12. Град Петра

«Не придуман ещё мой мир, оттого и голова легка,
Нет звезды ещё в небе и нет закона пока»

Группа Пикник «Говорит и показывает»

 

Пётр ехал в Петербург. Неизвестность, скрывающаяся впереди, то манила своей новизной, то пугала, притворяясь пустотой. Но решение всё изменить неустанно толкало Петра вперёд, упершись в его спину обеими руками. Пётр же, то сомнительно замедляя шаг, скользил ногами по мокрому тающему снегу, то послушно шёл, подстраиваясь под толкателя, а то и сам устремлялся вперёд, да так что руки на спине практически не чувствовались.

Он позвонил родителям, соврал, что получил новое интересное предложение и решил переехать и попробовать себя в новом качестве. Профессиональная деятельность Петра всегда была несколько непонятна родителям, поэтому они и не стали вдаваться в подробности, они никогда этого не делали. Только мама, чувствуя неладное, решила удостовериться — действительно ли ему это интересно? Пётр легко её убедил, потому что в самом деле радовался переезду, прыжку в неизвестность, всему тому новому, чему предстояло наполнить его жизнь новыми событиями, новыми ощущениями и вообще новым как таковым.

***

После того как все квартиры были осмотрены, Пётр решился. Оформление у нотариуса, никчёмушное рукопожатие с доморощенным маклером, и чересчур официальной женщиной-нотариусом, и в одном из карманов свернулись калачиком документы, а в другом появилось небольшое кольцо с неприятно-маслянистыми ключами на нем. Все квартиры показались отвратительными. Цены на недвижимость хоть и были после дефолта низкими, всё же требовали торговли, а торговаться не хотелось, да и день уже сравнялся с месяцем, это показалось Петру символичным, и он решил не откладывать.

Пётр неторопливо шёл понадберегом к себе домой. Переходя канал, Пётр разглядывал украшения на решётках моста, пытаясь понять скрытый в них смысл. Круглые венки были пронизаны торчащими в стороны палками, которые оканчивались какими-то шишечками, напоминавшими соцветия хмеля.

– Хмельной пропеллер — движущая сила нашего человека, нда... – сказал Пётр вслух, поворачиваясь в сторону дома, в котором ждала его теперь уже собственная квартира, да и дом, в котором расположена квартира наша, мы привыкли называть «нашим». Улыбнувшись своему новому пристанищу, Пётр процитировал:

– «Этот дом я знаю, эка машина! Это дом...» ...Суркова? Чёрт! Забыл фамилию! Да, неважно, теперь это дом Менского. А машина, шут с ней, с машиной, теперь я от неё свободен. Только вот дам, дам нету, вернее дамы, где же взять надежду, что она найдется?

Неожиданно сзади кто-то захохотал. Пётр вздрогнул и резко обернулся. На ограде сидела чайка и что-то объясняла своей то и дело поднимающей крылья спутнице, будто пыталась уговорить подругу остаться на мосту подольше.

– А вот и барышни, – улыбнулся Пётр, – привет, я ваш новый сосед.

Куртке видимо понравились новые ключи, и отдала она их неохотно, а старый дверной замок оказался непослушным. Петру ещё предстояло приручить этого стража, найдя его любимую силу поворота, узнав, нравится ли ему когда ключ до упора заталкивают в скважину, или наоборот — оттягивают назад, пошатывая из стороны в сторону. Когда же все его капризы будут изучены, эти знания отложатся на бесконечных стеллажах памяти, и можно будет отпирать замок в полной темноте, не целясь попадая прямо в замочную скважину и поворачивая её нутро тем единственно верным путем, что не вызывает сопротивления.

Пётр впервые въезжал в голые стены. Не сказать, чтобы он переезжал часто, но последний переезд был гораздо комфортнее, чем этот. Ещё в Москве он поклялся себе, что будет твёрд и не позволит себе более касаться денег «прошлой жизни», для надежности он их практически полностью положил на долгосрочный вклад. Забегая вперёд, нужно отдать ему должное — денег этих он действительно не коснулся, но первый приход в квартиру в качестве хозяина ощутимо поколебал его решимость: из стен и потолков торчали намеки на присутствие в квартире электричества, все межкомнатные двери обзавелись на время отсутствия хозяина глазками вместо ручек, и даже унитаз хоть и не выказывал особой загрязненности, всё же стыдился своей наготы из-за отсутствия пластмассового сиденья.

