Прорывной труд Петрухина и Раевского

 
 
            Форматы  изданий на рисунке не соблюдены

Прорывной труд Петрухина и Раевского

Для отечественной истории труд конца ХХ века Дмитрия Сергеевича Раевского и Владимира Яковлевича Петрухина, обычно близкого неонорманизму , является прорывным. Талантливые историки отказались, по сути, от клановых табу и обозначили глубины реальной отечественной истории в десятки тысячелетий (это в духе фундаментальных работ Г.В.Вернадского, Б.А.Рыбакова и ещё целого ряда выдающихся историков). Конечно, в книге не отразились в достаточной мере данные исторической геноэтнографии (геногеографии, популяционной генетики). В моей статье цитируется издание 2004 г. Оно полезно и всем тем пользователям Интернета, кто историю России до времён Рюрика в упор не видит. Сразу скажу, что не разделяю многих конкретных позиций данного труда. И с помощью Интернета легко сравнить мои позиции и позиции авторов по массе конкретных вопросов. Понятно, это вовсе не означает, что Золин всегда или преимущественно прав. Но аргументации и источники стоит сопоставлять. Всё на пользу объективности.

Материал будет дорабатываться

Раевский Дмитрий Сергеевич (1941 - 2004.). доктор исторических наук, главный научный сотрудник Института востоковедения РАН. Специализировался в области археологии, истории и культуры скифской эпохи, семантики изобразительного искусства Евразии в древности. Автор книг: “Очерки идеологии скифо-сакских племен” (М., 1977), “Модель мира скифской культуры” (М., 1985), “Митология на скитите” (София, 1988; английский перевод — “Scythian mythology”, Sofia, 1993), “Ранние скифы и древний Восток” (в соавт. с М. Н. Погребовой, М., 1992), “Закавказские бронзовые пояса с гравированными изображениями” ( в соавторстве с М. Н. Погребовой, М., 1997). Раевский Д. С. - Дмитрий Сергеевич 1941-2004. Бессонова С. С. Памяти Дмитрия Сергеевича Раевского // Археологiя . - № 2 . - 2004 . - С. 165-166 . - Укр. №016917. Дмитрий Сергеевич Раевский // РА . - № 4 . - 2004 .

Петрухин Владимир Яковлевич (1950 г. рожд.), доктор исторических наук, ведущий научный сотрудник Института славяноведения РАН. Специализируется в области археологии и этнокультурной истории Восточной и Северной Европы в раннем средневековье. Автор книг: “Начало этнокультурной истории Руси” (Смоленск — М., 1995), учебного пособия “Славяне” (М., 1997).

К сожалению, совместная фотография двух авторов (иной не нашёл) какая-то сумрачная. Хотя на самом деле авторы - остроумные и жизнерадостные люди. Правда, Д.С.Раевский последнее время тяжело болел и уже ушёл из жизни.
———————
Издательская аннотация
Учебное пособие представляет собой последовательное изложение древнейших этапов истории России – от эпохи заселения пространств Северной Евразии до времени сложения Древнерусского государства и становления его христианской культуры, крещения Руси. Содержание исторических процессов, особенно в догосударственную эпоху, во многом определя-ла история народов – этносов, этнические связи объединяли и разделяли те многочисленные народы, которые обитали на территории нынешней России и в прилежащих землях. Авторы со-средоточиваются на узловых событиях этнической истории Евразии – формировании и диффе-ренциации крупных этноязыковых общностей: в центре их внимания оказывается проблема происхождения индоевропейцев и носителей других языковых семей, соотношение скифского этноса и скифской культуры, распространившейся во всем степном поясе Евразии, эпоха Вели-кого переселения народов, приведшая к расселению тюрков и славян, наконец, сложение древ-нерусской народности в пределах Древней Руси. Готы и гунны, варяги и хазары, их роль в сло-жении этнических и государственных культур, наследие древних традиций рассматриваются на страницах книги. Особое внимание уделяется методам исторических реконструкций этнических процессов в дописьменную эпоху и проблемы комплексных междисциплинарных исследований в отношении эпох, освещенных письменными источниками: отец истории Геродот и Нестор-летописец являются героями этой книги. (Все подробности в опубликованном источнике: П.З.)
Мой общий подход кратко
http://www.trinitas.ru/rus/doc/0211/008a/02111074.htm 
http://www.trinitas.ru/rus/doc/0211/008a/02111080.htm 
http://www.trinitas.ru/rus/doc/0211/008a/02111078.htm 
http://www.trinitas.ru/rus/doc/0211/008a/02111087.htm 
http://www.trinitas.ru/rus/doc/0211/008a/02111086.htm
В. Я. Петрухин, Д. С. Раевский
ОЧЕРКИ ИСТОРИИ НАРОДОВ РОССИИ
В ДРЕВНОСТИ И РАННЕМ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ
ЯЗЫКИ СЛАВЯНСКОЙ КУЛЬТУРЫ
МОСКВА 2004
ОГЛАВЛЕНИЕ
7
Глава I. Источники и методы воссоздания ранних этапов
этнической истории (нет этногенетики: П.З.).......................... 19
Глава II. Предыстория народов России (нет гипербореев: П.З.) ............... 29
Глава III. Киммерийцы, скифы и греки в Восточной Европе ................... 62
Глава IV. Соседи скифов и другие народы Северной Евразии
в скифскую эпоху.................................................. 102
Глава V. Евразия в сарматскую эпоху...................................... 119
Глава VI. Великое переселение народов. Готы в Восточной Европе.
Гунны: от Центральной Азии до Галлии................................ 134
Глава VII. Проблема происхождения славян
и начало славянской истории (славяне без венедов: П.З.) ..................... 148
Глава VIII. Тюрки и народы Сибири: предыстория и выход
на историческую арену. Авары, ранние болгары и угры
в истории Восточной Европы ......................................... 182
Глава IX. Хазары и Хазарский Каганат. Кавказская Алания
и Волжская Болгария................................................. 203
Глава X. Славяне и кочевники в раннем Средневековье:
проблема этнокультурного синтеза ..................................... 234
Глава XI. Русь и народы Восточной Европы в IX—X вв......................... 245
Заключение. К проблеме исторических судеб народов России
в древности и раннем Средневековье .................................... 358
Приложение. Выдержки из источников, содержащих сведения
об этнической истории народов России в древности
и раннем Средневековье............................................... 364
Литература ............................................................. 390
Указатель этнонимов............................................... 409
ВВЕДЕНИЕ
Человечество издревле проявляет активный интерес к своему прошлому, стремится познать его. По мере развития цивилизации этот интерес приобретал все более осмысленный, целенаправленный характер. «Уважение к прошлому, — писал в 1830 г. А. С. Пушкин, — вот черта, отличающая образованность от дикости». А в его стихах та же мысль о неразрывной связи людей с их корнями выражена с большей ориентацией не на коллективное, а на индивидуальное восприятие прошлого, определяющее, по выражению поэта, «самостоянье человека»:
Два чувства дивно близки нам,
В них обретает сердце пищу:
Любовь к родному пепелищу,
Любовь к отеческим гробам.

Помимо всего прочего, эти строки примечательны тем, что в них обнаруживается прямая перекличка между отношением отдельного человека к своим истокам и научным изучением прошлого, ибо здесь, по существу, названы два основных типа материальных свидетельств прошедших эпох — поселения и погребения. Памятники именно этих двух видов выступают в качестве главных объектов археологии и при отсутствии письменных свидетельств о том или ином периоде истории человечества служат основными источниками для воссоздания минувшего. Не менее важно, что мы находим здесь указание на преимущественный интерес человека к своему прошлому, на его стремление постичь в первую очередь историю своей семьи, своего рода, своей страны. Это вполне естественно, так как каждый индивид на любой исторической стадии всегда воспринимал и воспринимает себя как элемент некоего социального организма и сущность именно этого организма в первую очередь определяет формирование его ценностных ориентаций. Само по себе такое мироощущение, конечно, не заслуживает порицания. Хуже, когда подобное стремление оборачивается нарочитым возвеличиванием «своего» за счет принижения «чужого» либо причислением к «своему наследию» того, что в действительности таковым вовсе не является.
(=========== вот здесь стыдливо упущена возможность покритиковать, к примеру, библию за нарочитое возвеличивание "своих" и принижение "чужих": http://lib.ru/DIALEKTIKA/obiblii.txt ; http://antibibliya.narod.ru/  ; http://www.ateism.ru/duluman/bible7.htm ; http://www.eleven.co.il/article/15448 ; и т.д. П.З.)


При обращении отдельного человека к минувшему на глубину по крайней мере нескольких поколений проблема выделения из общей массы тех памятников, которые связаны с его прошлым, как правило, не возникает: обычно у людей имеются довольно четкие представления о своих сравнительно недальних предках, о том, где они жили и где похоронены. Да и вообще образ жизни недавних поколений и связанные с ними события (т. е. в более общем плане — их культура и история) предстают в сознании их прямых, более или менее близких потомков {7} достаточно отчетливо, хотя, конечно, в различных конкретных случаях точность и детальность подобной картины могут существенно разниться. Но если речь идет о более отдаленном прошлом — об истории в собственном смысле слова, — индивидуальной или даже семейной памяти оказывается недостаточно и в качестве «родного пепелища» и «отеческих гробов» начинают фигурировать уже не семейные древности, а памятники, приписываемые своему народу. И вот здесь возникают вопросы, насколько определенным является данное понятие и по каким критериям может прослеживаться историческая преемственность и должны вестись поиски собственных исторических корней.
(========= "отеческие гробы" россиян начинаются со времён палеолита, когда на Мальте у Байкала известно уже срубное захоронения  http://www.proza.ru/2010/09/30/787 ; http://www.oim.ru/reader@nomer=403.asp ;
http://www.antropogenez.ru/article/118/  ; http://www.proza.ru/2010/11/06/266 и др.: П.З.)



С древнейших времен каждый человек непременно ощущает себя членом некоей совокупности людей, которые воспринимают друг друга как имеющих общее происхождение и од-новременно отличают себя от тех, кто принадлежит к иным подобным совокупностям. Такие совокупности именуются этносами, этническими общностями. Любая этническая общность ха-рактеризуется рядом как объективных, так и субъективных признаков, а изучением таких общ-ностей занимается наука этнология. По словам известного отечественного теоретика этнологии академика Ю. В. Бромлея, этнос — это «исторически сложившаяся на определенной территории устойчивая межпоколенная совокупность людей, обладающих не только общими чертами, но и относительно стабильными особенностями культуры (включая язык) и психики, а также сознанием своего единства и отличия от всех других подобных образований (самосознанием), фиксированным в самоназвании (этнониме)» [Бромлей 1983, 57—58]. Каждый этнос занимает определенную позицию и на синхронной оси — по отношению к другим одновременным ему этносам того же или иных иерархических уровней, и на оси диахронной — по отношению к связанным с ним единой линией развития этносам предшествующих и последующих эпох. В этнологии существует достаточно разработанная, хотя во многом и остающаяся дискуссионной, терминология, служащая для обозначения и синхронной иерархии этнических совокупностей разного уровня, и последовательных исторических этапов развития каждой из них.
(======================== этносы с диалектами, изменяющейся за века и тысячелетия культурой, с условными этнонимами типа "мы - они" являются тоже этносами, а геноэтнология подтверждает это и составом гаплогрупп в таком этносе: П.З.)


Слово народ, строго говоря, не относится к этой терминологической системе, а является неким обобщенным понятием, заимствованным из бытовой лексики и прилагаемым к различным в синхронном и диахронном плане этническим совокупностям. Собственно, таким же по-нятием было и слово этнос в древнегреческом языке, где оно могло обозначать и народ в ши-роком смысле, и «племя» в составе древнего народа, а во множественном числе — иные наро-ды, отличные от греков, и т. п. [ср. Поплинский 1973; противопоставление собственного народа — «варварам четырех сторон света» в древнекитайской традиции и т. п.: Крюков 1984].
============ здесь авторы увлеклись русским словом и проигнорировали многие научные подходы к термину и смыслу понятия «народ» в других странах и науке
http://ru.wikipedia.org/wiki/Народ ; http://en.wikipedia.org/wiki/People ; http://de.wikipedia.org/wiki/Volk ; http://la.wikipedia.org/wiki/Populus ; http://pl.wikipedia.org/wiki/Lud и т.д.П.З.)

Близкое значение имело слово племя в древнерусском языке, где оно могло означать и народ, и более узкий {8} коллектив кровных родственников — просто родню, семью, род. Соответственно, слово род» также относилось в естественном, разговорном, языке к разным родственным коллективам, от семьи до группы родственных народов. В древнерусском и более древнем праславянском языке народ — это совокупность предков и «народившихся» потомков [ср. ЭССЯ. Вып. 22, 253—255; Колесов 1986, 19 и сл.]. (=============http://www.proza.ru/2010/10/24/336; http://www.russika.ru/t.php?t=1980 ;
http://ru.wikipedia.org/wiki/Род_(генеалогия) и т.д. П.З.)


В специализированном научном языке принята иерархия терминов, призванных обозначать соподчиненные понятия: род — это коллектив кровных родственников, включающий несколько семей; несколько родов, объединенных брачными связями, образуют племя или более широкую и аморфную общность, которую предлагают называть соплеменностью; на основе соплеменности, «союза племен» и т. п. формируется этнос, «народ» [ср. Арутюнов 1989]. Слово народ продолжает обозначать в естественном языке широкую совокупность предков и по-томков. Именно в таком качестве оно употребляется и в тех случаях, когда в поисках собственных исторических корней человек или группа людей обращаются к прошлому «своего народа».
Сложность, однако, состоит в том, что на практике ответ на вопрос, что человек вправе считать принадлежащим к своему прошлому или, пользуясь словами Пушкина, какое именно пепелище — «родным», а какие гробы — «отеческими», далеко не всегда оказывается простым и однозначным. Трудности эти порождены не только субъективными причинами — сознательным или непроизвольным искажением истины, — но и сугубо объективными обстоятельствами, характером имеющейся в нашем распоряжении исторической информации.

«Характерная особенность этнических общностей, — писал тот же Ю. В. Бромлей [1983, 49], — ...состоит в том, что их непременным свойством является взаимное различение. Этносы — категория сопоставительная». Иными словами, само определение границ этноса осуществимо лишь при том условии, что он рассматривается на фоне иных подобных коллективов, т. е. в процессе сопоставления. Поскольку этносы выделяются (в том числе на диахронической оси) не по какому-то одному, а по целому ряду перечисленных выше признаков, следует остановиться на том, по каким критериям выявляется этно-историческая преемственность и как разные виды такой преемственности соотносятся между собой. К ним относятся прежде всего преемственности биологическая, языковая, культурная, этнонимическая, территориальная, политическая. Рассмотрим каждую из этих характеристик несколько подробнее. (================ здесь сразу же очевидно, что многие диаспоры народов во всём мире ограничиваются языковой, культурной, этнонимической близостью, далеко не всегда достигая биологической, территориальной и политической: П.З.)

Биологическая преемственность играет особую роль в массовых представлениях об этнических процессах. В бытовом сознании распространено мнение о прямом генетическом род-стве — «родстве по крови» — между всеми представителями одного народа. Мнение это уходит корнями в глубочайшую древность. {9}


(==============К сожалению, пока авторы не смогли в достаточной мере учесть этногенетику, хотя в ряде моментов и приближались к ней  http://www.proza.ru/2010/10/24/336; http://www.proza.ru/2010/01/12/157
http://www.proza.ru/2011/01/22/369
http://www.proza.ru/2010/01/06/680
http://www.proza.ru/2010/01/12/674 и т.д. П.З.)


Стремление к знанию собственных истоков, истории происхождения своего народа (а на более ранних стадиях — рода, племени), составляющее основу самосознания любого человеческого коллектива, в первобытном обществе, скрепленном почти исключительно сознанием своего кровного родства, генеалогической общности, выливалось в создание мифов об общих тотемических — зооморфных — предках. В этих, пусть достаточно примитивных, формах человечеству первоначально было задано чувство истории. (=======правильно,но тогда это не "праистория", а реальная история: П.З.)

Естественно, что в догосударственную первобытную эпоху это чувство было ограничено родоплеменными рамками, а иноплеменники, инородцы воспринимались если не прямо как злые духи и колдуны, то уж во всяком случае как a priori враждебные дикари, не имевшие настоящей культуры, о чем «доподлинно свидетельствовали» их непонятный чужой язык и обы-чаи. Представления о кровном родстве были самым непосредственным образом связаны с племенной территорией, которая и воспринималась только как освоенная настоящими людьми (единоплеменниками) земля. Так, еще в традиции, донесенной русским летописцем Нестором, земля киевских полян — освоенное пахотное поле, — в границах которой располагалось место создания летописи (сам Киев), противопоставлялась земле древлян, живущих «в лесех, зве-риньским образом». В более архаических же традициях прослеживается даже прямое отождест-вление понятий люди и мой народ, тогда как все другие народы как бы причисляются (более или менее явно) к существам иной природы и о них существуют самые фантастические представления.


Привязанность к родной земле, «почве», воплощалась в мифах об автохтонах — хтони-ческих существах, вышедших прямо из земли, из недр племенной территории и ставших перво-предками ее обитателей. Не менее важной в идеологии древнего человека была вера в происхо-ждение первопредков своего народа непосредственно от богов. Эти черты отчетливо прослежи-ваются, к примеру, в сохраненном Геродотом мифе о происхождении скифов (см. ниже главу III).
Представления о родстве, подлинном или мнимом, о единстве происхождения всех представителей того или иного народа надолго пережили этот мифологический взгляд и в не-сколько трансформированной, «рационализированной» форме присутствуют в нынешнем мас-совом отношении к этнической истории и этническим процессам, что служит, кстати, основной базой для представления о «чистоте» крови, о специфических биологических особенностях ка-ждой нации. Разумеется, биологические родственные связи внутри какой-либо этнической группы в самом деле теснее, чем подобные связи между разными группами. Но все же противо-поставление это оказывается до некоторой степени относительным.
Имеющиеся в нашем распоряжении свидетельства о биологической связи людей имеют разную природу для разных эпох. На опреде-{10}ленную историческую глубину биологическая преемственность прослеживается благодаря генеалогической памяти: поименное знание не-скольких поколений своих предков обеспечивает достаточно твердые представления на сей счет. Общеизвестно, однако, что глубина этой памяти не одинакова у представителей разных социальных слоев. Наибольшее внимание к своей генеалогии проявляют повсеместно дворян-ские роды, в чьей идеологии концепция «голубой крови» играет особую роль. Однако неоспо-рима субъективность и неполная достоверность подобных сведений: вспомним хотя бы драма-тические сюжеты многих произведений мировой литературы, построенные на внезапном обна-ружении героем тайны своего рождения, связанной с нарушением супружеской верности кем-то из его родителей или более отдаленных предков. В других же социальных слоях вследствие меньшего внимания к семейной генеалогии и глубина памяти, и объем сохраняющихся в ней сведений оказываются существенно меньшими, а мера их достоверности еще более проблема-тичной.

(=======это важный сюжет, приближающий включение этногенетики в арсенал методов истории: П.З.)

Существуют, однако, объективные данные, позволяющие прослеживать биологическую связь поколений, к тому же вплоть до весьма отдаленных эпох. В археологии уже давно широ-кое применение получили методы исторической антропологии, позволяющие прослеживать родство популяций, обитавших в разное время и на разных территориях, по особенностям строения скелета — в первую очередь черепа. Обширные серии антропологических данных, обработанные с помощью методов математической статистики, позволяют получать достаточно репрезентативные и достоверные сведения как о биологической преемственности, так и о сме-шении разных этнических групп. В самое последнее время все более широко стали применяться в науке методы палеогенетики: анализ органических (в первую очередь костных) останков лю-дей прошлого, в том числе весьма отдаленных эпох, позволяет выявить не только близость об-щих биологических характеристик определенной группы людей прошлого, но и прямое родство между ними [см. Лимборская и др. 2002].
Именно подобный объективный антропологический и генетический анализ со всей на-глядностью показал, что концепция чистоты крови того или иного народа на протяжении про-должительных исторических эпох, как правило, представляет по существу не что иное, как ис-торический миф. Практически все народы, вышедшие на арену мировой истории (за исключе-нием тех, которые в силу определенных исторических условий в течение каких-то отрезков времени существовали в полной изоляции), в той или иной степени смешивались со своими со-седями. Особенно активно такое смешение происходило в ходе переселений или в процессе за-воеваний. Интенсивность смешения бывала различной, и мера ее вполне поддается количест-венному выражению. Но самое важное, что скорость изменения биологических характерис-
{11 ==== здесь и далее номера страниц книги: П.З.)
}тик той или иной совокупности людей может не совпадать — и, как правило, не совпадает — со скоростью изменения иных этнообразующих признаков — языка, культуры и т. д. Вслед-ствие этого в пределах одной крупной современной этнической общности (например, русских) на разных территориях ее обитания обнаруживается известная вариативность антропологиче-ских характеристик, как вследствие смешения с аборигенным населением различных областей, постепенно осваивавшихся русскими по мере их расселения, так и в результате смешения с раз-личными более поздними пришельцами (ср., например, антропологию русскоязычного населе-ния в разных частях той обширной территории, на которую оно распространилось в ходе своего расселения). И все же современная наука с полным правом зачастую относит этих различаю-щихся антропологически людей к одному этносу. Из сказанного следует, что переоценка био-логического критерия при установлении этноисторической преемственности неправомерна, а его абсолютизация попросту реакционна, как открывающая путь лишенному научной базы расизму (=================== "расизмы", как теории и практики этнических превосходств, известны разные: П.З.).


Поскольку в современной науке классификация этносов осуществляется в первую очередь по степени родства присущих им языков, особое значение при воссоздании этнической истории имеет критерий языковой преемственности. Классификация языков по своей природе иерархична: все они делятся на ряд крупных семей, каждая из которых включает ряд ветвей, в свою очередь подразделяющихся на более мелкие группы. В последние десятилетия большое внимание уделяется вопросу о принадлежности нескольких языковых семей к одному и тому же более крупному единству — макросемье. Вся эта иерархия отражает родство между языка-ми, меру близости между ними и, соответственно, их генеалогию, процессы последовательного выделения и обособления новых языков. Поэтому родство языков свидетельствует об общих корнях их носителей. Однако языковая преемственность в разных случаях в различной мере согласуется с преемственностью биологической. Разумеется, та или иная популяция может воспринять новый язык, не родственный языку, свойственному ей раньше, лишь в условиях тесных контактов с людьми, уже говорящими на этом языке, с его прежними носителями, и более того — как правило, при включении носителей этого языка в свой состав. Однако истории хорошо известны случаи, когда в многоязычной, этнически неоднородной среде для возобладания одного из языков вовсе не потребовалось численного преобладания именно его носителей (для этого, к примеру, могло оказаться достаточным, чтобы они занимали в складывающемся новом обществе важные социальные позиции). В принципе соприкосновение двух этнических совокупностей, изначально принадлежавших к разным в языковом отношении группам, может в разных случаях приводить к принципиально различным результатам.

Население определенной территории, оставаясь в массе своей биологическими потомками ее более ранних обитателей, в опреде-{12==== здесь и далее номера страниц книги: П.З.}ленных условиях усваивает язык не слишком даже многочисленных пришельцев и превращается в народ иной языковой принадлежности. Возможно, напротив, достаточно радикальное изменение антропологического облика обитателей некоей области, обусловленное интенсивным смешением с представителями иного этноса, при сохранении прежнего языка. Такова была, например, ситуация при расселении ираноязычных племен по территории Иранского нагорья или индоариев — по северным областям Индийского субконтинента: современные иранцы и индоарийские племена антропологически близки к доарийскому населению этих ре-гионов, но их языки восходят к языкам, в конце II — начале I тысячелетия до н. э. проникшим сюда с севера.

При оценке роли языкового критерия в контексте проблемы этнической преемственно-сти и воссоздания этнической истории необходимо к тому же иметь в виду, что применительно к обитателям огромных территорий на протяжении длительных исторических эпох мы попро-сту не располагаем данными об их языковой принадлежности и можем в лучшем случае поль-зоваться определенными — более или менее надежными — реконструкциями.
Зато важнейшими для изучения этих эпох являются данные об их культурной принадлежности. По существу для всей так называемой доисторической эпохи — до появления пись-менных свидетельств — мы наряду с палеоантропологическими данными располагаем исклю-чительно археологическими материалами, памятниками материальной культуры. Существуют детально разработанные на основе систематического изучения массового археологического ма-териала процедуры установления связей между разновременными обитателями разных — по-рой достаточно удаленных друг от друга — территорий. На этой основе удается с большей или меньшей надежностью прослеживать археологически древние миграции, процессы взаимодей-ствия и даже смешения разных групп населения. Но и здесь мы сталкиваемся с тем обстоятель-ством, что мера культурной преемственности может не совпадать с мерой преемственности языковой и биологической. Вновь приходится повторять, что использование любого из названных критериев, взятого в отдельности, недостаточно для утверждения, что нам удалось обнаружить «пепелища» и «гробы», являющиеся «родными» и «отеческими» для какого-то определенного народа последующей эпохи.

(=================== один из важных сюжетов работы: П.З.)
Важнейшим для воссоздания этнической истории является изучение этнонимов, ибо, как установлено этнологами и как отмечено, в частности, в приведенных выше словах Ю. В. Бром-лея, одним из основных признаков этноса является свойственное ему самосознание, т. е. осоз-нание, с одной стороны, своего единства, а с другой — своего отличия от всех прочих этносов; и это самосознание находит отражение в первую очередь в существовании особого самоназва-ния данного этноса. Однако изучение этнонимии также порождает определенные проблемы. Прежде всего не-{13==== здесь и далее номера страниц книги: П.З.}обходимо иметь в виду, что система этнонимов так же иерархична, как сама этническая структура общества: наряду с рядами наименований этнических общностей одного уровня всегда существуют их обобщающие наименования, в свою очередь образующие ряды более высокого ранга, и т. д. При работе с источниками, в которых запечатлена историче-ская этнонимия, чрезвычайно важно, принадлежит ли этот источник той же культурной тради-ции, что и зафиксированные в ней этнонимы, или же он инокультурен по отношению к ней; в последнем случае системность этнонимической иерархии зачастую может оказаться нарушен-ной. К тому же следует иметь в виду, что наряду с самоназваниями (эндоэтнонимами), т. е. именами, которыми обозначали себя сами члены этнических общностей, всегда существуют и иноназвания (экзо-этнонимы) — наименования, которые придавались определенным этниче-ским совокупностям внешними, инокультурными, наблюдателями, и в инокультурных источ-никах само- и иноназвания зачастую смешаны. Более того, внешний наблюдатель мог зафикси-ровать в качестве этнонима некий термин, изначально вообще имевший не этническую, а ка-кую-то иную природу (например, соционим — термин, обозначавший некую социальную кате-горию, наименование конфессиональной группы, просто прозвище, данное какой-то группе, чьи границы не совпадают с этническими, и т. п.), — это так называемые псевдоэтнонимы. Прекрасный пример псевдоэтноима и его развития представляет русское слово немцы. Изна-чально у древних славян и их потомков оно имело значение немой: человек, не говорящий на моем языке, воспринимался как вовсе лишенный языка. Не случайно Н. В. Гоголь характеризо-вал употребление этого слова в Малороссии в первой трети XIX в. так: «Немцем называют у нас всякого, кто только из чужой земли, хоть будь он француз, или цесарец, или швед — все немец». Конкретное этническое содержание — как иноназвание жителей Германии — оно при-обрело постепенно, заменив в русском языке в этом значении и самоназвание Deutsche, и обще-европейское German, германец.
Вследствие всего сказанного вполне справедливым представляется замечание академика В. П. Алексеева [1986, 28—29], что «древние этнонимы имеют сложное происхождение... и по-нять, какой характер имеет то или иное название, фигурирующее в источнике, из самого источ-ника чаще всего невозможно». Нужно также иметь в виду, что один и тот же термин на разных этапах своего бытования может менять функцию, переходить с одного уровня этнической ие-рархии на другой, превращаться из псевдоэтнонима в ино- или даже самоназвание либо претер-певать другие смысловые трансформации. Поэтому при комплексном исследовании вопросов этнической истории проблема соотнесения данных этнонимии со сведениями иной природы — антропологическими, лингвистическими, историко-культурными — достаточно {14==== здесь и далее номера страниц книги: П.З.} сложна, а порой и вообще не имеет решения в силу ограниченности имеющихся в нашем распоряжении данных.

Если перечисленные выше критерии этнической преемственности и не носят, как мы убедились, абсолютного характера, они все же отражают реальные связи между этническими совокупностями, в то время как два последних — территориальный и политический — подобной информации вовсе не содержат, хотя в бытовом сознании им зачастую ее приписывают. В самом деле, представители самых разных народов сплошь и рядом воспринимают как древности собственных предков все те памятники, которые располагаются на землях нынешнего обитания данного народа, вне зависимости от того, как давно они на эту территорию проникли и как в действительности рассматриваемые памятники датируются. Это — один из наиболее характерных примеров либо непреднамеренного заблуждения, вызванного недостатком этноисторических знаний, либо целенаправленной фальсификации с целью «обогащения» прошлого собственного народа. То же касается стремления приписать своим предкам все политические образования, некогда существовавшие на территории, заселенной неким народом лишь в по-следующие эпохи.

Все сказанное имело целью продемонстрировать два связанных с этнической историей момента. Во-первых, мы убедились, что этноисторические процессы отражаются в явлениях и фактах различной природы, зачастую эволюционирующих с неодинаковой скоростью, и абсолютизация какого-то одного фактора может привести к существенным искажениям реальной картины. Во-вторых, история любого народа всегда протекает в более или менее тесном взаимодействии с соседними народами, причем в разных сферах — биологической, языковой, куль-турной — это взаимодействие опять-таки проявляется с различной интенсивностью. Поэтому оценка любого современного народа как «особенно древнего» по сравнению с иными, столь часто встречающаяся в научно-популярных или публицистических сочинениях, по существу абсолютно неправомерна: его современные этнические характеристики наверняка восходят к различным народам прошлого. По-настоящему древними являются человечество в целом и его совокупное культурное наследие. Истинное назначение этнической истории как самостоятель-ной научной дисциплины состоит в изучении процессов взаимодействия различных народов в различные эпохи, меры и форм их участия в формировании новых этносов.
Исследование истории России, чьей наиболее яркой особенностью является многона-циональный состав ее населения, в указанном ракурсе чрезвычайно актуально именно в наши дни, когда с небывалой остротой встали вопросы национального самосознания. Зачастую они включаются в арсенал политической пропаганды, причем сплошь и рядом без должного внима-ния к мере исторической обоснованности того или {15==== здесь и далее номера страниц книги: удобно для указателей П.З.} иного утверждения, касающегося сфе-ры этнической истории. В этих условиях особенно важны методические аспекты данной дисци-плины, рассмотрение процедуры толкования данных различной природы и их согласования между собой с целью получения целостной достоверной картины.

В этой книге речь пойдет об истории народов России именно в описанном выше ключе. Предметом нашего рассмотрения будет не событийная канва этой истории, а вопросы форми-рования различных народов, их взаимодействия между собой, исчезновения с исторической арены и превращения в новые этносы. Авторы, безусловно, хотели бы избежать неравномерно-сти в освещении истории разных народов, но вынуждены констатировать, что достигнуть этого практически невозможно. Причиной тому является не наша тенденциозность или пристрастия (хотя естественно, что авторы — скифолог и русист — опираются в первую очередь на матери-ал, проработанный ими в ходе собственных иследований), а характер имеющихся в нашем рас-поряжении источников и неравномерность, неоднородность сохранившейся исторической ин-формации. Напомним, что речь будет идти преимущественно о тех регионах, которые в рас-сматриваемую эпоху не знали письменности и чья история, если и освещена в письменных па-мятниках (причем фрагментарно и выборочно), то исключительно инокультурных. Далеко не одинаково представлены для разных периодов и регионов лингвистические, антропологиче-ские, археологические данные. По этим причинам воссоздать полную и целостную картину эт-нической истории народов, обитавших в древности и Средневековье на территории нынешней России, по существу невозможно, и это обстоятельство в значительной мере определило содер-жание книги, ее целевые установки.

Мы посчитали целесообразным сосредоточиться в первую очередь на освещении тех методов, с помощью которых современная наука реконструирует этноисторические процессы, и тех источников по этнической истории народов России в древ-ности и Средневековье, которыми мы располагаем. Разумеется, все эти сведения будут подкре-плены наиболее наглядными примерами именно из тех разделов истории, которым данная кни-га посвящена.
Дальнейшему изложению необходимо предпослать и несколько предварительных замечаний о содержании и структуре книги. Хронологические рамки рассматриваемого в ней периода обозначены в заглавии как древность и раннее Средневековье. В качестве нижнего рубежа этого периода закономерно выступает время появления человека на территории современ-ной России. Поскольку граница между ранним и развитым Средневековьем в известной мере условна и неоднозначно трактуется в истории разных регионов, в качестве верхней временной границы выбрано такое важнейшее событие в истории многих народов Восточной Европы, как завершение образования Древнерусского государства — {16} Киевской Руси. Поскольку речь идет об исторических эпохах, когда России как этнополитического образования, естественно, не существовало, отнесение народов, этническая история которых является предметом нашего рассмотрения, к числу народов России, конечно, условно. Если же принять во внимание, что со времени его сложения до наших дней границы данного образования были довольно подвижны, претерпевали постоянные изменения как в сторону расширения, так и сужения, в известной ме-ре условными оказываются и границы рассматриваемой территории. Мы сочли наиболее целе-сообразным сосредоточить свое внимание в основном на территориях, входящих в границы со-временной Российской Федерации, что, разумеется, не исключает постоянного обращения к ма-териалам, выходящим за эти пределы, — в силу неразрывности многих этноисторических про-цессов, протекавших в рассматриваемые эпохи на указанной территории и в смежных областях.
Авторы признательны коллегам за полезные замечания и поправки, касающиеся разных разделов книги, — Т. М. Калининой, С. В. Кулланде, Я. А. Шеру. {17}

ГЛАВА I
ИСТОЧНИКИ И МЕТОДЫ ВОССОЗДАНИЯ
РАННИХ ЭТАПОВ ЭТНИЧЕСКОЙ ИСТОРИИ
ЭТНИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ ПИСЬМЕННОЙ
И БЕСПИСЬМЕННОЙ ЭПОХ
Воссоздание этноисторических процессов, в той или иной мере освещенных письмен-ными — нарративными и иными — источниками, с одной стороны, и аналогичных процессов, протекавших в дописьменную эпоху или на территории, по тем или иным причинам не попав-шей в поле зрения ни одной из письменных цивилизаций, — с другой, представляют собой, ес-тественно, принципиально различные исследовательские процедуры. Если мы располагаем вер-бальными свидетельствами, содержащими данные — пусть даже минимальные — о названиях древних народов, о занимаемой этими народами территории, об их соседях (или даже о взаимо-отношениях с ними) и т. п., наша задача состоит главным образом в критическом анализе этих свидетельств, в проверке меры их достоверности (в том числе путем сопоставления с данными иной природы, о которых речь пойдет ниже). При этом порой может оказаться, что картина, за-свидетельствованная — пусть даже достаточно подробно — вербальной традицией, весьма су-щественно отличается от той, которую удается реконструировать в результате аналитического использования всей совокупности имеющихся данных. И все же воссозданная в итоге этой ис-точниковедческой работы этническая история изучаемого региона в интересующее нас время в очень большой степени будет опираться на вербальные данные.
Однако, как уже было отмечено во введении, значительная часть освещаемого в этой книге периода относится к дописьменной эпохе и необходимую нам этноисторическую инфор-мацию мы можем почерпнуть лишь из источников совершенно иного характера. При всем их разнообразии единственное общее требование, которое мы должны предъявлять к ним, состоит в том, чтобы в них находили отражение те этноразличительные признаки, о которых было ска-зано выше. Тогда сопоставление всех имеющихся указаний на этот счет все же позволит рекон-струировать более или менее развернутую этноисторическую картину, как статичную — для какого-либо конкретного момента истории, так и динамичную — освещающую течение этнои-сторических процессов. {19}
МАТЕРИАЛЬНЫЕ СВИДЕТЕЛЬСТВА
ПО ЭТНИЧЕСКОЙ ИСТОРИИ.
АРХЕОЛОГИЧЕСКИЕ КУЛЬТУРЫ
Основной интересующей нас в этой ситуации категорией источников являются материа-лы, получаемые при археологических раскопках. Сохраняющиеся в земле материальные следы человеческой деятельности прошлых эпох и костные останки самих людей позволяют получить данные о культурных и биологических характеристиках той или иной популяции и о ее соот-ношении с другими синхронными ей популяциями того же таксономического уровня. О значе-нии выявления биологической преемственности по антропологическим данным, как и о недос-таточности одних этих данных, уже говорилось во введении. Сейчас необходимо подробнее по-говорить о методах работы с культурными остатками прошлого. Итоги длительной разработки методов систематизации таких остатков и их использования в исторических (в том числе этнои-сторических) исследованиях нашли выражение в формировании и осмыслении понятия «архео-логическая культура». Существует множество в чем-то сходных, а в чем-то различающихся между собой ее определений (последнюю сводку литературы по этой проблеме см.: [Ковалев-ская 1995]). Отсылая интересующихся вопросом о сущности и мере этих расхождений к специ-альной литературе, остановимся лишь на том, что имеет прямое отношение к тематике данной книги.
В обобщенном виде археологическую культуру можно определить как совокупность ар-хеологических памятников, расположенных на определенной, более или менее четко ограни-ченной, территории, относящихся к одному и тому же временному отрезку (большей или меньшей продолжительности) и объединенных между собой рядом характерных признаков (по которым они в то же время отличаются от иных синхронных им памятников смежных террито-рий). В конечном счете в этом наборе сходств и различий системно отражаются существовав-шие некогда связи между группами людей, оставивших эти памятники. Поскольку природа и интенсивность подобных связей была различной, информационная значимость, или вес, раз-личных признаков с точки зрения их пригодности для выделения некоей археологической куль-туры и для причисления к ней тех или иных памятников также оказывается разной. Так, рас-пространение на более или менее обширной территории однотипных предметов утилитарного назначения может объясняться их функциональными достоинствами, обеспечивающими бы-строе усвоение подобных орудий, предметов вооружения и т. п. представителями разных попу-ляций; поэтому границы ареалов подобных предметов зачастую совершенно не совпадают с границами археологических культур. Иную природу имеет единообразие культурных призна-ков, не связанных напрямую с прагматикой, а относимых, условно {20} говоря, к традиционной культуре древнего населения: черты погребального обряда (устройство могильного сооруже-ния, ориентация самого погребения, набор непременных компонентов погребального инвентаря и т. д.), форма сосудов, предметов личного убора и т. п., а также характер их орнаментации, конфигурация жилищ и другие признаки. По существу, именно в этих чертах, обладающих не только и не столько утилитарной, сколько знаковой природой, в высокой степени отражается самосознание определенной совокупности людей — мера осознания ими своей близости друг к другу и своего отличия от представителей иных совокупностей. Но следует иметь в виду, что даже при наличии определенного сходства между разными памятниками по многим перечис-ленным и подобным им признакам степень близости между ними может существенно колебать-ся, и потому в последнее время все более широкое распространение получает исчисление ее ко-личественных показателей с применением методов математической статистики.
Выявленная таким образом совокупность памятников, достаточно тесно связанных меж-ду собой по значительному числу существенных признаков, и причисляется к одной археологи-ческой культуре, получающей в науке определенное условное наименование. Такое наименова-ние может быть, к примеру, производным от названия одного из принадлежащих к данной культуре памятников (например, волосовская культура — по стоянке неолитической эпохи у с. Волосово в бассейне р. Оки), причем основания для выбора подобного эпонимного, т. е. дав-шего название культуре, памятника бывают разными: он может рассматриваться как наиболее типичный или особенно выразительный либо быть одним из первых найденных памятников подобного типа и т. д. Иногда культуру называют по зоне ее распространения (к примеру, сред-недонская культура раннего железного века) или по какой-либо особенно характерной черте присущих ей памятников, чаще всего, хотя и не обязательно, погребальных (таковы катакомб-ная и срубная культуры эпохи бронзы в южной части Восточной Европы, названные так по особенностям конструкции характерных для них могильных сооружений). При всей условности таких наименований эта система номенклатуры оказывается единственной, служащей нам для обозначения групп населения далеких бесписьменных эпох, ибо их самоназвания или даже иноназвания, приданные им соседями, для нас не сохранились.
Как правило, при всей близости отнесенных к одной археологической культуре памят-ников удается проследить и их принадлежность к разным стадиям в истории этой культуры, т. е. сама она предстает перед нами в динамике, как живой, эволюционирующий организм. С другой стороны, зачастую выделяются и совокупности памятников более низкого таксономиче-ского уровня, именуемые локальными вариантами определенной археологической культуры и отражающие существование в прошлом каких-то более мелких подразделений общества. {21} Систематизация археологического материала позволяет выявить и совокупности более высоко-го уровня, включающие по несколько археологических культур, сходство которых между собой оказывается более высоким, чем с другими культурами той же эпохи и того же региона. Такие крупные совокупности именуют обычно культурно-историческими общностями (или областя-ми).
Несмотря на то, что археологическая культура в известной мере искусственный конст-рукт, применяемый исследователем в процессе систематизации древних памятников, набор признаков, сближающих между собой одни комплексы и одновременно позволяющих отличать их от других, принадлежащих к иным культурам, объективно отражает существование в изу-чаемое время определенных групп населения, особенно тесно связанных между собой, а точнее — иерархичную систему таких групп. Вопрос, однако, состоит в том, какова их природа.
АРХЕОЛОГИЧЕСКАЯ КУЛЬТУРА И ЭТНОС
(========= принципиальной важности сюжет: П.З.)
На этот счет на протяжении многих десятилетий в археологии ведутся активные дискус-сии. Одни исследователи последовательно придерживаются мнения, что археологическая куль-тура в общем виде соответствует этносу, т. е. что система синхронных культур определенного региона достаточно адекватно отражает его этническую карту в исследуемый период, а ряд по-следовательно сменяющих друг друга культур — его этническую историю. По мнению других ученых, соотносить археологическую культуру и этнос неправомерно. Они исходят, среди про-чего, из того, что в археологической культуре реальная культура оставивших соответствующие памятники людей отражается дефектно, в существенно неполном виде; в частности, практиче-ски полностью утраченными оказываются все элементы духовной культуры, в живой жизни иг-рающие не меньшую этноинтегрирующую и этнодифференцирующую роль, чем элементы культуры материальной. С другой стороны, известны примеры, когда несколько совокупностей, воспринимаемых и самими их членами, и их соседями как разноэтничные, обладали идентич-ной по существу материальной культурой, а в рамках одного этноса прослеживается несколько существенно различающихся между собой культур. Вследствие этого, по мнению сторонников данной точки зрения, различия между археологическими культурами могут отражать различие не между этносами, а между такими выделяемыми этнографией категориями, как хозяйственно-культурный тип или историко-этнографическая область, а также между их более мелкими под-разделениями [Арутюнов 1989, 41 сл.].
И все же, по справедливому замечанию российского исследователя И. С. Каменецкого [1970, 35], «большинство археологов думают, что куль-{22}тура соответствует этносу. И уж во всяком случае все исходят из этого допущения в своей практической работе, даже те, кто выступал и выступает против такого отождествления» (курсив наш. —В. П., Д. Р.). Объяс-няется эта ситуация, конечно, не тем, что археологи не осознают информативной неполноцен-ности своего материала в этноисторическом плане. Причина, во-первых, состоит в том, что и этнос, и носители некоей археологической культуры представляют определенную группу древ-него населения, выделяющуюся по совокупности признаков, в том числе аналогичных для обе-их сравниваемых ситуаций. Во-вторых, применительно к огромным периодам прошлого и ги-гантским территориям мы попросту не располагаем иными способами выделения подобных групп, помимо организации археологических материалов в иерархически упорядоченную сис-тему. Поэтому, осознавая неабсолютный характер получаемых при этом выводов, следует при-знать, что система археологических культур (а также их локальных вариантов и историко-культурных общностей) — единственное окно в этническую историю дописьменной древности в ее пространственно-временной конкретике.
Несомненную ценность при этноисторической, как и социально-исторической, интер-претации археологических материалов — особенно ранних, относящихся к первобытной эпохе, — имеет процедура сопоставления их с данными этнографии более поздних народов, позво-ляющая исследователям полнее постичь принципы соотношения материальных и духовных ас-пектов культуры на разных этапах развития общества, а также роль тех и других в качестве эт-ноинтегрирующих и этнодифференцирующих факторов.
Этническая история находит отражение именно в динамике системы археологических культур. Так, расширение ареала какой-либо культуры, скорее всего, свидетельствует о рассе-лении определенного населения (причем не обязательно очень многочисленного) с первона-чальной территории своего обитания по более обширным пространствам. Подобным образом археологически прослеживаются и достаточно далекие миграции. Материальные остатки по-зволяют выявлять и смешение культур, в той или иной мере связанное со смешением разноэт-ничного населения. Быстрая кардинальная смена культуры в каком-то регионе чаще всего явля-ется результатом вытеснения прежних его обитателей и появления новых, тогда как постепен-ная эволюция культурного облика скорее указывает на в основном неизменный состав населе-ния данного региона. Конечно, многие аспекты этнокультурной динамики проследить по этому материалу не удается вовсе, но приоткрыть завесу над этническим прошлым той или иной тер-ритории они все же позволяют.
К сожалению, в археологической практике наблюдается причисление к археологическим культурам — т. е. теоретически к таксономи-{23}ческим единицам одного уровня — совокуп-ностей памятников, несоизмеримых между собой как по размерам занимаемой ими территории, так и по численности оставившего их населения. Поэтому, даже признавая существование зна-чительной корреляции между выявленной на определенной территории системой (как синхрон-ной, так и диахронной) археологических культур и этнической структурой населения этой тер-ритории в соответствующий период, мы должны учитывать вероятность того, что эта система демонстрирует не одноуровневый срез интересующей нас структуры, а этническую картину, разные участки которой видны нам с различной степенью детализации.
ЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ РЕКОНСТРУКЦИИ
И ИХ АРХЕОЛОГИЧЕСКИЕ КОРРЕЛЯТЫ 1
Особого внимания заслуживает вопрос о соотношении данных археологии и лингвисти-ки. Как уже было сказано, язык является одним из основных критериев этнической принадлеж-ности, а родство языков свидетельствует об общности происхождения народов — их носителей. Но никакое, даже самое тщательное, исследование археологического материала само по себе, естественно, не в состоянии выявить этноязыковую принадлежность носителей данной культу-ры. Определенные указания на языки, некогда бытовавшие в зоне ее распространения, содер-жит топонимия — система географических названий на данной территории, зачастую очень на-долго переживающая создавший ее народ; при этом известно, что наибольшим консерватизмом обладают гидронимы наименования водных объектов. Однако топонимы плохо поддаются хро-нологической привязке, и потому соотнести их с определенным периодом в истории региона (а значит, и с носителями конкретной засвидетельствованной в его прошлом археологической культуры) без какой-то дополнительной, имеющей иную природу информации весьма затруд-нительно. Определенное значение с этой точки зрения имеют запечатленные в них особенности той или иной стадии развития языковой семьи, к которой данные названия принадлежат, но по-добный языковой материал слишком фрагментарен, чтобы наблюдения такого рода обладали большой информативностью.
Если соотнести некую археологическую культуру с определенным языком (или языко-вой группой, семьей и т. п.), основываясь на ее внутренних характеристиках, практически не-возможно, то обратная процедура — помещение носителей какого-либо языка (или группы род-ственных языков) в пространственно-временную систему координат, а следователь-{24}но — и на археологическую карту, гораздо более продуктивна. Инструментом для ее реализации преж-де всего является сравнительно-историческое языкознание, или лингвистическая компаративи-стика. Эта отрасль науки изучает происхождение, развитие и генетические либо обусловленные внешними контактами (так называемые ареальные) связи языков мира и основана, как явствует из ее названия, на их сравнении между собой. Сопоставляя их лексику, прежде всего слова, вы-ражающие изначально необходимые понятия, издревле существующие в любом языке и потому редко обозначаемые заимствованиями (такие, как я, ты, солнце, глаз и т. п.), можно установить единство их происхождения в разных языках. Если подобных лексических соответствий доста-точно много (существуют вполне строгие методы количественных оценок этого явления), мож-но утверждать, что сопоставляемые языки родственны друг другу в рамках одного объедине-ния, которое принято называть языковой семьей, и попытаться восстановить словарный фонд их общего языка-предка. (Разумеется, в реальности процедура подобного лингвистического анализа намного сложнее, чем можно представить из сказанного, и предполагает проведение ряда промежуточных операций.) При этом следует иметь в виду, что выявление в разных язы-ках слов общего происхождения сопряжено с существенными трудностями, поскольку на про-тяжении длительной истории любого языка существенные изменения претерпевает как сово-купность значений, присущих тому или иному блоку восходящих к общему корню слов, так и их фонетический облик. Они могут трансформироваться столь значительно, что непрофессио-нал вообще не в состоянии уловить ни сходство между имеющими общее происхождение сло-вами разных языков или даже одного и того же языка, ни смысловую связь между ними. Одна-ко в том, что касается изменения звучания слова, лингвисты выявили и сформулировали доста-точно строгие законы присущих разным языковым традициям фонетических трансформаций, определяющихся характером того или иного звука и его позицией в слове, его фонетическим окружением (что, впрочем, не исключает существенных разногласий между представителями разных лингвистических школ относительно конкретных проявлений и результатов подобных фонетических процессов). Зная эти законы, специалист реконструирует облик того или иного слова на разных этапах его эволюции (в специальных лингвистических трудах, для того, чтобы отличать такие реконструкции от слов, реально зафиксированных в живой речи или в древних письменных текстах, их обозначают поставленной перед ними надстрочной звездочкой — *). Именно такие гипотетические праформы — так наз. этимоны (от греч. этимос ‘истинный’), ре-конструируемые на основе реально засвидетельствованных, семантически и фонетически со-поставимых слов родственных языков, и сравниваются между собой. Это позволяет выявить последовательность стадий, на которых какой-то живой или уже {25} мертвый, но сохранив-шийся в виде письменных текстов язык составлял единое целое с другими языками или нахо-дился с ними в тесном контакте.
Именно здесь языкознание непосредственно смыкается с историческими науками. Во-первых, существует специальная лингвистическая методика, позволяющая довольно точно да-тировать расхождение родственных языков и, соответственно, последовательные стадии распа-да праязыковой общности. Эту методику, именуемую глоттохронологией, разработал амери-канский лингвист М. Сводеш [1960] и существенно усовершенствовал российский ученый С. А. Старостин [1989]. Она основана на свойственной любому языку тенденции к постепенно-му обновлению своего словарного состава путем замены старых слов новыми — не обязательно заимствованными; так, в русском языке исконное слово око уступило место слову глаз, слово брюхо — слову живот и т. д. Скорость такого обновления может быть вычислена по специаль-ной формуле. Не менее важно, что реконструируемый словарный состав праязыка на последо-вательных стадиях его развития позволяет установить для каждой из них хозяйственно-культурный тип его носителей, характер ландшафта и животный мир прародины данной семьи или группы языков, социальные отношения, присущие той общности, язык которой реконст-руируется, ее связи с другими этносами и т. п. При этом наличие или отсутствие в нескольких родственных языках блока имеющих общее происхождение культурных терминов, связанных с хозяйственными и бытовыми особенностями определенного этапа в жизни носителей этих язы-ков, указывает на то, когда — позже или ранее этого этапа — произошло разделение этих язы-ков.
В итоге такого историко-лингвистического анализа языковед может высказать до из-вестной степени обоснованную гипотезу относительно географических и временных координат существования того или иного языка на определенном этапе его истории и, исходя из содержа-щихся в самом языке данных о хозяйственных, социальных и иных характеристиках его носи-телей, подсказать археологу, с создателями какой археологической культуры (или, точнее, группы типологически близких культур) правомерно их отождествлять, — подобно тому, как математики У. Леверье и Дж. Адамс указали астрономам, где следует искать еще не открытую планету Нептун, благодаря чему она затем и была найдена И. Галле. Столь же существенно, что этот анализ позволяет определить, с носителями каких культур те или иные народы заведомо отождествляться не могут (прекрасный пример реализации такого подхода при археологиче-ской идентификации индоиранцев см. в: Грантовский 1981).
Не менее важно с исторической точки зрения и сравнение праязыков, относящихся к различным семьям, поскольку оно позволяет оп-{26}ределить, где и на какой стадии развития каждого из них имели место контакты их носителей друг с другом (а иногда — и глубинное родство между ними, восходящее к периодам до формирования этих семей).
В итоге удается реконструировать достаточно широкую и в синхронном, и в диахронном плане этноязыковую и этнокультурную картину. При этом, однако, следует иметь в виду, что по ходу создания этой реконструкции мы постоянно оперируем как бы уравнениями с несколь-кими неизвестными. Поэтому описанная методика эффективна лишь при широком характере исследований, когда на практике в нашем распоряжении имеется своего рода система подобных уравнений. Кроме того, как отмечают сами лингвисты, «если для реконструкции звуковой сто-роны морфемы существует строгий алгоритм, то для семантической стороны такого алгоритма нет, и лингвист ... вынужден опираться на свое довольно приблизительное представление о том культурно-историческом пространстве, в которое он относит свою реконструкцию, а это пред-ставление сложилось у него в конечном счете в результате чтения им исторической, этнографи-ческой и т. п. литературы. Поэтому всегда существует опасность, что историк, этнограф, архео-лог, обратившись к этимологической литературе, обнаружит в ней лишь определенным образом преобразованное и зачастую искаженное отражение своих собственных взглядов или взглядов своих коллег и предшественников на то культурно-историческое явление, о котором он хотел бы получить дополнительную информацию» [Дыбо, Терентьев 1984, 15]. Поэтому подлинно научное применение методов сравнительного языкознания с целью воссоздания истории пред-полагает не механическое сопоставление данных различных областей знания, но имеет целью извлечение из их комплексного рассмотрения новой информации, частично преодолевая огра-ниченность каждого отдельного вида источников. Нельзя использовать только конечные ре-зультаты, достигнутые в смежной области знания. Обращаясь к лингвистическим реконструк-циям, историк должен понимать, каким образом реконструированы древние слова, и уметь в случае необходимости уточнить их содержание, а лингвист обязан разбираться в принципах выделения археологических культур и т. п. Разумеется, не обязательно самому прокладывать свой путь в смежной области, но нужно уметь шаг за шагом повторить путь коллеги, что помо-жет понять его логику и избежать ошибок, неизбежных у первопроходцев.
По мере развития исторического языкознания специалистам удавалось проникнуть все глубже в историю отдельных языков, их групп и семей и, соответственно, приоткрыть новые страницы древнейшей этнической истории человечества. Но, несмотря на строгость историко-лингвистических методик и применение комплексного подхода к реконструкции древнейших этапов этнической истории, сложность этой проблематики такова, что многие ее аспекты не имеют (во всяком случае, пока) решения, {27} а другие остаются дискуссионными. По одним и тем же проблемам в науке существуют различные — порой взаимоисключающие — концепции. В дальнейшем изложении мы будем стремиться освещать их по возможности объективно, что, конечно, не означает их одинаковой убедительности в наших собственных глазах. {28}
ГЛАВА II
ПРЕДЫСТОРИЯ НАРОДОВ РОССИИ
(в реальной истории нет предыстории: П.З.)
ПАЛЕОАНТРОПЫ НА ТЕРРИТОРИИ РОССИИ
Процесс антропогенеза — как в его ранних формах, приведших к выделению вида Homo из животного мира, так и на заключительных стадиях, итогом которых явилось формирование современного человека, Homo sapiens, — протекал, как установлено наукой, в южных областях Старого Света, на пространстве от Южной Африки до Средиземноморья. Но уже на достаточно ранних этапах (по археологической периодизации — в эпоху нижнего, раннего, палеолита) происходило проникновение людей на север от тех территорий, которые являлись ареной ан-тропогенеза как такового. Конечно, возможности такого проникновения были ограничены рас-пространением оледенения на значительной части Евразии. Но все же местонахождения орудий этого времени известны не только в Закавказье, Средней Азии и в Крыму (в двух последних ре-гионах открыты и захоронения неандертальцев мустьерской эпохи), но и на территории Рос-сийской Федерации: на Северном (точнее — Северо-Западном) Кавказе, на Русской равнине — от Северного Приазовья до бассейна Десны и в Южной Сибири. Биологически люди этой эпохи принадлежат к палеоантропам — так называемым неандертальцам, предшественникам Homo sapiens’a на эволюционном стволе. Следует, однако, оговориться, что процесс превращения па-леоантропа в человека современного биологического типа протекал на достаточно ограничен-ной территории и многие ветви эволюции в процессе антропогенеза оказались тупиковыми.
Уже на этих ранних стадиях ученым удается выявить в археологических материалах следы определенных исторических процессов и разные поступательные тенденции. Так, суще-ственно, что в материальной культуре упомянутых памятников прослеживаются по крайней мере две разные традиции в обработке камня [Формозов 1977, 130—131]. Ученые объясняют эти различия распространением соответствующих традиций из разных областей и по разным путям. Видимо, существовало два основных потока продвижения древнейших людей в Восточ-ную Европу из регионов, заселенных ранее, — с юга, с Кавказа и из Малой Азии, и с запада, из Центральной Европы. А. А. Формозов отмечает, что «эти два направления в расселении людей нижнего палеолита... надолго определили своеобразие путей развития палеолитической культу-ры на Русской равнине, тяготевшей к Центральной Европе, и на Кавказе, {29} тяготевшем к Передней Азии», и даже полагает, что «проникновение новых групп населения в среду восточ-ноевропейских первобытных общин» на стадии верхнего палеолита «нельзя считать столь же важным этапом в этнокультурной истории, как первоначальное освоение территории СССР че-ловеком нижнего палеолита». Однако нельзя не принимать во внимание, что Восточная Европа не входила в зону, на пространстве которой происходила сапиентизация палеоантропа, проте-кавшая, как уже говорилось, в более южных регионах, и потому людей современного типа, за-свидетельствованных на Русской равнине в более поздние эпохи, не приходится считать пря-мыми генетическими потомками некогда обитавших здесь палеоантропов. Поэтому при всей важности для нашей темы выделения на рассматриваемом этапе различных традиций в облике материальной культуры, было бы рискованно связывать этот факт с этнической картиной, фик-сируемой на интересующей нас территории на более поздних стадиях.
ПРОБЛЕМА ЭТНОИСТОРИЧЕСКОЙ ИНТЕРПРЕТАЦИИ
ВЕРХНЕПАЛЕОЛИТИЧЕСКИХ ПАМЯТНИКОВ
(======= принципиально важный сюжет, но не решается без гаплогрупп: П.З.)
Начало эпохи существования современного человека в археологической периодизации соответствует периоду верхнего (позднего) палеолита. Он представлен на территории Россий-ской Федерации уже значительно более многочисленными, причем порой довольно долговре-менными, памятниками, хотя говорить о стабильном заселении всего этого пространства с са-мых ранних этапов этого периода все-таки не приходится: неоднократные изменения границы ледника, то наступавшего к югу, то отступавшего, неизбежно должны были нарушать плавное поступательное развитие обитавших здесь человеческих коллективов. И все же в целом харак-тер археологических материалов этого времени уже таков, что позволяет некоторым исследова-телям предпринимать попытки выделения на основе его анализа каких-то культурных областей и ставить вопрос о возможности реконструировать определенные этнокультурные процессы (см., например: [Формозов 1959; 1977; 2002; Григорьев 1970, и др.]). Однако вопросы интерпре-тации в подобном ключе различий, фиксируемых в материальном облике верхнепалеолитиче-ских памятников, чрезвычайно сложны и дискуссионны. Так, одни исследователи считают воз-можным говорить о существовании на этой стадии археологических культур, отражающих «разделение первобытного населения на племена» [Григорьев 1970, 59]. Другие, напротив, при-знавая существование различий в облике инвентаря между отдельными группами верхнепалео-литических памятников и одновременно сходства между составляющими эти группы памятни-ками, возражают против толкования подобных групп как разных археологических куль-{30}тур в том значении этого термина, который употребляется применительно к более поздним эпохам — неолиту и бронзовому веку. Сторонники такого взгляда отмечают, что для территориального распределения подобных групп сходных памятников не характерна концентрация в определен-ных, четко очерчиваемых ареалах, и полагают, что их размещение скорее может отмечать «путь какой-то общины охотников, продвинувшейся вслед за стадами мамонтов... а не одновремен-ные поселения нескольких общин, объединявшихся в рамках племени или даже группы родст-венных племен» [Формозов 1977, 29].
 
 
Мергелевые изображения мамонтов из Костенок 11, слой II и реконструкция кроманьонца из погребения на Костенках 2, выполненная М. М. Герасимовым {31} (в самом источнике)
В самом деле, характер материальной культуры различных верхнепалеолитических па-мятиков свидетельствует, что многие приемы обработки камня на достаточно отдаленных тер-риториях имеют общее происхождение, а прогрессивные технологические навыки достаточно быстро распространялись по обширным территориям — в том числе в процессе переселения носителей этих навыков; не менее важным с точки зрения отражения связей между весьма да-лекими регионами является открытие на Урале Каповой пещеры — по существу первого за пределами франко-кантабрийского (пиренейского) очага памятни-{32}ка палеолитической пе-щерной живописи. Результатом процессов, о которых свидетельствуют все эти факты, явилось формирование крупных культурных провинций. Значит, между отдельными общинами в том числе весьма удаленными друг от друга — существовали определенные контакты. В то же вре-мя на стадии безраздельного господства охотничье-собирательского хозяйства, характерного для эпохи верхнего палеолита, производственные и социальные условия не требовали возник-новения более тесных связей между сравнительно небольшими группами обитавших на смеж-ной территории общин, что способствовало бы их консолидации между собой и одновременной сегрегации от прочих подобных групп. А именно это могло бы явиться базой для этнодиффе-ренцирующих и этноинтегрирующих процессов, в сфере же материальной культуры вырази-лось бы в формировании системы синхронных локальных археологических культур. Различия в материальной культуре между крупными ареалами определялись в основном условиями окру-жающей среды и характером сырья, используемого для изготовления орудий, хотя к таким об-ширным общностям иногда и прилагают термин «археологическая культура» [Арутюнов 1982, 67]. Поэтому об этнической в собственном смысле структуре верхнепалеолитического общест-
 
Орудия эпохи верхнего палеолита (Палеолит СССР. С. 342, табл. 130)
ва говорить вряд ли правомерно — предпосылки для ее формирования могли возникнуть лишь при переходе к производящему хозяйству, сопровождавшемся возрастанием межобщинных контактов. Вместе с тем внутренняя структура верхнепалеолитических поселков говорит о том, что в пределах одной общины в это время уже формируется достаточно устойчивая и сложная социальная организация (обзор существующих точек зрения на этот вопрос с позиций археоло-гии см., например в: [Григорьев 1970, 58—60], а с позиций теории развития общества: [История первобытного общества, т. 2, 427 сл.]).
Поскольку социально-экономическое содержание эпохи, по археологической периодиза-ции относящейся к мезолиту — среднекаменному веку, в целом не слишком отличается от по-следних стадий верхнепалеолитического периода (различие между ними состоит в основном не в изменении форм хозяйства, а в перемене природно-климатических условий и технологии из-готовления орудий), к ней, в сущности, можно отнести сказанное выше: определенные предпо-сылки для сложения этнокультурной структуры общества к этому времени уже существовали, но для качественного скачка требовалось вмешательство ключевого фактора — появления про-изводящего хозяйства. Им было ознаменовано начало новой археологической эпохи — неолита, нового каменного века. {33}
НОСТРАТИЧЕСКАЯ ГИПОТЕЗА — ОКНО
В ПРЕДЫСТОРИЮ ЭТНОСОВ
Примечательно, что как раз на описанное время приходится, судя по всему, существова-ние той языковой общности, которая получила название ностратической макросемьи (от лат. noster, nostra — ‘наш, наша’) и к которой восходит значительная часть более поздних языков {34} Старого Света — тех, что принадлежат к индоевропейской, уральской, алтайской, карт-вельской и дравидийской семьям; дискуссионным является вопрос о том, относятся ли к ност-ратическим языки афразийской (семито-хамитской) семьи или же они составляют отдельную макросемью, связанную с ностратической более глубоким родством [см. Милитарев 2003]. Но-стратическая гипотеза основана на близости лексики, основных принципов морфологии и ме-ханизмов словообразования, отмечаемых во всех причисляемых к этой макросемье языках (ес-тественно, в их архаических, реконструируемых праформах). Существование единого праязыка в значительной степени обеспечивалось большой подвижностью человеческих групп на той стадии хозяйственного развития. Глубинное родство между перечисленными языковыми семь-ями было отмечено еще в начале XX в., а в 1960-х гг. замечательный российский лингвист В. М. Иллич-Свитыч (1934—1966) разработал систему звуковых соответствий между ними, до-казав тем самым их генетическую связь, и подготовил праностратический словарь, издание ко-торого началось уже после его безвременной гибели в результате несчастного случая.
 
Произведения палеолитического искусства из Восточной Европы (Палеолит СССР. С. 266. Рис. 102)
Насколько можно судить, ностратическая макросемья существовала приблизительно до XII—X тыс. до н. э., когда в процессе расселения носителей ностратических языков в Евразии начался ее распад (ср. [Хелимский 1997, 243]). Показателен состав единой праностратической лексики: он охватывает местоимения, термины, обозначающие основные части тела, природные объекты, ближайшие степени родства, простейшие действия, свойства и т. п. [см.: Иллич-Свитыч 1971, 6—37], но не включает понятия, связанные с земледелием и скотоводством, что отражает тот уровень развития человечества, которым характеризуется время существования названной языковой общности. Судя по языковым данным, носители ностратического праязыка занимались охотой, рыболовством и собирательством. Есть, впрочем, несколько названий мо-лодняка копытных животных (к одному из них восходит русское ‘теленок’), слова с пример-ным значением ‘вскармливать, взращивать, пасти’ и ‘время сбора плодов, урожая’, что, по мнению некоторых лингвистов, может свидетельствовать о специализированной охоте и соби-рательстве как переходном этапе к производящему хозяйству. Жилища были, очевидно, пле-тенными из прутьев и обмазанными глиной, а поселения укреплены или огорожены.
Зоной формирования ностратической макросемьи, судя по ареалам выделившихся из нее затем языковых семей и по контактам праностратического с другими языковыми макросемья-ми, большинство специалистов считают какие-то области Передней Азии, расположенные дос-таточно высоко над уровнем моря, где зимой выпадал снег (русское слово снег также восходит к ностратическому). Но, конечно, любое определение конкретных границ этой зоны имеет су-губо гипотетический характер. {35}
Хозяйственная и социальная характеристика создателей ностратического праязыка в це-лом совпадает с той, которая приложима к обитателям территории России конца верхнепалео-литической и мезолитической эпохи, но надежно определить, принадлежали ли они к носите-лям языков именно этой макросемьи, невозможно.
Несколько более поздним временем датируют лингвисты существование других языко-вых макросемей Старого Света — синокавказской и, возможно, афразийской, причем зона формирования синокавказской макросемьи явно локализуется поблизости от изначального ареала праностратического языка (праафразийцы сложились, видимо, несколько южнее, но проблем локализации их прародины и культурной характеристики праафразийцев, так же как пракартвелов и прадравидийцев, мы не касаемся, поскольку зона их сложения и основные ареа-лы современных языков этих семей располагаются за пределами России). Синокавказская мак-росемья, по глоттохронологическим данным, существовала примерно до рубежа IX—VIII тыс. до н. э.; носители этого праязыка знали лук и стрелы, у них существовала довольно развитая терминология для обозначения социального положения и т. п. Показательно, что между ностра-тическим и синокавказским праязыками имеется значительное количество лексических парал-лелей, следовательно, их носители находились в ту эпоху в тесном контакте, если не были свя-заны глубинным родством [Starostin 1989], поскольку еще более глубокая реконструкция по-зволяет предполагать и для всех названных макросемей единый корень — существование в бо-лее раннюю эпоху так называемой евразийской языковой общности.
В целом изложенная реконструкция хозяйственного и культурного облика людей этой эпохи на историко-лингвистической основе хорошо согласуется с воссозданной выше археоло-гической: существует несколько крупных культурных провинций, население каждой из кото-рых имеет, видимо, единое происхождение и поддерживает определенные контакты в пределах этой провинции, но культурно-территориальной дифференциации внутри каждой из них еще не происходит. Разумеется, с увереностью причислять к носителям ностратического праязыка тех людей, которые проникали из Передней Азии на территорию нынешней России еще в эпоху верхнего палеолита, мы не можем. Но существование здесь в дальнейшем именно тех языков, которые принадлежат к числу ностратических, не позволяет считать это заведомо исключен-ным. Было высказано мнение, что к этой макросемье относится все древнейшее население Пе-редней и Южной Азии, Европы и Северной Евразии и что прослеживаемое для того времени по каменному инвентарю отличие всего этого ареала от другой гигантской зоны — восточной — отражает существование двух «никак генетически не связанных языковых общностей», причем ко второй из них относятся, в частности, предки носителей синотибетских языков [Арутюнов 1982, {36} 67—68]. Однако эта точка зрения не учитывает приведенных выше данных о форми-ровании ностратической и синокавказской макросемей на смежных территориях.
( ======Здесь полезно древо языков Милитарёва: П.З.)
НЕОЛИТИЧЕСКАЯ ЭПОХА — ВРЕМЯ ФОРМИРОВАНИЯ
АРХЕОЛОГИЧЕСКИХ КУЛЬТУР
И ВЫДЕЛЕНИЯ ЯЗЫКОВЫХ СЕМЕЙ
Возникновение производящего хозяйства, как в предшествующую эпоху начало самого челове-чества, связано преимущественно с регионом Ближнего Востока. Именно в этой части Старого Света берет начало процесс, получивший название неолитической революции. Термин этот был введен анг-лийским археологом Гордоном Чайлдом и обозначал переход к земледелию и скотоводству как ведущим видам хозяйственной деятельности, сопровождающийся значительными изменениями в материальной культуре, которые ознаменовали начало эпохи неолита (в частности, появлением керамики и шлифован-ных каменных орудий). Однако в силу различия природных условий скорость перехода от присваиваю-щего хозяйства к производящему была в разных регионах различной, и, строго говоря, период неолита далеко не повсеместно характеризуется наличием производящего хозяйства. Например, хорошо извес-тен так называемый пережиточный неолит лесной полосы Европейской части России, связанный почти целиком с такими формами хозяйственной деятельности, как охота и рыболовство, и просуществовав-ший до II тыс. до н. э., т. е. до времени, когда на юге уже не только полностью преобладала производя-щая экономика, но сложились и развитые формы государственности. Однако даже в этом присваиваю-щем хозяйстве, а тем более в обществах, основанных на земледелии и скотоводстве, в эту эпоху отчет-ливо прослеживаются определенные формы хозяйственной специализации. Одновременно резко возрас-тает численность населения. Это, с одной стороны, способствовало консолидации обитателей смежных территорий и их известному обособлению от остального мира ввиду своей хозяйственной «самодоста-точности», а с другой, естественно, обеспечивало необходимость обмена продуктами специализирован-ной деятельности.
Археологическая карта Старого Света неолитической эпохи существенно отличается от подоб-ных карт предшествующего времени, поскольку в материальной культуре отчетливо прослеживается территориальная дифференциация, связанная с формированием локальных археологических культур. Правда, именно здесь отчетливо проявляется определенная методическая субъективность процедуры выделения этих культур. Так, автор одного из первых в отечественной науке опытов {37} воссоздания
 
 
Реконструкции людей эпохи неолита, выполненные М. М. Герасимовым (1, 2) и Г. В. Лебединской (3, 4). Север Восточной Европы (Неолит Северной Евразии. М., 1996. С. 231)
этноисторических процессов в неолитическую эпоху по археологическим данным А. Я. Брюсов, изучая неолитические племена Центра и Севера Европейской России, выделил целый ряд ло-кальных культур, но при этом четко продемонстрировал их тесную связь между собой, к при-меру, передвижения групп носителей той или иной культуры и т. д. [Брюсов 1952]. Несколько позже А. А. Формозов, исследуя тот же материал, сосредоточил внимание не столько на этих небольших по ареалу культурах, «принадлежавших, вероятно, отдельным древним племенам», сколько на их определенном культурном едино-{38}образии, родстве, с одной стороны, и на отличиях всей занятой ими, довольно значительной по территории, культурной области от дру-гих подобных ей смежных областей [Формозов 1959, 98].
 
Неолитические орудия и ямочно-гребенчатая керамика волосовской культуры (Авдусин Д. А. Археология СССР. М., 1967. С. 62—63)

На страницах данной книги не имеет смысла описывать множество археологических культур эпохи неолита и ранней бронзы (начиная в основном с VI и до II тыс. до н. э.), выде-ленных на территории России [см. обобщающие работы: Неолит Северной Евразии; Эпоха бронзы], особенно ее Европейской части. Для нас существенно, что время этой культурной дифференциации в основном совпадает с эпохой распада древних языковых макросемей и фор-мирования тех семей языков, {39} принадлежность к которым составляет основу языковой классификации и современных народов России. Нас не должно смущать то обстоятельство, что и современные ареалы народов — носителей языков, образовавшихся в процессе распада ност-ратической и синокавказской макросемей, и предполагаемые прародины этих языков географи-чески достаточно удалены и друг от друга, и от тех территорий, где, как говорилось выше, сформировались эти макросемьи. Ведь реконструируемый словарный состав праязыка фикси-рует реалии (как культурные, так и географические), существовавшие в праязыке на момент его распада, который могут отделять от предыдущей реконструируемой стадии языкового развития несколько тысячелетий. За это время носители языка могли мигрировать на очень далекие рас-стояния, хотя в процессе распространения языков преувеличивать роль именно миграций не стоит. По словам И. М. Дьяконова [1984, 17], «население сдвигается с места своего первона-чального обитания гораздо меньше, чем языки, восходящие к праязыку первоначальной терри-тории», что видно и по антропологическому облику носителей родственных языков: достаточно сравнить говорящих на языках одной индоевропейской семьи скандинавов и сингалов Шри-Ланки или тюркоязычных тувинцев Центральной Азии и балкарцев Кавказа. Так или иначе, но-сителей праязыков, восходящих к ностратической макросемье, мы застаем в самых разных гео-графических зонах. К сожалению, данные историко-лингвистических реконструкций для этого периода далеко не всегда удается однозначно и аргументированно наложить на археологиче-скую карту.
ИНДОЕВРОПЕЙЦЫ
Одной из важнейших для воссоздания этнической истории народов России и одновре-менно самых, пожалуй, дискуссионных является так называемая индоевропейская проблема. Когда в XIX в. было выявлено определенное сходство между языками, столь удаленными друг от друга на современной лингвистической карте и принадлежащими столь несходным друг с другом антропологически и культурно народам, как обитатели Северной Индии и большинство европейцев, то поначалу это вызвало по меньшей мере недоумение. Однако длительное разви-тие индоевропеистики как особой комплексной отрасли науки позволило собрать неопровер-жимые доказательства, что языки этих народов в самом деле родственны, имеют общее проис-хождение, следы чего наблюдаются как в их морфологии, так и в лексике (прежде всего — в ее реконструируемых праформах). Эту семью родственных языков сначала называли индогерман-ской, а в настоящее время за ней закрепилось наименование индоевропейской. Из языков, представленных на терри-{40}тории России ныне или вполне надежно засвидетельствованных здесь в прошлом, к индоевропейским относятся индоиранские, впоследствии разделившиеся на индоарийскую и иранскую ветви (в современной России первая представлена цыганским, а вто-рая — в первую очередь осетинским языком, но в прошлом носители иранских языков занима-ли значительно большую часть интересующей нас территории и сыграли весьма важную роль в ее этнической истории), славянские и балтские; проживают в современной России — иногда достаточно компактными группами — и носители тех языков этой семьи, основной ареал кото-рых находится за пределами Российской Федерации, — немецкого, греческого, армянского, курдского и др.
Исходя из состава общеиндоевропейской лексики, ученые характеризуют общество эпо-хи существования праиндоевропейского единства как довольно развитое в хозяйственном и со-циальном отношении (см., в частности, Грантовский 1970, 347 сл.). Оно было преимуществен-но земледельческим, но заметную роль в его жизни играло и скотоводство. Еще до распада это-го единства здесь был известен некий металл — очевидно, медь и так называемая мышьякови-стая бронза — сплав меди с мышьяком, а не с оловом, как в настоящей бронзе более позднего периода. Общество праиндоевропейцев было уже значительно стратифицированным в социаль-ном отношении. В частности, работами французского исследователя Ж. Дюмезиля и его после-дователей выявлены многочисленные отражения в мифологии и эпосе различных индоевропей-ских народов, восходящие, судя по всему, еще к общеиндоевропейскому этапу представлений о членении общества на три основные социальные категории: жрецов и иной «интеллектуальной элиты», воинов и общинников-производителей [Дюмезиль 1986 и др.]. Заметно возвышались над остальным обществом в социальном и имущественном отношении вожди-предводители.
Распад праиндоевропейского единства обычно относят ко времени не позже IV—III тыс. до н. э., причем протекал он не в виде выделения отдельных языков, соответствующих совре-менному их делению, а несколько по-иному. Так, специалисты по индоевропеистике согласны в том, что носители праиндоиранского, прагреческого и праармянского языков уже после их обо-собления от остальных праиндоевропейских диалектов какое-то время продолжали существо-вать в тесном контакте, образуя некое промежуточное единство (впрочем, в освещении даль-нейших судеб этого единства полного согласия между исследователями нет). Другую подобную группу составляли так называемые древние европейцы, из которых впоследствии выделились балты, славяне, германцы и др. [Абаев 1965, 127 сл.].
Для воссоздания картины распада индоевропейской общности и формирования отдель-ных входящих в эту семью языков, а также истории их носителей ключевым является вопрос о локализации общей {41} прародины индоевропейцев, т. е. определение территории, откуда все эти языки по мере своего выделения из праиндоевропейского единства распространялись в об-ласти своего последующего бытования. В настоящее время, несмотря на длительную историю изучения этой проблемы и на применение тщательно разработанной методики языковых рекон-струкций, единства в толковании этой проблемы нет. Если оставить в стороне более или менее второстепенные расхождения между отдельными специалистами, то можно указать на два ос-новных подхода к ее решению.
 
Карта. Варианты локализации прародины индоевропейцев (Энциклопедический словарь юного филолога. М., 1984. С. 232) {42} (=============== в учебном пособии такое возможно, но ныне немало более обоснованных карт: П.З.)
Одной из наиболее традиционных является точка зрения о формировании общеиндоев-ропейского праязыка на Балканском полуострове (преимущественно в северной его части) и в смежном с ним Карпатском регионе Центральной Европы [Дьяконов 1982 а, б]. В эпоху неолита и энеолита здесь существовал мощный пласт земледельческих культур, по характеру во многом соответствующих тому культурному облику, который реконструируется для праиндоевропей-цев по лингвистическим данным; важную роль в построениях сторонников этой концепции иг-рает и ландшафтная аргументация — в частности, так называемый «аргумент березы», осно-ванный на том, что наименование этого дерева по существу во всех индоевропейских языках имеет общее происхождение, а значит, их единая прародина должна была находиться там, где береза не только была представлена, но являлась «главным, наиболее распространенным видом местной флоры» [Лелеков 1982, 33]. Отсюда-то, согласно этой версии, в IV—III тыс. до н. э. и происходило расселение не слишком многочисленных групп носителей различных индоевро-пейских праязыков, которые постепенно ассимилировались в местной среде, усваивающей при этом языки пришельцев; таким образом, преимущественно «мигрировали языки, а не народы, хотя для каждого мигрирующего языка должна была быть хотя бы горстка носителей» [Дьяко-нов 1982 б, 18]. В ходе этого-то процесса в лесостепную и отчасти лесную зону Восточной Ев-ропы были принесены древнеевропейские диалекты, а южнее распространились языки индои-ранской группы.
Именно к носителям этих последних, кстати, правомерно прилагать термин арии, арий-цы, претерпевший в XIX—XX вв. серьезные смысловые искажения: поначалу им стали назы-вать всех индоевропейцев, а затем он был скомпрометирован фашистской идеологией, которая, придав ему сугубо мифологизированное значение, закрепила его за представителями некоей «высшей германской расы». Между тем в действительности слово это никакого отношения к древним германцам не имеет вообще, а служило оно самоназванием в первую очередь опреде-ленной — индоиранской — группы индоевропейских племен, впоследствии разделившихся на две ветви — индоарийскую и иранскую, причем обе сохранили это название еще на весьма дли-тельный срок (к нему, в частности, восходит современное название Иран).
В последние годы детальную разработку — прежде всего в исследованиях Т. В. Гамкре-лидзе и Вяч. Вс. Иванова [1984 и др.] — получила концепция переднеазиатской прародины ин-доевропейцев, локализующая ее преимущественно в восточной части Малой Азии и в областях к югу от Кавказа. Важными для подобной локализации являются те моменты лингвистической реконструкции, которые указывают, что праиндоевропейцам были известны такие животные, как лев, обезьяна, барс, и что они не знали моря (производные от соответствующего пра-{43}индоевропейского слова в индоевропейских языках-потомках означают то море, то боло-то). Особое значение для сторонников этой концепции имеют свидетельства несомненных кон-тактов индоевропейцев эпохи их единства с носителями семитских [Иллич-Свитыч 1964] и картвельских [Климов 1981] языков, а также данные о том, что индоевропейский праязык нало-жился на северокавказский субстрат [Старостин 1988], т. е. индоевропейцы, отделившись от прочих носителей ностратических языков, ассимилировали население, говорившее на одном из северокавказских диалектов, восприняв и от него ряд слов; при этом существуют лингвистиче-ские факты, свидетельствующие, что заимствование шло именно в этом, а не в обратном на-правлении. Это позволяет сторонникам данной гипотезы считать, что индоевропейская праро-дина находилась не слишком далеко от ностратической.
Между специалистами, придерживающимися той или иной точки зрения, в настоящее время ведутся активные дискуссии, в ходе которых аргументация обеих сторон претерпевает существенную корректировку и доработку. Однако вдаваться в сущность этой полемики на страницах данной книги неуместно, тем более что она не касается непосредственно интере-сующей нас в первую очередь проблемы. Дело в том, что защитники обеих изложенных точек зрения существенно расходятся в толковании вопроса о путях проникновения определенных групп индоевропейцев на территорию Восточной Европы — с запада или с востока, в обход Каспийского моря; при этом именно указанный аспект концепции, предлагаемой сторонниками переднеазиатской локализации индоевропейской прародины: последовательность выделения отдельных индоевропейских языков и пути их распространения — представляется наиболее уязвимым и с лингвистической, и с археологической точки зрения. Но в констатации присутст-вия индоевропейцев в Восточной Европе начиная с III тыс. до н. э. дискутирующие стороны в основном едины. Сторонники переднеазиатской гипотезы даже называют степное Причерномо-рье и Поволжье своего рода «вторичной индоевропейской прародиной», поскольку предполага-ется обитание здесь на определенном историческом этапе пришедших с востока носителей це-лого блока древнеевропейских языков — кельто-италийских, иллирийских, германских, балто-славянских.
В настоящее время наиболее детально разработана и получает все большее признание теория присутствия здесь по крайней мере с III тыс. до н. э. индоиранцев (ариев). Согласно концепции, обоснованной в последние годы главным образом в работах В. И. Абаева и Э. А. Грантовского, именно с южным регионом Восточной Европы (возможно, и с примыкаю-щими областями азиатских степей — Южным Приуральем) связан ряд последовательных эта-пов истории индоиранских народов: здесь они существовали как определенное единство, выде-лившееся из индоевропейской (а затем — из арийско-греко-армянской) общности; {44}здесь же произошел и распад арийского единства на индоарийскую и иранскую ветви (причем обе они еще в течение какого-то времени продолжали обитать по соседству, в том же регионе), а затем — деление иранцев на восточных и западных. Отсюда же началось продвижение сперва индоа-рийских племен, чье появление на севере Индийского субконтинента во многом определило эт-нический облик этой территории, а несколько позже — переселение западных иранцев на тер-риторию Иранского нагорья. Но восточноиранские по языку народы еще долго составляли ос-новную массу населения этой территории [Абаев 1972; Грантовский 1970; 1981]. Такова этнои-сторическая схема, охватывающая длительный период III—I тыс. до н. э. и выстроенная в ос-новном по лингвистическим данным. В частности, важное значение для определения исконного ареала индоиранцев до их разделения, а затем индоариев и иранцев имеет исследование отно-шений индоиранских языков на разных этапах их истории с языками финно-угорской группы, о которых речь пойдет ниже. Дело в том, что арийские заимствования в финно-угорских языках свидетельствуют, что эти последние «имели культурные контакты не только с иранскими язы-ками (соседство финно-угров и иранцев имело место уже в историческое время. — В. П., Д. Р.), но еще с общеарийским и, возможно, протоиндийским», а это «делает в высшей степени веро-ятным, что разделение арийцев на две ветви, индоарийскую и иранскую, наметилось еще на их прародине в Юго-Восточной Европе» [Абаев 1972, 28—29]. Имеются и другие аргументы в поддержку такой локализации арийской прародины; в частности, ее подкрепляет анализ общего для разных индоиранских народов мифологического наследия, сложившегося, судя по ряду данных, именно на территории Восточной Европы [Бонгард-Левин, Грантовский 1983]. Архео-логические данные позволяют до некоторой степени наполнить эту схему конкретным содер-жанием.
Восточноевропейские степи в III тыс. до н. э., т. е. в эпоху, когда уже можно говорить о выделении из праиндоевропейского единства определенных языковых групп, восточноевропей-ский и западноазиатский участки обширного евразийского степного пояса занимали племена, входившие в так называемую ямную культурно-историческую область. Название это, произве-денное от преобладающего здесь определенного типа подкурганных погребальных сооружений, было введено в начале XX в. известным российским археологом В. А. Городцовым в процессе построения трехступенчатой периодизации культур бронзового века на территории Украины, включающей в качестве последовательных этапов время существования здесь ямной, ката-комбной и срубной культур. В результате активных археологических изысканий последующих десятилетий было установлено, что памятники ямного типа распространены на весьма обшир-ной территории — по крайней мере между реками Прут на западе и Урал на востоке — и пред-ставлены несколь-{45}кими локальными вариантами, чем продиктовано толкование ее не как культуры, а как образования более высокого уровня — культурно-исторической области [Мер-перт 1974; Рындина, Дегтярева 2002, 103—107]. В хозяйстве этих племен значительную роль играло подвижное скотоводство. Высказывалось даже мнение, что ямные племена по своему укладу уже были кочевниками [Шилов 1975, 81], хотя другие исследователи отмечают, что на-стоящее кочевое хозяйство стало возможным лишь с освоением верховой езды, а это, судя как по археологическим, так и по иным данным, произошло скорее всего не ранее рубежа II—I тыс. до н. э. Определенную — различную для разных локальных вариантов ямной общности — роль в хозяйстве ее создателей играло и земледелие.
По историко-лингвистической схеме время существования этой общности в основном соответствует тому этапу в истории индоевропейцев, когда их единство уже распадается, и примерно на той территории, где известны ямные памятники, можно предполагать обитание одной из их групп — еще не разделившихся на отдельные ветви индоиранцев. Конечно, с уве-ренностью говорить обо всех ямных племенах как об ариях нельзя, тем более что археологиче-ские данные свидетельствуют о разном происхождении различных локальных вариантов дан-ной общности. В то же время последнее обстоятельство само по себе не может и исключать ин-доиранство всего этого племенного массива: выше уже шла речь о том, что распространение индоевропейских языков не предполагает непременной тотальной смены прежнего населения и в ряде случаев могло происходить усвоение новых диалектов прежним в основной массе насе-лением той или иной области после вкрапления в нее определенного контингента пришельцев. Явное же сходство культуры носителей этих имеющих разные корни локальных вариантов ям-ной общности свидетельствует о каких-то унифицирующих процессах, возможно, коренящихся как раз в общности языка. Так или иначе, если искать в археологических памятниках III тыс. до н. э. следы индоиранцев, то скорее всего именно в ареале ямной культурной общности.
Некоторые исследователи, особенно зарубежные, исходя из распространения на широ-ком пространстве евразийского степного пояса в III—II тыс. до н. э. курганного погребального обряда, постулируют существование здесь в это время некоей единой «курганной культуры», связывая именно ее с процессом распространения индоевропейцев. В самом деле, практически одновременно с существованием ямной культурно-археологической общности на востоке, в Южной Сибири распространяется так называемая афанасьевская культура, памятники которой имеют определенное сходство с ямными. Однако при более внимательном отношении к крите-риям археологической классификации обнаруживается полная самостоятельность таких куль-турных явлений, как ямные и афанасьевские древности. Их однотипность опре-{46}деляется в первую очередь сходными экологическими и хозяйственными условиями, а также облегченны-ми в степном ландшафте контактами между отдельными группами населения. В то же время необходимо отметить определенную антропологическую близость ямных и афанасьевских пле-мен, особенно заметную на фоне преобладания в Восточной Сибири монголоидного населения.
Феномен афанасьевской культуры было бы очень заманчиво объяснять ранним проник-новением на восток Евразии народов индоевропейской семьи. Определенные доказательства их пребывания там в достаточно древнюю эпоху в самом деле существуют. Так, уже давно на тер-ритории Китая, в Восточном Туркестане, были найдены раннесредневековые рукописи, состав-ленные на двух неизвестных до того языках, по своим лексико-морфологическим характери-стикам, без сомнения, принадлежащих к индоевропейским. Поскольку истинное этническое на-именование носителей этих языков неизвестно, они получили в науке чисто условные названия тохарского А и тохарского Б — по имени народа тохаров, обитавшего в Средней Азии в позд-неантичную эпоху, хотя прямых оснований связывать указанные языки именно с этим народом нет. В рамках индоевропейской языковой семьи тохарские языки относятся к особой группе и не имеют прямых потомков среди современных языков, но многие их характеристики свиде-тельствуют о ближайшем их родстве с уже упоминавшейся выше так называемой древнеевро-пейской ветвью индоевропейских языков — той, о которой речь еще неоднократно будет идти в дальнейшем и которая включает балто-славянские, германские, кельтские и другие языки. При этом можно с уверенностью утверждать, что пратохарские языки ранее других древнеевропей-ских — не позже первых веков I тыс. до н. э. — выделились из этой общности. Тогда-то, задол-го до создания найденных в Восточном Туркестане раннесредневековых текстов, их носители, видимо, и проникли далеко на восток [Абаев 1965, 136 сл.].
Данные о тохарских языках — древнейшее из дошедших до нас свидетельств проникно-вения индоевропейцев столь далеко на восток Евразии; они двигались, очевидно, через тот же пояс степей, по которому происходили в обоих направлениях более или менее массовые мигра-ции различных народов на протяжении последующих тысячелетий. Следовательно, правомерно полагать, что среди создателей каких-то древних археологических культур Азии были и пред-ставители этой языковой семьи. Однако никаких критериев, позволяющих уточнить это поло-жение и соотносить с носителями пратохарских языков ту или иную конкретную азиатскую ар-хеологическую культуру, на сегодняшний день нет. По причинам хронологическим совершенно очевидно, что ими не могли быть создатели гораздо более древней афанасьевской культуры. Но приведенные факты заставляют признать, что скорее всего существовали и иные группы индо-европейцев, в свое время — в том числе на весьма {47} ранних этапах — продвинувшиеся да-леко от основного ареала праязыков этой семьи, но не идентифицируемые по той причине, что их языки, в отличие от по счастливому случаю сохранившихся тохарских, исчезли совершенно бесследно. Поэтому детальное наложение карты древних языков на археологическую в этом регионе неосуществимо в принципе. Можно намечать лишь какие-то более или менее надежные реперы. Не исключено, что как раз с одной из таких ранних миграций связана, в частности, ис-тория племен афанасьевской культуры юга Сибири.
Вернемся к рассмотрению вопроса об индоиранцах и о создателях памятников ямного типа. На ранних этапах изучения древностей эпохи бронзы юга Европейской части России была выстроена достаточно стройная схема, отражающая дальнейшую судьбу носителей ямной куль-туры. Согласно этой схеме, во II тыс. до н. э. ямные памятники в черноморско-приазовских сте-пях сменились памятниками катакомбными. Первоначально создателей этих двух культурных общностей считали генетически связанными друг с другом, но позже возобладало мнение о пришлом характере катакомбных племен, причем так же, как ямную, катакомбную культуру теперь принято рассматривать как культурно-историческую область, включающую ряд разли-чающихся между собой культур [Клейн 1970; Рындина, Дегтярева 2002, 145]. Носители по-следней, судя по всему, были в этом регионе пришельцами (или, по крайней мере, пришлый компонент принял участие в ее формировании), хотя вопрос об их прародине остается дискус-сионным, так же как их этноязыковая принадлежность. Не исключено, что некоторая их часть восприняла бытовавшие здесь ранее индоиранские диалекты. Что касается судьбы ямных пле-мен, то по крайней мере часть из них была, согласно этой схеме, вытеснена из Причерноморья, а в Нижнем Поволжье на ее основе сформировалась полтавкинская культура, явившаяся осно-вой сложения срубной культуры позднебронзовой эпохи. Эта последняя во второй половине II тысячелетия вновь распространилась на запад, в причерноморские степи, где ее прямые потом-ки дожили до начала железного века — до скифской эпохи [Кривцова-Гракова 1954]. Посколь-ку ираноязычие как скифов, так и их предшественников в Причерноморье — срубных племен — установлено достаточно надежно (об этом речь пойдет ниже), эту схему можно было бы вос-принимать как обобщенную археологическую картину ранних этапов истории индоиранцев и иранцев. Однако в настоящее время в результате широких археологических работ она подверг-нута определенному пересмотру.
Так, более сложным представляется теперь генезис срубной культуры, которую вряд ли следует целиком выводить из культуры полтавкинской. В срубном ареале выявлен ряд локаль-ных культурных вариантов, создание которых происходило с активным участием носителей различных культур предшествующего времени. В Поднепровье это племена так называемой культуры многоваликовой керамики, в Поволжье — {48} абашевской культуры[Березанская и др. 1986, 44—47]. Не вполне прямолинейно-генетической представляется ныне и связь между срубной культурой, с одной стороны, и причерноморскими культурами, прежде трактовавши-мися как позднейшие этапы ее развития, — сабатиновской и белозерской, а также черногоров-ско-новочеркасскими памятниками рубежа бронзового и железного веков — с другой. Говорить определенно об этноязыковой принадлежности носителей всех этих культур на се-{49}годняшний день затруднительно, за исключением того, что все они, видимо, принадлежали к индоевропейцам и что среди них так или иначе представлены народы индоиранской, а позже иранской ветви.
Итак, обобщенный вывод из анализа кратко изложенных выше историко-лингвистических и археологических данных состоит в том, что конец III и все II тысячелетие до н. э. (по археологической периодизации — эпоха средней и поздней бронзы) на юге Восточной Европы может рассматриваться как время обитания здесь индоиранцев, а позже — иранцев. С высокой степенью вероятности их история в значительной мере может быть соотнесена с пле-менами — носителями срубной культуры [Рындина, Дегтярева 2002, 193 и сл.]. Если ранее прародиной иранцев считали Среднюю Азию [Оранский 1979, 63], то сейчас, после работ В. И. Абаева и Э. А. Грантовского, как и более раннюю общеарийскую прародину, ее все уве-реннее помещают на юге Восточной Европы.
 
