Нечаев

Александр Басов   Лев Гришин

«НЕЧАЕВ»

Синопсис сценария
многосерийного телевизионного фильма.

I СЕРИЯ.
1. 1869 год. Москва. Сад Петровской Земледельческой Академии.
На часах около пяти часов вечера. Смеркается. По пустынному парку, воровато оглядываясь по сторонам, пробираются трое мужчин. Один из них неосторожно наступает на ветку, раздается резкий хруст.  «Тише, господа! – шипит самый старший из троих. – Не нужно привлекать внимания». Другой передергивает плечами и, ни к кому не обращаясь, раздосадовано шепчет: «Все это, конечно, романтично, но я решительно не понимаю - к чему было зарывать печатный станок так далеко?». «А вам бы хотелось расположить его посреди Никольской?!», – цедит третий – юноша с тонкими, крепко поджатыми, губами: «Неужели не понятно?». «И как мы станем его откапывать, позвольте спросить, не голыми ли руками?», – продолжает скептик. «Какой вы, право…», - ворчит пожилой: «Лопаты я еще загодя припас». Впереди показывается отверстый зев грота, из которого навстречу им выскакивает бледный молодой человек и, нервно приплясывая, громко шепчет: «Ну? …Что? Здесь? Давайте!». И снова ныряет в темноту. Скептик собирается едко прокомментировать происходящее, но его неожиданно вталкивают в полумрак грота. Изнутри доносится приглушенный вскрик, досадливое кряхтение и шуршание одежды. Раздаются звуки ударов и отчаянный вопль: «Не меня, не меня!». Затем, после очередного удара, раздается шум падающего тела, внутри грота гулкими раскатами отдается выстрел. На порог грота выходит юноша с тонкими губами. Лицо его невозмутимо. В руке зажат револьвер…


НЕЧАЕВ
Вехи эпохи:
1853 год. Россия, с целью оказать давление на Турцию, ввела войска в Молдавию и Валахию. 4 октября Турция объявила России войну. 18  ноября эскадра под командованием вице-адмирала Нахимова уничтожила турецкую эскадру Османа-паши близ Синопы.
1854 год. Боясь чрезмерного усиления России на Черном море, Англия и Франция вступили в войну на стороне Турции. 2  сентября коалиция высадила экспедиционный корпус в Евпатории. 20 сентября союзники нанесли поражение российской армии, пытавшейся преградить им путь к Севастополю. 8 сентября французские войска штурмом захватили Малахов курган. 9 сентября русские войска оставили южную часть Севастополя.
2. 1855 год. Санкт-Петербург. Зимний дворец.
Непонятно было, как он, человеком - ростом со своего великого предка Петра, умещался на узкой и коротенькой железной походной кровати. Но умещался. Знаменитый «быстро бегущий назад лоб» был покрыт испариной, и без того выпученные глаза, казалось, вот-вот выкатятся из орбит… «Я приказываю», - повторил Николай лейб-медику Мандту тихим, но твердым голосом. Мандт готов был расплакаться: «Ваше Величество, Всевышний дал Вам крепкое здоровье… У  Вас еще есть силы и время поправить дела…». «Ничего уже не поправишь. Евпатория сдана. Севастополю не устоять… А мой срок службы - вышел. Дай мне то, о чем я просил… Только, чтобы без страданий и не внезапно… Не то пойдут кривотолки». Немец, скорчившись от муки, протянул ему пузырек. «Весь?», - переспросил государь и невозмутимо осушил бутылочку: «Сколько у меня времени?». «Час, два…». «Вели позвать цесаревича». «Свидания с Вами ожидает  также Ее величество, великие княжны и князья… Они все здесь…». «Успеется», - оборвал Николай, одарив медика пресловутым «оловянным взглядом»: «Сперва - цесаревича».
Когда Александр вошел и робко приблизился к железному одру, Николай сначала долго, молча, смотрел на него. Затем выговорил: «Прости… Я оставляю тебе команду в дурном порядке…». Глаза государя вдруг налились кровью, он оторвал голову от подушки, воздел над ней крепко сжатый кулак и прохрипел: «Вот так их держи!».
Вехи эпохи:
1855 год. 18 февраля скончался император Николай I. По официальной версии вследствие воспаления лёгких. На российский престол вступил его старший сын Александр.
3. 1855 год. Село Иваново (Иваново-Вознесенск).
Сережа погонял кнутиком кубарь посреди улицы, когда вдруг - дома, деревья – все содрогнулось от истошного дикого звука. Птицы вспорхнули, кошки бросились наутек. Мачеха, заслышав гудок, выскочила из ворот и втащила Сережу во двор. Прижала к себе. Спустя миг послышался грохот сапог. Улица наполнилась людьми. С ткацкой фабрики шли по домам рабочие. Страшные и непонятные это были люди: с серыми мертвыми лицами, воспаленными глазами, молчаливые. Веяло от них страшной силой. Сапоги их казалось, сотрясают землю. Один из них бросил на Сережу случайный взгляд. И от тяжести этого взгляда у мальчишки душа в пятки ушла. Чей-то сапог с хрустом вдавил в землю забытый им на дороге кубарь.
4. 1855 год. Село Иваново (Иваново-Вознесенск).
Сережа с приятелем играли в самодельных бумажных солдатиков. Сережа предводительствовал русской армией, приятель турецкой… Выпалив из крошечной пушечки горохом, Сережа поразил полвойска супостата и от радости запрыгал и закричал. Отец грубо осек его, у него был посетитель – купеческий приказчик. Приказчик заискивал перед отцом и приговаривал: «Вы уж расстарайтесь, Геннадий Палыч… Чтобы все – шарман-бомонд, как вы умеете… И стерлядку цветами убрать, как в прошлой раз… Господин Борисов очень довольны были-с… Кроме вас – никого не хотят-с». Отец притворно хмурился: «Не знаю… Половых-то нет. У Кудимова в трактире - одна дрянь, салфетки положить не умеют, приборы путают...».  «Вы уж сообразите…». «Мальчонку – вон - своего прихватите… Пора ему - к делу, а то весь горох перевел». Отец глянул на Сергея: «Пусть подрастет… Наиграется… Потом не дадут. Придется братьев Громовых просить. Да они цену ломят…». «Не заржавеет, Геннадий Палыч, лишь бы праздник удался». «Ладно, как-нибудь рассужу…».
Сережа вновь выпалил по туркам.
Вехи эпохи
1856 год. 18 марта на Парижском конгрессе был подписан мирный договор. Россия возвращала туркам город Карс, получая взамен обратно Севастополь, Балаклаву и другие крымские города. Чёрное море объявлялось нейтральным. 1857 год. 20 ноября император Александр II в рескрипте виленскому генерал-губернатору изложил правительственную программу освобождения крестьян от личной зависимости.
5. 1857 год. Село Иваново (Иваново-Вознесенск).
Стол, сервированный Геннадием Палычем, как обычно, был «шарман-бомонд». Живи он во Франции, Ватель бы нервно курил в нужнике. Пили купцы много, закусывали не меньше. Обед длился уже полдня, языки заплетались, от обилия закуски гости порасстегивали жилеты, откинулись на спинки стульев, но прекращать празднество и не думали. Геннадий Палыч крутился как кубарь, подталкивая половых, едва видел, что у кого-то из пирующих пуст бокал или не заменена тарелка… Сережа уже еле на ногах держался. В белой рубашке и фартуке он чувствовал себя ряженым.
«Ну, господа… Тишины … Тост!», - колотя вилкой по бокалу, требовал один из гостей - румяный толстяк: «Господа… Ну… Мы… Му… И - да! Так – ура!». «Ура!», - подхватили гости. Тостующий опрокинул бокал в рот и выпучил глаза от изумления: «Пусто!». Сережа тут же схлопотал от отца подзатыльник, ринулся к купцу, неловко подхватил скользкую бутылку шампанского и… выплеснул содержимое на брюки толстяка. Нечаянно, нарочно ли?
Толстяк побагровел и, ухватив Сережу за ухо, принялся таскать туда-сюда. Отец бросился на выручку, салфеткой принялся промакивать брюки толстяка, уговаривая: «Простите, Семен Саныч, сынок мой… Мал еще… Ремесла нашего не знает… Нехотя - он». Сережа не плакал. Губы – сжаты в ниточку, в глазах – ледяная ярость. Толстяк отошел, так же быстро, как и рассвирепел: «Прости, Геннадий Палыч… Погорячился… Ну, чтоб зла не держал… Вот тебе четвертной… Да что там? Пятьдесят… Семьдесят!». «Премного благодарны!». «Ура!» - заорали гости.
6. 1858 год. Село Иваново (Иваново-Вознесенск).
 «Вот, Яков Петрович, Сережка мой… О нем говорили мы с тобой», - представил сына Геннадий Павлович сухому старичку, корпевшему у конторки, Старичок оторвался от письма, поднял на лоб круглые очки и сощурился: «Помощника тебе, значит, не вышло из него?». «Строптив больно». «Это не беда! Был бы спор! Ну, вот тебе, Сережа, первое испытание. Купца Горелова дом знаешь, что в Вознесенском посаде? Держи письмо. Как доставишь, сюда возвращайся. А мы с отцом дождемся тебя». «Да дома быть обещал…», - забормотал, было, Геннадий Палыч. «До дома тебе – верста. А на дворе метель. Согрейся на дорожку». И старичок подмигнул отцу. Отец, вздохнув, сдался: «Согреться стоит. Ну, что встал? Неси письмо. Да возвращайся живей».
7. 1858 год. Село Иваново (Иваново-Вознесенск).
Непролазная ивановская грязь зимой превращалась в лед. Идти по улице было невозможно, только скользить. Рукавиц у Сережи не было. Руки мерзли. Уши тоже, башлык не спасал. Сунул Сережа письмо за пазуху, а руки  - в рукава. Вьюга лютовала, ветром мальчонку сносило к заборам. На мосту он окончательно замерз и выдохся. Сжал губы в ниточку, вытащил письмо, с ненавистью поглядел на него… Скомкал и швырнул в сторону.
8. 1858 год. Село Иваново (Иваново-Вознесенск).
Геннадий Палыч мало того, что был пьян, был в ярости… Он бегал по дому за Сережей с вожжами и орал: «Потерял? Как потерял? Убью! Супостат! Ирод!». Мачеха с младшей сестрой Фионой со страху забились за печь.
Выскочил Сережа во двор, отец – за ним…  Сережа - на улицу… И прямо в живот ткнулся головой незнакомому барину. А барин (Дементьев) - не трезвей отца, но ласковый: «Ты что, юноша», - говорит: «Живота меня лишить решил? Теперь кишки - год распутывать!».
Тут Геннадий Палыч выскочил, увидев барина, вожжи за спину спрятал: «Мое почтение, господин учитель…». «Здравствуй, Геннадий Палыч!», - ответил ласковый барин, приобнял Сережу и завел себе за спину: «Твой, значит, отрок… Лупишь?».
Отец смутился: «Учу». «Учебник у тебя - сыромятный. Ты бы лучше ко мне его присылал… Может, толк выйдет из мальчишки». Отец махнул рукой: «Да бери… Учи… Лишь бы дурью не маялся… А то - ни на что не годен». «А что, Геннадий Палыч, не зайти ли нам к Кудимову? А то мороз за пятки щиплет». «Можно», - мгновенно подобрел отец: «Только доху накину». И он скрылся в воротах.
Ласковый барин взял Сережу за плечи, развернул к себе лицом и посмотрел в глаза. «Эх, взгляд-то у тебя какой колючий! Упрям, небось. Ну, это хорошо, если с толком применить. Учиться хочешь?».
Вехи эпохи:
1861 год. 19 февраля император Александр II подписал «Манифест» об отмене крепостного права. 12 апреля сражением за форт Самтер началась Гражданская война в США. Весной в селе Бездна Казанской губернии вспыхнули волнения.  Крестьяне не верили в подлинность оглашённого текста, считая, что помещики и чиновники скрыли настоящий Манифест и отказывались подчиняться властям. 12 апреля по приказу генерала Апраксина безоружная четырехтысячная толпа крестьян была расстреляна.
9. 1861 год. Село Иваново (Иваново-Вознесенск).
«Когда не хочешь быть смешон, держися звания, в котором ты рожден. Простолюдин со знатью не роднися; и если карлой сотворен, то в великаны не тянися, а помни свой ты чаще рост…», - декламировал Сережа с импровизированный сцены. Сцена представляла собой угол избы, отделенный ситцевой занавеской. Речь Сережи адресовалась сестренке Фионе, которая изображала ворону, натыкавшую себе в хвост павлиньев перьев. За неимением в Иванове павлинов, перья Сережа изготовил из бумаги и разрисовал глазками… Мачеха с некоторым онемением следила за репетицией, как вдруг…
В сенях что-то упало, раздались чертыханья,  скрипнула дверь, и в комнату ввалился отец, как обычно – в дугу… «Это что у тебя?» - он возмущенно выдернул «перо» из дочериного «хвоста»… «А это что?». Сорвал занавеску… «Я хлеба ради насущного жилы рву, а вы тут представления задаете?». И пошло, и поехало…
10. 1861 год. Село Иваново (Иваново-Вознесенск).
Сережа не стал дожидаться сыромятной науки, а убежал к Дементьеву… Юноша, годами десятью старше Сережи (Нефедов), сидел с книгой напротив учителя… «Ну, вот, знакомьтесь, Филипп, Сергей… Что трясешься? Опять Геннадий Палыч извергается?». Сережа пожаловался на срыв спектакля… «Ну, вот, говорил я тебе… Так и будешь бегать, да от отца побои принимать, лучше учиться. Бог даст, школу в Иванове откроем. Бесплатную. Для всех сословий…». Филипп широко улыбнулся Сереже: «Я, брат, приходское училище кончил, а вот опять учусь… Учиться - всю жизнь надо». Улыбка юноши вселяла надежду.
