать, вот бы подруги завидовали, есть же у нее подружки... "Хочешь еще кофе?" - спросил я, не зная, о чем с ней теперь говорить. "А плеер включить можешь?" Тоже мне - "плеер" - это ведь "грюндиг", а не плеер! Но включил, а сам придумал вдруг: "Ты посиди здесь, я сейчас..." Правда, мне Ирку очень жалко было, и я подумал, что вот она теперь от меня опять на улицу выйдет и замерзнет. Полез в шкаф, вспомнил, что есть у меня свитер, давно я из него вырос, наверняка мама никогда не хватится. Достал. Вполне был свитерок, я его раньше любил, да руки из него теперь чуть не по локоть торчали бы, а так - темно-серый с красными стрелами и под самое горло. Вернулся к Ирке, а она стоит, как стояла, и раскачивается, и глаза закрытые. Уморительно глядеть. "Надень", - говорю. "Да мне не холодно, - это она сказала, глаз не открывая, потому что я свитером к руке прибросил. Но потом хлопнула все же ресницами. - Классный джемперок..." "Насовсем бери, - говорю, - мне мал". Честно, это здорово - подарки делать, я в этом момент понял отца: он однажды маме, когда она его за серьги целовала и сразу упрекала, что дорого, сказал - "Я убежден, что человеку всегда приятнее дарить, чем получать подарки...", помню еще закончил со злостью, она у него что-то часто прорываться стала, на него эта политика их дурацкая плохо влияла, мама, я слышал, ему выговаривала - мол, все ты близко принимаешь, ты-то чем, мол, виноватить себя можешь! "Отучили мы людей дарить, от себя, от добра дарить, а не для пользы шкурной". Чудно, он как будто и вправду себя виноватым числил, когда мама домой все приносила без очереди. А где бы она все взяла, если - по очереди? - это не то, что мне, и козе понятно. А когда Ирка джемпер мой прикинула на себя да к зеркалу сбегала, я понял, как это приятно - подарок сделать. Так она радовалась, аж по ногам мурашки побежали, а пальцами все себя ощипывала, как птица какая по перьям! И про музыку забыла. "Правда, мне? Насовсем можно?" Мне даже надоели эти ее "правда, можно?", если честно сказать, чего тут такого особенного уж... а потом я подумал, что ей надо будет придумывать дома: "Ты скажи, что в школе, ну, в классе подарили". "Ага", - сказала Ирка. Она стояла перед зеркалом. И здесь мне ударило в глаза бело-розовым жаром: она повернулась к зеркалу боком и подняла юбчонку свою чуть не до пояса: "Синяк будет, видишь..." Во рту у меня высохло и ладони вспотели, сама Ирка с ее глазами, бровями, губами расплылась, но отвести глаз от ее руки, приподнявшей юбку, я не мог. И понял, что Ирка видит все, но так и стоит вполоборота к зеркалу, или это комната в моих глазах качалась. Ирка как-то подплыла ко мне и ткнулась лбом мне в грудь. Ма-аленькая. "Все равно отберет, наверное, - продышала она, от волос ее пахло яблоком, а руки у меня висели как веревочные. - Хочешь потрогать?" Как я хотел, чтобы это была моя сестренка, пусть бы таким котенком вскочила на колени... и я глупо спросил, хотя чувствовал, о чем Ирка спрашивает: "чего потрогать?" "Где синяк", - шепнула она.
... - Давай быстрей, - сказал Ростислав. - Пять минут на помывку. Вот полотенце.
Душ был тесный, но я приспособился. Здесь и мыло оказалось, черное - хозяйственное, так что я постирал трусы и платок носовой, так для виду его простирнул, чтобы не одни трусы сушились.
Когда я вышел, мой шеф - а его, наверняка, так теперь и считали - прищурился на мои кроссовки: "Да-а... что-то придумывать тебе придется, парень". По пути в салон мы заглянули на камбуз. Кок месил тесто и большими кусками плюхал это тесто в черные формы, по ним я понял, что это будет хлеб - точно на буханку рассчитано. Рука у кока по локоть в тесте, а из-под синего берета выбились волосы.
- Сам похозяйствуешь, Дед? Вон на противне булочки, каша в котле, а масло с сахаром в салоне. Поправь мне, будь ласка, пацан, берет... Пойдешь ко мне в помощники? Хлеб научу печь, на берегу пригодится. А что? Хлеб, учти, и мамаша твоя не умеет ставить. Вот удивится.
- Он и картошку в мундире не сварит, - сказал зачем-то Дед. - Мы сейчас к кэпу зайдем...
- Картошку я и поджарить могу, - сказал я и, чтобы не выказать обиду на Ростиславову подначку, подыграл ему. - И яичницу, если яйца будут!
- Да он у тебя умелец, - подхватил кок, а я пытался вспомнить, как его зовут. - А насчет яиц - так мы в крайнем случае - рыбьих нарежем, если своих не вырастили...
Я понял, что здесь мне лучше не лезть с шутками, быстро нарвешься на плюху.
- Ты не очень-то, Паша, - рассмеялся Дед. - Пацан все же.
- Ничего, здесь все мы пацаны, девицам письма писать собрались, чтобы ничего не отвлекало, - ответил кок. - Скажи кэпу, я беру парня в юнги, чего ему без дела околачиваться. Давайте! Вон колбасы еще отхвати ломоть и заправляйся на здоровье.
В салоне за столом сидело человек пять.
- Садись рядом, - он хлопнул ладонью. - Сейчас я тебя знакомить буду. Потихоньку всех и узнаешь. Это Леха - моторист наш, но на механика спокойно тянет, потому и не умывается - чумазый он с ночи, вахта сегодняшняя только началась у него. Петрович - "рыбкин", рыбмастер то есть, попроси его, он тебе так селедочку замаринует - с рукой проглотишь, а если отцу принесешь, да под "пшеничную"! Все, об этом молчу!
Здесь за столом я понял, что мое появление на траулере уже пережили и оно больше никого не волнует. Как будто я всегда здесь был. Как раз зашел и боцман, тот самый, у которого голос мне показался сырым и который нашел меня.
- Привет, находка, - улыбнулся он. И голос у него сейчас был вполне нормальный. Вот руки у него интересные - темные, как копченные, и видно, что в коротких пальцах сила без дураков, вот с такими руками, как я читал, наверное, и гнули подковы.
- Нам парня обмундировать бы, боцман, - сказал ему Ростислав. - А то он как босой здесь, да и из курточки его выдует...
- Придумаем, - успокоил тот и оценивающе оглядел меня. - Тридцать десятый не пойдет? Есть одна пара, не знаю, как попала. Сороковой то бишь!
Я носил тридцать восьмой. Боцман обрадовался.
- Вот видишь, как на заказ! Чулки войлочные сошьем - хоть чечетку пляши.
- Они теперь чечетку не пляшут. У них теперь брэйк. Вроде куклы на веревочке, - тот, кто сказал, сидел сбоку, мне его загораживал Ростислав, но по голосу я понял, что не все так уж счастливы моему появлению. Из-за Дедова локтя я увидел только рыжую бороду и черный блестящий глаз. Не стану же я объяснять, что брэйка не танцую, а вот попробовал бы кто из них - посмотрел бы, надолго хватило бы... Да и давно отошел тот брэйк.
- Ну, пойдем, - потеснил меня Ростислав, вставая. - Вечером киношку налажу, чтобы не скучали. Так сделай там, боцман.
"Московское время десять часов тридцать шесть минут", - сказали нам вслед по радио. Я посмотрел на Деда, удивляясь, что так поздно, ведь только вроде рассвело. "Привыкай, пояснил он. - Мы уже часы переставили. На два часа назад. Такая здесь разница: восемь тридцать сейчас". "Шесть", - сказал я. Он засмеялся: "Семь уже. И даже тридцать восемь. Пока болтаем, время уходит, так что давай быстрее, мне в машину спуститься надо". "А мне можно?" "Потом..."
Мы вышли на крыло, и в глаза ударило солнце, но не сверху, с неба, а от воды. Сине-зелено солнце чуть поднялось за кормой над горизонтом, и траулер словно убегал в голубовато-серую дымку впереди. Как все же здорово, что я залез в этот трюм, пусть меня потом хоть совсем выгонят из школы той долбаной. Я глубоко вдохнул в себя воздух, солоноватый даже, совсем не похожий на береговой воздух, и точно решил, что нигде, кроме моря, я никогда работать не буду.
- Нравится? - опять понял Дед и подтолкнул к трапу. - Подожди, вот в шторм посмотрим, как тебе понравится...
- Не везет тебе, - сказал капитан, когда мы поднялись с Ростиславом в рубку. Я, конечно, понял, что это ему не везет, а не мне. - Не везет... ни одного судна в порт. Я сейчас выходил на флагмана. В Норвежском все в пролове, нет рыбы. Побегут к Фарерам, а кто и на Ян-Майнен...
Он взял со столика листок и протянул мне: "От отца привет. Пожалуй, так и сделаем..."