Схематический разрез кургана и инвентарь катакомбной культуры (Авдусин Д. А. Археология СССР. М., 1967. С. 107)
Здесь необходимо остановиться еще на одной гипотезе о происхождении народов ин-доиранской ветви и об их археологических следах. В последние годы российская исследова-тельница Е. Е. Кузьмина предложила разносторонне аргументированную теорию об арийской принадлежности создателей так называемой андроновской культурной общности [Кузьмина 1994]. Эта общность, типологически во многом близкая к срубной и в основном синхронная ей, являлась ее непосредственным восточным соседом и была распространена в степной и лесо-степной зоне между Южным Уралом и Верхним Енисеем. Е. Е. Кузьмина провела разносторон-ний анализ андроновских памятников и сопоставила их различные характеристики (устройство жилищ и поселений, технологию изготовления посуды и ее формы, степень освоения металлур-гического производства и его особенности, набор разводимых домашних животных и т. п.) с теми данными о материальной культуре ариев, которые могут быть воссозданы на основе исто-рико-лингвистического анализа. При этом обнаружились весьма выразительные совпадения. Пожалуй, в отечественной исторической литературе работа Е. Е. Кузьминой представляет наи-более детальный опыт сопоставления археологического материала с картиной, воссозданной на основе историко-лингвистических реконструкций. Вывод Е. Е. Кузьминой состоит в том, что культурный облик андроновцев вполне соответствует «культуре индоиранцев, особенно индоа-риев» [1994, 266], и это дало ей основания для соответствующей их этнической атрибуции.
Гипотеза эта весьма интересна. Следует принять во внимание, что археологами установ-лен факт проникновения именно андроновцев или близкородственных им племен в различные районы Средней Азии, где с начала исторического времени засвидетельствовано ираноязычное население (территория древней Бактрии, древнего Хорезма и т. д.), и что именно этим проник-новением большинство исследователей склонны {50} объяснять иранизацию этих регионов. При этом существует гипотеза, что еще до иранцев в те же области проникало индоарийское население и что наличие этого раннеарийского субстрата облегчило укоренение здесь иранских языков. Имеются и другие данные, подтверждающие ключевые положения этой теории.
В связи с рассмотрением этой гипотезы имеет смысл привести один наглядный пример взаимодействия историко-лингвистических методов и археологии при воссоздании ранних эта-пов этнической истории. Еще в 1970 г. Э. А. Грантовский — один из основных создателей тео-рии о локализации арийской прародины в евразийских степях, характеризуя облик материаль-ной культуры и социальную организацию индоиранских племен по историко-лингвистическим данным, специально отметил важную роль в их жизни боевых колесниц и воинов-колесничих как особой социальной прослойки. Тогда это мнение вызвало возражения ряда ученых, пола-гавших, что арии восприняли колесницу из переднеазиатских культур лишь после того, как по-кинули свою степную прародину. Убедительных археологических свидетельств существования
 
Реконструкция погребального сооружения с колесницей из могильника Синташ-та (Генинг и др. 1992. С. 154. Рис. 72). {51}
колесниц в евразийских степях во II тыс. до н. э. на тот момент еще не было, и Э. А. Грантов-скому приходилось обосновывать свою точку зрения во многом умозрительными выкладками либо ссылками на малочисленные и не слишком выразительные находки [Грантовский 1970, 359]. Конечно, это ослабляло его аргументацию. Но практически сразу после выхода книги Э. А. Грантовского — в начале 1970-х гг. — на Южном Урале были раскопаны погребения на-чального этапа андроновской эпохи, содержащие двухколесные колесницы, предназначенные для пароконной упряжки [Генинг и др. 1992, 203 и др.]. Основанная на реконструкции гипотеза получила, таким образом, блестящее материальное подтверждение.
Все это свидетельствует, что теория о индоиранстве андроновских племен содержит серьезное рациональное зерно. Вместе с тем она порождает и ряд проблем. Прежде всего следу-ет принять во внимание огромный ареал андроновской культурной общности, тогда как лин-гвистические данные предполагают формирование арийского единства на достаточно компакт-ной территории (об этом говорят, в частности, упомянутые выше языковые следы контактов ариев с финно-уграми [Хелимский 2000, 505— 510]). Важны также приведенные выше данные о высокой вероятности арийской атрибуции создателей срубной культуры. Правда, археологиче-ски засвидетельствованы не только тесные контакты западных андроновцев и восточных сруб-ников, но и взаимопроникновение определенных групп тех и других, что делает весьма вероят-ным распространение среди племен обеих этих культурных общностей родственных арийских диалектов. Но рассматривать в качестве зоны раннего обитания ариев весь огромный срубно-андроновский ареал лингвистические данные вряд ли позволяют. Впрочем, детальная разработ-ка археологического аспекта индоиранской проблемы делает еще по существу лишь первые ша-ги, и по мере ее углубления многие затруднения, естественно, будут устранены, хотя парал-лельно неизбежно будут возникать и новые вопросы.
Итак, мы убедились, что согласно преобладающему в современной науке мнению юг Восточной Европы и, возможно, смежные с ним области Азии сыграли важную роль в форми-ровании большого массива индоевропейских народов — индоиранцев (ариев), в дальнейшем расселившихся по обширным пространствам Старого Света. Канва этого расселения на сего-дняшний день в общих чертах выглядит так. Первыми ушли со своей прародины протоиндоа-рии. Произошло это около середины {52} II тыс. до н. э. Некоторые исследователи считают да-же возможным допускать, что сам «распад индоиранского единства осуществился прежде всего за счет расселения праиндийского культурно-языкового комплекса», хотя все же «часть его могла остаться в Юго-Восточной Европе (и в этом случае позже была поглощена иранцами или их отдельными группами)» [Грантовский 1970, 353].
Заслуживает внимания, что об этой миграции протоиндоариев мы узнаем не только из историко-лингвистических реконструкций, но можем опираться и на данные письменных ис-точников, являющихся вообще древнейшими письменными свидетельствами об индоиранцах. Известны два древневосточных документа середины II тыс. до н. э., где в текст вкраплены слова арийского происхождения: в договоре хеттского царя с правителем государства Митанни упо-мянуты имена богов, позже известных в древнеиндийском пантеоне, а в коневодческом тракта-те приведена терминология, связанная с практикой конского тренинга и восходящая к системе индоиранских числительных. Языковые особенности этих слов свидетельствуют, что они, ско-рее всего, принадлежат какому-то диалекту индоарийской группы после разделения арийских языков на две ветви [Абаев 1972, 33]. По существу это первое прямое свидетельство о начале расселения ариев с их восточноевропейской прародины, в дальнейшем приведшего их в Индию и Иран. Можно ли связывать появление этих ариев в Передней Азии непосредственно с про-движением народов той же группы в Индию и считать, что оно являлось как бы первым их ша-гом на пути туда, или в данном случае речь идет о какой-то самостоятельной их группе, позже бесследно растворившейся в местной этнической среде, окончательно решить вряд ли возмож-но; в науке были высказаны обе точки зрения [ср.: Абаев 1972, 33; Дьяконов 1970, 42] . Очевид-но, путь их лежал через Кавказ, как и маршрут многих арийских миграций более позднего вре-мени. Предпринимавшиеся попытки найти археологические следы этих так называемых перед-неазиатских ариев выглядят неубедительно. Да и слишком рассчитывать на обнаружение их здесь не приходится: скорее всего, в Передней Азии задержались только немногочисленные во-инские отряды ариев, быстро воспринявшие местную материальную культуру, в том числе бо-лее развитое военное снаряжение. Сказанное не исключает, конечно, что какие-то группы про-тоиндоариев продвинулись в Индию иными путями — через Среднюю Азию.
Не находит яркого археологического выражения и появление индо-ариев в самой Индии. Вообще попытки реконструкции арийских миграций (как в Индию, так и в Иран), по археоло-гическим данным, оказались в значительной степени безуспешными (======== вот здесь бы и перейти к гаплогруппам: П.З.) . Было, к примеру, высказано мнение об их связи с распростра-нением из определенных областей Среднего Востока так называемой серой керамики [Ghirshman, 1977], но всесторонний анализ показал, что связанная с этой керамикой археоло-{53}гическая культура никак не соответствует культурному облику древнейших индоиранцев, каким он предстает по историко-лингвистическим материалам, а ее первоначальный ареал и время появления в разных регионах не согласуются с данными о локализации прародины ариев и об истории их расселения [Грантовский 1981]. Те археологические комплексы в Индии, кото-рые более или менее правомерно связывать с пришедшими сюда индоариями, как и более позд-ние памятники Ирана, относящиеся ко времени появления здесь носителей иранских языков, свидетельствуют, что арийские миграции не сопровождались распространением характерной для них на прародине археологической культуры в ее целостном виде. Это один из примеров той описанной во введении ситуации, когда распространение людей, присущих им языков и черт материальной культуры происходило с неодинаковой интенсивностью.
Через несколько столетий после ухода индоариев с их восточноевропейской прародины происходит распад оставшихся там ираноязычных племен на западных и восточных иранцев (в смысле языковой их принадлежности, а не взаиморасположения зон обитания), и на рубеже II—I тыс. до н. э. начинается продвижение первых в сторону Иранского нагорья. Именно эти ми-грации заложили основу формирования таких народов древнего Ирана, как персы, мидяне и др. Долгое время преобладало мнение, что их путь туда пролегал через Среднюю Азию, а по тер-ритории самого Ирана ираноязычное население распространялось в направлении с востока на запад. Однако, анализируя последовательность появления в ономастическом материале, зафик-сированном ассирийскими текстами на территории будущего Ирана, личных имен и топонимов, для которых можно предполагать происхождение из иранских языков, Э. А. Грантовский пока-зал, что направление их распространения было обратным и что скорее всего западноиранские племена проникли на территорию своего обитания в историческую эпоху через Кавказ [Гран-товский 1970]. Путь их продвижения отчасти удается проследить и по находкам цепочки всад-нических погребений степного типа в Закавказье и Западном Иране [Погребова 1977], но гово-рить о том, что пришельцы несли с собой целостный комплекс материальной культуры, не при-ходится и проследить их миграцию как процесс распространения некоей археологической куль-туры не удается: правомерно говорить о внедрении в местную в основе своей культуру лишь некоторых собственно иранских черт — в первую очередь тех, что связаны с традиционной для ариев идеологией и со свойственными им специфическими особенностями хозяйственно-бытового уклада (коневодство, верховая езда и т. п.).
Не позже начала I тыс. до н. э. происходит распад и того восточноиранского единства, зоной существования которого до тех пор оставалась все та же восточноевропейская степь, где происходили все преды-{54}дущие членения арийской общности. Именно восточноиранскими по своим лингвистическим характеристикам являются языки тех народов, которых начало ис-торической эпохи застает в Средней Азии, — бактрийцев, согдийцев, хорезмийцев. Но часть восточных иранцев в то время по-прежнему обитала в степях Восточной Европы; о них речь пойдет в следующей главе. Сейчас же следует еще раз подчеркнуть колоссальную роль, кото-рую названный регион, будучи прародиной всех народов индоиранской языковой семьи, сыграл в этнической истории огромных пространств Старого Света.
«ДРЕВНИЕ ЕВРОПЕЙЦЫ» В ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ (ПРЕДЫСТОРИЯ – если кто в истории, то это не предыстория: П.З.)
Возвратимся в конец IV—III тыс. до н. э. — ко времени распада индоевропейской общ-ности. Этот процесс обусловил обитание на территории будущей России, помимо индоиранцев, носителей и другой ветви индоевропейских языков — представителей уже упоминавшегося древнеевропейского единства. В историческое время эти языки составляли несколько обосо-бившихся друг от друга групп — славянскую, балтскую, германскую и др., но лингвистические данные свидетельствуют, что такое разделение произошло позднее — по мере отделения от общего массива отдельных групп. Так, после выделения германцев в Восточной Европе от Вис-лы до Оки существовала балтийская (балто-славянская) общность племен (еще не обособив-шиеся друг от друга балты и славяне). В интересующее же нас в данный момент время можно говорить о носителях всех древнеевропейских языков лишь как о некоей этнокультурной цело-стности, и только в таком ключе следует пытаться найти их археологические следы.
В это время на обширных пространствах Центральной и Северной Европы — от Южной Скандинавии и бассейна Рейна до Волго-Камья — распространяется большая группа так назы-ваемых культур боевых топоров и шнуровой керамики (название происходит от наиболее ти-пичного предмета вооружения этих племен и от характерного для них способа орнаментации глиняной посуды). Считается, что зоной формирования всех этих культур явилась область меж-ду Вислой и Днепром, откуда началось их продвижение в разных направлениях. Уже давно бы-ло высказано мнение, что именно оно обусловило распространение по территории Центральной и Восточной Европы носителей древнеевропейской ветви индоевропейских языков [Брюсов 1961].
В этом плане наше внимание должны привлечь памятники так называемой фатьянов-ской культуры, принадлежащей к кругу культур боевых топоров и распространенной в первой половине II тыс. до н. э. на {55} достаточно обширной территории лесной зоны Восточной Ев-ропы — от Новгородской области на западе до бассейна Камы и Ветлуги на востоке (иногда в рамках этой культуры одну из групп памятников такого типа рассматривают как самостоятель-ную балановскую культуру) [Эпоха бронзы 1987, 58 сл.; Рындина, Дегтярева 2002, 145 и сл.]. Археологические материалы рисуют фатьяновцев как носителей комплексного хозяйства, включающего скотоводство в его специфически лесных формах, земледелие (преимуществен-но, очевидно, подсечно-огневое), охоту и рыболовство. На территории своего распространения эти племена были, безусловно, пришлыми, причем отношения мигрантов с прежним населени-ем порой складывались весьма конфликтно: известны случаи захоронения убитых в ходе воен-ного столкновения фатьяновцев непосредственно на территории стоянок, принадлежащих но-сителям распространенных здесь до их прихода культур; подобные памятники археологически-ми средствами рисуют выразительную картину древних межэтнических столкновений (см., на-пример: Раушенбах 1960). О воинственном нраве пришельцев свидетельствует и характерный для фатьяновской культуры инвентарь. Среди наиболее типичных для него предметов — разно-
 
Фатьяновские боевые топоры и шнуровая керамика (Авдусин Д. А. Археология СССР. М., 1967. С. 119) {56}
образные сверленые боевые топоры, известные в огромном количестве, причем не только в по-гребениях, но и как отдельные случайные находки; очевидно, это следы боевых стычек, в ходе которых топоры, чьи рукояти легко ломались, часто бросали на поле сражения.
Время существования и ареал фатьяновской культуры позволяют, видимо, рассматри-вать ее создателей как одну из групп носителей древнеевропейских языков — тем более, что именно на этой территории фиксируется широкое распространение балтских по происхожде-нию гидронимов и прослеживается влияние балтских языков на языки местных финно-угорских народов [Топоров 1997; Напольских 1997, 119 и сл.]. Однако этот ареал может обозначать лишь крайний — и традиционный с бронзового века — предел расселения индоевропейцев, вкли-нившихся в финно-угорский, как считает большинство исследователей, массив носителей куль-тур ямочно-гребенчатой керамики в лесной зоне, но не связан с носителями собственно балт-ских языков, выделившихся значительно позднее — в железном веке [ср. Дики 2002, 66 и сл., 169 и сл.; Седов 1990; 1997].
В бронзовом веке — в середине II тыс. до н. э. — в Средней Европе формируется новая общность археологических культур, непосредственно связанная с последующими кельтскими, германскими, балтскими, славянскими и др. этническими культурами: это т. н. культуры полей погребений (культуры полей погребальных урн). Обряд трупосожжения с захоронением каль-цинированных костей в урну или ямку без археологически различимого надгробного памятника (на «поле») остается характерным для этих культур вплоть до эпохи Великого переселения на-родов в III—VII вв.
О дальнейшей судьбе древнеевропейского населения, в частности о разделении балтов и славян, речь пойдет в следующих главах. Сейчас же ограничимся констатацией того факта, что именно этнокультурные процессы II тыс. до н. э. во многом определили этнический облик лес-ной полосы Восточной Европы на последующих этапах ее истории.
Судя по ряду данных, к этому времени относятся и вторичные, не восходящие к обще-индоевропейскому времени, контакты между разными группами индоевропейцев — к примеру, фиксируемые по языковым данным контакты иранцев с носителями разных древнеевропейских диалектов [Абаев 1965]. Такие контакты представляются вполне возможными и в свете данных археологии. Так, известны факты проникновения далеко на север — вплоть до бассейна Оки — определенных групп носителей срубной культуры, где они наряду с племенами, обитавшими здесь с эпохи неолита, приняли участие в формировании так называемой поздняковской куль-туры средне- и позднебронзового века [Попова 1960]. {57}
НАРОДЫ ИНЫХ ЯЗЫКОВЫХ СЕМЕЙ
НА ТЕРРИТОРИИ РОССИИ В ДОИСТОРИЧЕСКУЮ ЭПОХУ
(============= в реальной истории нет доисторических эпох: всё история разных премён: П.З.)
Мы охарактеризовали в общих чертах два этноязыковых массива населения этой терри-тории, относящихся к индоевропейской семье, — индоиранский и древнеевропейский. Видимо, в это же время индоевропейское население Восточной Европы вступало в контакты и с пред-ставителями других языковых семей. Для краткого освещения судеб этих последних нам сейчас необходимо вернуться в глубь времен, к эпохе распада ностратической общности, поскольку именно этот процесс предопределил их возникновение. В первую очередь здесь следует сказать о народах уральской языковой семьи.
К ней относятся носители финно-угорских и самодийских языков. Судя по данным лин-гвистической реконструкции, общеуральская прародина приблизительно в VI—IV тыс. до н. э. находилась в таежной зоне — области распространения ели, сосны, пихты, сибирского кедра или кедровой сосны, лиственницы, а из животных — северного оленя, соболя, куницы. Носите-ли уральского праязыка были рыболовами и охотниками. Рыбу ловили сетями и с помощью за-пруд, охотились с луком и стрелами. Разведения домашних животных они еще не знали, но держали собак. Из средств передвижения им были известны лодки и лыжи, а также сани для перевозки охотничьей добычи. Эти и другие данные позволили лингвистам локализовать пра-родину уральских языков близ Северного Урала, между нижним течением Оби и истоками Пе-чоры, большей частью в Западной Сибири [Хайду 1985; Напольских 1997, 105 и сл.; Хелимский 2000], куда носители этого праязыка проникли, видимо, не позднее рубежа мезолитической и неолитической эпох с юга, смешавшись здесь с каким-то субстратным населением. В дальней-шем происходит распад уральского единства на самодийскую и финно-угорскую ветви, а затем этой последней — на финно-пермскую и угорскую, причем предприняты попытки соотнести эти языковые процессы с теми, которые прослеживаются по археологическим данным. Так, по-следнее из отмеченных разделений соотносят с членением существовавшей в Приуралье и За-падной Сибири в неолитическую эпоху зоны распространения так называемой гребенчатой не-олитической керамики на два ареала — приуральский и зауральский; предпринимались также опыты достаточно детального соотнесения археологических материалов с процессами, характе-ризующими раннюю стадию формирования языков самодийской группы [cм.: Косарев 1987, 314 сл.].
Что касается предыстории засвидетельствованных в историческое время в северных и центральных областях Восточной Европы многочисленных финноязычных народов, то ее свя-зывают либо с племенами ряда культур так называемого ямочно-гребенчатого неолита — лья-{58}ловской, рязанской, карельской и др., либо с племенами волосовской культуры. Вообще, если исключить тюркоязычные народы, появившиеся на обширных пространствах севера Евра-зии позже, то можно сказать, что основы этнической карты этого обширного региона, известной нам в начале исторического времени, были заложены именно в эпоху позднего неолита и брон-зы: тогда определились основные границы распространения здесь не только индоевропейской и уральской языковых семей, но и ареалы их более дробных ветвей — индоиранской, балто-славянской, финно-угорской, самодийской и т. д. В настоящее время ведется тщательная и кро-потливая работа по изучению как историко-лингвистических, так и археологических данных на этот счет, а также по их согласованию между собой (см. из последних работ [БСИ 1988—1996; Хелимский 2000]).
Из языковых семей, образовавшихся в процессе распада ностратического единства, на территории России представлена еще и алтайская. До недавнего времени ее считали одним из ответвлений урало-алтайской семьи, но сейчас их принято разделять. Судя по лингвистическим данным, носители алтайского праязыка до его распада на рубеже VI—V тыс. до н. э. обитали там, где росли хвойные и дикие плодовые деревья, растения с гибкими ветвями, удобными для плетения, черемуха, орешник, бобовые. Зимой выпадал снег. Ландшафт включал чащобы, где водились пушные звери, болота и заболоченные луга, равнины со стадами диких копытных, в том числе оленей и лошадей (для алтайского праязыка реконструируется слово [лошадиная] грива), на которых велась охота. Праалтайцы разводили на полях несколько видов злаков, ско-рее всего, ячмень и просо. Исходя из всего этого, можно предполагать, что прародина народов этой семьи находилась на стыке степей и смешанных лесов, вернее всего в Южной Сибири, в районе Алтая и Саян.
На Дальнем Востоке — в Приамурье и Приморье — имеются данные антропологии, по-зволяющие относить неолитических охотников и рыболовов к северноазиатским монголоидам байкальского типа, близкого тунгусо-маньжчурским народам; орнаментация неолитической керамики напоминает традиционный «этнографический» орнамент народов Приамурья [Неолит Северной Евразии, 314 и сл.], однако прямые этногенетические реконструкции были бы преж-девременны.
Наконец, следует остановиться на тех языках, которые не восходят к ностратической общности. На территории России к их числу относится прежде всего большинство языков, рас-пространенных у народов Кавказа. Как уже говорилось, недавно была выдвинута фундамен-тально обоснованная гипотеза, что ныне столь территориально удаленные друг от друга языки, как китайский и адыгский, изначально принадлежали к одной макросемье, сложившейся в зоне, располагавшейся неподалеку от области формирования ностратической общности. Эта макро-семья {59} получила название синокавказской. В восточных областях России одну из восходя-щих к ней особую семью ныне представляет язык кетов, обитающих в бассейне Енисея. Что же касается языков северокавказской семьи, распространенных много западнее и генетически свя-занных с той же древней макросемьей, то, вопреки ее названию, данному по области нынешне-го распространения входящих в нее языков, их прародина находилась в переднеазиатском ре-гионе. Об этом говорят контакты прасеверокавказских языков с языками других семей, а также то, что древнеписьменные северокавказские (по лингвистической классификации, а не по ареа-лу) языки — восточнокавказские хурритский и урартский и западнокавказский хаттский — бы-ли распространены к {60} югу от Кавказского хребта. Само разделение этой семьи на западную и вос-точную ветви произошло, очевидно, там же на рубеже VI—V тыс. до н. э., и на Северный Кавказ они проникали уже по отдельности. Из современных языков к первой ветви относятся языки нахско-дагестанской группы, а ко второй — абхазо-адыгские. Прасеверокавказцы, судя по реконструируемой лексике, занимались земледелием — выращивали злаковые культуры, а также разводили крупный и мелкий рогатый скот, свиней, знали лошадей и ослов. Им были известны некоторые металлы и колесная повозка.
 
Петроглифы Нижнего Амура и изображения на сосудах
Уверенно соотносить разные этапы истории этой языковой семьи с определенными археологиче-скими культурами пока преждевременно [Мунчаев 1975, 412; Рындина, Дегтярева 2002, 91—97]. Досто-верно можно сказать, что в эпоху бронзы восточная и западная области Северного Кавказа четко разли-чались по облику материальной культуры. Археологически прослеживаются и достаточно длительные связи этого региона с Закавказьем и Передней Азией. Так, прослежен процесс проникновения на Северо-Восточный Кавказ не позднее середины III тыс. до н. э. сложившейся к югу от Кавказского хребта куро-аракской культуры эпохи энеолита [Мунчаев 1975, 195; Рындина, Дегтярева 2002, 91—97], которую не-которые исследователи связывают с народами — носителями языков хурритской группы. К «кругу пе-реднеазиатских поздне-энеолитических культур» археологи относят известную майкопскую культуру, распространенную в III тыс. до н. э. в западных областях Северного Кавказа — в основном на левобере-жье Кубани [Андреева 1977; Мунчаев 1994; Рындина, Дегтярева 2002, 97—101], но вопрос об этноязы-ковой принадлежности ее носителей является предметом острых дискуссий, в ходе которых высказыва-лись и довольно фантастические суждения; пока что он далек от разрешения. Майкопская культура в истории древних народов Восточной Европы представляет особый интерес по иной причине: знамени-тый Большой Майкопский курган, давший название самой культуре, представляет одно из древнейших на территории России погребений, в котором чрезвычайно богатый инвентарь был призван подчеркнуть высокий социальный статус захороненного здесь человека. Майкопский курган сравнивают (по обряду и инвентарю) с царскими усыпальницами Ура в Месопотамии. Детальная же археологическая идентифи-кация народов, принесших сюда языки северокавказской семьи, — очевидно, дело будущего [Марковин 1990].
Таковы некоторые приемы и результаты реконструкции ранних этапов этнической истории тер-ритории России на протяжении огромного периода — от заселения ее человеком до конца бронзового века. Для следующих эпох и имеющиеся в нашем распоряжении материалы, и методика работы с ними, и степень детализации получаемой картины приобретают качественно иной характер. {61}
ГЛАВА III
КИММЕРИЙЦЫ, СКИФЫ И ГРЕКИ В ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ
ПОЯВЛЕНИЕ ПЕРВЫХ ПИСЬМЕННЫХ СВИДЕТЕЛЬСТВ
ПО ИСТОРИИ НАРОДОВ РОССИИ
C первых веков I тысячелетия до н. э. в истории тех регионов, которые составляют пред-мет нашего внимания, наступает новая фаза. Хотя сами коренные обитатели этих территорий все еще по-прежнему остаются на бесписьменной стадии, они оказываются в поле зрения более развитых цивилизаций — прежде всего древнегреческой, и в произведениях античных авторов мы обнаруживаем многочисленные и разнообразные сведения о народах Восточной Европы и даже об их более восточных соседях. Отрывочные сведения о народах, населявших в то время интересующие нас земли, встречаются и в древневосточных письменных памятниках. Во всех этих источниках мы впервые находим связанные с территорией России этнические наименова-ния, некоторые сведения — отчасти исторические, отчасти легендарные — о происхождении обозначаемых этими этнонимами народов и другую информацию, в той или иной мере связан-ную с этнической историей. Поэтому начиная с указанного времени воссоздание древней этни-ческой истории территории России базируется уже не только на данных археологии и лингвис-тики, но и на вербальных свидетельствах. Правда, необходимо иметь в виду инокультурную по отношению к описываемым народам принадлежность этих свидетельств, что, как уже отмеча-лось во введении, требует при их использовании не безоговорочного доверия к содержащимся в них сообщениям, а сугубо аналитического подхода.
ГРЕЧЕСКАЯ КОЛОНИЗАЦИЯ СЕВЕРНОГО ПРИЧЕРНОМОРЬЯ
Появлением таких источников мы обязаны в первую очередь процессу греческой коло-низации побережья Черного моря. Прекрасные мореплаватели, греки рано начали осваивать обширные пространства Средиземноморья и ряд областей за его пределами. Судя по косвенным данным, в Черноморский бассейн они проникли довольно рано. Отголоски этих первых путе-шествий сохранились в эллинских мифах — к примеру, в знаменитом рассказе о путешествии возглавляемых Ясоном аргонавтов за золотым руном в Колхиду — область в Юго-Восточ-{62}ном Причерноморье; согласно одному из толкований, с Черным морем связаны и некото-рые из легендарных странствований Одиссея, хотя эта точка зрения встречает и серьезные воз-ражения со стороны тех, кто связывает маршруты плаваний Одиссея с западными областями известной грекам ойкумены. Как бы то ни было, определенными сведениями о далеких север-ных землях греки к началу I тысячелетия до н. э. уже располагали, и когда в VIII—VII вв. до н. э. начался процесс Великой колонизации — вызванного экономическими и демографически-ми причинами расселения эллинов по новым землям, — он не мог обойти и Причерноморье [Иессен 1947; Лапин 1966; АГСП, 1955, 23—30, и др.].
В собственно греческой исторической традиции освоение эллинами этого региона нашло краткое, неполное и отчасти легендарное по своему характеру отражение. Более полно освеща-ют этот процесс многочисленные и разнообразные археологические данные. С конца XVIII в., после присоединения Черноморского побережья к России, здешние древнегреческие поселения активно подвергались раскопкам, сначала любительским и случайным, а по крайней мере со второй половины XIX столетия систематическим и вполне для того времени профессиональ-ным. Продолжаются они и в наши дни.
Наиболее ранняя из известных нам по археологическим данным греческая колония в этом регионе возникла в середине VII в. в устье Днепро-Бугского лимана, на современном ост-рове Березань (судя по геоморфологическим данным, тогда это был полуостров, отделившийся от материка лишь при последующем изменении конфигурации черноморских берегов). Вслед за ним на протяжении примерно столетия в разных районах Северного и Восточного Причерно-морья, на территории современных Украины, России и Грузии, возник целый ряд крупных го-родов, позже обросших более мелкими поселениями преимущественно сельскохозяйственного характера. Одним из важнейших греческих центров в Причерноморье являлся город Ольвия на правом берегу Бугского лимана, основанный выходцами из ионийского Милета. Множество больших и малых поселений, основанных независимо друг от друга на обоих берегах Керчен-ского пролива — на Керченском и Таманском полуостровах, со временем объединились в еди-ное Боспорское царство со столицей в городе Пантикапее, располагавшемся на месте современ-ной Керчи. Колонизации подвергся и западный берег Крымского полуострова. Наконец, в III в. до н. э. была основана самая северная из греческих колоний в Восточной Европе — распола-гавшийся близ устья Дона г. Танаис.
Память о древнегреческих колониях сохраняется в современной причерноморской топо-нимике, поскольку в ходе последовавшей за присоединением этих земель к России кампании по основанию новых городов многим из них были даны известные из античных сочинений древ-ние названия: таковы Севастополь, Херсон, Одесса, Евпатория и т. п. {63}
Правда, недостаток исторических знаний привел к тому, что почти все подобные назва-ния были помещены не на своих исконных местах. Так, древний Себастополис находился не в Юго-Западном Крыму, где располагается его современный тезка, а на кавказском побережье, близ нынешнего Сухуми. Зато как раз на месте современного Севастополя, а не на Нижнем Днепре, как теперь, в древности находился Херсонес (средневековый Херсон). Одним из не-многих современных городов, носящих подлинное имя своего античного предшественника, оказалась Феодосия.
Греческие общины, составившие население основанных на черноморском побережье го-родов, в соответствии с эллинскими обычаями старались сохранять — про крайней мере на первых порах — этническую чистоту своего состава. Но с самого начала своей истории они не-избежно вступали в разнообразные контакты с местным населением этого региона. Это требо-валось уже для самого основания колоний. О том, как протекал процесс колонизации и как складывались при этом отношения переселенцев с аборигенами, нам известно немного. Одно время археологи настойчиво искали на месте большинства причерноморских эллинских горо-дов следы местных поселений непосредственно предшествующего их основанию времени, стремясь показать, что колонии возникали на тех самых местах, которые уже были освоены прежними обитателями этих земель. Однако убедительных примеров такого рода по существу не обнаружено. Большинство колоний возводилось, очевидно, на не заселенных до того участ-ках. У средневекового автора Стефана Византийского содержится сообщение, что место для основания Пантикапея было предоставлено его основателям скифским царем Агаэтом; правда, сам акт основания этого города в упомянутом сообщении приписан здесь сыну мифического царя Колхиды Эета, фигурирующего, в частности, в сказании об аргонавтах; поэтому опреде-лить, чисто легендарный или в какой-то мере исторический характер имеет это свидетельство, без дополнительной информации невозможно.
По-разному — то мирно, то достаточно конфликтно — складывались отношения греков с местным населением и в дальнейшем. Но так или иначе южные области Восточной Европы на протяжении примерно тысячелетия являлись ареной довольно тесных экономических, полити-ческих и культурных контактов носителей античной цивилизации с обитавшими здесь народа-ми. В этих условиях античный мир не мог не проявлять к своей северо-восточной периферии пристального интереса, продиктованного как чисто прагматическими соображениями, так и ду-ховными запросами греческой, а позже римской интеллектуальной элиты. Конечно, в глазах эллинского мира все эти народы были «варварами» — так традиционно определял античный мир носителей любой иной культуры, в том числе таких высокоразвитых, как египетская или иранская (как и противопоставление собственного народа «варварам {64} четырех сторон све-та» в картине мира китайской цивилизации: [ср. Крюков 1984]). Но интерес к варварскому миру обусловил проникновение в античную литературу многочисленных сведений о нравах, обычаях и истории как тех народов, которые являлись непосредственными соседями греческих причер-номорских колоний, так и тех, что обитали в более отдаленных областях северной части из-вестной греко-римскому миру ойкумены (см. ниже о сходных явлениях в китайской традиции; сравнительный анализ «этнической классификации» у древних авторов см. в кн.: [Крюков и др. 1979, 268 и сл.]).
ЭТНОИСТОРИЧЕСКИЕ СВЕДЕНИЯ В АНТИЧНОЙ ЛИТЕРАТУРЕ
Сведения эти разнообразны по содержанию, характеру подачи и мере достоверности. Чаще всего это краткие, брошенные мимоходом замечания, порой к тому же достаточно фанта-стические, восходящие к популярным во все времена и у всех народов рассказам о странностях далеких баснословных земель. Но иногда подобные сообщения, при всей своей краткости, со-держат вполне реальные и весьма ценные сведения, поддающиеся согласованию с другими данными; однако для того, чтобы выделить такие по-настоящему информативные свидетельст-ва из массы недостоверных утверждений, как правило, требуется большая сопоставительная и источниковедческая работа. Наиболее же ценными являются, конечно, античные сочинения иного рода — те, в которых содержится пространное и разностороннее описание тех или иных областей Восточной Европы и смежных с ней территорий Азии и их обитателей, описание, ос-нованное либо на личных впечатлениях автора, либо на систематизации данных, почерпнутых из сочинений его предшественников на ниве античной науки и словесности (см. Приложение).
Последнее обстоятельство особенно важно, потому что многие весьма ценные по содер-жанию древние сочинения до нас не дошли, и мы знаем о них лишь по более или менее много-численным ссылкам в произведениях более позднего времени. К числу таких почти утерянных для нас авторов относится, к примеру, Гекатей Милетский (конец VI — начало V в. до н.э.), со-ставивший обширное «Землеописание», постоянные ссылки на которое мы находим в античной и раннесредневековой литературе. Судя по этим ссылкам, Гекатею были известны — по край-ней мере по названиям — многие народы Причерноморья, Северного Кавказа, более восточных областей Евразии, в иных контекстах в античной литературе вообще не упомянутые. Можно лишь предполагать, насколько ценным оказался бы этот труд в контексте рассматриваемой те-мы, сохранись он до наших дней, поскольку он позволил бы составить весьма подробную этно-географическую карту интересующих нас регионов. Дошедшие же до нас отрывки из него со-держат по пре-{65}имуществу лишь не локализуемые с достаточной достоверностью этнонимы и непригодны для реализации такой задачи.
Из сохранившихся античных сочинений важнейшим и наиболее ценным для исследова-теля истории народов, обитавших в древности на территории нынешней России, является, без сомнения, так называемый Скифский рассказ Геродота (V в. до н. э.), занимающий значитель-ную часть четвертой книги его знаменитой «Истории» в девяти книгах. Практически общепри-знано, что, готовясь к созданию своего фундаментального труда по истории греко-персидских войн и путешествуя по тем странам, где развертывались события, так или иначе, по его мне-нию, с этими войнами связанные, Геродот посетил и Северное Причерноморье. Существуют разные мнения насчет того, достиг ли он глубинных земель этого региона или ограничился пре-быванием в Ольвии, но собранные во время этого путешествия сведения в совокупности с дан-ными, почерпнутыми им у более ранних авторов, позволили ему детально описать многие сто-роны жизни народов Восточной Европы, в первую очередь скифов.
Интересные сведения о скифах и соседних с ними народах находим мы в трактате «О воздухе, водах и местностях», составление которого приписывается младшему современнику Геродота, известному древнегреческому врачу Гиппократу. Поскольку его авторство точно не установлено, данный источник иногда обозначается как сочинение Псевдо-Гиппократа (Ps. Hipp.). В силу своих естественнонаучных интересов, составитель трактата не только сооб-щает кое-какие сведения об обычаях народов Восточной Европы, но дает и описание их внеш-него облика — своего рода антропологическую характеристику.
Другим крайне ценным источником являются посвященные северным областям извест-ной античному миру ойкумены разделы «Географии» Страбона. Этот автор, живший на рубеже нашей эры, был прекрасно знаком с античной литературой о разных странах и народах, в том числе с огромным количеством ныне утраченных сочинений по этой тематике. Поэтому его труд полнее других известных нам древних источников освещает этнокультурную ситуацию, существовавшую на значительной части интересующей нас территории не только собственно в его время, но и на более ранних этапах истории. Более или менее подробные данные об этих землях мы находим в фундаментальном сочинении историка Диодора Сицилийского (I в. до н. э.), у писателей римской эпохи Плиния Старшего (I в. н. э.), Аммиана Марцеллина (IV в. н. э.) и у некоторых других авторов. В конце XIX — начале XX в. замечательный российский уче-ный-классик В. В. Латышев составил и опубликовал почти исчерпывающую антологию антич-ных свидетельств о народах Восточной Европы — «Известия древних писателей, греческих и латинских, о Скифии и Кавказе». В этом издании тексты соответствующих пассажей даны па-раллельно на языке оригинала (греческом или латинском) и в русском переводе [Латышев 1890—1906]. В {66} 1947—1949 гг. русскоязычная часть антологии В. В. Латышева была пере-издана на страницах журнала «Вестник древней истории» с добавлением некоторых — правда, немногочисленных — древневосточных источников и с комментариями, не всегда, впрочем, удачными. С 1992 г. санкт-петербургское издательство «Фарн» начало переиздание труда В. В. Латышева в виде отдельных выпусков, воспроизводящих журнальную публикацию. Су-ществование этой антологии весьма способствовало привлечению античных источников к вос-созданию древней истории — в том числе этнической — Восточной Европы.
Интерес тех античных авторов, в чьих сочинениях содержатся данные об областях, ныне входящих в территорию России и соседних с нею государств, не только к реалиям своего вре-мени, но и к достаточно отдаленному прошлому, чрезвычайно важен для историка этих облас-тей. Если сами античные сочинения об интересующих нас землях в массе своей никак не стар-ше VI в. до н. э., то встречающиеся в них сообщения о более ранних эпохах — пусть даже крат-кие и разрозненные — позволяют углубить начало истории этих регионов, отраженной в вер-бальных источниках, еще примерно на два столетия. Правда, при работе с такими сведениями необходимы предельно критический подход, умение отделить сколько-нибудь достоверное ис-торическое сообщение от сведений, существенно трансформированных мифоэпической тради-цией, из которой оно почерпнуто. Следует также отметить, что в силу хорошей археологиче-ской изученности территорий, попадавших в поле зрения античного мира, именно здесь мы встречаемся с ситуацией, обеспечивающей возможность весьма продуктивного сопоставления вербальных (причем разнохарактерных) и археологических данных по этнической истории. Од-ним из примеров подобного комплексного подхода к этно-исторической проблематике является интерпретация всего, что связано с древнейшим из известных нам по имени народов, зоной обитания которых была (или, по крайней мере, считалась в древности) Восточная Европа, а точнее Северное Причерноморье и, быть может, Предкавказье. Таким народом принято считать киммерийцев. (============= а куда делись гипербореи ?! П.З.)
КИММЕРИЙЦЫ
Сложность этнокультурной идентификации этого народа и проблематичность самой ис-торической достоверности сохранившихся сообщений о нем определяются помимо всего про-чего тем, что любой античный автор, упоминающий киммерийцев как обитателей Восточной Европы (за исключением, может быть, Гомера, увязка данных которого именно с интересую-щими нас регионами к тому же весьма проблематична), сам не застал их на исторической арене; в античной литературной традиции все, связанное с киммерийцами, — если не считать фраг-ментарных {67} свидетельств об их пребывании в Малой Азии — описывается как события бо-лее или менее отдаленного прошлого, т. е. в лучшем случае — с чужих слов, если вообще не является плодом фантазии автора. Киммерийцы предстают здесь как прежние обитатели тех земель, которые известны античному миру под именем Скифии, т. е. области расселения ски-фов — народа, современного существованию греческих колоний в Причерноморье и хорошо античному миру известного. Именно в таком контексте киммерийцы фигурируют, в частности, в повествовании Геродота, содержащем самые подробные и составляющие некое смысловое целое сведения об этом народе. Согласно Геродоту (I, 103—106; IV, 11—13), скифы, вытеснен-ные с исконной территории своего обитания, лежащей за пределами Северного Причерноморья, неким враждебным им народом (об этих событиях речь пойдет ниже, в связи с рассмотрением истории самих скифов), переместились в Причерноморье — туда, где застает их античная эпо-ха, и изгнали живших там до этого киммерийцев, после чего, преследуя их, перевалили через Кавказский хребет и оказались в Передней Азии. Там на протяжении довольно длительного срока они учиняли бесчинства и грабежи и даже на какое-то время установили свое господство. Военным набегам и грабежам подверглись некоторые азиатские земли и со стороны убежавших от скифов киммерийцев (см., например: Herod., I, 6, 15—16). Эти события, согласно Геродоту, относятся ко времени не позднее VII — начала VI в. до н. э., т. е. отделены от его собственной эпохи по крайней мере полутора столетиями. Можно ли в таком случае считать его рассказ о них исторически достоверным? Мнение современных исследователей на этот счет далеко не единодушно (историю исследования данных античной традиции о киммерийцах см. в новейшей работе: Алексеев, Качалова, Тохтасьев 1993). А между тем рассказ о взаимоотношениях скифов и киммерийцев — это, по существу, первая страница этнической территории России, сохранен-ная в исторической традиции, а не реконструированная исключительно по историко-лингвистическим и археологическим материалам. Поэтому рассказ этот заслуживает внима-тельного анализа как с точки зрения проверки его достоверности, так и в плане демонстрации методики сопоставления повествовательных данных со свидетельствами иной природы.
Сам Геродот видел подтверждение его точности прежде всего в том, что на северном побережье Черного моря в его время существовали топонимы, как будто сохраняющие память о прежних жителях этой страны. Так, современный Керченский пролив греки именовали Боспо-ром Киммерийским; какие-то древние развалины в том же районе получили у них название Киммерийских стен; кроме того здесь же, по его сведениям, находилась «область, именуемая Киммерией», и некие Киммерийские переправы [Тохтасьев 1984]. Все это как будто свидетель-ствует, что киммерийцы в самом деле некогда здесь жили. Насколько, однако, весомы подоб-ные доказательства? {68}
В этой связи справедливо отмечалось, что ни один народ, как правило, не называет объ-екты на территории своего обитания собственным этническим именем — скорее подобные на-именования присваивались иноэтничным населением [Дьяконов 1981, 94] — и что в данном случае перечисленные имена (к ним следует добавить существовавший на восточном берегу Керченского пролива греческий город Киммерий, упоминаемый целым рядом древних авторов) могли быть даны самими греками вследствие бытовавшего у них убеждения, что когда-то эту землю населяли киммерийцы. В действительности исконное местное название Керченского пролива, было, судя по всему, иным, и память о нем сохранилась в имени основанной на его западном берегу греческой колонии Пантикапей: в языках восточноиранской группы, на кото-рых, как мы увидим ниже, говорило большинство туземных племен Причерноморья в то время, это имя означало «Рыбный путь» (то же имя — Пантикап — носила и одна из рек этого регио-на) [Абаев 1949, 175]. Название же Боспор — чисто греческого происхождения и прилагалось эллинами к разным проливам; наряду с Киммерийским существовал Боспор Фракийский, со-хранивший это слово в своем названии до наших дней — это пролив Босфор, соединяющий Черное море с Мраморным. В обоих названиях прилагаемое к этому слову определение указы-вает, в земле какого народа данный пролив находится. Но поскольку, как явствует из всей ан-тичной традиции, самих киммерийцев осваивавшие берега Керченского пролива греки здесь уже не застали, его название, бытовавшее в античном мире, указывает лишь на существование в нем представления о прежних обитателях этих земель — представления важного, но не обла-дающего абсолютной этноисторической доказательностью. То же можно сказать о других «киммерийских топонимах» Северного Причерноморья. Но такое заключение при всей его ло-гичности не проясняет, как же сформировалось и насколько достоверно само это представле-ние.
Между тем в нашем распоряжении имеются другие, совершенно независимые от антич-ной традиции, данные, свидетельствующие, что киммерийцы — не позднейший вымысел гре-ков, а реально существовавший народ и что по крайней мере некоторые связанные с ними со-бытия, описанные в античной литературе, на самом деле имели место.
КИММЕРИЙЦЫ В ДРЕВНЕВОСТОЧНЫХ ИСТОЧНИКАХ
Как уже говорилось, Геродот сообщает, что киммерийцы и преследовавшие их скифы при своем передвижении пересекли Кавказ и оказались в Передней Азии. Многочисленные подтверждения пребывания обоих этих народов на территории древних ближневосточных го-сударств обнаружены в древневосточных клинописных текстах [Иванчик 1996], {69} в которых они называются соответственно гимирри и ишкуза (встречаются в восточных источниках и дру-гие формы этих этнонимов, но все они, без сомнения, передают те же названия, которые из-вестны нам из античной традиции). Конечно, здесь мы не найдем такого связного повествова-ния о событиях киммерийской истории, какое имеется у Геродота. Но при всей разрозненности и фрагментарности содержащихся в этих текстах сведений они по сравнению с античными дан-ными обладают тем достоинством, что относятся к тому самому времени, о котором повеству-ют. Идентичность наименования обоих этих народов в восточных и античных источниках неос-поримо свидетельствует о том, что эти этнонимы не выдуманы составителями соответствую-щих текстов, а восходят к самоназваниям соответствующих народов.
Древнейшие из ассирийских свидетельств о киммерийцах датируются предпоследним десятилетием VIII в. до н. э. и содержатся в письмах к ассирийскому царю Саргону II от на-следного принца Синаххериба. В них сообщается о походе урартского царя в страну Гамир (т. е. в землю киммерийцев) и о жестоком разгроме, который он там претерпел.
Судить о местонахождении этой страны на основе упомянутых сообщений можно лишь по косвенным данным. Высказывалось мнение, что страна Гамир, с которой воевали урарты, — это те же северопричерноморские земли, которые приписывает киммерийцам более поздняя ан-тичная традиция [Махортых 1994, 17]. Однако никаких исторических или археологических до-казательств того, что урартское войско когда-либо пересекало Кавказский хребет и достигало столь отдаленных для него северных земель, не существует. Более вероятно, что в данном кон-тексте речь идет о какой-то области к югу от Кавказа. Некоторые исследователи помещают «страну Гамир» в Центральном Закавказье; другие обращают внимание на то, что практически в то же время ассирийские надписи фиксируют присутствие киммерийцев по соседству с госу-дарством Манна в окрестностях озера Урмия (совр. Резайе), и не исключают, что в обоих слу-чаях имеется в виду одна и та же территория их пребывания. На сегодняшний день вопрос о ло-кализации этой страны остается дискуссионным. Однако упомянутые свидетельства не теряют от этого своей исключительной важности, поскольку, во-первых, доказывают историчность са-мого народа киммерийцев, а во-вторых, подтверждают сообщение Геродота и других античных авторов о пребывании их в Передней Азии.
Содержатся в этих текстах и некоторые киммерийские личные имена, принадлежащие вождям действовавших в Передней Азии киммерийских отрядов. Так, здесь упомянут Дугдам-ми, отождествляемый обычно с вождем киммерийцев Лигдамисом, фигурирующим в рассказе Страбона (I, III, 21) о взятии киммерийцами Сард — столицы Лидийского государства в Малой Азии, а также Теушпа и Сандакшатру. Предпринимались неоднократные попытки выяснить языковую природу этих {70} киммерийцев. При этом преобладающей в течение долгого време-ни была их трактовка на основе иранских корней. Особенно большое значение для формирова-ния этой точки зрения имело имя Сандакшатру, в составе которого усматривали наличие иран-ского слова хшатра — ‘власть’, широко распространенного в именах представителей социаль-ной верхушки ираноязычных народов. Но сейчас признано, что клинописный текст допускает и иное чтение этого имени — Сандакурру, исключающее такое толкование. Зато в его составе угадывается имя малоазийского бога Санды, что может указывать на соответствующее проис-хождение имени в целом [Иванчик 1996, 127 сл.]; высказано предположение о малоазийских корнях имени и отца Сандакурру — Дугдамми [Там же, 122—124]. Поскольку указанные ким-мерийские вожди действовали как раз на территории Малой Азии, наличие у них таких имен вполне вероятно вне зависимости от этнической принадлежности самих киммерийцев, и решать эту проблему следует с опорой на весь комплекс разноприродных данных. Пока что она остает-ся дискуссионной.
О чем древневосточные источники не говорят ни слова — это о том, откуда киммерийцы пришли в этот регион. Иными словами, ответа на главный для нашей темы вопрос: в самом ли деле названный народ является древнейшим известным нам по имени обитателем нынешней территории России или это позднейшая выдумка греческих авторов, — мы здесь не находим.
В древневосточных клинописных документах упоминания действующих в пределах Пе-редней (в том числе Малой) Азии киммерийцев (гимирри), а также исторически связанных с ними в повествовании Геродота скифов (ишкуза) неоднократно встречаются и позже, в VII в. до н. э. Эти народы были известны и составителям первых книг Ветхого Завета. Память о штурме киммерийцами столицы Лидийского царства в Малой Азии — города Сарды — сохранилась также в античной литературе (например, в приведенной Страбоном, XIV, I, 40 строке поэта VII в. до н. э. Каллина), что неудивительно, потому что именно на этом этапе малоазийской эпопеи киммерийцев жители греческих городов Ионии — западного побережья Малой Азии и прилегающих островов — вступили с ними в непосредственное соприкосновение. Однако за исключением не поддающейся однозначному толкованию фразы о разбитом царем Асархаддо-ном киммерийском вожде Теушпе, содержащейся в одном из ассирийских документов и глася-щей, что «место [обитания] его далеко», никаких согласующихся с античной традицией или оп-ровергающих ее указаний на то, где же находилась исконная территория этого народа до его появления в странах древнего Ближнего Востока, мы в источниках, синхронных собственно киммерийскому времени, не обнаруживаем. Более того, между древневосточными свидетельст-вами о киммерийцах и скифах в {71} Передней Азии и рассказами античных писателей об этих со-бытиях имеются и некоторые расхождения.
Так, по данным Геродота, киммерийцы и преследующие их скифы появляются в Передней Азии практически одновременно — тогда, когда в древневосточном государстве Мидии правит царь Киаксар. Хронология мидийской истории сама по себе дискуссионна, но, какой бы из существующих ее вариан-тов мы ни приняли, речь должна идти об отрезке между второй половиной VII и началом VI в. до н. э. Продолжительность господства скифов в Передней Азии, согласно тому же рассказу, составила 28 лет (Herod., I, 106; IV, 1), после чего скифы якобы возвратились в Причерноморье. Таким образом, в описа-нии Геродота вся история появления скифов в Восточной Европе, изгнания ими оттуда киммерийцев и киммерийско-скифской переднеазиатской эпопеи составляет достаточно компактный блок событий, свя-занных друг с другом причинно-следственной связью. Между тем ассирийскими клинописными текста-ми надежно засвидетельствовано присутствие скифов на территории древневосточных государств не позже 70-х годов VII в. до н. э. [Иванчик 1996, 185], а киммерийцы, как уже говорилось, были известны там еще в конце VIII века. В свете этого было высказано предположение, что Геродот в своем рассказе несколько спрессовал события, которые в действительности заняли в истории больший промежуток времени. Но коль скоро это так, то под сомнение должен быть поставлен тезис о столь тесной причинно-следственной связи между всеми перечисленными событиями, а значит, созданная на основе античной традиции историческая (в том числе этноисторическая) реконструкция требует по меньшей мере опре-деленной коррекции.
Более того, ряд подобных несоответствий вообще породил у многих современных исследовате-лей скептическое отношение к заимствованному из сравнительно поздней античной литературной тра-диции представлению о киммерийцах как о народе, некогда обитавшем в Восточной Европе, а точнее — в Северном Причерноморье. По мнению этих ученых, исторически достоверны лишь свидетельства об их пребывании в Передней Азии [Алексеев, Качалова, Тохтасьев 1993]. Этот скепсис усугубляется еще и тем, что многие сообщения греческих авторов об этом народе приобрели в известной мере мифологиче-скую окраску: в киммерийцах стали видеть символ далеких северных земель, обитателей едва ли не за-гробного, потустороннего мира. Соответственно, локализация киммерийцев в ряде случаев вообще ото-рвалась от какой бы то ни было реальной почвы, и их стали поселять повсюду, где мыслился вход в под-земный мир (ср., например, свидетельство Страбона V, IV, 5, сообщающего, что местность у залива Аверн в Италии «считали Плутоновой, полагая, что там живут киммерийцы»). Но вопрос состоит в том, связались ли в представлениях греков киммерийцы с подземным миром вследствие их действительного обитания на дальнем, по греческим {72} масштабам, севере или же, напротив, их приурочили к да-лекому Северному Причерноморью по той причине, что этот народ мыслился связанным с за-гробным миром. В таких условиях исследователи, естественно, обращаются к привлечению ар-хеологических материалов, ища в них ответа на ключевой вопрос о реальности или чисто ле-гендарной природе данных о восточноевропейских киммерийцах. Однако археологический ас-пект киммерийской проблемы неразрывно связан с проблемой скифской, поскольку опреде-ляющим для понимания этнокультурной ситуации здесь оказывается все тот же рассказ Геродо-та о вытеснении киммерийцев скифами из Причерноморья. Поэтому прежде, чем обратиться к поискам археологических следов киммерийцев, необходимо проанализировать, как понимаются в данном контексте скифы, тем более, что в отличие от полулегендарных, как мы убедились, причерноморских киммерийцев, этот народ в самом деле является первым достоверно засвиде-тельствованным на территории России.
СКИФЫ
Из всех народов, обитавших в древности на интересующем нас пространстве, скифы яв-ляются одним из самых известных. Но несмотря на это, обращаясь к их истории, мы сталкива-емся с целым клубком дискуссионных, а порой и взаимоисключающих точек зрения. По спра-ведливому замечанию одного из нынешних исследователей, «почти все проблемы современной скифологии остаются спорными, и ни одна из них не получила еще однозначного решения» [Куклина 1985, 16]. Однако именно поэтому скифская проблема должна привлечь особенно пристальное наше внимание: на ее примере лучше всего можно продемонстрировать бытующие в современной науке подходы к решению вопросов древней этнической истории, методы ин-терпретации разноприродных данных и их согласования между собой. Особое внимание, уде-ляемое скифам на страницах этой книги, правомерно еще и потому, что историю почти всех других древних обитателей интересующих нас территорий античные авторы рассматривают именно через призму соотношения этих народов со скифами.
Необычайный интерес античного мира к скифам объясняется прежде всего тем, что именно с ними наиболее тесно контактировали поселившиеся в Северном Причерноморье гре-ки. Практически одновременно с основанием первых эллинских колоний греки столкнулись со скифами и у себя на родине, поскольку в том же VII в. до н. э. скифские отряды, вторгшиеся, как уже говорилось, в Переднюю Азию, достигли Восточного Средиземноморья и оказались в поле зрения жителей городов Ионии. На протяжении ряда последующих столетий скифы и гре-ки жили в Северном Причерноморье бок о бок. Следствием их {73} многообразных контактов явилось пристальное внимание эллинского мира к этому народу и достаточно полное освеще-ние его истории и обычаев в греческой литературной традиции. Возросшая на этой традиции средневековая ученость прочно закрепила за Восточной Европой имя Скифии, употреблявшее-ся почти до нового времени, хотя реально после III в. н. э. скифы с исторической арены исчезли совершенно. По существу, именно к средневековью восходят характерные для ранних этапов исторической науки попытки искать в скифах корни русского народа. Так, М. В. Ломоносов в своих поисках «древних родоначальников нынешнего российского народа» полагал, что «среди них скифы не последнюю часть составляли». Один из поздних отголосков такого представления мы находим, к примеру, в стихах Валерия Брюсова («Мои отдаленные предки!» — обращался к скифам поэт); периодически оно возрождается в околонаучной литературе даже в наше время.
Между тем давно и надежно установлено, что по крайней мере в языковом отношении преемственность между скифами и восточнославянскими племенами отсутствует: скифы при-надлежали к тому крупному массиву ираноязычных народов, который, как уже говорилось в предыдущей главе, на протяжении многих столетий составлял основную массу населения евра-зийского степного пояса или по крайней мере западной его части. Известный российский лин-гвист В. И. Абаев проанализировал весь доступный нам лингвистический материал, связанный со скифами и родственными им в этнолингвистическом отношении сарматами, о которых речь будет далее: сохранившиеся в сочинениях античных авторов и в греческих и латинских надпи-сях из городов Причерноморья их личные имена, этнонимы, топонимы. На этой базе он смог составить «Словарь скифских основ» и охарактеризовать ряд особенностей фонетики, морфо-логии и словообразования в скифо-сарматских наречиях [Абаев 1949, 147 сл.; повторная публи-кация: Абаев 1979, 272 сл.]. Это позволило ему еще в 1949 г. сформулировать вывод, что в этом материале «все, что не объяснено из иранского, в большинстве вообще не поддается объясне-нию» и что, анализируя языковую ситуацию на юге Восточной Европы в скифо-сарматскую эпоху, «с научной достоверностью мы можем говорить только об иранском [языковом элемен-те. — В. П., Д. Р.]».
Правда, в последнее время академик О. Н. Трубачев в ряде работ предпринял попытку обнаружить в том же материале следы индоарийских языков [см.: Трубачев 1999]. В свете ска-занного в предыдущей главе о локализации прародины индоарийских народов подобная гипо-теза в принципе вполне правомерна. Однако при ее оценке следует иметь в виду крайне высо-кую степень близости древних иранских и индоарийских языков, которая в большинстве случа-ев не позволяет расчленить их следы — особенно в предельно фрагментированном материале; если же в скифо-сарматских языковых остатках все же обнару-{74}живаются диагностические с этой точки зрения признаки, они практически все без исключения указывают на специфиче-ски иранский характер дошедших до нас слов [подробнее см.: Грантовский, Раевский 1984].
СКИФЫ И «СКИФЫ» В АНТИЧНОЙ ТРАДИЦИИ
Кто же такие скифы в понимании античного мира, каковы пределы территории их оби-тания? Всмотревшись в принципы употребления этого названия в античной литературе, мы легко убедимся, что у разных авторов или даже у одного и того же автора в разных контекстах оно имеет различное содержание. Так, для Геродота, как правило, скифы — вполне конкретный народ, населяющий причерноморские и приазовские степи между Истром (Дунаем) и Танаисом (Доном). Уже земля соседнего с ними и родственного им народа савроматов, обитающих к вос-току от Танаиса, для него определенно не скифская земля (IV, 21), и он достаточно внимателен к разграничению скифских племен (которых он знает несколько, о чем ниже) и всех прочих, не-скифских, народов. Лишь однажды (VII, 64) он называет скифами один из среднеазиатских на-родов, вместе с тем причисляя его к сакам и отмечая, что персы всех скифов называют саками, что, судя по древнеперсидским надписям, соответствует действительности.
Зато другие авторы используют тот же этнический термин «скифы» в совершенно ином значении. К примеру, Диодор в рассказе о начале скифской истории сообщает, что после обре-тения могущества этот народ разделился на множество ветвей, из которых «одни были названы саками, другие массагетами, некоторые аримаспами и подобно им многие другие» (II, 43, 5). Все эти народы знает и Геродот, но если в его описании они предстают как особые, нескифские, то для Диодора они же выступают как различные этнические подразделения единого массива скифов. О существовании наряду со скифами, живущими в Северном Причерноморье, также и других скифов — тех, которые обитают к востоку от Гирканского (Каспийского) моря, говорит Страбон (XI, VIII, 2). Представление о двух Скифиях — Европейской и Азиатской — с большей или меньшей отчетливостью проявляется в сочинениях и многих других античных авторов.
Здесь мы сталкиваемся с ситуацией, уже отмечавшейся во введении: один и тот же этно-ним в разных контекстах служит для обозначения этнических (а порой и псевдоэтнических) со-вокупностей различного таксономического уровня, и это обстоятельство свидетельствует, что этноисторическую картину, заимствуемую из древних текстов, нельзя воспринимать как вполне адекватное описание реальности — она требует аналитического подхода. Отражают ли оба оха-рактеризованных варианта понимания этнонима скифы применение этого термина сами-{75}ми обитателями Евразии в качестве самоназвания? Называли ли сами себя скифами и конкретный народ, обитавший в то время на юге Восточной Европы, и множество народов, живших доста-точно далеко друг от друга, и если да, то свидетельствует ли это о родстве всех этих народов между собой? Здесь следует принять во внимание два обстоятельства: во-первых, существова-ние общего самоназвания предполагает высокую степень осознания своего этнического единст-ва, а для бесписьменного общества столь ранней эпохи существование единого этнического са-мосознания у обитателей обширных пространств Евразии — приблизительно от Дуная до Па-мира — представляется весьма проблематичным; во-вторых, наши сведения об этнонимии это-го региона почерпнуты исключительно из инокультурных источников, и нельзя исключать, что расширительное значение этнонима отражает его использование греками в качестве обобщаю-щего термина. Собственно, именно об этом еще в древности писал Страбон (I, II, 27), согласно которому «известные народы северных стран назывались одним именем скифов или номадов... ибо вследствие неведения отдельные народы в каждой стране подводились под одно общее имя».
Существовали объективные причины для такого превращения конкретного этнонима в обобщающий термин. Большинство народов, именуемых античными авторами скифами, обла-дали сходным бытовым и хозяйственным укладом — это были кочевники, номады. Эта бли-зость нашла выразительное отражение и в археологических материалах, описываемых ниже и демонстрирующих значительное сходство материальной культуры того времени на широком пространстве Евразийского степного пояса и смежных с ним областей. Что касается выбора в качестве такого обобщающего термина именно самоназвания скифов, то ведь именно этот на-род греки узнали раньше и лучше, чем всех других жителей этого региона. Однако это лишь умозаключение, основанное на общих соображениях. Проверить его в какой-то мере позволяют археологические материалы, к которым мы обратимся ниже. В самой же античной традиции мы находим свидетельство, на первый взгляд как будто подтверждающее представление о непо-средственном родстве скифов, по крайней мере, с некоторыми народами более восточных ре-гионов. Оно содержится в сообщениях о происхождении скифов.
ПРОИСХОЖДЕНИЕ СКИФОВ
ПО ДАННЫМ АНТИЧНОЙ ТРАДИЦИИ
Между сообщениями разных античных авторов о начале скифской истории имеются оп-ределенные расхождения, но основная канва в них совпадает (см. Приложение). {76}
Пожалуй, наиболее связным и детализированным является так называемый третий рас-сказ Геродота на этот счет. Приведя две чисто мифологические версии толкования этой темы, где повествуется о происхождении скифов непосредственно от богов и мифических героев (Herod., IV, 5—10), историк приступает к изложению третьей версии, которой он сам, по его собственным словам, наиболее доверяет. Согласно этой версии, скифы, изначально жившие «в Азии», вследствие давления на них со стороны народа массагетов перешли реку Аракс и всту-пили в землю, до этого заселенную киммерийцами; далее следует уже приведенное нами пове-ствование о вторжении киммерийцев и скифов в Переднюю Азию. В подтверждение своего рассказа Геродот приводит свидетельство из не сохранившегося до наших дней сочинения ав-тора VII в. до н. э. Аристея Проконнесского, согласно которому причиной появления скифов в земле киммерийцев была цепная реакция миграций, вызванных рядом межэтнических конфлик-тов: живущие на самом краю обитаемой земли одноглазые люди аримаспы вытеснили народ исседонов с его территории, исседоны потеснили скифов, а те в свою очередь изгнали кимме-рийцев, живших «у южного моря». Примечательно, что если у Геродота скифов вытесняют с прежнего места обитания массагеты, то Аристей виновниками этого переселения называет ис-седонов. Об этом расхождении нам еще придется говорить далее.
Во многом близка к приведенным рассказам версия Диодора Сицилийского (II, 43). Он, правда, не упоминает ни давления на скифов со стороны какого-либо народа, объясняя интере-сующее нас переселение (точнее — расселение) ростом их могущества, ни вытесненных ими киммерийцев, но также отмечает, что скифы, поначалу обитавшие в очень незначительном ко-личестве у реки Аракс, затем распространились до Кавказа и Танаиса (реки Дон), а потом и до Фракии (страны на Балканском полуострове), после чего совершили поход по землям древне-восточных царств вплоть до Египта. Как видим, последовательность событий здесь та же самая. Отголоском этих же представлений является сообщение Страбона (XI, II, 5) об изгнании ким-мерийцев скифами из области, где основан город Пантикапей, т. е. опять-таки из Северного Причерноморья. Правда, о самих скифах здесь же говорится, что они были изгнаны основав-шими Пантикапей эллинами, т. е. имеется в виду не причина появления скифов в земле кимме-рийцев, а события более поздние, но композиционный прием — описание цепи миграций, вы-званных давлением народов друг на друга, — сохранен.
Итак, античная традиция рисует восточноевропейских скифов как пришельцев из Азии. На этом в значительной мере и основано широко распространенное в современной науке пред-ставление об их родстве с более восточными народами, перекликающееся с отмеченным рас-ширительным значением их этнического имени. Отсюда же — образ азиатов с раскосыми оча-ми в известном стихотворении «Скифы» Александра {77} Блока. Между тем уже со времен первых раскопок скифских погребальных курганов Причерноморья в первой половине XIX в. принадлежность скифов по антропологическим, расовым характеристикам к европеоидам явля-ется надежно установленным фактом — как по костным останкам, так и по изобразительным данным. Представление о них как о раскосых монголоидах — не более, чем дань традиции, сформировавшейся под влиянием оценки более поздних миграционных волн, периодически на-катывавшихся в восточноевропейские степи с востока, — гуннов, тюрков, монголов.
 
Скифские воины — изображение на сосуде из могильника «Частые курганы» близ Во-ронежа (Раевский 1985. С. 21. Рис. 2)
Да и сам вопрос, как понимать ту «азиатскую» прародину скифов, о которой повествует античная традиция, не имеет однозначного решения. Дело в том, что эллинский мир в качестве границы между Европой и Азией рассматривал Дон-Танаис и Керченский пролив, а потому на роль такой прародины теоретически вполне может претендовать даже столь близкая восточная периферия Причерноморья, как степи волжско-донского междуречья. Сами античные авторы называют лишь два ориентира, по которым можно конкретизировать ее локализацию: реку Аракс, близ которой скифы якобы обитали первоначально, и название народа, под нажимом ко-торого началось скифское продвижение на запад. {78}
Упоминаемый здесь Аракс — это, конечно, не современная одноименная река в Закавка-зье. Впрочем, в свое время было высказано суждение, что именно закавказский Аракс здесь и подразумевается, поскольку Геродот якобы смешал сведения о первичном появлении скифов в Европе и об их возвращении сюда через Закавказье после переднеазиатских походов, при кото-ром они в самом деле должны были пересечь одну из крупнейших закавказских рек [Клейн 1975]. Однако эта гипотеза не слишком убедительна: ведь Диодор, также, как мы видели, назы-вающий бассейн Аракса в качестве места первоначальной локализации скифов, четко различает разные этапы передвижений этого народа — их уход от Аракса и вторжение в Переднюю Азию. При этом его рассказ в целом настолько самостоятелен, что усматривать в нем просто повторе-ние ошибки Геродота нет оснований. К тому же у самого Геродота в других контекстах упоми-нается, без сомнения, и иной, не закавказский, Аракс — например, как река, которая впадает в Каспийское море и за которой живут массагеты, занимающие закаспийскую равнину (I, 201—202, 205, 209 и др.); последний момент очень важен для нас в связи с упоминанием натиска именно этого народа как причины начала переселения скифов. В массагетском Араксе часто видят Амударью или результат смешения представлений о двух крупнейших реках Закаспия — Амударье и Сырдарье. Но возможно и иное объяснение, о котором мы скажем чуть ниже (обзор точек зрения на проблему идентификации упоминаемой у древних авторов реки Аракс см. в: Куклина 1985, 114 сл.).
Что касается народа, вытеснившего скифов с их прародины, то Геродот, приписывая эту роль как раз массагетам, сам же приводит рядом и отличное мнение Аристея, объяснявшего миграцию скифов натиском исседонов. Тот же Геродот считает два эти народа соседними — по его словам (I, 201), они живут друг напротив друга, так что это расхождение не дает большого территориального разброса в локализации прародины скифов. Но смысловое различие здесь на-лицо, и недавно было высказано мнение [Алексеев 1992, 13], согласно которому, хотя Геродот использует свидетельство Аристея в подтверждение собственных данных, от его внимания по-просту ускользнуло, что в действительности он и Аристей говорят о разных миграциях скифов: под натиском исседонов они якобы впервые появились в Европе около VII в. до н. э., а массаге-ты вытеснили сюда в последней трети VI в. какую-то новую волну азиатских кочевников. Сле-дует, впрочем, отметить, что сам тезис об этой повторной миграции в Причерноморье в скиф-скую эпоху в письменных данных никаких подтверждений, помимо указанного расхождения между свидетельствами Аристея и Геродота, не находит, и сторонники этой гипотезы опирают-ся в основном на толкование археологического материала; но подобная его интерпретация встречает серьезные возражения у многих специалистов, так что вопрос пока остается {79} дискуссионным. Как бы то ни было, можно утверждать, что, по представлениям Геродота, пра-родина скифов находилась непосредственно рядом с землей исседонов или вблизи от нее. Са-мих исседонов Геродота, судя по тому, в одном ряду с какими народами он их упоминает в дру-гой части своего повествования (IV, 21—26 и др.), следует, очевидно, локализовать не далее Южного Урала или южных областей Западной Сибири, хотя у более поздних авторов — на-пример, Птолемея — тот же этноним иногда прилагается и к гораздо более восточным народам, соседящим едва ли не с Китаем. О локализации всех этих народов речь еще пойдет в дальней-шем.
В свете сказанного нельзя пройти мимо давно существующей точки зрения, что Аракс, близ которого помещают исконные земли скифов Геродот и Диодор, — это Волга, тем более, что Птолемей упоминает сходное древнее ее название — Ра. Однако этот фонетический аргу-мент сам по себе не выглядит слишком убедительным. Приходится признать, что, опираясь ис-ключительно на данные о реке Аракс, содержащиеся у древних писателей, ответить на вопрос, насколько достоверны данные античной традиции о начале истории скифов и, если в целом они достоверны, то откуда же именно скифы пришли в Северное Причерноморье, очевидно, невоз-можно — необходимо учитывать весь комплекс разнородных и разноприродных данных, в той или иной мере связанных с этой проблемой. Естественно, что особенно важное значение здесь приобретают археологические материалы.
ПОЯВЛЕНИЕ СКИФОВ В ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ
В ЗЕРКАЛЕ АРХЕОЛОГИИ
Первый курган в Северном Причерноморье, который можно связывать со скифской эпо-хой, был раскопан еще в 1763 г. близ города Елисаветграда; в науку он вошел под именем Ли-того кургана, или Мельгуновского клада [Придик 1911]. Во второй половине XIX и начале XX в. в причерноморских степях был исследован целый ряд наиболее крупных — так называе-мых царских — курганов, возведенных в древности над могилами представителей высшей скифской знати, а во второй половине нашего столетия систематическим раскопкам подверг-лись многочисленные курганные могильники рядовых скифов. В итоге археологический облик восточноевропейских скифов известен нам достаточно хорошо. Однако следует отметить одно любопытное обстоятельство: хотя скифский период в истории Северного Причерноморья зани-мает несколько столетий, подавляющее большинство обнаруженных археологами скифских по-гребений относятся к сравнительно краткому отрезку скифской истории — к IV в. до н. э. По-гребения VII—V вв., несмотря на интенсивные поиски, насчитываются в лучшем случае {80} десятками. Тем не менее сопоставление сделанных в них находок с древностями IV в. до н. э. позволило специалистам составить представление о материальной культуре скифов в ее дина-мике. Это представление и было положено в основу поиска истоков этой культуры и, соответ-ственно, подхода археологов к проблеме происхождения скифов.
При взгляде на ту картину начала скифской истории, которую можно почерпнуть из ан-тичной традиции и которую мы обрисовали выше, создается полное впечатление, что именно здесь можно найти наиболее выразительный пример такой этноисторической ситуации, которая вполне четко отражается в археологических данных. В самом деле, к чему сводится эта карти-на? Северное Причерноморье на определенном этапе населено племенами киммерийцев. Затем сюда приходит вытесненный из какой-то области, лежащей во всяком случае восточнее Дона, новый народ — скифы. Следствием столкновения между этими народами становится тотальный уход киммерийцев в Переднюю Азию; там же на какое-то время оказываются и скифы (или оп-ределенная их часть). Спустя некоторое время скифы возвращаются в Восточную Европу и на несколько столетий становятся основными обитателями большей части причерноморских сте-пей.
Если исходить из охарактеризованных в первой главе принципов соотношения археоло-гической культуры и этноса, та же картина, выраженная языком археологии, выглядит так: в доскифское время на интересующей нас территории должна прослеживаться некая культура, которую следует соотносить с киммерийцами; затем происходит радикальная смена культурно-го облика региона, причем непременным признаком новой появившейся здесь культуры должно быть ее существование в предшествующее время где-то «в Азии» (в том понимании, какое свойственно античному миру, т. е. за Доном); тогда мы вправе связывать ее со скифами. Под-тверждением правильности такой этнической атрибуции обеих этих культур могло бы служить наличие археологических следов пребывания их носителей в землях к югу от Кавказского хреб-та — как отражение киммерийско-скифских вторжений в Переднюю Азию. В таком виде задача поисков археологических следов киммерийцев и скифов выглядит достаточно простой, по-скольку нам как будто известны время и место интересующих нас этнокультурных процессов и их характер.
По существу именно такое толкование целиком преобладало в науке на первых порах накопления археологических данных, а во многом сохраняется и в наши дни. Дело в том, что примерно с VII в. до н. э., т. е. как раз с той эпохи, когда, согласно античной традиции, скифы продвинулись из Азии в Северное Причерноморье, на всем пространстве евразийского степного пояса получили распространение во многом однотипные памятники. Это преимущественно по-гребальные курганы, содержащие захоронения воинов-всадников. Погребальный инвентарь {81} в них также обнаруживает значительное сходство. Более всего оно проявляется в предме-тах, получивших название скифской триады: в вооружении, элементах конского убора и в про-изведениях искусства, выполненных в так называемом скифском зверином стиле. Ряд исследо-вателей склонен причислять к общим для всего степного пояса элементам культуры и еще не-которые категории инвентаря — бронзовые котлы, каменные плоские блюда и некоторые дру-гие. Комплексы, содержащие перечисленные элементы, известны на огромном пространстве степей от Северо-Западного Причерноморья до Минусинской котловины на Верхнем Енисее и даже до провинции Ордос в Китае. Получили они распространение и в смежных со степями ле-состепных и горных регионах — например, на Алтае и Памире. Поскольку в общих чертах зона их распространения совпадает с той территорией, с которой античная традиция связывает рас-селения скифов в упомянутом выше широком значении этого названия, памятники подобного типа часто именуют скифскими, а все оставившие памятники такого типа люди воспринима-лись как единый народ — скифы. В соответствующем ключе трактовалась и проблема поисков археологических следов того переселения скифов из Азии, о котором сообщают Аристей, Геро-дот, Диодор. При таком подходе задача состояла лишь в том, чтобы определить, где именно по-добная культура сложилась ранее всего.
К примеру, в 1960-х гг., после исследования на Нижней Сырдарье курганных могильни-ков Тагискен и Уйгарак, была высказана мысль, что прародину скифов следует искать в Сред-ней Азии [Толстов, Итина 1966, 174]. С открытием в 1970-х гг. в Туве замечательного кургана Аржан, содержащего погребение вождя крупного племенного объединения [Грязнов 1980], воз-никла концепция формирования скифов и их культуры именно в этом глубинном районе Цен-тральной Азии [Тереножкин 1976, 210—211]. Правда, вопрос о времени сооружения кургана Аржан является предметом полемики, причем предлагаемая его датировка колеблется между IX и VII веками до н. э. Острота этой дискуссии вполне объяснима: ведь от принятой даты зависит, можно ли видеть в центральноазиатских памятниках аржанского круга указание на локализа-цию здесь прародины скифов.
Так или иначе появление скифов в Причерноморье, описанное в античной традиции, сторонники этой концепции соотносят с распространением здесь той самой представленной курганными воинскими погребениями якобы единой культуры, для которой характерны пред-меты «скифской триады» и которая обнаружена во многих областях Евразии. На юге Восточной Европы подобные памятники появляются примерно во второй половине VII в. до н. э. (такова принятая теперь их нижняя, ранняя дата, хотя раньше была распространена их датировка рубе-жом VII—VI или началом VI в. до н. э.), что в общем совпадает с {82} картиной появления скифов здесь незадолго до их вторжения в Переднюю Азию, нарисованной Геродотом.
Что касается восточноевропейских памятников, которые можно было бы связать с ким-мерийцами, то сторонники изложенной точки зрения считают таковыми так называемые памят-ники черногоровско-новочеркасского типа — предшественники скифской культуры на юге Восточной Европы, датируемые в целом IX—VII вв. до н. э. Их атрибуция как археологических следов киммерийцев получила в отечественной археологии очень широкое распространение [см., например: Тереножкин 1976; Махортых 1994]. Одно время все их рассматривали как в це-лом единый культурный массив, позже черногоровские и новочеркасские комплексы стали трактовать как два хронологически последовательных этапа одной культуры, теперь преоблада-ет их четкое типологическое, пространственное и этнокультурное разграничение, о чем речь пойдет чуть ниже.
Можно заметить, что изложенная концепция отличается завершенностью, логичностью и стройностью и, на первый взгляд, целиком согласуется с античной нарративной традицией о смене киммерийцев скифами в Северном Причерноморье. Но при внимательном подходе в ней, однако, обнаруживаются уязвимые места, что приводит к созданию принципиально различных археологических реконструкций картины происхождения скифов и киммерийско-скифских взаимоотношений.
Начать с того, что далеко не все исследователи согласны трактовать VII в. до н. э. как время коренного изменения культурного облика Северного Причерноморья, который можно было бы объяснять радикальной сменой обитателей этого региона. Так, известный российский археолог М. И. Артамонов [1974, 13] утверждал: «Археология не знает ни о каком вторжении нового населения в Северное Причерноморье, которое могло бы соответствовать появлению скифов и вытеснению киммерийцев, после... распространения срубной культуры к западу от Волги и вытеснения ею предшествующей катакомбной культуры, но оно относится не к VIII—VII вв. до н. э., а к значительно более раннему времени — к последней трети II тысячелетия до н. э.» Связывая именно этот археологически засвидетельствованный процесс смены культур на юге Восточной Европы с описанными у Аристея и Геродота событиями киммерийско-скифской истории и приписывая, соответственно, катакомбную культуру киммерийцам, а срубную — скифам, исследователь, таким образом, существенно корректировал ту хронологию этих собы-тий, которая отражена в античной и древневосточной традициях. При таком понимании архео-логические следы скифов следует искать в Европе задолго до появления здесь памятников того типа, который связывается со скифами применительно к более поздним эпохам, а процесс фор-мирования древностей, обычно причисляемых к характерным {83} признакам скифской куль-туры, приходится локализовать не где-то далеко на востоке, а непосредственно на юге Восточ-ной Европы.
Трактовка катакомбных племен как киммерийцев в целом не получила признания в нау-ке. Но мысль о появлении скифов в Восточной Европе задолго до киммерийско-скифского вторжения в Переднюю Азию и о формировании знакомой нам культуры скифов не где-то на востоке, а там, где мы застаем ее позже, созвучна мнениям и других ученых. Углубленное изу-чение культуры евразийских степей нанесло ощутимый удар по археологической базе пред-ставления о культурном единстве этой зоны. Если на первых порах исследователи обращали преимущественное внимание на те черты, которые свидетельствуют о сходстве памятников на всем этом огромном пространстве, — на предметы «скифской триады» и т. п., — то со време-нем стало ясно, что при всей значительности этого сходства по чисто археологическим крите-риям на интересующей нас территории выделяется целый ряд самостоятельных культур. Они различаются между собой по таким признакам, как типы погребальных сооружений и погре-бальный обряд, формы и способ орнаментации керамики и т. д. Как правило, эти черты уходят корнями в культуру населения соответствующей области предшествующей эпохи. Сходство же — причем не полное, с заметными локальными особенностями — проявляется преимуществен-но в легко воспринимаемых от соседей (особенно в условиях преобладания здесь кочевого бы-та) элементах культуры, что, однако, не исключает и того, что в отдельных случаях такое вос-приятие облегчалось миграциями определенных групп. Как писал один из исследователей куль-тур этого круга, замечательный археолог М. П. Грязнов [1978, 18], «каждая из них вполне само-бытна и оригинальна в связи со своим особым историческим прошлым».
При таком подходе археологический материал позволяет понять, чем могло быть обу-словлено появление расширенного толкования этого этнического термина, подтвердив едино-образие хозяйственно-культурного уклада обитателей разных областей этого региона и одно-временно — этнокультурную их самостоятельность. По существу, представление археологов о единстве культурного облика евразийских степей в скифскую эпоху сродни тем представлени-ям античного мира об этой территории, которые породили расширительное употребление тер-мина «скифы». Поэтому на смену определению всех культур этого круга как скифских в архео-логическую литературу пришла традиция именовать всю эту совокупность памятников «скифо-сибирским культурно-историческим единством» или «культурами скифского типа».
Но если все эти культуры не распространились по евразийским степям из одного центра, то значительно ослабленной оказывается и археологическая основа гипотезы о принесении от-куда-то с востока в сложившемся виде и культуры восточноевропейских скифов. Каково бы ни было хронологическое соотношение между разными культурами {83} «скифского типа» как в западной, так и в восточной частях занятого ими обширного ареала, определить на этом осно-вании ту «прародину», с которой скифы, в соответствии с данными античной традиции, пришли в Северное Причерноморье, не удается. А значит, предположительная легкость поисков архео-логических следов нарисованной этой традицией картины киммерийско-скифских взаимоотно-шений оказывается обманчивой.
Отмеченные трудности привели к формированию иной гипотезы, содержащей попытку согласовать нарративные и археологические данные о ранней этнической истории скифов и о киммерийско-скифских взаимоотношениях.
Еще автор первого детального исследования о древностях черногоровско-новочеркасского круга А. А. Иессен [1953, 109—110] считал, что и «культуры собственно скифских племен на ранних ее этапах». Этот подход нашел определенное развитие в предпри-нятом в последние годы этнокультурном разграничении черногоровских и новочеркасских па-мятников. При этом некоторые исследователи считают «черногоровцев» киммерийцами, а соз-дателей комплексов новочеркасского типа скифами, тогда как другие — наоборот. Такой раз-брос мнений сам по себе показывает: если признать киммерийцев и скифов близкими по куль-туре народами, то сохранившихся в античной литературе сведений об их столкновении оказы-вается недостаточно, чтобы надежно дифференцировать памятники каждого из них.
Но в гипотезе А. А. Иессена для нас важно, что она, как и версия М. И. Артамонова, предполагает присутствие скифов как этноса в Восточной Европе ранее, чем здесь получила распространение культура, присущая им в последующие столетия, и формирование самой этой культуры на местной основе, а не принесение ее извне. При этом не обязательно вслед за М. И. Артамоновым видеть засвидетельствованное античной традицией появление скифов в Северном Причерноморье в первичном переселении сюда носителей срубной культуры из По-волжья. Не исключено, что приход скифов «из Азии» в Европу, на территорию, занятую до это-го киммерийцами, в действительности представлял какое-то перемещение племен на простран-стве ареала, занятого весьма близкими друг к другу степными культурами рубежа бронзового и железного века, проследить которое археологически почти невозможно. Так полагал, к приме-ру, один из виднейших российских специалистов по скифской археологии Б. Н. Граков [1971, 26].
 
