Повести белкинда 9. Пушечный удар

        Рисунок художницы Любови Капцан 

   Не каждый фонарь – под глазом.
                Некоторые и выше.

                Фонарный столб

    За окнами пустого спортзала деревенской школы туман тихонько уползал в долину реки. Пацанва не торопилась вставать. На десятый день похода выпал целодневный привал. И этот целый день только начинался.
Белкинд глянул в другой конец зала. Там, устроившись на спортивных матах, спали учительницы. Впрочем, они уже не спали, а сидели над своими учёными записками.
 Кира Петровна расспрашивала всех, кому больше шестидесяти, о временах Читинской республики. Нина Андреевна – о странных и заметных природных явлениях: грандиозных бурях, наводнениях, грозах, летних морозах и зимних оттепелях, прыжках русел рек, появлениях и исчезновениях озёр, ключей, о землетрясениях и странных зверях. Даже Белкинд своим корявым почерком что-то такое для них записывал, удивляясь несуразицам и путанице в рассказах очевидцев.
 Больше всех записывали девятиклассники, но и прочие старались намыть крупицы научного золота из песка досужей болтовни местных жителей. Разобраться с этими записками, судя по позам учительниц и их жестам, наверно, нелегко. Белкинд решил не нарываться на расспросы по расшифровке его каракулей, притворился спящим… и заснул.
 Разбудил его шум массового подъёма и бряцание больших алюминиевых кружек. Народ доедал нехитрый завтрак. А кое-кто за окнами уже лупил по мячу. Володина порция состояла из куска хлеба и поллитровой кружки молока и стояла прямо перед носом на деревянном полу. Понятно, готовить никто ничего не хотел – все с утра рвались играть в футбол.
 Но Володя последний раз хорошо играл в футбол в третьем классе. Потом был долгий путь из Германии в Иркутск. Они ехали со всем своим скарбом в товарном вагоне, где не было даже коридора, чтобы пройтись. Или сиди, или лежи. Так целый месяц. Товарняки стояли подолгу, и никто не мог сказать, сколько продлится остановка. Была пара таких дней, когда мелюзга смогла даже искупаться в жалких жёлтых глинистых прудах, зачем-то вырытых прямо возле железнодорожного полотна. Но это кончилось тем, что девочка постарше, отбежавшая переодеться, отстала от поезда.
 А после того как «офицерские вагоны» присоединили к составу ссыльных молдаван – нельзя было даже высунуться из окна. Часовые охраны стреляли без предупреждения. Как-то отца как врача вызвали в вагон этих несчастных, виноватых лишь в том, что Сталин решил провести обрусение окраин империи. Вернувшись, отец заставил всех пить противное лекарство. Слово «эпидемия» не было произнесено. Но сил это не добавило. Вот и вышел Володя в Иркутске во двор играть с мальчишками-ровесниками в футбол, имея форму бледной тени, посему был с позором изгнан.
 Потом он вынес редкий по тем временам настоящий надувной мяч с покрышкой. В игру его взяли, но это оказалось ещё противней. Все с досадой обходили его. Приходилось соглашаться столбом стоять в воротах. Но едва он хоть чуть окреп, оказалось, что прыгучий Белка довольно удачно берёт мячи, и он полюбил вратарскую должность.
Ах, и эти радости длились недолго, случилось горе. Вовка с приятелем радостно шли в четвёртый класс. Было всего лишь восьмое сентября, школа ещё не успела надоесть, и каждый день приносил новые радости и новых друзей. Только вчера, заигравшись допоздна, Вовка вдруг замер, увидев удивительно яркое звёздное небо. Волшебная радость жизни так переполняла его, что он поклялся запомнить этот день.
И запомнил.
Уже в восемь утра следующего дня он увидел мир через мутную серую пелену. Четырнадцатилетний дылда Протасов решил развлечься стрельбой из рогатки по малышам. Приятель закрыл лицо и отвернулся, а Вова встал в позу: «На, гад, стреляй!». Гад и выстрелил, хорошо прицелившись. Левый, здоровый глаз выключился, как разбитая лампочка. Правый, недоразвитый из-за стычки в песочнице с четырёхлетним ровесником, едва различал контуры в резко сузившемся поле зрения. Какой уж после этого футбол! Год тренировок ушел на то, чтобы научиться нормально жить и в этом сером и узком поле зрения. В Бохане, куда его послали поправлять серьёзно пострадавшее здоровье, было много купания, рыбалки, бега, прыжков, метания копья и ножа, стрельбы из лука, борьбы и фехтования, но игр с мячом не было. Да и мячей приличных тоже.
Только в пионерлагере санаторного типа в Каштаке, уже после шестого класса, было много волейбола и баскетбола. Рыня, а именно таковым оказалось местное прозвище Володи (был грех, картавил), наловчился, подавая, бить мяч не снизу, а сверху. Взять такую резаную подачу трудно. После пяти-шести неотразимых ударов команде Рыни была обеспечена победа. Галка Донская, явно к нему неравнодушная, всегда орала: «Не потерять Рыню на подаче» или: «Эх, потеряли Рыню на подаче», а если играла с другой стороны, то, перехватив неотразимый мяч, зловредно кривлялась: «Ага, потеряли Рыню на подаче!». От этих возгласов непутёвая Вовкина голова сладко кружилась, а прыжок становился всё выше и выше.