На листке было написано сверху "Радиограмма". "Порт - СРТ-78 "Быстрый". Солоникину". Ага, это у капитана такая фамилия. А траулер, значит, "Быстрый", такой эсминец, кажется, где-то был, слышал откуда-то, или читал. "Первой возможностью отправить мальчика в порт. Несете личную ответственность. Промысел следовать после исполнения. Брыкин". Кто такой этот Брыкин, я не знал, но теперь понял, что своим появлением еще и мешаю морякам работать. Что ж, они так и будут где-то ждать встречного судна, чтобы меня отправить, и я не увижу настоящей рыбалки? Дальше шла приписка: "Лично. Капитану Солоникину. Анатолий Яковлевич, поступай собственным обстоятельствам. Последствия возьму на себя. Не высаживай моего недоросля необитаемый остров. Его ждет справедливый суд. Передай, вздернем рее принародно приходе порт. Выдай пока сотню линьков, поставь работу посолонее. Привет. Алексей Смирнов". Там дальше был еще какой-то пост скриптум, но капитан забрал листок. Что-то о забастовке, кажется, но при чем здесь я или мой отец, до меня не дошло.
- Не во-время ты затеял побег этот паренек... Петр Алексеевич! У отца и без тебя забот... или тебе до фени? - он отмахнулся от меня и сказал Ростиславу, словно меня здесь не стояло. - Раньше бы его отец волчий билет в зубы получил, вылетел бы из партии за такое воспитание сына... удобнее не придумаешь. Выдали бы ему самостоятельность порта...
- К Паше его пока определить. Поможет помаленьку. Я в машине, - сказал Ростислав и приобнял меня, притягивая к себе. - Пойдем. На вахту станешь.
- Вот-вот, и насчет линьков подумать надо, - кэп все же улыбнулся и глаза под сведенными бровями не были сердитыми. - Освободишься, зайди ко мне, Слава.
- А кто такой - Брыкин? - все же спросил я. Фамилия заторчала в голове, а я хотел увидеть, как здесь ловят рыбу.
- Это насчет рыбалки? Идет он подальше, твой Брыкин. Там видно будет, - капитан, Анатолий Яковлевич - я теперь запомнил, открыл дверь в рубку, я увидел плечо и отставленную ногу в резиновом сапоге - рулевого матроса. И услышал музыку. Монин Токин, древняя запись, лет сто ей. Через стекло мне увиделся нос траулера с надстройкой и дверью, а перед носом светился зелено-белый бурун и мягкие волны быстро отставали, расходясь по сторонам. Мне показалось, что и палуба под ногами весело подрагивала, радуясь этому движению по солнечной воде. Не верилось, что на улице февраль. Палуба была сухая и светлая, мы вышли из рубки, и я посмотрел на свои кроссовки - вполне! Вода за бортом здесь казалась совсем близкой.
- Мать, наверное, переживает, - сказал Дед. - И в школе переполох устроил. А чего? Ну, пойдем быстрее в машину, там поговорим, да к коку.
Все они переживают, как же... ну, мама, понятно. Вот кто переживает, так это Мордвин - сбежала монета. Им всем здесь хорошо правильные слова говорить, опять воспитывать примутся. Очень мне нужно с ним в его машину спускаться, слушать там. Расхотел я с Дедом идти. "Я сразу в камбуз", - сказал я, лучше картошку чистить молча или что там еще делают.
- На камбуз, - поправил он.
- На камбуз, - поправился я, пусть их.
Ростислав вдруг рассмеялся, а чего веселиться? "Не дрейфь, все будет лады", - и ушел. Шуточки какие-то детские, как будто мне семь лет: "линьки", "цепной ящик", как у приготовишек. Они все думают, что нам жизнь устраивают и своей жизнью ради нас жертвуют: все, мол, для детей. Как будто мы заранее виноваты, что появились. Я как-то слышал, даже Иркина мать кричала: "Все для вас делаешь!.." Вот и сбежал я , оказывается, не во время, капитан упрекнул. Еще и выбирать надо было, когда им удобно. Вернусь, так мама свою вину искать станет, или отцову - чего не додали, чего не хватает, а потом за эту вину на меня же и злиться: - у отца и без тебя забот по горло... Заботы их! "Отправить мальчика в порт", - написал в радиограмме тот Брыкин, наверняка, начальник их какой-нибудь. Мальчики, девочки... как будто мы не понимаем, что им собственное их отражение в нас подавай, да еще такое, чтобы исполнилось то, чего они сами не смогли сделать или что в них не случилось. Конечно же - оттого, что жизнь на нас положили, а мы все такие эгоисты, как самим не надоест этот заигранный пласт. Что дома, что в школе, что по "ящику", а сами торопятся выговорить все поскорее, да и бежать по своим делишкам. Хоть надорвись потом рядом в крике - они свое отговорили, "отдали долг", как тот врач, который и не видит тебя, а лекарства наперед знает - "бисептол, сульфадиметоксин, фурацелин и капли в нос" - и не кашляй, здоров. И барахтаются в своих достижениях да тоске серой - "вот ра-аньше". Сплошное вранье себе придумали и злы друг на друга, потому что знают о вранье и плывут в нем, отталкивая друг друга и нами же оправдываясь: "пусть хоть дети наши будут жить по-человечески"? Как это? В пробирках нас надо было выводить, а то сами всю капусту съели и аистов перебили. Как в том фильме - мы с мамой как-то на просмотр попали, потом режиссер выступал - природу, мол, губят безоглядно, а мы часть природы и надо бороться, ну, и все такое: а кино вправду интересное - там волчонок остается один, голодный и растерянный, а потом и он погибает под выстрелом, честное слово, жалко; девочка вышла, по бумажке хвалить стала и правильно о родной земле говорить, наверняка классная написала, а потом от себя похвалила: "Здорово вы сняли чучело волчонка, которого убивают, прямо настоящий!" - тот режиссер или кто он там еще даже обиделся: "Это не чучело, девочка, мы настоящую натуру взяли". У них, мол, без обмана! Девочка сперва не поняла, а потом дошло - так она чуть не померла в рыданиях, так ей жалко настоящего волчонка, убитого этим, который любить природу учит. Да ну их всех.
Я пошел на камбуз к Паше. Кок мне без разговоров - нож в зубы и картошку в руки. Я быстро приноровился, хотя за коком, конечно, не успевал и толсто сперва обрезал, как дома.
7. ПРО МУЗЫКАНТА
Ростиславу я, конечно, все рассказал. Чтобы он не думал, будто я из одной блажи сбежал из дому. Хотя, если честно, он мне потом выговорил за этот страх: мол, лучше бы как раз было, если бы мальчишки не со страху от жизни бегали, а наоборот - приключения искать и новые земли открывать. А то что же, мол, мы за жизнь такую устроили, где человеку уже с детства не об Испании снится, или о джунглях, или там о тайге, а как без приключений вечером по темной улице пройти. Он чудак, Ростислав, но ему хорошо рассуждать, когда он кулаком, наверное, быка убить может, у него и кулак-то вон с бычью голову! Ну, чуть поменьше, зато я видел, как он бочку с солидолом вертел, ого, я ее и с места сдвинуть не мог. Но я не потому о Леньке-Мордвине рассказал и "счетчике" на меня; чем Дед мог помочь, когда меня в любой день пересадят на берег, а у них три месяца рейс... Вот бы заторчали они в море без оказии, чтобы некуда меня пересадить, или в какой-нибудь порт зашли на неожиданный ремонт, я бы пригодился с английским языком, а что... но это все зряшные мысли, дошколятские какие-то, я ведь понимаю, да и на ремонт - это значит я аварии хочу, что ли... глупости все, конечно.
Рассказал-то я Деду потом, когда он мне сперва о боцмане историю выдал. Это мы уже из Эресунда вышли в другой пролив, в Каттегат. Эресунд - я уже здесь узнал, что так называется, всегда учили по географии Зунд, а оказывается Эресунд вовсе. По-датски или по шведски? Ростислав тоже не знал. Но так красивее. О боцмане, почему-то его "музыкантом" называли иногда, Дед мне рассказал, когда я постригся. Наголо постригся, пусть.
Это мы Хельсингборг проходили. Нет, ближе к Хельсингёру - это на датском берегу, здесь залив сужается настолько, что оба берега видно, а между Данией и Щвецией ходит паром, я видел его, только далеко все же - в солнце он казался просто движущимся черным островом, Дед сказал, что в него целый поезд заходит, а когда пристанет к берегу, поезд с пассажирами идет себе дальше. Они, мол, на работу из одной страны в другую себе ездят, или там на уикенд к родственникам. Здорово! "И их так вот просто пускают?" - спросил я. "У них такого вопроса нет - пускать-не-пускать, можно-нельзя, живут так", - не совсем понятно засмеялся Ростислав, но и задумался. Я знаю наверняка, о чем: почему это взрослый человек самостоятельный человек должен у кого-то спрашивать, куда ему по земле ехать, если ему так захотелось и деньги есть?