Предметы инвентаря из погребений киммерийского времени (Степи Европей-ской части, табл. 2. С. 307) {85}
Итак, согласно этой концепции, никакой радикальной смены культуры скифо-киммерийское столкновение в Причерноморье не вызвало и к распространению здесь той куль-туры, которая ассоциируется в нашем сознании со скифами исходя из более поздних данных, привести не могло: такой культуры на том этапе скифской истории еще просто не существова-ло. Если же киммерийцы и скифы представляли два этнических образования внутри однокуль-турного ареала, то наиболее правомерным представляется вывод А. А. Иессена [1953, 109], ко-торый, опираясь на археологические данные, полагал, что, результатом этого скифского втор-жения явилась не тотальная смена населения, а обретение скифами господствующего положе-ния в некоем племенном объединении, ранее возглавлявшемся киммерийцами. Более того, мы даже точно не можем сказать, где именно произошло это киммерийско-скифское столкновение. В самом деле, если Геродот исходит из того, что кимммерийцы занимали территорию всей со-временной ему Скифии, то, согласно Диодору, как мы видели, первый этап пребывания скифов в Европе связан лишь с областями к северу от Кавказа. Скорее всего, именно в этом регионе и произошел интересующий нас межплемен-{86}ной конфликт, имевший в действительности до некоторой степени локальный характер. Но в жизни скифов он, видимо, сыграл достаточно важную роль. Потому-то память о нем как об определяющем событии истории скифов и сохра-нилась в их эпосе, откуда сведения о нем только и могла воспринять античная традиция (следы фольклорного происхождения этого сюжета весьма ощутимы, к примеру, в изложении его Ге-родотом). Но Геродот, писавший много позже, знал скифов уже не как обитателей Предкавка-зья, а как население обширного пространства между Дунаем и Доном (куда, по данным Диодо-ра, скифы проникли позже, чем в Предкавказье) — Причерноморской Скифии, и соответствен-но интерпретировал именно ее как область, прежде заселенную киммерийцами, и как арену то-тального киммерийско-скифского столкновения (подробнее изложение этой концепции ранне-скифской этнической истории см. в: Погребова, Раевский 1992).
Именно на этом этапе начинается довольно длительная (судя по древневосточным дан-ным, продолжавшаяся по крайней мере с последних десятилетий VIII до начала VI в. до н. э., а не 28 лет, как, и в этом следуя скифскому эпосу, утверждает Геродот) переднеазиатская эпопея киммерийцев и скифов. Она выразилась не в однократном бегстве киммерийцев от преследо-вавших их скифов, а в повторяющихся рейдах обитателей южнорусских степей через Кавказ (глухие указания на это имеются и в античной традиции). Свидетельством этих рейдов, воз-можно, являются находки древневосточных предметов — скорее всего, трофеев — в ряде севе-рокавказских погребений, где они сочетаются с вещами новочеркасского облика, предшест-вующими времени распространения здесь собственно скифской культуры. Труднообъяснимым остается, правда, отсутствие черногоровских и новочеркасских вещей в областях к югу от Кав-каза; возможно, дело в том, что поначалу, в отличие от несколько более позднего периода, эти рейды имели характер кратких стремительных набегов, не оставивших ощутимых археологиче-ских следов.
В Переднюю Азию, конечно, уходили не все киммерийцы и скифы, как повествует ан-тичная традиция, а более или менее крупные военные их отряды. Именно в период этих втор-жений на местной, черногоровско-новочеркасской, основе сформировалась известная нам по памятникам последующих веков скифская культура, причем процесс этот протекал под ощути-мым влиянием древневосточных цивилизаций. В частности, большую роль древневосточное искусство сыграло в сложении звериного стиля, характерного для искусства европейских ски-фов и существенно отличающегося от аналогичных памятников других частей «скифо-сибирского мира» [Артамонов 1968; Погребова, Раевский 1992, 74 сл.]. Показательно, что древнейшие в Восточной Европе памятники уже в основном сформировавшейся собственно скифской культуры обнаружены как раз в Предкавказье [Петренко 1983, 1989] — в {87} регио-не, с которым, как сказано, скорее всего, связаны киммерийско-скифский конфликт и другие события раннескифской истории.
Судя по всему, и на этом этапе скифы и киммерийцы продолжали оставаться носителями однотипной материальной культуры. Не случайно, что если на первых порах мы находим в древневосточных надписях оба эти этнических названия, то позже — в ахеменидскую эпоху — все те племена «скифского» круга, которые в древнеперсидских текстах, в согласии с приве-денным выше замечанием Геродота, именовались сака, в вавилонских версиях тех же надписей обозначались термином гимирри [Дандамаев 1977]; имя киммерийцев здесь приобрело то же обобщающее значение, которое в античной традиции досталось названию скифов, в чем скорее всего следует видеть отражение памяти об их культурном единстве (не исключено, что и в бо-лее ранних ассирийских текстах не всегда четко различались гимирри и ишкуза). Поэтому, с одной стороны, известные в Передней Азии комплексы скифского облика правомерно соотно-сить как с самими скифами, так и с киммерийцами [Алексеев, Качалова, Тохтасьев 1993; Иван-чик 1995], с другой же — попытки разделить их на основе сопоставления с данными древневос-точных текстов о конкретных зонах активности каждого из этих народов [Иванчик 1994; 1995] не слишком убедительны, во-первых, ввиду отрывочности и неполноты дошедших до нас све-дений о связанных с этой активностью событиях, а во-вторых — вследствие вероятности не-полного их различения в самих ассирийских текстах.
Среди переднеазиатских памятников этого круга особого внимания заслуживает так на-зываемый Саккызский клад, или клад Зивие. Под этим названием в специальной литературе фи-гурирует собрание вещей, случайно найденных у местечка Зивие близ города Саккыза в Иран-ском Курдистане. В древности эта область входила в состав государства Манна, на территорию которого, согласно данным восточных текстов, проникали и киммерийцы, и скифы. Судя по всему, Саккызский комплекс представляет собой не клад в собственном смысле слова, а остат-ки древнего погребения, причем чрезвычайно богатого [Ghirshman 1979]. Его отличительной особенностью является наличие в его инвентаре предметов, относящихся к самым разным куль-турам древнего Востока [Луконин 1987, 69 сл.]. Похоже, что перед нами — остатки инвентаря погребения, принадлежавшего вождю, чье войско совершало набеги на различные области Пе-редней Азии (отметим попутно, что со временем в число предметов, якобы происходящих из этого «клада», стали иногда включать и вещи иного происхождения, а порой и подделки). Но здесь же представлены и предметы, в декоре которых элементы древневосточного искусства сочетаются с чертами, в дальнейшем присущими скифскому звериному стилю. Не случайно из-вестный специалист по археологии Ирана Р. Гиршман приписывал саккызское погре-{88}бение Мадию — скифскому царю, который, согласно версии Геродота, и привел скифов в Мидию. Хронологически, однако, комплекс из Зивие, видимо, старше. Но для нас важна не столько идентификация погребенного здесь человека, сколько тот факт, что в вещах этого комплекса отразился процесс становления скифского искусства звериного стиля на древневосточной осно-ве. (Необходимо, впрочем, оговориться, что некоторые исследователи не согласны с такой трактовкой и видят здесь смешение культурных черт, принесенных скифами из Европы, с эле-ментами древневосточной культуры; вопрос этот составляет предмет неутихающих дискуссий.)
Отдельные воинские погребения с инвентарем скифского облика обнаружены в восточ-ной части Малой Азии; предметы в зверином стиле найдены и при раскопках города Сарды — лидийской столицы, разграбленной, как уже упоминалось, киммерийцами [Иванчик 1995]. Из-вестны скифские древности и в Закавказье — например, находки из урартской крепости Тейше-баини на окраине современного Еревана или из могильника у с. Тли в Южной Осетии. Все это — археологические следы походов киммерийско-скифских военных отрядов в области к югу от Кавказа.
Возвращение скифов в Восточную Европу, как и их вторжение в Переднюю Азию, во-преки рассказу Геродота, не было единовременным актом, а растянулось на ряд десятилетий. Скорее всего, уходившие в эти далекие походы скифы никогда не порывали со своей предкав-казской «метрополией», а сам характер их вторжений носил челночный характер. Мы уже упо-минали о древневосточных элементах в комплексах, по своему археологическому облику имевших «предскифский» характер. Еще более яркие трофеи и иные следы пребывания скифов на древнем Востоке обнаруживаются в памятниках конца VII — начала VI в. до н. э., т. е. вре-мени, к которому относит возвращение скифов в Причерноморье и Геродот. При этом подоб-ные комплексы известны как в Предкавказье (например, знаменитые Келермесские курганы в Прикубанье [Галанина 1997]), так и в более северных районах (таков упомянутый выше Литой курган в окрестностях Елисаветграда). Очевидно, возвращавшиеся из походов скифы расселя-лись по обширным пространствам Северного Причерноморья, следствием чего и явилось рас-пространение характерных элементов сформировавшихся к этому времени черт специфической скифской культуры по всему этому региону. Тогда же отдельные отряды скифов проникли и далее на запад — в Центральную Европу [Мелюкова 1987], где вступили во взаимодействие с местными племенами, но подобные процессы должны анализироваться при рассмотрении со-седних со скифами народов. Сейчас же остановимся на области обитания самих скифов. По-скольку античная традиция сохранила довольно подробные сведения о ее этногеографии, мы вновь имеем возможность сопоставить письменные и археологические данные. {89}
ЭТНОГЕОГРАФИЯ СКИФИИ
ПО ДАННЫМ АНТИЧНОЙ ТРАДИЦИИ И АРХЕОЛОГИИ
Скифы являются, пожалуй, единственным из древних народов, обитавших в Восточной Европе, о внутренней этнической структуре которого античная традиция сохранила достаточно подробные сведения. Но и для их понимания требуется аналитический подход — прежде всего с целью отделения этноисторических данных от иных, внешне с ними сходных, но, скорее все-го, повествующих о других аспектах строения скифского общества. К числу таких спорных для толкования сведений относится в первую очередь так называемая первая геродотова версия ле-генды о происхождении скифов.
Выше уже говорилось, что в Скифском рассказе Геродота рассмотренному нами истори-ческому преданию о приходе скифов в Восточную Европу из Азии предшествуют две мифоло-гические по своему характеру версии легенды о происхождении этого народа. Но в древних обществах миф всегда служил для оправдания каких-то реальных явлений, и игнорировать дан-ный рассказ мы не можем, тем более, что его содержание прямо связано с рассматриваемым кругом вопросов.
Геродот утверждает, что первая из рассказанных им версий (Herod. IV, 5—7) принадле-жит самим скифам, тогда как вторую (IV, 8—10) рассказывают живущие в Причерноморье эл-лины. Ко второй версии легенды, так же как к вопросу о ее этнокультурной принадлежности, мы обратимся позже. Сейчас же остановимся на сюжете и глубинном смысле первой версии. Согласно Геродоту, скифы ведут свое происхождение от первочеловека, родившегося в необи-таемых до того землях будущей Скифии от союза верховного мужского божества с нимфой — покровительницей реки Борисфен (Днепр). Судя по некоторым мифологическим характеристи-кам этих двух персонажей, речь идет о космологическом по своей природе брачном союзе неба с земной (водной) стихией нижнего, хтонического мира. Потомками этого первочеловека по имени Таргитай Геродот называет трех братьев, имена которых — Арпоксай, Липоксай и Ко-лаксай — специалисты интерпретируют из древнеиранской лексики как обозначающие владык трех уровней мироздания: Солнца, Горы (Земли) и Подводно-Подземного мира. Пока перед на-ми — традиционный космологический миф. Но для нас важны сведения о следующем поколе-нии этой мифической генеалогии. Три названных брата оказываются прародителями трех «ро-дов» скифского общества: от Арпоксая происходит род катиаров и траспиев, от Липоксая — род авхатов, а от младшего Колаксая — паралатов, к которым, ввиду его победы над братья-ми в сакральном испытании, принадлежат правящие с тех пор Скифией цари.
На первый взгляд, речь здесь идет об этноплеменной структуре скифского общества, и именно так трактуют эту легенду многие ис-{90}следователи. Правда, вызывало некоторое удивление то обстоятельство, что, говоря далее о племенном составе скифов, Геродот этих на-званий более не упоминает. Скифологи предлагали разные объяснения этой странности: либо утверждали, что в мифе сохранилась память о древнем, некогда существовавшем, но потом за-бытом этническом членении скифов, либо отождествляли с этими подразделениями реальные скифские племена, в остальном повествовании обозначенные у Геродота другими названиями. Однако уже в 1930 г. Ж. Дюмезиль предложил принципиально иное объяснение. По его мне-нию, три мифических «рода» скифов представляют не этнические, а социальные подразделения скифского общества, соответствующие древнеиндийским варнам и, согласно его концепции (см. выше), засвидетельствованные в более или менее явном виде у многих других древних ин-доевропейских народов [Дюмезиль 1990, 132 сл.]. В дальнейшем эта трактовка была развита и уточнена рядом исследователей — прежде всего российским иранистом Э. А. Грантовским [1960]. Но между сторонниками данной точки зрения также существуют расхождения относи-тельно конкретного толкования этих «родов»: согласно Ж. Дюмезилю, паралаты — это жрецы и цари, авхаты — воины, а катиары и траспии — рядовые общинники, тогда как Э. А. Грантов-ский видит в паралатах воинов, в том числе царей, а авхатов трактует как жрецов (в толковании третьего социального слоя мнение обоих исследователей совпадает). Несмотря на наличие этих разногласий, социальная трактовка скифских «родов» в целом выглядит достаточно убедитель-но, поскольку опирается на комплексную аргументацию: учтена этимология имен прародителей каждого из «родов» и наименования их самих, символика фигурирующих в легенде священных атрибутов, данные других авторов, где сохранились отрывочные фрагменты того же мифа (под-робнее об истории разработки этой концепции см.: Раевский 1977).
Существует, однако, одно обстоятельство, не позволяющее совершенно исключить при-сутствие в рассмотренном членении скифского общества определенного этнического элемента. Плиний Старший (IV, 88), много позже Геродота описавший этническую карту Восточной Ев-ропы, но явно опиравшийся на источники предшествующего времени, упоминает авхетов (т. е. тех же авхатов Геродота) как народ, обитающий на определенной территории — у истоков Ги-паниса (Южного Буга); он же называет неких котиеров и эвхатов (без сомнения, идентичных катиарам и авхатам Геродота) среди народов, живущих за Яксартом (Сырдарьей) в Средней Азии (VI, 50). Привязка представителей какого-то социального слоя к определенной террито-рии обитания возможна лишь в тех случаях, когда социальное и этническое членение общества в какой-то мере совпадает, т. е. когда, к примеру, некое завоеванное племя обретает в структуре общества статус низшей социальной категории; примеры подобной ситуации в древности {91} известны, а ниже мы увидим, что имеются определенные основания предполагать наличие ее и в Скифии.
Предпринимались, впрочем, и попытки иным путем соотнести этническое и социальное членение скифского общества, но они не могут быть признаны удачными, поскольку единст-венным основанием для такого соотнесения здесь является внешнее созвучие социальных тер-минов и этнонимов; при этом и те и другие берутся в русской транскрипции, без учета фонети-ческих особенностей и восточноиранских языков, и способов их воспроизведения в языке гре-ческом, через который эти названия до нас дошли (см., например, гипотезу о тождестве катиа-ров и агафирсов, без всяких на то оснований превращенных в акатирсов: [Тереножкин, Мозо-левский 1988, 209—210]). Вообще необходимо отметить, что в литературе широко представле-ны совершенно произвольные построения на темы этнической истории Восточной Европы в скифское время, основанные исключительно на созвучии — как реальном, так чаще и мнимом — различных этнических или псевдоэтнических названий и имен их родоначальников. В таких случаях выстраиваются ряды якобы идентичных или родственных названий типа Колаксай — колхи — кораксы, связывающие имя одного из мифических скифских родоначальников с кав-казскими этнонимами, на основе которых делаются радикальные этноисторические выводы [Ельницкий 1970, 65—66].
Возвращаясь к сообщению Плиния о котиерах и эвхатах, свидетельствующему о нали-чии членения общества, подобного скифскому, и у среднеазиатских племен, можно предполо-жить, что оно, видимо, отражает факт сложения у восточноиранских народов интересующей нас социальной (сословно-кастовой) структуры еще до распада восточно-иранского единства (см. главу 2).
О членении скифского общества, восходящем к мифическим временам, говорится и в том варианте легенды о происхождении скифов, который излагает Диодор (II, 43). Во многом перекликаясь с рассказом Геродота, эта версия, судя по всему, восходит к независимым от него источникам. Здесь говорится о членении скифов на два «народа» — палов и напов. В этом со-общении чаще всего видят чисто этноисторический смысл. В самом деле, никаких элементов, прямо указывающих на социальную семантику этого членения, рассказ Диодора, в отличие от версии Геродота, не содержит, и лишь этимология приведенных «этнонимов» позволяет пред-полагать, что речь и здесь идет о происхождении сословно-кастовых групп — воинов и общин-ников. Заслуживает внимания в этой связи и свидетельство Плиния (VI, 50) о столкновении между палеями и напеями (идентичными палам и напам Диодора), имевшем место где-то в Средней Азии и закончившемся уничтожением последних. Учитывая, что в эпосе подобным образом зачастую объясняется происхождение отношений господства-подчинения между от-дельными компонентами общества, а рассказ Плиния в конечном счете, без {92} сомнения, восходит именно к эпическим преданиям евразийских народов, в нем можно видеть свидетель-ство, в какой-то мере подтверждающее приведенное толкование (подробнее см.: [Раевский 1977, 76—77]). Приведенные данные свидетельствуют, что далеко не все сообщения античной традиции об этнической ситуации на интересующей нас территории в древности отражают в действительности именно этноисторическую картину: часто при ближайшем рассмотрении мы сталкиваемся с псевдоэтнонимами, искаженное понимание природы которых сложилось еще в эпоху составления анализируемых описаний.
Иной смысл обнаруживается в других пассажах того же Скифского рассказа Геродота — там, где он описывает расселение различных племен на территории Причерноморской Скифии (IV, 17—20). В их числе названы живущие снизу вверх по течению Гипаниса (Южного Буга) каллипиды, именуемые им также эллино-скифами, алазоны (в некоторых рукописях этот этно-ним читается как ализоны) и скифы-пахари, выше которых помещаются невры, в других мес-тах повествования (IV, 102 cл.) уверенно причисляемые уже к нескифским народам. По тече-нию Борисфена (Днепра) Геродот помещает скифов-земледельцев, над которыми, отделенная от них небольшой «пустыней», т. е. незаселенной землей, располагается область обитания
 
Скифы и соседние народы (по Б. Н. Гракову) (Степи Европейской части. С. 42)
нескифского народа андрофа-{93}гов («людоедов»). Восточнее скифов-земледельцев живут скифы-кочевники, а еще далее на восток — скифы царские; их владения простираются до реки Танаиса, за которой «уже не скифская земля» — там обитают савроматы. О тех народах, кото-рые Геродот причисляет к нескифским, речь пойдет далее. Сейчас же остановимся на некото-рых особенностях представленного в его рассказе описания собственно Скифии.
Хотя в дальнейшем мы будем для удобства называть перечисленные подразделения скифского народа племенами, они, строго говоря, представляли, судя хотя бы по размерам за-нимаемой каждым из них территории, не племена в собственном смысле слова, а более крупные этнические единицы. Знали скифы, видимо, и племенную структуру, но из этнонимов этого уровня нам известен лишь один, содержащийся в том месте рассказа Геродота (IV, 71), где го-ворится, что своих царей скифы хоронят в области герров, занимающих среди подвластных им племен самую отдаленную северную окраину. (Существует мнение, что информация Геродота на этот счет неточна и что он, основываясь на «простом фонетическом совпадении», принял за скифское племя героизированных умерших предков, якобы обитающих здесь — в стране мерт-вых [Белозер 1987; Алексеев А. Ю. 1992, 99], но оно основано на недоразумении: слова герр и герой фонетически близки лишь в русской передаче, а Геродот спутать их никак не мог.)
Обращает на себя внимание то, как обозначены у Геродота пределы страны, занятой пе-речисленными скифскими племенами, в первую очередь восточный ее рубеж. В этом качестве совершенно однозначно названа река Танаис (Дон). Между тем, мы уже убедились, что ранние события скифской истории связаны с гораздо более восточными территориями Предкавказья: об этом недвусмысленно сообщает Диодор, и его данные хорошо согласуются с археологиче-скими материалами раннескифской эпохи. Но эти же материалы свидетельствуют, что если на стадии распространения скифской культуры по разным областям Восточной Европы (в период переднеазиатских походов и сразу после их завершения) она предстает как достаточно едино-образная, то после окончания этого процесса, приблизительно во второй половине VI в. до н. э., происходит некоторое культурное обособление отдельных частей этого региона. Связано это, скорее всего, с формированием той этнической карты, которую наблюдал в V в. Геродот и ко-торая нашла отражение в его описании. Этнополитические границы Скифии своего времени историк, судя по всему, очертил довольно верно, и в это образование уже не входили области Донского левобережья и Предкавказья [Погребова, Раевский 1992, 62]. Поэтому о населении названных областей, так же как и земель, лежащих к северу от области расселения скифов, речь пойдет в дальнейшем, при рассмотрении этнической истории соседей Скифии. Строго говоря, этническая история Скифии эпохи Геродота уже не относится к истории народов России, по-скольку ее территория {94} целиком входит в границы современной Украины. Однако это один из тех отмеченных во введении случаев, когда характер материала не позволяет замыкаться в пределах современной России.
Остановимся также на том, какие названия даны в описании Геродота разным скифским племенам. Это по преимуществу — названия-определения, указывающие на хозяйственный ук-лад данного племени (скифы-земледельцы, скифы-пахари, скифы-кочевники) или на его соци-альные позиции в структуре скифского общества (скифы царские). По существу это вообще не этнонимы, а определения-характеристики, так же как термин эллино-скифы, свидетельствую-щий то ли о смешанном характере этого племени, то ли, скорее, — о высокой степени его элли-низации. В геродотовом списке скифских племен как самоназвания могут в лучшем случае рас-сматриваться лишь термины каллипиды и алазоны. Да и то морфология первого из них (наличие в нем греческого патронимического суффикса -ид-) позволяет предполагать вполне вероятной его греческую обработку.
Но и с названиями-определениями все не столь ясно, как может показаться на первый взгляд. Так, у исследователей долгое время вызывало недоумение наличие в рассматриваемом списке двух племен с по существу почти идентичными характеристиками — скифов-земледельцев и скифов-пахарей. Предлагались более или менее остроумные, но ничем не под-крепленные объяснения этого факта, вроде того, что скифами-пахарями именуется здесь племя, занимавшееся плужным земледелием, тогда как скифам-земледельцам якобы была свойственна лишь мотыжная его форма. Недавно, однако, В. И. Абаев [1990, 97 сл.] выдвинул неожиданную, но крайне интересную гипотезу: по его мнению, перед нами не определение реальной сущности хозяйственного уклада данного племени, а переосмысленное по-гречески (георгой — ‘земле-дельцы’) сходно звучащее собственно скифское название гауварга, означающее ‘почитающие скот’, что вполне соответствует как особенностям духовной жизни скифов, так и значению и строению некоторых других этнонимов, представленных у восточноиранских народов (ср. на-звание одного из сакских племен: хаомаварга — ‘почитающие [священный напиток] хаому’). Мы вновь сталкиваемся здесь, таким образом, со сложностью толкования этноисторических данных.
Специально следует остановиться на вопросе о скифах царских. Как их название, так и данная Геродотом дополнительная их характеристика (они «самые лучшие и многочисленные скифы, считающие прочих скифов своими рабами») указывают на господствующее их положе-ние в социальной структуре скифского общества. Это свидетельство следует сопоставить с двумя другими моментами. Во-первых, в рассмотренном выше историческом предании о про-исхождении скифов говорится, что в Восточную Европу из Азии пришли кочевые скифы, тогда как среди причерноморских скифов он отмечает наличие как кочевых, так и оседло-земле-{95}дельческих племен; во-вторых, мы уже приводили основанное на археологических данных мнение исследователей, что эта миграция происходила в пределах однокультурного ареала, и скифский этнос сложился, таким образом, из двух близкородственных компонентов, в разное время проникших на впоследствии занимаемую им территорию. Видимо, эти процессы и обес-печили кочевым скифам царским статус высшей социальной категории — возможно, в рамках той трехчленной сословно-кастовой структуры, о формировании которой повествует проанали-зированный выше скифский миф. Таким образом, высказанное ранее соображение, что в скиф-ском обществе социальная и этноплеменная структура хотя бы отчасти совмещались, получает определенное подтверждение; не случайно скифский социальный термин «паралаты» из ука-занного мифа, означающий «поставленные впереди» и применявшийся для обозначения воен-ной знати, в том числе царей, соответствует по смыслу и племенному названию «скифы цар-ские», обозначавшему господствовавшее в Скифии племя. Впрочем, такое толкование справед-ливо лишь при условии, что мы признаем за перечисленными Геродотом скифскими «племена-ми» именно этническую природу, а это в свете отмеченной характеристики приданных им на-званий само по себе отнюдь не бесспорно. Не исключено, что сами эти подразделения скифско-го общества выделены по принципу их принадлежности к разным хозяйственно-культурным типам в одних случаях и социальным категориям — в других. {96}
 
Бронзовый котел из скифского кургана Раскопана Могила — типичный атрибут кочевнической культуры (Артамонов М. И. Сокровища скифских курганов. Л.; Прага. 1966. С. 17. Рис. 21)
Соотнести рассмотренные скифские племена с географической и археологической картами уда-ется в весьма малой степени, хотя отдельные попытки такого рода предпринимались неоднократно (один из последних опытов см. в: Тереножкин, Мозолевский 1988, 194 сл.). В облике памятников степ-ной зоны Северного Причерноморья улавливаются определенные локальные различия, но они не могут быть четко скоррелированы с засвидетельствованным Геродотом членением скифского этноса. Самой же острой в этой связи является проблема северной границы Скифии, поскольку и нарративные, и пись-менные данные на этот счет могут быть истолкованы по-разному.
Геродот при описании Скифии приводит достаточно четкие географические ориентиры ее за-падного, восточного и южного пределов: в качестве южного рубежа, естественно, фигурирует Черное море — побережье Понта Эвксинского, на западе границу Скифии обозначает устье Истра (Дуная), а на востоке — Боспор Киммерийский (Керченский пролив), Меотида (Азовское море) и устье Танаиса (До-на). Что же касается ее северной границы, то она характеризуется лишь как зона соприкосновения земли скифов с областями обитания различных соседящих с ними народов, без каких бы то ни было географи-ческих привязок. Единственным уточнением, которое, на первый взгляд, позволяет локализовать эту границу на реальной местности, служит указание, что у Скифии «равны по величине все стороны — и та, что идет внутрь страны, и та, что простирается вдоль моря» (Herod. IV, 100—101). Но при ближай-шем рассмотрении оказывается, что попытки отложить от Черноморского побережья в северном на-правлении расстояние, равное тому, которое отделяет устье Дуная от Азовского моря с целью установ-ления северной границы Скифии [см., например: Блаватпский 1969], приводят нас в области, располо-женные, если исходить, в частности, из археологических данных, гораздо севернее любого мыслимого рубежа расселения скифов. Анализ контекста данного сообщения Геродота приводит к выводу, что представление о квадратной, имеющей форму равностороннего четырехугольника, Скифии — не отра-жение реальности, а искусственно сконструированный, мифологический по своей природе образ упоря-доченного пространства, своего рода космологическая модель [Раевский 1992], и опору для локализации северной границы этой страны следует искать в чем-то ином.
К сожалению, абсолютно надежно эту роль не могут сыграть и археологические материалы, по-скольку существуют различные варианты их трактовки в интересующем нас ключе. Археологическая ситуация в Северном Причерноморье скифского времени выглядит следующим образом: наиболее яркие элементы скифской материальной культуры — упомянутая выше триада и иные вещи того же плана — широко распространены как в степной, так и в лесостепной зоне этого региона (разумеется, речь здесь идет лишь о собственно восточноевро-{97}пейской, причерноморской локальной разновидности этих предметов, а не о тех многообразных их вариантах, которые, как указывалось выше, были известны на всем пространстве евразийского степного пояса). Поэтому в течение долгого вре-мени весь этот ареал рассматривался как зона распространения единой скифской культуры и, соответственно, как область расселения скифов. Однако в действительности в пределах лесо-степной части этого ареала существует ряд локальных зон, принципиально различающихся по уходящим корнями в местные традиции предскифской эпохи особенностям погребальных кон-струкций и обряда, формам керамики и т. п., причем все эти культурные области, отличные друг от друга, еще более четко могут быть противопоставлены степной скифской культуре. По-этому в современной скифологии (особенно после посвященной этому вопросу конференции по проблемам скифо-сарматской археологии 1952 г.) почти общепризнанным является мнение, что собственно ираноязычным скифам принадлежит лишь степная культура, а различные лесостеп-ные памятники являются по отношению к ней иноэтничными [Граков, Мелюкова 1954]. При этом существует вероятность, что в формировании лесостепных культур приняли определенное участие и сами скифы — те, что, как говорилось выше, расселялись по разным областям Вос-точной Европы в эпоху переднеазиатских походов и сразу после их завершения; именно они, скорее всего, и принесли сюда те элементы культуры, которые придали здешним памятникам «скифоидный» облик. Но граница между скифами и их иноэтничными северными соседями в основном совпадает с границей между причерноморской степью и лесостепью.
К сожалению, этого вывода все же оказывается недостаточно, чтобы однозначно при-знать эту границу искомым северным рубежом Геродотовой Скифии. Вопрос упирается в то, с кем из перечисленных Геродотом восточноевропейских племен и народов следует отождеств-лять носителей упомянутых лесостепных культур — с теми, кого Геродот помещает севернее границы Скифии, или с некоторыми из тех племен, которые сам древний историк включал в со-став скифов. Дело в том, что некоторые историки отказывают Геродотовой Скифии в этниче-ском единстве, считая ее чисто политическим полиэтничным образованием. Скифами лишь по названию (и то данному инокультурным — греческим — автором) и по принадлежности к од-ному с настоящими ираноязычными кочевыми скифами политическому образованию, а не по этноязыковой принадлежности считают иногда скифов-земледельцев и особенно скифов-пахарей и именно им приписывают в таком случае «скифоидные» культуры лесостепи [cм., на-пример: Ильинская, Тереножкин 1983, 229 сл.; Рыбаков 1979]. Северных соседей Скифии в та-ком случае помещают в лесной зоне, идентифицируя с ними создателей так называемых горо-дищенских культур, о которых речь пойдет ниже. {98}
Отдельные исследователи — например, Б. А. Рыбаков, — развивая эту концепцию, трак-туют земледельческие племена Скифии, а также их соседей невров как праславян в духе широ-ко принятой в свое время и до сих пор имеющей сторонников концепции о локализации пра-славянской территории в Среднем Поднепровье [Рыбаков 1979, 194 сл.]. Об этой концепции речь пойдет ниже, при детальном рассмотрении славянского этногенеза. Сейчас же остановим-ся на аргументе Б. А. Рыбакова, почерпнутом непосредственно из Скифского рассказа Геродо-та. На том основании, что в рассмотренном выше скифском генеалогическом мифе среди свя-щенных атрибутов фигурирует плуг, элемент явно не кочевого быта, исследователь полагает, что эта версия мифа принадлежит именно псевдоскифскому, праславянскому населению и даже считает, что Геродот приводит этноним этого народа. Дело в том, что изложение этого мифа Геродот (IV, 6) завершает следующим пассажем: «Все вместе (т. е. представители трех родов, происходящих от первопредков. — В. П., Д. Р.) они называются сколоты... скифами же назвали их эллины». Б. А. Рыбаков [1979, 216—218] делает из этого вывод, что сколоты — самоназва-ние земледельческих народов лесостепного Поднепровья и не имеет к скифам никакого отно-шения. Различение скифов и сколотов как ираноязычных и славянских обитателей Восточной Европы встречается и у других исследователей. Между тем лингвистами установлено, что «скифы» и «сколоты» — две диалектные (возможно, различающиеся по времени употребления) формы одного и того же этнического термина, причем именно во второй заметны морфологи-ческие черты иранских языков; многочисленные признаки принадлежности иранскому миру ощущаются и в самом мифе. Поэтому связывать его с праславянской средой нет оснований [подробнее см.: Раевский 1985, 215—216].
Другая концепция помещает в лесостепи соседние со скифами народы, а все перечис-ленные Геродотом племена Скифии считает жившими в степях, этнически едиными и ираноя-зычными [Граков 1971]. В этих границах Скифия, судя по письменным и археологических дан-ным, просуществовала по крайней мере до начала III в. до н. э.
Но какие бы народы — отдельные племена скифов или их иноэтничных соседей — мы ни локализовали в лесостепной зоне распространения «скифоидных» культур, совершенно оче-видно, что это было оседло-земледельческое население, находившееся с кочевниками степей в постоянных экономических отношениях. Именно в эту эпоху — вскоре после формирования кочевого хозяйственно-культурного типа — сложилась характерная для целого ряда после-дующих эпох, о которых речь пойдет далее, практика тесного взаимодействия кочевых и осед-лых обществ, вне которого кочевые народы были бы обречены на прозябание. Из областей оседлого хозяйства они получали значительную долю необходимых им пищевых продуктов, изделия ремесла, достигающего высо-{99}кого уровня лишь в оседлых обществах, и т. д. Сим-биоз кочевника и оседлых земледельца и ремесленника — отличительная черта граничащих со степью народов, даже если они не были объединены в едином политическом образовании.
В нашу задачу не входит рассмотрение политической истории Скифии, известной нам, к тому же, весьма отрывочно. Что касается этнокультурной истории скифов этого периода, то выше было уже упомянуто выдвинутое недавно предположение о появлении в Причерноморье в конце VI в. до н. э. нового значительного массива пришедших с востока кочевых племен, су-щественно изменивших состав населения Скифии и облик ее культуры [Алексеев А. Ю. 1992, 103—112]. Но считать эту гипотезу достаточно аргументированной пока что представляется преждевременным. Зато бесспорной является четко прослеживаемая тенденция к постоянному нарастанию эллинского влияния на скифов. Хотя Геродот неоднократно подчеркивает, что ски-фы нетерпимо относятся к восприятию своими соплеменниками чужеземных обычаев (см., на-пример, Herod. IV, 76 сл.), отдельные известные нам факты их истории и особенно археологи-ческий материал свидетельствуют, что это неприятие не было столь категоричным — конечно, преимущественно в среде скифской социальной верхушки. Письменными источниками засви-детельствованы межнациональные династические браки скифских правителей (начиная с отме-ченного в ассирийских текстах намерения царя действовавших в Передней Азии скифов Барта-туа-Прототия взять в жены дочь Асархаддона [Иванчик 1996, 97—98]). Синтез скифской и гре-ческой художественных традиций явно ощущается в IV в. до н. э. в стиле декора найденных в скифских аристократических курганах ритуальных объектов и предметов роскоши. Здесь мож-но даже говорить о формировании специфического греко-скифского искусства, произведения которого изготовлялись античными мастерами специально по заказу представителей скифской знати с учетом их эстетических и идеологических запросов.
Детального изучения требует еще вопрос о проникновении представителей местного — в первую очередь скифского — населения в среду жителей греческих городов Причерноморья. Но постепенное возрастание этой тенденции на протяжении V—IV вв. не вызывает сомнений. Способствовали этому процессу и политические отношения между греками и скифами, в част-ности, установление скифского протектората над некоторыми эллинскими колониями (приме-нительно к Ольвии см. об этом: Виноградов 1989, 90 сл.). До сих пор не получил исчерпываю-щего исторического объяснения такой интереснейший факт причерноморской археологии ан-тичного периода, как расположение одного из самых богатых скифских «царских» курганов — Куль-обы — на территории некрополя столицы Боспорского царства Пантикапея. Под его на-сыпью был обнаружен каменный склеп, возведенный в традициях {100} античной погребаль-ной архитектуры, а в составе инвентаря — много прекрасных образцов греческого ювелирного искусства, но погребальный обряд и остальные находки неоспоримо свидетельствуют о при-надлежности захороненных здесь людей к скифам. Было высказано предположение, что глав-ное погребенное в Куль-обе лицо являлось правителем примыкающего к Боспорскому царству подразделения (округа) державы скифов [Гайдукевич 1949, 274—276]. Археологически просле-живается и обратная тенденция — определенная варваризация греческих погребений в некро-полях причерноморских колоний под влиянием скифских традиций; однако максимальное раз-витие процесс варваризации припонтийских греков получил позже, в сарматскую эпоху.
До настоящего времени не вполне ясны причины радикального изменения ситуации в Причерноморской Скифии в IV в. до н. э., когда здесь внезапно происходит резкий демографи-ческий всплеск, хорошо фиксируемый археологическими данными: согласно опубликованной в 1986 г. сводке, из 2300 известных на тот момент скифских погребений Северного Причерномо-рья 2042 относятся к IV—III вв., причем абсолютное большинство — именно к IV в. [Скифские погребальные памятники, 1986, 345]. Тем же столетием датируются и почти все так называемые скифские «царские курганы» — наиболее богатые погребения скифской аристократии. Очевид-но, это время характеризовалось в истории скифов сочетанием оптимальных климатических, экономических и политических условий для столь выразительного взлета. Согласно данным античных авторов, именно на IV в. до н. э. приходится правление в Скифии царя Атея, якобы господствовавшего над большинством причерноморских варваров (Strab. VII, 3, 18). С его вре-менем связан апогей развития Скифской державы, но закончилось оно драматически: скифское войско было разбито царем Македонии Филиппом, отцом Александра Великого.
Буквально следом за расцветом Скифии при Атее — не позднее первой половины III в. до н. э. — начинается стремительный ее закат и в истории юга Восточной Европы открывается новая, сарматская, эпоха. Но прежде чем перейти к разговору о ней, необходимо рассмотреть этническую ситуацию на окружающих Скифию землях. {101}
ГЛАВА IV
СОСЕДИ СКИФОВ И ДРУГИЕ НАРОДЫ СЕВЕРНОЙ
ЕВРАЗИИ В СКИФСКУЮ ЭПОХУ
Мы уже говорили, что скифы, как непосредственные соседи греческих городов Причер-номорья, были известны античному миру лучше других народов Восточной Европы и их исто-рия и культура получила в античной литературной традиции наиболее полное отражение. Но даже в таких условиях свидетельства античных авторов об их этнокультурной истории почти никогда не поддаются однозначной интерпретации: почти по всем затронутым выше вопросам существует несколько альтернативных толкований. Тем более неоднозначной оказывается ре-конструкция древней этнической ситуации в других регионах современной России. Однако рас-смотреть имеющиеся на этот счет данные необходимо.
Для I тыс. до н. э. почти на всем его протяжении мы располагаем лишь одним более или менее развернутым описанием этнической карты интересующей нас территории — той, кото-рую представил в своем Скифском рассказе Геродот. Правда, авторы, жившие около рубежа н. э. и обращавшиеся к тем же областям ойкумены, — Страбон, Плиний, Птолемей и др., — су-дя по всему, широко пользовались сочинениями своих предшественников, и многие из их све-дений отражают не столько реальность их собственной эпохи, сколько более раннюю ситуа-цию. Но, поскольку в таких описаниях зачастую смешана информация, относящаяся к разно-временным пластам, реконструировать по ним определенные синхронные срезы и тем более датировать их с удовлетворительной точностью, как правило, затруднительно. Поэтому основ-ным нашим путеводителем по этногеографической карте рассматриваемой территории будет все тот же Геродот.
СЕВЕРНЫЕ СОСЕДИ СКИФИИ
При описании различных народов Восточной Европы и при определении территории их обитания точкой отсчета Геродоту практически всегда служат земли, заселенные скифами. Бо-лее того, у него по существу обозначены лишь две группы известных ему народов этого регио-на — северные и северо-восточные (или, по другому толкованию, восточные) соседи Скифии. Обитателей земель, расположенных дальше от Скифии, он, за одним исключением, о котором ниже, почти не знает. {102}
Отдельные из тех народов, которые непосредственно граничили со Скифией на севере, Геродот упоминает неоднократно, но более или менее целостно этногеографическая ситуация в этих областях обрисована у него в трех контекстах. Во-первых, уже рассмотренное выше опи-сание системы расселения различных групп самих скифов (IV, 17 сл.) включает и указание на то, какой народ живет «выше» (т. е. севернее, дальше от черноморского побережья) соответст-вующего скифского племени. Это описание ведется последовательно с запада на восток, и со-ответственно в той же последовательности названы северные соседи скифов: по течению Гипа-ниса (Южного Буга) выше каллипидов, алазонов и скифов-пахарей обитают невры, в левобере-жье Борисфена (Днепра), над скифами-земледельцами, живут андрофаги, еще восточнее, над областью обитания скифов царских, расположена территория народа меланхленов, а за Танаи-сом (Доном) лежит «уже не скифская земля», здесь живут савроматы, а выше их — будины.
Вторично северных соседей скифов Геродот перечисляет в том разделе своего труда, где дается описание пределов уже упомянутой «четырехугольной Скифии»: здесь прямо указано, что с той стороны, которая обращена «внутрь материка» (т. е. на север), начиная от Истра (Ду-ная), «Скифия ограничена вначале агафирсами, после неврами, затем андрофагами и, наконец, механхленами» (IV, 100). Мы видим здесь тот же ряд народов, перечисляемых последовательно с запада на восток и лишь дополненных западными соседями невров — агафирсами, живущи-ми, судя по всему, западнее бассейна Гипаниса.
Наконец, в третий раз северные соседи скифов названы при описании маршрута движе-ния вторгшегося в Скифию персидского войска под командованием царя Дария. Указанная у Геродота протяженность этого маршрута, по мнению большинства исследователей, явно пре-увеличена [Черненко 1984]. Но для нас в данный момент важна не мера достоверности этого рассказа, а то, что маршрут персов, в соответствии с фольклорными клише, представлен здесь как пролегающий по периметру всей Скифии [Раевский 1985, 68—70]: переправившись через Истр, Дарий прошел насквозь всю эту страну с запада на восток — очевидно, вдоль морского побережья, а затем, перейдя Танаис и продвинувшись к северу по восточной ее границе — по земле соседних савроматов — и потерпев неудачу при попытке вновь вернуться в землю ски-фов, был вынужден идти на запад через земли всех северных их соседей. В этом случае пере-числены они уже в обратном порядке — с востока на запад: Дарий с войском проходят после-довательно через области обитания будинов, меланхленов, андрофагов и невров, после чего у рубежа земли агафирсов поворачивают на юг и возвращаются в Скифию (IV, 122—125).
Такое троекратное повторение практически идентичных данных о северных соседях скифов позволяет отнестись к ним со значительной долей доверия. Труднее наложить области обитания перечисленных на-{103}родов на реальную карту Восточной Европы, в том числе — археологическую. Выше, при анализе вопроса о локализации различных групп скифов, уже го-ворилось, что в науке предложены два основных ее варианта. Согласно одному, те племена, ко-торые Геродот причисляет к скифам, занимали как степную, так и лесостепную области Север-ного Причерноморья, а северных соседей Скифии следует локализовать выше — в лесной зоне. Так, Б. А. Рыбаков [1979] приписывает неврам милоградскую археологическую культуру, зани-мавшую в I тыс. до н. э. области в бассейне Верхнего Днепра и Припяти, андрофагам — рас-пространенную к северо-востоку от милоградской днепро-двинскую культуру, а будинам — юхновскую культуру в бассейне Десны и Сейма. Все эти культуры принадлежат к кругу так на-зываемых городищенских культур лесной зоны Восточной Европы (это обобщенное название происходит от наличия у этих племен городищ, снабженных земляными и деревянными укреп-лениями), и образ жизни и материальная культура их носителей радикально отличаются от скифских.
Между тем, Геродот не только перечисляет народы, граничащие со Скифией на севере, но и приводит о них кое-какие данные. Однозначно причисляя все эти народы к «особым», «не-скифским», он в то же время отмечает определенную культурную близость многих из них к скифам. Так, о неврах сказано, что у них скифские обычаи (IV, 105), об андрофагах — что у них собственный, нескифский язык, но кочевой образ жизни и одежда, похожая на скифскую (IV, 106), о меланхленах — что у них скифские обычаи, хотя это «иное, нескифское племя» (IV, 107 и 20). Все это делает достаточно обоснованной другую концепцию, помещающую северных со-седей скифов в области украинской лесостепи, занятые так называемыми скифоидными куль-турами. Наиболее детально эта точка зрения обоснована в работах Б. Н. Гракова [см., в частно-сти: Граков 1971]. Согласно этой концепции, неврам, к примеру, принадлежат памятники пра-вобережья лесостепного Среднего Поднепровья, а указание Геродота (IV, 105), что какая-то часть этого народа некогда переселилась в землю будинов, т. е. на левый берег Среднего Днеп-ра, согласуется с наличием в бассейне Ворсклы группы памятников, культура которых своим происхождением связана с Днепровским Правобережьем. Будинам, которых Геродот называет великим и многочисленным народом (IV, 108) и область расселения которых на западе соседст-вует с землей невров, а на востоке занимает области к северу от скифов до живущих за Доном савроматов, эта концепция приписывает примерно однородную культуру, ареал которой охва-тывает области от Днепра до Дона в их среднем течении. Дополнительным аргументом в пользу такой археологической идентификации будинов является такой факт: согласно Геродоту (IV, 108), в земле этого народа имеется крупный город под названием Гелон с деревянными стенами протяженностью в 30 стадиев с каждой стороны, т. е. в 120 стадиев (около 25 км) по периметру, и с {104} возведенными также из дерева домами и храмами; этому описанию, по мнению боль-шинства исследователей, более всего соответствует расположенный в левобережье Днепра, в бассейне р. Ворсклы уникальный памятник — огромное Бельское городище, как общие разме-ры, так и характер сооружений которого соответствуют данным Геродота [Шрамко 1987]. С большей или меньшей надежностью различные народы, обитавшие на северной периферии Скифии, удается соотнести с определенными группами археологических памятников лесостеп-ной полосы Восточной Европы.
Труднее поддается решению вопрос об этноязыковой принадлежности этих упомянутых Геродотом народов. Любые предположения на этот счет должны учитывать разные данные. Конечно, было бы очень заманчиво определить язык указанных народов по характеру обозна-чающих их этнонимов, но выясняется, что по крайней мере некоторые из них не являются са-моназваниями. Так, имена андрофаги и меланхлены — греческие по происхождению слова, их значение, соответственно, — ‘людоеды’ и ‘черноризцы’, и происхождение их связано с обы-чаями соответствующих народов или с представлениями о них греков. Правда, в одной грече-ской надписи, найденной в Ольвии, упомянут народ савдараты, а это иранское слово по смыс-лу идентично греческому меланхлены; можно поэтому предполагать, что Геродот просто пере-вел на свой язык оригинальный местный этноним. Однако, нет никакой уверенности, что ира-ноязычная его форма представляет исконное самоназвание соответствующего народа — ведь и она могла возникнуть как перевод оригинального названия, скажем, на скифский язык.
Что касается сведений Геродота о языках этих народов, то они в большинстве случаев сводятся к констатации того, что это особые, нескифские языки. Только относительно народа гелонов, не имеющего, согласно Геродоту, собственной территории и обитающего в земле бу-динов, сообщается, что они говорят «на языке отчасти скифском, отчасти эллинском». Помимо этого о гелонах сообщается, что они — по происхождению эллины, переселившиеся из примор-ских городов в страну будинов, но что, живя среди последних, они при этом отличаются не только по языку, но и внешним видом, типом хозяйства и образом жизни. В этих сведениях много неясного и даже фантастического, однозначной интерпретации они пока не поддаются. Но замечание о родстве языка гелонов со скифским можно сопоставить с археологическими данными о проникновении определенных групп скифов в лесостепную зону в эпоху скифских походов в Переднюю Азию и сразу после их завершения, в результате чего, собственно, куль-тура лесостепи обрела значительное сходство с собственно скифской культурой степей.
Многие исследователи придают важное значение свидетельству одной из сохраненных Геродотом версий мифа о происхождении скифов, согласно которому скифы, агафирсы и гело-ны — потомки трех одно-{105}именных с этими народами братьев и, соответственно, мысли-лись имеющими общее происхождение (Herod. IV, 8—10; см. Приложение). Однако источни-коведческий анализ этого сообщения заставляет усомниться в аутентичности этого утвержде-ния. Не случайно Геродот приписывает эту версию мифа не самим скифам, а жителям грече-ских городов Северного Причерноморья. В ней в самом деле весьма ощутим греческий элемент: главный ее герой — отец трех братьев, выполняющий в этом мифе роль первочеловека, — но-сит имя персонажа эллинской мифологии Геракла, и события как бы вмонтированы в его тра-диционную для греческого мира мифическую биографию. Однако основной сюжет данного мифа для греческой традиции нетипичен, зато находит прямые аналогии в фольклоре ираноя-зычного мира (например, мотив пропавших коней главного героя, в поисках которых он попа-дает в область обитания своей будущей супруги, присутствует и в Шахнаме), и это обстоятель-ство давно привело исследователей к убеждению, что перед нами — вариант подлинного скиф-ского мифа, подвергшийся, однако, существенной эллинской обработке. Смысл же сакрального испытания, которое в этой версии призваны выполнить три брата, — натягиваниия отцовского лука и опоясывания его боевым поясом — оказывается таким же, как и в рассмотренном выше другом варианте скифского генеалогического мифа: оно призвано выявить, кто из них принад-лежит к воинскому сословию и, соответственно, достоин стать царем Скифии. Это свидетельст-вует, что, как и рассмотренный нами ранее рассказ о сыновьях Таргитая, этот миф изначально повествовал не об этническом, а о социальном членении скифского общества, поэтому появле-ние в нем таких персонажей, как братья Скифа, родоначальники соседних народов Агафирс и Гелон, скорее всего, следует расценить как одно из проявлений греческой переработки изна-чального скифского сюжета, и привлекать этот мотив как доказательство родства названных народов неправомерно.
К тому же как местоположение территории, занятой, по данным Геродота, агафирсами (на крайнем западе северопричерноморского региона, между средним течением Южного Буга и Дунаем), так и его же утверждение (IV, 104), что обычаи этого народа похожи на фракийские, склоняет к выводу, что агафирсы в самом деле принадлежали к числу народов фракийского круга, т. е. родственны обитателям Северных Балкан. Что же касается других северных соседей Скифии, то, если придерживаться версии об их локализации в лесостепной зоне распростране-ния «скифоидных» культур, мы должны принять во внимание участие в формировании этих культур определенных групп скифов, возвращавшихся из переднеазиатских походов. Поэтому их ираноязычие нельзя считать исключенным (нужно принять во внимание и сохранение в этом ареале большого числа иранских гидронимов), хотя бесспорными доказательствами такой их атрибуции мы не располагаем. Впрочем, не исключено, что ряд северных соседей Скифии, оби-тавших в лесостеп-{106}ных и даже в еще более северных лесных землях, принадлежал к упо-минавшимся балто-славянским народам. В этой связи интересна, в частности, предложенная рядом лингвистов балтская этимология этнонимов невры и будины [Дини 2002, 51 сл.].
САВРОМАТЫ — ВОСТОЧНЫЕ СОСЕДИ СКИФОВ
Иная ситуация обнаруживается за восточным пределом Скифии — в области обитания народа савроматов. Их язык Геродот характеризует как скифский, но издавна испорченный (IV, 117), поскольку сами савроматы, согласно сохраненному им преданию (IV, 110—116), про-исходят от союза скифских юношей с амазонками, которые неправильно усвоили скифский язык. Согласно этому рассказу, в котором явно переплетены мотивы греческой мифологии и местного этногонического предания, эллины, победившие амазонок в сражении, погрузили своих пленниц на три корабля, а те в пути перебили своих победителей. Море прибило корабли к земле царских скифов, и местные юноши вступили с амазонками в брачную связь. Амазонки не пожелали жить вместе с народом, традиции которого отводят женщинам подчиненную роль, и предложили своим мужьям переселиться в земли за Танаисом. Так возник новый народ — савроматы. Переводя эти легендарные сведения на язык этнической истории (а большинство исследователей признает наличие в этой легенде исторического зерна), можно сказать, что сав-роматский язык, видимо, следует рассматривать как один из близких к скифскому иранских диалектов, а сам этот народ — как родственный скифам, выделившийся из их среды и в процес-се своего этногенеза впитавший какой-то дополнительный компонент. О том, когда именно произошло это обособление савроматов, в какой-то мере позволяют судить утверждение Пли-ния (VI, 19), что этот народ — потомки мидян, и сходное мнение Диодора (II, 43) о них как о выходцах из Мидии. Скорее всего, здесь следует видеть намек на то, что савроматы как особый народ сформировались после возвращения скифов из переднеазиатских походов, во время ко-торых, как мы знаем от того же Геродота, основные их действия протекали как раз на террито-рии Мидии. Такое толкование подтверждает и археологический материал, указывающий, что в конце VII — VI вв. до н. э. специфичность савроматского комплекса на общескифском фоне еще не слишком ощутима и четко проявляется она лишь с конца VI в.
Для археологической идентификации савроматов необходимо обратиться к данным о границах зоны обитания этого народа. У Геродота (IV, 21) сообщается, что она начинается, если следовать из Скифии, сразу за Танаисом (Доном), у самого дальнего угла Меотиды (Азовского моря) и простирается на расстояние «пятнадцати дней пути по направлению {107} к северному ветру». Правда, в другом месте (IV, 116) — при изложении предания о происхождении савро-матов — историк сообщает, что скифские юноши и их жены-амазонки, уйдя из Скифии, «про-шли к востоку на расстояние трех дней пути от Танаиса и на расстояние трех дней [пути] от озера Меотиды в направлении северного ветра», где и поселились. Таким образом, согласно этому пассажу, страна савроматов начинается не у самого устья Танаиса, а несколько северо-восточнее, что, впрочем, не имеет принципиального значения. Важнее, что письменная тради-ция ничего не сообщает о восточном рубеже этой страны и определять его можно только на ос-нове археологических данных. В 1930-х — 1950-х гг. раскопками было выявлено большое ко-личество курганных погребений скифской эпохи в степях Волго-Донского междуречья и далее на восток — в Южном Приуралье. В отличие от собственно скифских комплексов Северного Причерноморья все они были атрибутированы как савроматские [Граков 1947; Смирнов 1964]. Однако уже на том этапе было отмечено наличие в этом культурном массиве достаточно четко различающихся локальных вариантов — прежде всего волго-донского (точнее — поволжского, поскольку в левобережье Дона были открыты лишь единичные памятники) и южноуральского, или самаро-уральского. Дальнейшие исследования заставили специалистов переставить акцен-ты в вопросе о соотношении этих групп памятников: было признано, что правомерно, скорее, говорить о существовании двух самостоятельных культур, сходство которых между собой, од-нако, более ощутимо, чем каждой из них с иными синхронными и смежными культурами. В итоге древностями собственно геродотовых савроматов были признаны лишь комплексы из Волго-Донья [Савроматская эпоха, 1994]. Носителей южноуральской культуры савроматского времени теперь считают каким-то иным этносом или даже разными этносами, поскольку па-мятники этого ареала сами по себе неоднородны. По одной из версий, по крайней мере часть из них была оставлена упомянутыми выше исседонами [Мачинский 1971, 30 сл.; Смирнов 1984, 14]; некоторые исследователи приписывают их массагетам или упоминаемым в античных и восточных источниках даям (дахам). Однако во многих специальных работах за племенами, оставившими эти памятники, закрепилось наименование «условных» или «археологических» савроматов. Это — один из случаев нестрогого использования заимствованной из письменных источников этнонимии в качестве элемента археологической номенклатуры, влекущего за со-бой значительную путаницу и взаимное непонимание между представителями различных науч-ных школ. Наиболее правомерным представляется ограничить применение наименования сав-роматы лишь к жителям той территории, где обитание этого народа засвидетельствовано письменной традицией. {108}
ОБИТАТЕЛИ СЕВЕРО-ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЫ
ПО ДАННЫМ ГЕРОДОТА И АРХЕОЛОГИИ
Мы рассмотрели ближайшее этническое окружение геродотовой Причерноморской Скифии. А что знаем мы о ее более отдаленных соседях? Весьма показательно, что, описывая области обитания народов, живущих к северу от скифов, Геродот последовательно каждый со-ответствующий пассаж завершает единообразно: над неврами располагается земля, которая «на всем известном нам протяжении безлюдна» (IV, 17); страна, находящаяся выше андрофагов, — «настоящая пустыня, и никакого человеческого племени там нет на всем известном нам протя-жении» (IV, 17); выше меланхленов находятся «болота и земля, безлюдная на всем известном нам протяжении» (IV, 20). Совершенно очевидно, что сведениями об обитателях более север-ных земель Геродот не располагал вовсе и почти вся северная половина Восточной Европы представлялась ему безлюдной пустыней. Однако несомненно несоответствие такой картины исторической реальности. Какой бы из двух приведенных выше вариантов локализации пере-численных народов мы ни приняли, к северу от них располагаются области, насыщенные ар-хеологическими памятниками разных эпох, в том числе I тыс. до н. э. К ним принадлежат, в ча-стности, многочисленные упомянутые выше городищенские культуры лесной зоны, протянув-шиеся от Прибалтики до Урала. Однако вследствие незнания большинства этих земель антич-ным миром их этнонимия той эпохи остается нам неведомой. Лишь ретроспективный подход, анализ гидронимии и иные косвенные данные позволяют предполагать пребывание здесь тогда народов балто-славянской и финно-угорской языковых групп [ср. Седов 1997]. Все более де-тальные реконструкции остаются сугубо гипотетичными.
Однако не вся северо-восточная Европа представала для Геродота как terra incognita. В непроницаемой стене неведения, которой непосредственные северные соседи Скифии отделены в его глазах от более отдаленных народов, неожиданно обнаруживается брешь. Она находится на северном рубеже земли будинов. Непосредственно за ней, по представлениям Геродота (IV, 22 сл.), как и над другими народами этого региона, также находится пустыня, простирающаяся на семь дней пути, но далее, если отклониться несколько к востоку, можно попасть в землю тиссагетов и живущего на тех же землях народа иирков; а еще северо-восточнее обитают не-кие «другие скифы», когда-то отделившиеся от скифов царских и пришедшие в эту землю. Еще дальше в глубь материка Геродот помещает зону обитания народа аргиппеев — живущих у подножия высоких гор плешивых от рождения курносых людей с широкими подбородками. Говорят они на особом языке, но {109} одежду носят скифскую и отличаются особой справед-ливостью, за что почитаются всеми окрестными народами.
Данный пассаж представляет значительный интерес, и в науке неоднократно предлага-лись различные его толкования. Прежде всего возникает вопрос, почему из всей далекой кон-тинентальной периферии Причерноморской Скифии только земли, лежащие по этому маршру-ту, попали в поле зрения Геродота? Объяснение этому мы находим в самом его рассказе, где указывается, что путь через эти земли известен как скифам, так и эллинам из приморских горо-дов и что путешествующие по нему пользуются услугами переводчиков с семи различных язы-ков. Очевидно, перед нами — описание некоего торгового пути, связывавшего в древности Причерноморье с глубинными континентальными областями. Исследователи, кстати, обратили внимание на то обстоятельство, что в рассказе о войне скифов с персидским войском царя Да-рия именно народы, живущие вдоль этого пути, — савроматы, будины и обитающие в их земле гелоны, — выступают в роли союзников скифов, тогда как другие их соседи — агафирсы, нев-ры, андрофаги и меланхлены — отказывают им в поддержке [Граков 1971, 28]. Очевидно, в скифском эпосе, к которому восходят сведения Геродота об этой войне, нашли отражение тра-диционно дружеские связи скифов с теми народами, с которыми их связывала устойчивая сис-тема межплеменной торговли; отношения с иными соседями не были столь тесными.
Конечно, в рассказе Геродота о пути в землю аргиппеев перемешались реальные и полу-мифические сведения. К последним относится сообщение об исключительной справедливости этого народа и в еще большей степени — сведения о землях, лежащих севернее страны аргип-пеев, которые весьма критически оценивает и сам Геродот: здесь, в непроходимых горах, якобы живут некие козлоногие люди, а еще выше — народ одноглазых аримаспов, постоянно сра-жающихся с грифами, стерегущими золото, которым богата эта страна. Относиться к этим ска-зочным деталям как к источнику по этногеографии интересующих нас земель было бы нелепо, но они тем не менее сыграли вполне позитивную роль, позволив уточнить местоположение этих земель и одновременно — общую ориентацию описанного Геродотом торгового пути. Г. М. Бонгард-Левин и Э. А. Грантовский [1983] сопоставили эти рассказы с общими для мифо-логии большинства индоиранских народов представлениями о протянувшейся вдоль северного рубежа обитаемой земли цепи непроходимых гор и о находящейся около них стране блажен-ных, с которыми сопоставимы аргиппеи рассматриваемого рассказа. Иными словами, содержа-щиеся в этом рассказе легендарные подробности восходят, судя по всему, к собственно скиф-ской мифологии, и даже к более древней — общеиндоиранской, что дает в руки ученых допол-нительные аргументы в поддержку гипотезы о локализации зоны совместного обитания ариев именно в Восточной Европе. Одновременно {110} эти данные позволяют утверждать, что опи-санный Геродотом торговый путь в целом ориентирован на север.
Этот вывод находит определенные археологические подтверждения и позволяет предпо-ложительно идентифицировать перечисленные народы, обитающие вдоль этого пути. За земля-ми уже описанных савроматов и будинов и за лежащей выше них «пустыней», в которой скорее всего следует видеть малонаселенную область, находится, согласно Геродоту, страна тиссаге-тов и живущих вместе с ними иирков. Ее, вероятно, следует отождествлять с ареалом так назы-ваемой городецкой культуры — одной из городищенских культур средней полосы Восточной Европы, занимавшей бассейн Оки и Средней Волги преимущественно по правому ее берегу.
 
Предметы «скифской триады» из могильников ананьинской культуры — древ-ности «отделившихся скифов»? (Погребова, Раевский 1992. С. 204. Рис. 32) {111}
Судя по всему, носители этой культуры принадлежали к числу финно-угорских народов; в них видят, в частности, предков современной мордвы. Севернее городецкого ареала лежит область распространения другой культуры раннего железного века — ананьинской, также принадле-жавшей, скорее всего, какому-то финноязычному народу. Для нас важно также, что в ряде ананьинских могильников, расположенных по течению Волги между местами впадения в нее Камы и Ветлуги, часто попадаются скифские предметы VII—VI вв. до н. э. в сочетании со спе-цифическими вещами центрально-кавказского происхождения. Точно такое же сочетание скиф-ских и кавказских вещей мы находим в синхронных названным ананьинским памятникам мо-гильниках на Центральном Кавказе, что позволяет реконструировать переселение какой-то группы воинов с Кавказа на Среднюю Волгу примерно тогда же, когда происходило расселение по разным регионам Восточной Европы возвращающихся через Кавказ из Передней Азии ски-фов. Тогда скифские и кавказские вещи, найденные в ананьинских могильниках, можно рас-сматривать как археологические следы тех самых «других скифов», которые, по свидетельству Геродота, отделились от основного массива своих соплеменников и продвинулись далеко на северо-восток Европы, за земли тиссагетов и иирков [Погребова, Раевский 1992, 195 сл.].
АЗИАТСКИЕ СТЕПИ В СКИФСКУЮ ЭПОХУ
Однако такая трактовка описанного Геродотом торгового пути и археологическая иден-тификация народов, через земли которых он пролегал, в том числе — отделившихся скифов, не являются общепризнанными в специальной литературе. Многие исследователи полагают, что названный путь был ориентирован не на север, а на восток и вел от устья Танаиса-Дона и Мео-тиды в восточные степи Нижнего Поволжья и Приуралья, а затем в сторону Южной Сибири. Одним из активных сторонников этой теории был известный российский археолог С. И. Руден-ко, осуществивший в 1940-х гг. раскопки знаменитых Пазырыкских курганов в Горном Алтае. Всемирную славу этим курганам принесло то обстоятельство, что климатические особенности зоны их возведения и особенности конструкции подкурганных погребальных сооружений обу-словили образование под каждым таким курганом линзы вечной мерзлоты; это способствовало сохранению в земле предметов погребального инвентаря, изготовленных из органических мате-риалов — тканей, кожи, дерева и т. п., — в обычных условиях бесследно истлевающих. Поэто-му материальная культура носителей пазырыкской культуры известна нам гораздо полнее дру-гих синхронных ей культур Евразии. {112} Раскопками обнаружено огромное количество ху-дожественных изделий, созданных носителями этой культуры и выполненных в традициях зве-риного стиля скифской эпохи. Среди мотивов этого искусства более обильно, чем в других культурах «скифского типа», представлены изображения грифонов. Видимо, это обстоятельст-во явилось для С. И. Руденко одним из оснований для отождествления обитателей Горного Ал-тая скифской эпохи с теми племенами, что были известны древним авторам не под своим под-линным именем, а под легендарным наименованием стерегущих золото грифов. Их ближайших, по Геродоту, соседей — аргиппеев и аримаспов — исследователь, исходя из такой локализации «грифов», помещал в верховьях Иртыша и, возможно, несколько восточнее [Руденко 1952, 17—20]. Другие народы, перечисленные Геродотом вдоль описанного торгового пути, соответст-венно были локализованы им на пространстве между Волгой и Алтаем; отделившихся скифов, к примеру, он помещал в Северном Казахстане, но на проблеме археологической их идентифика-ции специально не останавливался.
Концепцию С. И. Руденко с более или менее значительными уточнениями и вариациями разделяют многие исследователи и в наши дни. Так, автор новейших раскопок курганов пазы-рыкской культуры на Алтае Н. В. Полосьмак свою недавнюю (1994 года) монографию о мате-риалах этих раскопок так и назвала — «Стерегущие золото грифы». Что касается отделившихся скифов, то их локализацию в азиатских степях в 1920-х гг. предлагал Б. Н. Граков, считавший, что у Геродота под этим именем подразумеваются те скифы, которые остались на своей праро-дине после перемещения основной массы их соплеменников в Европу. Этим оставшимся в Азии скифам он тогда приписывал курганы скифской эпохи в поволжско-уральском регионе, но позже отказался от такой трактовки, приняв мнение о принадлежности этих древностей геродо-товым савроматам [Граков 1947, 102—103]. Однако восточная, азиатская, локализация отде-лившихся скифов и в наши дни имеет сторонников, выдвигающих дополнительные аргументы в ее поддержку. Так, было высказано предположение, что их представителю принадлежит из-вестное достаточно богатое погребение в кургане у с. Гумарово Оренбургской области [Членова 1988]. Мнение об этом погребении как об одном из древнейших комплексов скифской культуры разделяют и другие исследователи, но решению вопроса о локализации отделившихся скифов вряд ли может помочь этот пока единичный в данном регионе памятник.
Если же не согласиться с восточной ориентацией описанного Геродотом торгового пути (а его направление на север лучше согласуется с указаниями источника), то окажется, что для воссоздания этнической истории азиатской части России в I тыс. до н. э. мы располагаем почти исключительно археологическими данными. Этнонимия этих областей — и то, разумеется, ис-ключительно в иноязычной передаче — фиксирует-{113}ся письменными источниками только с последних веков до н. э. Степную зону этого региона и некоторые примыкающие к ней гор-ные и лесостепные области в это время, как уже говорилось, занимали племена — носители различных культур «скифского» типа. Некоторые исследователи полагают, что все эти народы были близки к скифам не только в культурном, но и в языковом отношении, и пишут о «древ-неиранской степной ойкумене» [см., например: Грач 1980, 95]. Однако, не исключая вероятно-сти ираноязычия если не всех, то по крайней мере многих народов степного пояса в скифскую эпоху, мы на сегодняшний день с уверенностью можем говорить об иранстве только собственно скифов, родственных им савроматов и более поздних обитателей евразийских степей — сарма-тов, о которых речь пойдет в следующей главе (если оставить в стороне народы казахстанско-среднеазиатского региона — согдийцев, бактрийцев, различные племенные группировки саков, ираноязычие которых надежно установлено по разноприродным данным). О языковой принад-лежности других обитателей «скифского мира» евразийских степей пока можно говорить лишь сугубо предположительно, да и в будущем мы вряд ли получим однозначный ответ на этот во-прос. Определенные предположения позволят высказать тотальное изучение топонимов и неко-торые другие методы исследования, но для окончательного ответа на этот вопрос мы не распо-лагаем данными. Важным показателем является несомненное преобладание здесь европеоидно-го по своим антропологическим характеристикам населения, хотя и с определенной монголо-идной примесью; собственно монголоидным является лишь население Забайкалья — носители так называемой культуры плиточных могил. Что же касается Северной Азии, то завесу над древней этнической историей этого региона, не попавшего в поле зрения носителей какой-либо из письменных цивилизаций древности, способна приподнять почти исключительно археоло-гия, чьи возможности в этом плане, как уже говорилось, достаточно ограниченны.
СЕВЕРНЫЙ КАВКАЗ
Чтобы покончить с этнокультурной историей Евразии в скифскую эпоху, нам осталось коснуться юго-восточных соседей Причерноморской Скифии — обитателей Предкавказья и Кавказа. Этот регион, не слишком удаленный от эллинских припонтийских колоний, был зна-ком античному миру значительно лучше, чем далекие восточные области нынешней России. Но создать однозначную этноисторическую его картину античная традиция, даже в сочетании с археологическими данными, все же не позволяет. Достаточно сказать, что для нас остаются не-известными самоназвание и этноязыковая принадлежность носителей одной из самых ярких археологических культур Старого Света {114} эпохи поздней бронзы и раннего железа — ко-банской культуры Северного Кавказа, получившей свое название от чрезвычайно богатого мо-гильника близ аула Верхний Кобан (или Верхняя Кобань) в Северной Осетии. Культура эта приобрела широкую известность еще в прошлом столетии благодаря ярким изделиям из бронзы — изящным топорам с гравировкой, предметам конской сбруи, разнообразным украшениям и т. п., — значительная часть которых принадлежала к числу случайных находок или была полу-чена в результате хищнических раскопок. Но в настоящее время накоплено большое количество и хорошо документированных кобанских древностей. Основным ареалом кобанской культуры является центральная — как предгорная, так и горная — часть Северного Кавказа и, частично, южный склон Главного Кавказского хребта. В пределах ее ареала выделены определенные ло-кальные варианты [Козенкова 1989]. Носители этой культуры, без сомнения, принадлежали к числу северокавказских по языку народов, но их потомки, очевидно, вошли в качестве суб-стратного компонента в состав и тех народов Кавказа, которые принадлежат к другим языко-вым семьям — ираноязычных осетин или тюркоязычных карачаевцев и балкарцев. Процесс смешения кавказоязычного и иранского населения прошел несколько этапов, но начало его, су-дя по всему, относится именно к той эпохе, которая является предметом нашего внимания в данной главе [Кузнецов 1997]. Кобанские племена, судя по всему, приняли достаточно активное участие как в киммерийско-скифских походах в Переднюю Азию (именно в кобанских могиль-никах найдены древнейшие предметы ближневосточных типов — шлемы и т. п., — очевидно, являвшиеся трофеями первых рейдов евразийских воинов через Кавказ), так и в процессе фор-мирования материальной культуры скифов. Не случайно применительно к VII—VI вв. до н. э. — ко времени, когда собственно скифская культура еще находилась в стадии становления, — не всегда удается однозначно разделить собственно скифские комплексы с территории Север-ного Кавказа и погребения представителей местного населения, содержащие отдельные скиф-ские черты [см.: Махортых 1991]. В. Б. Ковалевская [1985] выдвинула интересную гипотезу, объясняющую кобанско-скифское этническое смешение тем, что в традициях древнеиранских обществ ремесленная деятельность считалась недостойной свободных ариев — воинов по пре-имуществу, тогда как кобанцы были как раз замечательными ремесленниками, прежде всего металлургами. Вследствие этого сложился определенный межэтнический симбиоз с соответст-вующим разделением труда между представителями исконно разных этнических групп. Это смешение происходило преимущественно на территории предгорий Центрального Кавказа, то-гда как в других частях региона наблюдается, скорее, внедрение определенных скифских кон-тингентов в местную среду с сохранением их этнокультурной самобытности. {115}
Если часть кобанского населения в ходе контактов с киммерийско-скифскими племена-ми, видимо, подверглась иранизации, то другая осталась кавказоязычной, но на сегодняшний день вряд ли можно с уверенностью говорить, принадлежали ли эти племена к носителям за-падно-кавказских (абхазо-адыгских) или восточно-кавказских (вайнахских) языков; учитывая деление кобанской культуры на локальные варианты, нельзя исключать их принадлежность племенам различных языковых групп.
Гораздо полнее известна нам этнонимия обитателей Северо-Западного Кавказа ввиду близости этого региона к античным колониям Причерноморья. Многие из народов этой облас-ти, обитающие по среднему и нижнему течению Кубани, а также в Восточном Приазовье, из-вестны нам под обобщающим названием меотов. Неоспорима связь этого термина с древним наименованием Азовского моря — Меотида или Меотийское болото, и неизвестно, в самом ли деле все обозначаемые этим термином народы принадлежали к единой этноязыковой группе или исконно он прилагался только к некоторым из них (от кого и получила свое имя Меотида), а затем обобщенно им стали обозначать все племена, живущие близ Азовского моря вне зави-симости от наличия или отсутствия этнического родства между ними.
Интересные данные о племенном составе меотов можно почерпнуть из титулатуры пра-вителей Боспорского царства, возникшего поначалу как объединение нескольких греческих ко-лоний Керченского и Таманского полуостровов, но затем распространившего свою власть на значительную территорию Прикубанья и Приазовья. В связи с этим к титулу архонта (правите-ля) исконных греческих владений добавился титул царя ряда местных племен. Иногда они пе-речисляются достаточно подробно, например, «царь синдов, торетов, дандариев, псессов» [КБН, 1965, № 6], но зачастую этническая номенклатура приводится в обобщенном виде, и ти-тул обретает такой вид: «царь синдов и всех маитов (т. е. меотов)» [КБН, 1965, № 8 и др.], и это позволяет полагать, что тореты, дандарии и псессы суть отдельные меотские племена, так же, как и другие упоминаемые античными авторами народы этого региона — керкеты, кораксы и т. п. Любопытно что народ синдов, обитавших на Таманском полуострове, ближе к греческому ядру Боспорского царства, чем другие народы, никогда этим обобщением не покрывается и все-гда упоминается отдельно. Вряд ли можно однозначно ответить на вопрос, объясняется ли это тем, что синды не входили в число меотов, или тем, что они были подчинены Боспору ранее других местных племен и потому титул их царя имел особый статус в титулатуре боспорских правителей. Судя по тому, что иногда так же отдельно от «всех маитов» обозначается в этой титулатуре и другой народ Прикубанья — фатеи, более вероятным представляется первое объ-яснение, но надежными критериями для выделения в массе этнонимов таманско-прикубанской террито-{116}рии наименований собственно меотских и каких-то иных народов мы не распола-гаем.
Помимо надписей, содержащих титулатуру боспорских правителей, упомянутые народы фигурируют и в сочинениях античных авторов, где иногда содержатся кое-какие — прямые или косвенные — данные об их локализации. В результате осуществленного в последние десятиле-тия интенсивного археологического изучения Приазовья и Прикубанья удалось сопоставить эти сведения с данными археологии, и это создало предпосылки для археологической идентифика-ции если не всех, то некоторых народов названного региона. Так, среди всей совокупности так называемых меотских памятников, оставленных здесь оседло-земледельческим населением I тыс. до н. э., выделен ряд локальных групп, некоторые из которых соотнесены, к примеру, с синдами и дандариями [Каменецкий 1989, 226 сл.]. Такой сопоставительный анализ свидетель-ствует, что синды Таманского полуострова в самом деле подверглись наибольшей из всех наро-дов этой территории эллинизации. Меотские племена среднего течения Кубани, особенно ее левобережья, по крайней мере с VII в. до н. э. существовали в тесном контакте со скифами. На протяжении длительного времени ведется дискуссия относительно того, меотам или скифам принадлежат такие богатые закубанские комплексы, как Келермесские или Ульские курганы. Последние раскопки в этой зоне позволили выдвинуть гипотезу, что здешние крупные богатые воинские погребения под курганами оставлены скифской знатью, а обнаруженные там же грун-товые могилы — зависимому от скифов меотскому населению [Галанина 1997]. Это предполо-жение хорошо согласуется с утверждением Ксенофонта, что «в Европе скифы господствуют, а меоты им подвластны». Однако приложимо оно, скорее, не ко времени жизни самого Ксено-фонта (V—IV вв. до н. э.), когда Скифия, в соответствии с данными Геродота, простиралась на восток лишь до Танаиса-Дона, а к более раннему периоду. Реальностью того же раннего этапа порождено, видимо, наименование автором V в. до н. э. Геллаником народа, обитающего по со-седству с синдами, «меотами скифами». Позже не вошедшие в политическую структуру Ски-фии народы Северного Кавказа (в том числе Прикубанья) развивались уже самостоятельно, но определенные черты, заимствованные в раннее время у скифов, в их культуре продолжали со-храняться.
Относительно этноязыковой принадлежности меотов и других местных народов Северо-Западного Кавказа в науке преобладает мнение, причисляющее их к абхазо-адыгской группе. В целом такая гипотеза представляется наиболее вероятной, но нельзя пройти мимо того факта, что некоторые из них имеют отчетливо иранские по происхождению этнонимы. Таков, напри-мер, термин дандарии, объясняемый из иранского как ‘держащие реку’, ‘владеющие рекой’ [Абаев 1949, 162]. Означает ли это, что сами дандарии были ираноязычны, или что нам известно не их {117} самоназвание, а лишь то имя, которым этот народ обозначали соседи иранцы, ска-зать с уверенностью нельзя.
Особо следует остановиться на вопросе о языке синдов, поскольку именно с определе-ния его как индоарийского О. Н. Трубачев начал разработку своей упомянутой выше гипотезы об индоариях в Северном Причерноморье античной эпохи [Трубачев 1999, 15 и сл.]. Однако ве-сомых аргументов в поддержку такого толкования этнической ситуации в указанном регионе мы, как уже говорилось, не видим.
Археологическое исследование меотской территории позволило воссоздать непрерыв-ную шкалу развития ее материальной культуры на протяжении всего I тыс. до н. э. и первых ве-ков н. э., т. е. как в скифское время, так и в пришедшую ему на смену сарматскую эпоху, к ко-торой мы теперь и обратимся. {118}
ГЛАВА V
ЕВРАЗИЯ В САРМАТСКУЮ ЭПОХУ
САВРОМАТЫ И САРМАТЫ
Диодор Сицилийский (II, 43), завершая рассмотренный выше пассаж о соседних со ски-фами савроматах как о переселенцах из Мидии, сообщает, что представители этого народа «много лет спустя, сделавшись сильнее, опустошили значительную часть Скифии и, поголовно истребляя побежденных, превратили большую часть страны в пустыню». Античные источники в самом деле констатируют наличие в последних веках до н. э. и первых столетиях н. э. в Се-верном Причерноморье — на территории прежней Скифии — новых обитателей, но в большин-стве случаев именуют их по-другому — сарматами. Сходство двух этих этнонимов привело к тому, что многие древние авторы путали их, принимая за один и тот же народ и считая имя сарматы более поздней формой наименования савроматы, которым еще Геродот обозначал восточных соседей скифов. Такой же подход долгое время был преобладающим и в археологии. Так, Б. Н. Граков, предложивший в 1947 г. первый опыт периодизации памятников сарматской археологии, выделил в ней четыре последовательных этапа — савроматский, савромато-сарматский, собственно сарматский и аланский, трактуя их как стадии поступательного разви-тия единой в основе культуры [Граков 1947]. Той же точки зрения придерживался один из ве-дущих российских сарматологов К. Ф. Смирнов, придавший своей фундаментальной моногра-фии «Савроматы» (М., 1964) — первому обобщающему труду о древностях этого народа — подзаголовок «Ранняя история и культура сарматов».
Вместе с тем параллельно в науке существовало и иное мнение, последовательно разли-чавшее савроматов — непосредственных восточных соседей Скифии — и более поздний народ сарматов, в определенный исторический момент заселивший все причерноморские степи, неко-гда занятые скифами. Такой взгляд во многих своих работах высказывал, например, замеча-тельный российский ученый первой половины нашего столетия М. И. Ростовцев [1918, 127]. Взгляд этот находит определенную поддержку и в этнонимических материалах, ибо, при всем сходстве названий савроматов и сарматов, они, скорее всего, имеют разное происхождение, по-разному этимологизируются на основе иранской лексики и превращение первого во второе лингвистически маловероятно [Грантовский, Раевский 1984, 59]. {119}
 