Пётр снял последние деньги со счёта — две зарплаты простого рабочего, специально рассчитанные и оставленные для первого времени и, отправившись в мебельный магазин, купил себе матрац. А потом, пожалев о своей непредусмотрительности, сходил со своей громоздкой покупкой в расположенный поблизости магазин (так сказала продавщица мебельного — поблизости — но ей, видимо, не доводилось ходить туда с матрацем) в котором и купил несколько розеток, патронов и лампочек, да инструмент, необходимый для обустройства. Хоть матрац и был свернут рулоном, транспортировка оного в общественном транспорте оказалась не самой простой задачей, на удивление Петра выяснилось, что он требовал даже отдельного билета. Но старушка-котролерша оказалась снисходительной и не стала брать штраф, удовлетворив свой праведный гнев дополнительным талончиком, который Пётр с готовностью приобрёл.

После увлекательной, а главное, увенчавшейся успехом транспортировки Пётр снова покинул свое новое жилище и отправился на базар. Там купил себе недорогой электрический чайник, сковороду, небольшую кастрюлю, железную армейскую кружку, удивившись, что такую до сих пор ещё можно купить, и столовые приборы первой необходимости — вилку и две ложки — столовую и чайную. Столовые приборы были единственными товарами, при выборе которых он взял не самые дешевые «модели». Дешевле тех, что он купил, были ещё алюминиевые, но воспоминания о школьной столовой, в которой иногда попадались такие самые алюминиевые предметы, не позволило ему взять именно их. Он хорошо помнил, что заполучить алюминиевый прибор было настоящим горем, но когда те ведерочки, что услужливо раздают столовые приборы, превращались в емкости, наполненные исключительно алюминиевым содержанием — выбирать не приходилось. И тогда обед становился настоящей каторгой. Алюминиевыми ложками особенно противно было есть суп, суп быстро остывал, и тогда жир, без которого советский суп был просто немыслим, с радостью цеплялся за неприятно-шершавую поверхность ложки, обволакивая её со всех сторон и превращая отправление ложки в рот в отвратительное и противное действо. Именно поэтому купить алюминиевые приборы для себя он не мог. Все свои покупки он поместил в на месте же приобретенную клетчатую сумку, какими славились в то время базары, и снова отправился домой. Наученный предыдущей поездкой, он сразу же купил дополнительный талончик для сумки, который, кстати, был не нужен, потому как сумка габаритами своими была будто специально выверена на бесплатный провоз в общественном транспорте.

Недалеко от дома он остановился у ларька, у этого порождения перестройки. Когда-то они стали появляться, как грибы после дождя, а точнее, распространялись, как грибок, как плесень в сыром и темном помещении. Это были маленькие нагромождения несуразнейших товарных наборов. На площади в несколько квадратных метров можно было увидеть, к примеру, ботинки, солёную рыбу и ёлочные игрушки, которые соседствовали с таким непременным репертуаром, как сигареты, спиртное и шоколад. Спрос порождал предложение.

Быстро пробежавшись по без особых изысков оформленной витрине, взгляд Петра зацепился за китайскую лапшу. «Вот с неё-то мы и начнём» – сказал он себе, ухмыльнувшись. Голод давал о себе знать, поэтому в сумке оказались сразу две пачки, а затем к ним присоединилась буханка чёрного хлеба, который по слухам должен был превосходить всё когда-либо пёкшееся из ржаной муки. С особыми свойствами питерского хлеба он столкнулся несколько позже — когда решил поесть белого хлеба, которого в Петербурге по всей логике вещей просто быть не может.

Когда он добрался до дому, уже вечерело, нужно было успеть сделать свет. Торчащие из потолка провода неприятно напомнили Петру о существовании щитков на площадке, а хмурый сосед о том, что тумблеры предохранителей расставлены не всегда логично. Покорив электричество залы с помощью патрона с лампочкой да розетки, Пётр решил поужинать в горячей ванне. Поставив воду шумно плясать на дне чайника, он с досадой обнаружил, что горячей воды почему-то нет. В его новой жизни всё было по-настоящему. Смирившись с невозможностью привести свой последний план в действие, он расстелил матрац, и разлегся на нем у импровизированного на клетчатой сумке достархана. Ужин был невероятно вкусным, а хлеб — хлеб был действительно на высоте. Подумав, что одеяло тоже было бы не самой плохой идеей, Пётр свернул куртку в плотный рулон, тем самым назначив её на ночную смену подушкой.

Ту первую ночь новой жизни Пётр проспал беспробудным сном с улыбкой на лице.