Ладно, что на "детские" вопросы отвечать трудно, я и без них знаю. Уж такая сложная задача, прямо жуть! Это вроде как они все спорят насчет земли: "отдать - не отдать" крестьянину, я по телику смотрел, чуть не до драки, а сами в учебниках пишут, второй, мол, декрет был "О земле", потому и революцию выиграли. Лозунг ведь был: "Земля крестьянам!" Да так с тех пор и не отдали, теперь опять спорят: зачем, мол, колхознику собственная земля. Хотя козе понятно, раз родился на этой планете, так должен же у человека хоть какой-то участок быть, чтобы прокормиться и детенышей вывести, вон даже у зверей, я читал у Моуэта про волков, и то каждый свою территорию знает. Но тогда что будет делать тот же отец Леньки-Мордвина, почему его черная "Волга" должна возить, если каждый просто свое дело станет делать? Ему же первому удобно, чтобы на всех всего не хватало: он тогда учить будет и сам всем раздавать, чего не сделал. Вот тебе и власть, а то как бы он человеку приказал, что ему на своей земле выращивать. Ответили бы: "Что, мол, сейчас спрашивают, то и посажу, и не лезь ко мне с советами, а лучше привези джинсу или там трактор с письменный стол, - я такой по телику видел, итальянский, что ли, - я тебе редиску в январе дам или пруд вырою и рыбу разведу", - как у немцев было, вон до сих пор сазанов в затиненных прудах ловят. Хитрости-то!..
Это мы тоже с Ростиславом говорили, он еще хохотал: "Устами младенца глаголет истина". Так уж много ума надо, чтобы понять: до лампочки мне та картошка, если я и без нее проживу, а убирать все равно кого-нибудь привезут, которым тоже эту картошку вроде не есть и задарма не жалко через одну собрать - хоть и гниет пусть. "Не так просто", - сказал Ростислав. А чего проще - отнять да и сказать, что - мое, если сила есть. Потом кто-то еще сильнее отнимет, и так уж - пока отнимать нечего станет!..
Было часов двенадцать дня, когда этот самый Хельсингёр проходили. Солнце! Прямо весна какая. И настроение у всех наших на траулере было соответствующее. Море - хоть пролив и не совсем море, наверное, - вода была спокойная и какая-то чистая, зеленью своей веселая, а яхт и лодок плавало прямо на удивление, потому что суббота на календаре? И берег виден ясно, прямо по берегу шоссе лежит и по нему машины разные несутся куда-то. "Посмотри", - дал мне боцман бинокль, но я опять удивился его рукам, только сейчас разглядел их поближе: темные и в белых шрамах, а видно, какие ловкие руки, да я уже и так понял, что наш боцман все умеет. Он мне не только бахилы войлочные сшил, но и уже свитер заканчивал вязать, еще и смеялся моему удивлению: "Да ведь вязание еще с древности мужской работой было, вон шведский король и сейчас должен уметь! А я все же боцман, на второй десяток перевалило, как в море хожу - сети плести та же сноровка нужна. И нервы отдыхают". Ну, насчет шведского короля это он загнул, конечно, но что сам ловко со спицами управляется - это я увидел, да быстро так и не глядя, кажется! Еще он там со шпилем и брашпилем возился, с лебедками - все, короче, умеет. А в бинокль мне хоть берег поближе посмотреть досталось, боцман-то, верняк, тысячу раз здесь ходил, видел все.
- И люди нормальные! - как-то удивленно сказал я сам себе, я сейчас понял, что это и в самом деле "заграница", я и машины на дороге видел, как в кино, и все показалось мне почему-то игрушечным, ненастоящем: красные крыши домов, темные деревья и дорога казались мне неслучайно чистенькими, и паруса, белым крашеные лодки с четкими номерами или названиями, и сами люди в них, отчего-то машущие нам так, что и мне захотелось подпрыгнуть и замахать рукой. Может, они просто хорошему дню радуются, а мне с какого перепугу веселиться. Но ведь я и вправду за границей, может, мне никогда больше и не придется даже вот так - просто увидеть рядом чужой берег, не наш вовсе. Я подпрыгнул и заорал: - Вот! Ур-ра! Люди там!
- А ты что, думал, они здесь с двумя головами должны быть, - боцман засмеялся. - Ничего, парень, всем так в первый раз...
Я оглянулся. Кажется, чуть не все наши собрались на палубе, кто-то на баке, капитан с Дедом на мостике стояли и Ростислав помахал мне, все, мол, в норме.
- Вон туда смотри, - боцман протянул руку с беловатыми червячками шрамов вперед, дальше и левее носа траулера. - Вон туда, дорога вроде как на холм поднимается. Гамлета знаешь? Вот там замок того Гамлета и есть, говорят.
Честное слово, он о принце Датском говорил, как о соседе в подъезде, но еще больше мне понравилось, когда боцман почти под нос себе пробормотал: "Ту би о нот ту би..." Вот здорово! - "Вот в чем вопрос. Достойно ль души терпеть удары и щелчки обидчицы-судьбы иль лучше встретить с оружьем море бед... энд бай оппосин энд дэм? Ту ди: ту слип; ноу мор, энд, бай э слип ту сэй уви энд... сердечных мук и тысячи лишений..." - я продолжил и не удержался, чтобы не выпендриться, нас Людмила заставила выучить монолог по-английски и в переводе, вот меня и зудило хоть немного удивить боцмана. Но он ничего, так запросто произнес: "Ишь ты, ловко!" - что я застыдился продолжать. Но замка я не увидел, конечно, так - сгусток зданий, над которыми то ли гора темнела, то ли еще что. Я только понял, что боцман добряк и даже не подумал, будто я хотел его обидеть своим выпендрёжем английским. Короче, если честно, так это я себя фэйсом об тэйбл смазал... Хорошо, что Деда рядом не было.
Вот после этого я вернул боцману бинокль и пошел на бак. Там тоже юмор оказался: один матрос зачем-то стриг другого, как будто они сейчас на берег выходить собираются. Не так уж далеко проплывали яхты с улыбающимися мужчинами и женщинами, правда-правда, там и женщины были, а в лодках даже и дети - в бинокль заметил; катер прошел, кажется, военный, с него нам тоже помахали. А эти двое занимались прической: один сидел на табуретке (банке!) голый по пояс и с застывшей шеей глядел на проплывающий мимо чужой берег, а другой машинкой подбивал ему затылок и виски. И рассказывал анекдот про лорда и садовника, но сразу оборвал, как я подошел. Так я и не узнал, почему второй лорд сказал, что "кажется, жена мне изменяет с водопроводчиком". Гаечный ключ, что ли нашел, как первый - розы?..
- Правда, нормально постриг? - отошел в сторону парикмахер и посмотрел на меня. - Нравится, братишка? Погодка на заказ сделана! Хочешь, подкорочу - в момент, фирма веников не вяжет!
Он засмеялся и ткнул "клиента" в бок, - "Свободен". И здесь мне вдруг до зуда захотелось... честно, я даже не знаю, как это сказать - ну, измениться, что ли, как новую шкуру надеть, вот в этот момент, если бы меня спросили, что со мной, или предложили бы пластическую операцию - я согласился бы... почему-то мне до щекотки и какого-то холодка в груди захотелось в момент измениться, чтобы я стал совсем другой, и никто меня не узнавал бы, когда вернусь в порт и в школу. Ну, в школу-то я не пойду...
- А наголо меня можно? - спросил я. И сел на освободившееся место.
- Ты это всерьез? - матрос отступил и посмотрел на товарища. - Кончай дурить, малый! Чуть укоротить - зарос...
- Ну, пожалуйста, мне... надо! А то иначе в цепной ящик не влезу! - я растянул рот до ушей, чтобы убедить.
- Как знаешь. Смотри! Сам перед Дедом ответишь!
Он зашел спереди и, будто решившись, придержал меня пятерней за затылок, а ото лба застрекотал к макушке машинкой. "Так меня в армии на губе перед самым дембелем обчекрыжили", - засмеялся он как-то виновато.
- Он сам себе пан, - подвел спокойно тот матрос, что освободил мне место, и подошел к борту. - Ходко бежим, так через сутки в Северном будем. Скорей бы, надоело. Опухнешь от безделья... А ты молодец, парень. Только теперь в порту на каждом отходе кипиш будет с провожающими...
Какие они здесь все-таки спокойные. Я понял, что они всерьез считают, что, мол, это было мое дело - решиться уйти в море, и вовсе не от равнодушия не расспрашивают, а попросту и сами привыкли отвечать за себя и другим не мешать...
- Теперь хорошо Зунд проходить, не пасут больше, - сказал мне парикмахер. - Видишь, все на палубе.
- Как "не пасут"? - я спросил, чтобы не молчать, и не ждал, какой ответ будет.
- Очень просто. Слышь, Рома, я говорю, теперь как на прогулочном катере идем. А раньше - все по кубрикам, боцман на носу дежурил, бригадир или там "рыбкин" - в корме, да вахтенный штурман по крылу бегает, чтобы кто не прыгнул за борт.