Звериный стиль савроматской и раннесарматской эпохи (Степи Европейской части. Табл. 66. С. 371)
С IV в. до н. э. археологически прослеживается проникновение каких-то савроматских групп из-за Танаиса на запад, в Скифию [Смирнов 1984, 18 сл.]. Но эти спорадические переме-щения по своему размаху никак не соответствуют упомянутому Диодором разгрому скифов. Вместе с тем по мере накопления археологического материала взгляд на геродотовых саврома-тов и более поздних сарматов как на разные {120} народы получал все большее признание. Становилось все яснее, что так называемая прохоровская культура, носителями которой счита-ются ранние сарматы и которая с III в. до н. э. начала постепенно распространяться на правый берег Дона, в действительности формируется не на основе памятников Волжско-Донского меж-дуречья, оставленных савроматами Геродота, а ведет свое происхождение от так называемых «археологических савроматов» Приуралья, о которых говорилось в предыдущей главе, т. е. от некоего народа (исседонов? даев?), обитавшего восточнее собственно савроматов и обладавше-го в известной мере сходной с ними культурой [Мошкова 1974]; определенное участие в этно-культурном становлении сарматов принимали, видимо, и племена приаральских степей [Смир-нов 1984, 17]. Уже к концу IV в. до н. э. в Приуралье представлены памятники сложившегося прохоровского облика. Несколько позже, на рубеже IV—III вв., аналогичные памятники появ-ляются в Поволжье, что знаменует начало распространения сарматских племен на запад, и на протяжении IV—III вв., как полагают исследователи, происходит поглощение прежнего, савро-матского, населения этих областей новыми пришельцами [Раннесарматская культура, 1997]. На территории Скифии, т. е. западнее Дона, первые, хотя и единичные, сарматские памятники да-тируются III в. до н. э., и археологически прослеживается постепенное проникновение их все далее к западу — сперва до Днепра, а затем и в днепровское правобережье [Смирнов 1984]. Это скорее всего и было то нашествие сарматов на бывшие скифские земли, которое привело к ко-ренному изменению этнического облика причерноморских степей. Но можно ли, в согласии с приведенным выше мнением Диодора, считать именно это продвижение сарматов в западном направлении причиной гибели богатой и густонаселенной Скифии? На эту тему в науке суще-ствуют два противоположных мнения.
САРМАТЫ И ГИБЕЛЬ СКИФИИ
Известные на сегодняшний день наиболее поздние памятники традиционного для при-черноморских скифов облика датируются не позже рубежа IV—III вв. или первыми десятиле-тиями III в. до н. э. Совпадение этой даты со временем появления в Причерноморье погребений прохоровского облика и вообще с активным расширением ареала прохоровской культуры в за-падном и северо-западном направлении достаточно показательно. Именно эту миграцию сарма-тов большинство современных исследователей связывает с упомянутыми у Диодора нашестви-ем на Скифию [см., например: Смирнов 1984, 118; об иных существующих точках зрения см.: Мошкова 1989 (а), 162].
Вместе с тем нельзя не обратить внимания на то, что сарматские погребения III в. до н. э. в Северном Причерноморье по существу ис-{121}числяются единицами, и теми силами, о кото-рых свидетельствуют археологические материалы, сарматы, конечно, не могли сокрушить про-цветающую Скифию. К тому же у некоторых исследователей заметна тенденция к завышению даты ранних сарматских памятников на этой территории и, соответственно, к увеличению вре-менного разрыва между концом Скифии и распространением на ее территории сарматского на-селения. Вывод, к которому приходят эти авторы, состоит в том, что сарматское нашествие не явилось причиной заката Скифии, который значительно предшествует ему и был вызван в пер-вую очередь специфическими климатическими явлениями, подорвавшими хозяйственную ос-нову существования скифов [Полин 1992].
Следует, однако, иметь в виду, что при проникновении какого-либо кочевого народа — а сарматы были по преимуществу кочевниками — на новую территорию и столкновении с преж-ними ее обитателями он, как правило, далеко не сразу полностью осваивает и плотно заселяет эти земли. Поначалу он ограничивается спорадическими набегами с целью захвата добычи, а погибших во время таких рейдов воинов старается не хоронить в чужой земле, а увозит с собой. Позже, по мере военно-политического ослабления прежних хозяев этой территории, ее начина-ют осваивать для своих кочевок отдельные группы завоевателей, и лишь затем переселение их сюда становится массовым. Поскольку как скифы, так и сарматы вследствие кочевого характера их культуры археологически представлены в основном погребальными курганами, первый из трех перечисленных этапов скифо-сарматского взаимодействия археологически вообще не мо-жет быть прослежен, ибо при отсутствии поселений (и соответственно их разрушенных остат-ков) он никак не проявляется в археологических материалах. Зато там, где обитало оседлое на-селение, можно выявить, так сказать, «негативные» последствия этого процесса.
Это относится, например, к северной, лесостепной, периферии Скифии, куда, как пока-зали исследования последних лет [Медведев 1990], сарматы также проникали и где именно этим временем датируются следы военного разгрома ряда поселений и городищ. Не менее важны ре-зультаты изучения так называемого Елизаветовского городища на Нижнем Дону. Возникшее поначалу как открытое, лишенное укреплений поселение, оно, по мнению исследователей, не позднее середины IV в. до н. э. превратилось в хозяйственный, а может быть, и административ-ный центр обширного региона, лежащего на стыке области обитания скифов, савроматов и ме-отских племен; важную роль в его жизни играла и роль центра греко-варварских торговых свя-зей. Первоначально мирный характер межэтнических отношений уже в середине IV в. был на-рушен, о чем свидетельствует строительство на указанном поселении оборонительных соору-жений, очень быстрое их преднамеренное разрушение, а затем возведение новых, еще более мощных укреплений; наконец, на рубеже IV—III вв. до н. э. население просто покидает {122} некогда безопасное и процветающее место. Специалисты видят в этой цепи событий отражение постепенно возраставшего натиска восточных (судя по совокупности письменных и археологи-ческих данных, сарматских) племен, приведшего в итоге к коренному изменению этнополити-ческой ситуации в степном регионе [Виноградов Ю. А. и др. 1997]. Наконец, в самое последнее время было высказано предположение, что упоминание сарматов, пребывавших в непосредст-венной близости от Крыма, содержится в одной надписи из Херсонеса, относящейся к первым десятилетиям III в. до н. э. [Виноградов 1997]. Все эти данные вносят существенные коррективы в концепцию, основанную исключительно на хронологии скифских и сарматских погребений в припонтийских степях и постулирующую значительный временной разрыв между гибелью причерноморской «Великой Скифии» и утверждением на ее территории сарматских племенных объединений.
Немногочисленные же известные в Причерноморье сарматские погребения III—II вв. до н. э. соответствуют уже второму из обозначенных выше этапов взаимодействия этих этнополи-тических массивов, а массовые курганные захоронения сарматов и даже целые сарматские мо-гильники связаны с третьим его этапом.
Таким образом, если рассматривать археологический материал в широком историческом контексте и с учетом культурной специфики скифов и сарматов, то не приходится отрицать на-личия в нем указаний на причинноследственную связь между закатом Скифии и началом рассе-ления сарматов на запад. Поэтому вполне взвешенным представляется взгляд А. Ю. Алексеева [1992, 142], признающего вероятность каких-то климатических сдвигов, но не отрицающего и внешней агрессии как одной из главных причин гибели Скифии. При этом некоторые дополни-тельные факторы, обусловившие ослабление скифов к концу IV в. до н. э., — в частности, на-тиск македонцев и фракийцев с запада, — облегчили продвижение сарматов на скифские земли [Смирнов 1984, 66].
«МАЛАЯ СКИФИЯ» — ПОЗДНЕСКИФСКОЕ ЦАРСТВО
Помимо замещения савроматов сарматами необходимо внести еще одну поправку в со-общение Диодора о разгроме Скифии: в действительности не приходится говорить о поголов-ном истреблении прежнего, скифского, населения этого региона в процессе сарматского про-никновения сюда. Отчасти, как свидетельствует археологический материал, оно было ассими-лировано новыми пришельцами, воспринявшими некоторые черты скифской культуры [Смир-нов 1984, 118]. Кроме того, на протяжении нескольких столетий у скифов сохранялось и само-стоятельное политическое образование, сузившееся, правда, до небольшой территории по ниж-нему течению Днепра и в степях и предгорьях Крым-{123}ского полуострова. Столица его на-ходилась в Крыму, на территории современного Симферополя. Это образование несоизмеримо, конечно, с огромными пространствами Скифской державы предшествующих столетий, и пото-му, по свидетельству Страбона (VII, 4, 5), именовалось Малой Скифией. Аналогичное название, согласно указанию того же автора, носила в то время и область за реками Тирас (Днестр) и Истр (Дунай), т. е. современная Добруджа, вследствие достаточно массового переселения туда жителей из Северного Причерноморья, но политически эта территория не входила в крымско-днепровское царство. С двумя этими этнополитическими образованиями связаны позднейшие страницы истории некогда могущественного и многочисленного народа скифов.
Поздние скифы уже не были кочевниками и вели оседлое земледельческо-скотоводческое хозяйство. Их укрепленные городища, возникшие, в частности, перед лицом сарматской угрозы, известны на обоих берегах Нижнего Днепра, а также в Крыму. Население Позднескифского царства, судя, в частности, по данным эпиграфики, сохраняло за собой преж-нее этническое наименование, а в его материальной культуре заметны следы преемственности от скифской культуры эпохи расцвета [Шульц 1971], хотя ощутимое влияние на нее оказала и культура сарматов. По археологическим данным, определенные сарматские контингенты в не-сколько приемов вливались в среду населения Позднескифского царства, в частности его крым-ской столицы и городищ Юго-Западного Крыма. Более заметны в культуре поздних скифов, чем в скифской культуре предшествующей эпохи, и следы эллинизации — особенно в среде столичной знати.
Позднескифское царство в Крыму и на Нижнем Днепре просуществовало до III в. н. э., когда было сокрушено готами, видимо, действовавшими в союзе с аланами. Часть его смешан-ного, скифо-сарматского, населения была оттеснена в Крымские горы, где составила один из компонентов сложного этноса, образовавшего ряд небольших средневековых государств. Там-то и завершилась многовековая история скифов. Никакой современный народ не может счи-таться прямым их потомком, поскольку они целиком растворились в иноэтничной среде.
САРМАТСКИЕ ПЛЕМЕННЫЕ ГРУППИРОВКИ ПО ДАННЫМ
АНТИЧНОЙ ТРАДИЦИИ И АРХЕОЛОГИИ
Однако уже в последние века до н. э. не эти поздние скифы определяли этническую кар-тину на юге Восточной Европы, которая в античной традиции теперь именовалась Европейской Сарматией; наряду с ней на востоке, за Танаисом, античные авторы помещают Азиатскую Сар-матию. Нужно сказать, что представления авторов рубежа н. э. об {124}этнической ситуации в евразийских степях не отличаются особой четкостью: тот же Страбон, достоверно обозначаю-щий пределы Малой Скифии, при общем перечислении обитающих здесь народов зачастую смешивает данные о скифской и разных этапах сарматской эпох (см. Приложение, в частности Strab. XI, 6, 2), и синхронные срезы приходится вычленять из этих перепутанных разновремен-ных сведений, вместе с тем поверяя их данными археологии.
Анализируя античную традицию о сарматах, мы убеждаемся, что этот термин применял-ся как обобщенное наименование ряда более или менее крупных племенных объединений, сре-ди которых следует назвать языгов, роксоланов, сираков, аорсов, относительно территории обитания каждого из которых имеются сведения разной меры точности. К сожалению, не впол-не ясно, кто дал им всем упомянутое единое название. Было ли оно их общим самоназванием или так именовали их в античной среде, и если да, то каким критерием общности при этом ру-ководствовались? Абсолютно достоверного ответа на это вопрос мы получить не можем. Не случайно относительно некоторых народов существуют разногласия между отдельными древ-ними авторами, причисляющими их, к примеру, то к сарматам (называемым по старой памяти савроматами), то к меотам [Мошкова 1989, 156]. Вместе с тем определенная степень родства перечисленных народов не подлежит сомнению, причем следует отметить два момента: во всех случаях, когда мы располагаем какими-то языковыми следами сарматов (ономастическим мате-риалом), они неоспоримо свидетельствуют об их ираноязычии, а археология позволяет утвер-ждать, что материальная культура всех причисляемых к сарматам народов была во многом сходной. В то же время в лингвистических данных можно обнаружить намеки на существова-ние нескольких диалектов, а единая в целом культура распадается на ряд хронологических и локальных вариантов. Попытки соотнести их с отдельными сарматскими объединениями при-водили к неодинаковым результатам. Так, еще в 1948 г. К. Ф. Смирнов обратил внимание на одну специфическую серию погребений сарматской эпохи: для них характерно помещение умершего по диагонали просторной квадратной могильной ямы. Исходя из отличия этих погре-бений от остальной массы памятников сарматского времени, из их хронологии и ареала иссле-дователь предположил, что они принадлежат представителям народа роксоланов, как той груп-пировки сарматов, которая ранее других продвинулась из Поволжья в Поднепровье [Смирнов 1948]. Это мнение было принято рядом ученых, но со временем, с накоплением нового мате-риала, сам К. Ф. Смирнов уже не считал его вполне обоснованным. Взамен была предложена альтернативная интерпретация, предположительно приписавшая диагональные погребения аор-сам [Засецкая 1974], но вопрос об их этнической атрибуции и даже вообще об этнической, а не, к примеру, социальной природе их {125} отличия от других сарматских памятников — все же нельзя считать решенным.
Не менее дискуссионна, чем проблема роксоланов, локализация и археологическая иден-тификация двух других крупных сарматских группировок — сираков и аорсов. Согласно Стра-бону (XI, 5, 8), и те и другие — беглецы из среды народов, «живущих выше», т. е. пришельцы из более отдаленных от античных колоний мест, причем аорсы живут по Танаису, а сираки — по Ахардею. Если идентификация реки Танаис с Доном достаточно надежно установлена, то относительно Ахардея ведутся споры: его отождествляют то с Манычем, то с Егорлыком, то с Кубанью и поэтому по-разному локализуют соответствующий сарматский народ и принадле-жащие ему археологические памятники. Показательна одна из страниц истории этих двух сар-матских племенных объединений: во время династийного конфликта, имевшего место в Бос-порском царстве в 49 г. н. э., сираки поддержали одного претендента, а аорсы — другого, что свидетельствует о значительной самостоятельности каждого из известных нам народов сармат-ского круга; ни о каком политическом единстве сарматского мира даже в пределах юга Восточ-ной Европы, аналогичного Скифской державе V—IV вв. до н. э., говорить не приходится.
Интересный феномен представляет так называемое Золотое кладбище в Прикубанье — цепочка богатых подкурганных захоронений варварской воинской аристократии I—II вв. н. э., в инвентаре которых наряду с местными изделиями представлено большое количество предметов италийского импорта. Высказывались различные предположения относительно этнической принадлежности этих комплексов; недавно была предложена гипотеза, что в данном случае мы имеем дело со следами созданного Римом объединения различных варварских племен для за-щиты одного из дальних рубежей Римской империи, каким в это время являлось Боспорское царство [Гущина, Засецкая 1994, 38—40].
Одну из наиболее подробных попыток расчленить информацию античных источников о народах сарматского круга на разновременные пласты и на этой основе восстановить в динами-ке картину их расселения в степной полосе Восточной Европы во II в. до н. э. — I в. н. э. пред-принял Д. А. Мачинский [1974]. Среди прочего, он пытается проследить постепенное продви-жение аорсов из Нижнего Поволжья к Дону — Танаису, а затем и далее в Поднепровье и к Ду-наю, где они, согласно Плинию (IV, 80), были известны уже под другим именем — амаксобии. Опыты такого тщательного исследования содержащихся в древних источниках этнонимов не-обходимы, но к утверждениям античных авторов о разных названиях одного народа, так же как о каком-либо общем имени различных народов всегда приходится подходить предельно крити-чески, поскольку мы здесь имеем дело исключительно с инокультурной информацией, про-шедшей к тому же через целую цепочку посредствующих звеньев. Не случайно, чем более под-робной оказы-{126}вается этническая карта того или иного района, представленная в античной традиции, тем проблематичнее ее наложение на карту археологическую: в таких подробных картах зачастую соседствуют имена этнических подразделений разного уровня, и порой в по-добные «каталоги» оказываются включенными наряду с названиями народов, в полной мере обладающих этнокультурной спецификой, названия весьма мелких этнических образований, в материальной культуре (и соответственно в археологическом облике) которых уловить какие-либо различия не удается.
В этом плане представляет интерес перечень народов, согласно Страбону (XI, 2, 11), живших на Северо-Западном Кавказе вдоль Черноморского побережья. В предыдущей главе мы приводили имена ряда тамошних народов, скорее всего входивших в число меотов и относя-щихся к абхазо-адыгской языковой общности. Более поздний каталог Страбона выглядит гораз-до подробнее и лишь частично совпадает с данными других источников: «К [числу] меотов принадлежат сами синды, [затем] дандарии, тореаты, агры и аррехи, а также тарпеты, об-диакены, ситтакены, доски и многие другие». При этом отсутствуют какие-либо конкретизи-рующие данные о местоположении всех этих племен, но зато иногда встречаются полуфанта-стические или вовсе легендарные сведения об их происхождении и этническом родстве, осно-ванные, к примеру, на созвучии этнонимов: «Рассказывают, будто ахейцы-фтиоты из язонова отряда заселили здешнюю Ахею, а Гениохию — лаконцы, которыми предводительствовали возницы Диоскуров, Река и Амфистрат; от них-то, вероятно, гениохи и получили свое назва-ние» (Strab. XI, 2, 12).
Сравнивая данные об этногеографии юга Восточной Европы у Геродота и Страбона, мы обнаруживаем, что подробность сведений последнего оказывается ее слабостью: у Геродота было мало данных, но зато они явились результатом тщательного отбора и зачастую хорошо согласуются с археологической картиной; Страбон, как и многие другие поздние авторы, стре-мился передать всю имеющуюся у него информацию, заимствованную, однако, из вторых и третьих рук, и это обернулось в известной мере хаотическим перечислением. Все сказанное не отрицает тем не менее ценности подобных данных по древней этногеографии территории ны-нешней России и не препятствует все новым попыткам их интерпретации.
ВАРВАРИЗАЦИЯ АНТИЧНЫХ ПОСЕЛЕНИЙ ПРИЧЕРНОМОРЬЯ
Одной из важных страниц этнической истории Причерноморья в сарматскую эпоху яви-лась гораздо более интенсивная, чем в скифское время, варваризация античных городов Черно-морского побережья. Имеющиеся в нашем распоряжении данные говорят о значительной пест-роте этнического состава их жителей. Судя по археологическим и неко-{127}торым другим данным, сарматы активно внедрились в среду его населения — прежде всего с территории Се-верного Кавказа, в частности Прикубанья, где в это время на основе слияния разноэтничных групп сформировалась синкретическая меото-сарматская культура. Непосредственно на Боспор сарматы проникали несколькими последовательными волнами [Десятников 1973]. Видимо, не позднее I в. н. э. даже правящая на Боспоре династия имела уже варварское (скорее всего сар-матское) происхождение.
В начале н. э. в городах Боспорского царства — Пантикапее, Фанагории, Горгиппии — появляются и еврейские общины. Об этом свидетельствуют памятники эпиграфики, в том числе т. н. манумиссии — надписи на стелах, повествующие об отпущении рабов на волю «под опеку общины иудеев». Древнейшая из них (51 г. н. э.), происходящая из Фанагории, гласит, что «Кар[иец] Сандан и Кар[иец] Аг и Метроним отпущены при молельне» и объявляются «гаран-тированными от захвата, беспрепятственными [в проживании], при условии усердного посеще-ния и почитания молельни, и стали свободными под опекой общины иудеев» [ср. Даньшин 1993 и обзор: Соломоник 1997]. Толкование этой надписи неоднозначно: названные вольноотпущен-ники были либо карийцами — представителями одного из этносов Малой Азии, либо (по дру-гому предположению) рабами, носившими местные иранские (скифо-сарматские) имена Кар-сандан и Караг. Условия отпущения на волю соответствовали как иудейским обычаям, так и законам античного полиса, в котором правами мог обладать лишь член определенной общины. Здание иудейской молельни — синагоги III—IV вв. — было открыто, судя по еврейским (наря-ду с греческими) граффити на штукатурке стен, в Херсонесе [Оверман и др. 1997].
Сами евреи в античном мире были в значительной мере эллинизированы и перешли на греческий разговорный язык, о чем свидетельствуют надписи на надгробиях II—IV вв. н. э. из Пантикапея, сделанные по-гречески, в том числе одна греческо-еврейская билингва. Надгробия имеют характерные еврейские символы — семисвечники (меноры). Памятники с собственно еврейскими надписями IV—V вв. обнаружены в Фанагории; среди них особый интерес вызыва-ет одна, содержащая имя умершего, которое, по интерпретации Д. А. Хвольсона, воспроизводит греческую форму иранского (сарматского) антропонима — Балакос: возможно, умерший был евреем, воспринявшим местное сарматское имя, но скорее речь может идти о прозелите — эл-линизированном сармате, принявшем иудаизм. На еврейских надгробиях из Фанагории часто обнаруживают характерные тамги — так называемые сарматские знаки.
В полиэтничной среде городов Боспорского царства, прежде всего в Танаисе, в первые века н. э. под влиянием иудейского монотеизма распространился культ «Бога Высочайшего» и популярным стало имя Самбатион — ‘Чтущий субботу’, в соответствии с Ветхим Заветом {128} (Левинская 1992). Распространение этого культа предшествовало проникновению миро-вых религий в Восточную Европу и иудаизма в Хазарию (см. главу IX).
ВОСТОК ЕВРАЗИИ В САРМАТСКУЮ ЭПОХУ
Обратимся к восточным областям Евразии. Они были практически неизвестны антично-му миру в скифскую эпоху — в I тыс. до н. э., — и потому их этническую историю того време-ни мы можем реконструировать, по существу, исключительно по археологическим данным. В последние века до н. э. и первые столетия н. э. ситуация несколько меняется. Античная наука проявляет определенный интерес к далекой северо-восточной периферии ойкумены. Но этно-нимия этих областей в античной традиции носит или весьма обобщенный, или полуфантастиче-ский характер. Так, в шестой книге «Географии» Птолемея к северу и северо-востоку от сред-неазиатских государств и к востоку от Азиатской Сарматии, т. е. за упомянутой в главе III ре-кой Ра (Волгой), помещены две обширные области — Скифия по эту сторону Имауса и Скифия по ту сторону Имауса, разделенные неким полумифическим горным хребтом. При этом в пер-вой из них, примыкающей к Гирканскому (Каспийскому) морю, Птолемей размещает много-численные народы, чьи названия, по первому впечатлению, достоверны, но локализация зачас-тую весьма сомнительна. Так, здесь оказываются известные нам в Причерноморье кораксы. Здесь же, впрочем, мы встречаем народы, известные нам по другим источникам, к примеру, тех же аорсов. Вероятно, в этом отразилось представление о первоначальном местоположении на-рода, позже проникшего на запад, в Европу. Что же касается обитателей более восточной Ски-фии за Имаусом, то здесь помещены легендарные антропофаги (людоеды), гиппофаги (конее-ды), абии, фигурирующие еще у Гомера, т. е. локализуемые никак не в Центральной Азии, и т. п. Таким образом, этногеографические знания античного мира о далеких северо-восточных землях по-прежнему не отличаются достоверностью.
Однако применительно к рассматриваемому времени при воссоздании этнической си-туации на востоке Северной Евразии нам на помощь приходит новая группа источников — све-дения китайских авторов. Здесь, начиная с описания событий, связанных с историей пришедше-го в Южную Сибирь из Ордоса народа хунну (сюнну), фигурируют этнонимы ряда местных на-родов [Савинов 1986]. Из этих источников мы узнаем о ряде побед хунну в конце III — начале II в. до н. э. над народом юэчжи и о покорении расположенных на севере «владений хуньюев, цюйше, гэгуней, динлинов и синьли». Исследователи полагают, что все эти названия — экзоэт-нонимы, не отражающие подлинные самоназвания южно-сибирских народов, что не мешает пред-{129}принимать попытки их археологической идентификации (так, динлинов иногда со-относят с носителями тагарской культуры).
Кочевники хунну создали в конце III в. до н. э. государственное объединение, условно именуемое (как и последующие, ему подобные объединения тюрков и монголов) «кочевой им-перией» [Крадин 2002]. Им удалось подчинить многие народы Центральной Азии, заставить Китай, относившийся к северным соседям как к варварам и построивший против них Великую стену, выплачивать огромную дань шелковыми тканями, драгоценными уборами, деньгами и зерном. Хунну восприняли многие китайские традиции, их правители получали китайские ти-тулы (см. в главе IV). Один из китайских полководцев Ли Лин, командовавший отрядом в ар-мии, отправленной в I в. до н. э. в страну хунну, попал в плен, но получил в жены дочь хунн-ского правителя шаньюя и «землю Хягас» (Хакасию) во владение: остатки его дворца были раскопаны недалеко от Абакана. Противостояние Китая и хунну продолжалось (см. об отноше-нии китайцев к «северным варварам» в Приложении, 4): к середине I в. н. э. держава хунну рас-палась. Во II в. племенное объединение северных хунну под натиском соседей-кочевников (именуемых в китайских источниках сяньби) начало миграцию в Западную Сибирь и Приура-лье.
Богатую историю имеет вопрос о народе юэчжи, поскольку его история (точнее, история одного из его подразделений — да-юэчжи, «больших юэчжи») связана не только с Южной Си-бирью, но и со Средней Азией, где он участвовал в разгроме эллинистического Греко-Бактрийского царства (изложение существующих трактовок среднеазиатского периода истории юэчжей см.: Гафуров 1972, 129 сл.; История татар, 128 и сл.). Предпринимались попытки ото-ждествить это известное в китайской передаче этническое наименование с каким-либо из этно-нимов, сохраненных применительно к истории Средней Азии и в соответствии с античной тра-дицией (например, предлагалось уравнение юэчжи — массагеты), однако все они предельно ги-потетичны. Что касается археологической идентификации этого народа, то многочисленных сторонников имеет мнение о его тождестве с носителями упоминавшейся выше пазырыкской культуры, первоначально сложившейся в Горном Алтае, а затем распространившейся на смеж-ные территории, в частности в Семиречье. В юэчжах обычно видят европеоидное население, по языку, возможно, ираноязычное, но последнее утверждение пока остается лишь гипотезой.
В истории же Южной Сибири рассматриваемая эпоха важна, между прочим, тем, что в отличие от скифского времени, когда Евразийский степной пояс, как уже говорилось, был засе-лен в основном европеоидными по антропологическим характеристикам народами, на этом эта-пе все большую роль здесь начинает играть монголоидное население. В этом плане интерес представляет так называемая таштыкская культура на территории Минусинской котловины (I в. до н. э. — V в. н. э.). Ее {130} носители сформировались на базе слияния населения этого региона эпохи существования тагарской культуры скифо-сибирского круга и монголоидных племен, пришедших из Центральной Азии в связи с началом экспансии хунну и находившихся в орбите их культурного влияния; возможно, это население было тюркоязычным [Вадецкая 1992]. Сами же хунну очень скоро переместились из этих областей к западу — сперва на терри-торию Северного Казахстана, а затем в Европу, где с ними связана одна из ярчайших страниц Великого переселения народов (см. ниже, в главе VI).
Что касается остальных поименованных в китайских источниках обитателей этого ре-гиона, то их археологическая идентификация также на сегодняшний день остается весьма про-блематичной, но в целом исследователи склонны локализовать их на пространстве от Иртыша до Тувы и Байкала [см. подробнее: Савинов 1986].
РАННИЕ АЛАНЫ
В завершение этой главы необходимо коснуться еще одного народа, в первые века н. э. обитавшего на территории современной России. Речь идет об аланах. Народ этот успешно пе-режил этнические трансформации, ознаменовавшие переход от древности к Средним векам, чтобы позже сыграть значительную роль в жизни многих регионов Старого Света. Поэтому разговор о нем может послужить логическим мостиком между этнической историей народов России в древности и в раннем Средневековье.
Имя «аланы», как полагает большинство лингвистов, является одной из поздних форм издавна присущего ираноязычным племенам и уже упоминавшегося выше самоназвания арии (арийцы). В античных источниках интересующий нас народ впервые упоминается в середине I в. н. э. как обитающий в степях Восточной Европы: среди первых сообщивших о нем авторов следует назвать Сенеку, в трагедии «Фиест» поместившего их в низовьях Дуная, и римского поэта Лукана, назвавшего их среди соседей Кавказа. Правда, существует сомнение, не спутаны ли в тексте последнего аланы с обитателями Восточного Закавказья албанами. Но уже чуть позже данные об аланах как о восточноевропейском народе встречаются в источниках повсеме-стно и не вызывают удивления.
Вопрос о формировании аланов как самостоятельного этноса не имеет однозначного ре-шения. Иногда появление этого нового названия на этнической карте Восточной Европы связы-вают с появлением в этом регионе действительно какого-то нового населения, а иногда — лишь с возникновением нового обобщенного наименования, обозначающего известные и до того племена [Кузнецов 1997, 158]. Некоторые исследова-{131}тели видят прямую связь между име-нем аланов и более ранним этнонимом «роксоланы» (упомянутым еще Страбоном — см. При-ложение, 3), тогда как другие подчеркивают, что античная традиция достаточно четко эти наро-ды различает. Иногда, опираясь на представленное у Птолемея [VI, 14, 9 и VI, 14, 13] комбини-рованное этническое имя аланорсы, аланов выводят из среды сарматов, одним из основных со-ставных компонентов которой около рубежа н. э., как уже упоминалось, были племена аорсов, обитавшие между Кавказом и Нижней Волгой. Другие историки выводят аланов из более вос-точных областей степного пояса. Так, существует мнение, что аланы — народ не сарматского корня, а происходящий из среды массагетов; эту точку зрения подкрепляют свидетельства не-которых позднеантичных авторов — к примеру, Диона Кассия и Аммиана Марцеллина. Кое-кто основные данные, позволяющие наметить ранний этап этногенеза аланов, черпает из китайских источников. При этом исходят из распространенного представления, что фигурирующее там название владения Яньцай представляет китайскую передачу имени аорсов. Китайские хроники сообщают также, что после того, как страна Яньцай попала в зависимость от расположенного по течению Сырдарьи государства Кангюй, она стало именоваться Алань-ляо, или, по несколь-ко искаженному переводу, Аланья [Бичурин 1950, т. II, 229; Малявкин 1989, 202—203]. В этих китайских свидетельствах часто видят первые упоминания аланов.
Китайские и античные источники об аланах поддаются сопоставлению между собой — особенно если допустить, что во всех приведенных текстах под разными именами могли фигу-рировать одни и те же племена. Поэтому гипотеза о среднеазиатском происхождении аланов получает все большее признание [Габуев 1999]. В дальнейшем данные античных авторов позво-ляют проследить их продвижение в Восточную Европу [Яценко 1993, 83—85]. Иосиф Флавий [Иудейская война, VII, 7, 4] сообщает об имевшем место в 72 г. н. э. вторжении через Кавказ («Железные ворота», по античному преданию поставленные на пути варваров Александром Македонским) в Армению и Мидию аланов, которые суть «скифы», обитающие у Танаиса и Меотиды. Аммиан Марцеллин [XXXI, 2, 16—17] пишет о множестве аланских племен, разде-ленных по двум частям света. Это свидетельствует, что имя «аланы» стало обобщенным назва-нием целого ряда кочевых народов уже в начале н. э.
Археологи при выделении памятников, приписываемых аланам, изначально исходили, прежде всего, из их причисления к народам сарматского круга. Так, в уже упомянутой четырех-членной периодизации савромато-сарматской культуры Б. Н. Граков [1947, 105—106, 120— 121] определял последнюю, позднесарматскую, стадию как аланскую, датируя ее II—IV вв. н. э. Однако это — чисто археологическая датировка, ибо, как уже сказано, имя алан известно по крайней мере с сере-{132}дины I в. н. э. Но относительно археологических следов ранних ала-нов в Предкавказье и на Северном Кавказе единства взглядов среди специалистов нет. Так, ак-тивная дискуссия ведется относительно происхождения распространенного здесь в позднеан-тичную и раннесредневековую эпоху катакомбного обряда погребения. Одни исследователи считают его привнесенным в этот регион извне в ходе продвижения народов сарматского круга; для раннего Средневековья выделяют два локальных варианта — западный и восточный, что, по их мнению, свидетельствует о «неоднородности аланской этнической среды и наличии в ней двух родственных племен», восходящих соответственно к сиракам и аорсам [Кузнецов 1973, 73]. Другие исследователи ведут обычай устраивать катакомбы с более восточной «аланской прародиной». Существует, однако, мнение, что катакомбный обряд был присущ северокавказ-ским племенам еще до появления здесь сарматов; при этом не отрицается присутствие здесь в первые века н. э. ираноязычного населения, но по происхождению, обычаям и культуре оно кардинально отличалось от степных аланов, поскольку основу их составили местные иранизи-рованные племена, получившие имя аланов от античных авторов как обобщающее наименова-ние [Абрамова 1978, 81]. Пример этот показывает, что даже при относительном богатстве как письменных свидетельств, так и археологических данных их согласование для создания этнои-сторической интерпретации встречает значительные сложности [подробно об этой дискуссии см.: Ковалевская 1984]. Но сам факт пребывания аланов на Северном Кавказе сомнений не вы-зывает. Их потомкам было суждено сыграть заметную роль в этнической истории этого регио-на. {133}
ГЛАВА VI
ВЕЛИКОЕ ПЕРЕСЕЛЕНИЕ НАРОДОВ.
ГОТЫ В ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ.
ГУННЫ: ОТ ЦЕНТРАЛЬНОЙ АЗИИ ДО ГАЛЛИИ *
ВЕЛИКОЕ ПЕРЕСЕЛЕНИЕ НАРОДОВ
Передвижения сарматов на Востоке Европы, кельтов, а затем германцев на Западе уже на рубеже н. э. привели к началу интенсивных процессов этнокультурного взаимодействия в пределах «варварской» периферии античного мира. Проникновение древностей скифо-сарматского круга в Среднюю Европу, а продукции кельтских ремесленников — в Восточную (вплоть до бассейна Оки) свидетельствует о широте этих контактов.
Походы Цезаря, установление римской границы (лимеса) на Дунае при Августе (I в. н. э.), подчинение Римом Боспорского царства и античных городов в Северном Причерноморье привели к тому противостоянию Римской империи и «варваров», которое завершилось т. н. Ве-ликим переселением народов, охватившим всю Евразию, варварскими завоеваниями и разгро-мом империи — концом античной эпохи. Конец этот не сводился к разрушению античной ци-вилизации — он был чреват новым началом, сложением раннесредневековой культуры и «вар-варских» государств, а также тех новых этнических общностей, которые дали начало многим современным народам — романским, германским, славянским, тюркским.
Империя вела непрерывные войны с «варварами» — кельтами, германцами, фракийца-ми, сарматами и др., но началом Великого переселения считается столкновение Рима с герман-ским народом — готами в III в. н. э. (см. из обобщающих работ по эпохе Великого переселения, в том числе о роли готов: [Корсунский, Гюнтер 1984: Буданова 2000]). Готы действительно на-несли страшные поражения Риму, первое варварское королевство на территории империи было основано объединением готских племен — вестготами, другое объединение — остготы — {134} создало свое королевство в самой Италии. Но для отечественной истории наиболее важ-ным из деяний готов стало основание ими государства в Восточной Европе — т. н. державы Германариха (Херманарика, Эрманариха) в IV в. Начало расселения и истории готов связано с Восточной Европой и народами, там обитавшими, — остатками скифо-сарматского населения, аланами. На своем пути из Повисленья к Дунаю и в Северное Причерноморье готы прошли че-рез территории, занятые балто-славянскими племенами, серьезно повлияв на этнокультурные процессы, проходившие в лесной зоне Восточной Европы.
Главным источником по истории готов стало сочинение Иордана — автора VI в., гота по происхождению, писавшего на латыни. В своей работе Иордан опирался на труды предшест-венников — не дошедшие до нас сочинения Аблабия и Кассиодора, а также на предания самих готов (см. издание, подготовленное и комментированное Е. Ч. Скржинской [Иордан 1960], а также фрагменты сочинения Иордана, связанные с отношениями готов и славян, в кн.: [Свод, т. 1]). Это во многом определило характер информации, содержащейся в труде Иордана. Пока-зательно, что сам труд называется «Getica», посвящен «происхождению и деяниям гетов»: геты — народ фракийского происхождения, хорошо известный античным авторам, и, конечно, не имевший никакого отношения к «происхождению» германцев-готов. Тем не менее Иордан по-стоянно отождествляет готов с гетами, и дело здесь отнюдь не в путанице и не только в созву-чии готы — геты и совпадении ареалов обитания: архаизация этнонимии — характерная черта древних и средневековых авторов. Новый и неизвестный народ нужно было ввести в традици-онную картину мира, сопоставить с известным и таким образом понять его место в этой карти-не: так, скифами именовались все обитатели Северного Причерноморья и даже Восточной Ев-ропы в целом, от собственно древних скифов до монголо-татар и русских эпохи Ивана Грозного (ср. позднейшее отождествление с гетами кочевых народов Подунавья у византийских авторов XI—XII вв.: [Бибиков 1997, 65, 87]; см. также сводку по античной этнонимии Восточной Евро-пы в эпоху Великого переселения: [Буданова 2000]). Но задача Иордана как готского «патрио-та» заключалась не только в этом: отождествив свой народ, появившийся на арене всемирной истории (и упомянутый в исторических источниках) в III в. н. э., с древними гетами, Иордан смог удревнить историю собственного народа и приписать им славу иных народов древности. Так, готы-геты доходят у него в своих победоносных походах до Египта и отражают натиск Персидской державы Ахеменидов, для чего Иордану приходится приписать им подвиги скифов. Эти «реконструкции» раннесредневекового автора не лишены были исторических «оснований», потому что готы в своей экспансии действительно заняли скифские и фракийские земли в Се-верном Причерноморье и Подунавье: недаром в иных источниках и готы часто именуются ски-фа-{135}ми (ср. из последних обзорных работ [Буданова 1990, 68 и сл.; Вольфрам 2002]). Стремление же приписать славу древних деяний собственному народу свойственно архаиче-скому историческому самосознанию — ср. сходные конструкции в позднесредневековых книж-ных легендах о подвигах словен-новгородцев, чья удаль потрясла самого Александра Македон-ского, своей «грамотой» уступившего удальцам полмира.
Эти книжные конструкции дополняются у Иордана материалом готских этногенетиче-ских преданий. Готы вышли с «острова» Скандза, с окраины мирового океана — островом счи-тался в древности скандинавский полуостров. Скандзу Иордан именует «мастерской» или «ут-робой» народов [Иордан 25], в чем можно видеть след автохтонного мифа. Действительно, ис-торическая ономастика, в том числе топонимика Скандинавии, прежде всего Швеции, подтвер-ждает вероятность того, что Швеция была «утробой» будущего народа готов. Иордан приводит переселенческое сказание о готах, которые во главе с королем Беригом на трех кораблях поки-нули Скандзу: число три напоминает здесь о прочих этногенетических преданиях, в том числе о трех первопредках скифов и трех призванных из-за моря варяжских князьях. Иордан совме-щает реальные и легендарные известия, описывая дальнейший путь готов к Понту — Черному морю. Они высаживаются в бассейне Вислы и следуют в скифскую область, где половина их войска проникает в мифическую страну изобилия Ойум, после чего единственный мост, веду-щий через топи к этой стране, разрушается. Прочие готы остаются в Скифии, где и совершают те подвиги, которые делают их равными народам древности. Эта часть «Гетики» представляет собой космографическое и историческое введение к реальной истории: «после долгого проме-жутка времени», говорит Иордан, готы вступили в конфликт с Римом на дунайской границе империи — далее следует описание войн с Римом и конфликтов с иными народами и т. д.
«История» и «традиция» явно совмещаются у Иордана и в описании «племенного» чле-нения готов: деление на везеготов, владеющих «западной стороной» Готской земли (вестготов), и остроготов — «восточных» (остготов), подчиняющихся, соответственно, аристократическим родам Балтов и Амалов, напоминает о традиционной дуальной организации — архаичном пле-менном делении на «половины», фратрии и т. п., долго сохраняющемся в традициях и тех наро-дов, которые давно пережили родоплеменной строй [ср. Золотарев 1964]. Естественно, что это традиционное деление на «западных и «восточных» осложняет понимание реального историче-ского размещения готских племенных объединений, хотя в источниках везеготы связаны в ос-новном с Балканским регионом, остроготы — с Северным Причерноморьем, и вероятной гра-ницей между ними был Днестр [Буданова 1990, 72 и сл.]. О начальном расселении готов сам Иордан пишет: «Первое расселение (готов) было в Скифской земле около Меотийского болота; второе — в Мизии, {136} Фракии и Дакии, третье — на Понтийском море с другой стороны Скифии» [Иордан 38]. Меотийское болото (или озеро) в античной традиции — это Азовское море, Мизия, Фракия и Дакия — римские провинции на Балканах, «другая сторона Скифии», видимо, связана уже с готскими морскими походами второй половины III в. из Меотиды через Боспор Киммерийский в Малую Азию. Базой этих походов были низовья Танаиса — Дона: в середине III в. готы в союзе с племенами боранов, гелуров (герулов) разрушают город Танаис и окрестные поселения, принадлежавшие местному меото-сарматскому населению. Этническая принадлежность союзников готов неясна — в совместных походах всех их именуют «скифа-ми»: ясно лишь, что готы не могли совершать свои предприятия в одиночку и нуждались в сою-зе с местными племенами. Утвердившись в Меотиде, готы вступают в контакт с аланами: взаи-модействие с этим крупным племенным объединением стало характерным для всей последую-щей истории готов. Вместе с аланами они вторгаются в Крым и разрушают позднескифское царство; римские гарнизоны вынуждены были оставить под их натиском крепости горного Крыма [Айбабин 1999, 13 сл.].
Сформировавшееся в Восточной Европе второй половины III в. межплеменное объеди-нение во главе с готами стало этнической основой «варварского» королевства, получившего в историографии наименование «держава Германариха». Представления о границах и, стало быть, могуществе Германариха, которого Иордан сравнивал с самим Александром Великим, непосредственно связаны с пониманием текста «Гетики» (116) — точнее, списка народов, под-властных готскому королю. В переводе Е. Ч. Скржинской этот текст звучит так: «Покорил же он (Германарих. — В. П., Д. Р.) племена: гольтескифов, тиудов, инаунксов, васинабронков, ме-ренс, морденс, имнискаров, рогов, тадзанс, атаул, навего, бубегенов, колдов». Большая часть этих этниконов не поддается ясной интерпретации, но «выборочные» и, на первый взгляд, по-нятные этнонимы провоцируют на исторические реконструкции, раздвигающие пределы дер-жавы Германариха от Черного моря до Балтийского и от Средней Европы до Волги. Действи-тельно, если сближать этникон тиуды с древнерусским этнонимом чудь, которым славяне обо-значали «чужие» финно-угорские народы начиная с предков эстонцев (см. ниже, главу VII), под меренс понимать мерю — финно-угорское племя в Верхнем Поволжье, известное по русской летописи начала XII в., под морденс — мордву, то естественным окажется усматривать в васи-нобронках весь — финское племя русского Севера (вас > весь) и т. п. При такой интерпретации, широко распространенной в отечественной науке, «держава Германариха» претендует на роль предшественницы Киевской Руси и даже «перекрывает» ее границы, так как по словам Иордана (120), Германарих «властвовал над всеми племенами Скифии и Германии». {137}
Однако недавние исследования структуры текста — списка народов, входящих в держа-ву Германариха, показали, что к этому, как и другим подобным спискам в древних и средневе-ковых источниках, необходим подход, учитывающий характерную для подобных источников традицию — принципы составления (структуру) текста. Обычно, в соответствии с библейской Таблицей народов, такие перечни начинались с вводного, обобщающего, этникона (ср. [Мель-никова, Петрухин 1997; Свод, т. 1, 111 и сл.], а также ниже, главу VII): тогда получается, что первый этникон в списке — гольтескифы — означает все прочие народы, подвластные Герма-нариху. Но следующее наименование — тиуды — вообще не является этниконом: по-готски тиуд значит ‘народ’. Таким образом, список народов у Иордана открывает обобщающий этни-кон: в державу Германариха входят некие «гольтескифские народы». Что это за народы? В од-ном из списков «Гетики» речь идет не о «гольтескифах», а о готах и скифах; если это чтение признать правильным, то начало списка будет звучать так: «готы покорили скифские народы...» и т. д. Это соответствует представлениям самого Иордана о власти Германариха над «всеми племенами Скифии».
Так или иначе чудь и весь не имеют отношения к списку народов у Иордана; остаются, однако, меря и мордва, что позволяет включать в державу Германариха все Поволжье. Для бо-лее осторожной интерпретации этниконов меренс и морденс необходимо учитывать, что ни эт-ноним меря, ни этноним мордва не являются финскими по происхождению: это также иранские («скифские») иноназвания — экзоэтнонимы финно-угорских народов (ср. [Агеева 1990, 64 и сл.]). Когда эти иноназвания закрепились именно за мордвой и мерей, неясно, но этноним мордва явно сформировался уже при славянском — древнерусском — посредстве. Было бы рискованно, таким образом, включать финские народы Среднего и Верхнего Поволжья в госу-дарство Германариха: меренс и морденс — иранские обозначения каких-то «скифских» наро-дов. При всей неопределенности «этнического состава» Готской державы — неясности значе-ния тех этниконов, которые перечислены в списке народов, — очевидно, что список включал «скифские» народы Северного Причерноморья, и власть готов едва ли распространялась в Вос-точной Европе за его пределы.
Столь же проблематичными остаются поиски археологических следов собственно готов в Восточной Европе и даже их истоков в Скандинавии. Эта проблема — общая для этногенети-ческих исследований в Европе железного века. Дело в том, что для центрально- и (отчасти) вос-точноевропейских археологических памятников позднего бронзового и раннего железного века характерна определенная общность культурных черт — недаром эти памятники объединяются общим названием «культуры полей погребений» или «культуры полей погребальных урн»: гос-подствующим обрядом погребения здесь было тру-{138}посожжение с последующим помеще-нием праха в урну (или в ямку) на «поле», без видимых ныне следов погребального памятника. Эту общность принято именовать древнеевропейской — считается, что она объединяла предков родственных индоевропейских народов: кельтов, италиков, иллирийцев, древних венетов, гер-манцев, наконец, балтов и славян (ср. [Седов 2002, 39 и сл.]). И если локальные варианты куль-туры полей погребений, выделяющиеся на ее периферии в раннем железном веке, можно увя-зывать с теми или иными этнолингвистическими общностями, то ситуация, связанная с началом активного передвижения племен в эпоху переселения народов, выглядит гораздо сложнее. Так, большая часть археологов согласна с тем, что выделяющаяся в VII— IV вв. до н. э. в междуре-чье Рейна и Одера, Ютландии и южной Швеции культура ясторф принадлежит германцам и к ней восходят последующие «племенные» культуры разных германских народов, но проследить историю этих локальных культур бывает затруднительно. Одна из таких культур — пшеворская (II до н. э. — IV в. н. э.), расположенная не на периферии, а в сердцевине культурной общности полей погребений, — наследует германские (ясторфские), кельтские, и по некоторым предпо-ложениям, имеет и славянские черты. Эта ситуация, в принципе, соответствует ситуации интен-сивного межэтнического и культурного взаимодействия в эпоху переселения народов; сам Иор-дан писал, к примеру, об антропонимии: «в обычае у племен перенимать по большей части имена: у римлян — македонские, у греков — римские, у сарматов — германские. Готы же пре-имущественно заимствуют имена гуннские» [Иордан 59].
Тем не менее исследователи прослеживают проникновение носителей пшеворской и родственной ей вельбарской (вельбаркской) культур из Повисленья в Северное Причерноморье и связывают это продвижение с готами. Это продвижение заметно в первую очередь благодаря тому, что для скифо-сарматских культур Северного Причерноморья нехарактерно было трупо-сожжение: традиция полей погребений выделяется на фоне трупоположений, свойственных на-селению причерноморских степей. Взаимодействие двух этнокультурных традиций привело к формированию в Юго-Восточной Европе яркого культурного феномена т. н. черняховской культуры, чей расцвет в междуречье Днестра и Днепра в III—IV вв. совпадает с господством готов в Северном Причерноморье.
Черняховская культура сочетает в погребальном обряде традиции полей погребений с трупоположениями, которые относят к скифо-сарматскому компоненту этой культурной общ-ности. Сама же общность выделяется своими едиными культурными традициями из окружаю-щего «варварского» мира: для черняховской культуры характерно пашенное земледелие и ре-месло, развивавшееся под влиянием римской провинциальной культуры, в том числе керамиче-ское производство с использованием гончарного круга, неизвестного соседним варварам, стек-лоделие, тор-{139}говля с использованием римской монеты. Поселения — в основном неукре-пленные селища — свидетельствуют о стабильности, отсутствии реальной военной угрозы и внутренних конфликтов. Погребения (трупосожжения) с оружием, иногда согнутым и поло-манным в ритуальных целях, считаются типично германскими — принадлежащими дружинни-кам готских королей. Мирное сосуществование разных этносов в пределах одной культуры мо-жет свидетельствовать о формировании «надплеменных» — государственных (политических) связей в Готской державе.
В составе черняховской культуры помимо германского (готского), скифо-сарматского, фракийского настойчиво ищут славянский (праславянский) компонент (ср. из последних обзор-ных работ: [Славяне и их соседи 1993, 162 и сл.; Седов 2002, 150 сл.]). Поиски эти затруднены тем объективным обстоятельством, что между черняховской культурой и достоверно славян-скими культурами VI в. существует разрыв — Черняховская культура погибла в конце IV в. 1 Ее гибель совпадает с гибелью Готской державы под натиском гуннов.
В предании, донесенном Иорданом, гунны — страшные враги готов — произошли от ведьм, обнаруженных готским королем среди своего племени и изгнанных им в пустыню; там ведьмы вступили в связь с нечистыми духами и породили «свирепейшее племя». Это — пример типичного архаического мифа о враждебных инородцах. Показательно, что западноевропейские писатели часто отождествляли гетов и готов с народами Гога и Магога, призванных в конце времен разрушить христианскую цивилизацию; восточные авторы отождествляли эти дикие на-роды с гуннами [Культура Византии, 439—440]. Реальное происхождение гуннов никак не свя-зано с германцами — племена, составившие ядро этого народа, вышли из глубин Центральной Азии.
ГУННЫ: ОТ ЦЕНТРАЛЬНОЙ АЗИИ ДО ГАЛЛИИ
Варварский мир Евразии в начале н. э. оказался «меж двух стен» — римским лимесом на Западе и Великой китайской стеной на Востоке. И хотя и Рим, и Китай проводили политику контроля над соседними народами, позволяя им селиться на своих землях в качестве федератов, эти народы оставались для них «варварами» (см. выше, а также [Крюков и др. 1979, 69 и сл.]; ср. китайские этниконы и, общее название чужеземных племен, «варваров четырех сторон», и ху, означавший специально северных и западных «варваров»: [Малявкин 1989, 110—111]). В грандиозных оборонительных сооружениях великие империи древности воп-{140}лощали то стремление, которое средиземноморская цивилизация выразила в легендах об Александре Ма-кедонском: античный герой заключил варваров края ойкумены (дикие народы Гога и Магога) за стеной с Железными воротами — они вырвутся оттуда лишь перед концом света, чтобы разру-шить цивилизованный мир (ср. [Кардини 1987, 37 и сл.]).
Нашествие гуннов в конце IV в. было воспринято европейской — уже христианской — цивилизацией как исполнение библейских пророчеств о полчищах Гога и Магога. С тех пор все волны кочевников, достигающие средневековой Европы, вплоть до монголо-татар, ассоцииро-вались с народами Гога и Магога, и само имя гуннов (наряду с именами скифов, сарматов) ста-ло в средневековой историографии нарицательным — обозначающим дикие орды враждебных цивилизации кочевников.
Объединение кочевых племен хунну (сюнну), имя которых в Европе стало звучать как гунны, сформировалось в IV в. до н. э. в степях Восточной Азии — в Забайкалье и Монголии у северных границ Китая. Против них и была выстроена в III в. до н. э. Великая китайская стена. Как и позднейший римский лимес, стена не смогла сдержать натиска «варваров». Напротив, хунну консолидировались в процессе своего противостояния Китаю: они покорили соседние племена (кит. сяньби), создали, используя опыт Китая, иерархизированный административный аппарат, восприняли китайскую письменность и т. п.; раннегосударственное объединение хун-ну возглавлял правитель — шаньюй, заключавший договоры с Китаем о равноправных отноше-ниях «народов Хань и сюнну» [Кычанов 1997, 30—31; Крадин 2002]. Погребальные памятники хуннской знати — четырехугольные в плане курганы с погребениями в срубах — содержали полученные в результате походов и сбора дани богатства: золотые и серебряные вещи, ковры, одежды из дорогих тканей. Основой экономики было не только скотоводство, но и земледелие — посевы проса. Развито было железоделательное производство и кузнечное ремесло: гунны сами изготовляли свое оружие — стрелы, мечи, кинжалы, пластинчатый доспех. Крупное укре-пленное поселение хунну с глинобитными или сырцовыми жилищами-полуземлянками было исследовано в устье р. Иволги в Забайкалье, на юге Бурятии. Но ведущей отраслью оставалось кочевое скотоводство (крупный рогатый скот, лошади, верблюды): на лошадях ездили все — конская узда обнаружена и в мужских, и в женских, и в детских погребениях. К своему оружию — стрелам — для вящего устрашения хунну прикрепляли костяные «свистунки» — просвер-ленные шарики, издающие при полете свист [История Сибири, 242 и сл.].
Объединение хунну, как и другие раннегосударственные формирования, созданные ко-чевниками евразийской степи, не вполне точно именуют «империей» на том основании, что под властью кочевых правителей оказывались разные по этническому происхождению племена {141} и народы (ср. [Кляшторный, Савинов 1994]). Этнический и, соответственно, языковой состав «империи» хунну остается неясным: этническую основу составляли племена «алтай-ской» языковой общности, из которой, как считается, уже начали выделяться пратюркско-монгольская и пратунгусо-маньчжурская группы; лингвистическая принадлежность собственно хунну, возглавлявших степное объединение, остается невыясненной — возможно, сами они были носителями третьей группы языков, т. н. енисейской, к которой ныне относится малый народ Сибири — кеты (см. о языковой принадлежности хунну-гуннов: [Зарубежная тюрколо-гия, 11 и сл.; Кляшторный 2003, 414 и сл.]). Столкновение хунну и подвластных им племен с Китаем с одной стороны и ираноязычными кочевниками — юэчжами и усунями — с другой способствовало интенсификации этногенетических процессов в среде «алтайских» племен. Ираноязычные племена были вытеснены в Среднюю Азию, что открыло эпоху господства тюркско-монгольских племен в Евразийской степи.
В середине I в. н. э. объединение хунну распалось на южное, оказавшееся в зависимости от Китая, и северное, в свою очередь ставшее объектом агрессии со стороны нового (возможно, протомонгольского) кочевого союза, возникшего на восточных окраинах «империи» хунну (в Юго-Западной Маньчжурии) и именовавшегося в китайских источниках сяньби. Под их натис-ком часть хунну была ассимилирована, часть во II в. двинулась на запад, вовлекая в это пере-движение массу тюркоязычных племен Центральной Азии, ираноязычных кочевников Средней Азии, угроязычных и самодийских племен юга Западной Сибири и Приуралья. С их миграцией связывают, в частности, гибель т. н. саргатской культуры в лесостепи Западной Сибири (кото-рую разные исследователи приписывают самодийцам или уграм) и расселение отступающих от гуннов самодийцев и угров в таежной зоне. На Саяно-Алтае в гуннскую эпоху (III—V вв.), по предположениям С. Г. Кляшторного и др. исследователей [История татар, 224 и сл.] 1, форми-руются разные тюркоязычные объединения: наследниками упомянутой таштыкской культуры считают енисейских кыргызов, на Горном Алтае зарождаются общности огузов и кипчаков.
Тем временем гунны продвигаются на запад, и к III в. относятся первые упоминания о гуннских воинах на Кавказе. Обосновавшись в Восточном Предкавказье, которое стало имено-ваться «страной гуннов», {142} они вместе с аланами и маскутами (группой аланов или масса-гетов) принимают участие в войнах между Арменией, Ираном и Византией [Ковалевская 1984, 95 и сл.; История татар, 156 и сл.] 2. В 70-е гг. IV в. эти многочисленные и разноязыкие племена, называемые гуннами, из Предкавказья и Поволжья обрушились на сармато-аланские кочевья в волго-донских степях. Часть алан отошла к своим соплеменникам на Северный Кавказ, прочие были втянуты в общее движение кочевых орд. Гунны, обосновавшиеся на Северном Кавказе, стали угрожать Закавказью (традиционный маршрут походов кочевников, начиная со скифско-киммерийской эпохи), за власть над которым соперничали Иран и Византия.
Прокопий Кесарийский [Война с готами. IV. 4.8 и сл.] рассказывает, как «гуннские» на-роды утигуры и кутригуры расселились в землях древних киммерийцев за «Меотийским боло-том», по другую сторону которого обитали готы, именуемые скифами. Охотясь за ланью, «киммерийцы»-гунны случайно обнаружили мелководье, по которому можно было вторгнуться в пределы соседних народов. Эта книжная легенда, равно как и традиционное размещение вра-ждебных варваров у крайних пределов Европы, границей которой считались Танаис и Меотида, — пролог к устрашившим современников историческим событиям. В 375 г. была разгромлена Готская держава (объединение готов уцелело в Крыму — т. н. Крымская Готия), прекратила существование черняховская культура, разграблены древние города Северного Причерноморья. После победы над везеготами (вестготами) кочевники, уже получившие в европейских источ-никах наименование гунны, прорвались в Подунавье, разоряя набегами и данями Восточную, а затем и Западную Римскую империю.
Распад Римской империи на Восточную и Западную в 395 г. способствовал успехам вар-варов: один из временщиков, боровшихся за власть в Константинополе, призвал на помощь гуннов, которые через Кавказ — Дербентский проход — вторглись в Армению и Сирию. Похо-ды на запад и восток регулярно повторялись. Когда (в 448 г.?), как свидетельствует Приск Па-нийский, в Скифии — причерноморских степях — разразился голод, подвластные Аттиле, пра-вителю огромного гуннского объединения, гунны (которых Приск именовал по традиции «цар-скими скифами») через Кавказский хребет вторглись в Переднюю Азию. Поход гуннов дейст-вительно повторял маршрут скифов. Знаменитый латинский автор — переводчик Библии — Иероним пишет об этом: «от {143} далекого Меотиса, земли ледяного Танаиса и страшного на-рода массагетов (аланов. — В. П., Д. Р.), где в Кавказских ущельях Александр дверью запер дикие народы, вырвалась орда гуннов» [Пигулевская 2000, 228]. Популярные позднеантичные легенды об Александре Македонском, запершем за железными воротами (стеной) дикие наро-ды, которые отождествлялись в христианизированном мире с библейскими народами Гога и Магога, обрели историческое воплощение; правители Закавказья действительно стремились предельно укрепить проходы через Кавказский хребет, прежде всего — т. н. Каспийские воро-та, где возле города Дербент персами были возведены стены, преграждавшие путь завоевателям наподобие Великой китайской стены или римского лимеса, и Дарьял, или Аланские ворота (ко-торые могли также именоваться Каспийскими в византийской традиции).
Европейцы дивились непривычному и устрашающему облику гуннов, среди которых, очевидно, немало было монголоидов. Римский автор конца IV в. Аммиан Марцеллин писал в своей «Истории»: «все они отличаются плотными и крепкими членами, толстыми затылками и вообще столь страшным и чудовищным видом, что можно принять их за двуногих зверей... ко-чуя по горам и лесам, они с колыбели приучаются переносить холод, голод и жажду». На своих выносливых, но «безобразных на вид» лошадях «каждый из этого племени ночует и днюет, по-купает и продает, ест и пьет». Легкая кавалерия, вооруженная луками, была главной боевой си-лой гуннов — они расстреливали врага на расстоянии, не вступая в рукопашную.
Нашествие гуннов стало пиком Великого переселения народов. Разгромленные и частью подчиненные гуннам, частью отступавшие перед ними германцы и аланы создавали собствен-ные объединения и королевства на руинах Западной Римской империи — вплоть до Испании (где объединение готов и аланов дало название нынешней провинции Каталония) и Африки (королевство вандалов и аланов).
Объединение, созданное самими гуннами и включавшее огромные просторы от Повол-жья до Дуная (Паннонии, будущей Венгрии), было непрочным. Гуннские вожди враждовали друг с другом, Гуннская держава («кочевая империя»), упрочившаяся под властью «бича наро-
 
Конское снаряжение, украшения и посуда кочевников V—VIII вв. (Степи Евразии. С. 107) {144}
дов» Аттилы в Паннонии, распалась после смерти правителя; натиск гуннов Аттилы был оста-новлен после «битвы народов» на Каталаунских полях в Галлии, где римлянам и их федератам германцам и аланам удалось в 451 г. разбить гуннов и их союзников. Гунны откочевали в при-черноморские степи (см. ниже), где были вскоре ассимилированы теми кочевниками тюрками, которые пришли туда, ведомые гуннскими вождями.
Археологические памятники — погребения воинов, которые можно приписать собст-венно гуннам, в степной полосе Европы единичны: в процессе миграции культура гуннов изме-нялась под воздействием новых этнокультурных импульсов (что характерно для эпохи Велико-го переселения народов — ср. выше о готах и т. д.). Богатства, которые награбили и получили в виде даней с Ирана и Римской империи гун-{145}ны и их союзники, были использованы для производства украшений т. н. полихромного стиля, поражающего своим варварским великоле-пием: оружие и костюм и даже сбруя коней были украшены золотом, обильно инкрустирован-ным драгоценными и полудрагоценными камнями [Амброз 1981, 21 и сл.]. Богатств, накоплен-ных цивилизацией, жаждали все «варвары». Византийский историк первой половины VI в. Прокопий Кесарийский передает завистливые слова вождя одного из позднегуннских объеди-нений в Северном Причерноморье — утигуров; узнав, что император Юстиниан дал земли и принял на службу другое гунннское племя — кутригуров, гуннский вождь сетовал: «Мы живем в хижинах в стране пустынной и во всех отношениях бесплодной, а этим кутригурам дается возможность наедаться хлебом, они имеют возможность напиваться допьяна вином и выбирать всякие приправы. Конечно, они могут и в банях мыться, золотом сияют эти бродяги, есть у них тонкие одеяния, разноцветные и разукрашенные золотом»; далее гуннский вождь напоминает императору, что именно кутригуры угрожали римлянам (грекам-ромеям), а утригуры были их союзниками [Война с готами. VIII, 18]. Гуннов, по словам Аммиана Марцеллина, отличала «безмерная страсть к золоту». Однако в целом «роскошный» декоративный стиль (и, соответст-венно, «стиль жизни») был широко распространен у варваров эпохи Великого переселения на-родов и впитывал элементы древнего звериного стиля наряду с позднеримскими, византийски-ми и иранскими традициями. Это смешение стилей и традиций касалось всех сторон варварско-го быта: характерно, к примеру, что при дворе Аттилы пользовались, наряду с гуннским, язы-ком разгромленных готов — он необходим был для общения с римлянами, давно знавшими готские обычаи и язык (ср. использование китайского языка при дворе шаньюя в Центральной Азии и т. п.). Этнокультурный синтез, восприятие различных культурных импульсов был свой-ствен эпохе Великого переселения народов, прежде всего — культуре движущей социальной силы этой эпохи, боевым дружинам и их вождям.
Гунны устраивали пышные похороны своим вождям; им, как и скифам в «Истории» Ге-родота, свойственна была «любовь к отеческим гробам»: в 440 г. они обвинили даже греческого епископа г. Марга, что он переправился на их сторону Дуная и разграбил могилы их правителей (в действительности, это был повод для начала боевых действий против Восточной Римской империи, похода на Константинополь, получения контрибуции — 2100 фунтов золота в год). Но могучие воины, сосредоточившие в своих руках несметные богатства, не смогли создать прочного государства. Для такого государства необходима устойчивая экономика: гунны, в от-личие от центральноазиатских хунну, не смогли создать настоящих условий для синтеза земле-дельческого и скотоводческого хозяйства. Продукты земледелия изымались в виде дани с под-властных германских, фракийских и, возможно, славянских племен, но {146} сам Аттила за-прещал использовать под пашню пригодные для сельского хозяйства земли в Паннонии. Рези-денция Аттилы напоминала огромный кочевой аул, постоянные деревянные жилища в нем со-храняли форму переносной юрты.
Гунны оказались прежде всего разрушителями: во время их походов и завоеваний про-чих варваров окончательно распалась на Западную и Восточную (Византийскую) некогда еди-ная Римская империя, разрушена рабовладельческая система хозяйства, наступила эпоха ранне-го Средневековья, которую называют также «темными веками» из-за разрушительных послед-ствий варварских вторжений. Но Гуннская держава не стала частью формирующегося раннефе-одального мира — мира новых государств и народов.
Тем не менее гунны сыграли важную роль в развитии этнической истории Евразии. Ос-военные гуннами плодородные пастбища Подунавья — Паннонии — оставались вожделенны-ми для следующих волн кочевого населения Евразии — аваров, венгров, которые обрели там свою «родину» уже в X в. Наконец, освободившееся после распада Готской и Гуннской держав и возвращения гуннов в Причерноморье пространство было отчасти занято новым населением, двинувшимся к византийской границе на Дунае. Среди прочих племен там были и славяне. {147}
ГЛАВА VII
ПРОБЛЕМА ПРОИСХОЖДЕНИЯ СЛАВЯН
И НАЧАЛО СЛАВЯНСКОЙ ИСТОРИИ
Первым русским историком, повествовавшим о происхождении и расселении славян, был Нестор — летописец конца XI—XII в., монах Киево-Печерской лавры. В его сознании — сознании носителя библейской традиции всемирной истории — автохтонный миф о «своем» народе как центре мироздания был преодолен: именно библейская картина мира, представление о трех сыновьях Ноя, Симе, Хаме и Иафете, как о единых предках всех народов («языков») по-зволяла Нестору включить славян в число тех 72 языков, которые разделились после вавилон-ского столпотворения. Пафосом этой картины мира была не привязанность к племенной терри-тории, а процесс расселения, активного освоения пространства, включенность во всемирную историю. Безусловно, и в этой картине мира должен был присутствовать свой «центр»: таковым для всемирной библейской истории стал Вавилон, для эпохи же расселения славян — Дунай, где «по мнозех временех» сели славяне и откуда стали расселяться дальше по Европе, — а за-тем Киев, столица Древнерусского государства. Это уже не примитивный первобытный взгляд из глубин племенной территории, а определение места своего народа в ойкумене и во всемир-ной истории. Одновременно взгляд летописца, конечно, был взглядом «изнутри», взглядом рус-ского славянина, смотревшего на мир с позиций славянского самосознания.
Естественно, что взгляд на древних славян со стороны, «извне», с позиций ученого на-блюдателя, был существенно иным: раннесредневековые историки и писатели, свидетельст-вующие о первом появлении славян в VI в. н. э. — а именно тогда славяне появляются на Ду-нае, на границах Византии, — описывают их передвижения не как направленные от центра к периферии, а, наоборот, как направленные от края ойкумены к границам цивилизации.
ВЕНЕТЫ, СКЛАВЕНЫ, АНТЫ. «СВОИ» И «ЧУЖИЕ»
Наиболее ясно представления о происхождении славян изложил готский историк VI в. Иордан. Земли, где живут славяне и другие народы, он в соответствии с античной традицией именует Скифией. «От истока реки Вистулы (Вислы. — В. П., Д. Р.) на огромных пространствах обитает многочисленное племя венетов. Хотя теперь их названия меняются в зависимости от различных родов и мест обитания, преиму-{148}щественно они все же называются склавенами и антами». Склавены живут к западу от Днестра вплоть до Вислы на севере, «анты же, самые могущественные из них, — от Днестра до Днепра, там, где Понтийское море делает дугу» [Свод, т. 1, 106—109; см. также хрестоматию в Приложении].
Казалось бы, Иордан дает готовую схему славянского этногенеза: склавенами, или скла-винами, средневековые авторы — и греческие и латинские — называли славян, анты в источни-ках VI — начала VII в. также считались объединением славянских племен, и оба этих племен-ных союза составляют объединение венетов, известное где-то на Висле с античных времен — времен Плиния и Тацита, т. е. с начала н. э. Плиний и Тацит помещают венетов (или венедов) среди прочих народов края ойкумены, между которыми им были хорошо знакомы сарматы — наследники скифов в степях Европы — и германцы. Тацит свидетельствует о том, что по образу жизни венеты «скорее должны быть отнесены к германцам, поскольку и дома строят, и носят большие щиты, и имеют преимущество в тренированности и быстроте пехоты — это все отли-чает их от сарматов, живущих в повозке и на коне» [Свод, т. 1, 39]. Из этого можно заключить, что венеты представляли собой особую этническую общность — предков славян: к такому оче-видному, на первый взгляд, заключению и пришла отечественная историография уже в эпоху становления исторической науки, начиная с М. В. Ломоносова, который писал о «дальной древности славенского народа», хотя и замечал, что само «имя славенское поздно достигло внешних писателей, и едва прежде Юстиниана великого», правившего в VI в. [Ломоносов 2003, 34]. Но тот же Ломоносов заметил, что этноним венеты в античной традиции относился не только к жителям бассейна Вислы: ранее он прилагался к жителям совершенно иного — Ита-лийского — региона.
Действительно, имя венеты, венеды, энеты и т. п. восходит ко временам Гомера и ока-зывается в античной традиции в целом столь же условным, сколь условными стали имена ски-фов и сарматов, обозначавших в позднеантичной и средневековой традиции разных жителей Восточной Европы. Можно лишь заключить, что этот традиционный для античной историогра-фии этникон относился к народам, обитавшим к северу, за пределами собственно «античного» греко-римского мира. В период великой греческой колонизации так называлось италийское племя на Адриатике, от которого сохранилось название города Венеция 1; к тому же этникону восходит и название Вены — римской Виндобоны, известное уже 1 в. н. э., когда римские ле-гионы продвинулись {149} на кельтские земли: там была создана провинция Норик, в VI в. за-селенная славянами (о чем еще пойдет речь ниже). Венетами при Цезаре называли и кельтское население Бретани, а в III в. т. н. Певтингерова карта размещает венедов и венедов-сарматов к северу от Дуная (ср. [Подосинов 2002, 321—330] и обзор источников в кн.: [Милюков 1993, 229—239], где автор все же настаивает на славянстве античных венетов) — этникон венеты стал «отодвигаться» к северу вместе с границами Римской империи. Крайние ареалы, где со-средоточиваются топонимы с основой вен-, вент-, отмечаются на Адриатике и в Прибалтике: таковы река Вента и г. Вентспилс на полуострове Курземе; еще Клавдий Птолемей называл Ве-нетским залив «Сарматского океана» (Балтийского моря), а венды — жители Курземе — упо-минаются в Ливонской хронике Генриха Латвийского (XIII в.). Эти ареалы располагались на крайних точках Янтарного пути, соединявшего в I в. н. э. Прибалтику и Рим: исследователи предполагают, что этникон венеты мог быть занесен в Прибалтику торговцами янтарем [ср. Щукин 1994, 224—227].
Дело здесь не просто в «механическом» перенесении знакомых названий на незнакомые народы — таков был научный метод древних и средневековых авторов: благодаря этому методу новые явления включались в традиционную картину мира, систематизировались и усваивались древней и средневековой цивилизацией. Можно считать образцом научной добросовестности античного историка ремарку Тацита о том, что он затрудняется отнести венетов к германцам или сарматам. Но образцом научного подхода следует признать и заключение Иордана: когда в VI в. на Дунае, на границах цивилизованного мира, появились собственно славяне (склавины и анты), также не относящиеся ни к германцам, ни к сарматам, историк, знакомый с античной традицией, мог с полным основанием соотнести их с венетами.
Этой добросовестной, но архаичной традиции следуют и многие современные авторы, готовые усматривать не только славян в венетах, но исходя из этого отыскивать более древние связи, в частности, между предками славян — праславянами — и италийцами и т. д. вплоть до индоевропейской эпохи. Стало быть, в исследовании славянского этногенеза не обойтись без поисков методических ограничений в использовании источников, прежде всего источников ис-торических, ибо лингвистические и археологические материалы дают меньше возможностей для таких ограничений. Данные языка не поддаются абсолютной датировке, особенно когда речь идет о реконструкции праязыка; тем более мы не можем сказать определенно, когда воз-ник тот или иной этноним. Данные археологии, дающие возможность для абсолютных датиро-вок, как правило, «немы» — трудно сказать, на каком языке говорили носители той или иной археологической культуры, если у нас нет синхронных данных исторических источников (ср. из новейших гипотез об этногенезе славян: [Трубачев 2002], с опорой на данные лингвис-{150}тики, [Седов 2002], с опорой на данные археологии). Венеты Тацита или даже скифы (в более архаичных концепциях славянского этногенеза, свойственных уже позднесредневековым европейским и древнерусским книжникам — ср. Степенную книгу XVI в., «украинскую» Гу-синскую летопись XVII в., «Повесть о Словене и Русе» — потомках Скифа и т. д., ср. [Мыльни-ков 1996]) могут оказаться только «стартом» для реконструкции праславянской общности на Висле, Дунае или на Днепре.
Современные историки и этнологи считают, что говорить о сложении той или иной эт-нической общности можно тогда, когда у этой общности появляется самоназвание. Именно са-моназвание является эксплицитно выраженным свидетельством возникновения этнического са-мосознания — сознания принадлежности к одному народу. Славяне не называли себя венетами (о единственном возможном исключении — вятичах — см. ниже) — это название, начиная с Иордана, было дано им извне: так, возможно, под влиянием античной традиции, их называли германцы, а уже под влиянием германцев — прибалтийские финны. Более того, в собственно славянской — русской фольклорной традиции слова, производные от слова венеды, обозначали чужую далекую землю, вроде Веденецкой земли в русских былинах (ср. веньдици русской лето-писи и т. п. — [Иванов, Топоров 2000, 420—422]). Самоназванием славян, известным всем сла-вянским группам, был этноним словене — его и передали авторы VI в. в грецизированной фор-ме склавины/склавены, когда славяне вышли на Дунай, к границам Византии. К первой полови-не VI в. относятся сведения о славянах греческого историка Прокопия Кесарийского, писавшего о войнах, которые вели «гунны, склавины и анты», обретающиеся за рекой Истр — Дунай ([Свод. Т. 1, 177]: о событиях 537 г.).
Появление самоназвания как показатель сложившегося самосознания этноса всегда предполагает и осознание иноэтничного и инокультурного — «чужого» — окружения; самона-звание не только выделяет собственный «свой» народ, но и противопоставляет его другим на-родам. Характерен в этом отношении сам этноним словене, означающий людей, владеющих словом, членораздельной речью [Иванов, Топоров 2000] 1. Речь «чужих» народов считалась не-понятной, нечленораздельной и у греков, эллинов, противопоставлявших себя «варварам», чей говор был для них невнятным бормотанием. У славян обозначением чужих народов (прежде всего жителей Европы) служил этноним немцы — их чужая речь была равнозначна немоте. Можно предположить, опираясь на противопоставление словене — немцы, что самоназвание {151} славян сформировалось до их появления на Дунае в период тесных контактов с готами и другими германцами, продвигавшимися из Повисленья к Северному Причерноморью и на Бал-каны, на Днепр и тот же Дунай в III в. н. э.: конечно, язык германцев не был в буквальном смысле «немым» для славян, недаром в их древнем общем языке — праславянском — есть мно-го готских заимствований, в том числе относящихся к важнейшим достижениям культуры: хлеб, плуг, меч, шлем и др. И хотя первое столкновение с германцами в эпоху Великого переселения народов, готского продвижения на юг могло способствовать возникновению этнонима немцы, остается неясным, применялся ли он первоначально только к германцам, или ко всем «чужим».
Другой этникон, которым именовали славяне «чужих», — чудь, что и означало собст-венно ‘чужой’. Так могли называть мифических великанов, допотопных обитателей земли, с которыми часто ассоциировались враждебные племена (у славян — авары, о чем см. ниже), в Начальной же русской летописи этим общим названием именовались неславянские народы, платившие дань Русскому государству, прежде всего — финно-угорские народы. Это наимено-вание прочно удержалось в русской фольклорной традиции: в былине «Как Добрыня чудь по-корил», вошедшей в «Сборник Кирши Данилова», самое раннее собрание фольклорных текстов (XVIII в.), говорится о том, как богатырь «вырубил чудь белоглазую, прекротил сорочину дол-гополую, а и тех черкас петигорскиех, и тех калмыков с татарами» — вплоть до чукчей и алю-торцев, жителей Чукотки. Эта фольклорная традиция обнаруживает тот же механизм, что и раннеисторическая книжная (в нашем изложении — латинская, свидетельствующая о венетах), — условное племенное название, этникон, переносится на новые народы по мере расселения или государственного освоения новых территорий. Интересно, что в преданиях Русского Севе-ра покоренная чудь ушла под землю — исчезновение автохтонного народа воспроизводит та-ким образом инвертированный этногенетический миф (см. об имени чудь и т. п. — [Агеева 1990, 86 и сл.]). Но продуктивность самого этникона не означает еще его праславянской древ-ности, «исходного» противопоставления словен чуди.
Конечно, «иным» народом были для древних славян греки, носители той цивилизации, к богатствам которой так стремились сами славяне и иные «варвары» в эпоху Великого переселе-ния народов. Это противопоставление как бы диктовалось самими греками — архаичное проти-вопоставление эллинов и ромеев варварам давало себя знать на протяжении всей средневековой эпохи, а «национальное» самосознание южного славянства и в XIV—XV вв. обостренно вос-принимало «национальное высокомерие» греков (ср. [Милюков 1993, 42—43]). Но у древних славян (праславян), видимо, не было общего наименования для греков, тем более что сами жи-тели Византийской империи именовали себя «ромеями» — римлянами. Может быть, этому эт-никону — обозначению жите-{152}лей Ромейской империи — и соответствовал в праславян-ский период этноним волохи/влахи, как обозначались в общеславянской средневековой тради-ции все романские народы, от итальянцев до румын (валахов) (ср. [Королюк 1985, 161 и сл.]), но в исторический период (с IX в.) славяне называли волохами наследников Западной Римской империи — франков (см. ниже).
Существенно при этом, что во всех славянских языках и в фольклоре сохранилось назва-ние естественного рубежа и государственной границы Римской империи и Византии — имя ре-ки Дунай. Показательно, что само это слово было заимствовано славянами у готов, и заимство-вание это не было случайным, ибо и для готов Дунай являл собой не только границу цивилиза-ции, но, возможно, обозначал и вожделенную полумифическую страну изобилия, Ойум, опи-санный уже упомянутым готским историком Иорданом. В эту страну, как рассказывали готы, вел мост, переброшенный через реку, лишь половина готов смогла пройти по этому мосту, ко-гда он обрушился, и Ойум стал недоступен для людей. Предания о чудесной реке, отделяющей волшебную страну от прочего мира, характерны для Средних веков; само название Ойум сбли-жается с наименованием райской земли в славянской традиции — Вырей [Топоров 1984].
Представление о Дунае как границе par excellence не только между «Славией» и Визан-тией, но и между своим и чужим миром было существеннейшей константой общеславянской культуры [Нидерле 1956, 46 и сл.]. Эта граница была зафиксирована первыми известиями о сла-вянах: «гунны, склавины и анты... обретаются за рекой Истром, недалеко от тамошнего берега», — писал Прокопий Кесарийский [История, V, 27, 2]. Прокопию вторит автор стихотворной «Франкской космографии» VII в.: «Данубий... дает пастбища склавам, протекает среди хунов и объединяет винидов» [Свод. Т. II, 399].
Здесь также употребляются архаичные этниконы: гунны в это время сошли с историче-ской сцены, но их именем еще долго называли европейские авторы прочих кочевников, появ-лявшихся на Дунае, в том числе и аваров. Виниды франкского автора — явная трансформация древнего этникона венеты; интересно, что у Прокопия упомянуты не венеты, а анты — назва-ние, относимое к юго-восточной группировке славян, но имеющее неславянское (иранское или тюркское) происхождение, как и этникон венеты. Очевидно, в винидах и антах франкского и византийского источников следует видеть обозначение каких-то маргинальных, пограничных групп славян: предполагаемая этимология имени анты связывает этот этникон с древнеиндий-скими и другими словами, обозначающими ‘край, конец’ [Трубачев 1999, 54—55]. Как уже го-ворилось, немцы называли вендами славян, прежде всего — лужицких сербов и балтийских славян в Средние века: судя по всему, степняки называли соседящих с ними славян антами, {153} германцы — венедами, а византийцы использовали самоназвание склавины [ср. Грушев-ский 1994, 173—175], т. е. имена венеды, и анты были экзоэтнонимами.
«ДУНАЙСКАЯ ПРАРОДИНА» И РАССЕЛЕНИЕ СЛАВЯН.
БАЛТЫ И ФИННО-УГРЫ В ЭПОХУ ВЕЛИКОГО ПЕРЕСЕЛЕНИЯ
Существенно, что и с точки зрения греков, и с точки зрения франков, собственно славяне — склавины, склавы — обретаются на Дунае. Этому внешнему взгляду соответствовал и взгляд «изнутри», из исторической и географической «глубины» славянского мира. Фраза летописца, построившего концепцию единства «славянского языка» (этнолингвистической общности), «по мнозех же временех сели суть словени по Дунаеви» воспринимается иногда как свидетельство о «дунайской прародине»: в действительности Дунай остается для Начальной летописи границей, пределом, к которому стремятся русские князья, начиная с Кия — легендарного основателя Киева. Конечно, у Нестора, как и у другого автора — родоначальника славянской раннесредне-вековой истории — Козьмы Пражского, были элементарные возможности для конструирования начала этой истории: традиционные «книжные» построения, объявляющие народ или страну (город) в автохтонистском (мифологическом) духе происходящими от предка-эпонима — чехи и Чехия произошли от первопредка по имени Чех, Киев и поляне от Кия и т. п. Но примитив-ный автохтонистский миф не давал исторической перспективы (и ретроспективы), и в «Повести временных лет» этот миф, использованный (или даже сконструированный) Нестором, подчинен идее всемирно-исторического движения: Кий приходит на Днепр с Дуная, изгнанный тамош-ними жителями, и основывает Киев.
Дунай был для славянства и Руси не только границей (периферией), но и центром, ме-стом начала и завершения самых существенных событий. Сравните для примера тексты, отно-сящиеся к разным жанрам и разным периодам русской истории. Князь Святослав, согласно «Повести временных лет», говорил: «не любо ми есть в Киеве быти, хочу жити в Переяславци на Дунаи, яко то есть середа земли моей, яко ту вся благая сходятся: от грек злато, поволоки, вина и овощеве разноличныя, из Чех же, из Угор сребро и комони, из Руси же скора и воск, мед и челядь» [ПВЛ, 32]. Дунай, оставленный Кием, и Киев, который оставил Святослав, (а также и последующие русские столицы) остаются связанными особыми связями — в «Слове о полку Игореве» девицы на Дунае воспевают освобождение князя из половецкого плена, и их голоса «вьются» через море до Киева. Другой герой русской истории, Стенька Разин, согласно рус-ским историческим песням, завершает свой путь «добра молодца» на Дунае: он просит перевез-ти его через Дунай и {154} похоронить у «белого камешка» между трех дорог — первой Питер-ской, другой — Владимирской, третьей — Киевской [Исторические песни, т. II, № 311]. Дунай оказывается не только рубежом, отделяющим тот свет от этого (переправа через реку равно-значна в фольклоре переправе на тот свет), но и центром мира, перекрестком всех дорог: белый камень исторической песни — это «бел горюч камень» русского фольклора, Алатырь, пуп зем-ли. Подобные представления о Дунае свойственны исторической традиции и фольклору славян в целом и могут быть отнесены к константам славянского самосознания.
Прорвав византийскую границу на Дунае, славяне перешли рубеж первобытности — стали участниками всемирной истории и попали на страницы средневековых хроник. Там они обрели свое имя, о котором узнали представители чужой и одновременно вожделенной культу-ры, византийской цивилизации.
***
Здесь не обойтись без вопроса о том, где славяне «были раньше» и откуда они пришли на Дунай. Две основные концепции этнолингвистической доистории славянства решают эти вопросы по-разному. Согласно одной концепции, праславянская общность зародилась прямо на Дунае, в эпицентре формирования индоевропейских языков в бронзовом веке (если не ранее); в процессе миграций носителей индоевропейских языков праславяне переселились к северу от Дуная, а в эпоху Великого переселения народов возвратились на «дунайскую прародину», о ко-торой славяне сохраняли память на протяжении всей своей истории [Трубачев 2002].
Согласно другой концепции, праславянский язык (и праславяне) выделились из балто-славянского континуума — этнолингвистической общности славян и балтов (предков латы-шей, литовцев и пруссов) относительно поздно, в железном веке, и заключительным этапом разделения балтов и праславян был «выход» последних на Дунай: эту концепцию сформулиро-вал еще знаменитый языковед XIX в. Август Шлейхер, поддержал исследователь русского язы-ка и древнерусских летописных сводов А. А. Шахматов, разрабатывали В. В. Иванов, В. Н. То-поров и др. (см. нарастающую по интенсивности дискуссию об отношениях балтийского и сла-вянских языков: [Топоров 1988; Трубачев 2002, 171 и сл.]).
Сторонники той и другой концепций стремятся, при отсутствии собственно историче-ских данных о славянах до VI в. н. э., опереться на данные археологии. Поскольку археологи также склонны интерпретировать свои находки при помощи данных языкознания, то возникает поле продуктивного и вместе с тем рискованного взаимодействия разных дисциплин. Риск за-ключается по преимуществу в том, что лингвисты и археологи ищут «совпадений», ареальных или «генетических», {155} которые при желании нетрудно отыскать. Как уже говорилось в свя-зи с проблемами этногенеза германцев — готов (глава VI), европейские народы имели истоки в культурной общности — культур «полей погребений». При том, что с рубежа н. э. на традицию этих культур нивелирующее воздействие помимо кельтов оказывала и римская цивилизация, появляются широкие возможности для построений этногенетических цепочек, ведущих «пра-славян» в эпоху бронзы.
Трудности начинаются, когда создаются взаимоисключающие друг друга гипотезы, имеющие, по всей видимости, равное право на существование, например, две «автохтонист-ские» гипотезы, одна из которых помещает праславян на Вислу, другая на Днепр.
Ведущий отечественный исследователь славянских древностей В. В. Седов [2002, 39] обнаруживает истоки праславянской культуры в культуре т. н. подклёшевых погребений, отно-сящейся к кругу «полей погребальных урн». Урны в этой культуре принято было накрывать ко-локоловидным сосудом — клёшем; такой обычай распространился в бассейне средней и верх-ней Вислы в IV—II вв. до н. э. Однако отчетливых границ между этой культурой и близкой ей поморской культурой в нижнем Повисленье и других культур, приписываемых западным бал-там — предкам пруссов, ятвягов, куршей, галиндов, не существует. Культура подклёшевых по-гребений трансформируется под воздействием кельтов: в бассейне Вислы и Одера, вплоть до Среднего Подунавья, распространяется уже упоминавшаяся пшеворская культура, датируемая II в. до н. э. — первой половиной V в. н. э. И хотя в пшеворской культуре отчетливо прослежи-ваются кельтские и германские элементы, она иногда в целом считается славянской и даже именуется «венедской». Пшеворская культура, в свою очередь, воздействовала на формирова-ние черняховской культуры (см. выше), в составе полиэтничного населения которой также ищут славян.
Эти направления поисков ныне — наиболее распространенные, но не единственные, ибо представления об «автохтонном» происхождении славян (и руси) в Среднем Поднепровье име-ют глубокие традиции в отечественной историографии. В построениях Б. А. Рыбакова [1982, 16 и сл.] лужицкая культурная область полей погребальных урн относится к западным праславя-нам, восточные же праславяне оказываются носителями чернолесской культуры в лесостепной полосе междуречья Днестра и Днепра. Эта культура рубежа бронзового и железного веков с VII в. входит в ареал скифских культур, но население ее занималось земледелием и отождеств-ляется обычно со скифами-пахарями Геродота (см. главу IV). Это и дает основание сближать носителей чернолесской культуры со славянами, традиционным занятием которых было земле-делие, хотя общий «хозяйственно-культурный тип» никоим образом не может свидетельство-вать об этническом единстве. «Славянская» земледельческая культура расцветает в скифскую эпоху и претерпева-{156}ет упадок во время нашествия сарматов, но сохраняется носителями зарубинецкой культуры в Приднепровье и пшеворской — на западе. Обе эти культуры, распо-ложенные между германцами и сарматами, признаются «венетскими» и занимают регион от Эльбы до Десны. Из зарубинецкой и позднескифской культуры и рождается черняховская. Здесь обе этногенетические цепочки смыкаются. В носителях черняховской культуры и В. В. Седов, и Б. А. Рыбаков ищут славян (антов), но как уже говорилось, гуннское нашествие уничтожило черняховскую культуру и сделало затруднительным присоединение последнего и главного звена, — связь черняховской культуры с собственно славянской неясна.
Поставленная еще Тацитом перед историками и археологами проблема «венетов» — на-родов между германцами и сарматами, все чаще приводит к альтернативным гипотезам, кото-рые относят одну и ту же археологическую культуру к носителям соседних этнолингвистиче-ских общностей лесной зоны Восточной Европы — к славянам или балтам. Такова, к примеру, приднепровская зарубинецкая культура. Эта культура, распространенная от Припяти до Прид-непровья и Подесенья во II в. до н. э. — II в. н. э. относится, наряду с пшеворской, к т. н. лате-низированным культурам полей погребений: латен (латенская культура) — это археологическая культура кельтов, и считается, что носители зарубинецкой культуры стали продвигаться на вос-ток в результате экспансии кельтов (ср. [Седов 2002, 128 и сл.]). В бассейне Припяти очевидна связь памятников зарубинецкой культуры с традициями культуры подклёшевых погребений, в Среднем Поднепровье — с культурами скифской эпохи, восходящими к чернолесской, в Верх-нем Поднепровье — с милоградской, приписываемой балтам. Соответственно, в разных кон-цепциях славянского этногенеза зарубинецкая культура оказывается то праславянской — с припятским и среднеднепровским вариантами локализации славянской прародины (ср. Славяне и их соседи, 38), — то балтской.
Наличие кельтских и других среднеевропейских элементов в инвентаре зарубинецкой культуры вообще позволяет «выводить» ее за пределы балто-славянской гипотезы и приписы-вать конгломерату племен, обитавших «между кельтами и германцами» — бастарнам [Щукин 1994, 104—119]. В. В. Седов [2002, 135—136] предложил недавно компромиссную атрибуцию зарубинецкой культуры: ее население в языковом отношении составляло «отдельную диалект-ную группу, занимавшую промежуточное отношение между праславянским языком и окраин-ными западнобалтскими говорами». Настолько же затруднительна и конкретная этническая ат-рибуция других культур раннего железного века лесной зоны, относящихся к восточнобалтско-му и (шире) балто-славянскому ареалу — милоградской, юхновской, киевской и т. д. — вплоть до мощинской культуры в бассейне Оки и даже именьковской на Средней Волге, развивавших-ся под воздействием зарубинецкой (позднезарубинецкой) культуры, носители которой мигри-ровали к северу и {157} востоку от Среднего Поднепровья, отступая под натиском сарматов (ср. из последних работ: [Славяне и их соседи 1993; Седов 2002, 136 и сл.; Щукин 1994, 280 и сл.]).
Эпоха Великого переселения, таким образом, затронула и лесную полосу Восточной Ев-ропы: передвижения сарматов и готов, а затем и гуннов, влияние провинциальной римской культуры (находки римских «импортов») сказывались и в лесной зоне. В балтском ареале выде-ляется прежде всего окраинная область западнобалтского народа пруссов (и родственных за-паднобалтских племенных объединений — скальвов, ламатов, судинов-ятвягов: см. [Кулаков 1994]), в культуре которой синтезируются позднеримские и германские черты. Культура штри-хованной керамики, занимавшая в раннем железном веке (VII в. до н. э. — V в. н. э.) централь-ную часть балтского ареала — территорию Литвы, верховья Днепра и часть бассейна Западной Двины и считающаяся многими исследователями основой балтского (прабалтского) этноязыко-вого объединения, прекращает свое существование. Ей на смену приходит т. н. культура вос-точнолитовских курганов — погребальных насыпей с каменными венцами в основании: погре-бальный инвентарь свидетельствует о связях этой культуры с причерноморским регионом — готами (ср. о связях балтов, германцев и славян в эпоху Великого переселения народов: [Казан-ский 1999; Седов 2002, 348 и сл.].
Далекая лесная периферия Причерноморья также пришла в движение, причем не только на север, куда отступали носители зарубинецкой культуры и, отчасти, черняховской (после гуннского разгрома), но и на восток. Верховья Ловати и Днепра на севере и бассейн Оки на вос-токе были традиционными границами и зонами контактов тех культур раннего железного века, которые обычно приписываются балтам (днепро-двинская, юхновская, верхнеокская) и финнам (дьяковская, городецкая — ср. выше, глава IV). Уже на рубеже н. э. прослеживается взаимодей-ствие носителей днепро-двинской культуры и дьяковской культуры в бассейне Москвы (где в раннесредневековую эпоху обитало восточнобалтское племя голядь, чье имя родственно галин-дам) и верховьях Волги, само название которой, как считается [Топоров 1991], имеет балтское происхождение. Продолжением этой «балтской» миграции на восток стало формирование куль-туры рязанско-окских могильников, которая сочетала черты, приписываемые балтам и поволж-ским финнам (ср. [Седов 1990] и ниже, главу XI). Пределом этого движения на восток стала т. н. именьковская культура, сформировавшаяся в середине I тыс. н. э. в Среднем Поволжье: могильники с трупосожжениями, жилища-полуземлянки и керамика (плоскодонные горшки) позволяют обнаруживать в этой культуре пшеворские, зарубинецкие и черняховские элементы — элементы позднего варианта культуры «полей погребений». Естественно, что именьковская культура впитывала и местные финно-угорские, сарматские и тюркские культурные импульсы, поэтому {158} попытки ее этнической атрибуции весьма разнообразны: ее приписывают тюр-кам, поволжским финнам, балтам, наконец славянам (ср. [Культуры евразийских степей, 40 и сл.; Седов 2002, 245 и сл.]). Так или иначе, в конгломерате культур, предшествующих появле-нию славян на Дунае, не удается определенно выявить ни «праславянской», ни «прабалтской» культурной общности.
Исследователи славянских древностей все чаще обращаются к гипотезе балто-славянской общности для объяснения этнокультурной ситуации в лесостепной и лесной полосе Восточной Европы во второй половине I-го тыс. до н. э. — первой половине I-го тыс. н. э. (ср. [Седов 1994, 144—145; Щукин 1994, 280 и сл.]). М. Б. Щукин полагает, что процесс «броже-ния», в результате которого славяне выделились из балто-славянской общности, начался благо-даря этнокультурным «толчкам» — сарматскому на юге и германскому (вельбаркскому) на се-веро-западе балто-славянского мира. Образовался «венетский котел» [Щукин 1994, 286] — на-помним, что к венетам Тацита и других античных авторов возводил славян Иордан, а за ним и большинство современных исследователей. Мы уже предполагали, что это наименование было дано античными авторами тому конгломерату «северных варваров», которые отличались по культуре от хорошо известных римлянам сарматов и германцев. Вероятно, что продвижение германцев способствовало началу дифференциации балтов и славян. А. А. Шахматов предпола-гал, что славяне двинулись к Дунаю вслед за готами [Шахматов 1919, 12—13; ср. Милюков 1993, 382, 394].Об этой дифференциации могут свидетельствовать и данные этнонимии: литов-цы называли соседних славян (белорусов) этнонимом g;dai — «готы», причем в литовском языке это слово приобрело характерное значение: ‘не владеющий понятной речью’ — «немец» [Иванов, Топоров 2000, 419].
Может быть, данные Клавдия Птолемея (II в.) дают некоторые основания усматривать начало разделения славян и балтов. В «Сарматии» он помещает венедов (вслед за предшествен-никами — Плинием и Тацитом) на Венедском заливе, ниже на Висле упоминает неких гитонов, затем — финнов и другие народы вплоть до «горы Карпата». К востоку, опять-таки «ниже ве-недов, суть галинды и судины и ставаны вплоть до аланов... И снова побережье Океана вдоль Венедского залива последовательно занимают вельты, выше них осии, затем еще севернее кар-боны, восточнее которых кареоты и салы, за ними и гелоны, и гиппоподы, и меланхлены; за ними агафирсы, затем аорсы и пагириты; за ними савары и боруски вплоть до Рипейских гор» [Свод. Т. 1, 51]. В перечне народов есть давно знакомые скифские имена, есть и новые назва-ния, напоминающие имена народов «нашей эры». Если под «гитонами» видеть готов, а под га-линдами и судинами — балтов (а эти имена сохранились в балтской средневековой этнонимии), то можно предположить, что уже в начале своего пути, во II в. готы отделили славян-{159}венедов от балтов [ср. Седов 2002, 12]. Но все не так просто в античной географии: броса-ется в глаза, что «финнов» Птолемей помещает южнее «гитонов» по Висле, зато северное («финское») побережье Сарматского океана до Рипейских — Уральских гор населяет неведо-мыми народами [см. о них — Буданова 2000] вперемежку с гелонами, меланхленами и агафир-сами, к которым добавлены «конноногие» гиппоподы. Как уже говорилось, опираться на созву-чия и даже совпадения этнических наименований, относящихся к разным эпохам, рискованно, хотя продолжаются попытки сопоставить борусков, помещенных Птолемеем на Урале, с прус-сами, а ставанов, соседей аланов, — со славянами и т. п. Без специального исследования источ-ников и географических воззрений Птолемея такие реконструкции оказываются безоснователь-ными [ср. Свод. Т. 1, 54 и сл.; Дини 2002, 55 и сл.].
Итак, под своим именем славяне стали известны греческим авторам в VI в. на Дунае, и игнорировать этот факт невозможно.
В условиях интенсивных миграционных процессов — Великого переселения народов — и процессов этнического взаимодействия, распространения одних и тех же форм материальной культуры и быта у разных этносов (аккультурация), смешения (ассимиляция), примеры которых являют и зарубинецкая и черняховская культуры, определенные этнические границы могли сформироваться лишь при столкновении «переселяющихся» народов с относительно стабиль-ным инокультурным и иноэтничным миром. Для «варваров» Евразии это был мир цивилизации — китайской на Дальнем Востоке, иранской на Среднем, римской (византийской) в Восточной Европе.
В последних междисциплинарных исследованиях по этногенезу славян все большее зна-чение для формирования праславянской культуры придается эпохе противостояния славян и Византии на Дунае. Такая культура сформировалась в юго-западном пограничье балто-славянского мира: славяне выделились из балто-славянской общности, столкнувшись с Визан-тией, выйдя «из лесов и болот» на «исторические рубежи». Существенно при этом, что «бал-ты», оказавшиеся на периферии этнических процессов, происходивших на границе древней ци-вилизации, не получили единого наименования: этникон балты имеет ученое, «кабинетное» происхождение.
Праславянская культура именуется пражской, или «Прага — Корчак», по памятникам, обнаруженным в столице Чехии и под Житомиром; она считается самой ранней достоверно славянской не только потому, что ее дата — VI—VII вв. — совпадает с первыми письменными известиями о славянах, но и потому, что археологически прослеживается ее связь с последую-щими достоверно славянскими «историческими» культурами Средней и Восточной Европы, чего нельзя сказать о предшествующих ей культурах (зарубинецкой, черняховской и др.). Рас-пространение этой культуры на широких пространствах Центральной {160} и Восточной Евро-пы, от Эльбы и Дуная до Среднего Поднепровья, соответствует данным письменных источни-ков о расселении славян [Русанова 1976], которое действительно можно назвать демографиче-ским взрывом [Топоров 1988, 276—278].
Недавние исследования позволяют проследить процесс формирования пражской культу-ры в Полесье и начало миграционных процессов уже в гуннскую эпоху — в V в., когда носите-ли этой культуры продвигаются в Среднее Поднестровье, ассимилируя остатки Черняховского населения, к началу VI в. появляются в восточном Мекленбурге и на северо-востоке Карпат-ской котловины, в бассейнах Прута и Буга, наконец — на Дунае [Гавритухин 2000].
Когда археологические исследования демонстрируют культурно-историческую общ-ность группы памятников, связанных не только общими «хозяйственными» признаками (жи-лище, утварь и т. п.), но и собственно «культурными» — прежде всего погребальным обрядом, то связи этих памятников, особенно в догосударственную эпоху, можно признать этническими.
 
Распространение культуры Прага—Корчак в третьей четверти 1 тыс. н. э. (по И. П. Русановой 1976. С. 198) {161}
Это относится, в частности, к культуре пражского типа, для которой характерны устойчивые традиции домостроительства, производства керамики и т. п. — небольшие, как правило, неук-репленные поселения состояли из полуземлянок с печью, расположенной в углу, керамика — горшки характерных пропорций «пражского типа» — лепилась от руки. Уже планировка при-митивных жилищ показательна с точки зрения истории культуры: для германского (и кочевни-ческого) традиционного жилища центром — и геометрическим и сакральным — был открытый очаг, у славян (в традиционном русском жилище) — красный угол, располагавшийся напротив печи: недаром само праславянское обозначение дома — *kotja — связано со словом кут, ‘внут-ренний угол с печью’ [Журавлев 1996, 130]. Даже там, где на западе ареала пражской культуры известны были очаги, они располагались в углу жилища [Седов 2002, 297—298].
Керамика также оказывается важным культурным показателем. В археологическом жар-гоне носители культур первой половины 1 тыс. н. э. делятся на «горшечников» и «мисочников», в зависимости от того, какая посуда характерна для той или иной культуры. Показательно, что слово миса относится к германским заимствованиям в праславянском языке, в отличие от ис-конно славянских слов, обозначающих горшок (ср. [ЭССЯ, вып. 7, 210—212]). Для пражской культуры характерны именно горшки — их ставили в печь, и эта черта сохраняется в традици-онной общеславянской культуре, где горшок оказывается одним из наиболее ритуализованных предметов, связанным, как и печь, с культом предков (см. [ЭССД, т. 1, 526 и сл.]). Эту связь

 
Керамика культуры Прага—Корчак (Седов 1995. С. 8) {162}
также можно считать исконной праславянской, так как в погребальном обряде пражской куль-туры господствовала кремация, кости иногда просто закапывались в ямку, иногда собирались в горшок-урну, новое и вечное тело погребенного предка; недаром сам горшок с его горлом, пле-чиками, туловом в русском языке представляется антропоморфным (ср. [Петрухин 1995, 195 и сл.]). Появляется обычай насыпать над погребением курган, который отличает пражскую куль-туру от предшествующих культур полей погребений.
Такие связи, которые демонстрируют не только единство материальной культуры, но и черты духовной общности, отражают представления о единстве носителей пражской культуры — то есть самосознание, каковому справедливо приписывается конституирующее значение в сложении этноса, в данном случае славян, точнее — общего предка всех славянских народов — праславян.
Очевидные внутренние (этнические) связи пражской культуры не отменяют естествен-ного внешнего — позднеримского и византийского — влияния. Как показал еще Любор Нидер-ле, характернейшие для славянской материальной культуры предметы — горшки с волнистым орнаментом и т. н. височные кольца (S-видной формы) — восходят к провинциально-римским образцам. Использование римских мер жидких и сыпучих тел сохранялось при производстве керамики пражского типа [Трубачев 2002, 86]; такое влияние прослеживается повсюду, где бы-ли контакты с Римской империей, включая и Восточную Европу, но то обстоятельство, что это общеевропейское влияние «вылилось» в специфическую форму — форму характерных горшков пражского типа, свойственных вполне определенному ареалу, — указывает на самостоятель-ность внутренних связей пражской культуры. Это еще раз заставляет задуматься о внешнем конституирующем влиянии позднеримского — византийского мира на формирование славян-ской общности: восприятие в праславянский период не только римских мер веса, различных реалий материальной культуры (в том числе обозначений предметов вооружения — секира, щит — см. [Иванов 1989, 26—27]), но и наименований календарных циклов (таково происхож-дение слов коляда, Русалии) и других форм духовной культуры обнаруживает воздействие это-го мира на самые существенные стороны славянской народной жизни. {163}
 
Височные S-видные кольца (Седов 2002, 322)
Конечно, «континуитет» славянской и античной традиций был отнюдь не полным, осо-бенно в области социального и экономического уклада. Византийский лимес (граница), дунай-ские города были разрушены уже во время аваро-славянских нашествий на рубеже VI и VII вв. По заключению Исидора Севильского в VII в., прорвавшись на Балканы, «славяне захватили у ромеев Грецию» [Свод, т. II, 355]. {164}
Существенно, однако, что славяне — носители пражской культуры — не только проник-ли на Балканы через Дунай, но стали расселяться и на север, в том числе на Вислу; на Средний Дунай, в Чехию и далее на Эльбу славяне также продвигались, судя по последним данным, не из Польши, а с юго-востока, из Моравии и юго-западной Словении. Импульсом для такого рас-селения послужила опять-таки укрепленная дунайская граница Византии — лимес, который славяне не смогли прорвать при Юстиниане, в первой половине VI в. Дунай действительно, в соответствии с повествованием Нестора, оказывается центром расселения славян и к югу и к северу уже с VI в. Не менее показательны категории находок «дунайского» происхождения, ох-ватывающих весь балто-славянский ареал и, шире, Восточную Европу. Характерная деталь женского славянского костюма VI—VII вв. — пальчатые застежки-фибулы — была, видимо, заимствована у готов, обитавших в провинциях Византии на Дунае и в Крыму; однако их на-ходки известны не только в Подунавье, в ареале пражской культуры, и на востоке вплоть до Среднего Поднепровья, но и на далекой периферии балто-славянского мира — в Южной При-балтике и на Оке. Показательно при этом, что и это заимствование было усвоено славянами на свой лад: германские женщины носили застежки парами — они скрепляли бретели юбки; сла-вянский женский костюм представлял собой рубаху, и славянки носили только одну застежку.
Еще один характерный атрибут традиционного женского костюма славян на протяжении всей средневековой эпохи — височные кольца, привески, вплетающиеся в волосы или крепив-шиеся к венцу у виска (иногда даже носившиеся как серьги). Славяне пражской культуры носи-ли упомянутые височные кольца S-видной формы, распространенные от Среднего Дуная до Балтики и Среднего Поднепровья, отдельные же находки известны в Волго-Окском междуречье [Седов 2002, 323 и сл.]. В. Н. Топоров отмечает исключительную проницаемость всего про-странства между Дунаем и Балтикой, о чем свидетельствует, в частности, проникновение ду-найской гидронимии в Литву [Топоров 1988, 297].
Значение культуры Прага—Корчак как первой достоверно славянской — праславянской — заключается еще и в том, что она объединяет те регионы славянского мира, которые с распа-дом праславянской общности стали ареалами самостоятельных славянских этнолингвистиче-ских групп — южных славян, западных славян и славян восточных. Памятники пражской куль-туры достигают Балкан и Среднего Поднепровья — будущей Русской земли.
Вместе с тем предполагаемый механизм дифференциации балто-славянского континуу-ма — отделение пражской культуры и формирование общеславянского самосознания в столк-новении с Византией на Дунайской границе — может прояснить и ситуацию в Восточной Ев-ропе. В частности, очевидны связи с Византией маргинальной — распро-{165}страненной в ле-состепной зоне от Днестра до Среднего Поднепровья — пеньковской культуры VI—VII вв., приписываемой обычно антам и прекращающей свое существование с нашествием хазар к VIII в. (о ней еще будет говориться специально). Тем временем на Севере складываются более устойчивые культурные общности: это так называемые культуры длинных курганов и новго-родских сопок. По самым смелым датировкам, эти памятники появляются на севере лесной зо-ны Восточной Европы в VI в. (основная масса сопок датируется VIII—IX вв.), одновременно с распространением памятников пражской и пеньковской культуры на юге 1, и доживают до X в., времени сложения Древнерусского государства. В соответствии с ареалами длинные курганы традиционно приписываются племенам псковских, смоленских и полоцких кривичей, сопки — словенам новгородским. Археологические культуры кривичей и словен получили название по характерным погребальным памятникам: длинные курганы имели удлиненную насыпь потому, что к первоначальному полусферическому кургану, под которым располагались останки креми-рованного покойника (в горшке — урне или в ямке), подсыпали землю, чтобы захоронить ос-танки следующего умершего и т. д. (длина насыпи иногда достигала 100 м). Сопки, напротив, росли вверх — насыпь кургана увеличивалась по мере захоронения кремированных останков на вершине и могла достигать 10 и более метров.
Неясно, насколько кривичи и словене участвовали в первоначальном расселении и ду-найских походах славян: этникон кривичи известен на Балканах; словене — ‘свое имя’, которым прозвались, согласно Нестору, славянские племена, пришедшие с Дуная, — в крайних пределах славянского мира, что характерно для этнонимии пограничных зон — ср. словенцев и словаков на Дунае. Ясно лишь, что в культурном (археологическом) отношении ни длинные курганы, ни сопки не связаны с пражской культурой. Напротив, для длинных курганов, особенно в Верхнем Поднепровье, очевидны связи с местными балтскими традициями (комплекс женских украше-ний), что может свидетельствовать об отделении кривичей от балто-славянского континуума под влиянием собственно славянской колонизации: ср. одну из этимологий этнонима кривичи — балто-славянское *kreiuo-, от *kreio — ‘отделяю, отрезаю’: это значение края вообще оказалось весьма продуктивным в славянской ономастике — такова упомянутая иранская этимология эт-никона анты (ср. значение слова Украина и т. п.). Вместе с тем с ареалом длинных курганов связаны и находки рифленых ременных пряжек VI—VII вв., имеющих среднеевропейское про-исхождение. В. В. Седов [2002, 387] обнаружил дунайские прототипы лунничных височных ко-лец из смоленско-полоцких длинных курганов. Не только {166} среднеевропейские и герман-ские предметы костюма и вооружения, но и западнобалтские вещи распространяются в лесной зоне в V—VI вв. [Казанский 1999]. С расселением славян через территорию восточных балтов (балто-славян?) увязывается и сложение культуры сопок, определенные памятники которой об-наруживают близость культуре длинных курганов (ср. [Петренко 1994; Седов 2002, 355 и сл.]. При этом данные антропологии подтверждают древнее единство балто-славянского субстрата, объединяющего латгалов, восточных славян западных областей Белоруссии, Украины, Новго-
 
Сопки и древности ильменских словен (Седов 1982. С. 86) {167}
родчины и даже эстонцев [Санкина 2000; ср. Лимборская и др. 2002, 46—48]. Так или иначе, наиболее активными оказываются маргинальные зоны балто-славянского континуума, где вы-деляются «диалектные» археологические культуры.
Лингвистические исследования так же обнаруживают трансконтинентальные связи сла-вянских диалектов, в том числе кривичских и западнославянских (С. Л. Николаев), ильменско-словенского и «дунайско»-словенского (А. А. Зализняк). Данные этнической ономастики оче-видно свидетельствуют об участии восточно- и западнославянских племенных образований в передвижениях славян: другувиты, кривитеины византийских источников на Балканах и дрего-вичи, кривичи в Восточной Европе, ободриты на Дунае и в Полабье, сербы балканские и сербы лужицкие, поляне Малой Польши и поляне киевские, северы на Балканах и северяне на Десне и т. д. — разделились в процессе расселения [Трубачев 1976]. Наконец, этникон венеды, которым
 
Находки из длинных курганов смоленских кривичей (Седов 1982. С. 84) {168}
именовали праславян латинские авторы, а затем немцы в западном ареале расселения славян и финны (чудь) на северо-западе, также, по некоторым предположениям, вошел в собственно славянскую этнонимию, если возводить к нему племенное название вятичи на крайнем востоке славянского ареала [Иванов, Топоров 2000]. В арабских источниках X в. упоминается город В.нтит (Ва.т, Ва.ит), расположенный в крайних пределах расселения славян, в письме хазарско-го царя Иосифа упоминается племя в-н-н-тит: это название очевидно соответствует имени вентичи/ вятичи (ср. [Минорский 1963, 147; Новосельцев 1965, 387 и сл.]). По летописному пре-данию радимичи и вятичи пришли с запада «от ляхов» и могли принести с собой предания о венедском происхождении, отличающем вятичей от прочих славян (недаром сама форма этно-нима — патронимическая, указывающая на происхождение от предка-эпонима, в летописи — Вятко). Этническая ономастика и процессы этнокультурной дифференциации славянских «пле-мен» (как они именуются в летописи) показывают, что эти этнические образования не были собственно племенами — объединениями экзогамных родов: это были более широкие объеди-нения, способные в процессе расселения и «распада» сохранять свое исходное имя в разных ареалах; такие объединения принято именовать племенными союзами или соплеменностями [Арутюнов 1989, 51 и сл.].
 