На следующий день новосёл поднялся с лучами солнца, которое в то не особо свойственное Петербургу утро щедро поливало город своими лучами, позавтракал водой с ржаным хлебом, и, не теряя времени, отправился на поиски работы. Они несколько отличались от того скучного обзванивания объявлений на диване, которое он себе представлял раньше — телефона у него ещё не было, поэтому звонить приходилось из автомата, который феноменально ловко глотал монеты. Устанавливать связь с нужными Петру людьми у автомата получалось не так хорошо, но иногда всё же удавалось задать несколько вопросов и выслушать вежливые отказы.

По специальности работать явно не хотелось, но идти в дворники Пётр тоже не собирался. Вспомнив о ещё одном виде директ маркетинга, он решил попробовать себя в роли коммивояжера. Он не хотел продавать пылесосы или прочую дрянь, которую принято вежливо впихивать доверчивым домохозяйкам, подставляя ногу в дверь, нет. Он решил попытать счастье в непосредственных боевых походах во всеоружии, то есть при галстуке и с полным комплектом документов непосредственно в отделы кадров тех мест, где, по его мнению, он мог бы найти интересную работу. Идея эта пришла ему в голову уже после второй дюжины телефонных неудач.

Внутренне одобрив себя за великолепную мысль, Пётр снова отправился на базар, чтобы купить ещё несколько патронов для лампочек, сами лампочки, чаю да какого-нибудь провианта, который с одной стороны можно было бы назвать едой, а с другой — хранить без холодильника. Очередная клетчатая сумка, доставленная домой, по приобретенному знанию уже без отдельного билета, содержала в своей бездонной утробе помимо прочего сушки — эдакие баранки, которые для баранок были несколько малы, но, тем не менее, имели такую же форму и были почему-то всегда сухими и твердыми. Основательно покопавшись в памяти, Пётр не нашёл в ней мягких сушек и решил, что именно из-за своего агрегатного состояния сушки свое имя и получили. Несмотря на твердость и сухость, обед из чая с сушками был гораздо вкуснее завтрака, ведь голод — лучшая приправа любому блюду.

Деньги, не особо щедро выделенные самому себе, пропадали под давлением хозяйственных нужд гораздо быстрее, нежели представления Петра о беззаботной жизни. Невзирая на надвигающуюся финансовую катастрофу, он решил прогуляться по городу, памятуя о том, что нет такого работника отдела кадров, к которому можно было бы обратиться после обеда, а если и есть, то не будет кого-нибудь важного, у кого можно что-то решающее спросить или что-то подписать.

***

В те первые дни, когда самое необходимое у Петра уже было, когда новые дела или проблемы им ещё не овладели, а старые уже отступили, Пётр наслаждался. Наслаждался беззаботностью и отсутствием каких бы то ни было целей.

Такого состояния он, как ни старался, не мог за собой припомнить. Даже в детстве все прогулки имели какие-то совершенно определённые цели: зайти за другом, поиграть в то-то, сходить туда-то, а просто так бродить и смотреть по сторонам — это было чем-то совершенно новым. И это нравилось. Пётр следовал исключительно своему любопытству, которое шаг за шагом привело его в сердце Санкт-Петербурга — на Дворцовую площадь. Тут он потерялся в массе себе подобных туристов, за какового, без сомнения, его приняли и окружающие.

Сотни людей щелкали своими, уже, в общем-то, и не щелкающими фотоаппаратами, кто-то восхищался, кто-то строил мины а-ля «всего-то», кто-то просто без каких-либо видимых стороннему наблюдателю эмоций был там, чтобы просто сказать, если его или её спросят, что да, бывал или бывала я в Питере на Дворцовой площади, и Александрийский столп, да, хорош, но вообще-то ничего особенного.

Впитывая всем своим естеством историю, которой дышал каждый камень этого места, Пётр прошёлся вдоль Эрмитажа. Не сказать, чтобы вход в него стоил баснословных денег, но заходить Пётр не стал, сначала нужно было найти работу. Тут, забегая вперёд, следует упомянуть, что ни после устройства на работу, ни после того как финансовые дела более чем поправятся, в Эрмитаж он так и не зайдет.

Пётр интересовался революциями и значительными битвами мировой истории (когда-то его занимал вопрос — что же делало великих полководцев великими) и изучил немало схем больших сражений. Хоть события декабрьской «революции» и не входили в великие, невольно оставшийся в голове план повел его к набережной, где он, задрав голову, прошёлся вдоль Адмиралтейства и вышел на бывшую Сенатскую площадь.