- А кто-то решался? - здесь вовсе не трудно было себе это представить, вон сколько лодок, катеров.
- Бывало. Может, кому и удавалось. А кто - раков шел кормить, очень просто. Пройдет тралец над тобой, винтами перемелет, и - будь здоров. Такой, брат, приказ был таинственный, о котором, правда, все знали. Иначе кэпу карьера - кранты!..
- Ты кончай пацану ужасы рассказывать, ему-то к чему.
- Пацаны вырастают, дружище Роман, и потом исполняют или нет приказы всякого сумасшедшего начальства, для которого мы - тьфу.
Голове моей стало холодно. "Ну, вот и колобок испекли. Вполне круглая голова! Не грусти, брат, по волосам, грусти по голове", - моряк обмел меня полотенцем.
- В зеркало потом поглядишься, а сейчас - подметем, иначе боцман закипит. Гуляй. Как тебя звать? Вот, Петро. А меня - Николай, считай, крестный твой. И голову береги, не суй без разбору, куда не след!
Я пошел по правому борту, грустно стало. Снова впереди темным островом плыл поперек нашего хода паром. Мне даже показалось, что слышу с той стороны музыку. На мою макушку легла рука. Дед, конечно: "Сам надумал? Помоешь посуду после обеда, приходи в каюту".
- У боцмана руки, - вдруг вспомнил я и понял, что они мне почему-то все время не дают покоя, еще с тех самых пор, как увидел за столом, и потом со спицами, и сегодня. - Шрамы, что ли? Не знаешь?
- Это целая история. Вот заодно и расскажу, как боцман наш музыкантом стал.
Когда я пришел в каюту, Ростислав лежал на койке и держал на груди приемник. Он чуть пошевелил рукой - ложись, мол, тоже.
Но мой плот,
Сбитый из песен и слов,
Всем моим бедам назло,
Вовсе не так уж плох...
- Берега уже опять не видно, - сказал я негромко.
- Грустишь? Это всегда так. Вот вернешься домой, по морю затоскуешь - тогда судьба тебе в моряки, - он выключил приемник и положил его плоско на грудь, придавил обеими лапами. - Для того и существует маяк, - он похлопал ладонью по приемнику. - И этот тоже. Провожает и встречает, и грустит с тобой лучше невесты. Или там жены. У тебя, небось, уже есть девчонка?
- А у тебя, небось, нет, - в тон ему ответил я. Мне нравилось этому большому моряку, хоть он и механик, говорить "ты", он сам так предложил вчера утром, и это оказалось с ним легко. - Нет... девчонки, а, Дед?
- В настоящий текущий момент ты прав. Но несмотря на это, мне тоже загрустится по земле, только попозже. Ведь сказано:
Нерасторжимо связаны между собой и тень, и свет...
От дел своих ты не уйдешь: они погонятся вослед.
Я знал, откуда Ростислав берет эти стихи, как присказки. Он мне подсовывал эту книжку - "Панчатантра". Как сказки, только это индийские. Он и подсунул ее со смыслом, как "наставник", но я все же читал, чтобы не скучно было, когда один. Мне сразу попался рассказ, точь-в-точь как сказка "Лягушка-путешественница". Только здесь была черепаха и двое ее друзей, гуси. Рассказ вот для чего написан: "Совета преданных друзей не слушая, погибнешь ты. Как черепаха, что гусей предупрежденья не учла!" Прямо наизусть легко учится, а написана сто тысяч лет назад. Иногда так и кажется, что раньше люди умнее были! - "И вот настала двенадцатилетняя засуха. Тогда оба гуся подумали: "Иссякла вода в этом пруду. Пойдем к другому. Но сначала простимся с нашим дорогим другом". Пришли к черепахе, а она сказала: - Почему вы прощаетесь со мной?.. Если вы хоть сколько любите меня, то должны вырвать меня из пасти смерти. Тогда они сказали: - Как нам взять тебя, если ты живешь в воде и лишена крыльев? Черепаха ответила: - Принесите палку... Возьмите в клювы концы этой палки, поднимитесь вверх и летите рядом, а я буду держаться зубами. Но они возразили: - Это опасно. Стоит тебе хоть слово вымолвить, как ты упадешь и разобьешься вдребезги. Черепаха сказала: - Я даю обет молчать... И вот, когда они летели над соседним городом, их увидели люди и подняли тревожный крик: - Что это похожее на повозку несут по воздуху две птицы? И, услышав крики, черепаха неосторожно проговорила: - О чем болтают эти люди? И тут, глупая, выпустила изо рта палку и упала на землю. А люди, жаждавшие мяса, тут же разрезали ее на куски острыми ножами". Когда я сказал, что это похоже на нашу сказку, Ростислав ответил: "Мы же индо-европейцы по языку, а с языком и легенды пришли. А люди не очень-то меняются, верно?" Вот уж точно!
Пока я это все обдумывал, он сел и рассказал мне про боцмана.
- Жаль, ты в этот раз не попадешь на Фареры. Красивые острова, я тебе потом покажу на карте. Бухты там - как в сонном царстве, холмы зеленые чуть не круглый год - Гольфстрим. Там датчане овец разводят, каждая - чуть не с нашего теленка, верно! Но дело не в этом. Мы с Сашей четвертый год на этом тральце, а полтора - постой, скоро два уже года! - у него пальцы тросом на шпиль зажевало. Как уж он умудрился, видно пытался как-то второй рукой освободить вместо того, чтобы орать, а только и вторая ладонь туда же пошла. Чуть самого не задавило: вело с барабаном, да увидел, наконец, бригадир - нажал "стоп". Я и сейчас как вспомню его лицо, мороз пробирает. Короче, в открытый эфир вышли - хирурга искали, откликнулись из Торсхавна, вот на этих Фарерах. Полным ходом - туда, все снотворные и анальгины, что были, Сашке скормили, только ему даже спирт не очень помогал. Часов семь летели, я из двигунов все выдавил, что мог. На берег с ним второй штурман сошел, там уже машина ждала, а в больнице тоже все готово было. Ну, хирург там датчанин, но они все английский и немецкий знают, а наше невежество дурное и самоуверенное - никто даже из штурманов по английски не шпрехает, бак-компас-ватерпас да "ай лав ю" - вся их школьно-училищная премудрость. Мы же в мире "самые-самые" - вот пусть "они" и учат, ну, это я к слову. Сашка говорит: "Скажи ему, чтобы руки не резал, куда я без них... хоть, мол, по паре пальцев пусть сохранит". Персонал там суетится, готовит боцмана, а второй штурман доктора-то отозвал и на пальцах втолковывает, какой Сашка у нас мастер на все руки, хоть ласкать хоть вышивать. Как уж штурман там объяснял, какие фокусы своими руками и губами там выделывал, а только датчанин тот проникся, головой качает: "Мьюзик... йес-яволь, экстра-класс, ферштейн" - в общем, в этом роде. Потом-то мы поняли, что он Сашку со штурманской подачи за музыканта, пианиста понял. И расстарался, может быть, сам себя превзошел. Сколько уж он часов там химичил с боцманскими руками, Сашка говорил, что дважды ему еще обезболивали, а он только цоканье над собой слышал того хирурга, да что-то сестры лепетали. Говорил, шельма, и дольше бы согласился, поскольку одна все его по щекам да по лбу оглаживала и потом в палату прибегала - кормить. Ну, это к слову. Сложил ему, в общем, доктор кисти по кусочкам-осколкам, законсервировал как надо, месяц почти боцман вылеживался. В отдельной, хвастался, палате и еще с телефоном. На кой ему там телефон, если денег ни кроны, нам ведь вообще не дают, рыбакам захода не положено, а так можно было бы куда хочешь позвонить. Он стеснялся. Забрали мы его, надо было домой идти. Хирург ему там показывал, как потом кисти разрабатывать, и вообще не хотел отпускать. Ну, это ладно. Вот и не зря говорится: "Нерасторжимо связаны между собою тень и свет" - через год попали мы опять на Фареры, Сашка упросил кэпа, пока пресной водой заправлялись, отпустить его, позвонить. И что думаешь - примчался тот хирург. Сашкины пальцы смотреть. Ты сам видел, как он ими орудует. Доктору своему такую кольчугу связал - закачаешься, а на севере это умеют ценить, уж у датчан да исландцев свои свитера по миру славны, а боцман себя переплюнул, по-моему, из импортного журнала слизал, кстати. Доктор его к себе свозил на пару часов, выпили они, конечно, а потом Сашкин спаситель своих фру с фрёкен собрал, усадил чинно, а перед боцманом - пианино открыл... Вот. Сашка рассказывал, стыдоба была, в жизни так не хотел никогда сквозь пол провалиться! А объяснять-то надо на пальцах опять же! Но он, видно, с руками, хоть и оперированными, лучше штурмана управлялся, да и свитерок объяснить помог. Хохотали, рассказывал, до потери пульса. Оттуда он и стал "музыкант", а руки вот остались почему-то темными, может, пигментация так под нервами сработала. Зато пальцы целы, и сухожилия - как уж тот врач умудрился, его секрет. Гипноз "знаменитого музыканта" сработал? Вот и не знаешь: где найдешь, где потеряешь - а если бы штурман язык знал, может, все по-другому повернулось!..
