А это-мой Пушкин! Глава ХIV. Своя война

( Преподаватели лицея. Фото из Интернета)

Сашка, прибежав за новыми реляциями с фронта в Газетную комнату, взглядом  выхватил из  группы  лицеистов   Тосю  Дельвига, расположившегося возле окна  и что-то  с увлечением декламировавшего с листа Виле  Кюхельбекеру.  Сразу же направился к ним:
     -  Что-нибудь новое с полей сражения?
     Виля махнул рукой:
- Ах, не мешай! Тося написал «Русскую песню». Про то, как искалеченный отец  вручает свой меч сыну. Вот слушай! - Он выхватил из рук Антона  синий листок. - Смотри,  это  отец дает такой  наказ сыну:
      
     «Не пускай врага разорити Русь
      Иль пусти его через труп ты свой…»
      Виля, с горящими глазами, признался :
     - Сильно! Я тоже  написал матери, что хочу уехать на фронт, жду ответа…
     - Да кто тебя отпустит! - вскричали оба его друга. Они тоже каждую ночь видели себя разящими  врагов на  поле брани. Но не могли не понимать, что мечты останутся мечтами.

     Если бы Сашка знал, что Сергей Львович,  теперь военный советник, был отправлен с крупной суммой денег в район формирований  войск и обозов для организации их отправки на фронт, гордился  бы отцом, как  всегда  делал, слушая его выступления перед гостями, а те восхищались им.

    Восстановившийся на службе  еще в 1802 году, после смерти Павла 1, но теперь в Московской комиссариатской комиссии, Сергей Львович  с началом войны в составе этой же комиссии   был  задействован и трудился, не покладая рук. Только в декабре  двенадцатого и начале   тринадцатого  годов им было отправлено в действующую армию столько вещей,  сколько  было  необходимо для формируемых резервов:  сотни тюков с обмундированием, десятки тысяч егерских сум, кожаных ранцев, английского ружья, патронов…

Комиссариат постоянно перемещался с места на место - после Москвы он передислоцировался в Орел, где Сергея Львовича назначили  управляющим комиссией. И здесь он также прилагал все силы, чтобы  не было перерыва  в снабжении. Иногда он, добравшись до постели  после  тяжких трудов и вспоминая свое ленивое времяпрепровождение, любимое кресло и томики Мольера, удивлялся  - неужели  тот сибарит и этот грязный, замученный снабженец - это все он – Сергей Львович  Пушкин?

А в это время Сашка  ежедневно, до самого горизонта,  следил глазами за теми, кто шел умирать, завидуя им  всем сердцем. Рядом с ним вздыхали  его верные  Тося и  Кюхля. Жанно   тоже  ушел в себя, страдая о  родных братьях, от которых  давно не имел вестей.

Скоро прошел слух, что лицей будут  отправлять в поход. И  подтверждением   служило то, как с них опять  стали снимать мерки. Но теперь им шили овчинные  шубы, покупали  шерстяные рейтузы, теплые шапки…

Чуть сгорбленная фигура директора мелькала повсюду - был в  непрерывных хлопотах. Уже составили  список  преподавателей и гувернеров, которые будут сопровождать лицеистов в пути. Так как Василий Федорович не мог отлучиться из лицея, в поход  юнцов должен был повести  Куницын, который сам же и предложил свою кандидатуру…

Хоть и беспрерывно находился в движении, Василий Федорович выглядел усталым и больным – для него бесследно не прошла смерть любимой жены, которая умерла в феврале  этого года, оставив у него на руках шестерых малолетних детей. "В возрасте всего сорока лет…" - никак не мог он смириться с этим.

     Сашка был ближе к Ивану-Казаку  и  понимая, что  трудная  работа, сироты  требуют от  их директора неустанных забот, и жалел всех. Видел,  что Василий Федорович  не сдается и  пытается  забыться в бесконечных  заботах о лицее и его обитателях, посвящая каждую свободную минуту не только своим детям, но и им – лицеистам. Ведь  с  тех пор, как объявил, что им запрещено выходить за пределы   лицея,  Василий Федорович  пытался восполнить их тоску по родным, предоставив  в  их полное распоряжение свой дом и не  делая различия между своими детьми и ими.  Много  времени он также уделял  беседам,  вникал во все их дела, вел  активную переписку с их родителями…  Очень долго ночами в его кабинете горит огонек…