11. 1861 год. Село Иваново (Иваново-Вознесенск).
«Хочешь со мной на фабрику?», - спросил Нефедов, встретив Сергея у ворот. «Зачем»?». «Заметку в газету пишу. О жизни в Иванове». Сергей напрягся: «Батюшка не велит с рабочими якшаться. От них, говорит, одни неприятности». Нефедов расхохотался: «Ткачей бояться - в Иванове не жить!».
Знакомый прядильщик провел Филиппа с Сережей в «мюльное отделение». В цеху стояла нестерпимая вонь, и висела в воздухе едкая пыль. Машины грохотали так, что закладывало уши. «И вы тут не боитесь?!» - проорал Нефедов прядильщику.  «Привычно!», - крикнул прядильщик. «А несчастные случаи бывают?». «А как же… Особенно в трепальной! Там часто руки рвет, а то - когда и всего человека эдак порешит! Захватило пряжкой рубаху, аль портку и притянуло ремнем к самому потолку… Взглянешь, ан он уже там без головы!», - отвечал прядильщик обыденно, словно, речь шла о семечках.
Они прошли в другой цех, где мальчишки, ровесники Сережи, а то и младше, работали на сушильных барабанах... Глаза у всех у них были красные, воспаленные – от краски… «Одни ребятишки, смотрю, тут у вас…», - не отставал Нефедов: «Как так? А когда вырастают, куда они деваются?». Прядильщик задумался: «Бог знает… Мы уж их не видим… Усыхают». Сережа не понял: «Что значит – «усыхают»? Уходят, что ли?». «Нет… Усыхают. Совсем усыхают».
Вехи эпохи.
1862 год. 30 декабря Президент США Авраам Линкольн подписал «Прокламацию об освобождении рабов».
12. 1862 год. Село Иваново (Иваново-Вознесенск).
Сереже поручена была почетная обязанность – перед уроками он раздавал ученикам книги, корил их, если неаккуратно обращались с учебниками, прикрикивал даже на тех, кто помладше… Он уже сам чувствовал себя наполовину учителем…
Сам учитель -  в тот день, как, увы, бывало частенько, ввалился в класс пьяным… «Здорово, молодцы!», - пошатнувшись на пороге, приветствовал он учеников: «Опять галдим? А вот сейчас проверим того, кто громче всех… Фролов, к доске … И напиши-ка нам: «Белый снег, черный лес». Где там «е», а где «ять?». Фролов шел к доске, как на плаху… Очевидно было, что с ятерью  он не дружит.
Спасли  Фролова скрип двери и выросшие в проеме фигуры инспектора и писаря. Дементьев попытался выпрямиться перед начальством, но вновь пошатнулся. Инспектор ничего не сказал, только кивнул писарю, а тот зачитал по бумаге: ввиду того, сего, с первого июля сего года училище закрывается.
Инспектор кашлянул: «От себя добавлю, Василий Арсентьевич, что … такого примера учитель ученикам подавать не должен. И лучше бы вам покинуть Иваново. Самому покинуть, не дожидаясь, так сказать...».
Визитеры развернулись и ушли. Дементьев упал на стул. Класс затих. Сережа со всего маху грянул стопкой книг об пол.
 Вехи эпохи.
1863 год. 22 января вспыхнуло восстание в Польше. 17 апреля, в день рождения императора Александра II, в Российской империи принят закон о запрете телесных наказаний. 23 мая в Лейпциге основан Всеобщий германский рабочий союз. 18 июня в России принят Университетский устав
13. 1863 год. Село Иваново (Иваново-Вознесенск).
«Значит, в Москву?», - прошептал Сережа Нефедову. «А куда же еще? Сгниешь тут, в этом чертовом болоте. Батюшка все хочет меня к прилавку приладить. Но нет уж… Моя дорожка другая… И ты не  засиживайся. Учись, брат, учись… Бог даст – осилишь науку, пойдешь в университет. Выйдешь дворянином… Другая жизнь. Ну, пиши, не забывай» «И ты меня». «Свидимся!».
Филипп крепко обнял Сережу и зашагал по улице. На углу обернулся и помахал ему шапкой. У Сережи на глазах блеснули слезы… «И если карлой сотворен, то в великаны не тянися, а помни свой ты чаще рост…», - прошептал он строку из сорванного спектакля.
Вехи эпохи.
1864 год.  1 января в России принята Земская реформа. Российскими войсками подавлено восстание в Польше. 20 ноября принята Судебная реформа Александра II. Президент США Авраам Линкольн переизбран на второй срок.
14. 1864 год. Село Иваново (Иваново-Вознесенск).
Во дворе, где похмельный дед красил лазурью лошадиные дуги, Сережа извлекал невообразимые звуки из сломанной флейты. Дед, в конце концов, не выдержал: «Да ты перестанешь, или нет? Весь мозг высвистел!». Сергей вышел за ворота… И наткнулся на знакомца – студента Аладыкина. «Здравствуйте… Ну, как успехи? Музицируете, я вижу». Сергей махнул рукой: «Не выйдет из меня флейтиста». «Разве трудно?». «А вы попробуйте!».
Аладыкин овладел флейтой и издал столь душераздирающий звук, что дед возопил из-за забора: «Сережа! Прекрати, не шучу же!». Аладыкин прыснул: «Ну, когда в университет?» Сергей тяжело вздохнул: «Да, я не готов… Трудно мне из алгебры одному. Дошел только до возвышения в степень. В геометрии — до половины. Из латинского — первый курс. Из немецкого - еще плохо. В год приготовиться самому в университет нет никакой возможности… Стало быть, я должен год еще сидеть на шее у родных… Прискорбно». «Не печальтесь». «Я и то не печалюсь. А все-таки в другой раз подумаешь... Что-то гадко».
Помолчали. Мимо с гордым видом проследовали два юноши в мундирах – гимназисты. Сергей первым нарушил молчание: «Ну, да все-таки подвигаюсь. Да иначе и нельзя: дорога моя шишковатая подстегивает меня так, что чудо. Держись только голова; натиск лют и гнев велик, раздавайся!».
Аладыкин задумался: «Да что вам - сразу в университет? Вы попробуйте в шестой или в седьмой класс гимназии… На казенный счет… Экзамен – куда легче. И с шеи слезете. А после гимназии и в университет проще поступить».
15. 1864 год. Село Иваново (Иваново-Вознесенск).
Сережа кубарем влетел в залу купеческого дома, где отец ворчливо понукал, сервирующих стол, половых: «Куда ты букет ставишь, оглобля? Здесь для супницы место. Эх, татаре! Да салфетку сверни по-человечески, конвертиком, а то - не салфетка, а ветошь какая-то…». Отец, увидев сына, осекся… «Батюшка…  Батюшка, отпустите меня в Москву к Василию Арсентьевичу… Я хочу - в гимназию попробовать. Не подготовиться мне в университет в Иванове. Дементьева прогнали, Бирин учит скверно, Филя уехал… «Усохну» я здесь!». Отец помолчал, помолчал и вдруг заплакал… Потом обнял сына и прошептал: «Поезжай, Сережа… Что тебе с нами горе мыкать? Поезжай… Пусть хоть ты людскую жизнь увидишь».

























II СЕРИЯ.
16. 19 мая 1864. Санкт-Петербург. Мытнинская (Конная) площадь.
Моросил мелкий дождь. Посредине площади стоял эшафот, на нем - черный столб, на столбе - железная цепь  с кольцами… Эшафот окружало каре солдат. За строем толпилась публика. К помосту подъехала карета. Из экипажа вывели и возвели на эшафот светловолосого человека с бородкой клинышком (Чернышевского). Палач взял его за плечо, подвел к столбу и просунул его руки в кольца цепи. Чиновник в мундире и треуголке начал читать приговор…
Чернышевский раза два-три снял и протер пальцами очки, смоченные дождем. Чиновник бубнил так, что было не разобрать ни слова…Только «…лишить прав состояния…», и «…на четырнадцать лет в каторжные работы…».
Какой-то человек в шароварах, заправленных в сапоги, вдруг быстро проскочил мимо городовых к эшафоту. Жандармы бросились за ним и остановили. В это время палач вынул руки Чернышевского из колец, принудил его встать на колени; затем взял шпагу и переломил ее над головой осужденного…
Девушка из толпы бросила на эшафот венок цветов. Ее тут же схватила полиция.
Вехи эпохи:
1864 год. 19 мая в Петербурге на Мытнинской площади состоялась гражданская казнь над философом и критиком Николаем Чернышевским. За составление революционных прокламаций Чернышевский был осужден к четырнадцати годам каторги и поселению в Сибири навечно. 21 мая торжественно проведена церемония окончания русско-черкесской войны. 13 октября издан указ об отмене крепостного права в Тифлисской губернии.
17. 1865 год. Москва. Девичье поле.
Принимал Дементьев Сережу в кухне. В одном исподнем, он, притулившись к углу стола, дрожащей рукой обмакивал перо в чернильницу и переписывал набело невообразимые каракули хозяина дома. «Все брат спустил. Порток - и тех нет. А без порток – в комнаты - нельзя. Вот, явился я, прислал мне Михаил Петрович, благодетель, стакан водки и  работу - сюда… Так и ночую третий день на кухне… Чаю, сахару нет, да это не беда… Панталоны бы раздобыть… А за экзамен не беспокойся… Натаскаю…».
Сережа сжал губы в ниточку: «Испытание уж очень долгое… До весны ждать. Да и чувствую, не выдержу…». Дементьев похмельно и жалко улыбнулся: «Трудно тебе, конечно… Гувернеров у тебя не было… Ну, да ничего.  Не осилишь сейчас, на следующий год подготовишься… Помогу. А  ты будешь моим наставником в деле нравственности. Я, брат, больно опустился — свежие натуры, как твоя, мне одно спасение …». Сережа гнул свое: «Что батюшка прислал – все спущено. За номер платить нечем, хоть и живу с товарищем. Держите…». Сережа швырнул учителю сверток. «Что это?». «Штаны. Не мои  - Фили Нефедова. Вам впору будут».
Лучась от восторга, Дементьев облачился в брюки: «Ну, брат, спасибо! И тебе и Филе. Век не забуду. Теперь мне - хоть на бал, хоть за границу… К Михаил Петровичу можно подняться. Не горюй. Мне, так и так, уехать надо. Вот и подменишь. А Михаил Петрович тебя приютит. Только ты с ним – обходительно! Какой человек! Памятник! Пушкина знал! Гоголя! Пошли».
18. 1865 год. Москва. Девичье поле.
Погодин принял учителя и ученика в кабинете. Кругом - книги. Сам хозяин  утопал в глубоком кресле «Очухался, Василий Арсентьевич?», - беззлобно приветствовал он Дементьева. «Михаил Петрович, вот - друг мой, Сергей, тот самый мальчик, о котором я писал к вам». Погодин сощурился: «Да уже не мальчик, а муж!». «Хочет держать экзамен в гимназию… Нельзя ли ему жить со мною? Я пробуду еще недельку здесь. А как уеду, так он готов меня заменить. А вы бы его подтянули… А то боится не выдержать». «Так, если гимназия не по зубам», - задумался Погодин: «Может быть, на звание уездного учителя попробовать?».
Сережа брезгливо сощурился: «В глуши сидеть, дураков грамоте учить? Оттого, что в гимназию – родом не вышел?». «Уездный учитель – звание высочайшее!», - строго осек Погодин: «Будущее отечества в руках учителей народа. А что до рода… Я, думаете, какого рода? Я холопом родился, крепостным! Да что я? А Ломоносов? Трудиться надо, юноша, трудиться… Станете трудиться, чем могу, помогу… Ладно. Живите. Библиотека к вашим услугам. Жена моя может с вами по-французски заниматься… А, насчет работы… Почерк-то мой только Василий Арсентьевич и разбирает. За неделю успеешь натаскать его?». «Успею», - мелко закивал Дементьев: «И… Михаил Петрович, батюшка… Вот еще… Нельзя ли пять рублей попросить вперед… В дорогу собраться». Погодин тяжело вздохнул: «Я-то дам, да впрок ли пойдет?».
Получив деньги, Дементьев захлебнулся в изъявлениях благодарности: «Не могу выразить, как вы утешили меня, Михаил Петрович! И как пришлось — ныне я как раз пятый десяток разменял. Пора, пора за ум взяться. Сто раз благодарю!».
Сереже стало противно.
Вехи эпохи:
1865 год. 13 мая открыт Новороссийский университет в Одессе. 16 июня войсками генерала  Черняева взят Ташкент. В ходе реформ Александра II  в двадцати одной губернии Российской империи введено Земское самоуправление.
19. 1865 год. Москва. Номера Романникова.
Сидя в съемной комнате Нефедова над учебником алгебры, Сережа чуть не плакал от бессилия: «Не могу… Голова гудит уже! Черт бы драл этот радикал! Не понимаю… Не видать мне гимназии…«Держися звания, в котором ты рожден. Простолюдин со знатью не роднися; и если карлой сотворен, то в великаны не тянися…». Нефедов мягко улыбнулся: «Прервись, самовар поспел… Не тужи, брат. Я ведь тоже тяжело карабкался. И ничего. Одолел. Теперь - студент». Сергей отмахнулся: «Тебя отец грамоте в пять лет выучил, ты приходское кончил… А я - все сам».