Ростислав замолчал, а потом замурлыкал свое любимое:
Им не дано понять,
Что вдруг со мною стало,
Что в путь меня позвало...
Здесь я и рассказал о Мордвине, о магазине с неудачной попыткой увести костюм. И еще признался, как струсил паршиво в первый раз, когда Мордвин с компанией пацана истоптали, а я рядом был и не полез. Мерзко было, а отошел, сконил. Так что Ленька верняком ко мне со счетчиком прикинулся. Вот не умею защищаться... а значит ведь - и защищать. Не от страха даже, не боли боюсь, а унижения, и больше того - когда унижаешь другого, не поднимается рука. И всякие эти каратэ для меня бессмысленны, сам понимаю, что - как урод какой... потому и отцу не сказал, он бы вряд ли понял... вот и сбежал.
- Ну, ну, - сказал поначалу Дед. И всего-то, слава богу.
Хотя наверняка подумал, что слабак. Ему хорошо, он просто лапой своей схватит ненароком - и мало не покажется.
- Ну и правильно сделал, что постригся, - сказал он потом зачем-то, но я понял, что он донимать меня успокоениями не станет. - Ладно. Пойдем со мной в машину. А то, глядишь, к морю поближе шторм прихватит. Февраль все же.
8. "А МЫ И ЗДЕСЬ ПОЙМАЕМ..."
Когда кончается пролив и начинается Северное море, наверное, только вахтенный штурман может определить. В Скагерраке уже гуляла волна, не очень большая, но шли все же медленнее и траулер переваливался с носа на корму, а палуба была мокрая. "Балла два, - сказал Дед. - Привыкаешь? Вот в сапогах и ходи". Я вечером забрался на верхний мостик, вокруг было серо, а волны катились длинные, тоже серые, и только на гребне закипали белыми бурунами. Я немного покачался с судном, но ветер теперь дул сырой, и мне стало скучно.
После ужина третий механик крутил киношку, аппарат стрекотал рядом и не всегда было слышно, что там говорят. Но особо много и не говорили. Назывался фильм "Перелет воробьев", и мне сразу стало тоскливо и тревожно за героя, хотя он, вроде, и не вызывал симпатии - заросший, в поношенной куртке, явно брел без цели и в поезд сел - так, чтобы не торчать на месте. И когда он достал взъерошенного воробья, стало понятно, что ему и вправду некуда ехать. Куда-то на стройку, что ли, он собрался, куда-то в Россию, хотя он грузин. И фильм грузинский. Потом этот заросший мужик со своим воробьем бродит по вагону и усаживается в отсеке напротив артиста. И здесь еще грустнее, хотя артист и одет прилично, и смотрится что надо - высокий, красивый, а чувствуется в нем что-то... несчастное что ли, не знаю уж, как это определить, а только понимаешь, что ничего хорошего от их сидения друг против друга не будет, обязательно что-то произойдет. Артист рассказывает о своих гастролях и успехе по всему миру, показывает почтительным пассажирам, набитым в купе со своими сумками и баулами, фотографии и вырезки из газет, даже пробует спеть, ведь он знаменитый оперный певец. И все косится на воробья, которого ему показывает тот мутный мужик. Чего тот задирал артиста, я понять не мог. Да так и не понял, честно, до конца. Пусть он и не артист оказался, пусть придумал себе сказку про себя для людей и своего удовольствия; а сам - почти такой же одинокий бродяга, чем он мешал тому, с воробьем?.. вышли они вместе и стали драться. Жутко и молча, страшно дрались, так и казалось, что они не могут на одной планете быть рядом. И земля казалась чужой, пустырь какой-то, ни одного строения, одни столбы под проводами. И этот воробей, никуда не улетающий, смотрит коричневым глазом на бойню. Уже почти ползают эти враги, но все навстречу друг другу. И вот здесь раскрывается кейс того артиста. Летят фотографии, картинки из журналов что ли, и еще там чистая рубашка и мастерок с малярной кистью. Вот и вся мировая слава. Потом они оба тушат землей или навозом случайно остановившуюся машину, у которой загорелся мотор, сами грязные, окровавленные, и, кажется, понимают, как все это бессмысленно. И едут, уже вместе, на попутном грузовике. Куда попутном? "Все мы как бездомные, - сказал я тихонько. - Почему так, Дед?" "Потом поговорим", - он кивнул головой.
Здесь кто-то крикнул, что мы уже в Северном море, но на него зашикали.
Если честно, я уже устал и мне хотелось, чтобы быстрее попалось какое-нибудь судно в порт. Нет, не от работы на камбузе устал, да и Паша не очень меня загружал, даже посуду всегда вместе мыли. Как-то тоскливо в груди было. А может это наоборот - от постоянного ожидания, что вот в любой момент тебе крикнут: мол, собирай вещички. И собирать нечего, зубную щетку с пастой и то штурман дал, у него в "лавочке" были. Понятно же, что я для них здесь - как собачка приблудная, так от той больше удовольствия, чем от недоросля, как меня отец в радиограмме назвал. И правильно. Собачку хоть за ухом почесать можно.
Мне казалось, что прошла целая вечность, а не какая-то неделя. И все, что было на берегу, вспоминалось в какой-то зыби, как не со мной. Да и видел я в зеркале совсем другого парнишку, остриженного и с оттопыренными, розовыми на просвет ушами, правда, может, и глаза осмысленнее стали, наверное тоска добавляет человеку чего-то... ну, не сказать - ума, а понимания, что ты совсем крошечная букашка в этом мире, даже будь хоть такой махиной, как Ростислав. Мы как-то с ним о часах говорили, он мне все разницу поясную втолковывал. А потом вдруг: "Поменялся бы с тобой возрастом, - говорит. - Ты вот представь только: придет очередной новый год, а это - третье тысячелетие, двадцать первый век!" "Как будто ты его не встретишь, Дед? А что тогда изменится?" Ты, мол, будешь совсем молодым, еще только армию отслужишь или там институт. Он не поймет, наверное, что нужен мне их институт с армией, хоть служить-то все равно придется. И ничем то тысячелетие отличаться не будет - как воевали друг с другом, так и будут воевать, обязательно найдется один сосед, который другому позавидует, особенно у нас. Вот почему в море совсем другие люди подбираются?
Еще я подумал, что книжка, которую всё Ростислав читает, "Панчатантра" до нашей эры появилась, а вот почему-то из всех животных получается самым злым и неблагодарным - человек: "Мне обезьяна, тигр и змей совет давали - я не внял! Я заподозрил зло... Но злей перехитрил меня злодей".
Я понимаю, что надо измениться самому и тогда изменится весь мир - это я, наверняка, где-то вычитал или услышал. Но в том-то и дело, что человеку почти невозможно измениться, хоть десятью десять раз он постригись! И этот Мордвин со своей лисьей прыщавой мордой тоже войдет в "третье тысячелетие", это как? А вот мама состарится, а отец может и не дожить - он опять какую-то "правду" принялся искать. Но я понимаю и то, что без этого его мама и не любила бы, и он живет свою жизнь, у нас с ним и бега-то разные: он на фронт бежал, я же - от страха, чего уж там, если честно в зеркало смотреть... А вот интересно, жил я прежде когда-нибудь? Если правда, что несколько рождений переживаешь? Но сколько я ни старался вспомнить себя другим, не получалось...
Когда я думал об этом на верхнем мостике, а вокруг одна серая вода и вода, и небо такое же до самого горизонта, то мне стало так ясно, какой человек маленькая букашка. Вот поднимутся волны побольше... А как было бы просто: нет и все.
Здесь вышел на крыло штурман и позвал меня.
Капитан говорил, когда я вошел, и я уловил конец разговора:
- В пролове флот... Весь дует на север. А нам еще три дня здесь ждать - оказия, наконец, идет. Попробуем тут и выметать сети. Хоть для тренировки, что ли... И эхолот ничего не пишет!
Мне было плохо, худо, если честно, и скучно. Хоть Дед и успокаивал, что, мол, тоска моя от замкнутого пространства, что и взрослые не все к однообразию морскому сразу привыкают, но я-то знаю, что у меня не от этого. И качку я спокойно перенесу, это я уже чувствовал. А вот постоянно быть лишним да виноватым себя ощущать... Я понял, что это обо мне говорил сейчас кэп. Дня через три, значит...
- А мы и здесь поймаем, - сказал я, набычившись. Правда, зло брало, хотя они в море пошли и в самом деле - не меня катать.