    Как-то  раз, поздно вернувшись в очередной раз от  Малиновских, Сашка   постучался через стенку:
   -  Жанно, ты заметил, как сильно за последнее время сдал наш директор?  И  когда Василий Федорович отдыхает? И отдыхает ли?.. Нет, ты скажи, ты тоже   заметил, как он стал  плохо выглядеть? Осунулся, лицо посерело, глаза потухли, очки теперь не снимает совсем…

     Жанно не ожидал такой наблюдательности от этого  Егозы.
     В ответ  проронил глухо:
- Спи. А что ему остается делать? Может, он боится остаться один на один с собой  и  хочет забыться в этих бесконечных хлопотах?..  Так устать и уснуть так  крепко, чтобы не думать ни о чем…

-  Мне так жа-а-л-ко Казака, малышей…  А Василия Федоровича – особенно… - прозвучал жалобный голос из-за перегородки.  Жанно нечего было ответить.

       Девятнадцатого  октября, в годовщину  лицея,  сборы  к эвакуации вдруг  были приостановлены. Оказалось, французы отступили от Москвы. Ах, этот  день стал настоящим праздником для  всех! Они  ликовали, пели, плясали, дурачились.

       Как всегда, они отразили  и это событие в  своем рукописном журнале «Лицейский Мудрец»: «В Москве нет уже неприятелей. Бог для русских столь милостив, что не  допустил врагам торжествовать над нами. Победоносное Российское  воинство  под  предводительством  храброго Генерала Венценгероде освободило древнюю столицу нашу - Москву.  Она   свободна - а мы торжествуем: да вознесем  благодарение  Всевышнему, который  освободил первопрестольный град сей от иноплеменных».

      Но вечером, как и обычно, друзья  сидели в Газетной комнате, прислушиваясь к  беседе профессоров и воспитателей о войне... Из этих бесед  они понимали, что война подходит к концу. В реляциях, материалах из  «Северной пчелы», «Сына Отечества» и «Русского вестника», которых Саша  самостоятельно изучал,  сообщалось, что враги с позором  убегают на запад.  Страницы  других газет и журналов также пестрели карикатурами, в них постоянно  печатались патриотические стихи и песни. И как водится, все статьи и манифесты  восхваляли царя, которому   приписывались невиданные доныне военные способности.

     У Сашки   мелькнула мысль: «А герои-партизаны, а весь народ, который вышел на врага - кто с вилами, кто с косой, кто с лопатой?.. Были бы  эти победы, если бы не  они?»  Но  победные реляции  убеждали, что только  один  Александр I  – миротворец и благодетель  русского народа и  только благодаря ему  русские побеждают…  Но не поделился ни с кем своими сомнениями…

 Кроме масштабной и кровопролитной войны Сашку  уже  давно мучила собственная борьба  -  с Пилецким.  Злоба горела в его ярких глазах, желчь подступала к горлу, когда он  думал об иезуите: «Наверное, его в насмешку назвали  инспектором по учебной и нравственной части. Какая нравственность может быть у этого шпиона, доносчика?  У этого отвратительного ханжи,  глаза которого горят адским пламенем?"
      Саша слышал, что  Пилецкий сразу, с первого же дня, выдал  такие правила гувернерам, которыми им  предписывалось  никогда, ни на одну минуту, не выпускать лицеистов   из поля зрения:надзирать не только за их поведением, но и за их душами…

       За  первый год учебы в Сашке, как и в других лицеистах, накопилась неистребимая ненависть к презренному шпиону  и не находила выхода. Он думал день и ночь: «Неужели я должен его видеть каждый день еще целых  пять лет?!» Он не мог  выбросить из головы  неприятности,  которые доставляет ему Пилецкий своими  доносами и наушничеством о нем. Первый донос от него был уже через месяц учебы -  за то, что он  якобы  высмеял отца  Мясоедова, работающего в том   четвертом правительственном департаменте, где он выполняет  «своеобразные»  задачи… Пилецкий воспринял тогда эти насмешки  чуть ли не в свой адрес…

А потом   вездесущие уши иезуита  услышали, как он  сказал  Мясоедову и Пущину, играючи  толкнув их:
-Если вы будете жаловаться, то сами останетесь и виноватыми. Я-то смогу вывернуться!
        А Пилецкий решил, что Пушкин  сбивает   других с толку, и вновь накатал донос... Список таких доносов не только на него, но и на всех,  увеличивался. Наказания следовали сразу же.

