Глава I. Тонечка

   «Всё хорошо», — были твои последние слова, которые ты повторяла и повторяла. — «Что хорошего, Тонечка? Лежишь, встать не можешь, видно, что жизнь уходит из тебя» — «Две жизни никто не живет, я всем довольна, у меня всё хорошо», — убеждала ты нас.

   Нос заострился, тело почти невесомо, волосы сбились, как у воробышка, вокруг лица венец из тонких русых волос. Жизнь теплится только в глазах, ясных и волевых. Они даже цвет поменяли, стали темнее, может, глубже?

   Вот уже месяц, как Тонечка ничего не ест, только пьёт из ложечки водичку, которую мы подносим, приподнимая её голову на подушке. Звонят подруги, они равнялись на тебя. Ты для них первая, сильная и никто не верит, что ты слегла и уже не встанешь. Ведь думали, что ты всех переживешь. И долго ещё будешь жить одна. А что? Ты привыкла. Что для других трагедия, для тебя просто жизнь…

   По утрам, как всегда, вставала, надевала старые ветхие тапки, шла на кухню и ставила чайник. Ничего, что хлеб с сизым налётом, его можно наколоть вилочкой и подержать над огоньком газовой плиты — даже вкуснее будет, намазать маслице, да в чашку кипяток.

   «Вот и позавтракала, вот и весь праздник. Любую еду нужно уважать…», — говорила ты.

   Теперь нужно цветочки напоить. Сам не ешь, а цветочки нужно залить так, что из старых треснутых тарелок, на которых стоят горшки с цветами, лилась тонкой струйкой с подоконника на провалившийся пол чистая вода, а кому она мешает? Из окон, а их два, больших, облупленных, но таких добрых и родных, выходящих в питерский двор-колодец, видна живая радостная картина.

   С противоположной стороны расположена глухая стена неопределённого цвета, палитра которой меняется от положения солнца, утром яркого, а вечером поменяло солнышко направление своих лучей — и освещение мягкое, теплое, точно топлёное молоко.

   В тесном и уютном дворике растут девять старых клёнов. Их ветви переплелись, создавая особый мир, где городские птицы вьют свои гнёзда и ранним утром начинают петь звонкие песни, смело раскачивая корявые прутья и заглядывая в распахнутые окна людей. Можно просто сесть у окна и смотреть, думая о своём. Я знаю, это то, что ты любила всей душой, — цветы на подоконнике и всё, что за окном.

   «Вот центр, а тихо», — повторяла с гордостью ты. Как же мы хихикали совсем недавно, на твоем 85;летии. Когда утром ты вдруг серьёзно сказала:
  — Смотрите, деревья мне написали «хор».
Мы с сестрой переглянулись, недоумение читалось на наших лицах. «В своём ли уме старая тётушка?» — подумали мы.
  — А что это значит, Тонечка? — спросила сестра.
  — Что значит, что значит… ну… Тоня хорошая, вот что значит!.. — ответила ты серьёзно.
Мы просто покатились со смеху. Громче всех смеялась ты. И было так хорошо, что лучше не бывает. На старости у Тонечки появилась страсть всё дарить.

  — Заберите, статуэтку балерины, это сейчас ценится, — говорит Тонечка.
  — Пусть стоит, мы к ней привыкли, — выкручиваюсь я.
  — Пушкина тоже забирайте, и платье моё бархатное, помните?
  - Кто возьмёт? Я его и носила-то мало, куда мне в нём…
У нас началась смеховая истерика.

  — Дай померить, — предлагаю я. Сестра крутит у виска.
  — Давай, давай вытаскивай! Ему лет сто? — подначиваю я.
  — А носить будешь? Или провесит? — с недоверием спрашивает Тонечка.
  — Да буду, буду! Вот прям сегодня и надену в театр! — давясь от смеха, отвечаю я.

Тонечка с сомнением открывает шкаф и исчезает в нём. Запах нафталина, старушечьего скарба заполняет территорию любви. Мы с сестрой переглядываемся. Я подмигиваю: «Не украли?..»
Наконец счастливая Тонечка торжественно обрушивает на меня нарядное бесформенное платьишко с шёлковой отделкой. Я прыгаю до потолка, танцую и громко пою: «Платье, платье!»