Славяне в VI—IX вв. (История Европы. Т. 2. М., 1992. С. 750) {170}
Существенно, что славяне шли в Восточную Европу разными путями и в разное время на протяжении VI—X вв., имели различающиеся диалекты и были носителями разных археоло-гических культур. Два основных их маршрута могут быть реконструированы на основании дан-ных археологии и языкознания, а также традиции, донесенной летописью: поляне, северяне и древляне, наследники пражской культуры, пришли на Среднее Поднепровье из Подунавья и Центральной Европы; маршрут вятичей, радимичей и дреговичей, видимо, вел через земли «ляхов» и территорию нынешней Белоруссии (там сохранились и гидронимы типа Вяча, Вят-ка), и еще севернее через те же земли и Литву (из южной Прибалтики?) лежал маршрут криви-чей (их южная группировка прозвалась полочане) и словен новгородских. Расселение происхо-дило в пространстве балто-славянского диалектного континуума, что облегчало пришельцам общение с аборигенами [Топоров 1999].
Исследования по этнической ономастике восточнославянских племен (см. [Хабургаев 1979]) позволяет выделить те же группы этнони-{169} мов, сама форма которых может свиде-тельствовать о путях их расселения и этнической истории. Этнонимы с суффиксом -ан-е и ему подобные (включая общее самоназвание словене) относятся к «старым» славянским названиям, восходящим к обозначениям «ландшафтных» зон: этноним поляне связан с «полем», расчищен-ным под пашню, «Польской землей», древляне — дерева — с «деревьями», «лесом», «Дерев-ской землей», северяне — север — с обозначением области, Северской земли в Левобережье Днепра, полочане — с рекой Полотой. Этнонимы с суффиксом -ич-и, обозначающим принад-лежность к роду, племени (как в современных русских отчествах), в соответствии с реконст-рукцией, предлагаемой Г. А. Хабургаевым, имеют более сложное происхождение. Так, этноним дреговичи должен обозначать обитателей болотистой местности (дрегва) в бассейне Припяти, но его реконструируемая основа — *дрегъв-а — сходна с неславянскими этнонимами типа лит-ва (и даже упомянутым этниконом иранского происхождения мордва) и т. п. Сходную основу имеет и этноним кривичи, означающий потомков *крив-ы (‘живущие на окраине’), или Крива, предполагаемого мифического прародителя кривичей, имя которого совпадает с именем мифи-ческого перво-жреца Криве в балтской (прусской и литовской) традициях; существенно, что «племенное» имя кривичей было перенесено латышами на русских, которых называют krievs. Все это позволяет предполагать, что дреговичи, как и кривичи, в процессе расселения в Вос-точной Европе поглотили балтский субстрат, отразившийся в их балто-славянской этнонимии; показательно, что племена радимичей (в бассейне Сожа) и вятичей (в бассейне Оки) также рас-селялись в пределах балтского ареала.
 
Распространение пахотных орудий в Восточной Европе (Седов 1982. С. 274) {171}
Этот процесс расселения славян — процесс земледельческой колонизации в пределах, прежде всего, былого балто-славянского континуума — был во все времена, от «дунайской прародины» до «освоения целины», характерен для славянской и особенно восточнославянской культуры: В. О. Ключевский не без оснований считал процесс колонизации основой становле-ния русских городов и русской государственности. Процесс расселения, однако, был связан не столько с прогрессом земледельческого хозяйства, сколько с быстрым истощением почв при подсечноогневом земледелии: «гнезда» славянских поселений, открытые археологами, свиде-тельствуют не о «гнездовом» сосредоточении деревень, а о вынужденном перемещении посел-ков на новое место. «Подвижность» славян отмечали и древние историки, но в самосознании самой славянской (праславянской) культуры «оседлость», стремление к оседлому быту были, естественно, доминирующими: «по мнозех же времянех сели суть словени по Дунаеви», в про-цессе расселения славянские племена «седоша» по Днепру, а другие — по Припяти и т. д. (ср. соответствующую праславянскую лексику: [Журавлев 1996, 118—119]).
В изложении летописца насилие неких волохов привело к расселению славян на Вислу и Днепр и далее вплоть до Ильменя, где словене прозвались «своим именем», в отличие от ляхов, днепровских полян, древлян и прочих. Это движение, затронувшее, согласно «Повести времен-ных лет», ляхов, мазовшан и поморян, очевидно, повлияло на начавшееся «не позднее IX века»
 
Укрепленное поселение северян — Новотроицкое городище (Седов 1982. С. 208) {172}
[Янин, Зализняк 1993, 192] сложение древненовгородского диалекта, сочетавшего черты запад-ных и восточных славянских говоров.
Высокая степень проницаемости балто-славянского ареала для «дунайских импортов» отражает относительное единство связей у выделяющихся на окраинах этого ареала славянских группировок. Эти связи способствовали распространению и сохранению общеславянского са-мосознания, воплощенного, в частности, Нестором в предании о «дунайской прародине».
Следует отметить еще одно обстоятельство, существенное для понимания диалектики «центра» и «периферии» в процессе славянского расселения. Уже говорилось, что Киев не при-надлежал географически к центру Древнерусского государства, равно как и к центру этниче-ской территории восточных славян: скорее, он располагался на пограничье степной зоны. В эт-нокультурном плане территория Киевского Поднепровья — племени полян — лежала на пере-сечении трех культурных зон: в степи обитали кочевники, культуры Левобережья и Правобе-режья Днепра также традиционно различались. В VI—VII вв. влияние пражской культуры рас-пространялось преимущественно на северо-западе Правобережья; вообще в Среднем Поднеп-ровье и в южной части Левобережья господствовала пеньковская культура, сочетающая насле-дие «киевской» культуры середины I тыс. н. э. с элементами черняховской и культур кочевни-ков (юртообразные постройки и т. п.); в северной части Левобережья была распространена ко-лочинская культура, также восходящая к «киевской». Позднее в лесостепном Правобережье в VIII—X вв. существовала т. н. культура Луки Райковецкой — наследница пражской культуры, приписываемая летописным древлянам, в Левобережье — роменская культура северян. Культу-ра собственно киевского региона в VIII—IX вв. — т. н. волынцевская — синтезировала черты славянских и степных — объединенных в это время Хазарией — культур (ср. [Гавритухин, Об-ломский 1996, 140 и сл.]). Это «центральное» (на пересечении разных зон) и одновременно мар-гинальное положение Киева аналогично такому же положению северного центра будущей Руси — Новгорода, расположенного, как и Киев, на важнейшей речной магистрали — Волхове, где, по летописи, сосредоточивались интересы не только словен новгородских, но и кривичей и да-же финно-угорских — чудских племен, собственно чуди и мери, а по данным языкознания, складывался особый смешанный тип говоров. Можно заметить, что это свойство всякой столи-цы, в силу своего «административного» положения становящейся новым «Вавилоном», цен-тром смешения «языков», но появление древнерусских столиц на Днепре и Волхове было как бы запрограммировано самим процессом славянско-{173}го расселения. Сам Дунай был одно-временно и границей и центром этого расселения.
Итак, к VI в. в Центральной и Восточной Европе складывается славянская этнолингви-стическая общность, которую можно считать метаэтнической или суперэтнической общно-стью. Термин суперэтнос, широко используемый Л. Н. Гумилевым для обозначения самых разных этнических (например, франки), конфессиональных («христианский суперэтнос», «му-сульманский суперэтнос») общностей и т. д. (ср. Гумилев 1989, 55 и сл.), применим прежде все-го к тем объединениям, которые включают несколько этносов (таковы племенные группировки славян), но сохраняют общее самоназвание. Внутриэтнические связи таких общностей, как пра-вило, слабы, и особое значение для сохранения их общего самосознания имеет противостояние иноэтничным и инокультурным объединениям. К таким суперэтническим общностям можно в большей или меньшей мере относить уже объединения скифов и сарматов (аланов), распавшие-ся еще в древности, но славяне сохранили свое суперэтническое (и лингвистическое) единство до наших дней.
ПЕРВЫЕ СОБЫТИЯ СЛАВЯНСКОЙ ИСТОРИИ.
АВАРЫ И ВОЛОХИ В ЛЕТОПИСНОМ ПРЕДАНИИ
Нестор не был первым историком, писавшим о славянах, — имя славян появилось на страницах византийских и западноевропейских хроник в VI—VII вв., когда из балто-славянской периферии позднеантичного мира они прорвались на границы раннесредневековой цивилиза-ции. Но перед русским летописцем стояла задача «повышенной сложности», ибо в его источни-ках — византийских хрониках Иоанна Малалы, и прежде всего Георгия Амартола, славяне и Русь не считались принадлежащими всемирной истории. Конечно, они упоминались в хронике того же Амартола и Продолжателя Феофана как угрожающие Византии варвары, но не были включены в круг цивилизованных народов, признаваемых библейской традицией (в ее антично-византийской редакции); они были скорее «возмутителями» всемирно-исторического процесса, чем его участниками.
Поэтому Нестор в космографическом введении к «Повести временных лет» использует библейскую традицию и помещает славян и русь среди народов — потомков Иафета (чего не было в его византийских источниках), повествует о расселении потомков Сима, Хама и Иафета после вавилонского столпотворения. «По мнозех же временех сели суть словени по Дунаеви, где есть ныне Угорьска земля и Болгарьска» (ПВЛ, ч. 1, 11). После этого следует описание того, как расселяются славяне: снача-{174}ла упоминаются славяне, заселившие собственно дунай-ский бассейн, — морава, чехи, хорваты белые, сербы, хорутане (словенцы Карантании).
Этот список этнонимов обнаруживает все разнообразие формирования славянской этно-нимии: моравы названы по реке, впадающей в Дунай; чехи — славянский этноним, восходящий к праславянским словам (чета, челядь, чадь и т. п.), которые обозначают людей, народ; этникон хорваты имеет иранское происхождение, что позволяет связывать это племя с объединением антов, наименование которых также считается тюркским, иранским или даже индо-иранским (см. выше), — это славянское племенное название сближается с этнонимом сарматы. Иран-ским иногда считают и имя сербов, хотя известны и славянские этимологии; хорутане в летопи-си поименованы по названию княжества, но сами называли себя словенцами (немцы же имено-вали их вендами: ср. о славянской этнонимии — [Иванов, Топоров 2000; Трубачев 2002; Попов 1973, 38 и сл.; Агеева 1990, 32 и сл.]).
За списком дунайских славян у Нестора следует рассказ о первом историческом событии в славянской истории: нашествии волхов (волохов) на «словен дунайских». Из-за чинимых вол-хами насилий славяне стали расселяться к северу и северо-востоку — севшие на Висле прозва-лись ляхами, «и от тех ляхов прозвашася поляне, ляхове друзии лутичи, ини мазовшане, ини поморяне». Так же, пишет Нестор, появились славяне и на Днепре — поляне и древляне, между Припятью и Двиной — дреговичи, на Двине — полочане; славяне же, которые сели у Ильменя, прозвались «своим именем» — словене, севшие на Десне — северяне.
В космографической части летописи нет погодных дат, поэтому интерпретация началь-ного события славянской истории зависит от того, кого следует понимать под волхами-волохами. В самом широком смысле в славянской традиции это романоязычные народы, от ру-мын-влахов до итальянцев. Собственно, этот этноним имел ту же историческую судьбу, что и упомянутый этноним венеты и синонимичный ему во многих отношениях этноним галлы (кельты): восходящий к древнему обозначению романизированного кельтского (галльского) племени вольки (volcae), обитавшего на Среднем Дунае, он стал отмечать в целом те же грани-цы расселения галлов-кельтов в пределах Римской империи от Балкан (Валахия) до Франции (Валланд скандинавских средневековых источников) и Британии (Уэльс; ср. сходное герман-ское обозначение романизированных кельтов — *Walhoz, восходящее к тому же этнониму [Иванов, Топоров 2000]). Напомним, что и этноним словене, самоназвание славян, так же закре-пился на крайних рубежах их расселения — на Дунае и на Новгородском севере, равно как и данное извне название венды — венеды.
Исследователи, прямо соотносившие летописное повествование с древнейшими извес-тиями о натиске славян на Византию в VI в., считали, что под волохами следует понимать ро-маноязычное население Ви-{175}зантии или греков-ромеев в целом (ср. [Королюк 1985, 161—162]) 1. Однако греков-ромеев невозможно представить в качестве «находников» или «насиль-ников» над славянами: все было как раз наоборот, и попытку империи перейти в контрнаступ-ление против славян и аваров в конце VI в. едва ли можно считать успешной — во всяком слу-чае она не привела к массовому отступлению славян из дунайского бассейна.
Для понимания того, кем были волохи русской летописи, необходимо прежде всего обра-титься к контексту летописной истории славян на Дунае. Уже в датированной части летописи, а не в космографическом введении, под 898 г. Нестор рассказывает о походе угров-венгров с вос-тока мимо Киева и через Карпатские — Угорские — горы на Дунай: «и почаша воевати живу-щая ту волохи и словени. Седяху бо ту преже, и волохове прияша землю словеньску. Посем же угри прогнаша волъхи, и наследиша землю ту, и седоша с словены, покоривше я под ся, и отто-ле прозвася земля Угорьска» [ПВЛ, 15]. Венгры-угры действительно обрели свою новую роди-ну на Дунае в бывшей римской провинции Паннония на рубеже IX и X вв. в войнах с Византией и германскими королями — наследниками Франкской империи Карла Великого. Кочевники-венгры подчинили живущих в Паннонии славян, заимствовав у них многие навыки земледель-ческой культуры и многие слова, среди которых было и слово олас — ‘влас, влах, волох’, озна-чавшее франков (равно как и титул «король», восходящий к имени Карла Великого). Власами, влахами издревле называли франков оказавшиеся под их властью хорваты и словенцы (ср. [Шушарин 1997, 185]). Значит, речь в летописи идет о волхах-франках, уничтоживших в конце VIII в. Аварский Каганат и подчинивших славянские племена, ранее попавшие под власть авар (ср. [Шахматов 1919, 25—26]). Фрагмент латинских анналов повествует о походе Карла Вели-кого в славянские земли к востоку от Эльбы: «В 789 году был король Карл в Склавании, и при-шли к нему короли славян Драгит и сын его, и другие короли [...] с остальными королями вини-дов; и он пошел до реки Пене и подчинил эти племена свой власти, и возвратился во Франкию» [Свод, т. 2, 447].
Мы видим, что составитель франкских анналов использует традиционные обозначения славян — греческое склаваны, восходящее к самоназванию {176} словене, и латинское виниды — венеды. И хотя Карлу оказались подчинены не все славянские племена, а лишь западная их часть, примыкавшая к границам Франкского королевства, этот период действительно оказался существенной вехой в истории славян. Существенность «франкского влияния» на развитие сла-вянских земель все в большей мере подтверждается данными археологии: распространением франкских погребений с мечами и шпорами, характерных для франкских дружинников не толь-ко каролингского, но и меровингского времени. Нашествие «волохов» на славян можно отно-сить, таким образом, к VIII в.
Но тогда выясняется, что из последовательного летописного повествования о расселении славян выпадает начальный — аварский — период. С конца VI в. авары вместе со славянами атакуют Византию и создают каганат в Подунавье, в Паннонии: собственно авары и были глав-ными врагами франков-волохов в Центральной Европе. Это парадоксальное игнорирование аваров находит, однако, объяснение в летописном контексте. После описания расселения сла-вян в Восточной Европе и упоминания других «языков», «иже дань дают Руси», Нестор воз-вращается к дунайской истории, а именно к кочевникам — болгарам, пришедшим из Причер-номорских степей — «от скифов, то есть от хазар», — и уграм, которые унаследовали славян-скую землю на Дунае. Известия о болгарах и уграх основаны на данных хроники Амартола — тюркоязычные кочевники хазары, вытеснившие болгар из Восточной Европы, отождествлены там со скифами, «северными варварами», со времен Геродота известными греческой историо-графии. К этим данным примыкает и известие об аварах-обрах, но оно сводится к эпическому сюжету. Обры воевали со славянами и примучали племя дулебов, запрягали в свои телеги ду-лебских жен; из концовки повествования, где говорится о том, что обры были велики телом и умом горды и «Бог потреби и (истребил их)», ясно, что для летописца авары — уже эпическое племя великанов, практически не имеющее отношения к тем историческим реалиям, которые сохраняются в Подунавье — к Болгарской и Угорской землям (см. ниже). История же, судя по ремарке Нестора, продолжается дальше, когда приходят печенеги и угры, уже при русском кня-зе — Вещем Олеге.
Показательно, что известие о хазарах также помещено в космографической части лето-писи, увязано с расселением славян и сводится к эпическому сюжету. После расселения полян на киевских горах и смерти легендарных братьев — Кия, Щека и Хорива — поляне «быша оби-димы» древлянами и другими соседями. Тогда к ним явились хазары и стали требовать дани. «Съдумавше же поляне и даша от дыма меч». Хазарские старцы предрекли недоброе от такой дани, ибо сами хазары «доискались» ее саблями, обоюдоострые же мечи свидетельствуют о бу-дущем господстве данников над угнетателями. «Яко же и бысть, — говорит Нестор, — володе-ють бо козары русьскии князи и до {177} днешнего дни» [ПВЛ, 12]. Это предание о хазарской дани завершает космографическое введение. Далее следует собственно историческая часть — погодные записи о начале Русской земли в царствование императора Михаила (852 г.), о его победе над болгарами (858 г.), наконец, о дани, которую брали варяги на севере Восточной Ев-ропы с чуди, словен, мери и кривичей, и хазары — на юге — с полян, северян и вятичей (589 г.). Но это была уже не эпическая дань «мечами», а историческая «мехами» — хазары бра-ли «по белеи веверице (белке) от дыма» (хозяйства).
Таким образом, эпохи аварского и хазарского господства над славянами отнесены Не-стором к доистории — история начинается тогда, когда появляются исторические (византий-ские) свидетельства о Руси. Характерно, что не только в древнерусской, но и в старопольской традиции авары-обры наделялись обликом допотопных — доисторических — исполинов: тако-ва была эпическая традиция не у одних славян, которые на Балканах могли именовать велика-нов элинами (эллинами — древними греками) или даже латинами (крестоносцами-латынянами — [ЭССД, т. 1, 301—302]), но и у других народов.
Конечно, историческая роль этих народов не сводилась к функциям эпических против-ников славян: те же авары (как позднее болгары и хазары) были не только врагами и угнетате-лями, но и союзниками славян в общем натиске на Византию — вместе они прорвали дунай-ский лимес в начале VII в., вместе осаждали Фессалоники и ходили походом на Царьград — Константинополь. Об этом союзе и противостоянии славян и кочевников пойдет речь ниже (главы IX—X). Сейчас уместно заметить, что вторжение авар на славянские земли также по-служило очередным импульсом для расселения славян не только на Балканах, но и к северу, в Польшу до Мазурии, как о том свидетельствуют находки славянских пальчатых фибул и собст-венно аварских вещей — характерных для кочевников металлических украшений поясов и кон-ской сбруи. Обычай воинов-степняков носить украшенные красивыми бляшками и наконечни-ками пояса широко распространился у славянских народов в раннем Средневековье и сохра-нился в Великой Моравии после гибели Аварского каганата. Кочевнические пояса, франкские мечи и шпоры стали характерным атрибутом дружинников первых славянских государств. Рав-ным образом и социальная лексика славян впитывала иноязычные влияния — титулы жупан и бан, обозначавшие правителей областей у южных славян и в Моравии, очевидно, имели авар-ское происхождение, но высшим титулом стал не титул аварского кагана, а титул, восходящий к имени победителя авар Карла, — король.
Столкновение славян с Аварским каганатом и империей Каролингов способствовало не только дальнейшему расселению в Восточной Европе вплоть до Новгородчины и этнической дифференциации сла-{178}вянских племен, но и сохранению общеславянского самосознания, донесенного Нестором.
***
Обры-авары и Дунай вошли в славянскую эпическую традицию как племя великанов и легендарная река, относящиеся к предыстории, эпохе перехода от мифоэпического периода к историческому. В связи с этим нельзя не вспомнить еще один архаичный эпический сюжет, ха-рактерный для этнического самосознания славян (в том числе русских). В европейском фольк-лоре поколение великанов исчезает тогда, когда на земле появляется поколение настоящих лю-дей (в отличие от библейского сюжета эти поколения не разделены потопом). Как правило, это пахари: их появление знаменует конец доисторической эпохи — эпохи господства грубой сверхчеловеческой силы, не связанной с достижениями человеческой культуры, в том числе правильной и искусной обработкой земли. Этот сюжет хорошо известен русскому эпосу: в бы-лине о великане Святогоре и Микуле Селяниновиче богатырь не может поднять «сумы пере-метной», которую несет крестьянин Микула. В суме заключена тяга «матери сырой земли», не-подвластной первобытному великану, ей владеет простой человек — пахарь.
В этом отношении характерно сохранившееся в памяти русских людей и донесенное ле-тописью предание о дулебских женах, которых мучили обры — запрягали их в свои арбы: пра-славянское слово иго, которым в древней Руси обозначали и гнет, насилие, первоначально зна-чило ‘ярмо, воловья упряжь’ [Журавлев 1996, 143]. Видимо, в летописи мы имеем дело с фраг-ментами «земледельческого» эпоса, где эпические враги используют женщин в качестве тягло-вых животных, налагая на них ярмо — «иго». Обычай брать дань с плуга — с «рала» — под-креплял это значение.
Но, как мы видели, земледельческая традиция в эпосе славян была связана отнюдь не с мотивом гнета. Напротив, в тех же русских былинах о Микуле пахарь оказывался сильнее кня-зя-чародея Вольги Всеславьевича — тот со всей своей конной дружиной не может угнаться за оратаем, пашущим в поле, княжеские богатыри не могут вытащить его сошника из земли. Ко-нечно, этот сюжет можно рассматривать как отражающий мировоззрение крестьян Русского Севера. Но независимый средневековый источник — младший чешский современник Нестора хронист Козьма Пражский — рассказывает предание о том, как чехи выбирали себе князя, и выбор пал на пахаря Пшемысла — у него в руках расцвела ветвь, которой он погонял волов во время пахоты [Козьма I, 6]. Крестьянское происхождение — от гостеприимного оратая Пяста — имела и польская княжеская династия; согласно хронике Галла {179} Анонима [I, 2—3], князь Попель не пригласил к пиршественному столу двух чужестранцев (тяжкий грех по тради-ционным представлениям славян о гостеприимстве), и их приютил бедный пахарь, внуку кото-рого и был уготован княжеский престол. В средние века герцог — правитель словенской облас-ти Каринтия (земля летописных хорутан) — наряжался в крестьянскую одежду, прежде чем воссесть на престол. Марко Кралевич, герой-воин сербских юнацких песен, слушает попреки матери, которая устала стирать его окровавленные после боев рубашки, и отправляется на па-хоту. Правда, он распахивает дорогу, по которой едут янычары, и побивает их плугом [Вук Ка-раджич 227—228], но и здесь очевидно противопоставление пахаря воинам-завоевателям. Представления об изначальности крестьянского труда и о том, что пахарь выше князя-воина, оказывается присущим, таким образом, всем ветвям славянства — восточной, западной и юж-ной. Конечно, и для праславянского общества было характерно презрительное отношение ари-стократии и воинов к земледельцам — смердам («смердящим» — ср. библейский мотив распла-ты за грехопадение: «В поте лица твоего будешь есть хлеб»; Быт. 3.19), но и в Средние века князья должны были проявлять заботу о кормильцах-смердах. Недаром в русской средневеко-вой традиции (во всяком случае с XV в.) земледельческое сословие стало называться крестья-нами, то есть собственно христианами, истинно православным народом.
Можно считать рискованным возведение средневековых книжных легенд и тем более былинных сюжетов к праславянской древности, но славянская этнонимия — названия древних славянских племен — свидетельствует о существенности для самосознания славян земледель-ческой основы их хозяйства. Это относится к упомянутым этнонимам поляне (племена, оби-тавшие в Малопольше и Киевском Приднепровье), означавшим «поле, пахотные земли» (к нему восходит и название Польша), ляхи — польские племена, собственно поляки, лендзяне — данни-ки Руси в пограничье Руси и Польши, чьи имена означают «лядь, расчищенную от леса под пашню землю». Ландшафт вообще был существен для древней славянской этнонимии: Нестор противопоставлял «смысленых» полян древлянам (Деревам), живущих «в лесех звериньским образом»; характерен и балто-славянский этноним дреговичи (другувиты), восходящий к обо-значению дрягва, болота. Сходным образом, по предположению Р. Якобсона, этноним чехи, оз-начавший «настоящий народ, чадь», противопоставлен имени ляхи, нового народа, заселившего пустошь — необработанную землю. Племенные обычаи затрагивали и традиции земледелия: сопки и длинные курганы — погребальные памятники новгородских словен и кривичей — рас-полагались соответственно на возвышенностях и в низинах, отмечая предпочтение, которое от-давали эти племена разным почвенным условиям. {180}
Со славянскими племенами распространились в Восточной Европе пахотные орудия (сошники, которые находят при археологических раскопках — см. [Седов 1982, 274]) и, стало быть, пашенное земледелие. Как уже говорилось, традициями хозяйства славян определялись не только возможности, но и необходимость освоения новых и новых земель — земледельче-ская колонизация. Дело не только в тех исторических импульсах к расселению, которые полу-чили славяне на Дунае: само земледельческое хозяйство — подсека с выжиганием леса под по-ле и созданием плодородного, но быстро истощающегося пахотного слоя — обусловливало подвижность славянского быта, переход на новые земельные участки. Недаром Ключевский считал колонизацию «основным фактом русской истории» вообще.
Без этой земледельческой основы невозможно было существование и «кочевых госу-дарств» Евразии, и государственное развитие самой Руси. {181}
ГЛАВА VIII
ТЮРКИ И НАРОДЫ СИБИРИ: ПРЕДЫСТОРИЯ
И ВЫХОД НА ИСТОРИЧЕСКУЮ АРЕНУ.
АВАРЫ, РАННИЕ БОЛГАРЫ И УГРЫ
В ИСТОРИИ ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЫ
ТЮРКСКИЙ КАГАНАТ И МИГРАЦИИ ТЮРКОВ НА ЗАПАД
Тюркские народы попали на страницы всемирных хроник практически одновременно со славянами — во второй половине V—VI в. н. э. Переселение гуннов из Центральной Азии в Центральную Европу привело в движение все народы Евразии. Кочевые племена — иранские и тюркоязычные — продолжали свой натиск на Китай, Иран и Византию и могли именоваться по традиции гуннами (так белыми гуннами именовались ираноязычные племена эфталитов, за-нявшие в V в. бассейн Аму-Дарьи и столкнувшиеся с сасанидским Ираном); объединение таких «гуннов»-савиров существовало в V—VII вв. в Северном Дагестане, «стране гуннов». Волнооб-разное движение кочевников на запад, напоминающее «цепную реакцию», описано византий-ским дипломатом Приском, возглавлявшим в 448 г. посольство к Аттиле. В 463 г. в Причерно-морье вторглись племена огуров (урогов), сарагуров и оногуров, которых вытеснили сави-ры/сабиры, тех же, в свою очередь, заставили двигаться на запад авары, которых теснили наро-ды, живущие у океана — то есть на краю ойкумены. В Северном Причерноморье племена огу-ров и др., видимо, и создали объединение болгар — тюркоязычных «протоболгар» (см. ниже).
Главными источниками по ранней истории народов Евразии на Востоке стали китайские хроники: подобно античным авторам, описывавшим скифов и сарматов, китайские историки оставили описания быта и нравов «северных варваров» (см. подборку этих сведений: [Бичурин 1950—53; Малявкин 1989]).
 
Первый Тюркский каганат и народы Евразии (по С. Г. Кляшторному).
(История Востока. Т. 2. М., 1995. С. 62)
По известиям китайских хроник восстанавливается процесс формирования тюркской су-перэтнической или метаэтнической общности. В передвижения на востоке Евразии были вовле-чены позднегуннские тюркоязычные племена, переселившиеся на территорию северо-западного Китая, но вытесненные оттуда в Турфанскую котловину на отроги Тянь-Шаня. Там они смешались с ираноязычными тохарами и, видимо, восприняли от них родовое имя ашина. Но здесь их подчинили себе племена жужан (жуань-жуаней), на западе известные как авары: ис-{182}следователи спорят о том, насколько верно это отождествление, равно как и о том, на каком языке говорили жужане (авары), тюркском или монгольском (ср. [Кычанов 1997, 74 и сл.]). Жужане вели войны с Китаем и уйгурами, создали обширное государство в Центральной Азии, их правитель как глава разноплеменного объединения впервые принял титул каган (к не-му восходит и позднейшая форма — хан), приравнивавшийся в раннесредневековом мире к им-ператорскому, претендовал на равноправные отношения с Китаем, основанные на договорах «о мире и родстве». Подчиненных своей власти ашина жужане переселили в 460 г. на Алтай. Там ашина прославились как кузнецы и возглавили объединение местных племен тюрк, получив-шее в китайских источниках VI в. наименование туцзюе (тугю, тукю), в арабских и европей-ских — тюрки [Кляшторный, Савинов 1994, 12 и сл.; Кычанов 1997, 94 и сл.]; эти племена, де-лившиеся в китайских источниках на восточных и западных тугю (западные включали 10 пле-мен, в том числе тюргешей и др.), издревле контактировали с ираноязычными и — на севере — самодийскими соседями.
Согласно этногенетической легенде, донесенной китайскими источниками, племя Аши-на — прародители тюрков — было истреблено врагами, уцелел лишь мальчик, которому отру-били руки и ноги (харак-{183}терный автохтонный миф — лишенный конечностей был прико-ван к «своей» земле). Мальчика выкормила волчица, ставшая его женой и бежавшая после его гибели в горы Восточного Туркестана, где родила десять сыновей — предков тюрков-ашина [Бичурин 1950, т. 1, 220 и сл.]. Волк был символом-тотемом многих тюркских народов, вплоть до половцев-кипчаков, хан которых выл по-волчьи перед битвой — ему откликалась волчья стая (по описанию русской летописи).
Сам этноним тюрк, по одной из версий, может свидетельствовать о традиционных свя-зях тюркских и монгольских народов: его возводят к монгольскому слову тюркюн — «родня замужней женщины»; вероятно, по правилам экзогамии монголы брали жен из тюркских пле-мен. Это обстоятельство может объяснять и те сложности, с которыми исследователи различа-ют тюркские и монгольские племенные объединения гуннской и аварской (жужанской) эпохи. Слово ашина может означать синий (голубой) цвет: цветовая символическая классификация ха-рактерна для монгольских, тюркских и др. народов Востока — разными цветами обозначали разные стороны света, племена (в том числе кёк тюрк — ‘синие тюрки’) и государственные об-разования (вплоть до Синей и Белой — «Золотой» Орды в государстве Чингизидов [Кононов 1978]).
Тюрки-ашина смогли в VI в. подчинить себе часть другого объединения тюркоязычных племен — теле (огузов) — и восстали (552 г.) против жужан-аваров. Согласно китайским ис-точникам, правитель тугю потребовал у кагана жужан руки его дочери, но тот заносчиво назвал его «простым кузнецом» («плавильщиком железа»), после чего и началась война [Бичурин 1950, т. 1, 228]. Презрительное отношение к покоренным и враждебным народам как к своим слугам и рабам характерно было для господствующих этносов раннесредневековых государств: перво-предок самих жужан в китайских источниках именовался рабом [Кычанов 1997, 74], а татаро-монголы перед битвой на Калке (1223) отговаривали русских князей от союза с половцами-кипчаками, называя их своими «конюхами». Навыки в кузнечном ремесле (на Алтае, как и в Туве, обнаружено развитое железоделательное производство — плавильные печи, кузнечные мастерские) сыграли, видимо, не последнюю роль в исходе войны. Тугю сочетали гуннскую тактику конной войны с использованием железного доспеха — кольчуг и шлемов. Жужане бы-ли разбиты, большая их часть бежала в Северный Китай и Корею, прочие двинулись на запад, по пути гуннов, подчиняя и вовлекая в свое движение племена Евразийской степи. В 558 г. ава-ры достигли дунайской границы Византии.
Правители ашина тем временем восприняли жужанский титул каган, подчинили себе монголоязычных киданей и тюркоязычных енисейских кыргызов (в Туве и Хакасско-Минусинской котловине), заставили выплачивать дань Китай и породнились с императорским домом. В китайских источниках тюрков сравнивали с гуннами, их правитель {184} именовался гуннским титулом шаньюй, а тюркские аристократы Ашина получали при императорском дворе высокие должности. Тюркский каганат разгромил государство ираноязычных эфталитов («бе-лых гуннов») в Средней Азии, стал угрожать сасанидскому Ирану, завязал дипломатические отношения с его врагом — Византией и стремился к контролю над международной торговой магистралью, связующей Китай и Восточное Средиземноморье, — Шелковым путем. Менадр Протектор, византийский автор второй половины VI в., описал обмен посольствами между им-ператором Юстином и каганом Дизибулом (Истеми): сам император расспрашивал посла кагана — согдийца Маниаха о власти тюрков над эфталитами и аварами, а в 586 г. отправил стратига Зимарха в ставку кагана на «Золотую гору» (Алтай). Зимарх сопровождал кагана во время его похода на персов, а затем направился в обратный путь через степи к Атилю (Волге), где под-властный тюркам предводитель местных угорских (?) племен предупредил посольство о засаде, устроенной персами. С большими опасениями посольство двинулось к Алании на Северном Кавказе, где их встретил дружественный правитель; после этого Зимарх достиг берегов Понта. Власть тюрков простиралась, таким образом, до Северного Кавказа и Причерноморья (отноше-ния тюрков с кавказскими аланами неясны). Глава Тюркского каганата именовался «каганом десяти племен» — деление, соответствующее этногенетическому мифу о десяти потомках вол-чицы, но в исторической реальности это была уже военно-административная система, где пле-менное объединение подчинялось традиционной для кочевых «империй» (начиная с гуннской эпохи) десятичной организации войска (десятки, сотни, тысячи, тумены-тьмы).
Огромное объединение — «кочевая евразийская империя» (см. Кляшторный 2003), про-стиравшаяся от Маньчжурии до Боспора Киммерийского, — было, естественно, непрочным и к концу VI в. распалось на Восточный каганат (в Центральной Азии) и Западный (в Средней Азии). Попытки государственных реформ в Восточном каганате с привлечением китайских и согдийских чиновников и увеличением налогового гнета привели к внутреннему кризису и вторжению китайских войск. В Западном каганате правитель пытался упрочить систему «деся-ти племен», или «десяти стрел», назначив в каждое племенное объединение члена своего рода — правителя с титулом шад, не связанного с местной племенной знатью: эта политика была ха-рактерна для раннесредневековых государств, стремящихся преодолеть племенной сепаратизм (в том числе для Руси). Западный каганат опирался также на земледельческое население и со-гдийские города в Семиречье, которых считал своими данниками — «татами».
В тюркских каганатах — прежде всего среди правящих верхов — формируется специ-фическое осознание «сверхплеменного» (суперэтнического) единства тюрков, которое поддер-живалось контактами с иран-{185}цами и византийцами, именовавшими все народы каганата тюрка-ми. Это осознание выразилось в тюркских орхонских рунических надписях — поминальных похвальных словах тюркским каганам, высеченных на каменных стелах. Тексты, высеченные в 732—35 гг. в честь правителей Восточнотюркского каганата, повествуют о первых каганах VI в.: «Когда вверху возникло Голубое Небо, а внизу — Бурая Земля, между ними обоими возник род людской. И воссели над людьми мои пращуры (предки составителя надписи Йоллыг-тегина. — В. П., Д. Р.) — Бумын-каган, Истеми-каган. Воссев на царство, они учредили Эль (Государство) и установили Тёрю (Закон) народа тюрков...» (перевод С. Г. Кляшторного в книге: [История татар, 219; ср. там же, 410]). В енисейских рунах государ-ство кыргызов именуется «божественным элем». Возникновение государства совпадает здесь с космого-ническим актом, а тюркские каганы оказываются правителями всего человеческого рода, опираясь на тюркский племенной союз и суперэтническую общность — «тюркский народ». Соответственно, целью тюркского государства было установление порядка во вселенной — продолжение космогонического ак-та: Каганы «привели в порядок и устроили народы четырех стран света ... имеющих головы заставили склониться, а имеющих колени заставили согнуться». Помещение «своего» народа и государства в центр Вселенной — этнический (и государственный) эгоцентризм — было свойственно архаическим системам мировосприятия, в том числе и древним цивилизациям: ср. наименование Китая «Срединным царством» и т. п. Эти представления в немалой степени вдохновляли завоевателей, стремящихся покорить Вселен-ную и распространить свой «порядок». Существенно, однако, что «свой народ» в новой этногосударст-венной системе ценностей должен был подчиняться государственному порядку, но не племенным тра-дициям; в тех же орхонских надписях о мятеже тюркского племенного объединения — токуз-огузов — говорится: «Народ токуз-огузов был мой собственный народ; так как Небо и Земля пришли в смятение, он стал нам врагом» (ср. [Базен 1986; Кляшторный, Савинов 1994, 79 и сл.; Кычанов 1997, 96 и сл.]). От-сюда характерное для тюркской этнонимии уничижительное наименование мятежных, «отколовшихся» племен (ср. ниже о болгарах, кипчаках и т. п.).
Немаловажным для становления тюркского самосознания, как и для самосознания славян и дру-гих народов, было столкновение с миром древней цивилизации. Когда в ставку кагана Бумына на Алтай прибыл китайский посол (545 г.), тюрки, по свидетельству китайского автора, поздравляли друг друга и говорили: «Теперь наше государство будет процветать. Ведь к нам приехал посол великого царства!» Вскоре, однако, тюркские каганы заставили Китай платить им дань и стали уничижительно именовать китайских правителей «сыночками» — вассалами [История татар, 222]. {186}
Внутренние распри, восстания подвластных тюркоязычных племен, прежде всего тех, что входили в объединение теле — огузов, уйгуров (токуз-огузов), карлуков, а также енисей-ских кыргызов и курыканов, — постоянные войны с Китаем, наконец, начавшееся в VIII в. арабское завоевание Средней Азии привели к распаду Тюркских «империй».
Усилившееся в Центральной Азии к середине VIII в. объединение уйгуров подчинило себе тюркоязычное население Тувы (чики), разбило союзных ему енисейских кыргызов и кар-луков, на востоке в Монголии — монголоязычных татар. На смену Тюркскому пришел Уйгур-ский каганат, в 787 г. заключивший договор о вассалитете с Китаем (за кагана была выдана принцесса из правящего дома Тан [Кычанов 1997, 123]) и простиравший свою власть от Монго-лии (столица располагалась на р. Орхон) до Тувы. В Туве были построены согдийскими архи-текторами крепости и замки из сырцового кирпича и глинобитные, туда был назначен намест-ник и правители отдельных районов (ышбары, тарханы). В систему укреплений входила также стена, призванная защитить каганат от натиска северных племен. И здесь укрепления не смогли

 
Древности Уйгурского каганата (Степи Евразии. С. 140) {187}
спасти древнее государство от военной опасности: Уйгурский каганат пал под натиском ени-сейских кыргызов в 840 г. (Кызласов 1979).
Енисейские кыргызы (киргизы) населяли Хакасско-Минусинскую котловину с гуннской эпохи и были упомянуты в китайских источниках под именем Хагас, Хягас (к нему возводится современное наименование Хакасия, хакасы). Считается, что тюркоязычные кыргызы смеша-лись на Енисее с иноязычными соседями — предками кетов (известными по китайским источ-никам как динлин), сформировался и смешанный антропологический тип, сочетающий призна-ки европеоидной и монголоидной расы. Это объединение, возможно, существовало еще в гунн-скую эпоху и оставило таштыкскую культуру. Сам широко распространенный этноним кыргыз, киргиз (от тюркского кыр — ‘поле’ и гизмек — ‘кочевать’) означает степных кочевников. Но кыргызы сумели создать на периферии степных «империй» достаточно прочное государствен-ное образование как раз потому, что основой его экономики было не только традиционное ско-товодство, но и ирригационное земледелие (сохранились следы оросительных систем); жили кыргызы не только в переносных юртах, но и на постоянных поселениях, в срубных домах, крытых берестой. Известны и остатки пограничных крепостей, а также деревянного городка, посреди которого на каменном стилобате было построено из сырца дворцовое здание; Л. Р. Кызласов интрепретировал его как манихейский храм-дворец: дуалистическая манихей-ская религия была распространена у тюркских народов (особенно у уйгуров) благодаря согдий-скому культурному влиянию. Другое дворцовое сооружение из сырцового кирпича — прямо-угольный замок с четырьмя башнями с восточной стороны — приписывается самому Кагану. Государственный аппарат включал чиновников шести разрядов (по китайскому образцу [Кыча-нов 1997, 124—125]). Власть государства кыргызов простиралась в период расцвета от Байкала до Иртыша, Алтая и Саянских гор, правитель претендовал на титул кагана, знать накопила бо-гатства, которые обнаруживают во время раскопок характерных каменных курганов, окружен-ных несколькими менгирами (стоячими камнями) — чаатасов, что значит по-хакасски ‘камень войны’ (драгоценная посуда, украшения поясов и конской сбруи и т. п.). Вокруг чаатасов под курганами хоронили рядовых кыргызов. Караванные пути связывали землю кыргызов со Сред-ней Азией, странами Арабского Халифата (изображения верблюдов сохранили петроглифы); изделия минусин-{188}ских ювелиров обнаруживают и на Руси (Гнездово, Новгород). Подвиги
 
Древности культуры чаатас (Степи Евразии. С. 136)
кыргызских героев восхваляли рунические надписи (т. н. енисейские руны) на поминальных камнях — стелах. Несмотря на то, что уйгурам {189} и киданям удалось вновь вытеснить кыр-гызов за Енисей, их государство просуществовало еще несколько столетий, до монголо-татарского завоевания.
Среди объединений тюркских (телеских) племен Восточной Сибири древними источни-ками упомянуты курыканы (гулигань китайских хроник), живущие на Ангаре. Им приписывает-ся курумчинская культура VI—X вв. в Прибайкалье (А. П. Окладников). Вопреки описанию Гардизи, арабского автора второй половины XI в., где в соответствии с распространенной арха-ичной традицией курыканы противопоставлены кыргызам как живущие в лесах и болотах ди-кари, не понимающие чужих языков, это объединение вело оседлый или полуоседлый образ жизни, основанный на комплексном хозяйстве — пашенном земледелии (главная культура — просо) и скотоводстве (мелкий и крупный рогатый скот, лошадь, верблюд). Кроме постоянных поселений с землянками и полуземлянками для них характерны городища-убежища, где можно было укрыть от врагов людей и скот. Могилы курыканы устраивали в виде конических юрт, сложенных из каменных плит. Известно было им и енисейское руническое письмо. Курыканам приписываются знаменитые памятники древнего наскального искусства — Ленские писаницы. Миграции тюркоязычных объединений на север Восточной Сибири предшествовали сложению этноса якутов.
Миграции тюркоязычных племен степи затронули лесостепь и повлияли на этническую историю племен тайги I тыс. н. э. В процессе этнокультурного взаимодействия происходит час-тичная тюркизация угорского населения в Зауралье и междуречье Оби и Иртыша кетоязычного и особенно самодийского населения в Среднем и Верхнем Приобье. Видимо, под давлением тюрков самодийцы (самоеды) расселяются в VII—IX вв. на Севере, в тайге и тундре, и на Сая-но-Алтайском нагорье [Могильников 1974]: так, в этногенезе тувинцев-тоджинцев и тофаларов — оленеводов Саян, наряду с самодийскими и кетоязычными группами, принимают участие тюрки туба. Вероятно, ранее — в начале н. э. — началось продвижение кетов на Енисей, вкли-нившихся в этнический ареал уралоязычных народов (ср. [Первобытная периферия, 147 и сл.]). Шире распространяются навыки производящего (скотоводческого) хозяйства у охотников и рыболовов южной части тайги. В Приобье складываются археологические культуры (потче-вашская, кулайская и др.), которые увязываются археологами с самостоятельными обско-угорскими (ханты, манси) и самодийскими (селькупы, ненцы) этносами.
На Дальнем Востоке тюркское влияние было ощутимо в культуре тунгусо-маньчжурских племен. Китайские хроники VII в. сообщают о живущих в Забайкалье племенах оленеводов увань — его сближают с самоназванием тунгусов эвенки. Увань, видимо, входили наряду с родственными племенами мохэ и чжурчженей — предков маньчжуров — в объедине-ние племен хи, сформировавшееся еще в хуннскую (гунн-{190}скую) эпоху [Туголуков 1980]. На основании данных исторической ономастики Г. М. Василевич предположила, что тюрки разделили пратунгусов во время своей миграции в Забайкалье. При этом передвижения самих тунгусских племен, видимо, способствовали дальнейшему расселению палеоазиатов на Край-нем Севере. Наиболее изученной остается эскимосская древнеберингоморская культура I тыс. н. э. [Арутюнов, Сергеев 1969]: эскимосы, как и другие палеоазиаты, относились к представи-телям хозяйственно-культурного типа морских зверобоев: они создали гарпуны с костяными поворотными наконечниками, специфические типы кожаных лодок-каяков и меховой одежды. Раскопками на Чукотке (поселение Эквен) открыты многочисленные предметы декоративно-прикладного искусства 1 тыс. до н. э. — 1 тыс. н. э.: резьба по кости — традиционное искусство эскимосов и палеоазитов. Миграции тунгусов привели к усвоению палеоазиатами новых куль-турных навыков; характерные черты материальной культуры, известные по данным этногра-фии, — свайные летние жилища, лодки-долбленки — роднят коряков, ительменов и тунгусоя-зычные народы Приамурья; оленеводство было заимствовано чукчами и коряками у северных тунгусских народов (эвенов) [Гурвич 1980, 218 и сл.]. Считается, что племена мохэ участвовали в этногенезе тунгусоязычных охотников и рыболовов Нижнего Приамурья — предков нанай-цев, ульчей, орочей, возможно, удэгейцев (ср. Деревянно 1981), сохранивших мохэские родоп-леменные названия. Сами мохэ были пашенными земледельцами и скотоводами, разводившими преимущественно свиней и лошадей; десятки их поселений и городища IV—VIII вв. исследова-ны в Приамурье. Мохэ создали государство Бохай в северо-восточном Китае и южном Примо-рье (698—926 гг.): в долине р. Раздольной сохранились руины городов, крепостей, буддистских храмов; население жило в полуземлянках, отапливаемых канами. Культура Бохай испытывала влияние Китая, тюрков и других соседей. В X в. Бохай было разгромлено монголоязычными киданями. С этого времени начинается проникновение монгольских племен в Прибайкалье.
На юге, в Средней Азии, тюрки сами подверглись влиянию новой раннесредневековой цивилизации. В государстве Караханидов, основанном карлуками, и под давлением державы Саманидов тюрки приняли ислам (IX—X вв.), оставив традиционный культ Неба, воплощением которого был бог Тенгри (почитавшийся еще в гуннскую эпоху), и распространившееся у тюр-ков Центральной Азии несторианство (учение одной из раннехристианскх сект). Обращенные в ислам тюрки направляют оружие против соплеменников — язычников, кочующих на границах державы Караханидов. В это время (VIII—X вв.) в восточных степных регионах — на Алтае, в Прииртышье и Восточном Казахстане формируются объединения родственных племен кимаков и кипчаков, в Приаралье и Прикаспии — объединение гузов (западных огузов, узов, {191} тор-ков), на Енисее упрочивается государство кыргызов, далее на западе — в Поволжье, Северном Кавказе и в степях Причерноморья — объединения болгар (протоболгар) и Хазарский каганат.
Предки кимаков (в арабских источниках — йемеки) входили в состав населения Запад-но-Тюркского каганата и кочевали в Прииртышье. Легенда, приводимая арабским автором Гар-дизи, связывает их родословную с предводителем «татар»: его младший сын бежал с любовни-цей-рабыней на некую реку, куда к нему явились «родственники татар» — 7 человек, имена ко-торых стали эпонимами разных тюркских племен; среди них были и имена собственно татар и кипчак; рабыня вышла к ним и сказала: «иртыш» — «остановись» — отсюда название реки, где сформировалось объединение кимаков и кипчаков (характерный мотив реки как этнической границы, ср. Дунай в славянской традиции). Тюркский этникон татары означал в восточной (арабской) историографической традиции XI в. уже широкое объединение тюркско-монгольских племен Центральной Азии. Согласно той же традиции (Худуд-ал-Алам), кипчаки — народ более «дикий», чем кимаки: кимаки назначали к ним царя. Формирование кимако-кипчакского союза связывают с продвижением на Иртыш тюркоязычных (теле-уйгурских) пле-мен, входивших в состав Уйгурского каганата: они оставили т. н. сросткинскую культуру IX—XI вв. (ср. [Могильников 1981, 44 и сл.; Кляшторный, Савинов 1994, 133 и сл.]). На востоке они соседствовали с енисейскими кыргызами. В X в. тюркоязычные племена, в первую очередь кипчаки, кочевавшие в степях Прииртышья и Северного Казахстана, продолжили движение на запад, где на границах Хазарского каганата уже враждовали гузы и печенеги, и в начале XI в. вышли в Поволжье.
Движение тюркских племен на Запад, в Закавказье и на Средний Восток на рубеже I и II тыс. н. э. во многом определяло политическую и этническую историю этих регионов. Гузы (за-падные огузы) были расселены Саманидами на Сырдарье как федераты, — чтобы защищать державу Саманидов от других тюрков [Бартольд 1963, 234 и сл.]. В союзе с кимаками и карлу-ками они вытеснили печенегов в Причерноморские степи и заняли их кочевья между Уралом и Волгой. Гузы продолжили миграцию в XI в. и сыграли значительную роль в этногенезе турк-мен, азербайджанцев, турков и др. тюркоязычных народов. На западе евразийской степи племе-на гузов — узы (как называли их византийцы), торки русских летописей — вытеснили из При-аралья в Причерноморье печенегов, а затем сами были оттеснены кипчаками к границам Руси и стали федератами — союзниками Русского государства (летопись называет этих язычников-тюрков «своими погаными»). Господствующее положение в степях — вплоть до монголо-татарского нашествия XIII в. — заняли кипчаки (шары или сары восточных источников, кума-ны или команы западноевропейских, половцы русских {192} летописей), кочевья которых к се-редине X в. простирались до Поволжья, в XI — до Дуная: сама евразийская степь стала имено-ваться Дешт-и-Кипчак, Половецкое поле; лишь на востоке, в степной зоне между Северным Китаем и Восточным Туркестаном появляется наименование «Татарская степь» — там в IX—XII вв. формируется новое объединение тюркско-монгольских племен, называемых традицион-ным тюркским этниконом татары.
Само имя кипчак означает, видимо, ‘неудачливый, злосчастный, пустой человек’: по ги-потезе С. Г. Кляшторного таким презрительным именем победители-уйгуры стали именовать одно из тюркских объединений — сиров, — некогда занимавших наряду с тюрками-ашина гла-венствующее положение в разгромленном уйгурами Тюркском каганате. Это парадоксальное для народа наименование вместе с тем характерно для исторической ономастики раннего Сред-невековья: ср. приводившиеся примеры противопоставления полян и древлян и даже чехов и ляхов в славянской этнонимии. Несмотря на презрительное наименование, потомки сиров кип-чаки смогли возродиться после разгрома: их этноним в героическом эпосе тюркских (огузских) народов возводится уже к одному из соратников Огуз-кагана, эпического правителя и культур-ного героя тюрков, беку по имени Кывчак (прочие беки также получили имена, ставшие эпони-мами огузских племен). Имя кипчак сохранилось в этнонимии многих современных тюркских народов (алтайцев, киргизов, казахов, узбеков) как родовое или племеное название — кипчаки приняли участие в их этногенезе, равно как и в этногенезе народов Северного Кавказа — но-гайцев, кумыков, карачаевцев и др. Русское наименование кипчаков половцы связано с харак-терными для тюрков цветовыми этническими и географическими классификациями: цветовое обозначение «половый, светло-желтый», видимо, является переводом тюркского этнонима са-ры, шары — ‘желтый’).
Вообще этнонимическая номенклатура тюркоязычных народов оказалась чрезвычайно устойчивой, как и родоплеменное деление, и сохраняла не только собственно тюркскую, но и общеалтайскую этнонимию: так, этноним китаи (монголоязычные киданъ) сохранился у тюр-коязычных народов Средней Азии (узбеков, каракалпаков, туркмен, казахов); древний этникон теле, означающий колесный транспорт, повозку и народ, передвигающийся на телегах в тюрк-ских и монгольских языках (ср. летописное предание о телегах, в которые обры запрягали ду-лебских жен), сохранился в этнонимии алтайцев (телеут, теленгит); у народов Южной Сибири сохранились и древние этниконы тюргеш, туба, уйгур и т. п., и, конечно, собственно тюрк.
Характерна также связь родоплеменного деления тюркских (и монгольских) племен с иерархизированной военно-административной организацией. В тюркском героическом эпосе об Огуз-кагане, вариант сюжета которого донесен средневековым историком монголов Рашид-{193}ад-дином, шесть сыновей Огуза нашли на охоте золотой лук и стрелы (ср. Скифский рас-сказ Геродота): лук получили старшие, составившие главное, правое, крыло войска, стрелы — младшие (левое крыло); такое деление известно было и монголам, сохранилось у туркмен и киргизов. Этногония тюрков свидетельствует о существовании у них дуальной организации и непосредственно связана с космогонией: три старших сына Огуза родились от его брака с не-бесной девушкой и носили имена Солнце, Луна, Звезда; младшие дети родились от земной женщины и звались Небо, Гора, Море.
Уже говорилось, что древнейшие памятники тюркской письменности — орхонские ру-нические надписи также начинают повествование о власти каганов с мотива космогонии. Кос-могонический миф завершается переходом к «государственной» истории: такова характерная структура раннеисторических описаний (см. выше, в главе IV, о четырехугольной Скифии и т. п.); специфика исторического взгляда правителей «кочевой империи» — взгляда из безгра-ничной евразийской степи — заключается в том, что государственный и космический порядок возможны тогда, когда весь обозримый мир оказывается подвластен кагану. Настоящий степ-ной правитель должен править, «не сходя с коня». Социальная структура тюркского эля, судя по руническим надписям, напоминала трехчастные иерархии, свойственные многим, в том чис-ле индоевропейским обществам: «каган — беги (аристократия) — народ». При этом эль вклю-чал многочисленные племена и роды, также различавшиеся по старшинству: государственная и родоплеменная структуры дополняли друг друга [История татар, 250 и сл.].
 
Погребальный обряд тюрков VI—Х вв. (Степи Евразии. С. 121) {194}
Помимо собственной рунической письменности, общетюркскую культуру характеризу-ют определенные достижения в области кочевого быта: с тюрками распространяется характер-ное переносное жилище кочевников — юрта, жесткое седло с подпругой и металлические стре-мена, а также новое оружие конного боя — палаш или сабля [Вайнштейн 1991]. Традиционным древним тюркским обрядом было трупосожжение: в могилу захоранивался пепел, рядом с по-гребением воина устанавливались камни-балбалы, по числу убитых им врагов (аллеи таких балбалов у тюркских правителей достигали 2—3 км, включали более 500 камней). Когда в пер-вой четверти VII в. обряд изменился и тюрки перешли к трупоположению, их враги китайцы обратили на это особое внимание: «То, что они своих покойников, которых по обычаям следует сжигать, теперь хоронят и сооружают могилы, показывает, что они поступают вопреки предпи-саниям своих предков и оскорбляют духов» [История Сибири, 284]. Для китайцев, привержен-цев культа предков, это было свидетельством упадка и даже причиной гибели Тюркского кага-ната. Для современных исследователей, в первую очередь для археологов, часто усматриваю-щих за сменой обряда смену религиозных представлений или даже смену населения, важно, что в случае с тюрками ни того ни другого, видимо, не произошло. Полагают, впрочем, что обряд трупоположения распространился у алтайских тюрков-тугю под воздействием обычаев родст-венного центрально-азиатского объединения тюрков-теле (ср. [Степи Евразии, 31]). Со второй половины VI— VII вв. тюрки хоронили свою знать (мужчин и женщин) под курганами {195} (само слово курган имеет тюркское происхождение) в сопровождении коня (иногда его чучела, когда мясо убитого животного приносилось в жертву богам, а голова и конечности покрыва-лись шкурой). Тюрки сооружали также поминальные комплексы, не связанные прямо с погре-бением; поминальные комплексы каганов включали целые храмы (в Туве раскопан такой храм в виде восьмиугольной юрты), у рядовых воинов — каменные оградки; характерной чертой тюркской поминальной обрядности была установка балбалов и статуй — «каменных баб», — включавших и женские, и мужские изображения предков (ср. [Шер 1966]) с восточной стороны от культовых оградок. Памятники тюркской раннесредневековой культуры известны во всей евразийской степи, от Тувы до Подунавья; конечно, они различаются по стилю, вариантам об-ряда и т. п., как различались по культуре и разные объединения тюркских племен.
Непрочности «кочевых империй» соответствовала непрочность этнических связей внут-ри создаваемых ими этнополитических объединений. Сам этникон тюрки, ставший продуктив-ной основой для наименований многих тюркоязычных племен и народов, не был общим само-названием населения Тюркского каганата: обобщающим этниконом он стал в византийской и средневековой арабской литературе, когда политоним (название государства) был распростра-нен и на зависимые от каганата и родственные тюркам племена степей Евразии.
Более прочными становились те государства, где возможным оказывался синтез кочевой и оседло-земледельческой экономики, опирающейся на сеть городов — административных и торгово-ремесленных центров. Для начальной истории России и славянства характерны раз-личные формы такого экономического и этнокультурного синтеза в послегуннскую эпоху.
 
Каменные изваяния и поясные наборы тюрков VI—Х вв. (Степи Евразии. С. 128) {196}
РАННИЕ БОЛГАРЫ, АВАРЫ И УГРЫ
В ЭТНИЧЕСКОЙ ИСТОРИИ ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЫ
Распад Гуннской державы сопровождался отходом части кочевых племен из Подунавья на восток, в степи Причерноморья, и приходом новых номадов с востока; византийские источ-ники долго продолжали именовать все кочевое население Центральной и Восточной Европы гуннами (равно как и скифами), хотя им известны были наименования отдельных племен, всту-павших в контакт с империей. «Страной гуннов» с V в. называли и область савиров на Север-ном Кавказе, к северу от Каспийских (Железных) ворот (Дербента); во время походов в Закав-казье и в результате постоянных контактов с христианскими странами — Грузией, Кавказской Албанией — в «стране гуннов» распространилось христианство [Гмыря 1995]. {197}
Прокопий Кесарийский [Война с готами, IV, 5.15 и сл.] рассказывает, как гунны-утигуры вернулись из Подунавья на свои земли к Меотийскому болоту, к западу от которого еще жили кутригуры, кочевавшие между Доном и Дунаем и совершавшие набеги на империю, а на Днепре — гунны-акациры. Дорогу к Меотиде утригурам преградили уцелевшие там готы (тетракситы), но противникам удалось договориться о союзе, и готы перешли вместе с гунн-ским народом на восточное побережье Меотиды, расселившись на берегу Понта, а утигуры за-няли степи к северу. Императору Юстиниану удалось направить утигуров против родственных им гуннских племен кутригуров, те были разгромлены и подчинились империи, став ее федера-тами (впрочем, это не помешало им, воспользовавшись смутой в Византии, угрожать самому Константинополю в 559 г.). С помощью утригуров в первой четверти VI в. Византии удалось утвердиться в городах Боспора Киммерийского — ее союзниками здесь были остатки готов-христиан.
Проявляли активность в Северном Причерноморье и новые племена. Еще в 463 г. в Вос-точно-Римскую империю прибыли послы от племенного объединения, возглавляемого сарагу-рами, в которое входили также огуры (уроги, огоры) и оногуры: они покорили акациров, но про-сили империю о союзе, видимо, теснимые с востока очередной волной кочевников — савиров, которых Прокопий, Иордан и другие авторы также относят к гуннам; савиры, в свою очередь, подверглись нападению аваров. Этникон савиры, вероятно, был известен еще Страбону (сава-ры) — земли савиров лежали между Каспием и Доном, а ранее, возможно, в Сибири: иногда са-мо название Сибирь возводят к имени савиров. Византийский историк конца VII — начала VIII в. Феофан именует их гуннами и рассказывает о набеге, совершенном ими в 516/517 г. че-рез Каспийские ворота на Армению [Чичуров 1980, 49]. Савиры прочно обосновались на севе-ро-восточных предгорьях Кавказа, вожди разных племенных группировок савиров ориентиро-вались на союз с Ираном или Византией, получая деньги то от тех, то от других (см. Приложе-ние, 6). Характерны их требования, описанные сирийским автором VI в. Захарией Ритором: по-слам шаха савиры, прошедшие Кавказские ворота и вторгшиеся в Иран, заявили, что им «не-достаточно того, что дает ... персидское государство, как дань людям-варварам, изгнанным по-добно диким зверям богом в северо-западную сторону. Мы живем оружием, луком и мечом и подкрепляемся всякой мясной пищей». Эти требования увеличить дань имели вполне опреде-ленные основания, ибо византийское посольство обещало «гуннам» большие выплаты, если те разорвут союз с персами [Пигулевская 2000, 546]. Но не менее важна и «этнокультурная» уста-новка савиров (даже в редакции сирийца-христианина): они не желали мириться с тем, что их держат за «диких» варваров. Под влиянием местного населения часть «гуннов» перешла «от жизни в шатрах» к оседлому быту [История татар, 166—173, 194]. {198} Неслучайна, вероятно, и христианизация части гуннов (по сведениям того же Захарии) — «варвары» приобщались к цивилизации.
В сложившейся ситуации конфликта с Ираном империя была заинтересована в союзе с объединением сарагуров (как позднее в союзе с Тюркским каганатом), и те, соединившись с со-седним «гуннским» народом акацирами, пошли через земли аланов и Каспийские ворота (кото-рыми мог именоваться и Дарьялский проход через Кавказский хребет — «Ворота аланов») в поход на традиционного врага империи. Объединение сарагуров, по-видимому, составило ос-нову объединения болгар (булгар): уже в 480 г. император Восточно-Римской империи Зенон искал союза с ними против непокорных остготов, а в 501/502 г. они совершили набег уже на римские провинции Иллирик и Фракию. Против них и прочих варваров император Анастасий вынужден был построить в 512 г. «Длинные стены» от Мраморного моря до Черного, ограж-дающие центр империи. Болгары, которых Иордан помещал на восток от акациров, возглавили многочисленные племена, частью входившие в гуннский союз, частью подвластные некогда Тюркскому каганату: тех же огуров, оногуров (оногундуров), а также утургуров (утигуров), кутургуров (кутригуров) и др. Происхождение самих болгар вызывает споры в современной историографии. М. И. Артамонов [1962, 83 и сл.] и А. П. Новосельцев [1990, 72 и сл.] усматри-вали в этнонимии болгарского союза и в имени самих болгар этникон угры и считали этот союз объединением уральцев-угров, тюркизированных еще в эпоху переселения гуннов. С. Г. Кляш-торный [История татар, 181] видит в этнониме огур архаичную форму тюркского этникона огуз: они были западной частью объединения тюркоязычных теле, обитавших первоначально в Ка-захстане и Джунгарии. Экспансия жуань-жуаней — аваров — заставила их двинуться на запад, сохраняя традиционные тюркские племенные наименования: сар огур — ‘белые огуры’, он огур — ‘десять (племен) огуров’; само название болгары, видимо, означает ‘отколовшиеся, мятежни-ки’. Очевидно, что в состав объединения болгар входили не только тюрки и «гуннские» племе-на, в том числе ослабленные взаимными распрями утигуры (утургуры) и кутригуры (кутургу-ры), но и угорские и иранские племена: некоторые исследователи приписывают последним пеньковскую культуру VI—VII вв., считая антов потомками ираноязычного населения, под-вергшегося славянизации (ср. [Русанова 1976, 111—112]). При этом пеньковская культура пе-режила нашествие аваров и продолжала существовать в VII в., в то время как имя антов исчеза-ет со страниц источников с начала VII в.
Авары под натиском Тюркского каганата, как уже говорилось, двинулись на запад и во второй половине VI в. установили свое господство в степях Северного Причерноморья. Здесь они стали союзниками Ирана, и Византия использовала в борьбе с ними болгар: Кубрат (Кув-рат), представитель правящего болгарского рода Дуло, воспитывался в Кон-{199}стантинополе и даже принял там крещение в 619 г. Кубрат возглавил раннегосударственное образование бол-гар в Северном Причерноморье, центром которого считается древний город Фанагория, где с античной эпохи рядом проживали греки, евреи и степняки. Видимо, его власть простиралась до Среднего Поднепровья, где были обнаружены богатейшие комплексы — «клады», представ-ляющие собой остатки поминальных или погребальных памятников кочевых вождей, в том числе т. н. Перещепинский клад, включающий конское снаряжение, оружие и драгоценную по-суду сасанидского и византийского производства: находку у Перещепина считают могилой са-мого Кубрата. Болгарским центром в Среднем Поднепровье было торгово-ремесленное поселе-ние — Пастырское городище. Великая Болгария распалась после смерти Кубрата в 660 г.: власть хана поделили пять его сыновей, а с востока началась экспансия хазар. Часть болгар, в том числе те, что перешли к оседлому и полуоседлому быту, остались под властью Хазарского каганата, составив наряду с аланами большую часть его населения. Кочевая орда болгар во гла-ве с Аспарухом двинулась в Подунавье, где, объединившись с местными славянскими племе-нами, создала Болгарское государство на Балканах, признанное Византией в 681 г. Там болгары перешли к оседлому быту и усвоили славянский язык, дав свое тюркское наименование новому государству Болгария и славяноязычному народу, поэтому в современной науке тюркоязычных болгар Кубрата и Аспаруха принято именовать праболгарами или протоболгарами.
Другое объединение болгар отступило на север, в Среднее Поволжье и Прикамье. В IX—Х вв. там образовалось государство Болгария Волжско-Камская, которое иногда именуют Булгарией, а ее население — болгарами или булгарами (см. ниже).
Тем временем авары продолжали продвигаться из Восточной Европы на запад и обосно-вались в Подунавье. В 558 г. их посольство явилось в Византию (Константинополь) к Юстини-нану, требуя денег и плодородных земель. «Весь город сбежался смотреть на них, — пишет ви-зантийский историк второй половины VII—начала VIII в. Феофан, — так как никогда не видели такого племени. Сзади волосы у них были очень длинными, связанными пучками и перепле-тенными (характерный для тюрков обычай заплетать волосы в косы. — В. П., Д. Р.), остальная же их одежда была подобна одежде остальных гуннов» [Чичуров 1980, 52]. В византийской ис-ториографии распространилось представление о том, что угрожавшие империи кочевники не были теми аварами (жуань-жуани), которые некогда господствовали в Центральной Азии: ви-зантийский историк первой половины VII в. Феофилакт Симокатта [книга седьмая, VII—VIII] писал о том, что обитавшие у реки Тил (Итиль — Волга) гуннские племена огор, разбитые тюр-ками и бежавшие в Европу, присвоили себе это имя, а своему правителю — титул каган. Хотя аварские племена на пути в Европу действительно вклю-{200}чили в свой состав разные тюрк-ские и угорские этнические группы евразийской степи, информация о «псевдо-аварах», полу-ченная византийским историком, восходит к письму тюркского кагана Даньгу, адресованному императору Маврикию — каган хотел принизить статус своих врагов.
Каково бы ни было происхождение аваров, Юстиниан вынужден был частично принять требования их кагана Баяна, пообещать земли на Дунае и вручить послам драгоценные подарки — золотые украшения и парчовые одежды; взамен с ними был заключен союз против утигуров, «гуннского» племени залов и савиров — тогдашних врагов империи. Их союзниками в Восточ-ной Европе были традиционно дружественные Византии северокавказские аланы. В свою оче-редь тюрки, узнав о союзе Византии с аварами, совершили рейд на Боспор Киммерийский и дошли в 580 г. до самого Херсонеса, но не смогли удержаться в Северном Причерноморье. Авары же, не дождавшись обещанных Византией земель, продолжили политику экспансии в Центральной Европе и на Балканах. Их орды дошли до Эльбы и заняли Паннонию (568 г.), вы-теснив лангобардов в Италию (Ломбардию), затем, в начале VII в. — Далмацию, воевали с гре-ками, баварами и франками. Под властью Аварского каганата в Подунавье оказалась значи-тельная часть славян — склавинов. Жестоким ударам со стороны аваров подверглось и объеди-нение антов (уже около 560 г.), разгромленное в 602 г.: анты в правление Маврикия (582—602) были уже «союзниками ромеев», авары же находились во враждебных отношениях с империей [Свод, т. 2, 43]. Напротив, склавины стали союзниками аваров в экспансии против Византии — опустошительные походы совершались на Балканы, варвары стремились захватить Фессалони-ку и сам Константинополь. В 626 г. состоялась осада столицы объединенными аваро-славянскими войсками, при этом союзником аваров были персы, союзником же Византии — Западнотюркский каганат, который вел боевые действия против Ирана в Средней Азии и Закав-казье. Там главной силой каганата уже были хазары [Новосельцев 1990, 75 и сл.]. Авары не смогли взять штурмом стены Констанинополя, после чего славяне покинули лагерь осаждав-ших, а за ними отступили и авары [Свод, т. 2, 79].
Симбиоз со славянами способствовал становлению комплексного скотоводческо-земледельческого хозяйства. Но главным источником богатств (прибавочного продукта) оста-вались военные походы: авары получали от Византии гигантские контрибуции (в начале VII в. — 120 тысяч золотых солидов в год); авары принесли в Европу новое оружие и тактику конного боя — в аварских могилах находят сабли и железные стремена.
Разгром аваров под Константинополем в 626 г. способствовал успешному сопротивле-нию народов Европы аварской экспансии. На западе против каганата выступили франки и сла-вянское «государство {201} Само», на востоке былые союзники кутригуры вошли в состав вра-ждебного аварам болгарского объединения племен. Как уже говорилось, правитель Великой Болгарии Кубрат восстал против власти аварского кагана; византийцы позволили болгарской орде Аспаруха обосноваться на землях Фракии, чтобы использовать их против Аварского кага-ната. Натиск франков и внутренние распри привели к гибели Аварской державы в конце VIII в.: русское летописное предание свидетельствует об исчезновении аваров как допотопных велика-нов, не оставивших потомков 2: на смену им в Подунавье пришли франки-волохи, а тех вытес-нили угры-венгры. В Восточной же Европе все большую военную активность проявлял новый кочевой народ — хазары. {202}
ГЛАВА IX
ХАЗАРЫ И ХАЗАРСКИЙ КАГАНАТ.
КАВКАЗСКАЯ АЛАНИЯ
И ВОЛЖСКАЯ БОЛГАРИЯ
ПОЯВЛЕНИЕ ХАЗАР НА КАВКАЗЕ И В ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ
Византийские историки Феофан и Никифор сообщают, что «великий народ хазар» вы-шел из страны Берзилия — земли сарматов («первой Сарматии» Птолемея) после распада Ве-ликой Болгарии и стал господствовать по всей земле вплоть до Понтийского моря (ср. [Чичуров 1980, 61, 162]). Название страны Берзилия связывают с именем гуннского племени барсилы, родственного хазарам, но точной локализации эта область не поддается [Новосельцев 1990, 79].
Хазары действительно впервые упоминаются как народ, обитающий в «гуннских преде-лах» к северу от Каспийских ворот. Само имя хазары большинством исследователей соотносит-ся с традиционными тюркскими этнонимами типа казах, обозначающими кочевника ([см. Ар-тамонов 1962, 114—115]). Арабский автор середины X в. ал-Масуди передает об именах хазар сведения, которые, возможно, проливают свет на их этногенез: по-тюркски их именуют сабир (савиры), по-персидски — хазаран, по-арабски — ал-хазар [Новосельцев 1990, 79]. В опреде-ленный этнический контекст их помещает сирийский автор середины VI в. Захария Ритор (о его сочинении см. ниже): сначала автор-христианин перечисляет пять христианских народов Кав-каза, к которым, как уже говорилось, относит и гуннов, затем следует описание варваров-кочевников. «Авгар, себир, бургар, алан, куртагар, авар, хасар, дирмар, сирургур, баграсик, ку-лас, абдел, ефталит — эти 13 народов живут в палатках, существуют мясом скота и рыб, дики-ми зверьми и оружием» [Пигулевская 2000, 568; см. также Приложение, 8]. «Гуннские пределы» у Захарии даны чрезвычайно широко, если он включает в них и среднеазиатских эфталитов («белых гуннов»), но хазары, очевидно, замыкают список кочевых народов северопричерно-морских степей: себир — савиры, бургар — болгары, алан — аланы, куртагар — кутригуры, авар — авары, хасар — хазары.
Это положение хазар в целом соответствует началу их истории на западной окраине За-паднотюркского каганата: тюрки подчинили эфталитов, и стали угрожать Ирану, в том числе в Закавказье — недаром Сасаниды стали укреплять Дербент, чтобы тюрки не прорвались в под-властную Ирану Армению через Каспийские ворота. В 626 г., когда {203} славяне и авары оса-дили Константинополь, хазары уже были включены в геополитическую систему — борьбу двух великих держав — и выступили в Закавказье на стороне Византии. В армянских источниках правитель хазар уже именуется «джебу-хакан» и признается вторым лицом в иерархии правя-щего слоя Тюркского каганата. В эпоху распада Западнотюркского каганата болгарское объе-динение племен во главе со знатным родом Дуло поддерживало одну из тюркских группировок, боровшихся за власть в каганате, хазары — другую; считается, что после распада Западнотюрк-ского каганата в середине VII в. к ним бежал «царевич» из рода Ашина, что дало правителям хазар право именоваться «каганами» (ср. [Артамонов 1962, 170 и сл.; Плетнева 1986]). Тогда хазары подчинили и, возможно, частично ассимилировали савиров и разгромили Великую Бол-гарию. По данным еврейско-хазарской переписки X в. (письмо хазарского царя Иосифа), хазары преследовали врагов до самого Дуная — за Дунай откочевала болгарская орда Аспаруха. Ос-тавшиеся под властью хазар болгары именовались «черными» (что, возможно, указывало на их подчиненное положение). Очевидно, что эту победу хазары могли одержать, опираясь на союз с аланами, занимавшими центральную часть Предкавказья [Новосельцев 1990, 89 и сл.]. К 70 м гг. VII в. под властью хазар оказались многочисленные народы Северного Кавказа, Север-ного Причерноморья, Крыма, в том числе древние города, пережившие гуннское нашествие, — Фанагория, Кепы и др.; хазары временно владели Дербентом и византийским Херсонесом, у них появились собственные города на Северном Кавказе; основу населения формирующегося Хазарского государства составляли тюрки-болгары и другие тюркоязычные племена, ираноя-зычные аланы и угорские племена, в том числе предки венгров.
Тем временем геополитическую ситуацию в Средиземноморье и Закавказье изменила новая сила — начались арабские завоевания. Под ударами арабов-мусульман пал сасанидский Иран, завоеватели появились в Закавказье, затем овладели Дербентом и другим важнейшим пе-ревалом — Дарьяльским ущельем в стране алан, подчинили область Табарсаран (табасараны — один из народов Дагестана) и страну лезгин (ал-лакз в арабских источниках). В 652/653 г. арабский правитель Дербента попытался овладеть хазарским городом Баланджар (Беленджер, предположительно отождествляется с городищем Чир-Юрт на р. Сулак), но был убит, — нача-лась эпоха арабо-хазарских войн, проходивших с переменным успехом, но завершившихся по-ражением хазар. В 721 г. наместник Армении Джеррах вытеснил хазар из захваченной ими час-ти Кавказской Албании и затем взял Баланджар. Об арабском завоевании свидетельствуют, возможно, раскопки некрополя у городища Чир-Юрт. Там обнаружены три типа погребальных сооружений, приписываемых разным этническим группам, населявшим хазарскую столицу в Дагестане: простые ямные погребения принадлежали болгарам, могилы с {204} катакомбами — аланам, катакомбные гробницы под курганами (с могилами, оформленными в виде кибиток) — самим хазарам; все могилы были разграблены завоевателями, об их богатстве могут свидетель-ствовать лишь случайно уцелевшие золотые бляшки от поясных наборов, костяные накладки на луку седла с искусным изображением воина-всадника с волосами, заплетенными в косы, и т. п. [Плетнева 1986, 25 и сл.].
Разгром хазар завершился рейдом полководца Мервана Ибн-Мухаммеда через земли аланов (Дарьял) в волго-донские степи (737 г.). Объединение племен, возглавляемое хазарами на Северном Кавказе, оказалось на грани распада. Еще в 80-е гг. VII в. правитель савиров отло-жился от хазар и принял христианство из Кавказской Албании. Арабы смогли укрепить свою власть на Кавказе, распространить ислам среди ряда народов Северного Кавказа, в том числе в горном княжестве Серир (у предков аварцев), вынудили даже самого хазарского кагана согла-ситься принять ислам, но не смогли контролировать ни горный Дагестан, ни Аланию, ни тем более степи Причерноморья.
Соперничество с Византией в Северном Причерноморье позволило хазарам вмешиваться в дела империи: Феофан рассказывает о том, как свергнутый император Юстиниан II был со-слан в Херсонес и бежал в 698 г. к хазарам в Крымскую Готию; каган принял его, выдал за Юс-тиниана свою сестру и разрешил изгнанному поселиться в Фанагории. Но когда Юстиниан уже при помощи дунайских болгар вернул себе престол, он начал войну с хазарами из-за Крыма, и те поддержали его противника — херсонесского армянина Вардана, который в 711 г. захватил уже при поддержке хазарского войска Константинополь и был провозглашен императором под именем Филипп. В результате Византия сохранила за собой Херсонес, Восточный же (степной) Крым и Боспор отошел к Хазарии; ромеи и хазары стали союзниками в борьбе с арабами.
НАСЕЛЕНИЕ ХАЗАРСКОГО КАГАНАТА
Войны с арабами привели к дальнейшему расселению племен, подвластных Хазарии, в причерноморских степях. Они достигли лесостепи и мигрировали по Волге к северу до Волж-ско-Камского междуречья, земель будущей Волжской Болгарии: помимо болгар там оказались, как считает А. В. Гадло, часть савиров (сувар) и барсилов. Аланы стали оседать в бассейне До-на и Верхнего Донца, болгары — в низовьях Дона, сами хазары, барсилы и другие племена — в Нижнем Поволжье и калмыцких степях. В Нижнем Поволжье возник новый городской центр Хазарии — ал-Байда или Итиль.
Сформировавшийся в противостоянии Византии и Арабскому халифату Хазарский кага-нат простирался от предгорий Кавказа и Нижнего Поволжья до Среднего Поднепровья, где ха-зарам должны были {205} платить дань славяне (см. ниже). Его экономику характеризовало комплексное земледельческо-скотоводческое хозяйство: наряду с отгонным скотоводством, ко-гда стада отгонялись летом из степей на горные пастбища, все шире распространялось земледе-лие и садоводство. Процесс массового оседания кочевников на землю отражают многочислен-ные поселения и могильники т. н. салтово-маяцкой культуры, включающие следы кочевий, по-стояннных неукрепленных поселений, городищ с земляными валами, замков с остатками ка-менных стен, городов-крепостей и, наконец, причерноморских городов, возродившихся под властью Хазарии, в том числе Фанагории и Таматархи-Тмутаракани [Плетнева 2000].
Локальные варианты салтово-маяцкой культуры, выделяемые благодаря исследованиям М. И. Артамонова, И. И. Ляпушкина, С. А. Плетневой, М. Г. Магомедова и др. исследователей, отражают этническую специфику тех групп населения Хазарии, которые занимали те или иные регионы причерноморской степи и лесостепи. В верховьях Дона и Северного Донца поселения с полуземлянками и юртообразными жилищами расположены гнездами вокруг городищ с бело-каменными стенами (в том числе белокаменного Маяцкого городища на Дону, давшего наряду с Салтовским могильником название самой культуре). Городища расположены на высоких го-ристых берегах рек, на противоположных берегах простираются равнинные пастбища, что на-поминает географические условия Северного Кавказа. Могильники состоят в основном из ката-комбных погребений, что вкупе с данными антропологии позволяет относить население, оста-вившее эти памятники, к аланам. В бассейне Северного Донца и западнее аланы ассимилировали
 
Древности салтово-маяцкой культуры (Степи Евразии. С. 148) {206}

местное население — носителей упоминавшейся пеньковской культуры, которая приписывает-ся обычно славянам-антам, но была распространена значительно шире, чем территория, отво-димая антам в древних источниках. Кроме того, во второй половине IX в. в Подонье появилась группа кочевого населения, практиковавшая обряд трупосожжения с захоронением серебряных накладок на пояса и конскую сбрую и других частей погребального инвентаря в специальных тайниках; обряд и женские украшения, найденные в этих погребениях, указывают на связь их носителей с угорским населением Зауралья.
В донских степях земледельческое население жило на больших селищах и городищах, укрепленных земляными валами, с полуземлянками и юртобразными жилищами, кочевники оставили стойбища. Большое число амфор и пифосов — специальной тары для вина — свиде-тельствует о занятии виноградарством, ставшим традиционными для этого региона России. Хо-ронили умерших в простых могилах, рядом с могилами воинов совершали захоронение коней. Этот вариант салтово-маяцкой культуры, как и близкий ему приазовский, приписывается бол-гарам: для Приазовья характерна специфическая строительная техника — жилища и стены го-родищ строились из кирпича-сырца на каменном цоколе, жилища были двухкамерными — с сенями, которые зимой можно было использовать в качестве хлева для содержания молодняка. В Крыму такие жилища строили из камня, в соответствии с древней традицией каменного строительства. {207}
Наряду с этими локальными вариантами в причерноморской степи известны одиночные курганные погребения с богатым воинским инвентарем и конями, которые приписываются соб-ственно хазарам — господствующей в каганате племенной группировке. Наконец, знаменитый Вознесенский поминальный комплекс VIII в. на Днепре — прямоугольный вал из земли и кам-ня, окружавший площадку с остатками сожжения многочисленных вещей (вооружения, кон-ской сбруи, золотых украшений) и лошадиных костей, по интерпретации А. К. Амброза, близок поминальным памятникам Кюль-Тегина и других правителей Тюркского каганата в Централь-ной Азии; сходные памятники обнаружены не только в Среднем Поднепровье (возможно, к ним относится и упомянутый «клад» у Перещепина, приписываемый обычно Кубрату), но и в По-волжье и на Северном Кавказе. Эти памятники могли принадлежать представителям правящего рода Ашина, к которому относился и сам каган [ср. Айбабин 1999, 180—185].
Наиболее плодородные земли в центральной — донской — части каганата контролиро-вались системой белокаменных городов-крепостей от Маяцкого городища в верховьях Дона до Правобережного Цимлянского в его низовьях и Семикаракорского на р. Сал, контролировавше-го путь с Северного Кавказа на Дон. За стенами, достигавшими в ширину 4 м с башнями, рас-полагались юрты. Техника кладки стен Цимлянского городища — из тщательно отесанных ка-менных блоков с внутренней забутовкой — напоминает технику строительства в Дунайской Болгарии, городище в Семикаракорах напоминает дагестанские крепости. Наконец, уже в 30 х гг. IX в. византийские инженеры построили для хазар на Дону кирпичную крепость Сар-кел.
Локальное разнообразие не заслоняет определенного единства салтово-маяцкой культу-ры, которое обнаруживают строительная техника, массовый бытовой инвентарь, в том числе характерная керамика, амулеты и т. п. Повсюду получила распространение тюркская руниче-ская письменность. С. А. Плетнева [2000] показала, что эта культура является надэтнической — она характеризует государственную культуру Хазарского каганата. Существенно, что ареал салтово-маяцкой культуры совпадает с той территорией Хазарского государства, которую опи-сал хазарский царь Иосиф в письме сановнику кордовского халифа Хасдаю Ибн-Шапруту.
Эта переписка между кордовским евреем и хазарским царем — т. н. еврейско-хазарская переписка — относится к эпохе заката Хазарского каганата в 60-е гг. X в. [Коковцов 1932], но царь Иосиф в своем письме описывает Хазарию эпохи расцвета. В т. н. пространной редакции своего послания Иосиф пишет о том, что сам он живет на реке Итиль у моря Гурган — там бы-ла столица каганата и зимовище кагана, из которого каган, соблюдая традиции кочевой знати, отправлялся на лето по землям своего домена в междуречье Волги и Дона: крепости {208} Сар-кел и Семикаракорское располагались на западных границах этого домена. Царь перечисляет подвластные ему «многочисленные народы» у реки Итиль, называя их имена по-древнееврейски: в русской транскрипции это Бур-т-с, Бул-г-р, С-вар, Арису, Ц-р-мис, В-н-н-тит, С-в-р, С-л-виюн. Далее в описании Иосифа граница его государства поворачивает к «Хува-ризму» — Хорезму, государству в Приаралье, а на юге включает С-м-н-д-р и поворачивает к «Воротам» (Дербенту — Баб-ал-Абвабу) и горам, где живут подвластные хазарам народы, име-на которых идентифицируется с трудом (см. Коковцов 1932, 98 и сл., а также Приложение 7 в конце пособия), за исключением алан и соседних с ними стран Аф-кана и Каса. Далее граница Хазарии идет к «морю Кустандины» — «Константинопольскому», т. е. Черному, где Хазария включает местности Ш-р-кил, С-м-к-р-ц, К-р-ц и др. Оттуда граница поворачивает на север к кочевому племени Б-ц-ра и доходит до области Х-г-риим.
Многие имена народов, которые, по Иосифу, платят дань хазарам, достаточно надежно восстанавливаются и имеют соответствия в других источниках. Первое из них — буртасы (Бур-т-с), имя которых напоминает уже упомянутый в связи с описанием этнического состава «державы Германариха» этникон морденс — мордва. Однако в древнерусском «Слове о погибе-ли Русской земли» (XIII в.) приводится поразительно близкий список народов, подвластных уже Руси, где буртасы упомянуты наряду с мордвой: границы Руси простираются «от моря до болгар, от болгар до буртас, от буртас до чермис, от чермис до моръдви» [ПЛДР. XIII в., 130]. Считается, что этникон буртасы имеет иранское — аланское — происхождение и отражает аланский этноним фурдас — от фурд/форд ‘большая река’ и ас, распространенный аланский этникон. Как и многие древние этниконы, имя буртасы могло переноситься в источниках на разные этнические общности: в частности, так в Средние века могли именовать тюркоязычных соседей мордвы чувашей — потомков волжских болгар, топонимы Буртас, Буртасы известны на территории Мордовии и Чувашии [Фасмер, т. 1, 247—248]. В контексте письма Иосифа этот этникон очевидно привязан к Поволжью, где за буртасами следуют болгары (в списке Иосифа — Бул-г-р, что соответствует и данным арабского географа X в. ал-Масуди), а далее — С вар, название, которое увязывается с городом Сувар в Волжской Болгарии и с уже упоминавшимся именем савиров, одного из гуннско-хазарских племен. Следующий этникон арису сопоставля-ется с самоназванием этнографической группы мордвы эрзя (соответственно в буртасах иногда видят другую группу мордвы — мокшу). Имя Ц-р-м-с перекликается с чермис древнерусского источника: это — черемисы, средневековое название марийцев, финского народа в Среднем Поволжье. Об отношениях Хазарии с Волжской Болгарией мы еще будем говорить специально, сейчас отметим, что в 60-е гг. X в., когда составлялось письмо царя Иосифа, едва ли была {209} возможна какая бы то ни было зависимость народов Среднего Поволжья от гибнущего кагана-та.
То же можно сказать и о следующей группе народов, в которой усматривают славянских данников Хазарии. В этниконе В-н-н-тит обычно видят имя вятичей/вентичей, которые, по русской летописи, платили дань хазарам до их освобождения князем Святославом во время по-хода на Хазарию в 965 г. Уже упоминавшийся город Вантит «у пределов страны славян», види-мо, отражает сходный этноним: предполагают, что этот «город» располагался на пути из Болга-ра — столицы Волжской Болгарии — к Киеву, описанном в позднем (XII в.) сочинении ал-Идриси, и даже отождествляют «Вантит» с «гнездом» боршевских — вятичских — поселений на Дону у Воронежа (ср. [Пряхин и др. 1997] и критику этих построений — [Калинина 2000]). Но следующий этникон — С-в-р — определенно означает северян, которые были освобождены от Хазарской дани еще князем Олегом, когда русские князья обосновались в Среднем Поднеп-ровье (882 г. по летописной датировке — см. об этих событиях ниже). Термин С-л-виюн отно-сится к общему названию славян: видимо, здесь можно подразумевать радимичей и полян, пла-тивших дань хазарам до появления руси в Среднем Поднепровье в 860-х гг., а также славян — носителей т. н. боршевской культуры, достигших Подонья. Существенно, что по арабским ис-точникам X в., еще в 737 г. во время похода в хазарские степи полководец Мерван пленил не только хазар, но и ас-сакалиба — так арабы называли славян; Танаис (Дон) в арабской геогра-фической традиции назывался «Рекой Славян», но контролировалась эта река хазарскими кре-постями. В целом список данников, таким образом, относится ко времени не позднее второй половины IX в., скорее — ко второй половине VIII — первой половине IX в., времени расцвета Хазарского каганата. Этот список у Иосифа подчинен определенной системе: он начинается с народов Поволжья, включает вятичей на Оке, северян на Десне, видимо, приднепровских сла-вян, и завершается на Дону. Отметим заранее, что тот же маршрут повторил в 965 г. Святослав, разгромивший Хазарию.
На юге Иосиф включает в границы своего государства область Семендера (Самандара) — одного из главных городов Хазарии на Северном Кавказе (наряду со старой столицей Ба-ланджаром) и Дербент — Каспийские «Ворота», по-арабски Баб-ал-Абваб. Дербент (Дербенд) в Дагестане — крепость, охранявшая важнейший проход в Закавказье, после арабо-хазарских войн в VII—IX вв. входила в состав халифата — там стоял арабский гарнизон. Город остался главным центром ислама на Северном Кавказе и после того, как в X в. там обосновалась само-стоятельная княжеская династия; вместе с тем население Дербента включало представителей местного «языческого» населения и даже русов, которых нанимали на службу правители города [Минорский 1963; Аликберов 2003, 187 и сл.]. Земли между Семендером и Дербентом входили в состав {210} упомянутого княжества Серир, Сарир — страны аварцев, независимого от Хаза-рии и даже враждовавшего с ней. Неясны имена горских народов Дагестана, Чечни и Ингушетии,
 
Хазарский каганат. Карта (по С. А. Плетневой 1986. С. 47)
живущих между Дербентом и страной аланов, и тем более отношения с ними Хазарии: сами аланы могли выступать то как союзники (и данники), то как соперники хазар и союзники Сери-ра. Зато упомянутые вслед за аланами страны Аф-кана и Каса, в отличие от прочих племен, пе-речисленных между этой страной и «морем Кустандины», надежно интерпретируются как зем-ли абхазов и касогов русской летописи, кашак, касак арабских источников — адыгов Западного Кавказа (ср. [Гадло 1979, 170 и сл.]).
Список западных областей в письме Иосифа начинает Ш-р-кил — Саркел, хазарская «Белая крепость», построенная византийцами по заказу кагана ок. 840 г. на Дону. Далее упоми-нается С-м-к-р-ц, в котором видят город на Таманском полуострове — Таматарху в византий-ских и Тмутаракань в русских источниках, и группы крымских городов, список которых воз-главляет К-р-ц — Керчь, античный Пантикапей.
Страна Б-ц-р-а, расположенная к северу от Причерноморья — это земли печенегов, па-чинакитов византийских, баджнак в арабских источниках; по-тюркски они звались бачанак, беченег («муж старшей {211} сестры» — характерное для тюрков архаичное племенное наиме-нование по отношениям родства). Эта кочевая тюркская орда появилась в степях Причерномо-рья в IX в. из-за Волги и к концу этого столетия стала там господствовать. Константин Багряно-родный пишет [Об управлении империей, гл. 37], что хазары пытались остановить их продви-жение и заключили союз с узами (огузами, гузами), но те лишь изгнали печенегов на запад. Но-вая орда, завоевывая пастбища, разорила многие хазарские земли и поселения, в том числе Ма-яцкое городище (видимо, печенежское нашествие стало началом упадка салтово-маяцкой куль-туры), древний город Фанагорию (уже не упомянутый в письме Иосифа) и Керчь — Боспор, и к началу X в. обрушилась на Русь. Тот же Константин в самых первых главах своего труда «Об управлении империей» специально пишет «о пачинакитах: насколько полезны они», когда на-ходятся в мире с «василевсом ромеев»; если посылать к ним чиновника с богатыми дарами и брать у них заложников, ответственных за сохранение мира, они не позволят ни руси, ни тур-кам-венграм, ни болгарам нападать на Византию. Позднее (глава 37), тот же автор дает этногео-графическое описание Восточной Европы: земля печенегов — Пачинакия — «отстоит от Узии (земли узов-гузов. — В. П., Д. Р.) и Хазарии на пять дней пути, от Алании — на шесть дней, от Мордии (земель мордвы) — на десять дней, от Росии — на один день, от Туркии (Венгрии) — на четыре дня, от Булгарии — на полдня, к Херсону она очень близка, а к Боспору еще ближе». Печенеги вытеснили из степей Причерноморья венгров, которых Иосиф и поминает вслед за ними под именем Х-г-риим.
Венгры — угроязычный народ, кочевавший вместе с тюрками в восточноевропейской степи в VIII—IX вв., вероятно, происходил из праугорских областей Зауралья. Венгерские средневековые предания сохранили воспоминания о прародине — Великой Венгрии, локали-зуемой где-то в башкирских степях, между Волгой и Южным Уралом. В арабских источниках венгры именуются как маджар — мадьярами (самоназвание венгров), так и баджкурт — этот этникон родствен этнониму башкиры (хотя сам башкирский народ сложился позднее). В рус-ских летописях венгров именуют уграми — этниконом, восходящим (как и западноевропейское наименование венгры) к гуннско-болгарскому названию племенного союза оногур (он — «де-сять», и огур — «стрела»). Возможно, это наименование было известно еще славянскому объе-динению антов и славяне стали обозначать им кочевников восточноевропейских степей: в рус-ской летописи черные угры — это собственно венгры, белые угры — одно из наименований ха-зар, что могло отражать их господствующее положение в каганате. Угорское самоназвание венгров — мадьяры — родственно самоназваниям их зауральских родичей манси, некоторым племенным названиям башкир, а также имени исчезнувшего в Средние века волжско-финского народа мещера на Оке; предположительно оно означает ‘человек, сородич’ [Агеева 1990, {212} 65—66]. Константин Багрянородный [38], называющий венгров турками, но упоминающий их самоназвание мадьяры, рассказывает, что венгры жили вблизи Хазарии, и их вождь «воевода» Леведия получил в жены от кагана благородную хазарку. Их страна также именовалась Леведи-ей, но венгры вынуждены были покинуть ее под натиском печенегов, и часть их переселилась в землю, называемую Ателкузу (Этелькузу), часть откочевала на восток к Персии. Местность Ателкузу помещается большинством исследователей между Днепром и Днестром; под Киевом сохранилось урочище Угорское, где, по летописи, стояли в своих «вежах» угры-венгры; уже из Ателкузу каган призвал к себе Леведию и назначил по его совету правителя по имени Арпад, который стал основателем династии венгерских королей. Арабский анонимный автор, на запис-ку которого опирался, в частности, географ начала X в. Ибн Русте, сообщает, что страна мадьяр располагается между странами печенегов и племени искиль (эскел, эсегел) — части волжских болгар, венгры берут дань с соседних славян (сакалиба), захватывают их в плен и продают ро-меям (грекам — ар-Рум) в их пристани К.р.кх (Керчь). Мадьяры кочуют между двумя реками в стране сакалиба — Итилем (текущей к хазарам) и Дуба (или Рута): за одной из этих рек живет народ нандар, относящийся к ар-Рум, над их областью — высокая гора, за которой обитает хри-стианский народ м.рват. Не одно поколение исследователей стремится разобраться в этом тек-сте (точнее — своде текстов, восходящих к анонимной записке: ср. из последних работ [Заходер 1967, 47 и сл.; Калинина 2000; Мишин 2002, 54—60]). Главный вопрос — о реках, между кото-рыми были расположены венгерские кочевья: одна из них — Дуба — давно отождествлена с Дунаем; за ней действительно обитал народ нандор — так венгры называли болгар (это назва-ние восходило к древнему тюркскому этнониму оногундур); дунайские болгары расселились в пределах Ромейской империи, поэтому и были отнесены к ар-Рум. Горой, за которой обитают м.рват, оказываются, таким образом, Карпаты, за ними действительно жили славяне — мора-вы. Сложнее обстоит дело с рекой Итиль, потому что по-тюркски итиль и означает «река». Большая часть исследователей видит в этом Итиле не Волгу, а Днепр, за который ушли венгры в страну Ателкузу (Этелькузу), которая по-венгерски и означает «Междуречье».
Не менее сложен вопрос о том, когда происходили описываемые события. Существенно, что в области славян анонимный автор и Ибн Русте не упоминают руси: народ ар-рус, в описа-нии арабского географа, еще живет на загадочном острове, откуда на кораблях ездит к славянам за данью и берет их в рабство подобно венграм, продавая рабов в Хазарии и Болгаре (см. о руси ниже). Из Начальной летописи известно, когда русь впервые оказалась в земле днепровских славян: дружина Аскольда и Дира обосновались в Киеве после призвания в {213} Новгород ва-ряжских князей — это произошло в 860-е гг. К этому времени венгры кочевали в Ателкузу.
Но и в Ателкузу венгры подверглись нашествию печенегов и вынуждены были пересе-литься в конце IX в. в Великую Моравию (Паннонию), где обрели новую родину (см. [Шуша-рин 1997]). Многочисленные аналогии древностям венгров известны на широких просторах Восточной Европы — от Среднего Поволжья до Среднего Поднепровья, в том числе на славян-ских поселениях (см. сводку: [Седов 1987]); данные языкознания свидетельствуют о тесных славяно-тюркско-венгерских контактах в этот период, в том числе о заимствовании венграми при тюркском (хазарском) посредстве таких важных для праславянской этнокультурной исто-рии слов, как король и влах — «франк, итальянец» [Хелимский 2000, 433—435].
В целом царь Иосиф в своем письме описывает «предельные» границы Хазарии периода ее могущества: прочие источники подтверждают ту или иную степень зависимости перечис-ленных им народов от хазар, но зависимость эта не была постоянной, данническо-союзнические отношения могли превращаться во враждебные и «колебались» в соответствии с геополитиче-ской ситуацией, в том числе политикой Халифата и особенно Византии, использовавшей пече-негов и русь против хазар, или, напротив, поддерживавшей слабнущую Хазарию строительст-вом крепости (Саркел) и т. д.
Что касается самих хазар, то письмо Иосифа содержит характерную легенду об их про-исхождении, основанную на библейской традиции. Иосиф относит хазар к сынам Иафета, по-томству его сына Гомера, а именно к Тогарме (Фогарме): это отождествление имеет глубокие и даже «историчные» истоки не только потому, что народы Европы и кочевники Евразии тради-ционно относились к потомкам Иафета, но и потому, что библейское имя Гомер очевидно вос-ходит к наименованию киммерийцев, под Тогармой же традиционно понималась в еврейской традиции Армения. Боспор Киммерийский и Закавказье действительно были регионами перво-начальной активности хазар. К сыновьям Тогармы Иосиф причисляет эпонимы: Авийор (Уюр, Агийор в краткой редакции письма), который отождествляют с иверами-грузинами или угура-ми-огурами; Тудис (Тирас в краткой редакции, традиционный библейский этникон); Аваз — Авар в краткой редакции, эпоним аваров; Угуз — эпоним гузов (узов), Биз-л — предположи-тельно барсилы, племя, родственное хазарам; Т-р-н-а сравнивают с названием венгерского рода Тариана у Константина Багрянородного (если это не отражение титула тархан); далее следует собственно Хазар и некий Янар — З-нур в краткой редакции, которого отождествляют с гор-ским народом цанар, обитавшим к западу от Дарьяльского ущелья; список завершают болгары и савиры. Интересно, что сходный список 10 сыновей Тогармы имеется в другом еврейском ис-точнике X в. — {214} «Книге Иосиппон», составленной в Италии: там к ним причислены «ро-ды» Козар (хазар), Пецинак (печенеги), Алан, Булгар, Канбина (?), Турк, под которыми, оче-видно, имеются в виду венгры или кавары, отколовшаяся от хазар и примкнувшая к венграм тюркская группировка; далее упоминаются Буз, или — Куз, под которыми следует видеть гу-зов-узов, Захук (?), Угр — собственно венгры, имя которых Иосиппон дает в славянской пере-даче, наконец, Толмац — одно из печенежских племен.
Списки народов, относящихся к потомству Тогармы, в двух источниках не вполне сов-падают; показательно при этом, что в Иосиппоне хазары возглавляют список, что, видимо, от-ражает представления об их господствующем положении, у Иосифа же, напротив, подчеркива-ется, что его предки были малочисленны и Хазар был лишь седьмым сыном Тогармы. Могуще-ство их возросло после того, как им удалось победить многочисленных врагов, названных В-н-н-т-р, которых хазары преследовали до реки «Дуна» — Дуная. Предполагают, что это имя отно-сится к племенному объединению оногуров, которое включало болгар Аспаруха, бежавших от хазар за Дунай. Тогда хазары овладели страной В-н-н-т-р, которой обладали до времени прав-ления Иосифа.
Происхождение хазар царь Иосиф связывает, таким образом, с группой тюркских наро-дов. Арабские географы сообщают, однако, что хазары отличались от тюрков: согласно автору X в. ал-Истахри, они делились на две группы — «кара-хазары», или черные хазары, смуглые как индийцы, и белые хазары, отличающиеся красивой внешностью. Современные исследова-тели склонны усматривать в этих группах правящий слой — собственно хазар (белых хазар) — и зависимых «черных» людей; ал-Истахри под черными хазарами имеет в виду прежде всего рабов из страны хазар, оказывающихся на восточных рабских рынках: рабы принадлежат к язычникам, так как только язычники, но не находящиеся среди хазар иудеи и христиане, разре-шают продажу детей и сородичей в рабство. Возможно, такое значение термина белые хазары сохраняется в упомянутой византийской (и древнерусской) историографии, где хазары имену-ются белыми уграми, а подвластные им венгры — черными уграми. Не следует при этом забы-вать, что цветовые классификации, характерные для этнических и географических представле-ний тюрков и других народов, не могут быть прямо перенесены на социальные и тем более ан-тропологические реалии: ср. упоминавшихся белых гуннов — эфталитов, черных и белых бол-гар, белых хорватов и т. д. вплоть до Черной и Белой Руси. Однако представление о «черных» людях, как о зависимых, обложенных податями, надолго сохранилось в средневековой тради-ции (включая древнерусскую). {215}
ВЫБОР ВЕРЫ.
ПРОБЛЕМА РАСПРОСТРАНЕНИЯ ИУДАИЗМА В ХАЗАРИИ
Существенно, что ал-Истахри очевидно относит к белым хазарам (господствующему слою) тех, кто исповедовал иудаизм и христианство, к черным — язычников, прежде всего бол-гар и аланов, носителей салтово-маяцкой культуры, практиковавших языческие погребальные обряды и т. п. Действительно, спецификой этноконфессиональной ситуации в Хазарском кага-нате было то, что правящий слой — хазары во главе с каганом — исповедовали иудаизм. Царь Иосиф в своем письме передает легенду об обращении хазар: через несколько поколений после победы над В-н-н-т-р (болгарами) хазарский царь Булан, еще носивший тюркское родовое имя (означавшее «Олень» и имевшее, видимо, тотемическое происхождение), услышал во сне слова ангела Божьего, обещавшего умножить его род и власть, если царь будет соблюдать заповеди и законы и построит храм. Чтобы получить богатства для сооружения святилища, Булан должен идти на Д-ралан — Дарьял, в землю аланов, и Ар-в-вил, Ардебиль, город на территории Азер-байджана. С Божьей помощью Булан одержал победу и соорудил скинию (шатер) с ковчегом, светильником, жертвенниками и т. п. — как некогда пророк Моисей во время исхода евреев из Египта. Слух об обращении Булана распространился «по всей земле», и «царь Эдома» — визан-тийский император, равно как и «царь измаильтян» — арабский халиф прислали к Булану по-сольства, чтобы склонить его к переходу в их веру. Тогда Булан призвал мудреца из «израиль-тян» и устроил диспут о вере. Мудрецы долго спорили, опровергая друг друга, и хитроумный Булан спросил наконец у христианского священника, какую веру он считает лучшей — веру израильтян (иудаизм) или исмаильтян (ислам). Естественно, что христианин, почитавший Вет-хий Завет наряду с Новым, предпочел иудаизм; тогда сходный вопрос Булан задал мусульмани-ну, тот также ответил, что вера израильтян «более почтенна», чем христианская. Тогда Булан принял веру Израиля и «совершил над самим собой, своими рабами и служителями и всем сво-им народом обрезание».
При всей очевидной «легендарности» этот сюжет «выбора веры» имеет не менее оче-видные исторические параллели в истории собственно тюркских народов, точнее — правящих династий, которые действительно склонялись еще в Центральной Азии к религиям, имевшим «писанный закон», — манихейству, буддизму, но отличавшимся от официальных культов вра-ждебного тюркам Китая. Отказ от традиционной племенной религии (культа Тенгри, шаманиз-ма) и обращение к писанному закону было необходимо по крайней мере правящему слою уже для того, чтобы преодолеть племенной сепаратизм и строить государственную идеологию. Оче-видны и исторические основы самого сюжета выбора веры хазарским царем: маневрируя между Халифатом и Византией, когда каган мог выдать замуж за императора свою сестру, принявшую {216} крещение, а после поражения в войне с арабами согласиться принять ислам, хазары вы-брали действительно «престижную» веру, основанную на почитаемом и христианами и му-сульманами Священном Писании.
 