В дверь постучали, и не успел Нефедов ответить, как она распахнулась. На пороге стоял волосатый великан в красной рубахе и с палкой в руке. Но не тростью, а какой-то самодельной дубиной. «Здравствуйте, Нефедов… Принес Вам книги, что брал». «Проходите, Ишутин… Как раз к чаю… Сергей, земляк мой». «Ишутин… Что невесел ваш земляк?». «Приехал поступать в шестой класс гимназии. Да никак с алгеброй не сладит». Великан расхохотался: «Чудны дела твои господи! Я как раз из шестого класса гимназии и сбежал… А он поступить хочет». «Так вы, наверное, дворянин?», - едко произнес Сергей: «Вас в гимназию без испытаний записали…». «Что дворянство, когда в кармане - ветер? Название! Я и в университет пошел вольнослушателем. Сперва хотел поступить в студенты… Да плюнул!». «Что так?», - заинтересовался Сергей». «Студенчество – та же служба. А вольнослушание – лазейка в мирную жизнь обывателя. Жалко жизнь тратить на классы да на чины. Сознательный человек все силы должен отдавать полезной деятельности…». «И какой же «полезной деятельности» вы свои силы отдаете?», - съехидничал Сергей. Нефедов осек его: «Самой, что ни на есть полезной! Ишутин кассу взаимопомощи организовал, мастерские – швейную, переплетную…Библиотеку, даже школу для бедняцких детей». Сергей поглядел на Ишутина виновато: «Простите… Я решил поначалу, что вы из тех, кому все на блюдечке поднесли». «Бог простит… Так это еще не все. Хотите больше узнать, приходите к нам с братом на Бронную!».
20. 1865 год. Москва. Девичье поле.
Сережа, стоя на стремянке, отбирал книги для чтения. Погодин, сидя за столом, быстро писал что-то мелким почерком и, не глядя, подсказывал Сереже: «Бокль Ваш - на третьей полке слева, за Карлейлем. Синий переплет. И дался всем этот Бокль!». Сережа потянул на себя синий том, тот был втиснут туго, в результате несколько книг рухнули на пол. Погодин даже не поднял глаз.
Среди рассыпавшихся книг был и тонкий журнал с громким названием «Колокол».  Сергей принялся листать его…
Пауза заставила Погодина оторваться от работы. «А вот этим чтением Вам лучше голову не засорять. Поставьте на место. И не болтайте никому, что видели ее у меня». «Я не мальчик», - ядовито усмехнулся Сергей: «Но зачем у вас Герцен?». «Раз Вы не мальчик, не спрашивайте глупостей. Противника надо знать. А Александр Иванович противник достойный и мною уважаемый. Только мы - не на равных. Я в своем отечестве своим трудом хлеб добываю. И с отечеством всякий день лицом к лицу встречаюсь. А он сидит в Европе и оттуда, с горки поучает… Да ему еще и деньги дарят на эти поучения». «Кто же дарит?». «Находятся. Тот же безумец Бахметев. Богатый наследник, офицер… Начитался ваших Боклей и решил на Маркизские острова податься. Колонию там основать «на совершенных социальных принципах». А половину состояния Александру Ивановичу подарил. На поучение России». «И что – основал он колонию?». Погодин пожал плечами: «Неизвестно. Сгинул. Может, по пути заболел, а может, маркизцы им позавтракали. У них ведь это в обычае. Оставьте «Колокол» в покое…». «Боитесь, что я Герцена прочту и бунт устрою? Так по бунтам другие пособия есть, разрешенные – Руссо, Мирабо…». Погодин вздохнул: "Мирабо для нас не страшен, для нас страшен Емелька Пугачёв…». «Да откуда в наше время взяться Емельке? Народ в спячке. Куда ни глянь – тоска, храп, тишина…». «Именно! Невежды славят её, России тишину», - разгорячился вдруг Погодин: «Но это - тишина кладбища, гниющего и смердящего физически и нравственно... Такой порядок поведёт нас не к славе, не к счастью, а в пропасть!". «Ну, вот… А говорите – Емелька…». «Тишина, юноша – до поры… А явись сейчас в какой-нибудь Вологодской глуши Шамиль, Пугачёв или Разин - триумфальным маршем семь губерний пройдет! И таких хлопот наделает правительству… Коммунисты-то у нас приверженцев не найдут, а вот перед Никитою Пустосвятом разинет рот любая деревня!».
Почувствовав, что сболтнул лишнее, Погодин встал, взял из рук Сергея «Колокол», засунул его поглубже за первый ряд книг, а Сереже вручил учебник математики: «Колоколу колокольня нужна… Вот ваша колокольня. Алгеброй надо заниматься, а не проповеди либералов читать. И французский Ваш хромает, супруга жаловалась. Готовьтесь, а не болтайтесь».
21. 1865 год. Москва. Квартира Ишутина.
Ишутин коротко представил Сергею своего молочного брата – болезненного вида молчаливого юношу (Каракозова), но поговорить им не удалось… Комната битком была набита гостями: студенты, слушательницы галдели, перебивая друг друга… Речь шла о каком-то «осчастливливании» народа… Носатая курсистка горячо убеждала собравшихся в том, что революция бесполезна в обществе, где большая часть народа попросту безграмотна… Просвещение – вот задача номер один. Окающий бородач возражал: от образования нет толку, если невозможно полученные знания применить… Крестьян освободили, а землю не отдали… Помещичество – вот главный враг. И против него надо поднимать мужиков! Европейского лоска молодой человек заметил, что помещики не сами по себе на земле сидят, а по закону… А для того, чтоб законы менять, надо не бежать от государевой службы, как черт от ладана, а напротив – стремиться к ней… Под утро, наговорившись, гости потянулись в прихожую, и Сергей - вместе с ними…
Но когда он, замешкавшись, остался в передней один, то услышал из комнат голоса Ишутина и его брата. «Цель «Организации» – революционное действие, а не болтовня», - кипел Ишутин: «С этими курсистками да студентиками мы далеко не уедем…». «У нас есть «Ад», - отозвался Каракозов. «В «Аду» нашем вместо чертей – ангелята с рожками… Они, видишь ли, против убийства… Не понимают: пока жив царь, жива тирания! В полицию хотят донести, думают, я не знаю… Трусы! Кроме нас с тобой – некому дело сделать». «Я готов».
Сергей приблизился к приоткрытой двери и увидел, как Ишутин выдвинул ящик стола и протянул Каракозову бумажный пакетик: «Держи…». Каракозов разом оживился, сунул в пакетик палец и затем облизал его: «Спасибо брат… А то уже мочи не было». «Если решишься  - вот…», - Ишутин вынул из ящика и протянул брату вороненый револьвер: «А это - стрихнин. На случай, если схватят. От Федосеева остался. Передумал он папашу на тот свет отправлять». Каракозов принял дары, встал и прошептал: «Я готов. Так и так - мне недолго осталось». Ишутин всхлипнул и крепко обнял Каракозова: «Я люблю тебя, брат». «И я тебя».
Сергей на цыпочках подскочил к двери, как мог, бесшумно отворил ее, слетел вниз по лестнице на улицу и жадно вдохнул морозный воздух. Его трясло.
22. 1865 год. Москва. Девичье поле.
И так-то не особенно ласковый Погодин глядел на этот раз суровей городового. В тертом шлафроке,  с нечесаной бородой и лохмами, постукивающий корявой палкой по полу, он похож был не на профессора, а на дремучего старосту беспоповцев: «Ну-с, юноша. И позвольте спросить Вас – где же Вы ночевали?». Стоявший у его кресла Дементьев улыбнулся Сереже мучительно: то ли похмелье мучило, то ли осознание беспомощности.
«Я не считаю, что должен докладывать Вам о своем ночлеге», - пылая ледяной яростью, процедил Сергей. Погодину краска ударила в лицо: «Ну, вот что… Василий Арсентьевич за Вас ручался, а вы его подвели… Договор был, что Вы будете заниматься и помогать мне. Третьего дня я дал вам перебелить статью для «…». Где она, позвольте спросить? Ах, не готова? Не сомневался. Учиться толком вы не желаете, супруга мне жалуется: по-французски - никакого продвижения, службу не исполняете… Уходите со двора, не ночуете, племянников моих развращаете недозволенными разговорами…». Сергей не сдержался: «Вы говорили, что из холопов вышли? Вышли и тут же решили собственных завести? Так вот: меня из кандидатов вычеркните! Крепость, слава богу, отменили и отчитываться, где ночую, с кем дружбу вожу, я перед вами не намерен…».
Дементьев замахал руками: «Ты что, Сережа, ты что? Михаил Петрович, благодетель, не слушайте… Это он - сгоряча… Молод…».
Но Сергея было уже не унять: «Сколько Василий Арсентьевич на вас трудится? Вы ни разу даже сесть ему не предложили. Спаситель! Благодетель! Стакан водки и работу – на кухню. Все ваше благодеяние! Да он для вас не человек – инфузория. Я инфузорией быть не желаю!».
Погодин хотел было ответить что-то резкое, но поборол себя и вернулся к теме учебы: «Мы хотели принести тебе пользу, но так жить невозможно. Ты хотел готовиться в гимназию…Так не готовятся! Оставаться в моем доме тебе больше нельзя. Можешь отправляться, куда тебе угодно!».
«Плевал я на вашу гимназию. И на университет. И на дворянство. Я и сам собирался уйти. В Петербург уезжаю. Держать экзамен на уездного учителя. Мерси за саж лесон! Все лучше, чем в холопьях ходить. Счастливо оставаться!».
Дементьев бросил виноватый взгляд на Погодина и засеменил следом за учеником: «Сережа! Сережа! Подожди, Сережа…».
Вехи эпохи:
1866 год. 9 апреля фактически завершилась Гражданская война в США. Остатки армии южан сдались генералу Гранту у Аппоматокса.
23. 1866 год. Москва. Николаевский вокзал.
«Ну, брат, удачи тебе… Не обессудь, если что не так сделал… Помочь хотел… Сам видишь…», – напутствовал Сергея на перроне нетрезвый Дементьев.  «Что вы, Василий Арсентьевич, будто навек прощаетесь?».
Дементьев крепко обнял Сергея, ткнулся лицом в воротник его пальто и заплакал, будто, и, правда, прощался навек… «Я - на неделю только. Разузнаю, что и как, и - домой в Иваново, готовиться… Там и свидимся», - Сергей брезгливо высвободился из объятий Дементьева и шагнул в вагон.
Пассажиров в третьем классе, на удивление, было немного. Поэтому, пристроившись к окну, Сергей не побоялся проверить, цела ли его «драгоценность». Расстегнул две пуговицы и сунул руку за отворот. Погодинский экземпляр «Колокола» был тут, как тут. Паровоз дал гудок.




III СЕРИЯ
24. 4 апреля 1866 года. Санкт-Петербург. Летний сад.
Посетив училище, университет и, сняв комнатушку в клоповнике на Васильевском острове, Сергей, подобно всем, впервые посещающим столицу, отправился бродить по ее улицам, цепенея от красоты этого «самого умышленного города» на земле.  Ноги привели его в Летний сад. Статуи, дорожки, посыпанные песком, дамы под зонтиками, чинные господа на скамейках… Как это было не похоже на Иваново! Да и на Москву. Другая планета.
Вдруг он услышал шепот. Шепот окружил его. Казалось, шепчет весь сад, даже статуи и деревья. И шептали они одно и то же слово: «Государь… Государь… Государь…». Нечаев обернулся. Прямо на него из глубины аллеи двигалась процессия. Впереди вышагивали два бравых кавалергарда, позади - стайка дам, а посредине – высокий бородатый полковник лет сорока. У ног полконика крутилась потешная миниатюрная собачка. Посетители парка повскакивали со скамеек, обнажили головы, мужчины кланялись полковнику, дамы приседали… Полковник отвечал на приветствия  едва заметными кивками. Сергей остолбенел. Кто-то влепил ему подзатыльник: «Шапку долой, деревня! Царя-батюшку не признал?». Замечание принадлежало подвыпившему мужику с длинным шестом, увешанным картузами и фуражками.
Сергей снял фуражку и  склонился. И тут -  краем глаза заметил справа от себя человека, не обнажившего головы и, явно, не собирающегося кланяться. Человек был бледен, руку держал за бортом шинели… Но самым главным было то, что Сергей этого человека знал. Это был Каракозов. У Нечаева пересохло в горле. Процессия приближалась. Кивнув Сергею и мужику, государь свернул к воротам и двинулся прямо навстречу Каракозову. Когда между ними осталось шагов десять, Каракозов выхватил револьвер и неуклюже прицелился… И тут мужик, оттолкнув Сергея и бросив свой шест, бросился к нему… Картузы покатились по траве. Грянул выстрел, но в следующее мгновение картузник повалил Каракозова наземь и стал вырывать из го руки револьвер.
Раздался свисток. От фонтана, придерживая шашки, бежали к  месту происшествия городовой и полицмейстер. Сергей увидел, как Каракозов, вырвавшись таки из лап мужика, высыпал на ладонь белый порошок и опрокинул в рот. Его тут же вырвало. Полицейские почему-то набросились сначала на пьяного картузника. Их осек визг какой-то дамы: «Не тот! Этот мужичок спас государя! Этот – в шинели!». И только после этого Каракозов бросился наутек.
Спустя несколько минут, невредимый Александр уже с изумлением осматривал поврежденный мундир (пуля попала в шитье), картузник с раболепной улыбкой кружил вокруг свиты, толпа охала и ахала, потешная собачка орошала куст…
К царю подвели еле держащегося на ногах Каракозова. «Кто ты такой?», - спросил Александр. «Я – русский», - Каракозов обвел взглядом толпу и, встретившись глазами с Сергеем, добавил: «Я в него стрелял, потому что он вас всех обманул!». Нечаев выбежал за ограду, оперся на гранитный парапет и, тяжело дыша, долго глядел в свинцовую воду Невы.
1866 год. Санкт-Петербург. Квартира Майкова.
Поэт Майков и переводчик Вейнберг только начали обсуждать животрепещущую тему влияния французского романтизма на русскую поэзию, как в  комнату опрометью вбежал Достоевский. Он был страшно бледен, на нем лица не было и он весь трясся, как в лихорадке. «В царя стреляли!», - рявкнул он, не поздоровавшись. Майков и Вейнберг вскочили на ноги. «Убили?», - вскрикнул Майков фальцетом. «Нет... Спасли... Благополучно...», - Достоевский без сил повалился на диван: «Но стреляли... Стреляли... Стреляли...».