Но кэп совсем неожиданно засмеялся, а за ним и штурман. И рулевой обернулся: тот же, что в самом начале на руле стоял, как дед Мазай. Теперь-то я знал, что зовут его тоже Александр, Саша, как боцмана, и к нему часто на вахте приставал кто-нибудь из штурманов: "Ты бы хоть постриг швабру свою, а то чайки шарахаются!" На что матрос обязательно отвечал подробно, как впервые: "Обет дал - как первая большая рыба, так вовсе сбриваю. Нельзя водяного обижать!" Откуда здесь водяной - в море? Вот рулевой тоже засмеялся, но он смешливый, от пальца, кажется, расхохотаться сможет.
- А ты в лотерею выигрывал? - спросил капитан зачем-то.
- Не-ет...
- Ну, тогда - готовь, Александр, свою бороду. Петр Алексеич Второй нам рыбу дарит, - он подошел к эхолоту, потарабанил по нему. - На уху дарит! И то дело...
Что же мне на него обижаться. Все ведь в этом самом "замкнутом пространстве" одной работы и ждут, отоспались на весь рейс вперед, вот механикам полегче - на вахте хотя бы работа есть.
- Для того и позвал тебя, - сказал еще капитан, хоть я уже понял. - Если все нормально с погодой, дня через три в порт пойдешь. А кок тобой доволен, это хорошо - я отцу скажу, да он остыл уже наверняка. С пирогами встретят... Ну, свободен, отдыхай.
С пирогами... вот у Паши запарка: он тесто сдобное ставит. Здесь весть сразу разносится: только кэп подумал о выметке, а я до камбуза дошел, кок уже дрожжи с сахаром теплой водой заливает, чтобы быстрее тесто подошло. Зачем?
- Знаю, что на пустырь вымечем, - ответил мне Паша. - А всё традицию не нарушим - с первой сеткой пирог Хозяину пошлем, Нептуну, значит. Глядишь, нам на уху, или на жуки хоть, пошлет селедочки, тьфу-тьфу!..
Я услышал, как прозвенел телеграф, обороты в машине прибавились, и траулер задрожал, как будто напрягся всем корпусом.
- Вперед побежали, - определил кок. - В поиск.
Сети выметали почти ночью. Я не ложился спать. Вместе с Ростиславом. Да и все ходили как-то по-новому, бодрее, что ли, такое веселое ожидание, хоть и говорили друг другу, что ждать нечего, что пустырь утром хлебать придется.
Зато я посмотрел, как это сети ставят.
На небе светили звезды, но луны не было. И траулер еще нёсся куда-то вперед, хотя на палубе стояли все по своим местам, а боцман на баке перекладывал кольца "вожака" - толстенный канат, чистенький, новый. К нему крепятся сети, а еще вяжутся поводцы с буями, которые здесь же надувают компрессором. Меня с коком пропустили к боцману: "Пусть парнишка привяжет пирог, - разрешил кэп. - Только сразу - на левый борт и в рубку. Чтобы, не приведи бог, не попал в поводец!"
Ждешь, ждешь, а вдруг - внезапно: "Стоп машина!" И тишина, плеск волн слышно и дыхание кока Павла: "Привязывай!" Пирог румяный, как дракон с глазами, большой - двумя руками держишь.
- На носу! Слушай!.. Сети - за борт! - а траулер все плывет по инерции в тишине. Чуть подработает двигатель и опять "стоп", чтобы сети в корме на винт не намотались.
Мы с коком бегом забрались на крыло, здесь уже облокотился на леера Ростислав. Прожектор освещал палубу, другой бил лучом по воде, и темная бездна тоже светилась в ответ какими-то бело-фиолетовыми искорками, часто разлитыми по воде от борта до темной стены беспросветной ночи. Капитан прямо даже свесился с крыла и смотрел вперед, где нос траулера описывал большую плавную дугу. Вот кэп прозвонил, двигатель хлопнул несколько раз, подтолкнув траулер. И снова тишина, слышно, как шипит воздух и буи шлепаются за борт.
- Все! - сказал Ростислав. - Пошли спать. Тьфу, чтобы не сглазить: кэпу эхолот что-то там нарисовал. Если у него в глазах уже не рябило...
- А волна здесь другая, - и точно, траулер медленно поднимал нас, потом палуба плавно пыталась уйти из-под ног. - Правда, другая?
- Заметил? Сегодня будешь спать, как в люльке, - засмеялся Паша. - Сейчас вся рыба на север идет. Разве что последки какие попадутся. Ну, завтра ухи наварим...
Я попытался вглядеться в воду, но там было темно, живая какая-то темень, мне даже жутко стало. А вдруг и вправду есть "другой свет?.." Если бы кто знал, как мне захотелось домой, совсем так, как маленькому, трехлетнему, мне нужно было только добежать и уткнуться в ее, мамины, мягкие колени, зарыться лицом и сознавать, что теперь ты защищен от всех напастей.
- Первый час уже, - грузно повернулся Дед.
Ночью я просыпался несколько раз, даже сны забывал. Как первоклашка, который сдуру боится проспать, думает - праздник...
Ну конечно же я проспал? Проспал? И Деда уже нет, и Паша-кок не мог толкнуть, ведь я всегда помогал ему с завтраком. Я глянул на часы: было полвосьмого, семь тридцать пять, но я чувствовал, что на судне что-то изменилось и нет уже той утренней медлительности, к которой я привык за всю мою неделю плавания. И проснулся-то я от резкого, какого-то самодовольного крика бакланов. В иллюминатор я увидел целую стаю этих птиц в грязно-сером оперении, которые отличались от чаек не только неопрятностью цвета и какой-то... общаковой, что ли, наглостью, но еще и своей особенной суетливостью - грузной и пронырливой одновременно. Их, бакланов, и в самом деле собралось что-то слишком много. Еще вчера у траулера вертелось всего несколько штук, ну, десяток от силы. А теперь они густой орущей стаей поднимались на долгой медленной волне выше борта и моего иллюминатора, потом так же неторопливо, как при замедленной съемке в кино, опускались на волне куда-то вниз. Прилетали новые, плюхаясь на сине-серую воду, а оттуда взлетали пловцы, напрягая сами себя горловым криком, взлетали, даже не подбирая под себя лап. Вот что-то шлепнулось, чуть ли не у самого иллюминатора: какой гвалт и куча-мала вмиг начались! Рыбешка дохлая, всего-то. И здесь же вся свара поднялась в воздух и исчезла. Явно - на правый борт.
Я понял, что проспал первую рыбу. Нужна мне их заботливость, вечно все за меня знают, как мне лучше!.. И Ростислав, и кок, они же знали, верняк, что я один на всем траулере продрых. Как укачало, не зря Паша вчера говорил о люльке. Вот сам бы и качался себе, если так нравится! Я торопливо натянул джинсы, свитер, подаренный боцманом - откуда только он такие нити толстые нашел! - сунул ноги в бахилы и сапоги. Вот бы еще зюйдвестку. У Деда на койке лежала, почти новая, но я уже эту шляпу примерял - две мои головы, наверное надо на ту зюйдвестку. А чего он-то не надел? Может, в машину сам пошел? Нет, я - сразу на палубу... Луч солнца остановился прямо на тахометре - он здесь в каюте, чтобы старший механик в любое время видел, сколько оборотов делает главный двигатель, хотя Ростислав и так не ошибается, на слух. Стрелка стояла на нуле. Но здесь подо мной ухнул двигатель, стрелка дернулась, поползла вправо, но через минуту снова упала. Я выскочил из каюты.
По привычке я заглянул на камбуз, хотел шефа своего хоть как-нибудь "укусить". Но на камбузе было чисто и пусто, только горелка в печи гудела малым огнем, да пар вырывался из-под крышки самой большой кастрюли. Вот ведь, сам на палубе! Рядом с камбузной дверь в машинное отделение была открыта и железный трап серебряно поблескивал своими конопушками, снизу, как из бомбоубежища, слышалось ровное татаканье сотки - я уже знал, что она работает на генератор и палубные механизмы, а в обычное время хватает и двухтактного "самовара" - маленькой трещетки в двадцать сил. Теплый воздух оттуда только слегка пах нагретым машинным маслом и соляркой. В машине у них всегда чистота - каждую вахту всё протирают.
С коком я встретился на трапе наверх, он как раз спускался и не дал мне рта раскрыть.
- Чаю сперва попей, я тебе полбанки сгущенки оставил, - голос у Павла Тихоныча - вот специально только так и буду его звать, пусть знает, - был подозрительно бархатным. Видно, у меня на физиономии обиду сразу видно. Нужна мне его сгущенка! - Хватит там и на тебя рыбы... Молодец!
Я-то чем "молодец"? Еще и подлизывается. "Вы бы лучше сразу разбудили, я, кажется, не отказывался работать, - пробурчал я, но ничего язвительного что-то не приходило в голову. - Как с маленьким, помешал вам здорово!.."
- Да говорил я Деду, сам спроси, а он сказал, что толкал уже и не добудился. Не переживай, успеешь еще на свою рыбу полюбоваться. Выборку-то в шесть начали. Да и об улове разве что тайком думали...