Памятники письменности и торевтики Хазарского каганата (Степи Евразии. С. 163)
Разительно сходный сюжет известен и из начальной русской истории, когда перед выбо-ром веры в конце X в. встал князь Владимир (см. ниже в главе XI). Кроме того, в отличие от христианства и ислама иудаизм не был миссионерской религией: каган не обязан был обра-{217}щать своих подданных — язычников в новую веру, что было практически невозможно у кочевников: не случайно даже для хазар он избрал архаичную форму культа с переносным свя-тилищем — скинией.
Царь Иосиф, описывающий выбор веры Буланом, относится к обращению хазар как к чуду — у него нет речи о евреях, распространявших свой закон среди хазар; лишь сын сыновей Булана Обадья построил синагоги и призвал в страну мудрецов, которые объяснили ему Писа-ние, а также Мишну и Талмуд — священное предание. Более «историчен» другой документ, повествующий об обращении хазар и также относящийся к еврейско-хазарской переписке — т. н. Кембриджское письмо, видимо, адресованное тому же Хасдаю ибн Шапруту неизвестным хазарским евреем (ср. [Коковцов 1932, 113 и сл.]; новое исследование — [Голб, Прицак 2003]).
Начало письма оборвано, но из контекста ясно, что предки хазарских евреев бежали из Армении в Хазарию от идолопоклонников и породнились с хазарами, став с ними «одним наро-дом». Из закона предков они соблюдали лишь обрезание, и только часть праздновала субботу. Удачливый полководец еврейского происхождения вернулся к иудаизму, что обеспокоило «ца-ря Македона» (Византии) и «царя Аравии»: их послы пришли к «начальникам» Хазарии и спро-сили, почему они возвращаются «в веру евреев, которые находятся в рабстве под властью всех (других) народов». Тогда состоялся диспут о вере, и израильские мудрецы оказались самыми сведущими в толковании книг Писания. Хазары приняли иудаизм, и в Хазарию стали стекаться евреи из Багдада, Хорасана (Ирана) и Греции. Полководец еврей получил имя Сабриэль и был избран царем (евр. мелек); кроме того, согласно кембриджскому письму, хазары избрали себе судью, которого на своем языке называли каганом.
В двух документах, описывающих обращение хазар, при общем сходстве немало проти-воречий. Исследователи склонны отождествлять Булана и Сабриэля — первых «царей» хазар; но Булан, согласно его потомку царю Иосифу, был не еврейского, а тюркского происхождения. Иосиф не поминает кагана, который у тюрков был верховным правителем, тогда как Кем-бриджский документ называет кагана судьей, наряду с царем. Для хазар действительно было характерно «двоевластие» — каган считался номинальным правителем, делами в государстве заправлял полководец — шад или бек; иногда предполагают даже, что это двоевластие сложи-лось как раз в результате «выбора веры», когда полководец еврей захватил реальную власть, оставив тюрку-кагану представительские функции. Из письма самого Иосифа неясно, впрочем, был ли этот правитель тюркско-хазарского происхождения (потомок Тогармы) реальным «ца-рем» или номинальным (каганом). В действительности, «двоевластие» свойственно тюркской раннегосударственной традиции (равно как и традициям других ранних государств, включая Русь, где наря-{218}ду с князем особые полномочия имел воевода), и то, что мы знаем о двое-властии у хазар, свидетельствует о древности этой традиции.
Подробно о «двоевластии» пишет арабский автор X в. ал-Масуди: по его сведениям «ха-кан» пребывает в безраздельной власти у «царя», и даже не может покидать свой замок в Итиле. Если же страну постигает голод или другое бедствие, народ объявляет ответственным за это кагана и требует его смерти, царь же решает его судьбу. Ал-Масуди признается, что не знает, древен ли этот порядок или нов (см. [Минорский 1963, 192 и сл.]): с уверенностью можно ска-зать, что приводимый арабским автором сюжет относится к широко распространенному мифо-ритуальному сюжету «золотой ветви» — «сакрального царя», который не обладает реальной властью, но магически ответствен за благополучие страны; в современной историографии идут споры о том, насколько можно относить подобный сюжет к историческим реалиям, а насколько — к мифологическому эпосу. В отношении хазар безусловно, что этот сюжет не может отно-ситься к эпохе после принятия иудаизма, — любые, даже самые «пережиточные» формы чело-веческих жертвоприношений несовместимы с этой религией. Ал-Масуди явно слышал от своих информаторов пересказ древнего тюркского эпоса о сакральном царе.
Проблема времени, когда хазары приняли иудаизм, относится к числу трудноразреши-мых. В пространной редакции письма Иосифа указано время, отстоящее от правления этого ца-ря на 340 лет — т. е. 620-е гг.; более реалистична дата, сохранившаяся в еврейском источнике XII в., — 740-е гг.: в начале VIII в. хазарские каганы еще могли породниться с византийским императором и крестить свою родственницу (что было бы невозможным для иудейки), а в 730/731 г. во время войн с арабами хазары действительно напали на Ардебиль, поход на кото-рый, по Иосифу, предшествовал обращению. Впрочем, после поражения 737 г., согласно араб-ским авторам, принял ислам. По арабским известиям, хазары приняли иудаизм во время прав-ления Харуна-ар-Рашида, то есть на рубеже VIII—IX вв.: эти известия соотносят с сообщением Иосифа об упрочении иудейской религии при царе Обадии, когда в Хазарию прибыли ученые раввины, знатоки Талмуда. Религиозные споры в Хазарии на этом не прекратились: в 861 г. в каганат — «к Меотскому озеру и к Каспийским воротам Кавказских гор» — прибыла византий-ская миссия во главе с Константином (Кириллом) Философом, будущим просветителем славян, и каган не препятствовал диспуту между христианами и иудеями. Хотя, согласно «Житию» Константина, тот победил в споре с иудеями и крестил какое-то количество язычников (см. [Флоря 1981, 78 и сл.; Иванов 2003, 146—152]), в целом миссия не имела успеха — каган и его окружение остались иудеями.
Неясно, где хазары вступили в контакт с еврейскими общинами: эти общины известны в древних центрах Закавказья, в том числе в Мцхете, столице раннесредневековой Грузии; одна-ко традиционными {219} центрами, где иудейские общины были тесно связаны с кочевым ира-ноязычным, а затем тюркоязычным населением, были и города Северного Причерноморья, в том числе Фанагория, центр Великой Болгарии, Гермонасса-Таматарха, именуемая Самкерц в письме Иосифа (в арабских документах именовалась городом иудеев), наконец, византийский Херсонес. Существенно, что иудейские общины были в состоянии распространять у хазар не только писанный закон, но и навыки городского быта.
Столица каганата — город Итиль (Атил) в дельте Волги (р. Итиль или Атил у арабских географов) — до сих пор не обнаружена археологами 1. Ее подробное описание сохранилось у ал-Масуди, который свидетельствует, что город состоял их трех частей: его кварталы распола-гались на обоих берегах реки, а на самой реке был остров с замком царя и кагана из редкого в Хазарии обожженного кирпича; стены Итиля были возведены из кирпича-сырца. Население столицы состояло из общин иудеев, мусульман, христиан и язычников, среди которых были славяне и русы. Иудеями были сам каган, его окружение и «хазары его рода»; много евреев бе-жало из Византии в Итиль от преследований императора Романа в 943 г. Большую же часть на-селения в городе, согласно арабскому автору, составляли мусульмане, в том числе войско ал-ларисийа — наемники из Хорезма: они служили кагану на условиях свободы их вероисповеда-ния; воевать хорезмийцы должны были только против «неверных», но не против мусульман; из их числа назначался везир — один из главных сановников при дворе восточных владык. В. Ф. Минорский [1963, 193] связывал наименование ал-ларисийа с древним сарматским (алан-ским) этниконом аорсы. Реальная власть в Хазарии находилась в руках у царя, которому под-чинялись не только ал-ларисийа, но и русы и славяне, также служившие в его войске. Кроме воинов, в Итиле было много мусульманских купцов и ремесленников, чувствовавших себя в безопасности под властью хазар: у них были не только мечети, но и школы (медресе), где дети могли изучать Коран. Каждая община — иудейская, мусульманская, христианская и языческая — имела собственных судей. Эта сложная этническая структура была характерна уже для ран-несредневековых столиц (в том числе для Киева — см. ниже), особенно в тех государственных образованиях, которые включали разноплеменные объединения. Очевидно, что традиционно разноэтничными были Семендер, считавшийся «гуннским» городом (ср. имя гуннского племе-ни забендер; от Семендера шел прямой путь с Северного Кавказа на Итиль) и причерноморские города каганата Таматарха, Фанагория, Керчь. В крепости Саркел саму цитадель занимали ха-зары (и, возможно, гузы), во внешнем городе, окруженном {220} валами, жили болгары и (с се-редины X в.) группа славян; стратегическое значение Саркела заключалось не только в том, что он защищал западные рубежи домена правителя хазар, но и в том, что эта крепость контроли-ровала ответвление знаменитого Шелкового пути и охраняла купеческие караван-сараи [Плет-нева 1996].
Торговые пошлины (десятина) наряду с данью с подвластных народов были важнейшей статьей доходов Хазарского государства: каганат прочно удерживал речные магистрали — Дон и Волгу, ведущие с севера — из глубин Восточной Европы и формирующегося Русского госу-дарства — к Черному и Каспийскому морям, в Византию и на Ближний Восток, а также кон-тролировал (до X в.) ответвление т. н. Шелкового пути, ведущего с Востока (из Китая) через Северный Кавказ (и Саркел? — см. [Плетнева 1996]) к городам Северного Причерноморья. При этом, вопреки ставшим расхожими представлениям о главенстве «финансового капитала» в Ха-зарии, у нумизматов практически нет данных о денежном обращении в каганате; хазары чека-нили собственные подражания арабским дирхемам, но клады серебряных монет на территории каганата единичны (ср. [Флеров 1993]), особенно по сравнению с многими десятками кладов, содержащих десятки тысяч монет на территории Руси (и связанной с ней Скандинавии). Русь должна была испрашивать разрешения хазар, чтобы те пропустили их дружины в Закавказье, и платить десятину при провозе товаров для торговли. Царь Иосиф утверждал, что если бы он не сдерживал русов, те захватили бы весь цивилизованный мир. Русь стала главным соперником каганата в Восточной Европе.
 
Хазарский тяжеловооруженный всадник. Рис. О. Федорова {221}
ПРОБЛЕМЫ УПАДКА ХАЗАРСКОГО КАГАНАТА
И ХАЗАРСКОЕ НАСЛЕДИЕ В ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ
При всей непрочности внутренней этнополитической структуры Хазарского каганата, когда подвластные ему народы сохраняли «автономию», имея собственных правителей, и про-тиворечивости геополитической ситуации в Евразии, в современной историографии принято считать, что именно принятие иудаизма, чуждого подавляющему большинству языческого на-селения Хазарии, привело каганат к кризису, от которого он не смог оправиться. В кембридж-ском документе говорится, что «мудрые люди» опасались «возмущения народов» вокруг Хаза-рии. Константин Багрянородный [глава 39] рассказывает о восстании каваров из рода хазар (имя кавар, возможно, и означает «восставший»), которые были разбиты хазарскими верхами и присоединились к венграм (которых научили языку хазар) в землях пачинакитов-печенегов; считается, что их восстание было реакцией на введение ортодоксального раввинистического иудаизма при Обадии. {222}
Усобицы в «кочевых империях» были неизбежны и в силу эфемерности самих раннего-сударственных объединений, когда центральная власть не в состоянии была контролировать сепаратистские устремления племенной знати, и в силу внутренней слабости самой этой власти, распрей внутри правящего рода, и по причине вмешательства «мировых держав», стремивших-ся ослабить «варварские» государства. Правда, Византия помогла укрепить положение хазар в 840-е гг., построив Саркел, но Кембриджский документ свидетельствует, что уже в правление царя Вениамина, деда Иосифа, «царь Македона» обложил Хазарию с помощью правителей Асии, турок, а также неких БМ и Пиниил. Верными хазарам остались традиционные союзники аланы, так как часть из них, как утверждается в документе, исповедовала закон евреев. Состав антихазарской коалиции определить достаточно трудно: под Асией можно понимать асов — объединение донских алан, так как кавказские аланы были союзниками хазар, но может быть, это были и узы-огузы. Турками, как уже говорилось, могли именовать и венгров, и тюркоязыч-ных кочевников, под БМ усматривают черных — кубанских — болгар, наконец, в Пиниил видят печенегов. Тогда царь алан разгромил антихазарскую коалицию. Однако ситуация изменилась уже при царе Аароне в первой половине X в., и аланский царь, подстрекаемый той же Византи-ей, в 930-е гг. напал на Хазарию, Аарон же нанял царя турок. Аланский правитель был разбит и взят в плен, но Аарон предпочел сохранить с ним союз, женил сына Иосифа на его дочери, а самого отпустил в его землю. Эти конфликты Хазарии с подвластными народами, прежде всего с донскими и северокавказскими аланами, по гипотезе М. И. Артамонова [1962, 356 и сл.], при-вели к гибели салтово-маяцкой культуры уже в начале X в. По уточненным датировкам, эта культура, в том числе культура донских аланов, продолжала существовать до середины X в. Очевидно, что многие поселения салтово-маяцкой культуры — и славянской роменской куль-туры — прекратили существование в начале X в. из-за нашествия печенегов. Но конец салтово-маяцкой культуры, видимо, связан не только с приходом новой волны кочевников. Ее цен-тральный регион — междуречье Волги и Дона с Итилем и Саркелом — был подвергнут разгро-му русью Святослава в 960-е гг.
Русь была главным соперником каганата в Восточной Европе, и Византия использовала это соперничество. Когда уже в царствование Иосифа вспыхнул очередной конфликт с Визан-тией, император Роман Лакапин стал преследовать иудеев, а хазарский царь — христиан, Ви-зантия спровоцировала поход некоего «царя» Руси Хельгу (Олега) против хазарских владений в Причерноморье. И хотя русские были разбиты хазарским полководцем Песахом и вынуждены были направить оружие против самой Византии (поход 941 г. — см. ниже в главе XI), соперни-чество Хазарии с Русью и Византией, натиск печенегов с запа-{223}да и узов-огузов с востока, наряду с внутренними распрями, обрекли каганат на гибель; есть краткие известия восточных авторов о том, что в поисках союзников против огузов хазары обратились к Хорезму и вынуж-дены были принять ислам (ср. [Новосельцев 1990, 194 и сл.]).
Царь Иосиф, преувеличивавший могущество своей державы в письме к Хасдаю Ибн Шапруту в начале 960-х гг., писал о своем домене в устье Волги: «Я охраняю устье реки и не пускаю русов, приходящих на кораблях, приходить морем, чтобы идти на исмаильтян, и (точно также) всех врагов (их) на суше приходить к “Воротам” (Дербенту. — В. П., Д. Р.). Я веду с ни-ми войну. Если бы я их оставил (в покое) на один час, они уничтожили бы всю страну исмаиль-тян до Багдада и до страны...» [Коковцов 1932, 102]. В тексте неясно, до какой страны дошли бы враги исмаильтян, но история продемонстрировала справедливость слов Иосифа: русь Свято-слава, расправившись с соперником на востоке, повернула на Запад, к Дунаю, угрожая Визан-тии, огузы двинулись в Переднюю Азию и Закавказье.
После разгрома Хазарии Святославом хазары еще упоминаются в русских источниках в конце XI в. в принадлежащей Руси Тмутаракани, хороним Хазария еще встречается в византий-ских документах, обозначающих область Тамани, но сам этнос, господствовавший на протяже-нии трех столетий на юге Восточной Европы, растворился среди многочисленных народов и этнических групп, некогда входивших в состав каганата. К хазарам иногда стремятся возвести свое происхождение некоторые представители тех народов, которые исповедовали иудаизм: горские евреи (таты) Дагестана и караимы (последователи того течения в иудаизме, которое по-читает лишь Библию, но не признает Талмуда), но прямых оснований для этого в источниках нет.
В 1970-е гг. англоязычный писатель Артур Кестлер в полулярной книге «Тринадцатое колено» попытался отыскать тюркско-хазарские истоки европейского (ашкеназского) еврейст-ва: [Петрухин 2002]. Кестлер не скрывал, что его целью было доказать безосновательность ан-тисемитизма, так как европейские евреи не были семитами — они были тюрками по происхож-дению, относились к тринадцатому колену, а не к одному из двенадцати колен Израилевых. Эта концепция практически возрождает мифологизированную генеалогию, принятую в письме царя Иосифа, который возводил свой род в колену Тогармы. Судьбы еврейских общин Хазарии не-ясны (ниже еще будет говориться о киевской еврейско-хазарской общине), едва ли они были многочисленны вне традиционных причерноморских центров еврейской диаспоры, и никаких оснований связывать с ними европейских ашкеназов, составлявших самостоятельные общины в городах Западной Европы в раннем Средневековье, нет.
Вместе с тем хазарская эпоха не прошла для Восточной Европы бесследно (равно как не прошли бесследно гуннская и аварская эпохи {224} для Европы Центральной — для славян и венгров): наследницей Хазарин в раннесредневековую эпоху стала (отчасти — см. ниже) Русь, а затем — Золотая Орда, власть которой распространилась в тех же пределах, что и власть Хаза-рии в период могущества. В сложных отношениях соперничества и партнерства с Хазарией вы-ступала не только Русь, но и другие народы и государства Восточной Европы и Евразии, в пер-вую очередь Алания и Волжско-Камская Болгария.
КАВКАЗСКАЯ АЛАНИЯ
И НАРОДЫ СЕВЕРНОГО КАВКАЗА В VI—X ВВ.
Арабские географы X в. помещают на Кавказе 72 народа: это, конечно, не точное число этносов, обитающих в регионе, а общее представление о множестве «языков», населявших Кав-каз, — цифры 72 соответствуют числу «языков» — строителей вавилонской башни. Этническое разнообразие соответствовало самой природе Кавказа, разделенного естественными границами на множество регионов, где обитали разные племена. Но отнюдь не все они были известны древним и средневековым авторам. Одним из самых могущественных и известных народов Кавказа ал-Масуди считает аланов. Согласно передаваемым им легендам, иранский шах Ану-ширван в VI в. воздвиг стену у Дербента (Баб-ал-Абваб), чтобы удерживать хазар, аланов, раз-личных тюрков, жителей Сарира и другие народы, а в еще более древние времена мифический правитель Ирана Исфандияр основал Аланскую крепость — «Аланские ворота», Дарьял, чтобы не пускать аланов в Закавказье.
Потомки скифо-сарматского населения евразийских степей аланы, походы которых в союзе с германцами, гуннами и другими народами потрясли в эпоху Великого переселения сре-диземноморский мир, в первых веках н. э. прочно освоили степи и предгорья Северного Кавка-за, подчинив и частично ассимилировав местное население. Прокопий Кесарийский [Война с готами VIII, 3] свидетельствует, что аланы занимают «всю страну, которая простирается от пределов Кавказа до Каспийских ворот» (Каспийскими воротами этот автор считал Дарьял). Там аланы перешли к отгонному скотоводству и земледелию (в том числе восприняли у мест-ного населения навыки террасного земледелия на склонах гор), основали многочисленные ма-лые и крупные укрепленные поселения. На равнинных землях Ставропольской возвышенности, в долинах Кумы, Терека, Сунжи преобладали т. н. земляные городища с валами и рвами из зем-ли, глины и кирпича-сырца, в Центральном Предкавказье — т. н. каменные городища со сло-женными из камня стенами и башнями, хозяйственными и жилыми постройками. Сеть укреп-ленных поселений контролировала горные выпасы и позволяла в случае вражеского нашествия увести население и скот в горы. {225}
 
Амулеты аланов Северного Кавказа (Степи Евразии. С. 181)
На рубеже VII—VIII вв. на некоторых поселениях появляются редкие юртообразные жилища и керамика, свидетельствующая о присутствии тюркских (болгарских) групп; наряду с характерными для алан катакомбными погребениями распространяются скальные гробницы и грунтовые ямы, также связанные с перемещениями тюркского населения в {226} эпоху хазар-ского господства. Однако собственные культурные навыки не только позволили аланам пере-жить нашествия гуннов и других народов евразийских степей, но и сыграли важную роль в ста-новлении культуры Хазарского каганата и даже Волжской Болгарии. Многочисленные памят-ники аланской культуры на Северном Кавказе существуют нередко с III по IX век и дольше.
Аланы, как и прочие «варварские» народы Евразии, должны были маневрировать между великими державами раннего Средневековья — Византией и Сасанидским Ираном, затем — Арабским халифатом; предполагают, что внутри аланского племенного объединения существо-вало две группировки — проиранской и проромейской ориентации, — образовавшиеся на тер-ритории Северного Кавказа к VI в н. э. Восточные аланы контролировали Дарьяльский проход, ведущий в зависимое от персов грузинское царство Картли. Западное объединение алан сфор-мировалось в верховьях Кубани, вблизи западногрузинского государства Лазики и Абхазии, бывших под контролем Византии. Поэтому Западная Алания также входила в сферу византий-ского влияния и часто выступала в качестве союзника Византии: не случайно в 558 г. авары об-ратились к царю западных алан Сарозию с просьбой установить дружественные контакты с Ви-зантией ([Ковалевская 1984, 133 и сл.]; ср. [Кузнецов 1992, 85 и сл.]). Напротив, восточные ала-ны в составе иранских войск вторглись в 550—551 гг. в Колхиду, подвластную Византии, и позднее (576 г.) заключили (вмести с савирами) выгодный договор, получив от Византии откуп больший, чем те деньги, что платили им персы. Юстиниан II стремился в начале VIII в. исполь-зовать аланов против абасгов и лазов — абхазов и населения Западной Грузии, отложившихся от Византии [Чичуров 1980, 65—67]. Интерес к Алании был силен не только в силу ее стратеги-ческого положения на Кавказе, но и потому, что в результате войн, которые вел Иран, изменил-ся маршрут Шелкового пути, который проходил теперь к византийским портам Северного При-черноморья через Аланию (не случайно в могилах аланской знати обнаружены шелковые одея-ния среднеазиатского происхождения).
К середине VIII в. аланы оказались под властью Хазарского каганата — они почти не упоминаются в византийских источниках VIII— IX вв. Археологами отмечено появление па-мятников салтово-маяцкой культуры с очевидными тюркскими чертами в междуречье Кубани и Терека — хазары стремились к летним пастбищам Приэльбрусья и контролю над Шелковым путем [Кузнецов 1997, 164 и сл.]. Но Византия использует свои традиционные связи с аланами в период обострения отношений с Хазарским каганатом и Дунайской Болгарией: когда в 917 г. болгары стали угрожать Константинополю, патриарх Николай Мистик в своем послании царю Симеону пригрозил нашествием турок (венгров), печенегов, руси, аланов и «других скифских племен». К ре-{227}альным политическим успехам того же патриарха можно отнести крещение Западной Алании (при содействии правителя Абхазии) в начале X в. В результате Византии удалось спровоцировать конфликт алан с иудейской Хазарией в 932 г., упомянутый Кембридж-ским документом: аланы потерпели поражение и, по ал-Масуди, вынуждены были изгнать ви-зантийских священников (по данным еврейского документа они даже приняли иудаизм). Отказ от христианства был недолгим, ибо в середине X в. император Константин Багрянородный в сочинении «О церемониях византийского двора» именует правителя Алании «духовным сы-ном» и удостаивает грамот с золотыми печатями, что приравнивает Аланию к таким христиан-ским государствам, как Болгария и Армения. О существовании аланской митрополии известно с конца X в. В том же X в. в Западной Алании начинается церковное строительство, центром епархии становится, вероятно, городище Нижний Архыз в верховьях Кубани, которое отожде-ствляется со столицей Алании, упомянутой ал-Масуди — городом Магас (Маас); Алания вхо-дит в круг христианских государств Причерноморья [Кузнецов 1992, 102—122; Иванов 2003, 178—190].
В описании ал-Масуди царь аланов (ал-Лан), помимо столицы Магас (иранск. ‘Вели-кая’), владеет многими замками и резиденциями, в которые время от времени наезжает: этот быт характерен для правителей раннесредневековых государств — от империи Каролингов до Руси и Хазарии. В X в. в Алании действительно формируется сеть каменных крепостей, при строительстве которых византийские традиции повлияли на местную технику. Царь Алании поддерживает матримониальные связи с царем Сарира, с ним в дружбе пребывает горная об-ласть Гумик, которую связывают с современными землями лакцев, народа, говорящего на язы-ке нахско-дагестанской группы и в прошлом именовавшегося кази-кумух, по имени главного поселения Кумух (название древней области сохранилось в этнониме тюркоязычного народа кумыки). Соседний же с аланами народ кашак (адыги) не имеет царя и исповедует языческую религию, а от могущественных аланов его спасают только укрепленные поселения. Константин Багрянородный (гл. 43) свидетельствует о том, что аланы совершают набеги и на более отда-ленную от них адыгскую область между Кубанью и Никопсисом, именуемую в греческих ис-точниках Зихией; зихи вынуждены скрываться от аланов на островах в Черном море. Царь алан, по ал-Масуди, главенствует также над абхазами. Очевидно, что правители алан стремились об-рести выход к морю.
Аланское государство существовало до монголо-татарского нашествия XIII в. После та-тарского разгрома аланы составили этноязыковую основу нового ираноязычного народа Кавка-за — осетин. Но влияние аланов на этническую и языковую историю народов Северного Кав-каза было значительно более широким и указывает, в частности, на {228} взаимодействие ира-ноязычных и тюркоязычных этносов, в том числе предков тюркоязычных карачаевцев и бал-карцев: само имя балкарцев, вероятно, родственно этнониму болгары, названию раннесредне-вековых соседей аланов.
В целом на Северном Кавказе рубежа I и II тыс. н. э., при всей традиционной пестроте этнической ситуации, прослеживаются те же тенденции развития этнических культур, которые наблюдались и в более ранние эпохи: на юго-западе преобладают адыгские племена (зихи и ка-соги средневековых источников), центральную часть занимают аланы, а горные области — гор-ские народы вайнахов (предки чеченцев и ингушей), на востоке в Дагестане — в областях Се-рир, Гумик и др. — предки аварцев, лакцев, лезгин, даргинцев и др. народов жили вместе с тюркоязычными племенами, проникавшими на север Дагестана с гуннской эпохи, в том числе с хазарами (в частности, городище Тарки возле Махачкалы предположительно отождествляется с Семендером). В степях Прикубанья обитали потомки оногуро-болгарского и хазарского пле-менного объединения (ср. [Гадло 1979, 199—209; Кузнецов 1997).
ВОЛЖСКО—КАМСКАЯ БОЛГАРИЯ И НАРОДЫ ПОВОЛЖЬЯ
Проникновение тюркоязычных кочевых племен в лесостепные районы Среднего Повол-жья и междуречье Волги и Камы было непосредственно связано с миграционными процессами в евразийской степи, в первую очередь — в Хазарии. Предполагают, что племена болгар (бул-гар) стали проникать в Среднее Поволжье еще в эпоху начальной экспансии хазар, когда бол-гарское объединение в причерноморских степях (Великая Болгария) распалось и часть болгар (в последней четверти VII в.) откочевала за Дунай, часть — в Поволжье. Ранние болгарские па-мятники появляются в районе Самарской Луки в середине VII в.: вторжения болгар и других кочевников, видимо, положили конец существованию здесь упомянутой балто-славянской именьковской культуры [Багаутдинов и др. 1998, 167 и сл.] 1, носители которой, по предполо-жению В. В. Седова, мигрировали в левобережье Днепра, и способствовали передвижению венгров в степи. Арабский автор 30-х гг. X в. ал-Истахри именует Волжскую Болгарию «Булга-ром Великим» и отличает волжских болгар от «внутренних» (т. е. ближайших к Средиземномо-рью) — дунайских, которые приняли христианство. Миграции болгарских племен продолжа-лись в периоды кризисов — арабо-хазарских войн, меж-{229}племенных конфликтов внутри Хазарии в IX в.: по данным археологии — болгарских могильников в Среднем Поволжье, — последняя миграционная волна была наиболее интенсивной.
О непосредственной связи тюркоязычных кочевников Волго-Камского междуречья с племенами Хазарии свидетельствует этнонимия: арабский автор начала X в. Ибн Русте (Ибн Руста) пишет, что болгары (в Волжско-Камской Болгарии) разделяются на три группы — берсу-ла, эсегел и собственно болгар: племена берсула явно связаны с барсилами, древнейшими сосе-дями хазар. Эсегел (икиль, эскел) упомянуты также (наряду с племенем баранджар, напоми-нающем о хазарском городе Баланджар на Кавказе) главным автором, описывающим Волжскую Болгарию, — арабским дипломатом Ахмедом Ибн Фадланом, который совершил путешествие в эту страну в 921/922 г.: Ибн Фадлан прибыл в ставку (кочевье) «царя» болгар, куда царь при-звал народ, именуемый суваз, но часть этого народа с самозванным вождем не подчинилась болгарам, другая же часть, во главе с правителем племени эскел, повиновалась [Ковалевский 1956, 139]. Имя народа суваз (сван, суан) может читаться как сувар — народ, упоминаемый ря-дом с болгарами хазарским царем Иосифом: по происхождению этот народ явно связан с сави-рами на Северном Кавказе.
Согласно восточным источникам языки хазар, болгар и савиров-сувар были близкород-ственными. Реликты этих языков усматривают в тюркском языке чувашей — народа в Среднем Поволжье: сам этноним чуваш возводится к названию суваз.
Сувар — название одного из крупных городов Волжской Болгарии, наряду со столицей Болгар (Булгар) на берегу Волги. Несмотря на то, что болгарская аристократия во главе с самим царем (как и хазарский каган) сохраняла традиции кочевого быта, болгары в лесостепи интен-сивно переходили к комплексному земледельческо-скотоводческому хозяйству, так что Ибн Русте писал уже о том, что болгары — земледельческий народ, возделывают пшеницу, ячмень, просо и другие культуры. Этому переходу способствовали контакты с местными земледельче-скими поволжско-финскими племенами — мордвой и марийцами — черемисами, которых царь Иосиф упомянул в числе своих данников. Археологические материалы обнаруживают синтез культур болгарской и финно-угорских на одних и тех же памятниках Волжско-Камской Болга-рии (см. [История татар, 185—218]). К X в. на перекрестке международных путей — речного Волжского (см. [Великий Волжский путь 2001]) и караванного, связующего Среднюю Азию (державу Саманидов) и Восточную Европу, в том числе Болгар и Киев, — возникли города.
Доходы государства Болгар (Булгар, Болгария), возникшего к X в. в Среднем Поволжье, как и Хазарии и других раннесредневековых государств, складывались из торговых пошлин (десятины) и даней, которые правитель брал лошадьми и мехами. Меха привозила в Болгар русь, но {230} болгары сами стремились контролировать регионы, богатые пушниной, о чем
 
Древности волжских болгар (Степи Евразии. С. 166)
свидетельствуют описания путешествий болгарских купцов в страну вису за мехами соболей и черных лисиц: под народом вису усматривают летописную весь, предка финского народа веп-сы. О связях Болгарии с областями муромы, Верхнего Повожья и Белоозера — земель веси — свидетельствуют находки болгарской керамики (с X в.: ср. [Голубева 1969]). Другой регион, ко-торого достигали болгарские {231} купцы, — земли народа йура — летописная Югра, Зауралье: там обитали обские угры — ханты и манси, с которыми велась торговля: одежда, соль и другие вещи обменивались на меха при посредстве знаков и тайно, так как «дикий народ йура» боялся зла от чужаков (позднее сходные торговые отношения новгородцев с югрой упоминает русская летопись). В Нижнем Приобье действительно находят много болгарских вещей X—XIV вв. По-добно Хазарии, в Болгарии с X в. началась чеканка серебряной монеты — подражаний араб-ским дирхемам.
Государство Болгария находилось в сложных отношениях с Хазарским каганатом, вла-ститель которого считал правителя болгар своим вассалом. «Царь» Алмуш, к которому прибы-ло из Багдада посольство с секретарем Ибн Фадланом, платил дань мехами царю хазар, его сын был заложником в Итиле, а дочь насильно была взята в гарем хазарского правителя — таковы-ми были обычные отношения вассалов и сюзеренов в раннесредневековых государствах. Пра-витель болгар сохранял тюркский титул эльтебер, который был ниже титула каган («царем» — арабск. малик — именуют его, как и прочих правителей Восточной Европы, восточные источ-ники). Вместе с тем Алмуш уже принял ислам (видимо, не без посредства хазарских — итиль-ских — мусульман) и отправил посольство в Халифат с просьбой не только прислать наставни-ков в новой религии, но и построить крепость, что было явно направлено против власти Хаза-рии (ср. [Фахрутдинов 1984; Новосельцев 1990, 197 и сл.]).
Интересно, что Ибн Фадлан именует болгарского правителя «царь ас-сакалиба» — царем славян. Арабы (в том числе ал-Масуди) могли использовать заимствованный ими у греков книжный термин ас-сакалиба как обозначающий не только славян, но и все население Восточ-ной и особенно Центральной Европы (включая немцев и венгров), однако у Ибн Фадлана тако-го расширительного толкования нет. Возможно, в соответствии с традициями «кочевых госу-дарств», болгары считали своими подданными славян с тех времен, когда они господствовали в причерноморских степях, — со времен Великой Болгарии и пеньковской культуры. Эта истори-ческая традиция была тем более актуальна в момент приема посольства самого халифа, когда нужно было продемонстрировать могущество болгарского хана [Мишин 2002, 29—33].
Русь, видимо, использовала противоречия между Волжской Болгарией и Хазарским ка-ганатом, так как именно через Болгар — в обход Хазарии — стала поступать на Русь восточная монета, когда Каганат попытался установить экономическую блокаду Руси в конце IX — нача-ле X в. (см. ниже). В 965 г. князь Святослав вторгся в каганат через Оку и Среднее Поволжье, разгромив Болгарию, буртасов, а затем Хазарию (по данным Ибн Хаукаля). Древняя Русь, одна-ко, не смогла закрепиться на Средней и Нижней Волге. Попытка князя Владимира в 985 г. под-чинить болгар и обложить их данью закончилась неудачей, несмот-{232}ря на то, что он ис-пользовал федератов Руси — конницу торков — для похода. Показательны слова «Повести временных лет», передающие отношение русских к богатому восточному соседу: Владимир за-мечает, что болгары обуты в сапоги, и говорит, что те не будут платить дани — надо искать «лапотников». С болгарами был заключен мирный договор, сохранивший в древнерусской пе-редаче болгарскую «фольклорную» формулу: «Толи не будеть межю нами мира, оли камень начнеть плавати, а хмель почнеть тонути» [ПВЛ, 39]. Мирные отношения с болгарами, по лето-писи, имели важные для Руси последствия — в следующем 986 г. болгары прислали своих по-слов, призывая Владимира принять ислам. Настал черед Руси выбирать веру (см. ниже). С X в. установились прочные экономические и торговые связи Руси и Волжской Болгарии (см. сбор-ник: [Волжская Болгария и Русь]).
Государство Волжско-Камская Болгария, как и Кавказская Алания (у которой были свои разнообразные связи с Русью уже в средневековый период), не пережило монголо-татарского нашествия XIII в. Однако тюркоязычные болгары составили основу новых этносов, формиро-вавшихся уже в пределах Золотой Орды — чувашей и татар. {233}
ГЛАВА X
СЛАВЯНЕ И КОЧЕВНИКИ
В РАННЕМ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ:
ПРОБЛЕМА ЭТНОКУЛЬТУРНОГО СИНТЕЗА
Славяне и степные номады, по-преимуществу тюрки, были «обречены» на соседство и взаимодействие самим ходом истории. Их появление во всемирной истории, точнее — вторже-ние в нее, было практически одновременным, произошло в эпоху Великого переселения наро-дов, в V—VI вв. н. э. Общим для кочевников и славян воплощением мировой цивилизации и объектом вожделения была Римская империя и ее наследница Византия: прорвав границы им-перии, те и другие попали на страницы средневековых хроник. Не только богатства, накоплен-ные в империи (в «евразийской» перспективе — также в Китае, Иране и Халифате), но и блага цивилизации — римской (христианской), иранской, арабо-мусульманской, — были даны славя-нам и тюркам как бы в готовом виде. Это обусловило сложение общих черт в системе культур-ных ценностей и даже, как писал в 1925 году Н. С. Трубецкой [1995, 141—162], в «подсозна-тельной философской системе» (что ныне принято называть словом «ментальность»).
Действительно, первые исторические акты тюркских и славянских правителей, по опи-санию средневековых хроник, обнаруживают иногда удивительное сходство, не диктуемое тра-дициями собственно византийскими (дипломатическими, литературно-этикетными и т. п.). Со-гласно византийской Хронике Симеона Логофета (X век), болгарский (протоболгарский) хан Крум, опиравшийся на совместные силы болгар (протоболгар) и славян, в 811 году разбил ви-зантийскую армию, подошел к стенам Константинополя — Царьграда в славянской традиции — и, заключив мир, вонзил в Золотые ворота копье. Почти через столетие, в 907 году (согласно Начальной русской летописи — «Повести временных лет») русский князь Олег с дружинами руси и славян осадил Царьград, заключил выгодный для Руси мир и повесил щит на воротах Константинополя, «показуя победу» (культурологический анализ этих сюжетов см.: [Бадалано-ва-Покровская 1991]). Болгарский хан и русский князь, помимо традиционного для «варваров» договора о мире и дани с греков, добиваются «легитимизации» своих государств в центре им-перии при посредстве символического акта: они «отмечают» свою победу знаком на вратах Царьграда.
Славяне участвовали не только в походах тюркоязычных болгар и варяжской руси: со-гласно византийским источникам, с момента появ-{234}ления славян на дунайской границе империи в VI в. они действовали совместно с кочевниками. Составители «Свода древнейших письменных известий о славянах» [т. 1, 209—210, 227] отмечают, что у Прокопия Кесарийского упоминание «гуннов, склавинов и антов», обретающихся на Истре — Дунае, представляет со-бой «стереотипную формулу»: под гуннами у Прокопия понимаются разные народы распавше-гося гуннского племенного союза; склавины и анты — две группировки праславян VI—начала VII вв. Историографическая и историческая устойчивость этого объединения засвидетельство-вана и невизантийским — франкским — источником VII века: во «Франкской космографии» говорится о склавах, хуннах и винидах (венедах), обитающих на Дунае [Свод, т. 2, 398—400] .
Уже отмечалось (глава VII), что византийская и латинская (франкская) традиции по-разному именуют маргинальные группировки славянства: у греков это анты — этникон, имею-щий иранское (или тюркское) происхождение, в латиноязычных источниках — венеды (виниды и т. п.), традиционный античный этникон, употребляемый по отношению к славянам со времен Иордана. Этниконом, отражающим самоназвание славян — словене, — было имя склавины (склавы и т. п.): сами славяне не называли себя ни венедами, ни антами. Этникон гунны (хунны) во франкском источнике VII века относился уже, возможно, к аварам (как в «Хронике Фредега-ра», см. ниже), но, может быть, отражал и раннюю, доаварскую историческую ситуацию. Так или иначе греческие и латинские источники описывают ситуацию «извне», и «единство» славян и «гуннов» может быть связано с общим отношением к варварам, как к единой массе народов, обретающихся на границе империи.
При обращении хронистов к конкретным историческим событиям, естественно, описы-ваются конфликты и войны не только между славянами и кочевниками, но и между группиров-ками самих славян и внутри кочевых объединений. Так, анты, по данным Прокопия, в 545 году стали союзниками империи и не должны были позволять «гуннам» переходить Дунай [Свод, т. 1, 184], а авары, появившись на границах Византии, отправили в 558 году посольство в Кон-стантинополь, заключив союз с Юстинианом I против кутригуров-протоболгар; авары соверша-ли набеги и на антов. Союз же с Византией не помешал аварам вместе со славянами («гунны и склавы» в Хронике Иоанна Малалы — [Свод, т. 1, 268 и сл.]) — в следующем 559 году совер-шить поход во Фракию, провинцию Византии, и т. п.
Естественно, собственно славянские источники, прежде всего «Повесть временных лет», предлагают совершенно иной взгляд на отношения славян и кочевников. Не следует забывать, что это в первую очередь взгляд христианского книжника, живущего в эпоху борьбы с поло-вецкими набегами (конец XI — начало XII в.): кочевники для него — {235} враги и «поганые» (язычники). Но Начальная летопись синтезирует и ранние славянские предания, и византий-скую традицию (как образец). Вслед за описанием расселения славян от Дуная («где ныне Угорьска земля и Болгарьска») летописец повествует о приходе на Дунай болгар «от скуф, рек-ше от козар»: они стали «населници» славянам. Далее речь идет о завоевательных походах «при Ираклии царе» белых угров, которые «наследиша» землю славянскую на Дунае и, наконец, о насильниках обрах-аварах. Белые угры — хазары — здесь смешаны с черными уграми — венг-рами, действительно занявшими славянские земли на Дунае («где ныне Угорьска земля») в конце IX—X веке. Нет и правильной последовательности в изложении исторических событий — болгары пришли на Дунай около 680 года; хазары — белые угры — заключили союз с Ви-зантией в 626 г. при императоре Ираклии, когда иранский шах Хосров попытался создать анти-византийскую коалицию «западных гуннов» — аваров, болгар и славян. В результате очеред-ной поход на Византию совершили авары со славянами, потерпевшие поражение под стенами Константинополя, о чем сообщают византийские источники, в том числе и известный состави-телю «Повести временных лет» «Бревиарий» («Летописец вскоре») патриарха Никифора ([Чи-чуров 1980, 58—59]; см. также ниже), но русского летописца интересует иной сюжет, связан-ный с аварами (см. об источниках рассказа: [ПВЛ, 392]).
Выше (глава VII) уже приводился летописный рассказ о том, как обры «воеваху на сло-венех и примучаша дулебы, сущая словены, и насилие творяху женам дулебьским»: далее сле-дует знаменитое предание об аварах, которые запрягали в свои телеги дулебских жен вместо волов и коней. Это — едва ли не древнейший славянский эпический сюжет. Характерно и его завершение: «Быша бо обре телом велици и умом горди, и Бог потреби я, и помроша вси, и не остася ни един обрин. И есть притча в Руси и до сего дне: погибоша аки обре». Встреча с ава-рами действительно оказалась для славян эпическим «первособытием»: имя авар — обров стало именем первобытных великанов в славянском фольклоре; ср. имя алангасаров — великанов в фольклоре народов Поволжья, восходящее к этнонимам аланы и хазары, огузов в Армении и т. п.
Но в исторической перспективе для русского книжника традиционный мотив великанов, истребленных Богом, приобретает значение лейтмотива в отношениях Руси и кочевников. Ле-тописный сюжет о хазарах, которые потребовали дани с днепровских полян, завершается исто-рическим итогом — русские князья владеют хазарами «до сего дня». О печенегах, окончательно разбитых Ярославом Мудрым у Киева в 1036 году, говорится, что остатки их скитаются неве-домо где до сего дня. О торках, на которых пошли с бесчисленным войском князья Ярославичи в 1060 году, говорится, что они бежали и «помроша бегаючи, Божьим гневом гоними». И уже в заключительной части Начальной летописи {236} Нестор повествует о победе коалиции рус-ских князей во главе с Владимиром Мономахом над половцами в 1111 году: ангелы Божии во главе русского воинства избивали «поганых» [Чекин 2000].
Мотив степи как Дикого поля и извечной борьбы со степняками стал доминирующим и в русской историографии, и в эпическом народном сознании: татарское нашествие XIII в. сохра-нилось в былинной памяти, и татары стали эпическими врагами par excellence, заслонив полов-цев и других степняков (впрочем, в эпическом контексте сами татары могли заменяться «лит-вой» и другими иноземцами). Возникшая в качестве альтернативы этой традиции концепция евразийства в итоге, в своих исторических устремлениях, как это ни парадоксально, мало чем от нее отличалась. Конечно, евразийцами признавалась конструктивная роль кочевых госу-дарств в истории Российского государства, и евразийская перспектива совместного развития этой государственности славянскими и тюркскими народами считалась единственно возмож-ной, но для строительства этой новой всемирной империи не доставало «самой малости» — единой идейной основы, каковой, по концепции евразийства, могло быть только православие. На утопичность этой концепции, требующей от тюркских народов, по сути, отказа от своей са-мобытности, указывали уже первые критики «евразийского соблазна» — Г. В. Флоровский [1993, 256 и сл.], П. М. Бицилли [1993, 283 и сл.].
Безусловно, результаты реального исторического взаимодействия славянских, иранских, тюркских и других этносов Евразии были несравненно разнообразнее и богаче, чем общие ис-ториографические схемы (см. из последних работ: [Евразийское пространство]). Это взаимо-действие предопределялось и «объективными» требованиями экономики степняков-скотоводов: развитие скотоводства требовало расширения кормовой базы, в том числе запасов зерна на зимних стойбищах, формирования полукочевых и оседлых форм быта (см. применительно к раннесредневековой эпохе: [Плетнева 1982]). Естественно, эти требования возрастали в про-цессе формирования государств: дань со славян и чинимые им «насилия», упоминаемые лето-писью, диктовались, по-преимуществу, этими требованиями. Видимо, не случайно, по свиде-тельству Менандра, во второй половине VI века авары убивали захваченных в плен кочевников-савиров, но славян оставляли в живых и требовали с них выкуп [Авенариус 1991, 27]. Земле-дельческая экономика славян, скотоводство и военизированная племенная организация кочев-ников «дополняли» друг друга в этом процессе.
При этом нельзя забывать и о наличии единых целей, которые объединяли славян и ко-чевников (и прочих варваров), во всяком случае в глазах византийцев: эти цели — перераспре-деление богатств, накопленных цивилизацией, в первую очередь Византией. Сложные и проти-воречивые отношения с Византией, использующей союз с одними варварами против других, заключающей с ними договоры и выплачивающей {237} вожделенную дань, «позволяющей» селиться в бывших римских провинциях и т. п., сопутствовали и сложению первых «варвар-ских» государств, и завершающей стадии тюркского и славянского этногенеза. Очевидно, что общетюркское, равно как и общеславянское самосознание складывалось в процессе этнокуль-турного противостояния и «диалога» варварских объединений с Византией и другими цивили-зациями; не меньшее значение для сложения этнического самосознания различных групп сла-вян и тюрков имели и отношения симбиоза и конфликта между этими общностями, относящи-мися к столь различным языковым семьям и хозяйственно-культурным типам.
Действительно, первые вероятные свидетельства присутствия славян на дунайской гра-нице Византии относятся к периоду, почти на столетие предшествующему первым упоминани-ям имени славяне (склавины) у Прокопия Кесарийского. Речь идет о детальном анализе извес-тий Приска о византийском посольстве 448 года к гуннам в Паннонию, в том числе об анализе некоторых реалий быта и общественной жизни населения Гуннской державы в правление Ат-тилы (см. Гиндин 1987; Свод, т. 1, 81 и сл., 161—169; Кланица, Тржештик 1991]). Приск не упоминает славян, но население, которое по языку отличается от гуннов (и от готов), он назы-вает скифами: скифы поставляют для посольства челны-однодеревки, которые они сами изго-товляют, и переправляют посольство через Истр; далее послы также переправляются на одно-деревках или на плотах, которые «скифы» возят за собой на телегах через заболоченные про-странства. Вместо пшеницы у них — просо, а «вместо вина — медос, называемый так по-туземному».
Слависты давно (во всяком случае, со времен Л. Нидерле) обратили внимание на то, что просо и мед — традиционные компоненты славянской кухни; медос у Приска, видимо, дейст-вительно можно «рассматривать, как греческую фиксацию праслав. *medъ» (Свод, т. 1, 93). Не менее интересно то обстоятельство, что поставка однодеревок и переправа через реки были традиционным занятием славян: они и переправляли конницу кочевников, и сами участвовали в морской осаде византийских городов — ср. описание переправы авар через Истр и Саос у Фео-филакта Симокатты (VI; III, 9 и VI; IV, 1—5 — о событиях 584—585 гг.) и описание осады Кон-стантинополя аварами и славянами в 626 году в «Бревиарии» патриарха Никифора. Мы можем заключить, что эта славянская традиция складывалась независимо от потребностей кочевников, ибо те же услуги славяне оказывали в середине X века и руси, срубая в своих лесах однодерев-ки и сплавляя их по рекам для подготовки похода на Византию [Константин Багрянородный, глава 9].
К тексту того же Приска восходит и описание похорон Аттилы (453 г.) у Иордана: после оплакивания гунны устраивают наверху кургана «великое пиршество, которое они сами назы-вают страва». Наиболее приемлемой этимологией этого обозначения обрядовой трапезы при-{238}знается славянская. Конечно, при отсутствии упоминания о собственно славянах, равно как и при отсутствии ощутимых следов раннего пребывания славян в Паннонии, трудно оце-нить реальное участие праславян в строительстве Гуннской державы. Но характерен сам «ин-тернациональный» контекст предприятий и ритуалов этого государственного образования: так строились и позднейшие раннефеодальные государства, их памятники — поселения и особенно могилы вождей — синтезировали различные этнокультурные импульсы. В результате трудно различить гуннские, готские (при том, что само имя Аттила, вероятно, имеет готское происхо-ждение) и «славянские» элементы в описании похорон Аттилы.
Точное типологическое соответствие участию трех этнокультурных компонентов в воз-ведении погребального памятника вождю представляет собой обрядность «княжеского» курга-на, расположенного на противоположном — северо-восточном — пределе того ареала, где осуществлялось взаимодействие славян и кочевников. Это курган Черная могила в Чернигове, насыпанный в 60-е годы X в. над кремацией представителя русского княжеского рода «варяж-ского» происхождения: в его обрядности, помимо скандинавских и славянских черт, прослежи-вается кочевнический (салтовский) обычай укладывать конское снаряжение, оружие и доспех в груду («трофей») на кострище, а драгоценные серебряные оковки ритонов украшены в постса-санидском стиле: одна из оковок несет хазарский изобразительный сюжет (см. ниже главу XI).
В этих хронологических (VI—X вв.) и территориальных (Центральная Европа — Сред-нее Поднепровье) пределах археология дает многочисленные примеры этнокультурного синте-за славянских и кочевнических традиций. Ранний и, может быть, даже исходный пример такого синтеза — пеньковская археологическая культура VI—VII вв., распространенная в юго-восточном ареале праславянских культур от Подунавья до Среднего Поднепровья (в том числе и на левобережье вплоть до Северского Донца) и большинством исследователей приписывае-мая антам. Керамический комплекс этой культуры включает, помимо специфической пеньков-ской посуды, «классическую» славянскую керамику типа «Прага—Корчак», а также сделанную на гончарном круге керамику пастырского типа, позднее — с конца VII в. — салтовскую посу-ду, характерную для болгаро-аланского населения Хазарского каганата. Соответственно, в до-мостроительстве пеньковской культуры на одних и тех же поселениях также прослеживаются две традиции — «славянская» с полуземлянками и печами и кочевническая с юртообразными жилищами.
Для комплекса украшений пеньковской культуры, называемых со времен А. А. Спицына «древностями антов», также характерен синтез традиций прикладного искусства — от пальча-тых фибул, свойственных славянским (и германским) древностям, до фигурок из Мартыновско-го {239} клада, аналогии которым известны в широких пределах, от Северного Кавказа до По-дунавья. Крупнейшим центром в ареале пеньковской культуры было Пастырское городище на р. Сухой Ташлык в бассейне Тясмина: там производилась гончарная керамика, орудия земледе-лия, найдены клады ювелирных изделий. Наличие на городище славянских и кочевнических древностей позволяло исследователям усматривать в Пастырском центр болгар-кутригур (М. И. Артамонов), центр Великой Болгарии и даже ставку хазарского кагана (Д. Т. Березовец — ср. обзор: [Приходнюк 1990; Гавритухин, Обломский 1996, 144 и сл.]).
В целом пеньковская культура обнаруживала близость типично славянским памятникам культуры Прага—Корчак, что соответствует характеристике древних авторов, писавших о единстве культуры антов и склавинов, и включала элементы кочевнической — алано-болгарской — культуры, что было свойственно маргинальным группировкам славян во все эпо-хи. Само название анты, если следовать Ф. П. Филину, имеет иранское происхождение и озна-чает ‘живущие на окраине’ (характерная для славян этнонимия — ср. выше о кривичах, укра-инцах и т. п.); Г. В. Вернадский [1996, 198 и сл.] настаивал на иранском — асском — происхо-ждении предводителей славян-антов, носивших, по его мнению, иранские имена. А. И. Попов [1973, 34—37] предлагал тюркскую — аварскую — этимологию, согласно которой анты озна-чало ‘союзники’.
 