Вехи эпохи:
1866 год. 4 апреля в Петербурге член революционных групп «Организация» и «Ад» Дмитрий Каракозов совершил покушение на императора Александра II. После неудачного выстрела пытался покончить с собой. Но яд не подействовал, и Каракозов был задержан полицией.
14 апреля в Вашингтоне на спектакле в театре Форда сторонник южан актёр Джон Уилкс Бут проник в президентскую ложу и выстрелил в голову Аврааму Линкольну. Утром следующего дня, не приходя в сознание, президент США скончался.
25. 1866 год. Село Иваново (Иваново-Вознесенск).
Когда Сергей вошел во двор родного дома - весь столичный, вытянувшийся, возмужавший, с намеком на усы над верхней губой - девушка подметавшая крыльцо, поначалу не узнала его: «Вам, сударь, кого?». Да и Сергей ее не узнал. Младшенькая сестра Аннушка, когда он уезжал, была девочкой, а стала девушкой. Аннушка вдруг выронила метлу, прикрыла изумленный рот ладонью и бросилась в сени: «Фоня! Фоня! Сергей приехал!». Сестра Фиона выскочила на крыльцо и принялась беспардонно обнимать целовать и тискать «сударя». Аннушка смущалась, стояла поодаль…
Едва сестры накрыли на стол, ввалился Геннадий Павлович – в обычном своем состоянии: «Ну, где наш профессор?!». Сергей скривился от пьяных лобызаний. «Посылки-то мои получал? Подушки, белье, почтаники…». При упоминании о подштанниках, Анна прыснула. Сергей замял бельевую тему: «Благодарю вас, батюшка, за заботы… Теперь мой черед о вас позаботиться». «Грамоту-то покажи…». Сергей предъявил бланк. «Нечаев Сергей Геннадиевич, будучи допущен к испытанию на звание городского приходского учителя, выдержал это испытание с большим успехом…», - по складам читал отец, лопаясь от гордости: «Убедясь в усердии и успехах занятий г-на Нечаева, ходатайствую  о допущении его к исправлению должности учителя первого класса Санкт-Петербургского Андреевского приходского училища… Слыхали?». Сестры, улыбнувшись, закивали. «Ну, а что же гимназия? Университет? Из университета-то дворянином вышел бы…». Сергея на секунду скорчило, но он тут же взял себя в руки: «В университет, батюшка, можно и вольнослушателем поступить…. Даже еще лучше. А дворянство мне нужно. Я не из тех, кто восхищается им. Зато учителю положена казенная квартира. С дровами». «С дровами?!», - восхитился отец: «Слыхали?». «Правда, хотели меня поначалу услать в Гдов, пропащий городишко под Смоленском. Ну, да, хватит с меня нашего Иванова… Я решил: пока не найду место в Питере, на службу не пойду. И вот - нашел…», - Сергей  вроде бы похвалялся успехами, но похвалялся как-то неуверенно. «Молодец,  Сережа! Я с рожденья твоего знал, что из тебя толк выйдет! Ну, пойду я прилягу, а то - притомился… Работы много». Отец удалился. По его походке нетрудно было догадаться, что причина усталости отнюдь не в изобилии работы, а в другом изобилии…
Едва он скрылся, Фиона стерла с лица улыбку и затараторила заговорщицким шепотом: «Эх, Сережа, не удивляйся… Буду тебе жаливать на нашего батюшку! Папаша наш совсем не занимаются делом службы… Каждый день пьяны донельзя. Мы их совсем и не видим. Разве, придут домой на минутку, и то - не могут стоять на ногах и подымают страшно ругательство… И постоянно играют в карты, проигрывают… Так теперь задолжали очень много, и каждый день ходят за долгами. Мы теперь не имеем ни день, ни ночь покоя. И скоро, кажется, доживем до того что не будем иметь куска хлеба, хоть мы и работаем… Поговори с ними… Может, они тебя постыдятся, ну а нас – совершенно ничего не слушают!». Сергей нахмурился. Напускную веселость, как ветром сдуло: «Попробую». «И еще, Сережа, милый… Аннушке в Иванове – гибель. Папаша только и думают ее с рук сбыть… Я-то уж не девка, а ей что – за ткача идти? Хочет она в Москву или в Питер… Может, в ученье какое-нибудь… Или в швеи. Шьет она изрядно».  «Что ж», - еще мрачнее выговорил Сергей: «Пусть. Помогу, чем сумею».
Вехи эпохи:
1866 год. 7 августа началось восстание в Абхазии. 1 сентября была открыта Московская консерватория.
26. 3 сентября 1866 года. Санкт-Петербург. Смоленское поле.
В Петербург Сергей вернулся лишь осенью. И поспел как раз к еще одному историческому событию. Посреди площади стоял эшафот с виселицей, вокруг каре солдат… Все, как обычно. Только народу – в десятки раз больше, чем два года назад на гражданской казни Чернышевского. Сергея основательно помяли, пока он проталкивался сквозь толпу поближе к эшафоту. Наконец, уперевшись носом в погон караульного, он остановился. Слева от него молодой человек с бородкой клинышком (Репин) маниакально чертил что-то в блокноте карандашом.
К эшафоту подъехала позорная колесница. На ней спиной к кучеру сидел Каракозов. Лицо его было безразличным. Но, бросив взгляд на виселицу, он вздрогнул. Секретарь суда начал зачитывать приговор: «По указу его императорского величества...». Грянули барабаны, каре сделало «на караул». К осужденному на эшафот поднялся священник. Каракозов поцеловал крест. Палачи принялись напяливать на него холщовый саван, но запутались и не продели руки в рукава… Пришлось снять его… Каракозов, вновь увидев свет, жадно вздохнул и обвел глазами толпу. Затем поклонился на четыре стороны и крикнул: «Простите, братья!». «И нас прости, Христа ради! Бог будет судить! Ох! Батюшки!», - раздалось в ответ из толпы.
Палачи, наконец, распутали саван, вновь обрядили приговоренного, отчего он стал похож на тряпичную куклу, подвели его под виселицу, поставили на скамейку и надели веревку... Затем выбили подставку из-под ног.
Человек, чертивший в блокноте, вдруг покачнулся, глаза его закатились, и он буквально рухнул на грудь Сергею. «Что с Вами?». «Ничего… Ничего… Голова закружилась…». Краем глаза Сергей увидел в блокноте набросок: Каракозов на эшафоте - безумный взгляд, изможденное лицо, скорбные складки на  лбу. Набросок был похож.
Вехи эпохи:
1866 год. 3 сентября на Смоленском поле в Петербурге казнен покушавшийся на жизнь императора Дмитрий Каракозов. 24 ноября в России издан закон о реформе государственных крестьян. 1867 год. Российской империи продала США полуостров Аляску по цене около 2 центов за акр земли. 1968 год. 20 марта правительство Франции распустило Французскую секцию Первого интернационала и арестовало её руководство.
27. 1968 год. Санкт-Петербург. Васильевский остров.
У здания двенадцати коллегий к Нечаеву подскочил рослый молодой человек в форме медика: «Вы - Нечаев? Я – Евлампий Аметистов. Сразу Вас признал. Орлов мне вас в письме описал хорошенько. Ну, как он? Не прокис еще в вашем Иванове? Простите… Я не хотел… Просто, он все собирался в Петербург… Не раздумал?». «Вроде бы, нет. Средства ищет. Работы просил подыскать. Жить-то и у меня можно, квартира, слава богу, большая… А вот жалованье мое - шуточное». «Жалованье? Так, Вы разве не студент?». Нечаев горько усмехнулся: «Я вольнослушатель. А так - учитель Закона Божия… Ну, и частные уроки даю. Вот, держите». Нечаев протянул Аметистову сверток. Тот бегло оглянулся по сторонам и сунул его за борт шинели: «Вы что? Вы что? Вы вот так по Питеру его в руках и несли? Да Вы знаете, что там может быть?» «Бомба?», - усмехнулся Нечаев. «Почище бомбы!». «Значит, книги?». «Откуда вы знаете?». «А что же еще – почище бомбы? «Колокол», «Манифест коммунистов», Бакунин… Попал?». Аметистов побледнел: «А Вы, я вижу, не только в Законе Божьем - дока. Если бы ни были Вы от Орлова, ей богу, решил бы, что - из полиции». «Закон этот мне - поперек горла. Не верю я в Бога, хоть убейте, а детей учу глупостям хлеба ради. Гадко». «Попробуйте - в университет на казенный счет…». «Ну, университет… А дальше что? Ни средств, ни покровителей у меня нет. Окончу, стану чиновником четырнадцатого класса… К концу жизни вскарабкаюсь в шестой…». «Учатся же не ради класса только…». «Как нас учат – такое ученье не развивает, а завивает… О свободе, об общественной жизни мы не имеем ни малейшего представления, похожего на истину. Быть может, имеют оное мужики — люди, которые сроду не брали в руки книги…». Аметистов вдруг проникся к Сергею симпатией: «Интересно вы рассуждаете… А знаете, что приходите к нам с братом… Мы на Петроградской три клетушки снимаем. У домика Петра… Несколько человек – студенты да медики. Разговоры бывают замечательные…».
28. 1968 год. Санкт-Петербург. Петроградская сторона.
Евлампий запросто представил Нечаева обитателям клетушек: своему брату Ивану, «медикам» Ралли, Покровскому, Коринфскому, а также дочери соседки-чиновницы – Вере Засулич. Чувствовал Сергей поначалу себя на этом сборище лишним. Разговор шел о правах студентов, а Нечаев студентом не был. Суть проблемы была вкратце такова: после выстрела Каракозова новый министр просвещения граф Толстой, опираясь на монарший рескрипт, урезал права студенчества. Запрещены были сходки, кассы взаимопомощи, кухмистерские… Мало того – инспекторов учебных заведений обязали уведомлять власти «обо всех действиях, навлекающих сомнение в нравственной и политической благонадежности студентов».
Первыми жертвами ужесточения стали студент Надуткин и слушатель Василевский. Надуткина исключили из университета за неуспеваемость, хотя экзамены он сдал успешно. Василевского выгнали из Медицинской академии за отказ снять шляпу перед инспектором. Вот эти-то «мировые вопросы» и обсуждали сейчас с горячностью депутатов Конвента студенты и медики. Мудрено ли, что тонкие губы Сергея сложились в язвительную улыбку. В какой-то момент он робко ввернул: «Не стоит ли медикам, которым кассы не запретили, объединиться со студентами? Выступить сообща…». Но от его реплики отмахнулись. Сергей ушел в себя.
Но вдруг слово взял ершистый маленький человечек (Енишерлов). Он начал раздраженно рычать, что ни петиции, ни делегации не средство, пока в России существуют сословия, пока существует бесправие крестьянина перед дворянином, не будет равенства прав и у студентов…» «Ну, что Вы призываете к революции – для нас не новость. Но сейчас-то, сегодня, что делать университетским? Как быть с кассами, со столовыми, с исключенными?», - оборвал его кто-то.
Енишерлов ощетинился: «Что делать? Вывести студентов на демонстрацию! Раздать листовки! Разгромить министерство, в конце концов!». «И чем это закончится для студентов?». «А чем закончится ваша болтовня? Мы все хотим и в лужу влезть и порток не выпачкать. Правительство-то не церемонится. Казни, тюрьмы, ссылка – ничем не брезгует. По мне, так правы были иезуиты! Цель – все оправдывает! Нам орден нужен, а не сборище… Против произвола властей — произвол революционера, против неправды — ложь, против интриг — система иезуитских приемов, конспирирование всех действий, шантаж!».
Повисла пауза. Большинство присутствующих, явно, не одобряло призывов «иезуита». Тот стушевался и пошел одеваться. В передней его нагнал Сергей. И  подал руку. Енишерлов несколько испуганно пожал ее.
«С вами — навсегда! Прямым путем ничего не поделать: руки свяжут... Именно иезуитчины-то нам до сих пор и недоставало; спасибо, вы додумались и сказали», - прошептал Сергей: «Я – ваш».
29. 1869 год. Санкт-Петербург. Васильевский остров.
Евлампий Аметистов, войдя в комнаты к Нечаеву, восхищенно огляделся и не сразу заметил, что у хозяина - посетительница, дама, скромно одетая, но, явно, не из слушательниц…
«Здравствуйте, Евлампий… Располагайтесь, только простите, я дела закончу», - сухо приветствовал его Сергей и вновь оборотился к даме. «Так, вот Сергей Геннадьевич», - продолжила дама прерванный монолог: «Хочу посоветоваться насчет Васи… В какое именно учебное заведение отдать его?» «Поразмыслим. Торопиться не стоит». «А во-вторых, он положительно обленился; главная его забота состоит только в том, чтобы играть в бабки с уличными мальчишками, с которыми он очень дружен, и дружба эта еще хуже испортила его поведение, и без того уже не похвальное».  «Понимаю…», - отвечал Нечаев, будто отпуская даме грехи: «Поговорю с ним».
Проводив даму, Сергей стер с лица маску исповедника: «Ну, Евлампий, кА Вам мои хоромы? Как говорится, без гроша, зато в тепле… Живите, сколько хотите. Вдвоем - веселей. Глядишь, еще Орлов из Иванова прибудет. Коммуна выйдет, прямо по Овэну». «Ну и книг у вас! И все раскрыты. По три разом, что ли, читаете? А это что?».
В углу комнаты стояла сапожная «лапа», на полу валялись обрезки дратвы и кожи. «Ремеслу обучаюсь. Не только сапожному! Крою, столярничаю, книги переплетаю…». «К чему Вам это?». «Пригодится. Не век же Закон Божий вколачивать, чужой хлеб заедать. Вдруг – уеду в Англию, так ремесла меня кормить будут». Аметистов сменил тему: «Вы Ралли помните? Сосед наш. Щуплый такой. Вы ему очень понравились. Он вас хочет познакомить с одним человеком. Замечательным человеком. Да только встречаться с ним не совсем безопасно…».