      В ответ лицеисты в одной из национальных песен  «отправили» ненавистного доносчика  в ад, якобы за тем, чтобы он попытался  там окрестить Плутона:

     …Плутон, собрав весь ад,
     Мартына стал катать,
     Мартына по щекам;
     Мартына по зубам;
     Мартын кричит, ревет,
     Из ада не идет.
     Но наконец Мартын убрался, -
     И окрестить Плутона отказался.

       Инспектор Пилецкий-Урбанович и сам,  особо  невзлюбив,как он считал,  ершистого, злого,  не чувствующего никакого почтения  к  некоторым своим воспитателям и демонстрирующего всё это  всеми доступными  ему  способами, лицеиста  Пушкина, тоже не успокаивался.  Он требовал его исключения из лицея "за  безверие, за развратность, за насмешливые стихи на всех профессоров".

  Но этот "мягкотелый"  директор  Малиновский потребовал  доказать все это и, выслушав их, отказался. Выслушав, глядя на воспитателя, он насмешливо проронил:

  - Тогда, как вы понимаете,  придется лицею остаться  без лицеистов. Потому что все они   одинаково озорны и одинаково шустры.  Всех, что  ли, тогда исключать?..  Возраст у них такой!
    Пилецкий-Урбанович выскочил от него, ненавидя  не только его, но и всех лицеистов. И стал ещё больше вынюхивать  все про Пушкина, которого  решил все-таки  выкинуть из лицея, чего бы это ему ни стоило. И Сашка попался, когда   он упрекал   Вольховского, что он  боится потерять доброе имя, поэтому не хочет  участвовать в общих проделках.

 Теперь Пилецкий,до которого дошло известие об этом, настрочил донос, где  писал, что  Пушкин подбивает на  бунт  против педагогов и что его необходимо исключить, чтобы он не разлагал дисциплину в лицее. Сашку опять  вызвали в комиссию и долго воспитывали, но Василий Федорович убедил всех членов комиссии, что  против  неугодных  можно всегда найти  много прегрешений,если захотеть.
 
   Иезуит-доносчик свирепел. Но превратился в настоящего врага всех лицейских, когда он добился увольнения Иконникова, и вместо него  устроил  брата  Илью - точный свой портрет! Тот  принялся, как и старший, лютовать.

   Как-то  Илья Пилецкий случайно ухватил конец разговора, когда  Сашка  фамильярно и развязно  пытался   обсуждать с Аристархом-Кошанским  французские лавки мод,в которых обычно оказывают известные услуги.

  Тот рассердился:
- Я повыше вас, а право, не вздумаю такого вздора, да и вряд ли кому такое  придет в голову.
   Долго  Пилецкий пытался дознаться,  о чем был  разговор с Кошанским на высоких тонах. Но никто из лицеистов ему  так и не  проговорился.

   Эпиграмма на  Мартына Пилецкого «Деяния Мартына в аду», написанная Тосей Дельвигом, попала  в руки  Пилецкого-младшего и он прочел ее вслух:

     Уже все верили Христу;
     Лишь были идолы в аду.
     Тогда Мартын, с тоской,
     С иконою святой,
     В ужасную сию страну пошел.
     Уже он счастливо Коциту перешел;
     И Стикс уж переходит…

    Не успел он закончить чтение, как  Сашка бросился на защиту Дельвига, в пылу  гнева крича и  наступая на Илью:
- Да, как вы смеете! Верните сейчас же мне бумагу!
 
      Пилецкий-младший удивился, как мальчишка, горя ненавистью, даже толкнул  его, но не успокоился на этом и хотел продолжить спор. Его удержало  только присутствие Кошанского, который не вмешиваясь, неодобрительно следил за происходящим.

       Теперь Пилецкие были уверены, что, наконец, этого  арапа  выгонят  и они дальше будут спокойно работать… Сашка  теперь и сам не знал, какое  получит  наказание – ничего хорошего ждать не приходилось. Но душа  клокотала и требовала действия.И, уже ночью, в  своей «келье», подогнув правую ногу под себя, сидел на  кровати  и грыз  перо - искал самые ядовитые слова, которые могли унизить иезуита. Наконец,  перо забегало по бумаге, разбрызгивая чернила:

Весь круглый год святой отец постился,
Весь божий день он в келье провождал,
"Помилуй мя" вполголоса читал,
Ел плотно, спал и всякий час молился…

       Но где же те слова, которые должны  сразить  проклятого иезуита? Кряхтя, стал разминать затекшую  ногу. Поменяв позу, опять стал грызть перо, и так уже донельзя изгрызенное… Глубоко за полночь, измазанный чернилами, уставший, с красными глазами, закончил поэму.