Что верно, то верно, добудиться меня утром трудно, я и так здесь на себя удивлялся, когда сам утром вставал. Что значит - не в школу! А ведь опять придется, теперь-то я уже кожей чуял, как скоро мне собираться отсюда. Вот рыба еще, что там Паша говорит?..
- За завтраком сказал... да, капитан же! - говорил кок и все удерживал меня за рукав. - Мол, его - твоя, значит, - рыба далась. Сказал, что проведет тебя юнгой в нарядах с первого дня. А кто ж спорить будет. Заработал честно...
- Я сейчас, - все же освободился я и пошел вверх.
- Давай, потом жуков надо поставить. Всем в охотку...
В рубке я удивился: на руле стоял штурман. В рубке было свежо, наверное потому, что дверь справа на крыло открыта, и там видна была спина капитана. Он перевесился через леер на мостике и что-то говорил вниз.
- Привет, Петро, - сказал штурман и перевел телеграф на "малый". Внизу ухнула машина. - Проспал? Видал-миндал - косяк зацепили, сейчас килограмм под двести пошло. К кэпу не ходи пока, он горячий сейчас...
Ничего я не понял, что он мне наговорил, честно. Кроме того, что попалась селедка, но это я уже и сам в окно видел: на палубе досок не видно, а сплошной массой колышется серебряный слой. Вот так много бывает рыбы сразу? - как будто разбил миллионы градусников и катается взад-вперед ртуть! Прямо в центре, между грузовыми трюмами работает сететряска, но селедка и до неё выворачивается из сетей, которые расправляют матросы. Я вгляделся, но узнал только боцмана - это он о чем-то махал руками капитану, показывая на борт, через который переваливала сеть, и видно было, как сеть шевелится, будто живая. Впереди далеко, чуть не за километр, уходили в море буи, они мягко поднимались волной, словно подмигивали. Вслед за сеткой на борт вскарабкался очередной буй, и я рассмеялся - на нем была нарисована рожа с прищуренным глазом и зубастым ртом от уха до уха. Матрос подхватил эту образину, что-то крикнул и зашвырнул буй в клеть прямо под окном рубки. Как в баскетболе! Вообще мне отсюда почему-то показалось, что там на палубе похоже на игру: все были как двойняшки в своих зеленоватых робах и будто нарочно расставлены по своим местам, на носу один матрос кругами укладывает канат-вожак, кто-то под рубкой стучит молотком, по правому борту видны желтоватые бока бочек, а над водой, где выходит очередная сеть, стоит сплошной гвалт бакланов. Несколько белых чаек носилось среди них, бакланы скопом жадно бросались к ныряющей за рыбешкой чайке, но те всегда оказывались ловчее. Чайка с добычей вздымала к небу, и тогда базар над водой затевался вовсе нешуточный.
- Стоп. Стоп машина! - заорал капитан, заглядывая к нам. Просто от возбуждения орал, вовсе и ни к чему, потому что штурман и так уже дернул рычаг телеграфа и прозвонил механикам.
Все находились при деле, один я оказывался как турист, хотя кэп, увидя меня, даже потряс пятерней над головой: "Молодца, Петр Алексеич!" И вернулся на свой мостик.
Траулер плавно поднимала волна, у борта дрались бакланы, а сететряска остановилась, и кто-то спустился в открытый трюм. Оттуда стали доставать пустые бочки. А я решил пока спуститься в салон и хоть чаю попить. Мне захотелось тоже быть на палубе, но что я там могу делать, глазеть, как все работают?
В салоне сидели Дед с Пашей и радист-маркони. "Не дуйся, - Ростислав налил в кружку чай и подвинул мне сгущенку. - Дуй чай!"
9. Без салюта...
- Вот, - Дед кивнул на маркони. - Юра связался с берегом, передал ребятам в порту. А сегодня твоя шхуна подойдет...
Конечно, теперь я здесь и вовсе не нужен. Мне захотелось зареветь от обиды и этой своей неопределенности. Правда, как экскурсант какой! "Шхуна"... видал я эти шуточки. Может, и на самом деле - эта рыба, которой они так радуются, из-за меня только и попалась, а что? Есть ведь люди, которые притягивают удачу, которым просто везет и все. Ага, что-то ты от большого везения здесь оказался, мелькнуло у меня и, как наяву, возникло в памяти тусклое пятно света от фонаря и противный холодок внутри, и потом все эти ужимки Мордвина. Ничего с ним не случится, дождется моего возвращения. А они здесь будут радоваться своей рыбе и посылать свои чертовы радиограммы...
- Ты жуков едал? - спросил меня Паша. - Сейчас мы с тобой...
- Пусть их французы едят, ваших жуков.
- Чудак, - засмеялся Юра. - Он думает...
Ничего я не думал. С палубы доносился стук молотка, слышался ор птиц, а под ногами колотил двигатель. И все это, казалось, было не здесь, а будто в стороне, за какой-то нивидимой стеной, даже лица сидящих рядом за столом Деда, кока и маркони расплывались передо мной, как в другом измерении, как будто они сидят в трамвае, который уходит в сумерках, а я стою на остановке под моросящим дождиком и эта мелкая водяная пыль размывает и очертания трамвая, и блеклый свет в его замутненных окнах, и расплывчатые лица... Мне захотелось сделать что-нибудь сумасшедшее, разбить что ли что-нибудь, чтобы они не сидели такие довольные и снисходительные, чтобы им тоже стало неуютно и тревожно, как при вое сирены скорой помощи. Но я ничего не мог придумать. Вот выскочу сейчас и прыгну в воду, за борт, пусть знают!..
- Ты чего нахохлился? Ну, подумаешь, проспал и проспал, я вот однажды задремал, так вместо хлеба одни черные уголья вытащил... только что мне их за шиворот никто не засунул! - Паша положил мне свою руку на плечо. - Пойдем свежей селедочки наберем, на воздухе грусть выдует. Слышь, юнга.
- Мы с ним сходим, - поднялся Ростислав. - Пойдем-ка, Алексеич, пока снова выборку не начали.
- Вы там в корзину наберите покрупнее, - сказал кок.
Мне и самому не улыбалось сидеть здесь, так что я молча пошел за Дедом, невольно широко расставляя ноги, чтобы удержать равновесие на уходящей из-под ног палубе. Казалось, море дышало глубокими вздохами: вдо-ох - и траулер неторопливо поднимается на растущем водяном холме, вы-ыдох - и необъятная грудь опадает, палуба паряще уходит вниз, и внутри тебя что-то обрывается, заставляя самого глотнуть воздуха, влажного и солоноватого. И голова становится пустой, легкой, как воздушный шарик, так и хочется пошевелить шеей, чтобы убедиться, что голова не улетела туда, к низким серо-розовым облакам, сквозь которые чуть пробивается солнечный отсвет и к которым летят крики неуемных в обжорстве бакланов.
Но выборка уже началась, хотя над раскрытым трюмом еще висела забитая бочка с торчащим из-под обруча языком полиэтиленового мешка. Последняя, потому что здесь же застрекотала сететряска. "Ничего, мы быстро наберем, - сказал Дед, поднимая плетеную корзину. Ноги в огромных сапожищах он приволакивал, чтобы не давить рыбу. - Нам пожирней, Семен Димыч. Жуков поставим!"
- Ты мальцу покажи, как сеть идет, - подмигнул мне рыбмастер. - Ничего рыбка, с икрой она нынче. Во-он как дельфины резвятся! На добрый косяк наскочили...
Дельфинов-то я хотел посмотреть. Мы с Дедом протиснулись между лебедкой и стенкой рубки на правый борт, чуть отошли к корме. Из воды медленно поднималась сеть с рыбой, а недалеко, ну, совсем рядом, и вправду носился дельфин. Вовсе не такой, как я видел по телеку или в кино, а темный и небольшой, может, метра полтора. "Вон еще, штук шесть их, - показал рукой Дед еще подальше. - Они со вчерашнего дня к нам пристали. Глядишь, на весь рейс рядом будут, это хорошо!" Чем это хорошо, я не знал, наверное, примета у них такая, у них здесь на каждом шагу приметы: то нельзя, за борт не плюй, деньги в карманах не держи, когда сети бросаешь - выбрось и деньги, в пятницу в море не выходи... еще что-то, как будто в игрушки играются, я уже не первый раз замечаю, а-а, да - на борту не ругайся даже с заклятым врагом, все счеты на берегу своди...
- Эй, смотри как носится, как бы сети не порвал, - крикнул боцман у сети, переваливающейся через борт.
- Да он давно уже здесь кружит, как больной. Я его во-он где приметил, - матрос на вожаке еще что-то крикнул, но я не понял, да и не до того было: дельфин вдруг выскочил на воздух такой свечкой - метра на два, запросто мог бы и через борт прыгнуть. До дельфина было метров двадцать, и не боится ведь!
- Дурной какой-то! - удивился Ростислав, хотя ему тоже явно понравился прыжок. Еще бы - как в цирке!