«Похож я на труса?», - поднял брови Нечаев. Аметистов улыбнулся: «Ни капли».
30. 1869 год. Санкт-Петербург. Коломна.
Сергей и Ралли быстро шагали по улице.
Ралли горячим шепотом подготавливал Сергея к встрече: «Петр Никитич - личность замечательная… В шестьдесят первом году, когда ввели матрикулы, студенты дважды толпой на Невский выходили… Кончилось тем, что университет закрыли! А многих и полиция арестовала. Писарева четыре года в крепости продержали. Ну, и Петр Никитич посидел… Правда, короче. И представляете, выйдя, не поступая в число студентов, сразу выдержал экзамен на степень! В каземате приготовился. Вот какой человек!» «Погодите, вы же говорили…», - Сергей запнулся: «Мы – прошли!». «Верно. Не оглядывайтесь только, но за нами от угла чудак в котелке тащится». «Думаете, полиция?». «Береженого бог бережет. Если отстанет, значит, померещилось».
Нечаев все-таки оглянулся: «Уже отстал. А хоть бы и полиция… Чем мы виноваты?» «В России все виноваты. С рождения. Радищева помните? Чуть не вздернули. За что? За сентиментальную брошюрку a las Стерн. А Петр Никитич брошюрки поострей сочинял. Они с него глаз не спустят».
31. 1869 год. Санкт-Петербург. Коломна.
Петр Никитич Ткачев был всего-то несколькими годами старше Сергея, но вел себя с ним и Ралли, как гуру с учениками.
Ралли завел, было речь о крестьянском вопросе, но гуру оборвал его: «Что крестьянство? Крестьянин вял, безграмотен, дальше околицы не видит… Его не разбудишь. И революционер из него никудышный. Зимой готов взбунтоваться, потому что работы нет, а чуть снег сойдет - присосется опять к своей земельке… Вот революции и - как не бывало… Революцию делать должны люди убежденные! И образованные…».
«Что дает образование?», - болезненно отреагировал Сергей: «Вот я учился, учился… И скажу: ходить в школу - ерунда! Развитые люди неизбежно эксплуатируют неразвитых, только и всего». Ткачев прищурился: «А может, не тому учились? Я говорю о людях образованных социально, экономически, образованных для революции!».  «Да ведь таких по всей Росси – горсть», - осторожно возразил Сергей. Ткачев внезапно раздухарился: «Горсть?! Именно. А вы сожмите пальцы вот этак. Уже не горсть, а кулак? Кулак нужен!».
Сергей опешил, гуру прочел его мысли. «Я тут на собрании… В этом роде и говорил… Да меня и слушать не стали». «А Вы говорите еще и еще… Повторение - мать учения. Пусть меньшинство, но революционное, активное, подлинно якобинское меньшинство! Такое меньшинство в состоянии совершить переворот, захватить власть и установить диктатуру!  А крестьянин… Крестьянская община может стать ячейкой социализма… Но лишь после того, как будет уничтожен существующий государственный строй!».
Ралли вспотел: «Но, это выходит, Петр Никитич, не народная революция, а заговор… Решать за народ, как ему жить? Нравственно ли это?». При упоминании о нравственности, Ткачев почти взбесился: «Чушь! Всякая нравственность относительна! И человек выбирает, какое нравственное правило в данном случае важнее. Иисус лечил болезных в субботу. Фарисеи говорили, что это безнравственно. С кем же мы? С Христом или с фарисеями?».
У Сергея в душе что-то перевернулось.
32. 1869 год. Санкт-Петербург. Васильевский остров.
Теперь сходку Нечаев устроил у себя на квартире.
Положение хозяина давало преимущество: уж не могли не выслушать, не смели перебить… Речь Сергея ошарашила всех. Верный друг Аметистов и прибывший из Иваново учитель Орлов глядели на Сергея заворожено, прочие с изумлением, а коротышка Енишерлов с яростью…
«Студенческие выступления, петиции, делегации, кассы, столовые, библиотеки – все это ахинея и пустая трата времени! Полная свобода обновленной личности лежит только в социальной революции. Только радикальная перестройка нелепых и несправедливых общественных отношений может дать людям прочное и истинное счастье. Но достигнуть этого при настоящем политическом строе невозможно! Единственный выход — это истребление гнезда существующей власти!», - ледяным голосом вещал Сергей. Ткачев из полутьмы угла улыбался ему.
Повисла пауза. « Не знаю, что и сказать промямлил студент Езерский: «Я думал, мы собрались обсудить проблемы студентов. А, похоже, угодили на шабаш ведьм». Он поднялся и шагнул в прихожую. За ним поднялись еще несколько человек. А несколько - осталось. В том числе и Ткачев.
«Ну вот, Сергей Геннадьевич», - усмехнулся он: «Вот и проголосовали. Ногами. Я так понимаю, что оставшихся наша программа заинтересовала… Что-то зябко у вас». «Минуту», - отозвался Сергей и, толкнув дверь, чуть не сшиб с ног дворника Сливкова, проживавшего у него на кухне с детьми и женой. Очевидно было, что Сливков подслушивал…
Сергей смерил его яростным взглядом и отрывисто приказал: «Печь затопи!». «Полночь на дворе, Сергей Геннадьевич! В непоказанное время топить печку нельзя, через это пожарная команда будет». «Так, значит?», - Сергей мертвецки побледнел, губы вытянулись ниточкой: «Ну, так с завтрашнего дня ищи себе другое место!»
33. 1869 год. Санкт-Петербург. Семенцы.
Енишерлов с Ралли шагали по пустынным ночным Семенцам.
«Земфирий Константинович, зайдемте ко мне… Я тут, в Измайловском полку квартирую». «Бог с Вами! Ночь на исходе. Я и так вас далеко проводил…». «Все равно мосты разведены. Дождетесь утра в тепле». Ралли согласился…
На квартире Енишерлов усадил гостя в кресло, с таинственным видом написал что-то на листе, сложил его вчетверо и вручил Ралли. «Прочтете дома. И порвете сразу же». Лицо Енишерлова просияло каким-то инфернальным светом.
Не дождавшись сведения моста, Ралли вытащил из кармана шинели бумажку, прочитал ее и стал белее снега. Мост свели. Ралли бегом бросился по нему на Васильевский остров. На полпути запнулся, изорвал записку и швырнул в Неву.
Ввалившись к Нечаеву, он попросил воды и упал на стул… «Да что с вами? Что стряслось? Где вы ночевали?», - Сергей протянул ему стакан. Ралли залпом осушил его и забормотал: «Послушайте… Енишерлов… Мы считали, что он наш… Якобинец, и так далее… Но, по-моему, он провокатор… Агент полиции… Он затащил меня к себе и вручил записку…». «Что за записку?». «Когда Вам понадобится человек, готовый стрелять в государя, Вы можете обратиться ко мне, и я это исполню».
Сергей задумался: «Где же эта записка?». «Я ее изорвал и выбросил!». «А вот это зря. Она могла бы сослужить нам службу». «Каким образом?». «Иметь в кармане такую записку значит – иметь в кармане Енишерлова. Впредь не разбрасывайтесь подобными уликами. Они  могут пригодиться для сплочения организации».
Ралли смотрел на Сергея, не узнавая его…
1869 год. Санкт-Петербург. Петроградская сторона.
Спустя какое-то время настроение Енишерлова изменилось.
Теперь он сидел перед лидером «умеренных» - Езерским, каялся и жаловался на Нечаева… Езерский был осторожен: «То - вы кричите о иезуитчине, зовете к насилию, к крови… А то – являетесь ко мне и просите помочь против Нечаева… Не пойму вас Георгий Петрович…». Енишерлов готов расплакаться: «Раньше ты называл меня Юрой…». И он действительно расплакался.
Езерский поднялся со стула, обошел стол и положил руку на плечо гимназического товарища: «Ну, брось, Юра… Брось… Объясни толком». «Нечаев – вор, Степа… Он взял мои мысли, мою программу… Переврал все и теперь выдает за свое. И его слушают, ему верят. В рот смотрят! А Ткачев благословляет… Вера, Ралли, Аметистовы, Орлов… Нечаев для них, как  Моисей. Что бы он ни ляпнул, все - свято и непреложно! Скажет – на костер, пойдут на костер… Да еще эта записка…».
«Какая записка?». «Глупость я натворил, Степа… И Нечаев меня теперь этой глупостью шантажирует. Если, мол, попробую свернуть с дороги, донесет в полицию». Езерский задумался: «Да, «красные» совсем обезумели… Впрочем, Ткачев вменяем и раньше не был… А теперь нашел себе alter ego - Ивановского приходского учителишку… Ну, ладно. Будет скоро собрание по поводу прав студентов. Надо будет подтянуть побольше наших. И задать «нечаевцам» трепку».
34. 1869 год. Санкт-Петербург. Васильевский остров.
Сходка вновь проходила на квартире Нечаева.
Сергей требовал сбора подписей под петицией в защиту прав студентов: «Уже довольно фраз! Тем, кто стоит за протест, кто не трусит за свою шкуру, пора отделиться от остальных; пусть поэтому, они напишут свои фамилии на этом листе бумаги!». «И что за этим последует? Отчисления? Аресты? Я не буду подписывать этой бумаги, так как не вижу смысла во всей этой затее», - огрызнулся кто-то из умеренных. «Если вы хотите, чтобы из нашего студенчества вырабатывались действительные революционеры, старайтесь вести дело так, чтобы правительство возможно больше сажало их в тюрьмы, вышибало бы навсегда из школы, оглушало бы их своими преследованиями, жестокостью, несправедливостью и тупостью. Только тогда они закалятся в своей ненависти к подлому правительству, к обществу… Только тогда наше студенчество будет давать настоящих революционеров!».
Сергея перебил студент Волховский: «Так говорить на общих сходках, где никто не знает всех присутствующих, — значит скликать ищеек III отделения, трубить в призывный рог!». «А хотя бы? Пусть видят, что мы не манная каша!», - парировал Нечаев.
Наконец, слово взял Езерский: «Господин Нечаев готов  взойти на костер ради свободы. Что ж, его право. Но ему этого права мало. Он в одиночестве гореть не желает! Бакунина все время поминает, будто они с ним на короткой ноге. А нас винит в равнодушии к страданиям народа. Ну, да куда нам? Гордись же, обездоленный, избитый и замученный русский народ! У тебя нет ни земли, ни скотины, ни школ, ни врачей, одни лишь недоимки и становые... Но близок час: о тебе думают — в Женеве Бакунин… И Нечаев в Петербурге!!!».
Аудитория взорвалась мехом. Сергей до хруста сжал зубы. Никогда еще над ним не смеялись. Холодная ярость захлестнула его. Енишерлов сиял. «Во дворе – трое…» - вскрикнул кто-то: «Вдруг полиция?». 
Гости сорвались с мест и высыпали в прихожую… Остались только Орлов и Евлампий. Сергей без сил упал на диван.


IV СЕРИЯ
35. 1869 год. Санкт-Петербург. Полицейское управление.
Наутро дворник Сливков сидел в полицейском управлении перед следователем Богдановым и жаловался на хозяина: «Во время класса он постоянно уходит давать уроки на дом, за что получает вознаграждение, а с приходящими в училище мальчиками - занимается с ними его жилец Аметистов разными глупостями, чему дети и рады…».
Следователь перебил: «Это скверно, конечно… Но не по полицейской части. Это - к инспектору училища». «Хорошо… Вот - по полицейской… Постоянно у них бывает сборище… Человек пятнадцать мужчин, и также - девиц. Мне в это время он приказывает уходить в кухню.  Даже когда подаю самовар, принимают от меня в передней, чтобы я не видел и не слыхал бы их разговоров…». «Так вы живете семьей у него в кухне без платы?» «Точно так». «И за это подаете самовар, топите печь…». «Так нет… У меня в училище жалованье - пять рублей и Сергей Геннадьевич три рубля добавляют».
Следователь почесал бровь: «Выходит, вы живете у него, и он вам еще и платит деньги? А гости к нему хаживали и раньше? Но в полицию вы решили пойти только тогда, когда он отказал вам в квартире?». Сливков запутался и потупился. «Что ж, ступайте… Разберемся. Понадобитесь - вызовем. И о нашем разговоре – никому ни слова». Сливков в недоумении удалился.
«Так, как быть с этим Нечаевым?», - спросил у следователя секретарь: «Может быть, под надзор?». Богданов махнул рукой: «Молодой человек, гости ходят, девицы… Что тут странного? А Сливков этот – явный пьяница. И - ябедник. Едва ли учитель Закона Божьего заслуживает нашего внимания. Но вызовем для беседы…».
36. 1869 год. Санкт-Петербург. Васильевский остров.
Сергей пожаловался Орлову: «Вызывают в полицию… Должно быть, арестуют».
«Было бы неплохо», - брякнул вдруг Евлампий. Орлов с Нечаевым вытаращили на него глаза. «Не удивляйтесь… Глядите. На прошлой сходке они нас побили. А тебя, Сергей, выставили болтуном… Мол, поет под дудку Ткачева, а сам - пороху не нюхал… А вот если бы тебя арестовали, то многие бы подумали: не просто болтун Нечаев, раз полиция им интересуется… Тут Езерскому с Волховским и возразить нечего будет. Люди к нам перейдут».
Орлов испугался: «Так ведь его могут - в крепость…». «Не могут», - покачал головой Аметистов: «Против Сергея улик нет. По службе характеризуется отлично… Ни книг, ни прокламаций на квартире не хранит… Самое большее - полгода продержат. А выйдет – героем!». Орлов был в смятении: «Да что ты мелешь…».
Сергей вдруг осек его: «Погоди… А ведь он дело говорит… Арест – это то, что нам надо».
37. 1869 год. Санкт-Петербург. Полицейское управление.