Вот тут они стояли своим кареем, дежа круговую оборону.

Лишь один человек этого, как выяснилось много позже после школы, совершенно фарсового действа был достоин уважения, даже восхищения — тогдашний петербургский генерал-губернатор Милорадович. Подумать только, не кланявшийся ни ядрам, ни картечи полководец, под которым в сражениях была убита не одна лошадь, который переходил с Суворовым Альпы, был в гуще событий Бородина, Битвы народов и дюжины других, а всё для чего? Чтобы погибнуть на этой самой площади, пытаясь образумить одураченных солдат.

Уже тогда благородство было наказуемо. Где есть борьба за идею — там нет милосердия, да и благородство со временем уступило место необходимости победы, победе любой ценой. Но всё же время от времени даже среди самой отпетой толпы негодяев появляется человек, человек с большой буквы.

Один такой человек попался как-то Петру на глаза, когда у него в руках оказался документальный фильм о второй мировой. Был там один момент, который был просмотрен им не один десяток раз — документальные съёмки капитуляции Варшавы. Немецкий офицер, один из тех самых ненавистных фашистов, принимал капитуляцию Варшавского штаба. Штаб был выстроен для капитуляции, а из полевого вагончика вышел и твердым шагом победителя двинулся к строю поляков какой-то немецкий офицер. Один из поляков, видимо их главный, стоял шагах в пяти впереди строя. В руках у приближающегося немца был какой-то лист. Поляк, стоящий впереди, уже было протянул руку за этим листом, как за пустой и никчёмной теперь формальностью. Но немец энергично потряс головой, встал перед строем поверженных, и ещё больше распрямив и без того по-армейски выправленную спину... отдал побежденным честь и, стоя перед ними по стойке смирно, начал зачитывать текст капитуляции.

Увидев это, Пётр, не мог поверить своим глазам. Мало того, что это происходило в то время, когда офицерская честь была уже хоть и не пустым понятием, но всё же не менее пустой формальностью — неким рудиментом, о котором говорили скорее из традиции, нежели из каких-либо других побуждений, так это был ещё и офицер из армии, толкаемой вперёд самыми абсурдными и бесчеловечными идеями, которыми когда-либо мотивировалась война — именно он и именно тогда сделал жест, свойственный скорее донаполеоновским войнам, когда старейшины выносили символические ключи от города победителю. А тут — отдал честь строю пленных.

Тогда, сжимая пульт дистанционного управления в руках, Пётр прокручивал этот момент снова и снова, пытаясь разглядеть лицо офицера. В конце концов, он бросился к компьютеру разгребать данные первой битвы за польскую столицу. Как он и предполагал — это был главнокомандующий наступлением на Варшаву. Звали его Иоганес Бланковиц и был он командующий восьмой армией. Информация о нем была лишь на немецком.

Позже он стал гауляйтером окупированой Польши. В этом качестве он писал Гитлеру:

„Die Einstellung der Truppe zur SS und Polizei schwankt zwischen Abscheu und Hass. Jeder Soldat f;hlt sich angewidert und abgesto;en durch diese Verbrechen, die in Polen von Angeh;rigen des Reiches und Vertretern der Staatsgewalt begangen werden.“
(Denkschrift vom Januar 1940)

«Отношение войск к СС и полиции колеблется меж отвращением и ненавистью. Преступления, совершаемые гражданами рейха и ветеранами исполнительной власти отвратительны и отталкивающи для любого солдата.»
(Докладная записка. Январь 1940).

Ответ Гитлера в общих чертах звучал как: «Не ведите себя как ребёнок».

Позже Бланковиц был отстранён он должности гаулятера, а последующая цепь событий привела его в одну из камер Нюрнбергского процесса, где он должен был выступить одним из обвиняемых с «пониженными обвинениями». Это наверняка стоило бы ему не больше чем десяток лет заключения, как тому же Шпееру. Но видимо те же чувства, те же убеждения что и тогда, в Польше проявились и здесь — незадолго до начала процесса он покончил с жизнью.

Пётр прикурил сигарету и присел на корточки, положив ладонь на пригревшийся в лучах солнца булыжник. Он любил историю, со временем эта любовь выросла в понимание, а из понимания — в отчаянье. Отчаянье из-за того что история, как ему казалось, идет по спирали, и каждый её новый виток, становится всё более узким, всё быстрее забывается старое и повторяется вновь, более жестоко, всё бесцеремоннее и надменнее. В начале двадцатого века военные лобби вызывали отвращение и недоумение, да никто себе и представить не мог, что какие-то люди готовы развязать войну, чтобы получить выгодные заказы для своих мануфактур. А сегодня — сегодня это если и не в порядке вещей, то очевидно каждому второму, который в состоянии связать несколько общеизвестных фактов. И это знание, как ни парадоксально, не отправляет людей на баррикады или, хотя бы пикеты — нет. Это нормальный ход истории. К этому привыкают.