  Крепко обнимаю и чмокаю Тонечку в розовую макушку, подхватываю её костлявую руку и мы в ночных рубашках самозабвенно кружимся по комнате. Раз, два, три, раз, два, три…
  — Носи на здоровье, у меня ведь кроме вас никого нет. Ну хватит, хватит, а то…завалишь… Уймись, — добродушно ворчит Тонечка.
  — Как же хорошо, — говорю я громко и падаю на ветхий диван.

   …Так начиналось утро. Тонечка вставала и шаркала вокруг моего лежака стоптанными тапками. Терпения у неё не было никогда. Сквозь сладкую утреннюю дрёму я всё слышала и знала, главное не пошевелиться. Тогда Тонечка шла и врубала радиоточку. Какое это блаженство, лежать посередине огромной светлой комнаты, где в уголке спит старшая сестра, а вокруг кружит Тонечка, по радио звучат убедительные, бодрые голоса, призывающие купить что-то очень важное и нужное…

   Не спеша мы с сестрой вставали, когда солнце уже светило в другое окно, ставили чайник, накрывали на стол, доставали из бесцветного буфета синие чашки, делали бутерброды, пили кофе со сгущёнкой. Всё было вкусно.
  — Тонечка, бери пирожное, в «Cевере» купили, вкуснятина неземная, корзиночка, эклер, — говорит сестра.
  — Я уже брала, в три горла не съешь, — со смыслом ворчит она.
  — Тонь, поехали к нам в Киев, чего ты здесь одна, и нам будет спокойнее, — начинаем мы вечный разговор.
  — Никуда не поеду, это наш город. И вы любите приезжать в Питер, вы здесь родились, а так к кому приедете? — заканчивает тему Тонечка.

   Почему так — именно здесь, в этой комнате, где всё вокруг ветхое и устаревшее, старомодное и отжившее, на душе праздник? Не знаю я другого такого места на земле. Казалось, так будет всегда, потому что с самого моего младенчества было именно так.
Сто зим прошло, а здесь ничего не поменялось.

   Главным в комнате был стол — круглый, с увесистой треногой, скрипучий, просторный, накрытый белоснежной, накрахмаленной скатертью. При жизни бабушки, Екатерины Ивановны, на столе всегда стояли графин с кипячёной водой, чистый гранёный стакан и чайник, укутанный в мягкие лоскуты, со свежезаваренным, душистым, терпким чаем. А в буфете было всё: и белый кусковой сахар, и вкусное брусничное варенье в вазочке, но, главное, конфеты «Старт» и «Кавказские». Это было настоящее сладкое счастье, правда. Настенные часы, которые бабушка берегла и любила, они были единственным богатством и украшением комнаты. Она сама их заводила, никому не доверяла.
  — Бой у них особенный. Часы это память, они связывают времена. И тикают так уютно, — говорила бабуля.

Своей семьи Тонечка не завела, была старой девой и жила с бабушкой в одной комнате.
Однажды зашёл жених. Бабушка так запугала его своими вопросами: не женат ли, не пьющий ли, какая зарплата, что его и след простыл. А ведь дело было послевоенное, невест полным полно, жених положительный. Бабушка недоумевала, как же так, мы ведь его не знаем… Со стены смотрел портрет дедушки… Светлая любовь грела бабушку всю её жизнь…

   Дедушка приехал в Петроград в 1917 году из деревни Машкино, что под Боровичами. После училища, которое окончил с льготой, работал проводником на Октябрьской железной дороге, направление Тифлис–Петроград. Весельчак, добряк, энергичный, смекалистый. Обидно, но это почти всё, что я о нём знаю… Так вот, пришло время и поехал он в свою деревню невесту искать, женихом он был завидным. Его и надоумили, что живёт на хуторе невеста. Дом работящий, семь братьев и сестра Катерина, её и бери в жёны, не пожалеешь.

   За три дня и свадьбу сыграли, в часовне обвенчались, и молодые уехали в Питер. Жильё было — две комнаты, правда, в коммунальной квартире. Дед отправлялся в дальний рейс, бабушка ждала. Жили дружно.