Но на площадке он все равно играл плохо. Стереозрение не нами и не зря придумано.
Большинство, как известно, стремится удалиться от места своего позора, но Белкинд всегда был во власти естественных позывов. Начиная играть в шахматы, он мог спокойно проиграть двадцать партий подряд и назавтра снова явиться на экзекуцию, и так неделя за неделей, пока не научился выигрывать. Примерно так он в седьмом классе вернулся к футболу. Но в восьмом снова рухнул в чёрную бездну. После глухого трёхмесячного провала в полное физкультурное небытие и, ставшего затем местной легендой, изречения Городилова Белкинд только смирно смотрел, как другие играют. Ведь по мере того как все его сверстники росли, а сам он не рос, попасть в игру становилось всё трудней даже там, где его исключительная никчёмность была неизвестна. Надо ж было найти равного себе недотёпу, чтобы, представ перед капитанами, набиравшими команду, задать им заготовленный вопрос. Что-нибудь вроде «пистолет или ботинки?». И согласно этой простой лотерее попасть в одну или другую команду.
Так что публично он уже год не играл. Но ведь хотелось сильнее страха и позора. И он тренировался в одиночку или с новым другом Петряновым, тоже публично никогда в игру не влезавшим.
Но в походе он окреп и даже подрос немного. И обрёл славу быстрого и неутомимого ходока. И даже, ВНИМАНИЕ, продемонстрировал свой уникальный прыжок в стиле «флоп», когда пролетаешь над планкой в лежачем положении спиной. Это его собственное изобретение позже было повторено в большом спорте.
Маленький нюанс. Так можно прыгать, только если по ту сторону лежит метровая пачка матов или, в Володином случае, кровать с панцирной сеткой и нормальным матрасом. Повезло им ночевать как-то в общежитии геологов. Обычно они в школах ночевали, но заблудились и попали к геологам. Вот там, в закрытом спальном помещении размером со спортзал, Володя и продемонстрировал этот трюк. Даже Хрунов, спортивная гордость школы, повторить прыжок не решился. Кто знает, как отреагирует панцирная сетка на его лишние против Белкинда тридцать килограммов.
Короче, в тот день Володя чувствовал в себе силы играть, но играть его опять не взяли. В походе их было семнадцать. И Белкинд, пока зевал и выбирал, остался вовсе без пары. Так и сидел единственным болельщиком. Команда второго девятиклассника Толика Лещинского вела в счёте, когда пушечный удар обозлённого Хрунова разбил лицо Генке Самохину. Генка удалился к колодцу смывать кровь, бросив на ходу: «Пусть Вовка играет за меня». Обрадованный Белкинд рванулся на поле и успешно помог Хрунову забить гол, просто неудачно подставив свою ногу на пути паса, направленного вовсе не ему. Манерно вежливый Толик Лещинский изысканным тоном попросил Володю:
 «Вова ибн Белка, заполни собой пространство между штангами. Пожалуйста, сделай это, и человечество будет тебе вечно благодарно».
  Белка против человечества возражать не посмел и стал на ворота. И вот тут-то наступил его звёздный час. Хрунов заработал право пробить пенальти. Лично сам. Его пушечный удар был страшен всем. Не раз бывало, что легковесный вратарь-восьмиклассник укатывался к сетке, даже схватив мяч, и потом ещё долго стонал. Все замерли, ожидая, не откажется ли суперлегковесный Белка стоять на воротах. Пока отмеряли пресловутые одиннадцать метров, кто-то шепотом предложил пари, что не откажется.
Странным образом и для Хрунова наступил его звёздный час. Грубоватый и к фантазиям не склонный, он вдруг заколебался, видение смерти Белкинда, пришедшее непонятно откуда, замедлило его шаги. Внутренняя борьба напрягла его лицо. Один гол, и команда его выиграет. Сроки всех таймов давно истекли, и подустали все. Но вид покалеченного Белька испортит радость победы. Тут и все поняли, что безумно отважный Белёк наверняка покалечится, если твёрдый, почти как кирпич, футбольный мяч просто заденет его. И вдруг лицо Вити Хрунова засияло.
– Бью в «девятку».
Незнакомых с термином прошу представить себе циферблат и место девятки на нём.  Совершить такой удар не просто а взять почти невозможно. Малорослый Белёк туда просто не допрыгнет. Чтобы понять рыцарский жест Хрунова, надо знать местный жаргон рыцарей футбола. Сказал вслух, значит, заявил, что гол от мяча, пролетевшего в любом другом секторе ворот, не засчитается. Белкинд мгновенно увидел телесный угол, в который полетит мяч, и ту невидимую границу, дальше которой мяч, летящий снизу вверх, уже окажется выше его прыжка. Хрунов уже разбегался, когда Белкинд метнулся вперёд, с разгона взлетел чуть выше траектории мяча и завис, ожидая его приближения. И вот они встретились: его сжатый как для волейбольной подачи кулак и тяжелый, совсем не волейбольный мяч. На ободранных костяшках Володиного кулака немедленно выступила кровь, но и мяч, взлетев над воротами, упал аж на крышу одноэтажной школы. Сунув кулак в рот, чтобы обсосать кровь, Володя сверкал глазами. Потом вынул его и улыбнулся Хрунову.
– Ну и пушечный же удар у тебя, Витя. Если б ладонь подставил, снесло б и её на крышу. Против настоящего футболиста нужно, как настоящие вратари, играть в перчатках.