После прыжка он ушел под воду почти вертикально и без брызг, а передо мной еще стояла его курносая морда, честное слово, я даже глаза разглядел круглые и, показалось, розоватые, а плавник на черной спине мощный, полумесяцем. Под водой дельфин пробыл долго, я подумал, что вынырнет он далеко, наверняка там, где кружили остальные. Но он вынырнул здесь же и опять заходил кругами чуть не у самого борта. А сеть уже полностью поднялась на судно, двое направляли ее на штанги сететряски, а боцман с матросом разворачивали, растягивали только что поднятую часть. К ним бросился бригадир - как раз тот, с ровно подстриженной рыжей бородой и злым глазом, который тогда попрекал меня брэйком.
- Разворачивай, боцман! - крикнул он. В руке у него темно отсвечивал широкий короткий нож, шкерочный - им бриться можно, Дед обещал, что мне наточит такой и подарит. - Смотри, чтобы не ушел! Да дельфиненок же запутался!
Боцман внимательно и осторожно развернул сетку, там среди рыбы желто белело пузо небольшого дельфина, и темные руки осторожно перевернули мокрого детеныша, хвост его еще окутывала сеть.
- Вот коку лафа привалила - попробуем мяса дельфинского, - бригадир так и говорил "дельфинского" вместо "дельфиньего", он не улыбался своей шутке, а наклонился над уловом.
Кажется, и все поняли шутку. Стала теперь понятна и "пляска" сумасбродного дельфина за бортом. "Вот повезло, - крикнул с крыла штурман, а кэпа там уже не было. - Мог бы и задохнуться! Живой?" Сететряска остановилась.
- Ты осторожней дель обрежь, я потом залатаю, - сказал боцман бригадиру, который свободной от ножа рукой оттянул дельфиненка за плавник, почти поднимая его над палубой. - Не порань мальца-то...
- Как это - "не порань", что мне, впервой, - поднял глаза бригадир. - В момент секир-башка сделаем, не свистнет!
Мне показалось, что это не похоже на шутку. И Ростислав развернулся в ту сторону всем своим большим туловищем, даже рот у него зачем-то приоткрылся - от удивления, что ли. "А я не знал, что дельфинов едят", - сказал я. "Кой черт!.." - Ростислав.
Боцман как-то неловко шагнул вперед и перехватил руку с ножом: "Брось дурить!" Но тот, кажется, уперся и совсем не думал оставлять дельфиненка: "Оставь руку, ты-ы! Уж в этом мне не указ, как-нибудь без твоих слюней проживу". Он отпустил добычу на палубу и придавил тяжелым сапожищем.
Мне показалось, что он с боцманом не в первый раз столкнулся и что на палубе это все знают. Штурман подошел к самому краю на мостике, я видел его нахмуренную бровь, но он почему-то молчал. Я знал, что и бригадир, и боцман жили в кубриках на баке, но я туда почти не ходил, в нос траулера, только когда Саша звал на примерку. Чаще он приходил сам к Ростиславу в каюту. Но что-то между ним и бригадиром было, чем угодно отвечаю. Дед отодвинул меня и успел во-время: обе ручищи легли на плечи бригадира и развернули его спиной к боцману. "Ну, кончай, - сказал Ростислав. - Дыши спокойнее. Рейс еще длинный". Спокойно так сказал.
И все. Боцман взял дельфиненка на руки, подошел к борту и низко перевесился к воде, дожидаясь, пока волна пойдет от траулера. Вот уже детеныша понесло в сторону, а рядом с ним оказался тот дельфин. И видно было, как остальные тоже заторопились к нам поближе. Вот она - конечно же, это мать, чего бы она так беспокоилась! - ткнула детеныша несколько раз курносым носом, легонько ткнула, я прямо видел, что она старалась сделать это осторожно, и он повернулся с боку на брюшко, чуть шевельнув хвостом. Потом мать прикрыла его от моего взгляда собой и так оставалась неподвижной, только волна то поднимала, то опускала их. Я не видел, может быть, она дельфиненка успокаивала, очень просто! На борт поползла новая сеть, и судно чуть развернуло. А Ростислав подтолкнул меня: "Пойдем!" Возле рыбмастера уже стояла полная корзина с селедкой, я никогда не видел таких толстых спин, а здесь - прямо одна к одной. В репродукторе у крыла зашелестело, раздалось привычное "пи-пи-пи-пий": "В Москве четырнадцать часов". Потом раздался щелчок, радисту почему-то не захотелось слушать дальше "маяк" и он включил кассету: "Мои мысли, мои скакуны... вас пришпоривать нету нужды..." Молоток, которым бондарь заколачивал полную бочку, застучал быстрее, будто стараясь попасть в такт: "Та-та-тах-та..."
Мы сидели с Ростиславом и пробовали первых "жуков" - кок вынул из духовки противень с уложенной плотно и посыпанной крупной солью селедкой, она покрылась хрусткой корочкой, а Паша расковырял одну и дал мне печень. Никогда не ел ничего вкуснее!
- Кэпу я уже отнес. Сейчас на палубу стащу, а ты сиди, ешь. Он сказал, что "Мезень" на подходе. Это который в порт идет. Домой. Я с тобой письмишко передам, все быстрее дойдет, а? Они здесь тоже метанут разок, а завтра - отвалят - прогноз плохой, шторм тянет, слышишь? - мой шеф кивнул на иллюминатор. - Чуешь?
Ничего я не слышал. И не "чуял". И Паша, по-моему, ничего не слышал особенного, так сказал. Он вышел, а мы с Дедом ели паровую рыбу и будто ждали, кто же первый что скажет. Я все собирался спросить о дельфиненке. Вернее, о боцмане с бригадиром, конечно.
- Ладно, - заговорил все же дед. - Я уже говорил, что страх - плохой советчик. Постой, постой. Не о тебе пока. Уж больно в нас всех вживили этот страх. А за себя и не сумеем постоять, если на другого, рядом с тобой, нет сил, вот так. Ты спокойно иди домой, все будет в норме. Я говорил, что с ребятами связался... они там присмотрят, поговорят, как надо... И с Мордвиновым тем, да нет - со старшим. И зря ты к отцу не пошел, он бы и сам поставил все на место. Да все понятно. Зато ребята теперь сходят. И по улицам, и в мэрию, хватит уж нас за быдло держать.
- Так он же начальник...
- А я - старший механик, - засмеялся Ростислав. - И что?
Он еще говорил, но я уже думал о другом. Мне было понятно, что и здесь они все разные, но все же ходить в море - это тебе не шурум-бурум какой... и маме придется примириться, а английский их мне и здесь пригодится. Еще я подумал, что должен же Ростислав понравиться Людмиле Титовне, и вот уж как здорово было бы, если бы я их познакомил, когда дед вернется из рейса. А что особенного? Как-то получается, что хорошим людям труднее встретиться, чем плохим, хотя должно быть наоборот... Но, если честно, мне уже опять не хотелось переходить на какое-то другое судно, а потом плыть сто лет. И ждать, пока вырастешь, как любит говорить мама, а "уж потом решать свои проблемы"... как будто у них другие "проблемы"!
Выборку, конечно, закончили, потом траулер наш еще побегал в этом же районе. А к вечеру рядом было видно уже несколько судов. "Вот и датчане сюда подтянулись, - сказал мне Дед. - Кэп о рыбе в эфир сказал. А во-он твой, на нем пойдешь".
"Мой" шел к нам на сближение. И к нам в каюту заглянул капитан.
- Ну, Петр Алексеич, - сказал. - Собирайся. "Мезень" подойдет, пересадим тебя, хоть и жалко - удачливый ты. Они рядом порядок поставят, может, груз доберут. А ночевать уже там будешь: шторм идет, потом сложнее может быть. Отцу там поклон. И почту нашу возьмешь, юнга. Так?!
Теперь время остановилось, это всегда так, когда ждешь и у тебя "чемоданное" настроение. И говорить, вроде, нечего, вот потом все слова припомнятся, которые промолчал. Ростислав, правда, мне краба со стенки снял: "Мне друг с Кубы привез, на память возьмешь..." И здесь мне вдруг захотелось тоже написать письмо, вот умора - когда уже уходить надо, зачесалось у меня. Ладно, я этого краба Ирке подарю, а то кому бы я то письмо написал?..
Потом я стоял на палубе и ждал, когда сблизятся оба траулера. Боцман бросал конец, подтягивали трос, вернее - "подбирали". "Оставь себе сапоги, еще пригодятся", - сказал мне боцман перед этим. В них-то я и заявлюсь домой, а еще лучше в школу... На этом траулере были чужие лица, и мне больше всего хотелось просто заснуть там, а проснуться в порту, хотя я знал, что так не бывает.
- Пушки нет, пират, - крикнул кэп, по своей привычке перевешиваясь через леер на крыле. - Ты уж не обижайся на нас. А то дали бы прощальный выстрел...
"На радостях", - подумал еще я, но говорить не стал.
Из дому я сбежал, повесть Из кн. Истинно мужская с
© Copyright: Вячеслав Карпенко, 2011
Свидетельство о публикации №211021500192
Свидетельство о публикации №211021500192
Рецензии