   Пришло время бабушке родить, она решила ехать в деревню к своим. Роды были долгие, тяжелые, в часовню её понесли: «Ой, помрёт баба, не родит, — шептались люди — пусть батюшка исповедает и причастит, а там Бог разберётся!» Так и родилась Тонечка по дороге к храму, в понедельник, шестого августа 1921 года. Определила дата и характер — трудоголик, Лев по гороскопу, везде первая, бесстрашная, бескомпромиссная, справедливая, как все сильные существа на земле.

   В скором времени родила бабушка ещё двоих, дочь Валеньку, мою маму, и сына Витеньку. С радостью и любовью бабушка вспоминала недолгое своё счастье. Трогательные дедушкины записки, единственную семейную фотографию, сделанную в фотоателье
на Невском, 9, она хранила всю жизнь. А в 1927 году дедушка неожиданно заболел, язва желудка, понадобилась срочная операция. Положили в больницу. Ночью бабушке приснился сон, как будто дедушка приходит домой и говорит: « Катюня,береги детей и прощай». В ужасе она оделась и выскочила на улицу. Стояла морозная зима, метель, пурга. Несчастная бабушка шла по длинным ночным улицам в больницу, тряслась от страха, но собрала всю волю в кулак. Дошла до больницы, когда издалека уже слышался грохот трамвая — было раннее утро. Дежурная усадила бабулю на стул и сообщила, что её муж ночью «приказал долго жить»…

   Трудно представить, что пришлось пережить молодой женщине, волею судьбы оказавшейся в огромном городе совершенно одной с тремя маленькими детьми. (Забегая вперёд, скажу, что ни один мужчина ни разу не вошёл к ней в дом, не могла она предать свою светлую любовь.)

   Время было трудное, а жить надо, детей кормить, учить. Отопления не было, дрова купить, нарубить, в сарай перенести, ранним утром сходить, поднять на третий этаж, растопить печку. Три рта накормить. А зимы длинные, холодные. Хваталась за любую работу, устроилась на железную дорогу кочегаром. Вагоны мыла, обстирывала семьи, тянула бабуля воз — и совсем замкнулась.

   Слава Богу, соседка, тётя Матрёша, помогала, детей когда присмотрит, когда и супу нальёт, особенно любила Валеньку. Она как солнышко — ласковая, симпатичная, ко всем подход найдёт. А Тонечка длинная, сутулая, грубоватая, у неё было прозвище-дразнилка Павел Долов. Придут, бывало, со школы, а тётя Матрёна и говорит: «Валя, Витя, идите суп поешьте». Тоня гордая, ничего не просящая, вдруг спрашивает: «С чем суп-то?». Тётя Матрёна, хитро: «С таком» — хочет, чтоб попросила. И тут Тоня с перекошенным лицом как завопит: «Дайте-ка мне вашего с таком!» Через много лет мы вспоминали, когда хотели поднять настроение, это: «Дайте вашего с таком!» И дети наши, и внуки знают эту знаменитую фразу — голод не тётка, захочешь есть и не так заорёшь!

   Так и росли. Топили печку, ходили в школу, учились хорошо, получали похвалу. Бабушка гордилась детьми и радовалась их успехам. На всё лето отправляла их в деревню к брату Степану, набраться сил и попить парного молока. Лето — это целая жизнь: собирали грибы, лесные ягоды, ловили рыбу, помогали по хозяйству. Но мечтали о доме. Какое было счастье ждать бабушку в конце лета, а она тридцать километров шла пешком к детям, с перекинутыми через плечо чемоданами, перевязанными ремнём сквозь ручки. Несколько дней подряд дети бегали далеко на околицу, где кончался хутор и просматривалась извилистая, длинная дорога к лесу. Терпеливо смотрели в одну сторону, откуда должна показаться живая  точечка — мамин красный платочек.

   Наконец кто-то один кричал «вижу!» и тут же вихрем срывались босые ноги с места. Над полями и лугами разносилось радостное: «Ма-маа», в руках — яркие цветы, а в глазах чистая детская любовь! «Ненаглядные мои…», — только и могла вымолвить бабушка, других ласковых слов она просто не знала. Обнимала детишек натруженными руками, целовала пересохшими губами, из её сердца лилась любовь, простая и вечная.

                Продолжение следует