Война одной страны с другой из-за того, что один концерн должен денег другому, но никак не отдаёт — это пока из области фантастики. Завтра, или, даже сегодня вечером, это может стать реальностью, и дети наши будут пожимать плечами или качать головой. Просто спираль истории сужается. Что тут поделать? А мне пора в магазин.

И человека ведь не переделать. Подумать только — десятки тысяч, десятки тысяч лет назад какой-нибудь кроманьонец завидовал более удачной палке-копалке своего соседа, или его замечательному наконечнику из оленьего рога на копье, и мог его за это просто убить — из экономических соображений. Из тех же соображений, из которых сегодня одна страна ставит другую на колени, заодно испытывая новое вооружение, и обучая солдат, которые могут пригодиться в любой другой момент — экономика ведь на месте не стоит.

***

Следующий день начался с душа. Нужно было привести себя в порядок, ведь внешний вид хоть и не говорит ничего о компетенции человека, всё же мгновенно определяет симпатию или антипатию к нему. Это и не мудрено, определяющим фактором естественного отбора всегда служил в первую очередь внешний вид. Те, кто сегодня заявляют, что вся ценность человека во внутреннем его мире явно ошибаются.

И теперь, вспоминая свой первый день, нельзя было не улыбаться.

Матрац Пётр решил передвинуть к другой стене, так, чтобы лёжа на нем можно было смотреть в окно. При этом он достиг гораздо более дивного эффекта, нежели ожидал: лёжа на матраце, а не на кровати, он оказался на каких-нибудь несколько десятков сантиметров ниже, и теперь видел в окно только небо, серое небо, по которому плыли удивительной красоты тучи. Тяжелые свинцовые гиганты грозили в любой момент, по собственному нетерпению, разразиться ливнем, а то, судя по цвету и градом. Ещё в детстве Пётр заметил, что град сыплется на наши головы из особенно темных туч. Но сейчас он наслаждался тем, как небольшое изменение уровня ложа в корне меняет перспективу.

«Чем ниже находишься — тем выше смотришь» – сделал он вывод. Услаждающие его глаз тяжёлые тучи плыли быстро, плавно перетекая и стремясь к какой-то точке, к которой их гнал ветер. На фоне этих туч, несколько ниже, с ещё большей скоростью неслись над городом небольшими обрывками белоснежные облака, в страхе непрестанно поглядывая вверх, они стремились обогнать серую армаду, чтобы где-то там, далеко за горизонтом, вырваться из-под нее в родную лазурь. Они так быстро изменялись, что если сконцентрироваться на определённом участнике этой гонки, а потом отвести взгляд на несколько секунд — то будет уже невозможно найти его снова. Время от времени в тучах появлялись разрывы и медленно сопровождали своих родителей, иногда исчезали за скорыми облаками, а через мгновение появлялись снова. В эти разрывы были видны едва различимые вечерние звезды, горевшие, правда, не так ярко, как в ясную августовскую ночь, когда на них направлены тысячи глаз, а немного тусклее, видимо, не считая обязательным стараться впустую и приберегая свой свет на аншлаг.

Съев купленный по дороге домой чудесный пряник, Пётр блуждал взглядом по буйному небу, перепрыгивая то на быстрых кривляк, то на их солидных медленных родственников и обдумывал с чего бы начать завтрашний вояж.

Вспомнив одно из самых лучших времён в своей жизни, он принял решение начать с высших учебных заведений — там наверняка есть интересные люди, с которыми будет о чём поговорить и опять-таки будет просто интересно. Он помнил что работы, в отличие от денег, в институтах всегда хватало, а по нынешним временам с большим количеством платных мест и денежные проблемы должны быть, пожалуй, в той или иной степени решены. Да и деньги — это не то зачем он приехал. От них он как раз-таки и бежал, в поисках того, что деньгами не измеряется. А есть ли вообще что-то такое? После сегодняшнего дня он был в этом уверен. «Было бы неплохо влюбиться» – подумал он, но искренне засомневался, что ещё на это способен.

Темные облака постепенно превратились в темные пятна, плывущие по векам, которыми уже были закрыты глаза.