В полицию Сергей явился сосредоточенным и готовым ко всему.
Но миролюбивый тон следователя с самого начала разговора сбил его с панталыку: «Ну, и еще вопрос, Сергей Геннадьевич… Сливков показывает, что во время сборищ у Вас в комнате… Сейчас… «Делаются всякие огни и выстрелы». Как это объяснить?». «Огни и выстрелы? А, так это, должно быть, когда я химические опыты проводил… Но это однажды только было…».
«Ну что ж… На этом  - все», - подытожил Богданов. «Все?», - опешил Сергей. «Ну, да. Директору училища я написал. Он Вам дал самую лестную характеристику. Сливкова же за пьянство и плохое исполнение своих обязанностей от должности уволил. Впредь - будьте поразборчивей… Кого попало - жить в дом не пускайте».
Вехи эпохи:
1869 год. К селу Иванову подведена железная дорога. Открылся для судоходства Суэцкий канал.
38. 1869 год. Санкт-Петербург. Васильевский остров.
«Теперь - еще хуже. Теперь они пустят слух, что я полицейский агент! Вызвали и отпустили! Кто поверит, что все это из-за дурака Сливкова?».
«Поверят, чему захотят поверить», - загадочно промычал Аметистов. «Поясни», - напрягся Нечаев. «Об арестах в газетах не пишут. О них как узнают? Пропал человек…. А потом пошел слух: полиция взяла… А, взяла - на самом деле, или он в деревне сидел – как проверить?». Сергей сжал губы. Помолчал.
Потом прошептал: «Что ж? Против лжи  - ложь! «Иисус лечил болезных в субботу». С фарисеями – по-фарисейски!».
39. 1869 год. Санкт-Петербург. Квартира Томиловой.
«Послушай, Аннушка. Я был в полиции. Со дня на день, меня, возможно, арестуют», - говорил Сергей сестре.  Глаза Анны вспыхнули тревогой… «Обожди… Может быть, и - нет… Но, если даже меня не арестуют, сделай, как я попрошу… Назавтра иди на мою квартиру и забери все вещи. Спрячь. А затем ступай  к обер-полицмейстеру просить свидания со мной. И - никому ни слова. Даже Томиловой. Так надо для дела, понимаешь?».
Анна преданно кивнула. Дверь скрипнула, вошла слушательница Томилова, у которой Анна квартировала: «Сережа, бог мой! На вас лица нет!». «Немудрено. Похоже, на последней сходке у нас за печью сверчок сидел». «Сверчок?», - не поняла Томилова. «Сережу вызывали в полицию…» - пояснила Анна. Томилова сдвинула брови: «Кто это может быть?».
«Пока не знаю», - пожал плечами Сергей: «Ну, мне дольше с вами нельзя. Для вас это опасно. Прощайте … Не поминайте лихом…».
40. 1869 год. Санкт-Петербург. Третьеразрядная гостиница.
В номере третьеразрядного отеля сидели Нечаев, Аметистов и Орлов…
«Вы бы поели чего-нибудь. Второй день – ни росинки». Сергей усмехнулся: «Нельзя. Я – в каземате». «Записку бы надо послать», - предложил Евлампий. «Кому? О чем?». «Об аресте, конечно… А вот – кому…Ралли - не стоит, он трусоват, порвет да выбросит… Иван не поверит… Пошлем Вере. Орлов, пишите: «Меня везут в крепость…».
«Тогда уж не так», - перебил его Сергей: «Раз уже везут, так должно быть две записки. Свою я сам напишу. А вы пишите так: «Идя по мосту, я встретил карету, в какой возят арестованных; из нее выбросили мне клочок бумаги…».
41. 1869 год. Санкт-Петербург. Квартира Томиловой.
«… из нее выбросили мне клочок бумаги, и я узнала голос дорогого для меня человека: если вы честный человек доставьте; это я спешу исполнить и в свою очередь прошу вас как честных людей сию минуту уничтожить мою записку, чтобы не узнали меня по почерку. Студент», - прочла Засулич Томиловой и Анне письмо, пришедшее ей по почте.
Томилова была в полуобмороке. Анна – невозмутима, как булыжник. Следом Вера развернула обрывок оберточной бумаги  и прочла послание Сергея: «Меня везут в крепость; не теряйте энергии, друзья-товарищи, хлопочите обо мне! Даст Бог — свидимся».  Томилова разрыдалась: «Вера! Верочка! Надо срочно известить товарищей…. Надо что-то делать...  Просить… Требовать…».
Анна налила ей стакан воды. 
42. 1869 год. Санкт-Петербург. Петроградская сторона.
«Чушь!», - кипятился Езерский: «При перевозке в карете арестант сидит между двух жандармов! Окно зашторено! Тут ни написать записку, ни выбросить ее невозможно!».
«Однако университет уже бурлит, Степан!», - мрачно констатировал Енишерлов.: «Студенты ректору прошение подали».
«Да, Юра…», - потер лоб Езерский: «Недооценили мы учителя Закона Божия».
43. 1869 год. Санкт-Петербург. Васильевский остров.
Ректор университета, профессор Кесслер вышел в коридор к толпе взбудораженных студентов: «Господа… Господа, тише, уймитесь… Я обещал им расследовать дело и хлопотать об освобождении господина Нечаева. Но никакого Нечаева в числе слушателей университета не значится и не значилось… Что же я могу сделать?».
В ответ раздались возмущенные крики: «Ложь! Увертка! Позор! Господа, идемте в гардероб! Я помню, где он раздевался. На вешалке должен быть ярлык с фамилией!».
Но в гардеробе студенты ярлыка с фамилией Нечаева не обнаружили.
И, тем не менее, отказывались верить очевидному: «Они его ночью сменили! Долой Толстого! Долой ректора! Свободу Нечаеву!».
Вехи эпохи:
1 марта Д. И. Менделеев предложил первый вариант Периодической системы химических элементов.
44. 1869 год. Санкт-Петербург. Квартира Томиловой.
Увидев на пороге квартиры Сергея, исхудавшего, небритого, в офицерской шинели, Томилова бросилась ему на грудь: «Тебя выпустили?».
«Я бежал. Дайте, Христа ради, хлеба, если есть…». Прибежали - сестра, Вера - усадили Сергея за стол, стали поить чаем и кормить… «Каково там?».
Сергей говорил так убедительно, будто сам верил в собственную легенду: «Веселого мало. Холод. Стены льдом покрыты. До того окоченевал, что мне зубы ножом разжимали, чтобы спирта влить…». «Как же ты ушел?». Надзиратель дверь не запер… Я вышел, висит эта шинель. Надел ее и ушел… Теперь мне в Питере нельзя… Поеду в Москву, потом в Иваново…».
45. 1869 год. Санкт-Петербург. Петроградская сторона.
«И где он сейчас?», - кипятился Езерский.
«Собирался, вроде бы в Одессу», - неуверенно ответил Енишерлов. «Ну, хорошо, хорошо… Засулич, Томилова… Барышни-то, они чему угодно поверят… Но Ткачев? Он же сам сидел в крепости! Он-то знает, что оттуда сбежать невозможно! Что же он молчит?». Енишерлов пожал плечами: «Ткачев считает, что про побег – это барышни додумали… Нечаев, мол, говорил, не что сбежал из-под ареста, а - что сбежал, опасаясь ареста». «Вот уж кто иезуит!». «А, может, Ткачеву эта сказка на пользу… Помнишь, он проповедовал: ложь ради революции – не ложь».
«Допустить, чтобы Нечаев вернулся в Питер и вновь начал тут агитацию – нельзя. Он все дело погубит. Через него все за решеткой окажутся. Надобно с ним покончить раз и навсегда». «Я готов», - невозмутимо ответил Енишерлов. Езерский выкатил на него глаза: «К чему готов, Юра? Ты с ума сошел?». «Ради нашего дела – готов», - повторил Енишерлов.
Езерский махнул рукой: «Окстись… Сделаем так… Сыграем по его правилам… Скажем ему, как явится, что нас всех допрашивали о нем».
46. 1869 год. Санкт-Петербург. Квартира Томиловой.
Чтобы Сергей поверил россказням, в компанию взяли Ралли и Ивана Аметистова, брата Евлампия…
«Оставаться вам в России нельзя… Уже слава по всем губерниям идет. Вас ищут, чтобы арестовать», - убеждал его Ралли. Заклинания Ралли Сергею нравились. Впервые его тонкие губы изогнулись в подобии улыбки. «Николаев даст вам свой паспорт. Мы собрали кое-какие деньги», - вторил Ралли Енишерлов.
Орлов подхватил: «Денег и я добавлю… Правда, у меня немного…». Сергей с трудом сохранял скорбную маску на своем лице: «Что ж… Раз так пошло, видно, другого выхода нет… Но я вернусь…».
«Конечно, вернетесь!», - гадко скривившись, заверил Енишерлов: «Пусть только поутихнет… Вот билет на английский корабль. Отходит рано утром. Времени – только собраться».
Вехи эпохи:
1869 год. 26 марта в Петербурге арестован революционер и журналист Петр Ткачев.
47. 1869 год. Санкт-Петербург. Гавань.
Провожали в гавани Нечаева Иван и Енишерлов.
Последнему важно было убедиться, что ненавистный Нечаев в последний момент не передумает. Когда отдали швартовы и заработал двигатель, забурлила вода под кормой, Сергей сорвал с голову шляпу и, размахивая ей, прокричал: «Спасибо, Георгий Петрович! Никогда не забуду я этой заслуги!».
«В несчастье познаются друзья!», крикнул в ответ Енишерлов, сплюнул себе под ноги и пробурчал: «А вот бы пароходу - утонуть… Было бы славно!».







V СЕРИЯ
48. 25 марта 1869 год. Женева.
«Nicholas! What’s the hell? You’ve promised me! It’s even not afternoon yet! », - топнув ногой, прикрикнула молодая женщина на пожилого обрюзгшего человека (Огарева), выхватила из его руки бокал с вином и вылила в цветочный горшок.
«Well, Mary, your geranium is going to pass through the window therefore…», - мрачно пошутил Николай и еще раз пробежал по строчкам письма: «Послание к студентам от одного студента, только что удравшего из Петропавловской крепости…». М-да… Стиль хромает…».
Двери распахнулись и в комнату, как к себе домой, ввалился громадный бородач с красными воспаленными глазами (Бакунин)… Он быстро расцеловал хозяина и упал на канапе, задрав ноги на спинку…
«Michelle, it is the sofa, not a hammock! », - прокрякала англичанка. «Sorry!», – басом пророкотал Мишель и уселся, как паинька, положив ладони на сведенные коленки. «Mary, we have a private conversation…», - намекнул Огарев.
Мэри смерила мужчин усталым взглядом и вышла. «То самое письмо?», - Мишель выхватил из рук Огарева письмо и вновь закинул ноги на спинку: «Мог и не гнать! Все равно, она по-русски – ни бельмеса». «Погибшее создание… Но милое…», - вздохнул Огарев, вынул из-под кресла спрятанные бокал и бутылку и налил себе вина.
Бакунин уже прочел листочек: «Интересно!». «Да… Вот только… Разве можно удрать из Петропавловской крепости?». «Я уже удрал…». «Из ссылки. Это не одно и то же». Вновь вошла Мэри: «Nicholas! There is one Russian gentleman asking for you... Nee-shife, or something like that…». «Он? », - вскочил на ноги Бакунин. Огарев кивнул…
Сергей вошел в комнату, как в храм. И, хотя спившийся Огарев и задыхающийся Бакунин мало походили на свои портреты, он почувствовал дрожь в коленях. Поначалу отцы-революционеры расспрашивали его осторожно. Но, минуту спустя, Огарев, успевший осушить еще один бокал, задал резкий вопрос: «А с какой стати мы должны вам верить? Вы утверждаете, что руководите широко разветвленной революционной организацией, что у Вас тысячи приверженцев, подразделения в пятнадцати городах… Что действуют типографии, приобретается оружие… Пусть, я немного похож на лунатика, но Швейцария – не Луна… А Россия – не каземат. Да, и из каземата доходят вести на волю. А из России к нам - тем более… Я спрашиваю Вас: почему мы, посвятившие всю жизнь революции, слышим о Вашей организации в первый раз?».
Это был удар под дых. Сергей запнулся. Огарев пьяно таращился на него. Бакунин внимательно молчал. Выручила Нечаева ярость. Она вдруг окатила его горячей волной. Он криво усмехнулся: «Если бы слышали вы, слышала бы и полиция. Она – поближе, ей и слышно лучше. Организация разбита на пятерки.  В каждой пятерке только один человек знает своего руководителя из высшей пятерки… И так далее  - до самого Комитета…». «И кто же в комитете?», - сурово спросил Бакунин. «Мои товарищи. И они послали меня к вам. Нам нужны прокламации, нужны ваши знания, опыт, руководство…». «Как вами руководить, если вы ходите пятерками и знать друг друга не знаете?», - пьяно протянул Огарев. Сергей вспыхнул: «Члены «Народной расправы» потому и не могут друг друга выдать, потому и не по зубам полиции, что не знакомы друг с другом. Но, когда пробьет час, все они мгновенно соберутся в один кулак!».
Бакунин сбросил маску скептика, в его глазах запылал огонь: «Николай, надо срочно опубликовать воззвание нашего юного друга. Напиши Искандеру! Тебя он послушает!». «Ой, ли?», - усомнился Огарев и поглядел на Сергея иначе – ласково: «Давно вы в Женеве? Где остановились?». «Несколько дней… Пока в гостинице…». Бакунин перебил: «А мошна, вероятно, худа? Живите у меня. Высшего разряда не обещаю, но зато – никаких английских штучек!». Огарев кашлянул.
Сергей чуть, было, не расплакался. Бакунин зовет его жить к себе! О таком он и мечтать не дерзал. «Благодарю Вас…». Бакунин встал и сжал его руку исполинскими ладонями: «Это я Вас благодарю… За глоток воздуха… За надежду!».