 За обедом ложка выпала из распухшей правой руки и облила его слегка супом. Нина Андреевна всплеснула руками.
– Вечно с тобой что-нибудь, Белкинд. Другие ну хотя бы цепкие и увёртливые. – С этими словами, продолжая ворчать, она перевязала пострадавшую правую руку.
Истории же, на которые она намекала, действительно были характерны для Белкинда. Шли они по раздолбанной дороге. Все уже вдоволь нашагались, когда увидели попутный пустой бревновоз. Бревновоз – это как растянутая по длине бревна буква «Н». Он едва двигался из-за глубокого песка, вот они на него и насели, цепляясь кто за что догадается, ну и друг за друга. Рука Белкинда, лишённого стереозрения, промахнулась, и он свалился, разодрав её о торчащий из конструкции болт. Пришлось всем идти пешком, а Нине Андреевне ещё и перевязывать пострадавшего. На другой день случилась штука пострашней. С бревновоза свалилось бревно, свалилось именно в тот момент, когда он обгонял их нестройную колонну. Оно оказалось по счастью «хлыстом», то есть вершинкой сосны, утончающейся к концу. К тому же и с плохо обрубленными ветками. Бревно летело со стороны левого глаза, и Белка его не заметил. Но дружный прыжок всех идущих впереди он, конечно, заметил и, не раздумывая, прыгнул тоже. Опоздал на полсекунды. Хлыст хлестанул его по ноге, разодрав и штанину, и ногу. И опять Нина Андреевна перевязывала его. Будь хоть какая-нибудь возможность, отправила бы домой. Но нет, не было автобусов тут и попуток не было до Читы. Оставалось только вздыхать и потихоньку пилить безответную подругу Киру.
Белкинд морально страдал, но не очень. Самонадеянная уверенность, что победа все равно будет за ним, не покидала его. А уж сегодня и подавно. Так и хотелось крикнуть:
– А я сегодня убойный мяч взял.
– У кого? – неожиданно ответила на эти мысли вслух Нина Андреевна.
За столом все дружно рассмеялись. Толик Лещинский высказался:
– Витькин пушечный удар он взял. Белёк, он такой, на амбразуру ляжет, как Матросов.
   Нина Андреевна вопросительно посмотрела на Хрунова. Тот улыбнулся, как Илья Муромец. Было дело, но… Сердце Нины Андреевны захолонуло. Мужское благородство. Этот так необходимый ей последний штрих к портрету. Именно так! Крепкий мужчина, не лишенный благородства, – таким ей увиделся мальчик Хрунов.
Через два года она решилась и вышла замуж за Витю. Вот что значил и для чего был ниспослан тот благородный пушечный удар.
А в тот вечер, в закатный час, она позволила себе его впервые поцеловать. Втайне, конечно. И хотя беспардонные мальчишки все равно это углядели, никто не посмел открыть рот. Может, сообразили чего, может, Витьку побаивались. А он круто изменился, больше молчал, и уж во всяком случае, до конца похода не рассказал больше ни одного похабного анекдота.