Украшения из Мартыновского клада
Тяготение кочевников к центрам оседлости («от кочевий к городам» — [Плетнева 1967]) было свойственно эпохе формирования ранних государств и порождало различные формы син-теза кочевнической и земледельческой культур. Конечно, в первую очередь эксплуатировались богатства соседних цивилизаций: знаменитый аварский «клад» золотых сосудов и других пред-метов из Надьсентмиклош отражает (как и аналогичный ему Перещепинский) не только визан-тийские и иранские связи авар, но и способность мастеров Аварского каганата создавать собст-венные мотивы и образы, синтезируя традиции древних цивилизаций. При этом, помимо грече-ских надписей, на одном сосуде имеется надпись, сделанная греческими буквами, но не на гре-ческом языке: по мнению Е. А. Хелимского [2000, 268], язык этот относится к тунгусо-маньчжурским. Аварская культура на Дунае питается византийскими и германскими импульса-ми (возникает собственный вариант звериного стиля — см. [Дайм 2002]), но воспринимает и традиции славянского населения. В частности, авары в VII в. заимствовали традиции домо-строительства — полуземлянки — у славян; при этом на одном из аварских селищ полуземлян-ки располагались полукругом — планировка, несвойственная славянским поселениям, но напо-минающая планировку кочевого лагеря, состоящего из юрт [Эрдели 1986, 328—330]. На авар-ских поселениях обнаружены орудия земледелия и зерно. О славяно-аварском симбиозе свиде-тельствуют и материалы могильников, в частности Девинской Новой Веси (в черте Братисла-{240}вы), где наряду с аварскими трупоположенями с середины VII в. появляются славянские трупосожжения с керамикой пражского типа.
В результате в пределах Аварской державы на территории Венгрии, Словакии, Слове-нии, Воеводины, Далмации формируется своеобразная аваро-славянская культура [Седов 2002, 228—244]. Франкская «Хроника Фредегара» (VII в.) дает уникальное описание взаимодействия славянского и аварского этносов в Аварской державе. Славяне, называе-{241}мые винидами, были в подчинении у авар, называемых гуннами: во время войны авары стояли перед лагерем, славяне же сражались с врагами; авары вступали в бой, чтобы решить исход сражения. Приходя ежегодно на зимовку к славянам, авары брали в наложницы славянских дочерей и жен (о «гос-теприимном гетеризме» у «скифов» сообщает и Приск при описании посольства к Аттиле); кроме того, славяне платили аварам дань (Фредегар IV, 48). В принципе описание аварского ига совпадает с данными ПВЛ о насилиях, чинимых славянам и дулебским женам (ср. [Свод, т. 2, 367—380—382]). Данные археологии, однако, делают очевидными «законные» брачные узы, связующие авар и «славянских жен»: на могильнике Покасенетк с аварскими мужчинами, по-гребенными по обряду ингумации, хоронили женщин-славянок (?), которых кремировали, а кости складывали в урны пеньковского облика [Вакуленко, Приходнюк 1990, 94]. Вероятно, авары привели с собой в Паннонию союзников — антов из Восточной Европы (ср. [Литаврин 1999, 557—567]). Результатом этого симбиоза аваров и славян, по некоторым предположениям (О. Прицак, Г. Лант), были распространение славянского языка как lingua franca и даже консо-лидация праславянской этнолингвистической общности.
Подобные отношения со славянами, по-видимому, сформировались и у болгар: во вся-ком случае, при Аспарухе они покорили за Дунаем на Балканах славянские племена, называе-мые «семь родов», и племя северов, расселив их на западе и юге на границах Аварии («Хроно-графия» Феофана, 679/680 гг.). Этнокультурный синтез славян и болгар (протоболгар) прохо-дил в общем в тех же формах, что и в Аварском каганате, но воздействие славянской и, естест-венно, византийской культуры на кочевников уже с VIII в. здесь было более интенсивным: аулы болгарских ханов, в том числе столица Плиска, строились уже с использованием византийских и, шире, ближневосточных традиций, хотя и в Плиске сооружались юртообразные жилища [Рашев 1987, 31]. Различными были погребальные традиции: кочевники хоронили умерших, славяне — сжигали; но керамика в некрополях была одна и та же. Протоболгары стали интен-сивно переходить к оседлости уже в VIII в. Мощный славянский субстрат предопределил судь-бы протоболгарского компонента: после христианизации Болгарии (860 г.) от ассимилирован-ных славянами протоболгар-кочевников сохранился сам политоним — название государства, от которого происходит и современное название славянского народа — болгары; правители этого государства претендовали на византийский царский титул, отказавшись от тюркского титула хан, но в болгарской социальной лексике сохранилось тюркское наименование высшего правя-щего слоя — боляре [Литаврин 1999, 192 и сл.].
Предполагают, что сходный вклад в социальную терминологию славян был сделан и аварами: у сербов, хорватов, видимо, в Великой Моравии (а также у болгар) правители отдель-ных областей именовались тюр-{242}кскими титулами жупан и бан [Наумов 1985, 194; ср. Свод, т. 2, 430— 433]. Не менее существенной для понимания механизмов этнического и соци-ального взаимодействия славян и тюрков представляется история титула каган, хакан, который унаследовали от правителей Тюркского каганата ханы авар и хазар. Этот титул главы разно-племенного объединения приравнивался к императорскому: недаром правомерность употреб-ления этого титула правителями авар, хазар, норманнов и болгар специально обсуждалась в пе-реписке Людовика Немецкого и византийского императора Василия (871 г.). Под норманнами в послании Людовика следует понимать русь: русские князья с середины IX в. претендовали на титул каган, а после разгрома Хазарского каганата в 60-е гг. X века присвоили этот титул: со-гласно «Слову о Законе и Благодати» Илариона (сер. XI в.), каганами именовались Владимир Святославич и Ярослав Мудрый.
Первые русские князья претендовали не просто на титул, но и на хазарское наследие в Восточной Европе: первый государственный акт Олега, утвердившегося со своей «варяжской» русью в Киеве в конце IX в., — присвоение дани, которую брали хазары со славянских племен Среднего Поднепровья. Ареал этой дани, которую, согласно «Повести временных лет», хазары брали с полян, северян и радимичей, очерчивается достаточно определенно по данным археоло-гии: это ареал волынцевской культуры VIII — первой половины IX в. в Деснинском Левобере-жье Днепра и киевском Правобережье. Волынцевская культура обнаруживает те же формы син-теза славянских и кочевнических древностей, что и предшествующая ей пеньковская: на посе-лениях соседствуют полуземлянки и юртообразные жилища, славянская и салтовская керамика и т. п. В недавних работах волынцевская культура приписывается полянам [Петрашенко 1994], хотя летопись помещает их лишь в районе Киева, и даже «русам» [Седов 2002, 255 и сл.], хотя русь в Приднепровье неизвестна источникам ни первой половины IX, ни, тем более, VIII в., на-конец, савирам [Приходнюк 2000], что актуализирует тюркские компоненты волынцевской культуры. Уже из приведенных работ очевидно, что «пограничные» культуры, к каковым при-надлежат, в частности, пеньковская, волынцевская и именьковская, синтезируют разные тради-ции, их генезис и судьбы остаются дискуссионными: ср. прямо противоположные суждения об импульсах формирования волынцевской культуры, идущих с востока — в результате переселе-ния носителей именьковской культуры (В. В. Седов) — и идущих с запада, от правобережной культуры Луки Райковецкой (И. О. Гавритухин, А. М. Обломский). Ситуация этнокультурного синтеза, характерного для волынцевской культуры, в целом отражает ту историческую ситуа-цию, которая описана в «Повести временных лет»: хазары собирали дань с разных племен (во-лынцевская культура в целом близка последующей северянской роменской культуре), сам сла-вяно-кочевнический симбиоз свиде-{243}тельствует о разрушении традиционных племенных структур. Дружина русских князей в X в. обосновывается в этом же среднеднепровском регио-не, и он становится раннесредневековым доменом киевского князя — Русской землей в узком смысле с главными центрами в Киеве, Чернигове и Переяславле (см. ниже главу XI).
В самом Киеве в X веке существовал городской район, называвшийся Козаре (Хазары), где жили также христиане и обитала еврейско-хазарская община, отправившая из Киева знаме-нитое письмо X века, которое очутилось, в конце концов, в Каире [Голб, Прицак 2003]. Рас-сматривать присутствие этой общины и даже целого квартала в Киеве как свидетельство хазар-ского господства (вслед за О. Прицаком) совершенно неправомерно. Дело не только в том, что это противоречит прямым данным русской летописи и восточных источников о Киеве как рус-ском городе, где правит русский князь. Дело в том, что ситуация в Киеве близка ситуации в столице самой Хазарии Итиле, где также сосуществуют еврейско-хазарская, мусульманская (хорезмийская), христианская и языческая славяно-русская общины (ср. упомянутое описание ал-Масуди). Этнокультурный синтез, характерный для кочевнических и земледельческих об-ществ, способствовал становлению у них городской цивилизации. Данные Константина Багря-нородного, в частности о венграх (гл. 38), демонстрируют те характерные для отношений сла-вян и кочевников обстоятельства, при которых эти отношения не сводились к господству и данничеству: венгры, если опираться на эти данные, заимствовали у славян важные термины, означающие военного предводителя и закон (см. также о славянских и тюркско-славянских за-имствованиях, относящихся, по преимуществу, к эпохе после обретения новой родины: [Хелим-ский 2000, 404 и сл.]). Венгерский вождь Леведия назван первым из «воевод» (;;;;;;;), но ар-хонтом был избран Арпад, которого по обычаю — «закану» (;;;;;;) хазар венгры подняли на щите. Характерно, что и печенеги приносили грекам клятвы по своим «законам»: славянский «закон» стал термином международного права («закон русский» признавался в Константинопо-ле в X в., судя по договорам руси с греками: [ср. Константин Багрянородный. С. 290, коммента-рий 5]).
Древнерусская социальная терминология также обнаруживает черты синтеза славянской, тюркской и скандинавской традиций: титулом правителя наряду со славянским князь остается каган; старшая дружина князя именуется славянским термином мужи или тюркским бояре (см. подробнее ниже в главе XI). В этом отношении Русь оказывается наследницей того социального и этнокультурного механизма, который был «запущен» в период хазарского господства. Общие тенденции, прослеживаемые в механизмах этнокультурного синтеза, симбиоза славян и кочев-ников, приводили, однако, к разным историческим результатам. Гибель Аварского каганата под ударами франков Карла Ве-{244}ликого и исчезновение аварского этноса («погибоша аки об-ре»), исчезновение хазар, ассимиляция протоболгар (равно как и варяжской руси) славянами не означали того, что кочевые этносы были обречены раствориться в земледельческой славянской культуре, передав ей черты своего социального устройства. Пример сохранения этноса (языка) и культурной специфики в славянском окружении и в условиях восприятия славянской земле-дельческой культуры (наряду с тюркизмами) являют венгры, а на востоке ареала славяно-кочевнического взамодействия — волжско-камские болгары.
С другой стороны, опыт взаимодействия с кочевниками позволил восточным славянам пережить монголо-татарское нашествие и ордынское иго. Взаимодействие этносов, сформиро-вавшихся в средневековую эпоху, как мы видели, не сводилось к однонаправленным процессам господства и подчинения, конфликта и ассимиляции: спектр этого взаимодействия был шире, и наиболее ценным историческим уроком можно считать взаимный обмен достижениями разных культур. {245}
ГЛАВА XI
РУСЬ И НАРОДЫ ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЫ
В IX—X ВВ.
Включение славян, тюрков и древнейшей Руси во всемирную историю происходило на глазах сложившихся цивилизаций — Византии, империи Каролингов и Халифата. При этом происходило не только «политическое» столкновение народов, но и столкновение мировоззре-ний, что, естественно, нашло отражение в исторических памятниках.
На взгляд цивилизации, пришельцы — варвары, которым место на периферии — за гра-ницами культурного мира, «за Дунаем»: в границах цивилизации они могут оказаться, лишь бу-дучи на службе у средневековых государей. На этих условиях Византия допускала на свои зем-ли «варваров»: так, византийский император Ираклий разрешил поселиться на своих землях хорватам и сербам, чтобы те сражались с аварами [Константин Багрянородный, гл. 31]. Но и служба империи или западноевропейским государям не уравнивала славян — «варваров» — с наследниками Рима. Во франкской «Хронике Фредегара» рассказывается о посольстве короля франков Дагоберта к правителю первого славянского государства Само, который сам был франком по происхождению и в первой половине VII в. возглавил сопротивление славян натис-ку аваров. Франкский посол потребовал, чтобы Само и его народ служили Дагоберту. Само обязался стать со своим народом «людьми» Дагоберта, если тот «решит сохранять с нами дружбу». Посол заносчиво ответил: «Невозможно, чтобы христиане и рабы Божьи могли уста-новить дружбу с псами» [Свод, т. 2, 369].
Сами же «варвары» стремились внедриться по возможности глубже сначала в государст-венное пространство, затем в культурную модель цивилизации или, по крайней мере, воспроиз-вести у себя ее культурные стереотипы. Так, в «Повести временных лет» о легендарном родо-начальнике полян Кие говорится [ПВЛ, 9], что он «велику честь принял от царя», то есть был принят с почестями императором в Царьграде, как были приняты другие правители (см. ниже о приеме, которого удостоилась княгиня Ольга при Константине Багрянородном), а Киев, соглас-но русским книжникам [НПЛ, 103], назван в честь Кия, как Рим в честь «кесаря Рима» (Рому-ла), Александрия — в честь Александра и т. п. Со времен А. А. Шахматова было очевидно, что Кий — личность легендарная; может быть, это имя и восходит к имени славянского культурно-го героя, носителя жезла или палицы (таково значение имени Кий — вспомним процветший «жезл» пахаря Пшемысла), но, {246} скорее, летописец «вывел» это имя из названия города Киева, как он вывел имена братьев Кия из названий киевских горок Хоревица и Щекавица, а имя сестры — из гидронима Лыбедь. Видимо, Нестору были известны и сходные топонимиче-ские предания о Кие как перевозчике через Днепр, но ему нужна была фигура культурного ге-роя, основателя города, и он отверг легенду о перевозчике. Культурный герой — характерный персонаж, воплощающий переход от доистории (мифоэпического периода) к истории: в этом отношении Кий действительно сродни Ромулу — мифическому близнецу (брату Рема), вскорм-ленному волчицей, и основателю исторического Рима, вскормленному волчицей первопредку тюрков (легендарным братьям — предкам скифских племен в упомянутом рассказе Геродота и т. п.). Исторический Киев в дни летописца был связан с Царьградом (и Римом) путем из варяг в греки и — в исторической ретроспективе — всем ходом славяно-русской истории. Доисториче-ский период давно завершился — на месте «дунайской прародины» славян, где пытался обос-новаться легендарный Кий, возникли Угорская и Болгарская земли, — но само имя Киева (как и имя новгородских словен, напоминающее о дунайской прародине) служило в летописи залогом непрерывности истории. Да и название самой летописи — «Повесть временных лет» — указы-вало на эту историческую непрерывность.
РУСЬ И НАРОДЫ МИРА.
В ЭТНОГРАФИЧЕСКОЙ ЛАБОРАТОРИИ ЛЕТОПИСЦА
Разыскания Нестора по начальной истории славян не имели чисто книжного «академи-ческого» значения. Ведь главным вопросом летописи, сформулированным в ее заглавии, был вопрос: «Откуда есть пошла Русская земля?» Летописец знал из дошедших до него преданий, что само имя русь имеет варяжское (скандинавское) происхождение, и «изначальная» русь бы-ла призвана вместе с варяжскими князьями в Новгород. Но язык, на котором составлялась ле-топись и на котором говорили современные летописцу русские люди, был славянским, тем са-мым, на который перевели Священные книги славянские первоучители Кирилл и Мефодий. Ле-тописец констатировал: «А словеньскый язык и рускый одно есть, от варяг бо прозвашася ру-сью, а первое беша словене» [ПВЛ, 16].
Причислив современную ему русь к словенскому языку, летописец включил ее в славянскую общность народов, населяющих Европу от Дуная до Варяжского (Балтийского) моря и Новгородчины. Но историческим центром славянской общности для летописца оставался Дунай, так как там, в Мора-вии, учили Кирилл и Мефодий и там, в Иллирике, провинции Римской империи («от Иерусалима до Ил-лирика»), согласно хри-{247}стианской традиции [Римл. XV, 19], учил еще апостол Павел. «Тем же и словеньску языку учитель есть Павел, от него же языка и мы есмо Русь, тем же и нам Руси учитель есть Павел» [ПВЛ, 16]. Эта тема равноправия Руси как христианской державы с други-ми странами оставалась актуальной на протяжении всего средневекового периода: еще Иван Грозный ссылался на легенду об Андрее Первозванном как на свидетельство одновременного распространения христианства на Руси и в Риме.
Летописное изыскание о начале христианства и книжной культуры у славян главный ис-следователь русских летописных сводов А. А. Шахматов [Шахматов 1940, 80—92] возводил к предполагаемому западнославянскому (моравскому) «Сказанию о преложении книг на словен-ский язык», посвященному миссии Кирилла и Мефодия и сохранившемуся в составе «Повести временных лет». Каковы бы ни были источники летописи, это изыскание повлияло на дальней-шую работу летописца и на направление поисков места начальной руси среди «исторических» народов.
Главным образцом и источником для построения картины мира средневековых книжни-ков оставалась Библия с ее преданием о расселении потомков сыновей Ноя и «Таблицей наро-дов» (Быт. X). Начальная летопись использовала основанные на той же традиции греческие хронографы — «Хронику» Малалы (в древнерусском переводе — в составе т. н. Хронографа по Великому изложению, согласно А. А. Шахматову) и «Хронику» Георгия Амартола: но ни в Библии, ни в «Таблице народов» греческого хронографа не было упоминаний ни славян, ни ру-си. Здесь-то и понадобились приведенные ранее построения: используя «Хронику» Амартола, где перечисляются полунощные и западные страны в «Афетовом колене», летописец помещает словен вслед за упоминанием Иллирика [ПВЛ, 7] — ведь в этой римской провинции учил Па-вел, эту область, по приведенным свидетельствам латинских авторов, «захватили у ромеев» славяне еще в VII в. В соседней провинции, Паннонии, напоминает далее Нестор, епископом был уже другой апостол — Андроник, а его «наместником» на паннонской кафедре стал перво-учитель славян Мефодий. При описании славянского расселения после вавилонского столпо-творения летописец отождествляет славян с жителями соседней с Иллириком и Паннонией римской провинции — Норика: «нарци, еже суть словени». Норик расположен к северо-западу от Паннонии в предальпийской области, там, где на крайнем пределе славянского расселения в Каринтии жили словенцы — летописные хорутане. Неясно, каким источником пользовался в этом случае летописец, но уроженец Паннонии Мартин Бракарский еще в VI в. при перечисле-нии народов, испытавших влияние христианства, помещает славян (склавов) перед жителями Норика (Nara: [Свод, т. I, 358—360]). Видимо, легенды о происхождении христианства у славян стали известны Нестору благодаря кирилло-мефодиевской традиции, определявшей место сла-вян во всемирной истории и всемирной империи — Риме. {248}
Ситуация с русью была гораздо сложнее. Во-первых, русь обитала в той части «полу-нощных стран», которая не была описана у Амартола — Восточная Европа к северу от «Сарма-тии» и «Скифии» описана самим русским летописцем. Во-вторых, начальная русь не принадле-жала «словенскому языку». Поэтому летописец помещает ее среди прочих неславянских наро-дов Восточной Европы: «В Афетове же части седять русь, чюдь и вси языци: меря, мурома, весь, мордъва» и т. д. [ПВЛ, 8]. Русь не случайно оказывается рядом с чудью: в широком смыс-ле так назывались в древнерусской традиции все неславянские — «чужие» народы севера Вос-точной Европы, в узком — прибалтийско-финские племена Эстонии; эта чудь, согласно лето-писи, «приседит» к «морю Варяжскому» вместе с ляхами-поляками и пруссами, западнобалт-ским народом, а сама русь имеет варяжское происхождение. Тут же среди варягов помещает ее уже второй раз летописец: «Афетово бо и то колено: варязи, свеи, урмане, готе, русь». В сочи-нении, далеком от традиций русского летописания, содержится текст, напоминающий летопис-ный рассказ о руси и ее соседях, «приседящих» к Балтийскому морю. Испанский еврей (писав-ший по-арабски) Ибрагим Ибн Йакуб посетил германские земли, Прагу и Мекленбург в 60-е гг. X в. Он собрал известия о народах Европы, в том числе о крупнейшей из известных ему славян-ских (сакалиба) стран — стране Мешко: речь шла о Польше, которой правил Мешко I. «И гра-ничат с Мешкой на востоке рус, и на севере брус, — писал Ибн Йакуб. — Жилища брус у окру-жающего моря. И они имеют особый язык, не знают языков соседних им народов: и славятся они храбростью: когда приходит к ним войско, то никто из них не ждет, чтобы к нему присое-динился его товарищ, а выступает, не заботясь ни о ком, и рубит своим мечем, пока не умрет. И производят на них набеги рус на кораблях с запада (курсив наш. — В. П., Д. Р.). И на запад от рус — город женщин» [Вестберг 1903, 146]. Далее следует знакомый нам из других источников рассказ о мифическом народе — амазонках, о котором еще пойдет речь ниже.
Ибн Йакуб убежден в достоверности этих известий — даже о городе амазонок рассказал ему сам Оттон Великий, «царь Рума» (как называл германского короля, претендующего на им-ператорский титул, наш путешественник). В самом деле, рассказ о пруссах — северных соседях поляков (летописных ляхов) и их языке соответствует действительности: их доблесть была из-вестна и позднейшим хронистам, а западнобалтийский язык далеко отошел от языка восточно-балтийских соседей — латышей и литовцев [Дини 2002. 256 и сл.]. Интереснее другое: народ русь оказывается у Ибн Йакуба живущим одновременно и к востоку от государства Мешко — в Восточной Европе, и к западу от пруссов, на которых они нападают с кораблей. Эта двойная локализация руси сходна с летописной традицией. Для того, чтобы разобраться в ней, надо продолжить исследование летописного списка народов. {249}
Итак, вслед за упоминанием руси, помещенной рядом с чудью на варяжском море в Вос-точной Европе, летописец делает странную ремарку. «По сему же морю седять варязи семо ко въстоку до предела Симова (!), по тому же морю седять к западу до земле Агнянски и до Во-лошски». Если можно себе представить, что варяги действительно обитают вплоть до Англии, то расселение варягов до «жребия Симова» порождало у исследователей недоумение: лучшее, что можно было придумать, исходя из исторических реалий — это расселить варягов по всему Волжскому пути, от Ладоги до Каспия, ведь именно там, по летописи, начинался «жербий Си-мов». В действительности, норманская колонизация здесь не нужна: летописное описание ос-новывается на общих для средневековья географических представлениях о земле, как круге, омываемом мировым океаном, его заливами были моря, в том числе Варяжское. Земной круг был разделен по «жребиям» между тремя сыновьями Ноя: окраинный «полунощный» народ (или группа народов) в «жребии» Иафета — варяги — и занял весь северо-восточный сегмент до «жребия Симова».
Чтобы понять, что такое Агнянская земля и Волошская земля, нужно продолжить чтение летописного списка: за варягами следуют «агняне, галичане, волхъва, римляне, немци, корлязи, веньдици, фрягове и прочии» [см. также Приложение, 5].
Этот список на первый взгляд представляет собой простое перечисление северо- и за-падноевропейских этниконов, известных летописцу: от варягов до итальянцев — венецианцев (сохраняющих в летописной традиции древнее «венедское» имя) и фрягов-генуэзцев. Более то-го, явной несообразностью в цитируемом фрагменте кажется повторение имени русь — сначала среди восточноевропейских, затем среди северноевропейских народов. Это давало повод для бесконечных «уличений» Нестора в тенденциозном сочинительстве и вставках в более раннюю и «достоверную» летопись: якобы русь он вставил в перечень варяжских народов потому, что ему стала известна легенда о призвании варягов-руси, в то время как «исконная» русь обитала в Восточной Европе, и т. д. и т. п.
При внимательном чтении мы уже сейчас можем убедиться, что не только русь упомя-нута в космографическом введении к «Повести временных лет» дважды. Дважды упомятута и волъхва, достаточно точно помещенная между некими галичанами и римлянами, жителями Ри-ма: это те самые франки — волохи, которые, как говорится далее, «нашедши на словени на ду-найския» и сели среди них, творя насилие. Такими же «находниками» впоследствии изображает летописец и варяжскую русь в Восточной Европе, среди славянских и финно-угорских племен. Здесь же, кстати, становится ясно, почему для обозначения франков летописец использовал ар-хаичный этникон волохи: франками — фрягами в его времена называли уже генуэзцев. {250}
Сама структура списка этнонимов позволяет усмотреть некую иерархию в перечислении народов: варяги — это не отдельный народ, а общее наименование всех скандинавских племен, которые и перечислены следом — свеи-шведы, урмане-норвежцы (норманны), готе-готландцы; завершает список русь. Далее следуют агняне-англы, которые, казалось бы, уже не относятся к скандинавским народам. Однако далее, в легенде о призвании варяжских князей, летописец включает и англов в число варягов. Возможно, это отражало знания о политической ситуации в Западной Европе, когда Англия сначала входила в состав государства датского конунга Кнута Великого, а затем была завоевана норманнами Вильгельма, герцога Нормандии в 1066 г. Что касается источников летописи, то, возможно, летописец использовал здесь еще один хроногра-фический источник, в основу которого положена упомянутая еврейская хроника середины X в. — «Книга Иосиппон» (на саму книгу повлияла древняя славянская кирилло-мефодиевская тра-диция, потому что имена многих народов даны в ней в славянской передаче). Иосиппон, как и летопись, помещал русь рядом с англами и саксами, живущими «на великом море». Это совпа-дение с Иосиппоном тем более разительно, что еврейский хронограф также упоминал русь два-жды в своей таблице народов: один раз на море рядом с англами, другой — на реке «Кива», в которой исследователи справедливо видят наименование Киева, перенесенное на реку Днепр (ср. [Петрухин 1995, 25—35]).
Это совпадение данных еврейского хронографа и русской летописи интересно не только тем, что обнаруживает реальные основы предания о варяжском происхождении руси, но и тем, что позволяет отчетливо представить себе структуру летописного повествования. Образцом для обеих хроник была библейская «Таблица народов». Ср. синодальный перевод [Быт. X]:
1 «Вот родословие сынов Ноевых: Сима, Хама и Иафета. После потопа родились у них дети.
2 Сыны Иафета: Гомер, Магог, Мадай, Иаван, Фувал, Мешех и Фирас.
3 Сыны Гомера: Аскеназ, Рифат и Фогарма.
4 Сыны Иавана: Елиса, Фарсис, Киттим и Доданим.
5 От сих заселились острова народов в землях их, каждый по языку своему, по племенам своим, в народах своих».
Иосиппон прямо следовал библейской Таблице, отождествив Мешех с саксами, а сосед-них Фирас (Тирас) с русью; славяне отнесены к «сынам» другого потомка Иафета — Доданим и размещены на Дунае от Болгарии до Венеции и на север до саксов. Нестор упоминал лишь трех сыновей Ноя, распределив между ними, вслед за Амартолом, все известные ему земли и языки. Но и Нестор, и Иосиппон, и вся средневековая историография (ср. из последних работ [Мыль-ников 1996]: об {251} отождествлении Мосоха/Мешеха с Москвой и т. д.) следовали структуре библейской таблицы: имя народа (языка) называлось сначала в числе первых потомков трех сыновей Ноя, затем повторялось в начале перечня следующего поколения; дальнейшее изложе-ние было уже не «генеалогическим», а историко-географическим, о том, где «заселились» по-томки Ноя в «народах своих». Так находят объяснение повторы имен руси, чуди и волхвы в ге-неалогическом и конкретном историко-географическом значении.
Понятной становится и структура самих списков народов: возглавляет этот список этни-кон, обозначающий группу родственных народов. Таковы варяги в начале списка варяжских народов, а также «чудь и вси языци» — слова, предваряющие список неславянских народов Восточной Европы: вспомним, что этникон чудь и был обобщающим, относящимся ко всем «чужим» народам.
Однако в списке западноевропейских народов нас поджидает следующая проблема: где кончается перечисление варягов и начинается перечень народов собственно Западной Европы?
Следующий за англами, причисленными к варягам, этникон галичане, в которых обычно видят галлов, уэльсцев (гэлов) или испанских галисийцев [см. ПВЛ, 384, 587]. Так или иначе, этникон, передающий имя древнего галльского этноса, оказывается пограничным между двумя группами современных летописцу народов, потеснивших и ассимилировавших (романизиро-вавших или германизировавших) «галлов». Как уже говорилось, эта ситуация характерна для истории этнической ономастики: название древней общности закрепляется преимущественно на границах ее расселения. Однако в летописном повествовании варяги сидят по морю к западу до «земле Агнянски и до Волошьски». Тогда Агнянская земля включает не только собственно англичан, но и галичан, каковыми оказываются гэлы — уэльсцы (их названия напоминают од-новременно и о галлах, и о волохах-вольках, древних кельтских этносах). Значит, список наро-дов Западной Европы открывает волъхва. Мы уже выяснили, что волохи «Повести временных лет» — это франки. Тогда становится понятным и последующий список народов, даже загадоч-ные корлязи. Этот этникон восходит к династическому имени Каролинги, правителям из дина-стиии Карла Великого — на сохранение этого имени претендовали и Капетинги, короли совре-менной летописцу Франции (ср. [Тихомиров 1975, 34—35]). Волохи — это римляне, немцы и прочие народы, входившие в состав населения «Римской империи» Каролингов, а затем, при летописце — Германской «Римской империи», к восстановлению которой стремились уже гер-манские короли.
Итак, выясняется, что перечни народов в летописи имеют структуру, аналогичную соб-ственно библейской «Таблице народов». Список родственных народов в «Афетове колене» вво-дится обобщающим этниконом: варяги — свеи, урмане и т. д., волхва — римляне, немцы и т. д., {252} наконец, чудь и «вси языци» — меря, мурома и т. д. Этот принцип перечисления — принцип «этногенетический», а не «географический», как у Амартола, и он введен летописцем не случайно.
Следующая задача летописца, подчиненная все той же цели, — выяснить, «откуда есть пошла Русская земля» и указать место руси уже среди славянских народов. Для этого ему нуж-но было перейти от статичного «географического» описания, где славяне помещены рядом с Иллириком, далеко от Русской земли, к «историческому» расселению славян от Дуная. Поэтому вслед за «этногенетической» частью, содержащей проанализированные списки народов Евро-пы, где славяне не упомянуты, вводится мотив вавилонского столпотворения (основанный на «Хронографе») и рассеяния народов, среди них — словен, которые сели на Дунае, «где есть ныне Угорьска земля и Болгарьска». «И от тех словен разидошася по земле и прозвашася имены своими, где седше на котором месте», — завершает Нестор цитатой из «Таблицы народов» этот пассаж.
Расселение славян связывается летописцем с франкским — «волошским» завоеванием. Далее «географическое» описание расселения совмещается с «этногенетическим»: ср. о запад-ных славянах — «и от тех ляхов прозвашася поляне (польские поляне. — В. П., Д. Р.), ляхове друзии лутичи, ини мазовшане, ини поморяне (далее «от ляхов» производятся и восточносла-вянские племена радимичей и вятичей. — В. П., Д. Р.) ... Тако же и ти словене пришедше и се-доша по Днепру и нарекошася поляне, а друзии древляне» [там же] и т. д. о дреговичах, поло-чанах, словенах новгородских, северянах. Далее снова говорится о киевских полянах (характер-ный повтор) и о пути «из варяг в греки», который начинается от Киевских гор, апостоле Анд-рее, основании Киева, «племенных» княжениях восточных славян и расселении иных «языков». Эту информацию и подытоживает летописец, вводя упоминание Руси, но не в этногенетиче-ском смысле (так как в этом смысле русь у него — варяжская), а в географическом, государст-венном: «Се бо токмо словенеск язык в Руси: поляне, деревляне [...] дреговичи, север, бужане [...] А се суть инии языци, иже дань дают Руси: чюдь, меря, мурома» и т. д. [ПВЛ, 10]. Все эти изыскания помещены во вводной космографической части «Повести временных лет», не разби-той на погодные записи: так традиционно начинались средневековые хронографы и «ранне-исторические описания» вообще (включая саму Библию) [ср. Топоров 1973]. Собственно исто-рическая часть начинается с даты (начало царствования императора Михаила — 852 г.), кото-рую летописец вычислил (правда, неточно вместо 842), опираясь на первое упоминание руси в «Хронике» Амартола (см. ниже).
Но «дунайская» история славян не прерывается в космографической части летописи, а имеет непосредственное и часто обескураживающее исследователей продолжение в части дати-рованной. Рассказав о призвании руси — варяжских князей (862 г.) и захвате Олегом Киева {253} (882 г.), летописец возвращается под 898 г. к судьбам «словен» на Дунае. Этим годом он датирует поход венгров-угров на Дунай, где они изгнали волохов-франков (заимствовав у сла-вян их название — влахи/ волохи) и подчинили живших там славян: «оттоле прозвася земля Угорьска», — заключает летописец. Современные историки отмечают [ср. Константин Багря-нородный. Комментарий, 335—339], что венгры прошли через Приднепровье раньше, чем в 898 г.: в этом нет ничего удивительного, так как все ранние летописные даты, начиная с первой, неточны и условны. Другое дело, что далее — под тем же годом! — летописец рассказывает и о миссии Кирилла и Мефодия в «Словеньскую землю», в Моравию, на Дунай: в этом рассказе Шахматов видел основной фрагмент «Сказания о преложении книг на славянский язык», ис-пользованного летописцем и в космографическом введении. Главная проблема здесь в том, что летописец не мог не знать, что и Кирилл (ум. в 869 г.) и Мефодий (ум. в 885 г.) умерли до 898 г.; кроме того, он сам же нарушил приводимую им последовательность правления визан-тийских императоров: вернулся в связи с моравской миссией к царствованию Михаила, тогда как ранее упомянул о воцарении Василия (868 г.) и Льва (887 г.). Что заставило летописца на-рушить собственную систему?
Разные исследователи видели в этом «сбое» или неумелость составителя, или опять-таки тенденциозность позднейших редакторов летописи, введших легенду о призвании руси-варягов вместо некоего исконного текста о приднепровской руси и все перепутавших, и т. п. (см. ниже). В действительности летописец не скрывает своих целей — он продолжает исследование того, «откуда есть пошла Русская земля». Но в датированной части «Повести временных лет» речь идет уже не о географическом размещении руси среди полян и прочих «языков», а об историче-ской связи руси и славянства. Чтобы обозначить эту связь, летописец в качестве «привязки» ру-си к Дунайской истории славян использует поход венгров-угров мимо Киева, где сидят поляне и где уже обосновался в 882 г. со своей варяжско-словенской (новгородской) дружиной, про-звавшейся русью, князь Олег. Поход венгров служит поводом для новой демонстрации единст-ва славянского «языка»: «Бе един язык словенеск: словени, иже седяху по Дунаеви, их же при-яша угри, и морава, и чеси, и ляхове, и поляне, яже ныне зовомая Русь».
Сторонники славянского происхождения имени русь используют летописные слова о том, что поляне ныне, то есть во времена летописца, в начале XII в., зовутся русью, в качестве «рефрена» для построения гипотез о древних полянах-руси и т. п. Более внимательные читатели летописи обратили внимание на то, что в тексте явное «недоразумение»: речь идет о западных славянах, летописец перечисляет их так же, как в космографическом введении, где за ляхами следуют поляне и другие племена Польши и лишь затем одноименные поляне киевские; пред-полагали, что летописец просто перепутал польских и киевских {254} полян. В действительно-сти никакой путаницы здесь нет: летописец в соответствии с методами средневековой науки нашел самое подходящее место для естественного включения руси в круг славянских народов, принявших славянскую письменность: «сим бо первые преложены книги, мораве, яже прозвася грамота словеньская, яже грамота есть в Руси и в болгарех дунайских». Главное для летописца здесь — языковое единство, а не конкретная племенная принадлежность. Этим рассуждением он и заключает разыскания о славянах и славянской письменности: «А словеньскый язык и рус-кый одно есть, от варяг бо прозвашася русью, а первое беше словене; аще и поляне звахуся, но словеньскаа речь бе». Та же библейская (основанная на Таблице народов) структура летописно-го повествования проясняет и начальную фразу Повести временных лет: «Откуду есть пошла Руская земля, кто в Киеве нача первее княжити, и откуду Руская земля стала есть». На первый взгляд это повторное упоминание Русской земли кажется тавтологией и стилистической не-брежностью, тем более, что повтор встречается прямо в заглавии. В действительности летопи-сец разделяет проблемы происхождения руси (из Скандинавии) и исторического становления Руси — государства в Восточной Европе с центром в Киеве.
НАЧАЛЬНАЯ РУСЬ И НАЧАЛЬНОЕ ЛЕТОПИСАНИЕ.
ВЗГЛЯД ИЗ КИЕВА И НОВГОРОДА
Историческое самосознание народа, формирующееся в Средние века, прежде всего в его социальной и интеллектуальной элите — в княжеском окружении (дружине) и у «книжников», естественно, было направлено на выявление «реальных» (с точки зрения средневекового чело-века) истоков и «реального» родства с миром цивилизации (ср. в главе VI). Проблема начала, исторических истоков, была центральной проблемой для формирования самосознания народа. Центральной была эта проблема и для «Повести временных лет» — Начальной летописи, фор-мирующей это самосознание — взгляд на Русь «изнутри».
Русский летописец дал вполне однозначный ответ на вопрос, сформулированный им в начале повести: «Откуда есть пошла Русская земля» — от призванных в 862 г. (лето 6370 от со-творения мира по летописной датировке) «варяг прозвася Руская земля» [ПВЛ, 13]. Это утвер-ждение вошло во многие летописные своды и стало общим местом русской средневековой ис-ториографии. Почти та же фраза читается в Новгородской первой летописи младшего извода (НПЛ), составленной позднее, видимо, в XIII в.: «От тех варяг, находник тех, прозвашася Русь, и от тех словет Руская земля» [НПЛ, 106]. Казалось бы, летописи {255} не дают серьезных ос-нований для споров, по крайней мере, о происхождении названия русь: но именно разночтения между «Повестью временных» лет и Новгородской летописью привели к противоположным трактовкам начала руси. Дело в том, что повесть сразу, в космографическом введении, где пе-речисляются народы мира, относит русь к варягам, а затем в начале легенды о призвании по-вторяет, что призывающие отправились за море «к варягам, к руси»; «сице бо ся зваху тьи варя-зи русь, яко се друзии зовутся свие (свеи — шведы. — В. П., Д. Р.), друзии же урмане (норман-ны — норвежцы. — В. П., Д. Р.), анъгляне, друзии — гъте (готы — жители Готланда. — В. П., Д. Р.), тако и си», — комментирует летописец [ПВЛ, 13]. Новгородская летопись, однако, не имеет подобного космографического введения, хотя в цитированном вступлении Киев сопос-тавляется с Александрией и Римом, т. е. вводится во всемирно-историческую ретроспективу. Текст же самой легенды о призвании варягов в новгородской летописи не содержит отождеств-ления их с русью. А. А. Шахматов, опираясь на сравнительно-текстологический анализ «Повес-ти временных лет» и Новгородской Первой летописи, предположил, что та сохранила предше-ствующий повести летописный свод, составленный в Киеве в конце XI в. (1095 г.) и названный этим исследователем Начальным. Там, по реконструкции Шахматова, русь не отождествлялась с варягами: это отождествление сделал составитель самой Новгородской летописи, учитывая известную ему повесть Нестора [Шахматов 1908]. В целом построение Шахматова, согласно которому Начальный свод предшествовал составлению «Повести временных лет» и Новгород-ской летописи, стало практически общепринятым в современной науке. Однако последователь-ное применение методики самого Шахматова показывает, что именно тексты о начале руси подверглись в Новгородской летописи определенной деформации и целостной концепции про-исхождения руси эта летопись не дает.
Чтобы понять принципы работы летописцев, придется сопоставить тексты по шахматов-ской методике, не занимаясь историческими событиями, описываемыми в них (об этом — ни-же), но обратив внимание на их последовательность. После космографического введения, не содержащего дат, в ПВЛ говорится: «В лето 6360 (852 г.) ... наченшу Михаилу царствовати, на-ча ся прозывати Руска земля. О семь бо уведахом, яко при семь цари приходиша Русь на Царь-град, яко же пишется в летописаньи гречьстем». Начальная дата правления Михаила III указана летописцем неверно, но она была чрезвычайно важна для него, ибо действительно указывала на начало русской истории — первое упроминание Руси на страницах византийской, а значит, и всемирной хроники. (Кроме того, в царствование того же Михаила была осуществлена и морав-ская миссия Кирилла и Мефодия, также ставшая центральным событием начальной русской ис-тории.) Здесь Нестор приводит заимствованную из греческого хронографа (в русском переводе — «Хронограф по велико-{256}му изложению») хронологическую таблицу всемирной истории, перечисляя годы от Адама (сотворения мира) до главных событий ветхозаветной истории, правления Александра Македонского, Рождества Христова, воцарения Константина, Михаила, и дополняет ее датами правления киевских князей, от Вещего Олега до смерти Святополка Изя-славича; его смертью и вокняжением Владимира Мономаха кончается «Повесть временных лет». Далее в тексте летописи следуют сведения из «греческого летописанья» — хроники Амартола о походе Михаила на болгар и их крещении (под 858 г.), повествование о дани, кото-рую брали «варяги из заморья» под 859 г.; под одним 862 г. даны сведения об изгнании варягов и легенда о призвании варягов, т. е. происхождении руси, походе двух варягов, бояр призванно-го князя Рюрика, — Аскольда и Дира — в Киев; поход руси на Царьград в изложении хроники Амартола приписан летописцем Аскольду и Диру и помещен под 866 г. Под 882 г. рассказыва-ется о том, как Олег, родич Рюрика, с его малолетним сыном Игорем отправляются с войском из варягов и словен из Новгорода в Киев и там расправляются с провозгласившими себя князь-ями Аскольдом и Диром.
В Новгородской летописи после вступления о Киеве и русских князьях также начинается датированная часть: «В лето 6362. Начало земли Руской. Живяху кождо с родом своим на своих местех и странах, владеюща кождо родом своим. И быша три братия...» Далее текст об основа-телях Киева — братьях Кие, Щеке и Хориве, соответствующий космографическому введению «Повести временных лет» — фрагменту о киевском племени полян, — но не говорящий ничего о руси. О руси говорится лишь потом, в связи с походом на Царьград, но это очевидная вставка из греческой хроники, так как она разрывает текст о полянах, который продолжается после описания поражения Руси под Царьградом. «По сих летех братиа сии (Кий, Щек и Хорив. — В. П.) изгибоша», поляне же были «обижены» древлянами и другими соседями: мифоэпический период здесь (как и в «Повести временных лет», а значит, и в Начальном своде) все же отделен от исторического — далее рассказывается о хазарской дани на полянах, приходе варягов Ас-кольда и Дира в Киев (ср. о структуре этого текста: [Шахматов 1908, 97—99, 322—323]), и лишь затем — о варяжской дани с людей новгородских, изгнании варягов и последующем при-звании варяжских князей с дружиной, от которых «прозвашася русь», наконец, о походе Игоря с воеводой Олегом на Киев и расправе с Аскольдом и Диром.
Очевидна непоследовательность в изложении Новгородской летописи в сравнении с «Повестью временных лет». Неясен сам выбор начальной даты, хотя очевидно, что этот выбор также связан с царствованием Михаила и походом руси на Царьград. Из текста летописи неясно также, откуда появляются «роды» полян, откуда совершает свой поход русь, откуда являются в Киев Аскольд и Дир и т. п. Таблица дат всемир-{257}ной истории здесь отсутствует, зато во введении говорится, что история Русской земли будет рассказана «от Михаила цесаря до Алек-сандра и Исакья». Этот хронологический предел был важен для летописца и всей Русской зем-ли: речь идет об императорах Алексее и Исааке Ангелах, при которых Византия была завоевана крестоносцами, а в 1204 г. взят и сам Царьград. Погибель православного царства «богохрани-мого града Костянтина» — Константинополя, захват его фрягами-латынянами, были для Руси предвестием конца истории вообще (как началом русской истории считалось упоминание руси в греческом хронографе).
Но тот же исторический предел важен и для истории русского летописания: введение к Новгородской летописи относится не к Начальному своду, как считал Шахматов, а ко времени составления самой летописи новгородцем в XIII в. Интересует его не столько место Руси во всемирной истории, сколько место Новгорода в истории русской. Все это оставляет открытым вопрос о соотношении «Повести временных лет» и Новгородской летописи в пассажах, связан-ных с Начальным сводом — ведь этот свод использовался новгородским летописцем в эпоху, отличную от времени Нестора, когда уже не было единого Древнерусского государства, что существенно влияло на исторические взгляды новгородца и заставляло его редактировать свои источники [Петрухин 2000, 69 и сл.].
Можно считать очевидным, почему новгородский летописец XIII в. поместил вслед за главкой о начале Русской земли киевскую легенду, а не первое известие о руси. Это противоре-чие было «задано» Новгородской летописи еще в преамбуле, отличной от преамбулы «Повести временных лет»: «Временник, еже есть нарицается летописание князеи и земля Руския, и како избра Бог страну нашу [...] и грады почаша бывати по местом, преже Новгородчкая волость и потом Кыевская, и о поставлении Киева, како во имя назвася Кыев» (НПЛ, 103). Здесь Новго-род, несмотря на то, что он отнесен к Русской земле, уже противопоставлен Киеву, как первая «волость», где сначала обосновались призванные из-за моря русские князья. Из Новгорода Олег и Игорь перешли в Киев и принесли с собой имя Русь, Русская земля. Но и это понятие имело двойственное значение — широкое и узкое. В широком смысле под Русской землей понимали в раннем Средневековье все земли восточных славян от Среднего Поднепровья до Поволховья и Поволжья. В узком смысле, актуальном для новгородца первой половины XIII в. (времени со-ставления Новгородской летописи), Русь — это прежде всего Русская земля в Среднем Поднеп-ровье, как называли в Новгороде в эпоху раздробленности округу Киева, или старый велико-княжеский «домен» с городами Киев, Чернигов и Переяславль. «Русский» князь, сидящий в Киеве, в Новгородской летописи противопоставляется «новгородскому» [НПЛ, 31; ср. 219] и т. д. Недаром введение к Новгородской Первой летописи начинается с «патриотического» ут-верждения о {258} том, что «Новгородская волость» была «преже» Киевской; «заглавный» же вопрос Новгородской летописи стоит не о начале Руси, а о том, «како во имя назвался Киев». В главке «Начало земли Руской» и дается ответ на этот вопрос: Кий основал Киев, а от полян «до сего дне [...] суть кыяне» — киевляне. Начало же Русской земли, Русского государства в Новго-родской летописи связано с варяжскими князьями, призванными в Новгород в соответствии с первенством Новгородской волости.
Тем не менее и в начальных пассажах Новгородской летописи отчетливо прослеживает-ся южнорусский — киевский — Начальный свод. Дело в том, что Новгородская летопись по-стоянно возвращается к киевской легенде как к некоей «точке отсчета» для описываемых ею событий. После рассказа об основании Киева тремя братьями помещен рассказ (из хронографа) о походе руси на Царьград; после смерти трех братьев приходят хазары и обосновываются в Киеве Аскольд и Дир, «во времена» Кия, Щека и Хорива «новгородские люди» — словене, кри-вичи и меря — платят дань варягам. Для новгородца такая точка отсчета была бы странной, для киевлянина — естественной (эгоцентрической), что и подтверждается «Повестью временных лет».
Нестор, составитель этого киевского свода, также постоянно возвращается к киевским полянам: с их упоминания он начинает рассказ о расселении восточнославянских племен, о пу-ти из варяг в греки, затем приводит собственно легенду об основании Киева, с полян начинает перечисление славянских «княжений», новый перечень восточнославянских племен, описание их обычаев, наконец, повествует о хазарской дани «на полянах». Повествование Нестора не-сравненно более пространно, чем в Новгородской летописи, и относится к космографической части, в то время как в Новгородской летописи попадает в «историческую», после даты, связы-ваемой с началом Русской земли. Вместе с тем очевиден и единый источник этих текстов — Начальный свод. Какой из текстов можно считать более близким к исходному? Исследователи обоих текстов давно отметили, что составитель «Повести временных лет» после описания рас-селения славян и странствий Андрея Первозванного по пути «из варяг в греки» приводит рас-сказ о полянах и братьях Кие, Щеке и Хориве, но до упоминания самих братьев пишет: «и до сее братье бяху поляне», т. е. забегает вперед. Это давало основание усматривать в Повести следы переработки Начального свода, сохранившегося лучше в Новгородской Первой летопи-си, но в действительности рассказ о пути из варяг в греки был вставлен позднейшим редакто-ром летописи в текст о полянах — отсюда «сбои» в повествовании о полянских братьях и т. п.
Обращение же к соответствующему новгородскому тексту не проясняет ситуации. Сразу после главки «Начало Руской земли» там говорится: «живяху кождо с родом своим, на своих местех и странах». Эти слова целиком соответствуют как раз тексту «Повести временных {259} лет» о полянах [ПВЛ, 9], но там они понятны — ведь перед этим рассказано о расселении сла-вян, а в Новгородской летописи нет космографического введения. И дело здесь не только в смысле — понятности контекста летописи, — но и в «форме», точнее «формуле», которую и представляет собой фраза «живяху кождо с родом своим...»: это не просто общее место космо-графического введения — фраза восходит к цитированной библейской «Таблице народов», описывающей расселение «народов в землях их, каждый по языку своему, по племенам своим, в народах своих» [ср. Быт. X 5; 31]. Очевидно, что и текст Начального свода, использованный в Новгородской летописи, содержал космографическое введение, отброшенное новгородским ле-тописцем XIII в. как ненужное для его специальных задач (происхождение Новгородской и Ки-евской волости), но использованное Нестором, выяснявшим «откуда есть пошла Русская зем-ля». Новгородец искусственно, но вполне оправданно с точки зрения своих задач перенес глав-ку «Начало Русской земли» в начало оборванного им текста. Таким образом обе летописи ис-пользовали Начальный свод, но его текст подвергся трансформации и в «Повести временных лет», и в Новгородской Первой летописи, причем изложение в редакции Повести было более последовательным.
Еще одно текстологическое наблюдение позволяет проследить различие в подходах к истории славян и руси у новгородского и киевского летописцев. Как уже отмечалось, и тот и другой сохранили главенствующую позицию полян в описании начальной истории. При этом у Нестора поляне противопоставлены древлянам и прочим племенам, как имеющие обычай «кро-ток и тих» — живущим «звериньским образом», творящим «поганые» обычаи и т. п. [ПВЛ, 10—11]. В Новгородской летописи тоже сказано, что поляне «беша мужи мудры и смыслени», однако далее отмечено: «бяху же погане, жруще озером и кладезем и рощением, яко же прочии погани» [НПЛ, 105]]. Неясно, возобладал ли здесь «новгородский патриотизм», следуя которо-му летописец приравнял полян к «прочим поганым», но ясно, что полянский «эгоцентризм» по-следовательнее выражен в «Повести временных лет».
«Эгоцентрическая» система описания окружающего мира, описание изнутри, со всей очевидностью проявляется у Нестора: поляне были для киевского летописца «своим» племе-нем, он описывает расселение и даже нравы прочих славян со своей «полянской» точки зрения. Та же точка зрения была несколько замутнена в новгородской летописи, но она сохранилась в пассажах, восходящих к Начальному своду. Из отброшенного новгородцем космографического введения эти пассажи, видимо, были перемещены в «историографическую» часть (и снабжены неточными датами), но что решительно нельзя усматривать в этих пассажах, так это объектив-ную хронологическую последовательность в изложении событий: здесь очевидно «цикличе-ское» возвращение к исходному историографическому мотиву — такое построение текста {260} свойственно византийским хронографам, этой «хронографической» манере следовал со-ставитель Начального свода.
***
Между тем именно такую хронологическую последовательность усматривал вслед за новгородским летописцем Шахматов, считая эти сведения восходящими к Начальному своду и даже еще более древнему (и более гипотетическому) «Древнейшему своду» [ср. Шахматов 1908, 322—323]. И хотя по изложению новгородца получалось, что по смерти легендарных по-лянских братьев хазары обложили полян данью и тогда же провозгласили себя князьями в Кие-ве Аскольд и Дир, а «во времена Кия, Щека и Хорива» новгородские люди платили дань варя-гам, затем изгнали их и вновь призвали варяжских князей (все это описано под одним 854 г.), Шахматов выстраивал «линейную» схему русской истории: вслед за Кием в его городе обосно-вались варяги Аскольд и Дир, и это произошло до призвания варяжских князей в Новгород. «Механически» следуя изложению Новгородской летописи, Шахматов предположил, что и соб-ственно русъ появилась в Киеве раньше — с Аскольдом и Диром, — чем варяги Рюрика в Нов-городе.
Этому появлению руси, а затем новгородских варягов в Киеве, описанному в «Повести временных лет» под 882 г. — годом похода Олега и Игоря на юг, а в Новгородской летописи датированному одним и тем же 854 г. (как и «начало Русской земли»), Шахматов придавал осо-бое значение. Чтобы объяснить, каким образом скандинавская русь оказалась на юге, в Киеве, прежде варягов, Шахматов принужден был «переписать» летопись и домыслить ряд эпизодов русской истории. Вопреки известиям «Повести временных лет», равно как и Новгородской ле-тописи, он предположил, что варяги, которые собирали дань с новгородских людей и были ими изгнаны, в действительности назывались русью. «Полчища» этой руси, однако, успели до того овладеть Киевом. «Русский» князь, узнав об отложении новгородского севера — изгнании сборщиков дани, собрался в поход против новгородцев (как это сделал в 1015 г. Владимир Свя-той, узнав об отложении сына Ярослава, сидевшего в Новгороде), тогда те и призвали варяж-ских князей. Варяги же восприняли название русь лишь в Киеве, где они появились с князем Игорем (или Олегом).
В Новгородской Первой летописи о вокняжении Игоря сказано: «беша у него варязи мужи словене, и оттоле прочи прозвашася русью» [НПЛ, 107]. Фраза вроде бы свидетельствует о том, что название русь распространилось с варягами (и словенами новгородскими) на прочих — в первую очередь, киевских жителей — полян. Однако прочи в рукописи Новгородской Пер-вой летописи (т. н. Комиссионный список) — вставка на полях, и Шахматов считал это слово также заимствованным новгородским летописцем из описания тех же событий в «Повести {261} временных лет». Там говорится об Олеге, обосновавшемся в Киеве: «И беша у него варя-зи и словени и прочи прозвашася русью» [ПВЛ, 14]. «Вставка слов „и прочи“, — писал Шахма-тов о Новгородской летописи, — весьма характерна именно для Повести вр. лет, которая про-водит тенденциозно историю варяжского происхождения руси: теория эта находила себе опро-вержение в соответствующем месте Начального свода, ибо оказывалось, что варяги прозвались русью только после перехода в южную Русь, но вставка слов „и прочи“ устраняла возникшее было затруднение. Следовательно, Начальный свод сообщал о том, что варяги (или варяги и словене) назвались русью только перейдя, осевши в Киеве» [Шахматов 1908, 299].
Казалось бы, скрупулезным исследователем летописных текстов учтено все, включая палеографию, и вторичность, а стало быть, и искусственность отождествления варягов и руси становится очевидной. Но и ход мысли Шахматова, и усилия его последователей показали, что возможности дальнейшего изучения и иного понимания летописи не исчерпаны. В частности, для понимания летописных слов необходимо исследовать их общий контекст, который прояс-няет летописные формулы. Летописный контекст делает ясным и смысл слов «оттоле (с тех пор) прозвашася русью». Рассказывая о завоевании венграми Паннонии, Нестор пишет: «угри (венгры. — В. П., Д. Р.) прогнаша волъхи, и наследиша землю ту, и седоша с словены, поко-ривше я под ся, и оттоле прозвася земля Угорьска» [ПВЛ, 15] — ср. упомянутую фразу: «от тех варяг... прозвася Руская земля». Завоеватели-венгры приносят свое имя на покоренную землю, подобно руси Олега и Игоря — только так можно понимать сами летописные тексты.
Поскольку шахматовская интерпретация противоречила как тексту Новгородской лето-писи, так и «Повести временных лет», где говорится, что Русская земля прозвалась «от варяг», а не наоборот, то исследователю пришлось вновь «исправлять» летопись. Он отметил [Шахма-тов 1908, 300], что Новгородская Первая летопись дает существенную именно для Новгорода конъектуру, ибо в повести сказано, что «от тех варяг... прозвася Руская земля», тогда как в Нов-городской летописи добавлено: «прозвашася Русь, и от тех словет Руская земля», т. е. опять-таки проведено различие между древней «варяжской» русью и современной летописцу Русской землей. Шахматов предполагал, что эти слова попали в Новгородскую Первую летопись не из Начального свода, а из «Повести временных лет», и, чтобы восстановить «первоначальные» слова, вместо неполной тавтологии, имеющей очевидный различительный смысл (варяжская русь/Русская земля), предлагает совершенно тавтологическую конъектуру: «от тех варяг... про-звашася варяги».
Чтобы высвободиться из этой тавтологической ловушки, Шахматов строит на основе первой гипотезы вторую: из реконструированной фразы «от тех варяг прозъвашася варягы, и суть новъгородстии людие до {262} днешняго дьня отъ рода варяжьска, преже бо беша слове-не», он делает вывод о том, что варягами прозвались... словене новгородские, подобно тому как на юге поляне восприняли от скандинавов название русь. Варяги действительно составляли часть населения Новгородской земли, и, судя по скандинавским именам, сохранившимся не только в среде новгородского боярства, но и в новгородской глубинке вплоть до XIV в. (как по-казали антропонимические исследования Е. А. Мельниковой), память о варяжских «находни-ках» в Новгороде была актуальной не только во время составления Начального свода в конце XI в., но и во время составления Новгородской Первой летописи и позже. Но конъектура Шах-матова все же неприемлема. Если поляне действительно восприняли название русь, как об этом прямо сообщает Нестор, то словене не только никогда не назывались варягами, но в аутентич-ных источниках XI в. противопоставлялись им: уже в «Русской правде» словенин — местный житель, варяг — иноземец (см. ниже). И если, открыто отождествляя русь и варягов, а затем русь и полян, составитель «Повести временных лет» прибегает к специальным разысканиям и комментариям, то для поисков подобного отождествления словен и варягов в источниках осно-ваний нет.
Кто же ближе к истине — летописец, отождествляющий русь и варягов, или исследова-тель летописи, противопоставляющий их? Сама историческая ономастика безусловно свиде-тельствует о том, что русь — более древнее слово, чем варяги: первое отражено уже в источни-ках IX в., второе встречается впервые в византийской хронике под 1034 г. [Cedren II, 508: см.: Васильевский 1915, 216—218]. В «Повести временных лет» варяги впервые отличаются от руси — дружины князя Игоря — под 941 г., когда князь посылает «по варяги многи за море», зовя их в поход на греков [ПВЛ, 23]; до тех пор летопись проводит последовательное отождествление варягов и руси.
Первоначальное значение слова варяг — ‘наемник, принесший клятву верности’ (v;r, ср. [Мельникова, Петрухин 1994]): это название отличало наемников от руси — ‘княжеской дружи-ны’ — и распространилось в русской традиции с XI в. на всех заморских скандинавов. Такое различение варягов и руси делает малоосновательным все построение Шахматова, и не только потому, что в этом построении «варяги» не клянутся в верности русским князьям, а напротив, расправляются с ними (как Олег с Аскольдом и Диром). Дело в том, что дружина призванных варяжских князей называлась в летописи «вся русь», а не варяги, и это был не домысел лето-писца (на чем настаивал Шахматов [1908, 326]), а аутентичная «договорная» терминология, свойственная русской традиции и в X в. (см. ниже). Призванные новгородскими племенами ва-ряги назывались русью, и ученый комментарий летописца лишь относил эту русь к известной в русской средневековой традиции группе народов — к варягам. Построение Шахматова не по-зволило {263} обнаружить каких бы то ни было следов «южной Руси» в летописных текстах: Аскольд и Дир в «Повести временных лет» и Новгородской летописи названы варягами, а не русью; сидя в Киеве, они владели не Русской землей, а Полянской — «Польской» (ПВЛ), «По-лями» (НПЛ), — и «Русской» эта земля стала называться с тех пор (оттоле), как в Киеве обос-новались Олег и Игорь со своей русью. Судя по идентичности этих текстов в киевской и новго-родской летописи, так они читались и в их общем источнике — Начальном своде.
ПРОИСХОЖДЕНИЕ РУСИ: СРЕДНЕВЕКОВАЯ ТРАДИЦИЯ
И СОВРЕМЕННАЯ ИСТОРИОГРАФИЯ
Конечно, для столь решительного пересмотра событий начальной русской истории, при котором изначальная русь в Киеве противопоставлялась варягам в Новгороде, у такого источ-никоведа, как А. А. Шахматов, должны были быть очень серьезные основания. В самих лето-писных текстах прямых оснований для такого пересмотра не было. Шахматов должен был ис-кать аргументы в иных источниках, точнее — в их интерпретации у других исследователей, и опираться на данные современной ему науки. Наиболее последовательно его построение изло-жено в популярной работе «Судьбы русского племени» (см.: [Шахматов 1919, 59 и сл.; ср.: Шахматов 1908, 326 и сл.]). Там он использует данные археологии о скандинавских древностях на Руси, опираясь на работу шведского археолога Т. Арне, создавшего концепцию норманской колонизации Восточной Европы: в те времена предлагалась суммарная датировка скандинав-ских древностей IX—X вв.; ныне известно, что скандинавские древности IX в. немногочислен-ны и обнаружены по-премуществу на Новгородчине и в Верхнем Поволжье — в Приднепровье их практически нет (см. ниже). Использует он и сообщения восточных географов о таинствен-ном «острове русов», где ими правит хакан (каган) — эти известия восходят к IX в., но где рас-полагался «остров» и не был ли он отражением книжных легенд — библейской об «островах народов» и античной о далеком острове Туле, — до сих пор неясно. Шахматов пытался даже отыскать этот остров возле Старой Русы, где по поздним средневековым источникам известна местность под названием Остров. Тогда Старая Руса оказалась бы центром изначальной руси, а Новый город — Новгород — варяжским центром. Но и эта некогда популярная (опять-таки с позднесредневековой эпохи — ср. Воскресенскую летопись и т. п.: [Ломоносов 2003, 63]) гипо-теза ушла в область историографии: дело не только в том, что Старая Руса относительно поздно и под именем просто «Руса» упоминается в летописи (1167 г.) и возникает позже Новгорода, — дело в том, что само название Руса {264} имеет балтское происхождение (ср. из последних ра-бот по балтской гидронимии в славянском ареале [Топоров 1991]) и не связано с именем русь.
Реальным историческим событием IX в. и первым упоминанием руси в письменных ис-точниках оказывается известие Бертинских анналов, где под 839 г. сообщается о прибытии по-слов «народа Рос» в Ингельгейм ко двору франкского императора Людовика Благочестивого. Этот народ Рос, управляемый хаканом (каганом), относился «к роду свеонов» — свеев, и его послы просили императора пропустить их через земли франков, так как обратный путь им пре-градили «дикие племена». Шахматов, проницательный источниковед, не пошел в интерпрета-ции этого источника по «напрашивающемуся пути», как это до сих пор делают многие истори-ки, и не поместил родину этой руси прямо в Киеве. Он заметил, что Днепровский путь «не был еще в руках русского кагана» — его контролировали хазары. Однако после 839 г. «началось движение руси на юг» — и это движение увенчивается походом на Царьград в 860 г. Здесь Шахматов делает не менее справедливое замечание: чтобы совершить поход, потрясший Ви-зантию, необходимо было утвердиться в Киеве — для этого нужно было время. Если бы Шах-матов в подтверждение этого рассуждения обратился к летописи, он заметил бы то, что все по-ходы на Византию — вплоть до последнего в 1041 г. — не только требовали напряжения всех сил Русского государства — они требовали участия всех центров и народов, обитавших по пути из варяг в греки, включая самих заморских варягов, и прежде всего Новгорода. Но у Шахматова была готовая концепция противостояния русского Киева и варяжского Новгорода, и в соответ-ствии с этой концепцией он отделил Русское государство на юге от северных областей. Чтобы дать этому государству время набраться сил на юге, Шахматов и создал свою реконструкцию начальной русской истории, «выпрямив» циклическое (хронографическое) изложение событий в Новгородской Первой летописи.
Подход этот был не нов. Первым, кто усмотрел прямую хронологическую последова-тельность в известиях русских летописей о древнейших киевских князьях, был польский хро-нист XV в. Ян Длугош. Он прямо возводил Аскольда и Дира к Кию, Щеку и Хориву. Но Ян Длугош не был настолько наивен, насколько «доверчивыми» оказались некоторые современные авторы, некритично воспринявшие его построения. Дело в том, что польский хронист стремил-ся обосновать претензии Польского государства на Киев и русские земли и поэтому отождест-вил киевских полян с польскими, Кия считал «польским языческим князем» и т. д. [Флоря 1990]. Ссылаясь на эти построения, некоторые историки относили Аскольда и Дира к «дина-стии Киевичей», игнорируя их варяжское происхождение [ср. Рыбаков 1982, 307 и сл., Толочко 1987, 21—22 и др.]. {265}
Эти попытки не имеют отношения к шахматовским изысканиям: А. А. Шахматов не от-рицал, что Аскольд и Дир — скандинавы, а не поляне. Более того, будучи филологом по обра-зованию, он разделял принятую большинством языковедов скандинавскую этимологию имени русь (см. [Шахматов 1908, 324 и сл.]). Но поскольку даже из текста реконструируемого Шах-матовым Начального свода никак не следовало, что Аскольд и Дир относились к руси, но не к варягам, то приходилось ссылаться не на летописные тексты, а на внетекстологические сообра-жения, уже ставшие «общим местом» в историографии шахматовского времени. «Весь рассказ о вокняжении Олега в Киеве и устранении Аскольда и Дира носит весьма тенденциозный ха-рактер [...] Едва ли подлежит какому-либо сомнению, что весь рассказ летописи (как Повести вр. лет, так и предшествовавшего ей Начального свода) сообразован с известными династиче-скими интересами правящего княжеского дома; потомки Рюрика представляются единствен-ными по праву носителями власти во всех восточнославянских землях» и т. д. (Шахматов 1919, 59). Это — один из итогов критической историографии XIX в., разрушавшей «романтический» (карамзинский) образ летописца, как беспристрастного свидетеля истории; но итог этот безус-ловно важен для исторических реконструкций тогда, когда он подкрепляется конкретным ис-точниковедческим анализом.
***
Показательно, что именно это построение Шахматова и его авторитет как источниковеда в большой мере «развязывало руки» для создания собственных, уже никак не соотносящихся с данным летописи и других источников, теорий. Собственно «теория» исконной приднепров-ской руси, возрождающая подход к истории первобытного автохтонистского мифа, сформиро-валась задолго до Шахматова и даже до возникновения «специализированной» исторической науки: как уже говорилось, летописцы XVII в. легко возводили известные им названия Русского государства — Русь, Россия — к имени речки Рось и т. п. в Среднем Поднепровье, на границе со степью (Воскресенская летопись и др.). Конечно, позднесредневековые летописцы не обош-ли вниманием и реку Руса, и Пруссию, имя которой возводилось к легендарному Прусу «Сказа-ния о владимирских князьях», составленного московскими книжниками начала XVI в. (а в позднейших рационализированных построениях, основанных на народной этимологии, воспри-нималось как «Порусье» — ср. [Ломоносов 2003, 59]), и т. п. В целом этот метод продолжал средневековую традицию — так и Нестор выводил имена киевских культурных героев из на-именований местных урочищ. Но у составителей «Сказания о владимирских князьях» и позд-них летописных сводов была особая историографическая задача: Московское цар-{266}ство, Россия не должна была уступать своему главному сопернику в Восточной Европе — объеди-ненному Польско-Литовскому государству, Речи Посполитой, ее правители должны были иметь не менее престижную генеалогию, и лишенный такой генеалогии варяжский князь Рюрик стал потомком Пруса, а через него — и Августа.
С возникновением российской исторической науки и первых опытов критики источни-ков уже у В. Н. Татищева (ср. [Татищев, т. 1, 129 и др.]), обнаружившего тенденциозный вы-мысел в позднесредневековых легендах, это позднее мифотворчество не было целиком преодо-лено: ведь российская наука создавалась для Российской империи, продолжавшей во многом политику Московского царства, хотя ее правители стремились следовать традициям «просве-щенного абсолютизма». Все эти позднесредневековые построения соединил в своем труде «Древняя Российская история», подготовленном по указу императрицы Елизаветы Петровны, М. В. Ломоносов: распространение славянского имени Россия (россы) от Балтики (Ломоносов литовцев, латышей и пруссов считал славянами 1) до Среднего Поднепровья (р. Рось) и Волги (Ра) должно было продемонстрировать историческую укорененность Российского государства на этих землях. С Волги, древним названием которой было Ра, носители «росского имени» рок-соланы дошли до «Варяжских» берегов — Пруссии и острова Рюген, где «назывались сокра-щенно Ранами, то есть с реки Ры (Волги)» [Ломоносов 2003, 59 и сл.]. Заодно обнаруживалась несостоятельность летописной легенды о начале российского государства и народа с призвания из-за моря русских (варяжских) князей, ибо Россия была «прежде Рурика», а с ней и тщетность попыток призванных в Россию немецких академиков усматривать в призванных за девять сто-летий до того варягах иноземцев, строителей российского государства и культуры, ведь варяго-россы также оказывались славянами.
Этот средневековый метод «народной этимологии» легко привился в исторической нау-ке, хотя сама Древняя Русь не называла себя ни Росью, ни даже Россией — это имя было заим-ствовано из Византии лишь в XV в. [Соловьев 1958], да и население Роси также не именовало себя «росами» — оно звалось «поршанами», так как и само древнерусское название реки было Ръсь (что отмечал еще В. Н. Татищев). Для обоснования местных или, шире, славянских корней Российского государства годились (и используются до сих пор) любые созвучия — будь то рок-соланы/росы (это отождествление также восходит к польской историографии XVI в. — ср. [Мыльников 1996, 155]), руссы/пруссы или варяги/ вагры (балтийско-славянское племя). С фор-мированием западнического и славянофильского течений в русской общественной мысли XIX в., {267} возрождением представлений о Святой Руси в ее романтическом варианте, в ле-тописной концепции варяжского происхождения руси от варягов-норманнов — т. н. норман-ской теории — усматривалось предрешение судеб и путей развития России. Поскольку варяги в русской средневековой традиции воспринимались как выходцы из Западной Европы вообще, приравнивались к немцам (Иван Грозный говорил уже, что его княжеский род происходит «от немец», а не «от варяг»), то славянофильской «нейтрализацией» варягов было отождествление их с балтийскими славянами, наиболее последовательно проводимое любителем российских древностей С. А. Гедеоновым. Более радикальной была автохтонистская концепция. Ее ярким представителем был Д. И. Иловайский, чьи построения признавались одиозными уже в дорево-люционную эпоху: для него было все равно, как звучало то или иное имя — Русь, Рось, Рас и т. д., — историк готов был отнести к славянам даже гуннов и протоболгар, — лишь бы обосно-вать исконность славянства в границах Российской империи. И такой тонкий источниковед, как М. С. Грушевский (ср. современное переиздание его «Истории Украины — Руси» — [Гру-шевський 1994, 189—190 и др.]), который стремился отыскать истоки самостоятельного «укра-инского племени» уже в догосударственном объединении антов, отдельном от полян-руси в Среднем Поднепровье, также оказался наследником позднесредневековой традиции, игнори-рующей данные прямых источников о скандинавском происхождении названия русь, равно как и данные исторической ономастики.
Эти построения и были в целом подхвачены советской официозной историографией, особенно с 40-х гг., кризисной военной и послевоенной эпохи, когда нужно было вернуть на-род-победитель, увидевший подлинную жизнь освобожденной Европы, к исконным ценностям собственного разоренного отечества. Борьба с космополитизмом, когда любое влияние извне — будь то варяги, хазары или немцы — признавалось заведомо враждебным, способствовала воз-рождению автохтонистских мифов 1. Летописная традиция, возводившая начало Руси к призва-нию из-за моря варяжских (норманских) князей, и исследователи, признававшие ее историч-ность и унаследовавшие традиционное для науки XIX в. название «норманисты», становились проводниками враждебного «внешнего» влияния. Борьба с «реакционной норманской теорией», начатая еще в период становления российской исторической науки, продолжилась на новой ме-тодологической основе, казалось бы, дававшей прочные основания для поисков автохтонных основ всякого этноса, государства и культуры, стоило лишь подвести под эти основы марксист-ское учение об экономическом базисе. Однако и это подведение «местной основы» под этно-культурные и социально-экономические процессы в Восточной {268} Европе уводило исследо-вателей в область историографических мифов: творец марксистской истории Киевской Руси как феодального государства, Б. Д. Греков, должен был искать основы русского феодализма в хро-нологическом периоде, который предшествовал бы обоснованию княжеской династии нор-маннского происхождения в Киеве, и отыскивал их уже в VIII в. — времени, о котором практи-чески ничего не известно из исторических источников. Естественно при этом, что старые анти-норманистские построения вроде концепции «дворянско-монархического» историка Иловай-ского прямо использоваться не могли (хотя в советской историографии отмечались его заслуги в борьбе с норманизмом): напротив, М. Н. Тихомиров писал, что стремление возвести все рус-ские имена скандинавского происхождения к славянским компрометировало противников нор-манской теории и было «доведено в работах Гедеонова и Иловайского до абсурда» [Тихомиров 1947, 72]. Невозможны были и ссылки на построения Грушевского, обвиненного в украинском национализме. Здесь и пригодился авторитет А. А. Шахматова как текстолога (хотя и он был поименован в историографии того времени «буржуазным источниковедом»). Характерным в этом восприятии шахматовской концепции начальной руси было то, что ее «историческое» обоснование — завоевание Киевской земли норманнами-русью до призвания варягов — было решительно (и справедливо) отвергнуто как «уступка норманизму», но и текстологические изы-скания, как правило, также игнорировались. Таким образом, исследовательский поиск Шахма-това превращался в историографический штамп, прикрывающий авторитетом этого источнико-веда конструирование «начальной Руси», основанное на некритическом отказе от исследования прямых сообщений летописи и других источников.
Поскольку в реконструируемом Шахматовым Начальном своде не было никаких реаль-ных следов южного происхождения руси, сторонники этой концепции использовали «Повесть временных лет», а именно то единственное место, где поляне отождествляются летописцем на-чала XII в. с Русью: «поляне, яже ныне зовомая русь». Вырывая из контекста летописи эту фра-зу, которую сам Шахматов считал вставкой [Шахматов 1940, 91], исследователи (Н. К. Ни-кольский, Б. А. Рыбаков, А. Г. Кузьмин) усматривали в ней фрагмент «истинной» концепции происхождения руси, по недомыслию или недосмотру не уничтоженный первыми норманиста-ми — редакторами летописи, проводившими тенденцию отождествления руси и варягов. При этом летописец в лучшем случае объявлялся «литературным закройщиком» [Никольский 1930, 28], в худшем — подозревался в прямой диверсии: «Чья-то рука, — пишет Б. А. Рыбаков, — изъяла из Повести временных лет самые интересные страницы и заменила их новгородской ле-гендой о призвании князей-варягов» [Рыбаков 1982, 142]. Однако обращение к контексту по-вести обнаруживает вполне определенную соотнесенность {269} этого фрагмента с общим за-мыслом летописца, очевидным уже в космографическом введении.
Как уже отмечалось, статья, где поляне отождествляются с русью, современной лето-писцу, помещена в ПВЛ под 898 г. и речь в ней идет о возникновении славянской письменности (этот сюжет А. А. Шахматов выделял как самостоятельное «Сказание о преложении книг на словенский язык»). Задачей летописца, повествующего о судьбах Руси, было включение руси в число народов, воспринявших славянскую письменность, подобно тому как в космографиче-ском введении, повествуя о всемирной истории, он включает русь в круг народов мира. Поэто-му летописец подчеркивает единство славянского языка и вкратце, но в той же последователь-ности, что и в космографическом введении, перечисляет славянские народы — «морова (мора-вы. — В. П., Д. Р.), и чеси, и ляхове, и поляне, яже ныне зовомая русь»; при этом в космографи-ческом введении за ляхами следуют поляне и другие племена Польши, и лишь затем — одно-именные им поляне днепровские. Таким образом, летописец нашел наиболее подходящее место для «естественного» включения руси в круг славянских народов, первыми принявших славян-скую письменность (а не перепутал западных полян и восточных) [см. также: Насонов 1969, 18 и сл.]. Завершение сказания соответствует общей концепции «Повести временных лет»: «сло-венский язык и рускый одно есть, от варяг бо прозвашася русью, а первое беша словене» [ПВЛ, 16]. Каковы бы ни были источники «Сказания о преложении книг», летопись не дает оснований для выделения «двух концепций» происхождения руси.
Если же вернуться к пассажу о распространении имени русь после захвата Олегом (Иго-рем) Киева, то придется заключить, что поляне и были среди «прочих», прозвавшихся, согласно «Повести временных лет», русью. Они входят в войско Олега, которое тот ведет на Царьград в 907 г., а последний раз упоминаются уже в войске Игоря: в 944 г. Игорь, «совокупив вои многи, варяги, русь и поляны, словени, и кривичи, и тиверьце, и печенеги наа... поиде на греки» [ПВЛ, 22]. М. Н. Тихомиров обратил внимание на то, что поляне здесь «сближены» с русью, которая отличается от варягов [Тихомиров 1947, 70]: это и естественно, так как русь уже обосновалась и «прозвалась» в Полянском Киеве, а за варягами Игорь специально посылал за море, зовя их на греков. Тот же автор заметил, что поляне не упоминаются среди славянских племен — данни-ков руси в трактате «Об управлении империей» византийского императора Константина Багря-нородного, писавшего в середине X в. [Тихомиров 1947, 77]: вероятно, процесс слияния полян и руси зашел в это время довольно далеко. Вместе с тем и у Константина нет полного списка данников росов: он завершает список упоминанием неких «прочих Славиниев» — «прочих сла-вян»; здесь мы встречаем тот же средневековый «штамп», который затрудняет понимание ис-точника. {270}
Признание того, что отождествление полян с русью не противоречит «варяжскому» про-исхождению имени русь, еще не означает, что отождествление варягов и руси в летописи отра-жает историческую реальность, а не является домыслом летописца. Однако просто придумать такое отождествление без всяких на то оснований средневековый автор не мог. Это хорошо осознавал Шахматов, лучше чем кто бы то ни было понимавший принципы составления лето-писных сводов, опирающиеся на предшествующие летописи и традиции. Поэтому Шахматов обратился к поискам источника, на основании которого летописец мог отождествить русь и ва-рягов [ср. Шахматов 1940, 57].
Казалось бы, этот источник был хорошо известен, и о нем прямо говорится в «Повести временных лет»: это греческий хронограф, «Хроника» Амартола, точнее — его Продолжателя, в славянском переводе которой говорится о руси Игоря, напавшей на Константинополь в 941 г., как о людях, «от рода варяжьска сущих» [Истрин 1920, 567; ср. Продолжатель Феофана, 175]. На это место в хронографе обратил внимание уже один из столпов традиционного антинорма-низма XIX в. С. А. Гедеонов; то обстоятельство, что летописец почти механически перенес это отождествление в русскую летопись, представлялось очевидным Б. А. Рыбакову, М. X. Алеш-ковскому и др. Но все оказалось не так просто: дело в том, что в греческом тексте нет упомина-ния «варяжского рода» — сам термин «варяги», как уже говорилось, распространяется в грече-ской хронографии лишь в XI в. В хронографе сказано, что русь происходит от рода франков. В древнерусской традиции этому этнониму соответствовало имя фряги (фрязи — так, как мы ви-дели, могли называть и других жителей Западной Европы, итальянцев, в том числе генуэзцев, французов), но не варяги: заподозрить переводчика и тем более летописца в какой-либо пута-нице трудно, ибо и в космографическом введении к «Повести временных лет» «фрягове» упо-минаются наряду с варягами. Учитывая все это, Шахматов попытался предложить этимологию слова варяг из греч. ;;;;;;; ‘франк’, но эта попытка была отвергнута филологами [см. Фасмер, т. 1, 276]. Кроме того, как раз в соответствующем хронографу летописном описании похода Игоря нет отождествления руси ни с фрягами, ни с варягами. Стало быть, переводчик или древ-нерусский редактор славянского перевода сознательно исправил греческий текст, изменив «род франков» на «род варяжский», следуя все той же традиции о варяжском происхождении руси. Итак, очевидно, что традиция, которой следовал русский летопиcец, была аутентичной, сохра-нялась не в записях чужеземцев, а в памяти самого «русского рода».
Было бы несправедливым утверждать, что энтузиазм в поисках исконного носителя име-ни русь питали лишь ложно понимаемые «патриотические» чувства, архаичные изыскательские традиции и официозная идеология: существовала и вполне научная проблема, вдохновлявшая эти поиски, — а именно отсутствие народа «русь» в самой Скандина-{271}вии. Это обстоятель-ство смущало и Шахматова — видимо, не в последнюю очередь оно повлияло на его представ-ление о переселении полчищ руси в Среднее Поднепровье, хотя о построении летописца он пи-сал более осторожно: летописец знал, что в Скандинавии нет народа «русь», поэтому упомянул в легенде о призвании варягов, что Рюрик взял с собой «всю русь». Указание сторонников ис-торичности летописной традиции на местность Рослаген в Средней Швеции не могло, конечно, снизить энтузиазм поисков — чем Рослаген лучше Рюгена или Роси?
Поиски продолжились и, казалось бы, достигли определенных результатов в нетрадици-онном для них месте — не в Скандинавии, не у балтийских славян, не на Среднем Днепре, а на Дунае (см. [Назаренко 1994, 20 и сл.; 2001, 11 и сл.]). Имя русь увязывается с неким народом ruzzi, наименование которого отразилось в топониме Ruzar;marcha в Баварии, упомянутого еще в дарственной грамоте восточнофранкского короля Людовика II Альтхаймскому монастырю, данной в 863 г. Рузариями позднейшие (XII в.!) немецкие источники именовали регенсбургских купцов, торгующих с Русью: стало быть, русь могли знать в немецких землях уже в IX в. Это наблюдение А. В. Назаренко породило новую волну гипотез, от традиционалистских — гото-вых постулировать присутствие руси в Киеве уже в VIII в., до экзотических, реконструирую-щих рутено-фризско-норманнскую торговую компанию VIII в., принесшую название русь в Восточную Европу [Прицак 1991]. Дело, правда, осложняется еще и тем, что этникон Ruzzi (упомянутый впервые в т. н. Баварском географе конца IX в.) должен был, по данным лингвис-тики, возникнуть в такой форме не позднее рубежа VI— VII вв. (ср. [Назаренко 1994, 29; При-цак 1991, 122]), что безнадежно отрывает его от исторической руси. Проблема этнонимической омонимии — когда схожие этниконы обозначают разные этносы, однако, игнорируется; напро-тив, привлекаются данные уже иной этнонимической традиции, чтобы обосновать укоренен-ность этникона русь в Баварии к IX в.
В Раффельштетенском таможенном уставе, изданном по указу восточнофранкского ко-роля Людовика IV (899—911) говорится о славянах, которые приходят в Восточную Баварию «от ругов или богемов» и располагаются для торговли на Дунае. Богемы — это чехи, ругами же в немецких латиноязычных документах X—XI вв. именовалась обычно русь; другим и более распространенным — вплоть до позднего Средневековья — обозначением руси, русских был книжный этноним рушены, имеющий кельтское происхождение. Сам этноним руги относился к германскому племени эпохи Великого переселения народов, мигрировавшему под натиском го-тов из Прибалтики (возможно, с ним связано и название острова Рюген) в Паннонию; по созву-чию это наименование закрепилось за новым народом, обитающим не в Паннонии, а дальше {272} на восток — за русью (хотя руги и упомянуты по-прежнему рядом с богемами). В общем это характерное для исторической ономастики явление — перенос знакомого этникона на но-вые этносы (вспомним историю имени венеды и т. п.). По источникам второй половины X в. (упоминавшийся Ибн Йакуб) известно, что путь на Русь из Баварии лежал через Чехию (Боге-мию) — Прагу, Краков и далее до Киева. Значит, можно предполагать, что этот маршрут уже мог функционировать, по крайней мере, на рубеже IX и X вв., а с учетом упомянутой Ru-zar;marcha — еще на столетие раньше и т. д.
Между тем источники самым очевидным образом противоречат этим схематическим по-строениям, начиная с первого, опять-таки западноевропейского, упоминающего русь под 839 г., — Бертинских анналов. Анналы повествуют о появлении руси в Ингельгейме — столице франкского императора Людовика Благочестивого на Рейне (Назаренко 1999, 288—289): визан-тийский император Феофил с греческим посольством прислал также неких людей, «утвер-ждавших, что они, то есть народ их, называется Рос (Rhos); король их, именуемый хаканом, на-правил их к нему (Феофилу. — В. П., Д. Р.), как они уверяли, ради дружбы». Феофил просил, «чтобы по милости императора с его помощью они получили возможность через его империю безопасно вернуться [на родину], так как путь, по которому они прибыли в Константинополь, пролегал по землям варварских и в своей чрезвычайной дикости исключительно свирепых на-родов, и он не желал, чтобы они возвращались этим путем... Тщательно исследовав [цели] их прибытия, император узнал, что они из народа (рода) шведов (свеонов) и, сочтя их скорее раз-ведчиками и в этой стране (Византии), и в нашей, чем послами дружбы, решил про себя задер-жать их...» Судьба этого посольства, как и его маршрут в Константинополь, остаются неизвест-ными. Подозрительность же Людовика имела все основания: он принужден был без конца сра-жаться с викингами, а в 828 г. принимал послов собственно «свеонов»; подозрительность эта оказалась провидческой и в отношении Византии: через двадцать лет в 860 г. русь напала на Константинополь как раз тогда, когда император Михаил был в походе (см. ниже) — видимо, у руси действительно была неплохая «разведка».
Что касается варварских народов, через земли которых лежал путь руси в Византию, то очевидно, что Феофил не мог обвинить в чрезвычайной дикости хазар, с которыми Византия находилась в союзнических отношениях (тогда греки построили хазарам Саркел) и которые пропустили в Константинополь русское посольство. Скорее всего, венгры, находящиеся в кон-фликте с Византией, были теми «дикими племенами», что перекрывали дорогу русскому по-сольству (ср. [Новосельцев 1990. С. 206 и сл.]), вынужденному искать обходной путь на родину за море, к «своему роду» — свеонам через империю франков. {273}
Дело не только в том, что русь (люди Рос) оказываются в Бертинских анналах скандина-вами — «от рода свеонов» (ср. «от рода варяжьска» в летописи); дело в том, что при дворе Лю-довика Благочестивого, во-первых, не знали имени этого народа, во-вторых, сам маршрут руси, даже в вожделенный для всех «варваров» Константинополь, только осваивался людьми Рос и пролегал «по землям свирепых народов», так что император Феофил просил Людовика пропус-тить их через земли франков. Можно лишь гадать об этом маршруте — шел ли он по Днепру или Дону, — но очевидно, что никакой «широтный» маршрут был немыслим: слова Феофила о свирепых варварах не были данью риторике — около 836 г. византийцы столкнулись в устье Дуная с венграми (ср. из последних работ — Цукерман 1998; Литаврин 2000, 41—45). Впрочем, ни столетием раньше, ни столетием позже ситуация в этом регионе не могла благоприятство-вать торговле: об этом свидетельствует практическое отсутствие в Центральной Европе дирхе-мов (несколько десятков находок против десятков тысяч в Восточной и Северной Европе — как бы ни объяснять механизмы монетного обращения в раннем Средневековье). Путешествующие чуть ли не по всему старому свету еврейские купцы ар-разанийа, судя по описанию Ибн Хор-дадбеха, отправляясь в IX в. из Западной Европы обходили Восточную, в том числе Хазарию [Калинина 1986]. Подтверждением тому был тот парадоксальный факт, что еврейский сановник при дворе кордовского правителя Хасдай Ибн Шапрут в середине X в. ничего не знал о Хазар-ском каганате. Он попытался отправить свое письмо хазарскому царю Иосифу через Византию, и только когда греки не пропустили его послов, ему пришлось искать обходных путей — тут-то, в начале 960-х гг., и был открыт «путь из немец в хазары» через земли славян, уже относи-тельно «цивилизованную» Венгрию (где уже появились еврейские общины) и Русь [Коковцов 1932, 64—66]; тогда же о пути из Праги через Краков в Киев сообщает и Ибрагим Ибн Йакуб.
Ни «руги», ни Ruzar;marcha ранних немецких источников, очевидно, не имеют прямого отношения к исторической руси IX в. В относительно «исторический» контекст включены Ruzzi Баварского географа: они упомянуты рядом с хазарами — там, где русь упоминается вос-точными авторами и Начальной летописью, повествующей о хазарской и варяжской дани со славян (см. ниже). Однако полный список народов Восточной Европы, включающий хазар, ruzzi-русь и завершающийся венграми, дает имена, далекие от ясности: как бы ни интерпрети-ровать имена Форсдерен (Форшдерен) лиуды, Фреситы (Фрешиты), Серавицы (Шеравицы) и даже Луколане [Седов 1999, 39—46], очевидно, что составитель не имел о них ясной информа-ции и даже не попытался указать число их городов, как в прочих случаях. Зато упоминание вислян вслед за венграми в Баварском географе указывает на время составления списка, соот-ветствующее его кодикологической датировке, — {274} конец IX в., до вторжения венгров в Паннонию и разгрома Моравии (если видеть в мархариях и мереханах Баварского географа упоминания каких-то племенных объединений Великой Моравии и ее «градов» — ср. [Наза-ренко 1993, 20—21, 45—46]).
К этому времени русь оказывается соседом и соперником хазар и по данным Начальной летописи: варяги Аскольд и Дир (ок. 860), а за ними Вещий Олег (882, согласно летописной да-тировке) обосновываются в Киеве, приведя с собой русские дружины из Новгорода, куда были призваны варяжские князья. Олег объявляет полянский Киев своей столицей («матерью городов русских») и присваивает хазарскую дань с племен днепровского левобережья — северян и ра-димичей: с тех пор имя «русь» распространяется в Среднем Поднепровье, а домен киевского князя получает название «Русская земля» в узком смысле (см. ниже).
И здесь традиционная историография, игнорирующая данные летописи как «норманист-ские», дала возможность для «автохтонистской» интерпретации даже «дунайской руси»: руги-русь оказываются по этой гипотезе не «приднепровскими русами», а частью северно-причерноморских русов, входивших в VI в. в объединение антов и оторванных от них миграци-ей аваров, переселившихся на Дунай, и т. д. (ср. [Седов 1999, 52—53; 2002, 255 и сл.]). Это по-строение возвращает нас к советским историографическим мифам середины XX в. и предшест-вующей им традиции, в том числе и к их «методике» — стремлению вырвать «подходящий» по звучанию этникон как из контекста источника, так и из исторического контекста вообще, вклю-чив его в собственную схему 1.
ИСТОРИОГРАФИЧЕСКИЙ МИФ:
НАРОД РОС В СРЕДНЕМ ПОДНЕПРОВЬЕ
Анты, которых еще Иордан помещал между Днестром и Днепром, традиционно счита-лись предками восточной ветви славянства: Шахматов называл их предками «русского племе-ни», имея в виду под «русскими» все славянские племена Восточной Европы, а не «русь» в уз-ком смысле и, конечно, не предков одних украинцев 2 (к чему склонялись Нидерле и Грушев-ский — см. [Шахматов 1919, 10—12]). Хотя известия об антах {275} исчезают из источников с начала VII в. [см. Свод, т. 1, 262; т. II, 43, 63], древности VI—VII вв., обнаруженные в лесостеп-ной зоне, включающей Среднее Поднепровье, были названы одним из основателей отечествен-ной археологии А. А. Спицыным «древностями антов», а нынешними исследователями отно-сятся к т. н. пеньковской культуре, также приписываемой антам. Эти древности содержали, в частности, вещи византийского происхождения, которые считались трофеями — свидетельст-вами удачных походов на Византию. Однако сами анты оказывались все же на периферии соб-ственно восточнославянской истории: их связь с Киевом и Русью была неясна (хотя Среднее Поднепровье — Киев и р. Рось — входили в ареал «древностей антов»). Поэтому счастливой находкой оказалось упоминание сирийским автором VI в. Псевдо-Захарией, или Захарией Ри-тором, компилятором, использовавшим хронику греческого автора Захарии Митиленского, «народа рус».
Собственно «Хроника» Псевдо-Захарии была известна давно. Еще Маркварт в начале века обратил внимание на имя рос (hros) или рус (hrus) в сирийском источнике. Но, будучи сто-ронником традиционной концепции скандинавского происхождения названия русь, он пред-принял попытку связать упоминание этого имени с германцами — выходцами из Скандинавии, осевшими в причерноморских степях, — герулами или росомонами. Эта «норманистская» кон-цепция не могла удовлетворить сторонников исконно славянского происхождения руси. Н. В. Пигулевская, издавшая в 1941 г. комментированный перевод сирийской хроники [Пигу-левская 2000, 568, 361 и сл.], а затем А. П. Дьяконов отождествили народ рус со славянами, из-вестными по описаниям византийских авторов, точнее — с антами. Это дало основание Б. А. Рыбакову переименовать древности антов в «древности русов» [Рыбаков 1953; 1982]. Дальнейшая «реконструкция» истории не представляла проблемы: поскольку русь известна в Среднем Поднепровье с VI в., то, стало быть, она выстояла в борьбе с аварским нашествием (при этом часть ее оказалась с аварами на Дунае), создала могучий союз руси, полян и северян и т. д., вплоть до образования древнерусского государства.
Конечно, направление «реконструкции» целиком зависело от общей точки зрения иссле-дователя: адепты славянского происхождения руси не выходили за пределы Среднего Поднеп-ровья или выводили оттуда русь; «евразиец» Г. В. Вернадский (а до него Д. И. Иловайский), настаивавший на особом значении иранских («асских») связей антов, помещал «росов» — тоже иранцев по происхождению — в Приазовье, где искал исконную «Приазовскую Русь» среди роксоланов и прочих иранских племен [Вернадский 1996, 172 и сл.]. П. Н. Милюков [1993, 396] отказывал в доверии средневековым авторам, свидетельствующим о многочисленности и мо-гуществе антов, отмечая господство кочевников в областях, отводимых антам, и исчезновение антов в источниках после 602 г.: «широкий антский союз ... вообще не успел создаться», — пи-сал {276} он. Этот скепсис разделяется исследователями, отрицающими славянскую принад-лежность приписываемой антам пеньковской культуры.
Обратимся, однако, к контексту источника. Сирийский автор пополняет традиционное описание народов, данное еще Клавдием Птолемеем (ср. в главе V), и помещает за «Каспий-скими воротами» к северу от Кавказа «в гуннских пределах» упоминавшиеся народы «авгар, себир, бургар, алан, куртаргар, авар, хасар» и др. «Эти 13 народов, — пишет он, — живут в па-латках, существуют мясом скота и рыб, дикими зверьми и оружием. Вглубь от них [живет] на-род амазраты и люди-псы, на запад и на север от них [живут] амазонки, женщины с одной гру-дью; они живут сами по себе и воюют с оружием и на конях. Мужчин среди них не находится, но если желают прижить, то они отправляются мирно к народам по соседству с их землей и об-щаются с ними около месяца и возвращаются в свою землю... Соседний с ними народ ерос (рос, рус, согласно Пигулевской. — В. П., Д. Р.), мужчины с огромными конечностями, у которых нет оружия и которых не могут носить кони из-за их конечностей. Дальше на восток у северных краев еще три черных народа» ([Пигулевская 2000, 568]; см. также приложение в конце книги).
Совершенно очевидно, что этот пассаж делится на две части: «этнографическое» описа-ние, опирающееся на реальные известия, полученные, по сообщению самого автора, от плен-ных, попавших в «гуннские пределы», и традиционное мифологизированное описание народов-монстров на краю ойкумены: среди последних оказывается и «народ рус».
Конечно, эта традиция, свойственная еще мифологической картине мира, противопос-тавляющей освоенную территорию, «свой мир», космос окружающему, потенциально враждеб-ному, хаотическому, населенному чудовищами, и в трансформированном виде унаследованная раннегеографическими и историческими описаниями, была хорошо известна и исследователям сирийской хроники. Упоминания фантастических существ — карликов-амазратов, псоглавцев, амазонок — в античных источниках, начиная по крайней мере с Геродота, приводятся этими исследователями при комментировании текста Захарии Ритора. Почему же контекст, в котором оказывается «исторический» народ рус, не настораживает их?
Дело здесь, видимо, в тенденции, не изжитой еще в исторической науке и характерной прежде всего для представителей так называемой исторической школы, согласно которой цель историка — обнаружение соответствий в данных источника тем конкретным «фактам», кото-рые имеются в распоряжении исследователя, или просто его общей концепции, — в данном случае хватило одного имени рус. Этой тенденции присущ и деформирующий взгляд на источ-ники — будь то хроника или эпос, — содержание которых должно в более или менее завуали-рованной форме отражать те же реальные факты; таким образом, игнори-{277}руется собствен-ный взгляд на мир древнего историка. Это, естественно, заслоняет логику самого исторического повествования. Так, Маркварт специально обратил внимание на то, что народ женщин-амазонок соседствует у сирийского автора с народом мужчин («рус»), но из этого он делает чисто «исто-рический» вывод о том, что так и было на самом деле: дружинники скандинавского происхож-дения могли появляться в Причерноморье без женщин, искать подруг на стороне, и этот «факт» привел к актуализации легенды об амазонках ([Marquart 1903, 383— 385]; впрочем, так рацио-налистически «объясняли» легенду об амазонках еще в позднесредневековой историографии, где они считались «женщинами готов» — ср. [Мыльников 1996, 99]) и т. д. Не смущали амазон-ки и А. П. Дьяконова, поскольку можно свести их упоминание к пережиткам матриархата, ко-торые якобы существовали у относительно отсталых племен евразийских степей до сер. 1-го тыс. н. э. Зато локализация их еще Геродотом (!) между Танаисом и Меотийским озером позво-ляет более или менее определенно локализовать народ рус [Дьяконов 1939, 88], живущий по-близости, но тысячелетием позже. Описание же народа «русов» как богатырей, которых не но-сят кони, можно согласовать со сведениями о росте и слабой вооруженности антов у Прокопия и других писателей VI в. [Пигулевская 2000, 361 и сл.]. Отыскивание такого рода совпадений позволяет игнорировать «несовпадения», относить их на счет фантастических деталей повест-вования. Так, исследователей «древностей русов», которые, по справедливому определению Б. А. Рыбакова, характеризует специализированная воинская «дружинная культура», не смуща-ет известие сирийского автора об отсутствии у «народа рус» оружия.
Такого рода поиски совпадений в духе т. н. исторической школы можно было бы про-должить, увязав, в частности, информацию о трех черных народах, обитающих к северо-востоку от «русов», с северянами (благо этот этноним можно этимологизировать из иранского как черный), их городом Черниговом и т. д., после чего «русы» обрели бы вполне исторический контекст.
Главная сложность, даже с последовательных позиций исторической школы не позво-ляющая безоговорочно принять подобную реконструкцию для этнической истории Восточной Европы VI в., заключается в том, что аутентичным источникам по Восточной Европе народ рус или рос неизвестен. Зато имя Рос хорошо знакомо греческой — византийской традиции и вос-ходит к неточному переводу Септуагинты: еврейский титул наси-рош в книге Иезекииля (38, 2; 39, 1) — «верховный глава» — был переведен как «архонт Рос» («князь Рос» в славянском пе-реводе). Получилось, что пророчество Иезекииля относится к предводителю варварских наро-дов севера — «Гогу, в земле Магог, архонту Роса, Мосоха и Тобела» (Иез. 38, 2). На этот факт, хорошо известный русской историографии со времен Татищева, обратил внимание и А. П. Дья-конов, {278} но парадоксальным образом объяснил «интерпретацию» переводчика Септуагин-ты тем, что тому уже был известен некий народ рос. Здесь ученый не оригинален — он следует традиционным толкованиям Библии с позиций исторической школы (ср. [Дьяченко 1993, 556—557]), где и титул русского князя в арабской передаче X в. — хакан-рус — трактуется как калька с евр. наси-рош. Но точно так же шведский дипломат Петрей в начале XVII в. трактовал титул «великого князя» Московского — потомка «гнусного и жестокого» Мосоха [Мыльников 1996, 32].
В связи с реальными варварскими вторжениями — гуннским нашествием первой поло-вины V в. — пророчество Иезекииля и библейские имена Гога, князя Рос, Мосоха и Тобела упоминаются уже епископом Проклом (434—447 гг.: [Сократ Схоластик 7, 43]). Это позволи-ло Г. В. Вернадскому (опиравшемуся на А. П. Дьяконова) еще на два столетия углубить исто-рию «народа рус» — «славяно-иранского» (антского) «клана» «рухс-асов», или роксоланов, обитавшего в Приазовье по крайней мере с IV в. и принявшего участие в гуннских походах и т. д. [Вернадский 1996, 155—156, 268] 1. Позднесредневековая историография XVI—XVII вв., как уже говорилось, продолжила эту традицию, отождествив Мосоха с Москвой [Мыльников 1996, 32 и сл.] и даже Товал (Фувал) с Тобольском: многочисленные книжные легенды были синтезированы уже в польской хронике М. Стрыйковского (1582 г.), где некий Рус, предок-эпоним русских, объявляется братом или потомком Леха (предка поляков) и Чеха, общим пра-отцем которых и оказывается {279} Мосох, сын Иафета (правда, здесь Мосох не отождествля-ется с Москвой, ибо это означало бы старшинство Московского государства над Польшей).
Большая часть современных исследователей (см. обзор: [Thulin 1981]) возводит «народ рос» у Захарии Ритора и других раннесредневековых авторов к библейским реминисценциям и, естественно, не видит в именах «Гога и Магога, князя Рос» реальных этнонимов и обозначений реальных народов. Впрочем, иная интерпретация «народа рос» как передачи греч. «xepoc» (сир. ерос) со значением «герои мифических времен» [ср. Marquart 1903, 359, 360] в большей мере соответствует античной традиции об амазонках. Вместе с тем, следует отметить, что библей-ские предания о Гоге и Магоге и античные легенды об амазонках легко контаминировались в сирийско-византийской традиции (особенно с распространением «Романа об Александре» Псевдо-Каллисфена). Кавказ и «Каспийские ворота» как раз ассоциировались со стеной Гога и Магога и железными воротами, возвигнутыми Александром. Сама Н. В. Пигулевская [2000, 635—636] перевела сирийский вариант легенды об Александре Македонском, который дошел до великой горы на краю света; она поставлена Богом границей между людьми и страшными народами, обитающими за горой. Эти народы — Гог, Магог и Наваль (Тувал), сыны Иафета, их цари — цари гуннов, пьющих кровь зверей и людей. Рядом с ними обитают, опять-таки, ама-зонки, далее — люди-псы, далее простираются безлюдные горы, где живут лишь драконы и ехидны. Правда, ко времени Захарии Ритора «дикие народы» уже прорвались через эти ворота в мир цивилизации и обрели свои исторические имена на страницах хроник. Зато за «историче-скими народами» оставался неизведанный простор, населяемый традиционными монстрами.
Мифологический пассаж Захарии Ритора имеет вполне самостоятельную структуру: «женский» народ противопоставлен соседнему «мужскому», конный — пешему, вооруженный — безоружному. Возможно, великаны-рос противопоставлены карликам-амазратам, но вероят-но, что препятствием для конной езды у них было не богатырское сложение, а (если буквально следовать тексту) длина конечностей (и это еще одно несоответствие «народа рос» у Захарии народам Гога у Иезекииля, где речь идет о конном войске). Если так, то «народ рос» оказывает-ся «автохтонным» не в историческом, а в мифологическом смысле — длинные конечности ука-зывают на хтоническую (змеиную) природу: ср. змееногую богиню — родоначальницу скифов (Геродот IV, 9) и т. п. Автохтонистский историографический миф смыкается здесь с автохтон-ным первобытным. Очевидно, перед нами не исторический народ рос, а очередной народ-монстр. Недаром список продолжают три черных народа «у северных краев»: их чернота может быть интерпретирована в соответствии с распространенными космологическими и цветовыми классификациями, по которым север — страна тьмы, связанная с черным светом, Сатурном и т. п. {280}
Следует отметить, что амазонки в разных традициях (восходящих к античной) отмечают не историко-географические реалии, а напротив, неосвоенную часть ойкумены в пространст-венном отношении или доисторическую (мифологическую) эпоху (уже у Геродота, где амазон-ки считаются прародительницами реальных савроматов) во временном отношении. В частно-сти, легенду об амазонках, не имеющих мужей, пересказывает, ссылаясь на Амартола, и Не-стор, составитель «Повести временных лет»: в космографической части они упомянуты среди прочих народов, живущих «беззаконным», «скотским» образом. Эти легенды, не вызывавшие доверия уже у Птолемея, были широко распространены не только в силу необходимости цело-стного описания мира, включая его неосвоенную и поэтому оставляющую место для традици-онной мифологической фантазии часть, но и в силу общей приверженности древней и средне-вековой науки к книжной традиции, соблюдение которой и было залогом целостности описания мира — а, стало быть, и целостности мироощущения.
Характерен, однако, сам метод соотнесения реалий и традиции у средневековых авторов. В «Космографии» Равеннского Анонима (конец VII—VIII в.) амазонки размещаются рядом с роксоланами на берегу Северного океана, но за землей амазонок располагается «пустынная Скифия» [Свод, т. II, 403]. В цитированной записке Ибн Йакуба и описании мира («Книга путей и стран») у арабского географа XI в. ал-Бекри амазонки («город женщин») оказываются сосе-дями народа ар-рус — руси. Но поскольку ар-рус — русь хорошо известны мусульманскому Востоку с IX в., то соседи меняются местами (по сравнению с хроникой Захарии Ритора и т. п.): амазонки помещаются дальше народа ар-рус [Куник, Розен 1878]. Это и другие известия вос-точных авторов приурочивают амазонок — «город женщин», остров женщин, расположенный рядом с «островом мужчин», и т. п. — к Западному морю, Балтике [Косвен 1947, 45—46], все дальше отодвигая пределы мифического царства 1.
Соотнесение реальных знаний с традицией, тем более с сакральной традицией, — не только метод, но и цель работы средневековых {281} книжников. Однако фантастические су-щества вроде псоглавцев, великанов, карликов, географические диковинки и т. п. объекты, в реальность которых вполне мог верить средневековый книжник, все же, как правило, отделя-лись от реалий временными или пространственными границами: собственно, такой границей и была легендарная стена Гога и Магога, воздвигнутая, по широко распространенным средневе-ковым преданиям, Александром Македонским против диких народов севера. «Прорывавшиеся» за эту стену народы, будь то готы, гунны или монголо-татары, реально угрожавшие цивилиза-ции, осуществляли и «прорыв» в историю, хотя их продолжали ассоциировать с Гогом и Маго-гом.
«Народ рус» сирийского источника остается за «стеной», в царстве фантастических су-ществ на краю ойкумены. Таким образом, пассаж о фантастических народах у Захарии Ритора не удревняет русской истории. Однако этот пассаж все же существен для понимания тех исто-рических памятников, которые отмечают появление вполне реального народа рос — руси в гра-ницах Византии уже в IX в.
РУСЬ: ИМЯ И ИСТОРИЯ
Константинопольский патриарх Фотий описывает первую осаду столицы Византии фло-тилией росов в 860 г. эсхатологическими красками ветхозаветных пророков: «народ неимени-тый, народ не считаемый [ни за что], народ, поставляемый наряду с рабами, неизвестный, но получивший имя со времени похода против нас [...] народ, где-то далеко от нас живущий, вар-варский, кочующий, гордящийся оружием [...] так быстро и так грозно нахлынул на наши пре-делы, как морская волна, не щадя ни человека, ни скота» и т. д. [цит. по: Ловягин 1882, 432— 436]. Фотия нельзя понимать буквально: имя народа Рос ;;; `;; уже было известно в Византии не только из Септуагинты — недаром, как заметил М. Я. Сюзюмов, тот же Фотий в другом месте назвал народ рос «пресловутым» [Сюзюмов 1940, 122]. В первой половине IX в. флотилии ро-сов атаковали византийские порты на черноморском побережье — Амастриду и Сугдею (др.-рус. Сурож). При этом в «Житии Георгия Амастридского», повествующем о походе росов, так-же явственны ассоциации с «архонтом Рос» Септуагинты — росы названы «губительным на деле и по имени народом» [Васильевский 1915, 64—65; ср. Сюзюмов 1940, 122; Литаврин 2001, 24 и сл.]. Эта ассоциация прочно закрепляется за русью в византийской традиции: в «Житии Василия Нового», повествующем о походе руси Игоря на Царьград в 941 г., и через сто с лиш-ним лет после Фотия Лев Диакон видит в походах князя Святослава сбывающееся пророчество Иезекииля: «Вот, я навожу на тебя Гога и Магога, князя Рос» (IX, 6). Может быть, византийские авторы, включая Фотия, плохо знали новоявленных врагов, неожиданно {282} нападающих и удаляющихся на своих кораблях, и ничего, кроме мифического имени и ореола библейского пророчества, не могли им приписать? Видимо, нет, ибо уже у Фотия имеется конкретная этно-графическая привязка: росы — это «скифский и грубый, и варварский народ»; у Льва Диакона [История, IX, 6, 182] росы называются скифами или тавроскифами (затем это отождествление встречается и у других византийских авторов, равно как отождествление просто с таврами и киммерийцами — ср. [Карышковский 1960, 44 и сл.; Бибиков 1984, 1997, 111]), то есть относят-ся к кругу «реальных» и давно известных варварских народов Северного Причерноморья.
Можно заметить, что реальность эта кажущаяся. «Скиф» — это обозначение «надменно-го и гордого варвара», как обозначается народ «рос» в византийских загадках X в. [Успенский 1997, 266—267]. Этнографическая конкретизация — отнесение народа рос к тавроскифам — также, очевидно, связана с переживанием античной традиции. Безжалостное истребление насе-ления тех мест, которые подвергались набегам руси — «убийство девиц, мужей и жен» (точно так же вели себя и викинги на Западе, не щадя «ни человека, ни скота»), уже автор «Жития Ге-оргия Амастридского» сравнивает «с древним таврическим избиением иностранцев» [Васильев-ский 1915, 64—65] — принесением людей в жертву в храме Артемиды Таврической, описанным еще Еврипидом. Лев Диакон считал также, что «скифы почитают таинства эллинов, приносят по языческому обряду жертвы», когда описывал принесение русскими воинами Святослава в жертву пленных, мужчин и женщин. Правда, древнерусские языческие «реалии» здесь смыка-ются с античными: в жертву Артемиде приносили девиц и юношей — согласно русской лето-писной традиции, в жертву по жребию также выбирали девицу или отрока [Васильевский 1915, XXXIX и сл.]. В византийской историографии «реалии» подчинены традиции: «тавроскифы» не более, чем метафора язычников, приносящих человеческие жертвы, но язычники-росы все же получают конкретное место в традиционной этнической номенклатуре, среди северных варва-ров, скифов, тавроскифов. И естественно, что в «Житии Георгия Амастридского», наряду с ан-тичной («языческой») мифологической ассоциацией зверств росов и жертвоприношений в хра-ме Артемиды Таврической, приводится христианская (ветхозаветная) параллель — упоминают-ся «беззакония», которые «много раз испытал Израиль».
Известность и «реальность» народа рос уже в IX в. не сводилась к античным реминис-ценциям. Напомним, что согласно цитированным Бертинским анналам в 839 г. из Константино-поля в Ингельгейм к Людовику Благочестивому прибыло посольство, в состав которого входи-ли люди, утверждавшие, «что они, то есть народ их, зовется рос» (Rhos) и что их правитель, именуемый Хаканом, послал их к византийскому императору Феофилу ради дружбы. Людовик выяснил, что в действительности они принадлежали к «народу свеонов». {283}
Можно, конечно, предположить, что причина, по которой Фотий игнорирует ранние столкновения Византии с народом рос, заключена просто в особенностях жанра — в эсхатоло-гическом пафосе его «бесед». Но Фотию вторит и Нестор в «Повести временных лет» (равно как и составитель Начального свода): «В год 6360 (852) ... когда начал царствовать Михаил, стала называться Русская земля». Узнаем мы об этом потому, что при этом царе «приходила Русь на Царьград, как говорится об этом в летописании греческом». Последнее может показать-ся странным, ибо та же повесть на изначальный вопрос «откуда есть пошла Русская земля» дает иной ответ: русью назывались призванные из-за моря варяги, «и от тех варяг прозвася Руская земля». Очевидно, что именно первый поход на Константинополь, вторжение руси в самый центр византийского мира, означал ее «легитимизацию» и для византийского патриарха, и для русского книжника. Этот путь «легитимизации» русские князья повторяли на протяжении пер-вых двух веков русской истории регулярно: практически каждые тридцать лет русь совершала поход на Константинополь или в пределы Византии. Эта периодичность, видимо, определялась традиционным для византийской дипломатии сроком действия договора о мире.
И походы, и особенно договоры с греками имели отнюдь не только прагматическую — экономическую — значимость для Руси. В этих походах Русь действительно приобретала имя, наделенное более широким и вполне историческим значением по сравнению с полумифологи-зированным византийской историографией названием рос. О разноплеменном войске Игоря, включавшем в 944 г. и варягов, и славянские племена, корсунцы (жители византийского Херсо-неса) и болгары, согласно «Повести временных лет», сообщали византийскому императору: «Идуть Русь». В договорах 911 и особенно 944 г. русь — «людье вси рустии» — противопос-тавляется грекам («всем людям гречьским») [ПВЛ, 23]. Это противопоставление отражает фор-мирование нового этноса, народа, равного народу древнему, носителю цивилизации [ср. Насо-нов 1951, 41]. Не потерял своего значения для Руси (равно как и для Византии) Дунай: на Дунае останавливается войско Игоря в 944 г. и войско Владимира Ярославича в 1043 г. в ожидании выгодного мирного договора с греками. Заключением договоров русь добивалась признания греками нового народа и нового государства.
Однако сам акт «признания» руси получил, естественно, принципиально различную оценку в Византии и на Руси: для Византии рос — варварский народ, чьи нашествия актуализи-руют эсхатологические пророчества, для руси появление ее имени в греческих хрониках равно-значно включению во всемирную историю. Так «далекий» и «неизвестный» народ обрел свое имя у стен Константинополя.
Начало этой истории оценивалось по-разному, по-разному звучало и имя народа. При явной ориентации на византийскую традицию {284} Русь тем не менее не называлась Россией (или Росией, как называет ее в сер. X в. император Константин Багрянородный) до XV в., когда это название было воспринято Московской Русью, а «русские люди» не звали себя росами. Можно понять, в частности, Нестора, который использует «Житие Василия Нового» при описа-нии похода 941 г., но не приемлет уничижительного византийского наименования: оно приго-дилось позднее, когда уничижительный смысл стерся, а термин Великороссы стал соответство-вать великодержавным устремлениям Москвы 1. Но что тогда заставило выходцев из Швеции называть себя «народом рос» в Ингельгейме в 839 г.? Ответ на этот вопрос давно был предло-жен сторонниками традиционного — летописного — происхождения названия русы финноя-зычные прибалтийские народы — финны и эстонцы, летописная чудь, называют Швецию Ruotsi, Rootsi, что закономерно дает в древнерусском языке русъ. Не случайно в космографиче-ском введении ПВЛ чудь сближена с варяжской русью: контакты прибалтийских финнов и скандинавов были непрерывными, по крайней мере, с бронзового века, но имя русь славяне уз-нали от чуди тогда же, когда встретились с прибалтийскими финнами. Нам известно об этом потому, что самих прибалтийских финнов славяне звали сумь, от самоназвания финнов Suomi: мы видим, что эта передача финских этниконов была закономерной в славянском (древнерус-ском) языке — сходным образом звучат в нем этнонимы ямъ, весь и др. [Попов 1973, 46, 89; Агеева 1990, 122]. Но что могло означать имя русъ, если такого народа не было в Швеции? По-следние историко-этимологические разыскания показали, что эти названия восходят к др. сканд. словам с основой на *ro;s-, типа ro;smar;r, ro;skarl со значением ‘гребец, участник похода на гребных судах’. Очевидно, именно так называли себя «росы» Бертинских анналов и участники походов на Византию и именно это актуализировало образ мифического народа Рос у Фотия [Мельникова, Петрухин 1989]. Не случайно у Фотия отсутствует упоминание эсхатоло-гических всадников Гога и Магога — народ рос на своих ладьях вырывается из мифологическо-го контекста описаний окраин ойкумены и включается в исторический контекст у «врат Царь-града» 1. {285}
Нас не может удивлять, почему участники рейдов на византийские и другие города на-зывали себя походным, а не племенным именем, — ведь и в походах на запад скандинавы име-новали себя викингами. Важнее то обстоятельство, почему на Востоке скандинавы не называли себя викингами. Шведский археолог Э. Нюлен, много времени посвятивший плаванию на вос-произведенном им «викингском» судне по рекам Восточной Европы, отметил, что там невоз-можно использовать «длинные» корабли, идущие в основном под парусом: часто приходится плыть против течения рек, используя весла — недаром Вещий Олег, согласно описанию его ле-гендарного похода на Царьград — Константинополь в 907 г., «заповедал» дать грекам дань «на ключ» — уключину каждого боевого корабля, в котором сидело по 40 мужей [ПВЛ, 17]. Весь традиционный быт руси, как он описан в восточных источниках IX—Х вв. и особенно визан-тийским императором Константином Багрянородным в середине X в. [см. Константин Багря-нородный, гл. IX] был связан с походами на гребных судах и ежегодным сбором этих судов из земель данников-славян в подвластных руси городах и в столице Руси государства — Киеве.
Вместе с тем становится ясным, что летописец, выводивший русь из-за моря «от варяг», руководствовался не просто поисками «престижных» основателей государства (в таких случа-ях, в том числе и в древнерусской историографии начиная со «Сказания о князьях владимир-ских», их род возводили по меньшей мере к Августу), а преданиями, так или иначе отражаю-щими историческую действительность. Но предание о происхождении руси из Скандинавии летописцу нужно было согласовать с общим этноисторическим контекстом. Поэтому, как уже говорилось, в космологическом (этноисторическом) введении к «Повести временных лет» о за-селении земли потомками сыновей Ноя летописец помещает изначальную русь среди племен Скандинавии в «колене Афетове», составляя список: «варязи, свеи, урмане, готе, русь». Таковы были методы и цели средневековых книжников вообще. Но по этому же пути пошли и многие современные исследователи, занятые поисками изначальной руси. Поскольку рода русь, равно как и рос, в Скандинавии не обнаруживалось, то появлялась возможность, во-первых, объявлять все построение летописца тенденциозным сочинительством, а, во-вторых, «право» искать изна-чальную русь где угодно, в зависимости от того, насколько совпадали отыскиваемые аналогии с названием русь: на Рюгене у ругиев, у кельтов-рутенов, иранцев-роксоланов, даже у индоариев [см. выше и обзор: Мельникова, Петрухин 1991; Агеева 1990, 116—153]. Вариант одной из та-ких находок — «народ рус» сирийской хроники VI в. — приведен выше. {286}
Естественно, все эти поиски могли осуществляться лишь при решительном абстрагиро-вании от контекста летописи, в частности, от того хрестоматийного пассажа, который (в отли-чие, скажем, от приведенного пассажа сирийской хроники) воспринимается как заведомо ле-гендарный, внеисторический и по давней научной традиции носит название «легенда о призва-нии варягов».
ВАРЯГИ И ХАЗАРЫ В НАЧАЛЬНОЙ ИСТОРИИ РУСИ
Варяги и хазары стали постоянными «полюсами» русской истории, воплощающими За-пад и Восток, «заморские страны» и евразийские степи. В историографии всегда существовали полярные оценки их роли в русской истории, советская же историография периода борьбы с космополитизмом усугубила эту ситуацию. Роль варягов (особенно в работах Б. А. Рыбакова) была низведена с позиций основателей русского государства (у летописца) до функции участ-ников авантюрного сюжета о шайке норманнов, обманом захватившей на короткое время Киев; Хазарскому каганату также была отведена функция паразитического ханства, сдерживающего рост прогрессивного Древнерусского государства. Исконная Русь — богатырский народ, оби-тающий в Среднем Поднепровье с VI в., — превозмогла эти напасти, разгромив хазар и изба-вившись от варягов.
В возросшей на основе этой традиции литературе, особенно околонаучной, Хазария приобретает черты чуть ли не метафизического царства зла, носителя «ига», более страшного, чем татарское, а Русь становится жертвой варяжско-хазарского заговора в «евразийской» кон-цепции Л. Н. Гумилева.
Ситуация начинает меняться ныне, с возвратом к традиционным для исторической науки и углубленным методам источниковедения [см. из последних работ книгу А. П. Новосельцева 1990 и др.]. Выясняется, в частности, что поиски «исконной» руси в Среднем Поднепровье, якобы упомянутой у сирийского автора VI в. Захарии Ритора, неосновательны, так как в этом сочинении народ ерос помещен рядом с женским народом амазонок, карликами и даже псо-главцами. «Субстрат», как мы видели, самый неблагоприятный для этногенеза русского народа, но вполне традиционный для раннеисторических описаний края ойкумены, где должны были обитать народы-монстры. Вместе с тем ясно, что поиски реального соотношения понятий варя-ги и русь возможны лишь при дальнейшем изучении летописного контекста, а не путем игнори-рования первоисточника — летописи — и подбора любых подходящих по созвучию этниконов — лишь бы эти этниконы не были «варяжскими». В современную историографию возвращается ошельмованная, но никем не опровергнутая (после работ В. Томсена и М. Фас-{287}мера) скандинавская — «варяжская» этимология названия русь. Русью назывались дружины первых русских князей (IX — первой половины X в.), состоявшие по преимуществу из норманнов (ва-рягов русской летописи); с этими дружинами название русь распространилось на подвластную этим князьям территорию — Русскую землю и ее население «русских людей», в основном вос-точных славян.
Сейчас как никогда раньше очевидно, что проблема взаимодействия разных этносов — не праздная проблема, тем более что она относится к началу истории народа и его государства: история дает уроки их созидательного взаимодействия и выхода из конфликтных ситуаций. Это в полной мере осознавал уже первый русский историк — летописец Нестор, составлявший «Повесть временных лет».
Начало русской истории предстает в летописи в виде конфликтной ситуации — угнете-ния племен Восточной Европы (будущей Руси) варягами и хазарами. В 859 г. «имаху дань варя-зи из заморья на чюди и на словенех, на мери и на всех кривичех. А козари имаху на полянех, на северех, и на вятичех...» [ПВЛ, 12—13]. Конечно, первые летописные даты условны (как по-казал еще А. А. Шахматов), но современная археология (и нумизматика) в принципе подтвер-ждает вероятность варяжской дани на севере Восточной Европы — вплоть до мерянской земли — в первой половине IX в. Что же касается хазарской дани, то ее датировать сложнее: летопись передает во вводной (недатированной) части легенду о дани с полян, которую взяли хазары, по-дошедшие к Днепру. Возможности для реконструкции ранних славяно-хазарских отношений дает археология, в частности, изучение так называемых древностей антов — «кладов» серебря-ных и других украшений, конского снаряжения, иногда оружия VII—VIII вв. Б. А. Рыбаков об-ратил внимание на то, что ареал этих кладов совпадает в целом с границами той области в Среднем Поднепровье, которая в XI—XIII вв. называлась Русской землей в узком смысле, и по-спешил переименовать их в «древности русов». Этническая принадлежность «кладов» и даже их значение (в большинстве случаев это случайные находки, которые могли происходить из разрушенных погребений) неясны; точнее, эти «клады» отражают складывающуюся в лесо-степной полосе полиэтничную «дружинную культуру» (термин Б. А. Рыбакова), включают ве-щи боспорского и собственно византийского производства и др. Ранние клады могут быть свя-заны с «антской» пеньковской культурой. Еще Г. Ф. Корзухина отметила, что распространение этих «кладов» синхронно распространению хазарского господства в степях Восточной Европы [Корзухина 1955], по уточненным данным, формирование этой группы древностей относится еще ко второй половине VI в., времени аваро-славянского натиска на империю, клады же конца VII—VIII вв. относятся ко времени болгаро-хазарского конфликта [ср. Гавритухин, Обломский 1996, 146 и сл.]. {288}
Самые крупные сокровища начала VIII в. в Среднем Поднепровье — у Вознесенки, воз-можно, М. Перещепины (а также у Новых Сенжар) — получили этнокультурную атрибуцию в работах М. И. Артамонова, С. А. Плетневой, А. К. Амброза [1982]: это остатки погребальных храмов, имеющих аналогии в Центральной Азии (храм Кюль-Тегина) и на Северном Кавказе и принадлежащих хазарам, возможно, роду кагана (правящий хазарский род Ашина, как уже го-ворилось, имел центрально-азиатское происхождение).
Кроме того, как показал А. К. Амброз и другие исследователи, в лесостепной и степной зоне, в том числе в Поднепровье, в начале VIII в. формируется целая иерархия погребальных памятников, включающая как перечисленные поминальные комплексы, принадлежавшие выс-шей кочевой знати, вероятно, самим каганам, так и могилы «военных вождей разных рангов» (Ясиново, Келегеи, Новые Сенжары и др.). Специальный интерес представляет аналогичный комплекс — «могила всадника» — у с. Арцыбашева в Верхнем Подонье. Вооружение всадни-ков — палаши — напоминает о предании о хазарской дани в «Повести временных лет», кото-рую хазары «доискахом оружьем одиною стороною, рекше саблями». Действительно, упомяну-тые памятники примыкают к ареалам славянских племен Среднего Поднепровья — полян, се-верян, а на востоке — к ареалу вятичей [Петрухин 1995, 85 и сл.], именно тех славянских объе-динений, с которых, согласно летописи, брали дань хазары. При этом, в лесостепной полосе славянская колонизация очевидно проходила под эгидой Хазарского каганата. Славянская, в основе волынцевская, культура, формирующаяся в VIII в. в Левобережье Среднего Днепра, включает элементы салтово-маяцкой (алано-болгарской) культуры Хазарского каганата: на не-которых поселениях отмечены и прямые свидетельства пребывания степняков — следы юрто-образных жилищ. Остатки больших (до 40 кв. м.) юртообразных жилищ обнаружены и на круп-нейшем городище волынцевской культуры у с. Битица на р. Псел: городище было ремесленным центром, производившим, в частности, гончарную посуду, которой пользовалось местное сла-вянское население [Гавритухин, Обломский 1996, 134]. Один из первых исследователей этих памятников Д. Т. Березовец считал, что Битица — это административный центр каганата в глу-бине славянской территории. В том же левобережном ареале обнаружены два центральных па-мятника, связываемых с кочевым миром — комплексы у Малой Перещепины и Новых Сенжар (в бассейне Ворсклы) (ср. [Флеров 1996, 33—36, 68—69]). Кому бы ни принадлежал знамени-тый «Перещепинский клад» — болгарскому хану Кубрату или хазарскому правителю — оста-ется очевидным традиционное (с VII в.) «центральное» значение этого региона для «кочевых империй»: господство над ним давало власть над лесостепью Восточной Европы. Характерен предполагаемый анклав волынцевских памятников вокруг Киева в Правобережье (ср. [Петра-шенко 1990]): благодаря ему проясняется и {289} устойчивость легенды о Кие, основателе Кие-ва, как о перевозчике через Днепр (с которой полемизировал Нестор — сторонник княжеского происхождения легендарного основателя Киева): в самом Киеве обнаружены остатки «салтов-ского» могильника с трупосожжениями [Каргер 1958, 137].
Одновременно на Правобережье и даже на Дон попадают выходцы с правобережья Днепра, носители культуры Луки Райковецкой. Понятно, почему под эгидой хазар велась эта колонизация лесостепи — степнякам нужен был хлеб. Система крепостей на Дону и в бассейне Северского Донца, видимо, призвана была контролировать эти важные для Хазарии регионы, в том числе донских «вятичей» (носителей т. н. боршевской культуры) и северян в Левобережье Днепра (показательно, что само их имя связано с гидронимом «Северский Донец») [Винников, Плетнева 1998, 38—39].
При сопоставлении с данными Начальной летописи [ПВЛ, 12, 14] можно предположить, что волынцевская культура характеризует тот ареал славянских племен — «конфедерации» по-лян, северян и, возможно, части радимичей, с которых брали дань хазары (ср. [Щеглова 1987]); кроме среднеднепровских славян, данниками хазар, по летописи, были вятичи (в их ареале на Оке также известны волынцевские древности).
А. Н. Насонов в специальном исследовании показал, что Русская земля в узком смысле — область Киевского, Черниговского и Переяславского княжеств — действительно складыва-лась в пределах племенных территорий, с которых брали (по летописи) дань хазары. О тяжести этой дани («по беле и веверице от дыма») можно строить предположения, но ныне исследова-тели в целом согласны с В. О. Ключевским [1989, 252], что «хазарское иго» способствовало расцвету славянской культуры в Среднем Поднепровье, так как славяне были избавлены от на-бегов степняков. Вместе с тем название Русская земля связано с проблемой происхождения имени Русь и, если опираться на первоисточники (прежде всего, летопись), с деятельностью ва-рягов.
Летопись не случайно начинает русскую историю с описания сфер влияния варягов и ха-зар в Восточной Европе: активность тех и других безусловно должна была привести к столкно-вению их интересов. Дружины руси (ар-рус в восточных источниках) не только ищут богатств в Восточной Европе и доступа к арабскому серебру: с рубежа VIII и IX вв. оно почти непрерыв-ным потоком движется через Восточную Европу с Дона на Оку, Верхнюю Волгу и Волхов, в Ладогу и далее на Балтику. Предводители руси уже в IX в. претендуют на хазарский титул ка-ган (хакан) — не случайно так именовали своего правителя «росы» Бертинских анналов [Ново-сельцев 1982]. Эти претензии породили еще одну историографическую конструкцию, в разных редакциях тиражируемую в современной литературе. Противоречащими летописной концепции становления Древнерусского государства традиционно считаются свидетельства о «Русском каганате» IX в., сложившемся до того времени {290} (862 г.), к которому летопись относит при-звание князей. Сразу следует сказать, что понятие «Русский каганат» — не более, чем историо-графический фантом, ибо в источниках говорится лишь о том, что правитель руси именуется каганом — никаких известий о структуре его государства и его подданных, которые свидетель-ствовали бы о почти «имперском» статусе «русского кагана», подобному аварскому или хазар-скому, в источниках нет 1.
Более пространным, чем Бертинские анналы, является текст, донесенный сочинением Ибн Русте (начало X в.) и повторенный (в разных редакциях) многими позднейшими восточ-ными географами: считается, что он восходит к известиям IX в. (см. Приложение, 8). Ар-Русийя в этом тексте «находится на острове, окруженном озером. Остров, на котором они (ар-рус) жи-вут, протяженностью в три дня пути, покрыт лесами и болотами... У них есть царь, называемый хакан русов. Они нападают на славян, подъезжают к ним на кораблях, высаживаются, забирают их в плен, везут в Хазаран и Булкар и там продают. Они не имеют пашен, а питаются лишь тем, что привозят из земли славян... Нет у них недвижимого имущества, ни деревень, ни пашен. Единственное их занятие торговля соболями, белками и прочими мехами, которые они продают покупателям... С рабами они обращаются хорошо и заботятся об их одежде, потому что торгу-ют ими... На коне смелости не проявляют, но все набеги и походы совершают на кораблях... Ко-гда у них умирает кто-нибудь из знатных, ему выкапывают могилу в виде большого дома, кла-дут его туда, и вместе с ним кладут его одежду и золотые браслеты, которые он носил. Затем опускают туда множество съестных припасов, сосуды с напитками и чеканную монету. Нако-нец, в могилу кладут живую любимую жену покойника. После этого отверстие могилы закла-дывают, и жена умирает в заключении».
Текст этот многократно комментировался исследователями, и «норманисты» давно оты-скали параллели практически ко всем реалиям, описанным в тексте, в скандинавском быте эпо-хи викингов — в правовых обычаях, традициях жертвоприношения, обряде погребения в каме-ре и т. п. Эти параллели достаточно обоснованны и важны, так как позволяют утверждать, что восточная традиция донесла до нас не просто описания «диковинок» (на что она не в малой степени была ориентирована), а самоописание «русов» — видимо, тех купцов, которые контак-тировали с восточными торговцами на рынках не только Волжской Болгарии и Хазарии, но (су-дя по сообщениям Ибн Хордадбеха о маршрутах русских купцов) и в самом Багдаде. Другое дело, насколько арабские авторы редактировали эти известия в соответствии с собственными традициями: принадлежал ли «остров (или полуостров — термины, нераз-{291}личимые в арабской географической традиции) ар-Русийи» самоописанию руси или книжной традиции, восходящей к библейским «островам народов» или античному «острову Туле» где-то на севере ойкумены. Едва ли эта задача разрешима (ср. [Коновалова 1999, 208 и сл.]), и попытки отыскать «остров русов» прямо в Новгороде, на Городище, основываются на слишком прямолинейном отождествлении значений иноязычных топонимов — скандинавского названия Новгорода Хольмгард, «Островной город» [Франклин, Шепард 2000, 49 и сл.] с лексикой арабской геогра-фической литературы.
Еще сложнее обстоит дело с датировкой этой информации — если считать ее синхрон-ной. Отношения руси и славян, описываемые восточными авторами, совпадают с информацией, которую донес Константин Багрянородный [Об управлении империей, гл. 9] в середине X в. — русь выходит из своих городов к славянам за данью и судами; правда, у Константина русь от-правляется торговать (и везет с собой рабов) по днепровскому пути в Константинополь, Ибн Русте же говорит о Болгаре и Хазарии на Волжском пути, но такое различие в описании мар-шрутов у византийского и восточного авторов естественно. Наконец, источником датировки информации об «острове русов» может быть их «диковинный» для арабских авторов погре-бальный обычай. Описанные Ибн Русте камерные гробница хорошо известны как в Восточной, так и в Северной Европе, но в Среднем и Верхнем Поднепровье (Гнездово), равно как и Верх-нем Поволжье, они относятся к середине X в. Более ранние парные погребения в камере, сопос-тавимые с описанием Ибн Русте, обнаружены в главном скандинавском городе, прочно связан-ном с Восточной Европой, — Бирке на острове Бьорко. Если учесть, что в Бирке традиция ка-мерных погребений безусловно восходит к IX в., то можно сопоставить (по времени) известия об острове (полуострове) русов и их походах на кораблях к славянам с летописными известями о варяжской дани «на чуди, словенах и всех кривичах» и даже о насилиях, которые чинили им варяги, по словам Новгородской первой летописи, до их изгнания за море и призвания «по ря-ду» варяжских князей. Это сопоставление привлекательно тем, что «совмещает» известия о ма-лопригодном для жизни «острове (полуострове) русов» с летописными сообщениями о «замор-ских варягах» и даже расширяет пространство для «Русского каганата», ибо позволяет вклю-чать в число подданных «хакана русов» чудь, словен, кривичей и мерю. Яснее становятся и претензии правителей руси на титул кагана: в Восточной Европе русь действительно оказыва-лась соперницей Хазарского каганата. Но «Русский каганат» в любом случае остается лишь ги-потетическим объединением «племен» Севера Европы.
«Расширение» этого «каганата» на юг связано с источниковедческими натяжками. А. А. Шахматов, опираясь на текст Новгородской Первой летописи, считал, что варяги Аскольд и Дир обосновались в Ки-{292}еве до призвания варяжских князей в Новгород. При этом он абсолютизировал летописные датировки, в том числе дату призвания варягов: князья были при-званы в 862, а первый поход руси на Царьград состоялся в 860 (даже в 854, по Новгородской летописи). Это построение было продолжено в одной из последних работ А. П. Новосельцева [1991], который готов был приписать Аскольду и Диру даже посольство 839 г. и основание Рус-ского каганата в Среднем Поднепровье. В действительности в Начальной летописи и призва-ние, и поход приурочены к царствованию Михаила III и, видимо, не имели абсолютных дат.
С еще большими источниковедческими несообразностями связана гипотеза В. В. Седова [1999, 67 и сл.; 2002, 273 и сл.], продолжающая традиции советской историографии — поиск мощного государства изначальной славянской руси в Среднем Поднепровье, на этот раз не сре-ди днепровских «древностей антов» (как это делал тот же В. В. Седов в 1987 г.), а в ареале ле-вобережной волынцевской культуры. Против славянских русов — носителей этой культуры — Хазарскому каганату якобы пришлось строить в 830-е гг. Саркел и другие крепости по Дону. В состав этой руси включаются поляне, северяне, радимичи и даже вятичи (все летописные дан-ники хазар), «Русский каганат» распался-таки в результате «натиска» хазар и Византии (?!), то-гда в Киевское княжение полян и попали варяги Аскольда и Дира 1. При этом сам Киев не из-вестен ни источникам первой половины IX в., ни археологически. Перечисленные же славян-ские племена никогда ни в собственно древнерусских, ни в других источниках «русью» не име-новались: исключение для летописца составили поляне, но лишь в связи с рассуждением о сла-вянской принадлежности русского письменного языка в начале XII в.: «поляне, яже ныне зово-мая русь».
По сути историографическая проблема «Русского каганата» сводится, по преимуществу, к вопросу о том, насколько «реальными» были претензии русских правителей на титул кагана, т. е. насколько эти претензии могли быть признаны правителями соседних государств. В связи с этим в современной историографии распространен тезис о признании высокого титула за рус-ским правителем, основывающийся на единичной фразе из письма франкского императора Лю-довика II, отправленного в 871 г. византийскому императору Василию I: Людовик утверждал, что «хаганом мы называем государя авар, а не хазар (в письме они именуются Gasani) или нор-маннов (Nortmanni), или князя болгар». Фраза свидетельствует о том, что в империи франков, во-первых, мало что знали о хазарах, правителем которых действительно был каган (и путь «из немец в хазары» становится еще более «спекулятивным» построением), во-вторых, со времен появления «росов» Бертин-{293}ских анналов, прочно ассоциировали русь с норманнами, но не признавали заявленных в 838—839 гг. претензий на титул кагана. Сторонники киевского «Рус-ского каганата» делают из этой фразы парадоксальный вывод о том, что дипломатический до-вод Людовика направлен против византийской традиции: якобы в «византийской канцелярии» правителя Руси продолжали именовать «хаканом» (допуская норманское происхождение киев-ских правителей Аскольда и Дира: [Назаренко 1999, 290—291]). Этот вывод имел бы некоторое право на существование, если бы в той же канцелярии «хаканом» именовали и болгарского кня-зя, но правитель Болгарии в IX в. оставался для империи «архонтом» [Литаврин 1999, 218 и сл.], каковыми оставались для нее и русские князья. Признанным в Византии носителем титула каган в IX в. был только правитель Хазарии [Литаврин 2000, 41].
Занимаясь реконструкциями Русского каганата и «исправляя» летопись, исследователи не обратили должного внимания на то, что ранний источник, повествующий о хакане рус, соот-носится с данными той самой летописи о варяжской и хазарской дани со славян. Это автор упоминавшейся анонимной записки, которую цитировал, в частности, Ибн Русте. Речь в ней идет не только о руси, которая «не имеет пашен и питается лишь тем, что привозит из страны славян» (так воспринял арабский автор информацию о варяжской дани и кормлении у славян), но и о венграх, берущих дань со славян и уводящих их в рабство. Венгры были вассалами хазар — вероятно, это обстоятельство и предопределило летописное предание о хазарской, а не вен-герской дани.
По данным археологии на юге в первой половине IX в. происходят серьезные культур-ные и экономические перемены. В Левобережье Днепра формируется северянская роменская культура, сменяющая волынцевскую; на ее восточной периферии появляются монетные клады, импортные бусы, по составу сходные с салтовскими, начинается производство украшений из серебра. Одновременно клады появляются в Посожье у соседних радимичей и далее к северу — на Верхнем Днепре [ср. Кропоткин 1978, 112—114]. Другим славянским регионом, где концен-трируются ранние клады, оказывается бассейн Оки, территория летописных вятичей. Сущест-венно, что в летописной статье (882 г.), повествующей о присвоении Олегом хазарской дани с радимичей, говорится, что радимичи платили хазарам по «щьлягу»: такую же дань — «по щьлягу от рала» — платили хазарам вятичи до 964 г. [ПВЛ, 14, 31]. «Щьляг» — очевидно, «шэ-лэг», еврейское обозначение дирхема [Новосельцев, 1990, 117]: дирхем приравнивался в древ-нейшей русской денежно-весовой системе куне — шкурке куницы [Назаренко 2001, 157], или, если следовать летописи — белой веверице (белке) или черной куне (кунице); в древнерусской традиции и «куна» и «бель» стали означать не только меха, но и серебро (ср. комментарий в [ПВЛ, 387, 595]). Поэтому трудно сказать определенно, чем платили славяне дань {294} хаза-рам — мехами или звонкой монетой: важнее, что часть звонкой монеты оседала в кладах (и от-ливалась в украшения) на периферии Хазарского каганата. И в Левобережье Днепра, и на Оке, очевидно, происходит процесс перераспределения богатств, поступающих с Востока, между хазарами и данниками — славянами (ср. [Ляпушкин, 1968, 151— 152; Григорьев, 2000, 180 и сл.]).
В тот же период, на севере, на поселениях в Приладожье (Старая Ладога, Любшанское городище), у словен в Поволховье (Холопий городок), у кривичей в Изборске, у мери в Верх-нем Поволжье (Углич, Сарское, Угодичи, Выжегша и др.), в первой половине IX в. появляются скандинавские комплексы и вещи, а также клады куфических монет. Существенно, что клады включали скандинавские вещи, граффити (Угодичи, Выжегша), или монеты попадали в куль-турный слой одновременно со скандинавскими вещами. Показательна и серия ранних кладов в Верхнем Поднепровье и Подвинье — в землях летописных кривичей. Одновременно, с рубежа VIII и IX вв., восточная монета стала поступать в Скандинавию и на побережье Балтики [Кро-поткин 1978; Noonan 1994]. Ареал перечисленных находок на севере Восточной Европы в це-лом соответствует племенным территориям кривичей, словен и мери, которые, по летописи, платили дань варягам (ср. [Леонтьев 1988, 97—98]). Варяги, безусловно, изначально участво-вали в распределении восточного серебра — об этом свидетельствуют не только скандинавские вещи в одних комплексах и слоях с монетами, но и граффити, известные уже на монетах одного из древнейших Петергофского клада начала IX в., кладах Оки и Верхнего Поднепровья [Мель-никова 2001]. Существенно при этом, что восточная монета в больших количествах поступала не только в Скандинавию (св. 1300 монет первой половины IX в.), но и на территорию Герма-нии и Польши (св. 3000 монет), что позволило Т. Нунену [1994, 226] предположить участие «западнославянских купцов» в восточной торговле. Как уже говорилось, археология подтвер-ждает связи Восточной Европы с Южной Балтикой в IX в.
Вопрос о путях распространения восточного серебра в Восточной Европе остается дис-куссионным. Очевидно, что серебро поступало через Хазарию; хазарские граффити на монетах и подражания арабским дирхемам [Нахапетян, Фомин 1994] подтверждают участие хазар в распределении серебра (как скандинавские указывают на участие варягов). Парадоксальной представляется топография монетных находок: монеты выпадают в клады на славянской (меньше — булгарской) периферии Хазарии; на территории собственно Хазарии монет мало, хотя самые ранние целиком сохранившиеся клады начала IX в. концентрируются на Северном Кавказе и Дону (Кривянская, Правобережное Цимлянское городище). Магистральным направ-лением является путь с Северного Кавказа (через Дарьяльское ущелье) на Дон и далее на Оку, Верхнюю Волгу и север Восточной Европы — восточное серебро оседает {295} не только в кладах, но и в культурном слое поселений (в том числе на славянских поселениях Среднего До-на). Периферийными оказываются пути на Нижнюю и Среднюю Волгу («Великий Волжский путь») и на Верхний Днепр и Двину: при этом монета не поступает в Среднее Поднепровье, на Правобережье Днепра и далее на запад [Кропоткин 1978, 114].
Что касается монетных находок в Восточной Европе, то выпадение кладов не есть пря-мое свидетельство даннических отношений между хазарами, скандинавами и славянскими пле-менами Восточной Европы: напротив, оно свидетельствует о перераспределении на местных поселениях богатств, поступающих с Востока, — хазары и скандинавы должны были де-литься с местным населением прибылью. Видимо, варягам приходилось платить не только за «корм», но и за меха, которые шли на восточные рынки. Если верить летописи, то конфликт, приведший к изгнанию варягов за море, мог возникнуть при перераспределении этих богатств.
Историческая ситуация изменяется после событий, произошедших на севере Восточной Европы и получивших в русской традиции наименование «призвание варягов». В 862 г., по ус-ловной летописной датировке, происходит конфликт местных племен с варягами, собиравшими дань; варягов изгоняют за море, но среди восставших начинается усобица — «не было среди них правды». Тогда они решают призвать к «себе князя, который бы владел нами и судил по праву» — «по ряду» (добавлено в Ипатьевском варианте легенды о призвании). Чудь, словене, кривичи «и все» обращаются к варягам, а именно к руси, как уточняет летописец, со знамени-тыми словами призвания; далее следует мотив прихода трех братьев-князей с их родами и «всей русью».
Как бы ни относиться к достоверности легенды (с точки зрения современного историка), очевидно, во-первых, что в ней доминируют фольклорные мотивы (которые ряд исследователей неубедительно пытались приписать тенденциозному сочинительству русского книжника), в том числе конфликт и его преодоление — установление порядка, правды — мотив, традиционный для обычного права, в том числе славянского [ср. Иванов, Топоров 1978]. Этногенетическая ле-генда о происхождении руси — трех братьях, прибывших из-за моря со «всей русью», — напо-минает распространенные переселенческие сказания, от геродотовой легенды о происхождении савроматов до легенды о призвании саксов у Видукинда Корвейского, — к последней часто возводят и древнерусский сюжет [ср. Тиандер 1915]; однако свойственный и восточным источ-никам мотив «троичности» — рассказ об «острове русов», простирающемся на три дня пути, о трех «видах» и трех центрах руси — указывает на очевидные собственно русские фольклорные истоки этногенетической легенды [ср. Петрухин 1995, 52 и cл.].
Во-вторых, фольклорные мотивы и формулы в дописьменную эпоху русской истории имели гораздо более существенную роль в процессе {296} становления государства, чем в эпо-ху существования письменных уставов и правд: устный «ряд» (договор), заключенный с при-званными князьями, стал основой для развития дальнейших отношений княжеской власти со славянскими и другими племенами. В результате «ряда» с призванными князьями и дружиной должны были быть определены города, данные этой дружине «на покорм»: по летописцу, пер-вые князья сели в Новгороде (в Ипатьевском варианте сначала в Ладоге), Изборске и Белоозере. Археология также свидетельствует о том, что в середине IX в. ситуация на севере Восточной Европы меняется: наряду с Ладогой, где скандинавское население известно с середины VIII в., появляется центр скандинавского присутствия на Новгородском (Рюриковом) Городище [Носов 1990]. Эти археологические реалии традиционно увязываются с пространной (ипатьевской) ре-дакцией легенды о призвании варяжских — русских — князей, согласно которой Рюрик сел сначала в Ладоге и лишь по смерти братьев, вокняжившихся в Изборске и Белоозере, срубил город над Волховом, который прозвали Новгородом [ПСРЛ. Т. 2. Стб. 14]. К 860-м гг., видимо, относится и формирование Тимеревского комплекса памятников в Верхнем Поволжье и сход-ных с ним, где очевидно присутствие скандинавских переселенцев [Дубов 1999, 44 и сл.]: об этом свидетельствуют, в частности, два клада восточных монет со скандинавскими граффити.
Существенно, что в 860-е гг. увеличивается приток восточной монеты в Восточную Ев-ропу и Скандинавию, что опять-таки связывают с призванием варяжских князей (руси) в Нов-город [Noonan 1994, 226], Швеция же начинает доминировать в восточной торговле (более 10 тысяч монет во второй половине IX в.).
Не менее важны для понимания роли варягов — летописной руси во второй половине IX в. данные летописного предания. Разумеется, прямо переносить летописные известия о вла-сти варяжских князей в Белоозере и Изборске на исторические и археологические реалии вто-рой половины IX в. рискованно. Но очевидно, что и Изборск (ср. [Седов 2002, 158 и сл.]), и Бе-лоозеро [Макаров 1999, 166—167], при всей малочисленности там скандинавских находок (в сравнении с Ладогой и Рюриковым городищем), были форпостами древнерусской колонизации в землях чуди и веси, и летописец конца XI в. не случайно сделал их столами легендарных братьев Рюрика. И не случайно древнейшее скандинавское название Руси — Гарды — переда-вало не собственное «дружинное» имя Русь, а означало «укрепленные поселения, города».
Возможно, летописец исходил при составлении списка городов из современных ему реа-лий (конца XI — начала XII в.), но список племен, центрами которых были перечисленные го-рода, соответствует «ряду» о призвании и дальнейшим договорным отношениям с древнейшей Русью: это словене (Ладога, Новгород), кривичи (Изборск, Полоцк), меря (Ростов). Белоозеро — центр прибалтийско-финского племе- {297}ни весь (упомянутых вису арабских источников, предков вепсов — см. ниже) — может быть, возникло в списке потому, что летописец (а за ним и многие позднейшие исследователи) понял договорную формулу «чюдь, словене, кривичи и вси» (племена) как «... кривичи и весь». Кроме того, в округе Белоозера известны словенские (новгородские) сопки, а сам город с XI в. входил в Ростовскую землю, автохтонным населением которой была меря, платившая дань варягам, а затем руси. В округе летописных городов из-вестны находки скандинавских древностей IX—X вв., так что можно относить этот регион к сфере «варяжского» влияния. Дело, однако, не только во «влиянии»: стремление контролиро-вать сеть городских поселений и через нее все славянские земли было свойственно княжеской власти; города были не просто «племенными» и даже «межплеменными» центрами (как Новго-род и Киев — на юге) — они были теми центрами, где сосредоточивался и перераспределялся прибавочный продукт и где сосредоточивались интересы и местной племенной знати и при-шлой русско-варяжской дружины.
«Межплеменной» характер древних городов — прежде всего Ладоги и Новгорода, где жили бок о бок скандинавы, славяне, представители «чудских» и, возможно, балтских племен (см. из последних работ [Ладога и ее соседи]), позволяет предполагать и реальность этническо-го контекста легенды о призвании варягов — даже наличие некоей северной «конфедерации» племен — словен, кривичей, чуди и мери, призывавшей князей. Показательно, что среди дан-ников руси не названа прибалтийская чудь, участвовавшая в призвании варягов; это связано, видимо, с давними и тесными отношениями чуди с «заморской» русью-варягами, с одной сто-роны, и славянами — с другой, Именно контекст этих межэтнических связей и проясняет про-исхождение самого имени русь: древнескандинавское дружинное наименование *ro;s-‘гребцы, участники похода на гребных судах’ — сохранилось в эстонском и финском наименовании Швеции Rootsi, Ruotsi, относящемся к древним шведам-свеям, выходцам «из-за моря»: при «чудском» посредстве в славянском языке это наименование дало слово русь. Не случайно в правление Олега — летописного наследника Рюрика — чудь представлена в его войске на пра-вах «конфедератов» наряду со словенами и кривичами, в отличие от данников-мери (ср. [Мель-никова, Петрухин 1997]).
А. П. Новосельцев предположил, что призвание варягов-руси словенами, кривичами и другими племенами Севера было вызвано хазарской угрозой. Трудно сказать, насколько реаль-ными были претензии Хазарского каганата на Север Восточной Европы: во всяком случае, царь Иосиф в своем письме, включающем в сферу влияния Хазарии в 960-е гг. народы Поволжья, уже выдавал желаемое за действительное.
Более очевидными были претензии руси, чьи правители уже в IX в. именовались титу-лом каган. Призвание князей с дружиной — русью, по летописи, завершилось упрочением ва-ряжской династии на {298} Севере и, стало быть, распределением сфер влияния в Восточной Европе. Не случайным было и распределение городов между мужами Рюрика: по смерти брать-ев князь, сидевший в словенском Новгороде, раздал мужам «овому Полотеск, овому Ростов, другому Белоозеро. И по тем городом суть находници варязи, а перьвии насельници в Новего-роде словене, в Полотьски кривичи, в Ростове меря, в Беле-озере весь, в Муроме мурома; и те-ми всеми обладаша Рюрик» [ПВЛ, 13]. Ростов, как и верхнее Поволжье в целом, с первой поло-вины IX в. входил в сферу интересов «находников», оставивших следы своего пребывания в мерянском племенном центре — Сарском городище; во второй половине IX — начале X в. ря-дом с Сарским существует «лагерь гостей» с дружинным инвентарем [Леонтьев 1996, 99—103]. Показательны при этом два летописных города, власть над которыми значительно расширяла сферу влияния первого русского князя. Полоцк в верховьях Западной Двины давал власть над «всеми кривичами» (которые платили дань варягам); Муром и мурома (финноязычное племя, видимо, близкое по языку соседней мордве-эрзе, обитавшей на другом берегу Оки) располага-лись в низовьях Оки — выше по течению была земля вятичей, которые платили дань хазарам. Оба города давали выход на торговые пути, освоенные еще в первой половине IX в. В целом сеть городов и разноплеменных центров, оказавшихся под властью первых русских князей, очерчивала границы Русской земли — государственного образования, которое стало формиро-ваться на севере Восточной Европы, но одновременно распространяло свои интересы и на ха-зарский юг.
Собственно с раздачей княжеским мужам городов связано и то событие, которое приве-ло к захвату русской дружиной Киева. По летописи (ПВЛ, 13 под тем же 862 г.) дружинники Рюрика Аскольд и Дир «испросились с родом своим» в поход на Царьград. На Днепре они уви-дели городок, где сидели поляне, платившие дань хазарам. Видимо, освобождение полян от ха-зарской дани позволило русской дружине осесть в Киеве и овладеть «польской землею». Даль-нейшие события засвидетельствованы уже не только русской начальной летописью, но и грече-скими хрониками: в июне 860 г. русская флотилия из 200 судов едва не взяла Царьград 1. «Со-вокупить многих варягов» [ПВЛ, 13] и {299} собрать двести ладей, проведя их первый раз по пути из варяг в греки, можно было только имея прочный славянский тыл с одной стороны, и возможность пройти через степь, в том числе днепровские пороги, — с другой.
Письменные источники позволяют проследить динамику проникновения руси на юг. Она связана, не в последнюю очередь, с динамикой хазаро-венгеро-славянских отношений. Примечательно, что первое появление руси в 838 г. в Константинополе (в 839 — в Ингельгей-ме) произошло после первого появления венгров на Дунае; венгры были призваны на помощь дунайскими болгарами, когда те хотели удержать византийских пленных, устремившихся на родину в 836 или 837 г. Это может свидетельствовать о самостоятельном положении венгров на западе Северного Причерноморья [Цукерман 1998].
Очередной кризис в каганате, очевидно, возник в связи с вторжением печенегов и вы-теснением ими венгров — возможно, инспирированным самой Хазарией, опасавшейся усиле-ния венгров [Цукерман 1998], к которым примкнули кавары — хазарское племенное объедине-ние. Время вторжения печенегов и отступления венгров за Днепр в Ателькузу неясно. Традици-онно за дату изгнания венгров из Леведии принимают 889 г., под которым в Хронике продол-жателя Регинона рассказывается о жесточайшем народе венгров, вышедшем из бесконечных болот, образованных разливом Танаиса — т. е. от устья Дона. Однако, как справедливо полага-ет А. В. Назаренко [1993, 107, 109], это известие связано с вторжением венгров в Центральную Европу, а не с изгнанием из Леведии: исход венгров увязывается с традиционной географиче-ской номенклатурой — «скифские» варвары выходили откуда-то из болот Меотиды.
У нас имеются, однако, источники, которые могут несколько прояснить общую геополи-тическую ситуацию. В первую очередь, это русская Начальная летопись, рассказывающая под 859 г. о дани, которую берут со словен и других племен варяги, и о дани хазарской с полян, се-верян и вятичей. Этот рассказ совпадает с упомянутыми данными Ибн Русте, который расска-зывает о господстве над славянами (ас-сакалиба) народа ар-рус на севере; на юге же дань со славян собирают не собственно хазары, а венгры — вассалы хазар.
К 860-м гг. ситуация в степи приводит к очередным далеким передвижениям венгров. Под 862 г. «Хроника» Хинкмара Реймсского описывает первое вторжение венгров в Восточно-франкское королевство. В это время Киев и Днепровский путь, в том числе и пороги (которых так опасалась русь из-за угрозы печенегов в X в.), видимо, оказались свободными. Вероятно, руси удалось утвердиться в Киеве к 860 г. в период венгеро-печенежского конфликта (на что указывал еще Й. Маркварт [1903, 33—35]), но Левобережье Днепра еще оставалось под номи-нальной властью Хазарии (и некогда союзных ей венгров). {300}
СЛОВЕНЕ И РУСЬ ПРИ ПЕРВЫХ РУССКИХ КНЯЗЬЯХ
«Повесть временных лет» сообщает о движении венгров мимо Киева лишь под 898 г., чтобы увязать это движение с вторжением венгров в Моравию и рассказом о начале славянской письменности [Петрухин 1995, 80 и сл.]. Однако ранее, под 882 г. говорится о том, что князь Олег, наследник Рюрика и дядька малолетнего княжича Игоря, направляется с ним и войском из варягов, чуди, словен и «всех кривичей» из Новгорода в Киев. Взявши кривичский Смоленск на Верхнем Днепре, он остановился под Киевом на урочище Угорском, которое получило на-звание после того, как венгры стояли там вежами. Олег выманивает на торг Аскольда и Дира, притворившись купцом, идущим в греки (первое упоминание «пути из варяг в греки»), убивает их, как узурпаторов («вы неста князя, ни рода княжа, но аз есьм роду княжа»), провозглашает Киев столицей — метрополией («матерью городов русских»). Летописец добавляет: «беша у него варязи и словени и прочи прозвашася русью». Русь, как уже говорилось, принесла свое имя на землю, называвшуюся «польской». Летописец в «Повести временных лет» указывает на распространение этого названия на всю дружину Олега, включавшую уже не только варягов, но и словен (и прочих), что не случайно. Уже говорилось, что словене жили бок о бок с варягами в Ладоге, где сопки расположены на одном берегу Волхова, а небольшой скандинавский некро-поль с характерными для руси («гребцов») трупосожжениями в ладьях — на другом, равно как и в Новгороде, где скандинавские находки с середины IX в. концентрируются на «Рюриковом» Городище, которому отводится роль княжеской резиденции; существенно, в том числе с этно-графической точки зрения, что на Городище обнаружены также хлебные печи западнославян-ской конструкции [Носов 1990] — дружину нужно было кормить, и славянская печь была кон-структивно более совершенна, чем традиционный скандинавский очаг.
Далее говорится о том, что Олег стал строить города (традиционное занятие князей в понимании летописца) и «устави дани словеном, кривичем и мери, и устави варягом дань даяти от Новагорода... мира деля» [ПВЛ, 14]. Таким образом, Олег подтверждает своим уставом дого-вор («ряд») с северными племенами. Но сам князь обосновывается на юге, в Киеве, и его усилия направлены на покорение южных племен. Первым делом он подчиняет независимых древлян в правобережье Днепра, а затем обращается против левобережья, входящего в сферу влияния Ха-зарского каганата. Он возлагает «легкую дань» на северян, заповедав им не давать дани хаза-рам: «Аз им противен, а вам не чему». Здесь впервые говорится о конфликте руси и хазар. Олег присваивает и дань с радимичей: таким образом русский князь овладевает хазарской податной территорией в Среднем Поднепровье, которая и получает в летописи название «Русская земля» (в узком смысле). Но о {301} реакции хазар летопись молчит. Это, видимо, связано с источни-ками русской летописи: она опиралась прежде всего на русские предания и византийский хро-нограф. Летописные даты, как уже говорилось, условны, но геополитическая ситуация обрисо-вана верно: примечательно, что в 881 г. венгры с частью вышедших из-под власти кагана хазар (кавары) совершают очередной поход дальше на запад, в Центральную Европу (на Вену [Шу-шарин 1997, 168]). Олег смог свободно присвоить хазарскую дань со славян Левобережья Днепра, воспользовавшись кризисом в Хазарин, после ухода венгров из Леведии, занятой пече-негами [Новосельцев 1990, 210—211] (которые отделили приднепровских славян от Хазарии), на запад в Ателькузу и далее. Однако данные нумизматики указывают на то, что реакция со стороны хазар все же не заставила себя ждать.
Уже говорилось, что в 60-е гг. IX в. наблюдается определенная активизация восточной торговли — усиливается приток восточного серебра в Восточную Европу и Скандинавию, что связывается с установлением более прочных отношений между варягами и славянами — «при-званием варягов». Еще Г. Ф. Корзухина [1954, 35—36] предположила, что клады, зарытые в IX в. на севере Восточной Европы, могли быть связаны с «варяжской» данью — новейшие ис-следования подтверждают и дополняют это предположение. Но та же исследовательница обра-тила внимание и на особую группу кладов в земле вятичей, на Верхней Оке, зарытых в конце IX — начале X в.: в кладах сочетаются восточные монеты, славянские и салтовские (хазарские) украшения. Олег не подчинил себе вятичей, но борьба русских князей с Хазарией, очевидно, ощущалась в этом регионе: клады этого времени найдены и в землях радимичей и северян. На-конец, американский нумизмат Т. Нунен [1985, 41—50] показал, что в последней четверти IX в. приток монет в Восточную Европу резко сокращается, наступает первый кризис в поступлении восточного серебра; при этом кризис не связан с сокращением эмиссии в Халифате — доступ серебра в Восточную Европу был искусственно приостановлен. Приток монет возобновляется в начале X в., когда серебро идет через Волжско-Камскую Болгарию из державы Саманидов в обход Хазарского каганата. Не менее показательно, что тогда же, не ранее первой четверти X в., первые клады дирхемов появляются в самом Киеве: в IX в. Среднее Поднепровье оказывалось вне сферы русской восточной торговли.
Еще И. И Ляпушкин [1968, 152] связывал этот кризис с вторжением печенегов в южно-русские степи. Однако кочевники едва ли могли так прочно перекрыть речные пути, которые еще контролировались хазарскими крепостями. Скорее, торговую блокаду устроила Хазария в ответ на экспансию Руси [Петрухин 1995, 93].
Русь готова была к конфликту. Персидский географ Ибн Хордадбех сообщает, что рус-ские купцы добирались не только до Багдада через столицу хазар, но и до Константинополя по Румийскому (Черному) {302} морю. Это известие можно датировать 880-ми годами, временем окончательной редакции «Книги путей и государств» и временем утверждения власти Олега в Среднем Поднепровье. Это сообщение содержит характерные «этнографические» подробности, и можно привести его полностью. «Что касается купцов русов, а они — вид славян (курсив наш. — В. П., Д. Р.), то они везут шкурки бобра, черных лисиц и мечи из отдаленных [земель] сла-вянских к морю Румийскому, и берет с них десятину властитель Рума. А то идут по [...] реке славян, входят в Хамлидж — город хазар, и берет с них десятину властитель их. Затем отправ-ляются к морю Джурдана и выходят на каком-либо его берегу [...]. А иногда везут свои товары из Джурдана на верблюдах к Багдаду, и переводят им славянские евнухи, и говорят они, что они — христиане, и платят джизью» [Калинина 1986, 71].
Ремарку Ибн Хордадбеха о том, что купцы русы — это вид славян (сакалиба), постоянно цитируют энтузиасты поисков руси среди славянских народов. Персидский географ, пожалуй, единственный автор эпохи раннего Средневековья, который таким образом отождествляет русь со славянами. Простейшим способом этот парадокс можно решить ссылками на то, что восточ-ные авторы часто понимали имя сакалиба расширительно, и относили к видам славян даже немцев и венгров. Но этнографическая конкретика заставляет внимательнее отнестись к ин-формации Ибн Хордадбеха. По его данным, русь владеет славянским языком — ведь в Багдаде переводчиками ей служат славянские евнухи 1. Эти данные соответствуют и рассказу Началь-ной летописи о войске Олега: его варяги и словене уже носили общее название — русь. Более того, известие Ибн Хордадбеха оказывается первым свидетельством того, о чем с патетикой пи-сал тот же летописец: «А словеньскый язык и рускый одно есть, от варяг бо прозвашася русью, а первое беша словене». Эти слова завершают упомянутый рассказ о «преложении книг на сло-венский язык», который приурочен, опять-таки, к правлению Олега. Конечно, варяжская русь не отказалась при этом ни от своих обычаев, ни от своего языка: в середине X в. Константин Багрянородный еще отличает скандинавский язык «росов» от языка их данников-славян, а скандинавские древности широко распространяются в Приднепровье как раз после вокняжения Олега в Киеве. Но владение «словенским языком» было необходимо руси — и не только на ме-ждународных рынках: славянский язык нужен был русским дружинникам и князьям, чтобы со-блюдать «ряд» со своими подданными.
О том, насколько начальная русь была способна к восприятию новых культурных им-пульсов, свидетельствует тот же Ибн Хордадбех: {303} купцы русы прикидывались в Багдаде христианами и платили специальный налог, чтобы избежать тех сложностей, которые встреча-ли в исламских странах «язычники». О попытках крещения руси в IX в. свидетельствовал и сам патриарх Фотий [Иванов 2003, 2003, 169—171], но у князя Олега были иные задачи — он оста-вался язычником.
Очевидно, Хазария перекрыла дорогу по Дону, который и мог именоваться «рекой сла-вян» у Ибн Хордадбеха (в рукописи название реки неясно). Олег совершает свой легендарный поход на Царьград по Днепровскому пути, датируемый в летописи 907 г. Возможно, поход Олега на Царьград 907 г. способствовал улучшению русско-хазарских отношений: во всяком случае, именно после 907 г. (между 909 и 914 гг.) хазары пропустили русь в грабительский по-ход на Каспий, против своих мусульманских противников. Это предприятие сильнейшим обра-зом напоминало морские набеги викингов на Западе: разграбив побережье Каспия, русы укры-лись на близлежащих островах, и неопытные в морских сражениях местные жители были пере-биты, когда попытались на своих лодках сразиться с русами [Минорский 1963, 200 и сл.]. Ис-следователи (А. Е. Пресняков, М. И. Артамонов, А. П. Новосельцев, Г. С. Лебедев и др.) давно обратили внимание на взаимосвязь восточных и византийских походов руси — к X в. Русское государство включается в геополитическую систему Евразии. При этом положение руси «меж двух огней» и, одновременно, объектов экспансии — Хазарии и Византии, — естественно, не могло быть стабильным: после (инспирированного Хазарией?) похода на Каспий каган получил свою часть добычи, но возвращающаяся русь была перебита мусульманской гвардией кагана — огузами из Хорезма, которых поддержали и итильские христиане; остатки отступавшего по бе-регу Волги войска были добиты буртасами и болгарами-мусульманами. Так или иначе, тради-ционный путь, которым направлялся в Восточную Европу поток восточного серебра, — через Кавказ и Хазарию — не был восстановлен.
Поворот политики Олега к Византии был естествен.
Легендарный поход Олега на Царьград традиционно считается вполне «историческим», но даже русские источники — единственные свидетельства этого похода — полны видимых противоречий. Его описание помещено в ПВЛ под 907 г., в НПЛ — под 922: в новгородской версии в войске Олега названы варяги, поляне, словене и кривичи, в ПВЛ — все племена, под-властные Олегу или даже упомянутые ранее, хотя возглавляют список те же варяги и словене. Нет в обоих списках только руси, хотя значение именно этой дружины и даже самого дружин-ного имени явственно в обоих текстах. Сначала в обеих летописях говорится, что Олег запове-дал побежденным грекам «дань даяти» на «2000 корабль», по 12 гривен на человека; Повесть временных лет конкретизирует далее, что дань дается «на ключ» — уключину, то есть на каж-дого «гребца»-русина. Упоминание собственно руси появляется в {304} характерном тексте, опять-таки связанном с походом на морских судах — возвращением от стен побежденного Царьграда: «и рече Олег: “Исшийте парусы паволочиты руси, а словеном кропиньныя”, и бысть тако. И повеси щит свой в вратех показуа победу, и поиде от Царяграда. И воспяша русь парусы поволочиты, а словене кропиньны, и раздра а ветр». Словене сетуют, что им даны паруса не из драгоценных тканей, а из менее прочного холста и т. д. [ПВЛ, 17]. Очевидно, что мы здесь опять имеем дело со сказанием, а не с ученым комментарием летописца, составлявшего списки известных ему племен — участников похода. Но что же такое русь в «сказании»? В описаниях походов на Царьград русь — это войско: в описании Олегова похода в ПВЛ говорится, что «много зла творяху русь греком, елико же ратнии творять». Здесь в понятие «русь» включены все участники похода, в том числе словене. Русь же, снабженная драгоценными парусами и противопоставленная словенам, — это княжеская дружина: так противопоставляли русь и сла-вян-данников Константин Багрянородный в середине X в. и восточные авторы. Кто же такие словене «сказания» — только словене новгородские или все союзники и данники Олега, отно-сящиеся к рядовому воинству? Казалось бы, ответ здесь однозначен — новгородцы [Шахматов 1908, 334—335]. Обратимся, однако, к описанию войска Олега в ПВЛ: «Иде Олег на Грекы, Игоря оставив Киеве, поя же множество варяг, и словен, и чюдь, и словене, и кривичи, и мерю, и деревляны, и радимичи, и поляны, и северо, и вятичи, и хорваты, и дулебы, и тиверци, яже суть толковины: си вси звахуться от грек Великая скуфь (Скифия. — В. П.)» [ПВЛ, 16]. Броса-ется в глаза несообразность этого списка — словене упомянуты там дважды. Конечно, список составлялся не очевидцем похода 907 г., а летописцем, но необходимо выяснить, основывался ли составитель списка на механическом сведении в один текст доступной ему информации (ср. [Шахматов 1908, 337]) или следовал некоей традиции.
Очевидно, что список членится на три части: 1) варяги и словене — они, как свидетель-ствовал уже Начальный свод, прозвались в Киеве русью; 2) чудь, словене, кривичи, меря — «новгородская конфедерация», призвавшая варягов; 3) поляне и славянские племена юга Вос-точной Европы. Таким образом, получается, что русь в списке «закамуфлирована» под объеди-нением варягов и словен (а повторение имени словене в составе новгородской конфедерации неслучайно) и, стало быть, противопоставлена тем словенам новгородским и другим племенам, которые не входили в состав дружины князя. Кажется очевидным, что русь, как княжеская дружина, сформированная в Новгороде, противопоставляется в первую очередь недавно поко-ренным славянским племенам юга, которых (или часть которых — ср. космографическое вве-дение) греки звали Великая Скуфь — Великая Скифия. Такому противопоставлению соответст-вуют данные самой летописи и византийских {305} (и восточных) источников о руси, соби-рающей дань со славян, прежде всего на юге — от Киева до Смоленска (Константин Багряно-родный).
Документ, открытый в княжеском архиве составителем ПВЛ (видимо, самим Нестором), казалось бы, обнаруживает, что «полный» этнический состав воинства и дружины Олега — скорее результат разысканий летописцев, чем аутентичная передача народных преданий. Речь идет о договоре Олега с греками (911 г.). Князь послал своих мужей «построити мира и поло-жити ряд межю русью и грекы». Эти мужи и поименованы в договоре. «Мы от рода рускаго, Карлы, Инегелд, Фарлоф, Веремуд, Рулав, Гуды, Руалд, Карн, Фрелав, Руар, Актеву, Труан, Ли-дул, Фост, Стемид, иже посланы от Олга, великого князя руского, и от всех, иже суть под ру-кою его, светлых и великих князь, и его великих бояр [...] и от всех иже суть под рукою его су-щих руси» [ПВЛ, 18]. Среди мужей Олега нет людей со «словенскими» именами, хотя коммен-таторы этого списка предполагают, что «доверители», носящие скандинавские имена, могли представлять и «словенских» членов русского княжеского рода — как это было в договоре Иго-ря с греками 944 г., и даже самостоятельных славянских князей.
Последнее маловероятно, так как в тексте того же договора сказано, что светлые князья «сущи» под рукою Олега, как и «вся русь». Существеннее для нас то обстоятельство, что послы Олега клянутся «по закону рускому»: статьи этого закона содержатся в договоре, и исследова-тели нашли им немало параллелей в обычном праве — славянском, германском и, что харак-терно, в греческом — византийском. Действительно, жизнь и имущество «русина» приравнива-ется в договоре к жизни и имущественным правам «христианина» — грека: при Олеге впервые осуществляется синтез древнерусского и византийского права, характерный для всего после-дующего развития русского законодательства. Договор 911 г. при этом имеет одну характерную статью: специально охраняется ладья и перевозимое в ней имущество — если она будет вы-брошена на берег в «чужой земле», то «обычное» береговое право не действует, местные жите-ли не могут присвоить себе добро, а обязаны оказать содействие потерпевшему бедствие эки-пажу (ср. [Литаврин 1999, 453 и сл.]). Особое значение для руси ладьи, ее оснастки, и гребцов, получивших специальную дань на «ключ» под самим стенами Царьграда, обнаруживается и в летописном сюжете об оснащении Олегом ладей, возвращающихся из похода, где русь проти-вопоставлена славянам.
В целом договор 911 г., приравнивавший «всю русь» грекам-«христианам», отмечает становление государственного и этнического самосознания Руси в широком смысле, включавшем всех русских князей и их подданных. Составители летописей не могли не учи-тывать исторических результатов распространения и закрепления названия русь как над-племенного имени, относящегося ко всей Русской земле. Поэтому в Начальном своде «варя-зи мужи словене» называются в Кие-{306}ве русью, а составитель Повести временных лет до-бавляет к варягам и словенам слова «и прочи», в соответствии с собственным (и вполне спра-ведливым для его времени) заключением об общеславянском языке руси, уже включающей и полян («поляне яже ныне зовомая русь»). Примерно то же заметил и Шахматов: «Подобно то-му, как имя Полян и других племен поглощено именем Руси, также точно Словене новгород-ские прозвались Варягами; эти самые Варяги, перейдя в Киев, и именно прежде всего они (а не покоренные ими Поляне) назвались Русью» [Шахматов 1908, 489]. Как видно из текста дого-вора, словене в действительности не назвались варягами, а мужи от рода русского носили скан-динавские (варяжские) имена. Народное предание об Олеге, очевидно, свидетельствует и о про-тиворечиях между словенами и русью.
Повесть временных лет описывает еще один эпизод похода на греков, где вновь очеви-ден «дуализм» отношений руси и словен в войске Олега: перед возвращением руси-войска (под разными парусами) был заключен мир, и мужи Олега «по русскому закону кляшася оружием своим, и Перуном, богом своим, и Волосом, скотьем богом» [ПВЛ, 17]. «Мужи Олега» в ПВЛ — «варяги, словени и прочие», прозвавшиеся русью. Однако, при том что в дальнейшем рас-пределении парусов русь — это и есть княжеская дружина, круг поклонников Волоса может быть определен более точно. Видимо, это — словене новгородские, жители русского севера, где и был широко распространен культ Волоса, в отличие от Киева, где наследник Олега Игорь со своими мужами клянется только Перуном (при заключении договора 944 г.). Перун — «бог свой» уже для мужей Олега. Волос — «скотий бог», бог богатства и данников, с которых варяги Олега получали это богатство по «уставу» о дани. Волос не вошел даже в киевский пантеон князя Владимира, хотя тот и опирался на словен, наряду с варягами, при захвате города. Напро-тив, Владимир насадил культ Перуна в Новгороде, где его посадник Добрыня поставил над Волховом «кумир» громовника, которому стали поклоняться «люди новгородские» [ПВЛ, 37]. Восприятие культа громовержца Перуна как дружинного культа божества, которое почиталось верховным у славян уже в VI в. (по свидетельству Прокопия Кесарийского), упрочивало пози-ции княжеской дружины — руси как господствующего слоя в формирующемся государстве. Но если признать, что Олег был первым, кто оказал предпочтение Перуну, обосновавшись в Киеве и оторвавшись от изначальной столицы в Новгороде, от опоры на словен, то его «мифоэпиче-ская» смерть от змеи, атрибута Волоса, может выглядеть как некая «расплата» со стороны сло-венского бога [Петрухин 2000, 140 и сл.].
Думается, что летописный контекст дает достаточно ясное свидетельство тому, что за-ставило русских князей, и в первую очередь Олега, оставив Новгород, избрать своей столицей Киев: претензии на наследие {307} Хазарии 1 в Восточной Европе и стремление к господству на пути «из варяг в греки».
Но Византия не могла насытить рынки Восточной и Северной Европы монетой: в импе-рии существовали ограничения на вывоз драгоценных металлов, а серебра не доставало самим грекам — они должны были перечеканивать арабскую монету [Нахапетян, Фомин 1994]. Кроме того, для подписания выгодного договора с Византией (911 г.) Руси необходимы были чрезвы-чайные общегосударственные усилия — поход всех подвластных Олегу племен на Царьград. Тогда торговые экспедиции руси в Константинополь стали ежегодными — таковыми описывает их Константин Багрянородный в середине X в. Приток же монеты в Восточную и Северную Ев-ропу возобновился в начале X в. из державы Саманидов через Болгар — в обход Хазарии. Тогда монеты появляются и в Киеве.
На Днепровском пути с начала X в. бурно развиваются два центра, аккумулирующих славянские и скандинавские древности, восточное серебро, драгоценные ткани и т. п.: это сам Киев и Гнёздово, комплекс из городища, селища и многочисленных курганов под Смоленском в Верхнем Поднепровье. Помимо северно-европейских традиций, эти центры, а также Среднее и Верхнее Поднепровье в целом, связывает славянская традиция в широком смысле: помимо ро-менских черт в материальной культуре двух центров и регионов бросается также в глаза влия-ние Великой Моравии (моравская керамика и височные кольца, даже отдельные вещи в авар-ском стиле — ср. [Седов 2002, 548]). Характерно, что Повесть временных лет увязывает исто-рию начальной Руси с этими регионами во временных рамках княжения Вещего Олега, когда князь присваивает северянскую дань, а угры-венгры проходят мимо Киева в Моравию. Кон-стантин Багрянородный отмечает [глава 41, комментарий. С. 399], что после вторжения венгров (896 г.) население Моравии «разбежалось»: видимо, при Олеге для представителей славянского мира в широком смысле действительно открываются пути в Верхнее Поднепровье. Это помога-ет объяснить и отсутствие ранних находок IX в. как в Киеве, так и в Гнёздове: городские посе-ления начинают интенсивно развиваться после подчинения их Олегом и включения {308} в формирующуюся городскую сеть Древнерусского государства. Тогда же Среднее Поднепровье, с Киевом и «северянским» Черниговом (в конце X в. к ним добавился построенный при Влади-мире Переяславль), становится доменом киевского князя и Русской землей в узком смысле — центром, к которому «тянут» все остальные земли, подвластные русским князьям.
***
Изменение геополитической ситуации в правление Олега, установление постоянных ди-пломатических и торговых отношений с Византией не могло не затронуть Хазарию и сопре-дельные с ней регионы. Восточный автор ал-Истахри, информация которого об ар-рус восходит к первой трети X в., помещаетесь между булгарами и сакалиба-славянами; русы торгуют с хаза-рами, Румом (Византией) и «Булгаром Великим» (Дунайской Болгарией), и «столь сильны, что наложили дань на пограничные им районы Рума»; правда, ал-Истахри добавляет, что печенеги урезали территорию русов и поселились между Румом и Хазарией (ср. [Минорский 1963, 149; Новосельцев 1965, 411—412]). По летописи, печенеги впервые появляются в пределах Русской земли в 915 г., в правление наследника Олега князя Игоря и становятся важным геополитиче-ским фактором в отношениях между Византией, Русью и Хазарией, о котором специально по-вествует Константин Багрянородный. Но противостояние Хазарин и Руси продолжается. Об этом свидетельствуют данные т. н. Кембриджского документа, примыкающего к документам еврейско-хазарской переписки (см. из последних работ [Голб, Прицак 2003, 101 и сл.], там же обсуждение проблемы в комментариях редактора).
Кембриджское письмо содержит описание русско-хазарского конфликта, спровоциро-ванного византийским императором Романом Лакапином (920—944): «царь» (евр. мелек) Руси HLGW напал на причерноморские владения Хазарии — Самкарц (Самкарай, как полагают — на Таматарху, рус. Тмутаракань на Таманском п-ове), но был разбит хазарским полководцем Песахом. По продиктованным хазарами условиям мира, HLGW должен был напасть на Визан-тию. Описание похода HLGW на греков, его поражения и бегства «за море» в FRS (Персию?) и гибели его там отчасти соответствует тому описанию, которое в византийских и основанных на них летописных источниках относится к походу на греков Игоря, действительно совершенному в 941 г. При этом имя HLGW — Хелгу, Халгу — точно передает скандинавскую форму имени Хельги (Helgi), рус. Олег. Это имя позволяет некоторым исследователям отождествлять предво-дителя руси Кембриджского документа с Вещим Олегом русских летописей. Поскольку в По-вести временных лет смерть настигает Вещего Олега сразу после заключения договора с грека-ми 911 г., эта дата признается недостоверной. Получа-{309}ется, что Олег правил в Киеве (обосновавшись там к 911 г.) до неудачного похода на греков в 941 г. и, не решившись вернуть-ся туда после поражения, ушел с дружиной в «Персию» (здесь вспоминают поход руси на Бер-даа 943/944 г. или 944/945), где и погиб, что опять-таки отчасти совпадает с известием Новго-родской летописи о смерти Олега по пути «за море». Правда, речь в этой летописи идет о дру-гом — Варяжском — море и о могиле Олега в Ладоге. Место Олега в Киеве занял спасшийся после похода Игорь; или Олег вообще не имел отношения к договору 911 г., и его имя вставле-но редактором ПВЛ [Франклин, Шепард 2000, 159] и т. д. Однако могила Олега в Киеве была хорошо известна на Щекавице и в XI, и в XII в. не только ПВЛ, но и позднейшей Киевской ле-тописи ([ПСРЛ. Т. 2. Л. 120, 146, 155] — недалеко от Жидовских ворот): значит, Вещий Олег не сгинул на чужбине.
Отождествление Вещего Олега и Хелгу основывается на представлениях тех же летопи-сей о единовластии на Руси «великого» киевского князя («царя» Кембриджского документа). Некоторые основания для обнаружения такой тенденции к единовластию имеются, если учиты-вать претензии первых русских князей на титул «каган». Однако аутентичные документы X в. — договоры с греками и трактат Константина Багрянородного «Об управлении империей» — свидетельствуют о власти над Русью целого княжеского рода («архонтов со всеми росами» у Константина), «рода русского», «всех светлых и великих князь» договора 911 г., «всей княжьи», названной поименно в договоре Игоря 944 г. Имени Олег/Хелгу нет в последнем договоре, так как по данным Кембриджского письма он уже погиб или воевал за морем, в Персии. Но само это имя присуще именно «русскому» княжескому роду (как и имена Рюрика и Игоря — ср. «Игоря, нети Игорева», племянника киевского князя среди «всей княжьи» в договоре 944 г.): к примеру, таковы в следующих поколениях Олег Древлянский и Олег Святославич Тмутаракан-ский и Черниговский, с которым ассоциировался титул «каган» в «Слове о полку Игореве». Ко-гда Олег Святославич пребывал в Тмутаракани в конце XI в., он именовался «архонтом Матра-хи, Зихии и всей Хазарии» на византийской печати.
Попытка одного из русских князей захватить Самкарц — Тмутаракань в 940-е гг. не увенчалась успехом. Рассказ о поражении Хелгу и гибели его за морем завершается в Кем-бриджском письме фразой: «Тогда Русь была подчинена власти хазар» [Голб, Прицак 2003, 142]. Она напрямую противоречит свидетельству русской летописи о том, что Олег, как бы ни датировать его правление, избавил славян Поднепровья от хазарской дани. Противоречие это, однако, снимается при учете традиционного для «кочевых империй» и раннесредневековых го-сударств вообще представлений о власти: народ (войско), однажды потерпевший поражение, считался подвластным победителю. Кроме того, документы {310} еврейско-хазарской перепис-ки в целом были тенденциозны — могущество каганата преувеличивалось накануне гибели Ха-зарии.
Существенно, что «сторонний» наблюдатель — ал-Масуди, писавший в середине 950 х гг., то есть до предполагаемого времени составления Кембриджского письма, сообщал, что «многие» из племен ар-рус вошли в «общность (сообщество — джумла) ар-Рум подобно тому, как вошли ал-Арман (армяне) и ал-Бургар (дунайские болгары), которые представляют собой один из видов ас-Сакалиба 1, и ал-Баджанак (печенеги) из тюрок. И они (византийцы) поместили их (русов, армян, болгар и печенегов) гарнизонами во многих из своих крепостей, примыкающих к границе аш-Шамийа (сирийской), обратили их против Бурджан и других наро-дов, враждебных им и окружающих их владения» [Бейлис 1961, 23].
Значит, часть «племен» (джинс) Руси входила в «Византийское содружество» (введший это понятие византинист Д. Оболенский не использовал данных ал-Масуди) в середине X в., что соответствует данным русской летописи. Действительно, русская княгиня Ольга, вдова Игоря, должна была поставлять «воев» в Византию, а сам Игорь, согласно договору с греками, заключенному в 944 г., обязывался соблюдать интересы Византии в «Корсуньской стране» (Крым, прежде всего — Херсонес) и выступать против «черных болгар» [ПВЛ, 433, 606]. Оче-видно, что хазары относились к тем «враждебным» народам, против которых были обращены союзники Византии. Именно в конце 30-х гг. X в. в византийско-хазарских отношениях разра-зился кризис, естественным средоточием которого (в описании того же Кембриджского доку-мента) стали крымские владения Византии. Если считать «черных болгар» представителями той причерноморской болгарской орды, которая оставалась (может быть, номинально) во власти Хазарии (ср. [Плетнева 1999, 169, 224]), то имя Бурджан у ал-Масуди может относиться имен-но к ним, а не к дунайским болгарам, поименованным среди союзников Византии.
Предположение об «автономном» участии дружины Хелгу в походе Игоря 941 г., вы-двинутое после публикации Кембриджского документа, и о том, что эта дружина происходит не из Киева (ср. [Вернадский 1996а, 41—45]), представляется вполне обоснованным. Можно со-мневаться в том, отправилась ли дружина Хелгу после поражения от греков в 941 г. именно в Бердаа в 943 или 944 г., ибо это действительно требовало не только сохранения боеспособно-сти, но и двухгодичного пребывания на «зимних квартирах»; кроме того, войско руси, вторг-шее-{311}ся в Бердаа, по описанию Ибн Мискавейха, включало даже женщин — это не могли быть остатки разгромленной дружины Хелгу, а свежие силы, стремившиеся закрепиться в бога-том Закавказье. По византийским (и, соответственно, русским) источникам, разбитая русь пы-талась прорваться к фракийскому берегу — к дому.
Так или иначе, упоминание Хелгу в Кембриджском документе не дает прямых основа-ний отождествлять его с Вещим Олегом, а скорее позволяет усматривать в нем представителя русского княжеского рода, наиболее активного на «хазарском» направлении русской экспансии. Для русских дружинных древностей в целом характерно восприятие элементов степной «хазар-ской» культуры, но наиболее явственно (и естественно) это восприятие прослеживается в дру-жинных древностях Черниговщины, в том числе в самых больших русских курганах середины X в. в самом Чернигове (см. ниже). Особая связь Черниговской земли с Хазарией и Тмутарака-нью (Самкарай-Самкарц Кембриджского документа) вплоть до конца XI в. позволяет предпо-ложить черниговское происхождение князя Хелгу-Олега как члена русского княжеского рода времени княжения Игоря в Киеве.
***
Как мы видели, внешними наблюдателями — греками и болгарами — разноплеменное войско русских князей в походе именуется просто «русью». Так, Игорь после неудачного похо-да 941 г. призывает идти на греков варягов из-за моря: здесь впервые русь и варяги различаются как княжеская дружина и наемники. Князь совокупляет «вои многи, варяги, русь, и поляны, словени и кривичи, и теверьце (тиверцы), и печенеги наа», — но болгары сообщают грекам об этом войске: «Идуть Русь, и наяли суть к собе печенеги». Имя Русь распространяется, таким образом, на варяжско-славянское войско, участвующее в общегосударственном военном — дружинном («русском») — предприятии.
В княжение Игоря летопись существенно дополняется сведениями трактата Константина Багрянородного «Об управлении империей». Составленный в середине X в., трактат описывает в 9 главе ситуацию на Руси (Росии) в княжение Игоря. Ежегодно весной русь (росы) собирает ладьи-однодеревки, которые приводят на Днепр и продают славяне из Новгорода, Смоленска, Любеча, Чернигова и Вышгорода. Однодеревки сходятся в крепости Киева, называемой Сам-ватас (еврейско-хазарский ойконим); в июне росы по Днепру отправляются в Византию. Зимой «все росы» (ср. «всю русь» — княжескую дружину в легенде о призвании варягов) выходят со своими архонтами из Киева в полюдье и кормятся у славянских племен — древлян, дреговичей, кривичей, северян и других. Славяне названы Константином «пактиотами» — данниками — росов, но из текста видно, что речь идет не только о дани (кормлении), {312} но и об «обмене услугами» — продаже однодеревок. Так или иначе даннические отношения — «пакт» — и во времена Игоря основывались, судя по всему, на договоре. Нарушение этого договора привело к гибели Игоря в 944 г.: древляне, с которых князь дважды хотел собрать дань, восстали и казни-ли Игоря (по летописи, они назвали князя «волком», — традиционное название преступника у многих европейских народов — см. [Петрухин 1995, 143 и сл.]). Прав был Б. А. Рыбаков [1982, 319 и сл.], непосредственно связавший внешние — торговые и военные — предприятия Руси в X в. с внутригосударственной системой полюдья: без этой базы никакие походы не были бы возможны. Тот же автор обратил внимание на связь списка городов, откуда приходили к росам однодеревки, с перечнем славянских племен-пактиотов: Смоленск — центр кривичей, Чернигов (и Любеч) — город северян. Норманны, считал Б. А. Рыбаков, не смогли овладеть славянскими городами (за исключением Киева, захваченного на короткий срок Олегом): недаром Олег оста-навливается перед захватом не в самом городе, а на урочище Угорском, к югу от Киева, прики-дывается купцом — «подугорским гостем». Под Смоленском, поворотным пунктом полюдья, маршрут которого реконструирован Рыбаковым, расположен крупнейший древнерусский кур-ганный некрополь и поселение, которые этот исследователь считал остатками дружинного «ла-геря-города», — Гнёздово. Хотя соотношение Гнёздова и Смоленска (в котором известны лишь единичные находки X в.) дискутируется, в целом ситуация на Руси в X в. действительно харак-теризуется определенным «дуализмом» дружинных и городских центров: Новгород в X в. со-существует с соседним Городищем — древней резиденцией русских князей, под Черниговом располагается поселение (и некрополь) в Шестовице; в Верхнем Поволжье некрополи и поселе-ния с «дружинными древностями» располагаются в непосредственной близости от Волги (во-круг будущего Ярославля), в отличие от городов — Ростова и Суздаля, стоящих «в глубинке», на ответвлениях Волжского торгового пути.
Все эти некрополи и поселения, расцвет которых приходится на середину — вторую по-ловину X в., объединяются характерными этнокультурными чертами: 1) они развиваются под сильнейшим воздействием скандинавской культуры эпохи викингов: практикуется характерный обряд сожжения в ладье (или с использованием ладейных досок для погребального костра), ношение скандинавских амулетов, в том числе железные гривны с привесками в виде молоточ-ков — символов громовержца Тора, о присутствии скандинавских женщин свидетельствует их убор — парные овальные фибулы с роскошным орнаментом; «местные» традиции в их быте связаны по преимуществу с керамическим производством, домостроительством, некоторыми деталями костюма, общими для всей Восточной Европы; 2) наиболее яркие, прежде всего по-гребальные, комплексы, содержащие наборы вооруже-{313}ния, со сложным обрядом и т. п. свидетельствуют о принадлежности социальных верхов, обитавших на перечисленных поселе-ниях, к дружине; 3) связи указанных памятников не замыкаются на Скандинавии — они ориен-тированы на славянский мир и на Восток в самом широком смысле (находки арабских и визан-тийских монет и других предметов импорта сочетаются с салтовской — «хазарской» — ремен-ной гарнитурой, предметами вооружения и даже обрядами, характерными для степняков (о чем
 