49. 1869 год. Санкт Петербург. Квартира Томиловой.
В будуар к Томиловой, боком вошел муж, военный инженер… «Лиза», - вежливо кашлянул он: «Тут - странное письмо. На конверте - мое имя, но понять ничего не могу… Какой-то промышленник пишет какой-то тетеньке из Женевы…». Заслышав о Женеве, Томилова выхватила у мужа послание и побежала в комнату к Анне, где днями и ночами просиживала Вера Засулич.
Анна читала письмо вслух, а Вера с Томиловой разгадывали нечаевские эвфемизмы: «Милая тетенька, не удивляйтесь, что я в Женеве остался. Я не могу отправиться во Францию для закупок товара, пока не получу сполна всех счетов за последнее время…».  «Денег просит», - догадалась Томилова. «Милому дядюшке Владимиру Федоровичу поклон!». «Это он - про Орлова…», - подсказала Засулич. «Вы скажите, чтобы он тотчас же приступил к сделке с Зубатовым…». «С кем, с кем?». «Видимо, он - о Зубкове, фабриканте нашем ивановском… «…от имени того негоцианта, что держал портерный завод в Лондоне…». «Герцен! Сергей встретился с Герценом!», – затряслась от восхищения Засулич. «Захочет ли Зубатов сам повидать Бакурского или удовлетворится печатными отзывами о нем и дипломами?». «Он хочет переслать в Россию работы Бакунина!», - оцепенела от ужаса и восторга Томилова. «Только скорее, пожалуйста: надоело мне очень ждать; дело же теперь выгодное, торговое; в особенности здесь народ хлопочет и ропщет очень».
И тут в дверь постучали. Томилов вызвал супругу на пару слов. Пара слов свелась к очередным уговорам сменить круг знакомств, или, по крайней мере, не устраивать противозаконных сборищ на его, полковника Томилова, квартире. Супруга резко осадила мужа. Он мгновенно умолк. Полковник был человек тряпка, и на большее, чем уговоры - неспособен.
50. 1869 год. Ницца. Лазурный берег.
Бородатый мужчина (Герцен), сидя в кресле, вскрывал конверт и старался не шевелиться, потому что его в этот момент рисовала молодая женщина. Но едва мужчина вытащил письмо и пробежал глазами несколько строчек, как заерзал и закрутил головой: «Опять! Опять - «снятие государства»… И воцарение Степки Разина! «Воскрес и мщу!».
«Ну, папа, так у нас портрета не выйдет, ты вертишься!», - взмолилась женщина (Тата). Но Александра Ивановича было уже не унять: «Прости! «Папа Ага» опять шалит! Закусил удила! Что с ним? Ведает Бог, да Бакунин…». Тата отложила портрет: «Ладно, сеанс пропал… Рассказывай…». Герцен зафыркал, как взнузданная лошадь: «Объявился какой-то Нечаев, студентик из Питера… Якобы, бежал из Петропавловки… Состряпал прокламацию к студентам, и Огарев эту прокламацию хочет напечатать в «Колоколе»…». «И что за беда?». «А то, что прокламация - шлех-то-дыровата - ни к черту не годится! Громи да бей! Да иди в каторгу!». «Можно?», - Тата взяла из рук отца письмо…
Герцен все кипятился: «Молодым людям, особенно арестованным, мало счастья, что их Бакунин прославит «врагами государства». Обзывать государство «поганым» – это глупость и непризнание истории… Эдак и зоологические факты можно себе позволить матюгать... Ладно, ну, если Огарев считает, что необходимо воззвание, отчего же сам не написал? Сильной и благородной кистью?».
«Успокойся, папа», -  дочь положила Герцену руку на плечо: «Написано, конечно, коряво, но, чувствуется – от души… А что - зовет к мятежу, можно понять… Он, наверное, молод…». «Ин - молод, да смород, а ин - и стар, да басок… Черт с ними! Пусть печатают. Но только не в «Колоколе», а отдельным листком. Или…», - Герцен остывал столь же стремительно, как вспыхивал: «… или - сказать в подстрочной заметке: "Нам прислали в "Колокол"… И так далее…». Тата улыбнулась и погладила отца по голове.
Идиллию отца и дочери нарушило явление мачехи (Тучковой-Огаревой): «Тата, мне нужно поговорить с отцом». «Неужели есть секреты, которых я не знаю?». Тучкова сдвинула брови: «Я устала от твоей иронии… Оставь нас». Тата повиновалась. Герцен нахмурился в предвкушении семейной тяжбы.
«Двенадцать лет… Двенадцать лет, Саша, я живу с тобой на правах любовницы… Я вырастила твоих детей, которые теперь меня ненавидят… А моя дочь  - даже не знает, кто ее отец…».
«Наташа, ты же знаешь… Сколько уже говорено…», - забубнил Герцен, морщась: «Где нам получить развод? В Синоде? И потом, это - козырь нашим врагам! Милая подробность: у издателей «Колокола» – «общая жена!».
«Не смей!», - заклокотала Тучкова: «Ольга считает меня матерью… Хотя твоя Мейзенбургша и сделала из нее иностранку. А Лиза – зовет папой Николая …». «Они все называют его - «Папа Ага»! Что с того? Это просто милое шутливое прозвище». «А то, что и я, и Лиза - Огаревы? Тоже - милая шутка?».
Герцен разом постарел лет на двадцать: «Обрывается все на мне… Что впереди - не знаю… Иду с завязанными глазами. Жизнь частная погублена. С этакими элементами и, не мне чета, мастер - ничего не слепит. Время идет, силы истощаются, пошлая старость - у дверей...». Тучкова смягчилась: «Опять ноешь… Саша, я ведь понимаю, что нас связала не любовь, а так… Вспышка твоего усталого сердца. Но - Лиза…». Герцен был сломлен: «Хорошо. Видно, пришло время - сказать… Но я решительно не хочу, чтобы они узнали от тебя. Это наше дело – мое и Огарева».
51. 1869 год. Женева. Дом Бакунина.
В чердачную комнату, где поселили Сергея, вошел со свечой, в пледе хозяин. Дышал он тяжело. Видимо, только что минул очередной приступ. «Не спите?». «Пытаюсь работать». «Над чем?». «Еще прокламация… «Постановка революционного вопроса». «Позвольте?», - Бакунин приблизился к конторке и склонился над листом: «Ну и почерк у Вас! Бисер какой-то! А пенсне я внизу оставил…». Сергей пояснил: «Призыв к студентам, изгоняемым из университетов, отрешиться от науки, слиться с народом и сплотить постоянные, но разрозненные народные бунты — крестьянский и разбойничий — в единую народную революцию». Бакунин повел бровью: «Мысль интересная! А позвольте спросить: Вы мои работы читали?». «Исповедь». Бакунин сморщился: «Мой позор! Унижался, каялся, нес чушь, просил прощенья у Коли Палкина… «Государь! Я - преступник великий и не заслуживающий помилования!»… По этой цене я пойду в веках». «Что за грех, если революционер ради дела вводит в заблуждение врага?», - возразил Сергей. «Да? По-вашему, не грех? А как же – «единожды солгав…»?». «Ложь бывает и во спасение. Тут я – дока. Как-никак пять лет закон божий преподавал…». «А - другие мои книги?». Сергей нарисовал на лице скорбную маску: «В России их держать опасно. Ходят в списках, да - очередь в тысячу человек...». «Значит, меня еще читают?», – с удовольствием констатировал Бакунин. «Не просто читают… Вы – знамя для всей передовой молодежи. Вы их вождь». Бакунин подозрительно сощурился: «Так уж прямо? Я же антиквариат! В Интернационале меня считают выжившим из ума стариком. Как, впрочем, и Искандера, и Огарева… У них теперь вожди – Бланки, Маркс…». «Маркса, кроме Ткачева, в России никто не читал…», - с усмешкой перебил Нечаев: «Петр Никитич его пропагандирует, да, до того непонятно, что только отпугивает. Молодежь дышит только Вами». Бакунин повелся на наглую лесть… «А что вы думаете об анархии? О разрушении государства?». Сергей смекнул, что вопросы – риторические и нарисовал на лице благоговейное внимание…
С этой ночи «чердачные семинары» Бакунина и Нечаева стали постоянными.
52. 1869 год. Женева.
В Женеву Герцен прибыл в конце апреля. Огарев поджидал его в открытом кафе на берегу озера. Нетрудно было заметить, что он, несмотря на ранний час, уже нетрезв. Обменявшись приветствиями и вопросами о здоровье супруг, а также усыновленных и родных – перепутанных -  детей, друзья, наконец, перешли к щекотливой теме.
«Воззвания твоего Нечаева сыплются, как снег. И - одно другого опаснее!», - кипел Герцен, размахивая экземплярами нечаевских опусов: «Вот! Что это? «Несколько слов к молодым братьям в России»: призывает студентов идти в народ и взять на себя организацию надвигающегося народного восстания. Где же оно надвигается, откуда? В чем его причина - в требовании студентов дать им право на кассу, сходку и свой суд? Смех, да и только!». «Я и не думал, что мой мужичок тебе сразу понравится. Я сам ним сблизился только весьма постепенно...». Но Герцен не слушал,  гнул свое: «А вот, гляди, что твой протеже откалывает… Поголовное истребление господ и уничтожение городов! Тут и гадать не надо, кто ему в ухо шепчет! Мишель - опять за свое?».
«Не к ночи будь помянут!», - приветствовал друзей Бакунин: «Что, Искандер горячится на нашего тигренка?». «Твой тигренок – безумный фанатик!». «Пусть фанатик! Нужны фанатики! Которые ни в чем не сомневаются, ничего не боятся и руководятся тем убеждением, что много, много еще должно пасть от руки правительства, пока не поднимется народ. Они изумительны, эти молодые фанатики -  верующие без Бога и герои без фраз! У них есть то, что иссякло в нас – воля!». «У нас, отцы-триумвиры», - рассвирепел Герцен: «воли не может быть, да и у фанатиков-террористов не может быть. Ты, Мишель, тяготишь массой, юной страстью, бестолковой мудростью. А ваш Нечаев - как абсент. Крепко бьет в голову! Вон, как Николая разобрало! На пиру-то сладко, да наутро – гадко…». «Мы - старики, Саша, вот и трусим…», - попытался замять раздор Огарев: «А революцию будет творить молодежь». «Мало нашей молодежи, что правительство позакрывало университеты? Вы непременно в каторгу норовите ее отправить?!». Бакунин сдернул салфетку и встал: «Ладно, Николай, потом поговорим…Ты, прости, Саша, но у тебя лондонский туман никак из головы не выветрится… За кого ратуешь?». И он ушел.
Огарев залепетал пьяным голосом: «Пойми, мне приходится как-то стоять посредине между этим якобинским шумом и разумным консерватизмом… Как это тяжело, брат мой любимый, ты себе  представить не можешь…». Герцен махнул рукой: «Противостоять я сил не имею, а потому долго в Женеве не задержусь. Иначе дойдет до печатных протестов… Чего не хочется». Он выдержал паузу и заговорил о другом: «Натали настаивает на прояснении своего положения…». Огарев напрягся:  «Господи! Все так запутано…». «Мы запутали нам и распутывать. Мы - ты и я - должны сказать Лизе и Ольге, кто их отец. Они не могут больше носить твою фамилию».
53. 1869 год. Женева.
 «В современном мире - два главных, борющихся между собою течения: государственно-реакционное и социал-революционное. Главная задача социальной революции - разрушение государств, с заменой их свободной федерацией общин!», - камлал Бакунин на чердаке.
Сергей прилежно изображал оглашенного, иногда лишь задавая приятные пророку вопросы: «Да ведь наш народ против государства не поднимется… Русского мужика - оторвать от земли, что дитя от груди». Бакунин, лукаво улыбаясь, возразил: «В положении русского народа есть, по крайней мере, два элемента, необходимых для революции: чрезмерная нищета и примерное рабство! Страданьям его нет числа, и переносит он их с глухим и страстным отчаянием. Дважды уже это отчаянье выразилось исторически страшными взрывами: бунтами Разина и Пугачева! Только надо крестьянина призвать к восстанию, растолковать ему необходимость разрушения…». «Как его призовешь? Крестьянин неграмотен… Прокламаций наших не читает…».
«Ему и не нужно. Простому люду нужна пропаганда фактами! Подымать мелкие бунты, провоцировать аграрные волнения, устраивать забастовки работников… Вот – подлинная пропаганда! Нужны только люди, готовые проводить ее…».
Сергей умело повернул разговор в нужное русло: «Люди у нас есть, и - немало… Но надобны и средства… А мы и на бумагу еле наскребаем». Бакунин задумался: « Слыхали Вы о бахметевском фонде?». «Нет», - соврал Сергей. И еще раз выслушал историю о богатом безумце, за здорово живешь подарившего Герцену капитал.
54. 1869 год. Женева.
В номер отеля, занимаемый Герценом, ворвался, чуть не сшибив с ног Тату, молодой человек с бородкой клинышком (Утин) и, не поздоровавшись, принялся кричать на Александра Ивановича: «Вот как? Вы, значит, недовольны, что «Интернационал» не кланяется Вам, как патриарху? Так и - черт с ним - с «Интернационалом», найдем тех, кто поклонится?! Вам нет дела ни до России, ни до революции, ни до народа, ни до рабочих… Если рабочие предпочитают мне Прудона и Маркса, надо сменить рабочих! Вы – лемурами готовы предводительствовать, лишь бы они Вам славословили…».
Герцен устало насупился: «Сядьте… О чем Вы? Ни слова не понимаю… Тата, подай Николю Исааковичу стакан воды…». Сделав три  глотка, Утин, наконец, слез с высокого штиля: «Я ведь понимаю, чьи это происки…Но как вы могли поддаться?».