  Ему не терпелось прочесть  свое произведение кому-нибудь. Выбрал  Горчакова,  который, он точно знал, не менее его ненавидит  Мартына. Но, когда  ему удалось, поймав  Франта после вечернего чая,  прочитать первую строфу, тот  возмутился:
 
      -  Француз, неужели ты считаешь достойным себя втравляться в  жестокую борьбу с  этим  фигляром? Не осложняй себе жизнь еще больше! Он недостоин твоего гнева. Да-а-ай сюда поэму! Я ее уничтожу, чтобы никто не  узнал о ней, а то -  как бы тебе на самом деле не вылететь из лицея.

    Сашке ничего не оставалось, как послушаться князя - в его словах был резон. И тот  понес сжигать труд  нескольких ночей. Он хмуро смотрел на  дверь, захлопнувшуюся за Горчаковым: «Ей богу, я не могу  благодарить Франта, что он уничтожает  результат  огромной борьбы  моей души с ничтожнейшим человеком. Но не могу  не отметить и того, что, отбирая у меня  и пряча поэму у себя в комнате, он сам  рискует. В случае набега кого-либо из подслушивающих, вынюхивающих и доносящих, что развелось здесь во множестве в последнее время и теперь  плотно окружают нас  и  нашего  директора, ему ведь это  просто так  тоже  не сойдет!»
 
   Сашка не сомневался, что  все лицеисты  ненавидели  Мартына со всем пылом, на  который они  только и способны. Нетерпимость к нему прорывалась в  национальных песнях, эпиграммах, карикатурах – они давно знали, что под личиной  благочестия в  этом ничтожном человеке скрывается лицемер и доносчик.
 
   Вечерами, собравшись в общей комнате, они потешались над ним, упросив Паяса–Яковлева  спародировать Пилецкого-старшего. Яковлев  изображал его точь–в точь, вплоть до выражения его ханжеского лица и походки ищейки, вынюхивающей добычу…

  Неизвестно, сколько тянулась бы эта непримиримая война между братьями Пилецкими и лицеистами, если бы не случай. Чаша терпения  у них лопнула, когда они услышали, как Пилецкий  дает обидные  прозвища их сестрам и кузинам, которым  теперь, во время войны, позволили чаще навещать братьев.

   И, хотя к  нему  никто и никогда не приезжал, Сашка  решил выжить Пилецкого из  лицея  и стал готовить акцию по его уничтожению. К нему примкнули Виля Кюхельбекер, Иван  Малиновский  и Тося Дельвиг. Многие другие лицеисты тоже  захотели выступить против иезуита. Сашке стало приятно, что в этой борьбе  в стороне не остались и осторожные Корсаков и Мясоедов.

 Договорившись обо всем, они пригласили   иезуита  в конференц-зал и, встав перед ним стеной, оглянулись  на Дельвига.  И Тося твердым голосом,  сверкая  глазами,  от имени всех предъявил ультиматум - или  тот оставляет лицей, или они все разом пишут заявление и сами уходят отсюда.

Натолкнувшись на неприступные, презрительные, уничтожающие  глаза присутствующих, Пилецкий  понял - они не отступятся. Бросив им: "Оставайтесь  вы, господа!"- вышел вон и из лицея выехал в тот же день. Саша подумал, что он без работы  доносчика не останется.

   Директору  Малиновскому, человеку очень порядочному, настоящему интеллигенту, уже давно не нравилась обстановка, которую нагнетал Пилецкий с первых дней, и его постоянное  наушничество на преподавателей и лицеистов. Он закрыл глаза, когда узнал  о происходящих в лицее событиях между братьями Пилецкими и лицеистами.

  Зачинщики травли Мартына, конечно,  боялись, не зная, как отразится на их судьбе  действия против презренного шпиона, но испытали ни с чем не сравнимое облегчение  и  возликовали, когда  поняли, что директор поддержал их  и  обратился  к министру просвещения Разумовскому с просьбой об увольнении иезуита.

  А уж когда Василий Федорович  получил на это  согласие министра, то  испытали  самый настоящий триумф. Это была их общая и первая победа над  несправедливостью.