«Да о чем речь?», - рассердился Герцен. «Четыре года назад, когда готовился съезд молодой эмиграции, я писал Огареву… Листов двадцать извел… По каждому вопросу – трактат… В том числе, и по бахметевскому фонду… Мы тогда требовали, чтобы редакция Колокола зависела не от вас двоих, а от сообщества эмигрантов… И чтобы новой редакции был передан фонд Бахметева... И что вы нам ответили?».
Герцен посерел: «И теперь отвечу то же! "Колокол" есть литературное дело, а из ваших молодых эмигрантов мало кто два слова сложить может… И потом, деньги эти даны были не партии, не «Колоколу» и не «Интернационалу», а двум частным лицам – мне и Огареву! И отчетом за них мы обязаны только Бахметеву и своей совести!». «Почему же вы отдаете их Нечаеву?».
Лицо Герцена вытянулось. Повисла пауза. «Что за притча? Кто Вам сказал?». «Пол-Женевы твердит об этом… Сам Бакунин… Огарев сзывает всех в новый «Колокол», который будет-де революционнее бывшего…».
Герцен заговорил сухо: «Беспокоящий вас, капитал – цел. Интегрально цел. Мы тратили всегда только проценты. И, пока у меня не будет надежных сведений, что даритель покинул сей свет, я не трону ни шиллинга из основной суммы… И Огареву не позволю. А, если эти слухи распространяет Бакунин… Так, вы же знаете, что он склонен к фантастике…».
«Фантастика? Боже, неужели вы до сих пор не знаете цены Бакунину? Он - раскольник, лицедей и провокатор… ». Герцен осадил гостя: «Не вам судить Мишеля! У него есть небольшие недостатки и огромные достоинства. У него есть прошедшее, и он сила в настоящем. Люди, как и вина, бывают разного урожая… Так вот, Бакунин родился под кометой!».
55. 1869 год. Женева.
«Поговори с ним, встреться», - уговаривал кипящего Герцена пьяненький Огарев: «Мишель, возможно, ставит телегу впереди лошади… Но юноша наш, хоть и неотесан, да свеж… Он прибыл из самой кухни, только что с огня… Хватает, конечно, через край… Да ведь он не из далека на Россию смотрит! Он сам – мыслями, чувствами - весь в ней, он понимает такое, чего нам уже не понять… Или ты хочешь всякую траву, что выросла не по-твоему – выполоть? Вспомни себя, нас - молодыми… Вспомни клятву на Воробьевых… Мы ли не ошибались? И он ошибается… Но он рвется делать! Что же мы – станем ему препятствием? Заодно с самодержавием мы, что ли?».
«У твоего юноши одна резня на уме! Как и у Мишеля!».
«Так и встреться! Кроме Мишеля с ним никто и не говорит… Откуда же ему набраться ума, если умники, вроде тебя – нос воротят?».
Герцен сдался: «Ладно… Вечером я - в отеле… Пусть приходит».
56. 1869 год. Женева.
Герцен, явно нервничал в предвкушении визита Нечаева. Тата, то и дело, заглядывала в комнату.
«Ну, что ты тут крутишься? Ступай куда-нибудь…», - буркнул Александр Иванович. «Куда?». «Куда угодно! Погуляй, порисуй на озере…». «Вот еще! Я хочу увидеть русского карбонария». «Незачем тебе видеть эту змею!». «Но, папа! Ты сам виноват! Только о нем и говоришь… И - такое! Твой Нечаев - прямо, демон во плоти…». В дверь постучали. «Вот и демон…», - крякнул Герцен: «Отвори».
Тата, впустив пришельца в комнату, оглядела его с недоумением. «Демон» был юн, смущен, грыз ноготь и окал, как волжский бурлак… Замечательны в нем были только глаза – стальные, пронзительные, чарующие… Тата оцепенела от его взгляда… «Ступай, Тата», - вывел ее из транса голос отца: «Присаживайтесь, Сергей Геннадьевич…».
Прикрыв дверь, Тата замерла возле нее, борясь с искушением подслушать… Но тут в коридор вышла мачеха: «Кто у Саши?». «Нечаев».
Тучкова вздохнула: «Час от часу не легче… Они доведут Сашу до удара… И каков он?». «Простоват… Не чета Вам - аристократам».
Тучкова, было, вспыхнула, но тут же взяла себя в руки: «Я знаю, ты не любишь меня… Я не смогла заменить тебе мать. У меня тяжелый характер… Я извожу Сашу…». «Оставь, я тебя ни в чем не виню…». «Я люблю твоего отца, но многое, тяжелое, лежит между нами… На его месте я бы отпустила нас с Лизой в Россию, но он думает иначе…".
Неприятный разговор был прерван воплем Герцена, донесшимся из-за дверей: «Нет! Великие перевороты не делаются разнуздыванием дурных страстей! Проповедь нужна людям, проповедь неустанная, ежеминутная… Апостолы нам нужны прежде саперов! Наука нужна!».
Тучкова распахнула двери. Но спорящие этого не заметили.
«Вот как?», – рычал, вскочив на ноги, Нечаев: «И что нам - с науки? Пушки для войн, паровые машины для фабрик… А крестьянин, как и прежде, пашет сохой! На заводах рабочие «усыхают»… Кому служит Ваша наука?».
«Наука — сила! Если она в руках капитала, то это не ее вина. Нельзя остановить ум, из-за того, что большинство не понимает, а меньшинство злоупотребляет… Призывы закрыть книгу и идти на бессмысленный бой – самая вредная демагогия!».
«А по мне, так демагогия – здесь, в Женеве, демагогия - в «Колоколе», в «Интернационале»… Нетрудно - мягко спать, сладко есть и проповедовать… Трудно тем, кого сейчас в России ссылают, истязают, бросают в застенки… Их вы хотите уговорить подставить мучителю другую щеку?».
Заметив Тучкову с Татой, Нечаев осекся: «Однако, я пришел не за тем… Жаль, что мы не поняли друг друга… Впрочем, Огарев - иного мнения. Прощайте». И он, кивнув дамам, вышел вон. Герцен тяжело рухнул в кресло.
«Чего он хотел Саша?», -  спросила Тучкова… «Господи… Будь прокляты эти деньги… Отдать их нельзя, они не мои… И не отдать нельзя - выйду каким-то рантье от революции, проживающим проценты с чужого капитала… Безумцы! Что они творят? Что творят?!».
57. 1869 год. Женева.
Взойдя к себе на чердак, Сергей застал в комнате Бакунина. Тот, оседлав мясистый нос стеклами, изучал его каракули…
«Простите, у Вас было не заперто… Я зашел проведать, увидал Ваши письмена, и вот – увлекся…». «Не стоит извинений. Это ваш дом. Я здесь - гость».  Бакунин как-то осторожничал… «Позвольте вас спросить…», - он приподнял исписанный бисером листок над конторкой: «Что это? Вы всерьез думаете напечатать такое воззвание?». «Это не воззвание. Скорее, катехизис… Простите, Закон Божий сказывается… А что вас удивляет?». «Удивляет? Нет, не удивляет… Обескураживает… «Революционер - человек обреченный…». Готов согласиться… Но далее… «Он презирает общественное мнение, общественную нравственность…». «Разве не так? Разве, так называемая, нравственность – не правила для угнетенных, установленные угнетателями? Это - Ваша мысль…». Бакунин был, явно, растерян: «Допустим… А эта? «У каждого товарища должно быть под рукой несколько революционеров, не совсем посвященных. На них он должен смотреть, как на часть общего капитала, отданного в его распоряжение, и стараться извлечь из этой части наибольшую прибыль». Что за рабовладельческая политэкономия? И далее… «Когда товарищ попадает в беду, решая вопрос, спасать его или нет, революционер должен соображаться не с личными чувствами, но только с пользою революционного дела». То есть, пропади пропадом человек, лишь бы прибыль была? Это тоже – «моя мысль?».
«Это – моя. Но проистекает из Вашей…», - Сергей снял  с полки брошюру и раскрыл заложенную ножом страницу: «Общества, близкие по цели нашему обществу, должны быть подчинены ему без своего ведома... Необходима хитрость, дипломатия, обман. Тут место и иезуитизму, и даже опутыванию...».
Бакунин перехватил брошюру и процитировал другой пассаж: «Правда, честность, доверие между всеми братьями; ложь, хитрость, опутывание, а по необходимости и насилие - в отношении к врагам». «К врагам» – вот о чем я писал!».
«Кто нам товарищ, а кто враг – определяется целью!», - Нечаев впервые говорил с Бакуниным свысока: «А наша цель – уж точно – оправдывает любые средства». «Если это – катехизис, то - не революционера, абрека… Послушайте, я сидел в Петропавловской крепости… И знаю наверное, что сбежать оттуда невозможно… Ни в генеральской шинели, ни еще как-либо…», - выстрелил Бакунин «серебряной пулей».
Но на Сергея разоблачение не произвело впечатления: «Я и не думал, что Вы поверите… И благодарен, что сделали вид, будто верите… Важно, что поверили многие… И теперь эти многие - возбуждены, рассержены, рвутся действовать… Пропаганда фактом. Тоже - Ваша мысль».
Бакунин задумался… Нечаев заговорил снисходительно: «Катехизис – не для распространения. Он для избранных, для руководителей… Рядовым товарищам эту механику знать ни к чему. Их дело – подрывать строй. И чем больше мы породим недовольства – тем скорее грянет бунт. Что же – сидеть, сложа руки? Нет, надобно умножать недовольных! Чем больше полиция разгромит кружков, разгонит шествий, упрячет людей за решетку, тем больше будет у нас - у Вас - сторонников… Вам выбирать – хотите ли вы остаться в истории изгнанным теоретиком, или вождем революции. Только, средства нужны».
«Искандер упирается», - промямлил сокрушенный Бакунин. «Деньги переданы не одному Герцену, но им вдвоем с Огаревым. Он не может решать самолично», - прозрачно намекнул Сергей. Бакунин поднял на него изумленный взгляд. Недооценил он «тигренка».
58. 1869 год. Женева.
В отеле Тучкова пыталась утешить Герцена: «Послушай, я напала на счастливую мысль… Разделите фонд пополам с Огаревым… И выдавай ему из его части, когда он ни потребует… Но другую половину - употребляй исключительно по твоему мнению».
«Натали, фонд лежит в банке. Мы получаем проценты. Если папа Ага уменьшит вклад, то и доход испарится. А уж Бакунин со своим  подпевком расстараются, чтобы в месяц пустить капитал на ветер… Огарев у них в заложниках, ему винный пар застлал глаза… Он магнетизирован! Что Бакунин ни велит, Николай исполняет…», - Герцен взглянул на часы: «Пора!».
«Только не ругайся… Тебя хватит удар!», - напутствовала его Тучкова.
59. 1869 год. Женева.
Вновь - сидели в кафе на берегу озера, и вновь Огарев заливал тревогу «мюллер-тюрго». Бакунин нервно курил, роняя пепел на скатерть. Ждали Герцена. Наконец, он появился, тяжелый, мрачный, еще больше состарившийся, с выражением готовности к битве на лице. Упал на стул, отрывисто поздоровался и набычился…
Александр – затянул, было, Огарев: Я понимаю, что ты не согласен с нами по вопросу событий в России…». «Не трать слов», - оборвал его Герцен: «Да, деньги даны Бахметевым под нашу с тобой общую расписку… И только вдвоем мы можем ими распорядиться… Но вспомни, Бахметев говорил, отдадите, когда вернусь, а не вернусь, или помру, помру – употребите на свою пропаганду…».
«Минуло одиннадцать лет…», - встрял Бакунин: «О нем - ни слуху, ни духу… Стало быть…».
« Не «стало быть»! Где сведения, что он скончался? Их нет». Бакунин закашлялся: «Искандер, так можно вечно ждать! Да только ни ты ни я не вечны. А Утин и компания давно зарятся на этот капитал… И пустят его не на Россию, а на Европу… Не лучше потратить бахметевское наследство на дело? Я вот - сижу в Женеве в кафе, а Чернышевский – в каторге, в Сибири, где был и  я. Думаешь, получилось бы у меня бежать, не будь у меня средств?».
Герцен побагровел: «Я против безумного употребления этих денег на мнимое спасение каких-то личностей! Мне кажется, напротив, что они послужат большей гибели личностей в России, потому что эти господа – Нечаев и иже с ним - ужасно неосторожны, неопытны и бесчеловечны!».
Огарев  по обыкновению принялся тушить пожар: «Бог с Николаем Гавриловичем… Но «Колокол» – дитя наше… Мы могли бы воскресить его».
«Воскресить труп? Тогда уж «Лазарем» назовите! А девиз поставьте «Воскрес и мщу»! Как у Пугачева! То-то Нечаев порадуется! Они с Емелькой – духовные братья».
«Не воскресить! А родить новый - настоящий русский журнал, а не нынешнее приложение к французской газетенке!», - возразил Бакунин.
«Как я ни прикидываю, не могу понять, Мишель, из чего же вы думаете его составить? «Полярная звезда» еще может пробиваться «задами»,  писанными заранее. Но «Колокол»? Где его публика? Где корреспонденции?..».
«Корреспонденцию мы можем получать из России…», - проговорился Огарев. «От нечаевских «хлыстов»? Благодарю покорно… Увольте. «Колокол» может только издаваться в духе прежнего. И невозможен в направлении, которое вы с Мишелем приняли».
Бакунин бросил на Огарева сердитый взгляд, гласивший: «Ну, же!».
Тот собрался с силами и пролепетал: Александр! Как и фонд, «Колокол» не принадлежит одному тебе. И я признаю полезным употребление и фонда и имени «Колокола» так, как говорят Бакунин и Нечаев».
Герцен долго молчал. Потом устало выдавил: «Это правда… Я сам виноват во всем, не хотел брать этих денег один. Будь по-вашему. Жду от тебя, Николай, нравственную – только, нравственную - смету по части нового «Колокола».