Скандинавские древности в Восточной Европе (Древняя Русь. С. 405) {314}
специально — ниже); 4) наконец, связи этих памятников направлены отнюдь не только вовне — они имеют достаточно отчетливый внутригосударственный, внутрирусский характер.
Самые большие курганы Гнёздова, с характерными для Скандинавии обрядами сожже-ния в ладье — важнейшим ритуальным и социальным символом руси-«гребцов», имеют бли-жайшие аналогии не только на севере Европы, но и в Чернигове, где при сооружении таких же больших курганов практиковался идентичный обряд погребального пира вокруг ритуальных котлов. Территории кривичей (где расположено Гнёздово) и северян (Чернигов) были объеди-нены системой полюдья — очевидно, что и представители дружинных верхов, контролирую-щих сбор дани, были связаны едиными традициями, а возможно, и родством. Вероятно, эти мо-нументальные насыпи принадлежали тем «архонтам» — представителям русского княжеского рода, к которым относился и Вещий Олег, и Хелгу Кембриджского документа. Эти связи уси-ливаются с распространением дружинного обряда ингумации в камерных гробницах: он харак-терен для некрополя самого Киева, Шестовицы и вообще Черниговщины, а в последние годы камерные гробницы открыты также в Гнёздове и Тимереве (Верхнее Поволжье), во Пскове и др. пунктах. Возникновение самого обряда возводят к норманнам — недаром древнейшая ка-мерная гробница на Руси (конец IX в.) открыта в Ладоге, главных «воротах» Варяжского моря, — но развивается он под воздействием восточноевропейских традиций и распространяется во второй половине X в.: гнёздовские и тимеревские камеры датируются 70-ми гг. В Среднем По-днепровье ареал камерных гробниц совпадает с территорией Русской земли, подвластной киев-ским князьям со времен Олега.
Перечисленные древнерусские памятники X в. интерпретируются по-разному: одни («норманисты») считают их свидетельством скандинавской колонизации, другие — «местны-ми» торговыми центрами. Присутствие на этих поселениях дружинников скандинавского про-исхождения — руси — заставляет внимательнее отнестись к данным аутентичных источников X в., прежде всего трактата Константина Багрянородного: в середине X в. «росы» еще сохраня-ли скандинавскую лексику (судя по противопоставлению «росских» и «славянских» названий днепровских порогов). Эти памятники, таким образом, могли быть связаны с деятельностью дружины «росов» — руси. Наиболее очевидными эти связи становятся с распространением ка-мерных гробниц, после того как общерусское полюдье претерпевает кризис (восстание древлян и казнь Игоря). Последующие события позволяют прояснить основные функции «дружинных» поселений.
Вдова Игоря Ольга расправляется с древлянами, но после этого проводит реформу — устанавливает фиксированную дань и систему погостов — пунктов, куда свозится дань. В эпо-ху Ольги, по данным {315} археологии, действительно расширяется сеть поселений, которые можно отождествить с погостами, и упрочивается связь старых дружинных «станов» с Киевом. Об этой связи свидетельствует, в частности, характерная трансформация обряда погребения в камере: традиционным для Скандинавии было размещение коня в ногах погребенного, но в ря-де комплексов Киева, Черниговщины и Гнёздова кони помещены сбоку, как было принято на юге, у кочевников.
О связи русской (и шире — русско-«варяжской») дружинной культуры с кочевым миром уже говорилось — салтовские поясные наборы, упряжь, некоторые виды вооружения были за-имствованы на Руси и восприняты (при ее посредстве) в Скандинавии. Но влияния в обрядовой сфере не могли быть чисто «внешними»: об этом свидетельствует, в частности, обряд и инвен-тарь самого большого русского кургана — Черной могилы в Чернигове. Этот курган датируется 60-ми гг. X в., временем князя Святослава; о его принадлежности знатному русскому дружин-нику скандинавского происхождения свидетельствуют: ладейные заклепки — остатки ладьи, в которой было совершено сожжение, — и упомянутый ритуальный котел, и расчищенная недав-но статуэтка скандинавского сидячего божка, и т. п. Однако замечательные (и древнейшие) па-мятники русского прикладного искусства — оковки питьевых рогов — говорят о «восточном» влиянии. Особенно показателен мотив состязания двух лучников — простоволосого и с волоса-
 
Киевский дружинник X в. Реконструкция по материалам камерной гробницы из киевского некрополя. Рис. О. Федорова {316}
ми, заплетенными в косу: мотив, видимо, связан с сюжетом борьбы за власть «священного ца-ря» — кагана (см. [Петрухин 1995, 170 и сл.]). Питьевые рога входили в комплекс, связанный с погребальным пиром, — располагались под двумя кольчугами и шлемами рядом с котлом и бронзовым идольчиком: по ритуалу этот комплекс можно было бы считать «варяжским». Но сам комплекс был помещен не на кострище, где была совершена кремация, а на вершине пер-вичной насыпи (накрытой при досыпке кургана глиняной «шапкой») — ритуал, свойственный именно черниговским курганам. Кроме того, на самом кострище прочее оружие — 2 (или 3) меча, 2 копья, сабля и др., конская упряжь — были сложены в груду — ритуал, не свойствен-ный норманнам, но известный по другим большим черниговским курганам — Гульбищу и кур-гану «княжны Черны» (где груды вооружения помещались на вершине первичной насыпи). П. Н. Третьяков указал на аналогии этим ритуалам в салтовских древностях и более ранних (упомянутых выше) хазарских памятниках типа комплекса у с. Вознесенка. Уже говорилось, что для культуры правящих верхов в ранних государствах характерна была тенденция к этно-культурному синтезу «усваиваемых» этим государством традиций.
Представляется, что дело здесь не просто в традиционной полиэтничности дружинной культуры. В сооружении больших курганов должны были принимать участие многие жители Чернигова, но очевидно, {317} что и к совершению ритуалов были допущены не только собст-венно русские дружинники: обряды с оружием совершали люди, знакомые с салтовскими (ха-зарскими) обычаями и, видимо, считавшие их «своими». То же обстоятельство следует иметь в виду и при интерпретации обрядности камерных гробниц с конями, расположенных в соответ-ствии с кочевническими обычаями на юге Руси и в Гнёздове (исследователи Гнёздова предпо-лагают присутствие там выходцев из Хазарии [Авдусин, Пушкина 1982]). Выходцы из Хазарии и, шире, кочевого мира степей (в IX—X вв. это венгры и печенеги), очевидно, наряду с норман-нами входили в русскую дружину и принимали участие в формировании ее культуры (об этом свидетельствуют и данные антропологии — [Алексеева 1974]).
Собственно говоря, присутствие выходцев из Хазарии в южнорусских городах — факт вполне естественный и подтверждаемый письменными источниками. Характерно упоминав-шееся письмо X в. из Киева, написанное на еврейском языке членами еврейско-хазарской об-щины и имевшее «резолюцию» хазарского чиновника (?), проставленную тюркскими рунами: среди подписавших письмо поручителей были люди с традиционными еврейскими именами (Авраам, Исаак и др.), но были и носители имен явно нееврейского происхождения. Среди них есть такие парадоксальные сочетания, как Гостята бар Киабар Коген и Иуда по прозвищу Се-верята. О. Прицак усматривал и в словах Гостята и Северята тюркско-хазарские имена, од-нако А. Торпусман обоснованно видит в них имена славянские. Получается, что в первом слу-чае Гостята происходил из тюркского племени каваров и вместе с тем относил себя к жрече-скому иудейскому роду когенов (что, с точки зрения ортодоксального иудаизма, невозможно, ибо когены были практически эндогамной «кастой» и не смешивались с выходцами из иноэт-ничной среды, даже если те были иудеями по вероисповеданию). Не менее интересно и про-звище Иуды Северята, отсылающее к славянскому племени северян, плативших дань хазарам. В целом антропонимия киевского письма характерна для быта иудейских общин в иноэтничной среде — евреи быстро переходили на язык окружающего населения и воспринимали некоторые его обычаи, в том числе имена; тот же процесс аккультурации был характерен для иудейских общин в городах Северного Причерноморья (ср. в главе V); в этот процесс аккультурации были вовлечены, видимо, и хазары иудейского вероисповедания, жившие в Киеве [ср. Голб, Прицак 2003, 31 и сл.].
В самой летописи при описании договора Игоря с греками (944 г.) упомянуты «Козаре» — видимо, квартал в древнем Киеве (носившем также «иудейское» название Самватас, напо-минающий еврейские имена на античном Боспоре), где располагалась и христианская община «мнози бо беша варязи христеяни» [ПВЛ, 26], что непосредственно напоминает этноконфес-сиональную ситуацию в Итиле — столице Хаза-{318}рии. Нет ничего удивительного, что и в Чернигове, центре Северской земли, платившей, как и полянский Киев, дань хазарам, было ха-зарское (салтовское) население. Существенно, во-первых, что это население принимало участие в ритуалах господствующего слоя Руси, — а господствующий слой воспринимал «хазарские ритуалы» (причем, очевидно, ритуалы «царские» — напомним о претензиях русских князей на титул кагана). Во-вторых, присутствие в Чернигове выходцев из Хазарии, видимо, объясняет не только этнокультурную, но и политическую ситуацию в северянской земле: дело в том, что, не-смотря на очевидное господство в Чернигове русской дружины, подвластной киевскому князю, в 16 км к юго-западу от города (в киевском направлении) по Десне расположен погост в Шес-товице — дополнительный контрольный пункт возле центра Северской земли.
Как уже говорилось, камерные гробницы русских дружинников X в. располагаются точ-но в пределах Русской земли, занятой некогда волынцевской культурой. Погребальные памят-ники дружины «отмечали» центры и границы формирующегося княжеского домена. Показа-тельно в связи с этим, что собственно хазарские «дружинные» памятники в Среднем Поднепро-вье (Вознесенка и др.) располагались вне будущей Русской земли, в степи, а не на территориях плативших хазарам дань славян.
С установлением контроля Руси над средним Поднепровьем ее соперничество с Хазари-ей продолжалось. После упомянутого разгрома Хелгу, по утверждению Кембриджского доку-мента, Русь попала «под власть хазар». Следует помнить, что, с точки зрения правителей «коче-вых империй», народ, потерпевший военное поражение, считался зависимым от победителей: историческая реальность была далека от этих амбиций, хотя один из представителей русского княжеского рода вынужден был подчиниться хазарам. О. Прицак склонен относить это известие к 20-м гг. X в., но оснований для пересмотра летописной истории нет: двойная неудача руси в Византии и на Каспии произошла в 40-е гг. при Игоре. Неясно, был ли поход Хлгу на мусуль-манские княжества Каспия инспирирован Хазарией, но существенно, что в походе, по данным сирийского автора XIII в. Бар Гебрея, наряду с русью принимали участие сакалиба (славяне), аланы и лезгины. А. П. Новосельцев [1990, 196] предполагает, что русь выступала в союзе с народами Северного Кавказа: уже говорилось, что аланы составляли значительную часть насе-ления Хазарии и обитали не только на Северном Кавказе, но и в лесостепи, на Дону и Север-ском Донце — им приписывается лесостепной вариант салтовской культуры; здесь практико-вался и известный в Северской земле обычай складывания оружия и упряжи в груду. Само на-звание славянского племени северяне (ср. Северский Донец и т. п.), очевидно, имеет иранское происхождение. Черниговская (Северская) земля в XI и даже в XII в. сохраняла традиционные связи с Хазарией {319} (ср. поход Игоря, князя Новгород-Северского, с целью «поискати града Тьмутороканя») и Северным Кавказом. Но неудачи походов 40-х гг. X в., видимо, давали повод хазарам считать Русь покорной их власти.
Тем временем Ольга, дав фиксированные «уроки и уставы» подвластным славянским племенам, как и Олег, активизирует византийскую политику, принимает крещение (в Царьгра-де?). В русле провизантийской политики действует первоначально и Святослав, что, очевидно, развязывает ему руки на Востоке. А. Н. Сахаров [1982, 69—97] отмечает, что в 964 г., когда русский вспомогательный отряд (в соответствии с договором 944 г.) сражается на стороне гре-ков в Сицилии, Святослав идет в поход на вятичей — последнее славянское племя, остающееся под властью Хазарии. Археологическими свидетельствами его похода считаются следы пожа-ров на городище Горналь на р. Псел (окраинное роменское городище за пределами «Русской земли») и на городище у с. Супруты на р. Упе, притоке Оки ср. ([Шинаков 2002, 127 и сл.]). Супруты — вятичский центр, с IX в. связанный, судя по находкам кладов и отдельных вещей, как с Хазарией, так и с Севером Европы. Салтовские вещи обнаружены и на городище Горналь. Выше по р. Псел появляется некрополь конца X—XI вв. с дружинными курганами в Гочеве.
Понимание последующих событий во многом зависит от чтения летописи. Как уже гово-рилось, разбивка начального текста на погодные записи проводилась в несколько этапов, часто искусственно: ранние известия записывались в хронографической манере, когда под одним го-дом помещались события нескольких лет. Так и с первым походом Святослава: под 964 г. сна-чала описан характер князя, затем сразу поход. «Иде на Оку и на Волгу, и налезе вятичи и рече вятичем: «Кому дань даете?» Они же реша: «Козаром»... (965 г.) Иде Святослав на козары; слышавше же козари изидоша противу с князем своим каганом... одоле Святослав козаром и град их (и) Белу Вежу взя. И ясы победи и касогы (966 г.). Вятичи победи Святослав и дань на них възложи». При разбивке на годы получается, что Святослав совершал ежегодные походы. Но уже из зачина, где говорится, что князь пошел на Оку и Волгу, ясно, что имеется в виду один поход — на Волге жили булгары и хазары, а не вятичи. Узнав о том, что вятичи подчине-ны хазарам, князь двинулся на Волгу на хазар и там сразился с самим каганом, взял их град (столицу Итиль?) и Белую Вежу (Саркел — уже на Дону!), победив ясов — аланов Северного Кавказа и касогов. В Ипатьевском списке добавлено, что князь «приде к Киеву», в Новгород-ской первой летописи — что Святослав «приведе» (подчинил) к Киеву ясов и касогов; видимо, тогда под власть Киева попала Тмутаракань. Разгрому, судя по всему, подвергся домен кагана — «кочевье», описанное в письме царя Иосифа, с Саркелом на западном рубеже и Итилем (Атил) — зимовищем [Плетнева 1986, 49—50]. Стало быть, князь совершил, по {320} летопи-си, круговой поход по владениям хазар — в почти полном соответствии с цитированным пись-мом царя Иосифа, пройдя с нижней Волги на Дон, и вернулся в Киев [ср. Артамонов 1962, 426—428]. Появлению последующей записи под 966 г. о втором походе Святослава на вятичей мы обязаны также позднейшей разбивке текста Начального свода. Очевидно, поход, приведший к покорению вятичей — завершению дела, начатого, по летописи, при Рюрике и Олеге, — и разгрому Хазарии, был единым предприятием.
Нет оснований вслед за А. А. Шахматовым переиначивать маршрут Святослава, направ-ляя князя не по Оке, а сразу на нижнюю Волгу: Ибн Хаукаль, описавший разгром каганата ру-сью, подтверждает летописный маршрут — ар-рус опустошили сначала город Болгар, землю буртасов, а затем другие города и Атил (Итиль). Тот же автор говорит, что русь отправилась «сразу после этого в страну ар-Рум (Византию) и ал-Андалус». Вряд ли здесь он мог путать Болгарию Волжско-Камскую и Дунайскую — последовательность военных действий руси у не-го совпадает с летописной и, что не менее важно, с данными письма царя Иосифа: маршрут Святослава повторяет описание царем своих владений в Восточной Европе. Не вполне совпада-ет хронология у Ибн Хаукаля и летописца, но в летописи она условна (и вторична), а у Ибн Хаукаля (согласно В. В. Бартольду) относительна: разгром Хазарии и поход на Рум он относит к 358 году хиджры (ноябрь 968 — ноябрь 969 г.), по византийским же источникам, Святослав появился на Дунае в августе 968 г. (а не в 967, как в летописи). В 969 г. князь не мог пойти на Хазарию, так как в июле—августе был уже в Болгарии (летопись при разбивке начального тек-ста на даты отнесла этот поход к 970 г.), а до того он отгонял осадивших Киев печенегов.
Уже славянское имя князя — Святослав, — равно как и отсутствие в описании (как в ви-зантийском, так и в летописном) его войска, противопоставления руси («росов») и славян сви-детельствуют, наряду с данными археологии, об интеграции руси в восточнославянское обще-ство. При этом характерно летописное описание «кочевнического» быта князя: в походах князь «воз по собе не возяше, ни котьла, ни мяс варя, но потонку изрезав конину ли, зверину ли или говядину на углех испек ядяше, ни шатра имяше, но подъклад постлав и седло в головах» [ПВЛ, 31]. О руси уже нельзя сказать словами автора начала X в. Ибн Русте, что русы «на коне смелости не проявляют, и все свои набеги и походы совершают на кораблях» — для решения стратегических военных задач необходимо было применять разнообразную тактику. Сам облик князя с прядью волос — оселедцем на бритом черепе и серьгой в ухе (описанный у Льва Диа-кона) свидетельствует о восприятии князем (и дружиной) традиций степняков.
Во второй половине X в. Русь — государство в Восточной Европе, стремящееся унасле-довать и расширить власть своих предшественни-{321}ков: двойная цель внешней политики Святослава — утверждение на Дунае, официальной границе Византии (одна из парадигм рус-ской государственной истории), и устранение главного соперника на Востоке — Хазарского ка-ганата, — как видим, превышала задачи объединения восточнославянских земель. Варяги при-влекались русскими князьями прежде всего для далеких походов. В этом отношении сведения о походе на Рум и ал-Андалус, совершенном, по Ибн Хаукалю, русью немедленно после разгрома Хазарии, напоминает о раннем походе ар-рус — норманнов — на Севилью в 844 г. Правда, В. В. Бартольд [1963, 850] считал, что это случайное совпадение: арабский автор «произвольно связал между собой такие события, как поход русов на Итиль и Семендер и поход норманнов к берегам Испании» (в Галисию) в 970 г.; кроме того, норманнские рейды на Испанию были со-вершены также в 966 и 968 г. (когда русь появилась на Балканах). Однако в описании «Повести временных лет» путь «из варяг в греки и из грек» как раз огибал Европейский континент и, ви-димо, был привычным и для руси, и для варягов. Так или иначе, поход на Хазарию Святослав должен был совершить, по всей вероятности, до середины лета 968 г. (Б. А. Рыбаков вслед за летописцем предполагал, что на его осуществление понадобилось не менее трех лет — с зимов-ками на Волге и Северном Кавказе.)
Поход Святослава на Болгарию (и Византию) летом 968 г. с целью утвердиться на Дунае в описании Льва Диакона действительно напоминал переселение — миграцию части населения, ибо русское войско включало не только «все молодое поколение тавров» (как уже говорилось, византийский историк именовал русь тавроскифами), но и женщин (в описании историка XI в. Иоанна Скилицы). Видимо, участие женщин в походах-переселениях было обычным для «вар-варских» народов: о том, что среди павших в войске аваров и славян, осаждавших Константи-нополь в 626 г., были женщины-славянки, пишет патриарх Никифор. Правда, эти описания на-поминают популярные и в Средние века рассказы об амазонках и могут восходить к эпическо-му образцу — гомеровскому повествованию об осаде Трои. Но для дружин ранней руси, еще сохранявшей скандинавские традиции, характерно присутствие женщин — такие «девушки» сопровождали, к примеру, русов в их торговой экспедиции в Болгар на Волге — там их описал Ибн Фадлан [ср. Петрухин 1996]. Экспансия Руси при Святославе приобрела, таким образом, наиболее угрожающий для Византии характер: ее целью был не просто грабеж или даже заклю-чение выгодного договора, а реальное утверждение на Дунае.
Империя должна была сосредоточить все силы для борьбы с нашествием руси и исполь-зовала традиционные методы «геополитической» дипломатии: уже в 968 г., когда Святослав был в Дунайской Болгарии, греки спровоцировали набег печенегов на Киев. Князь успел вер-нуться {322} и снять осаду города, но получил от киевлян весьма показательный упрек: «Ты, княже, чужея земли ищеши и блюдеши, а своея ся охабив». Киевляне, население столицы Рус-ской земли, уже не называются племенным именем поляне — в Киеве живут выходцы из разных «племен» и народов, и их интересы связаны с Русью — Русской землей. Однако князь по-прежнему видит центр своей земли в Переяславце на Дунае, хочет от Руси лишь получения «всех благ» — «скоры (мехов) и воска, меда и челяди (рабов)». Потерпев поражение от греков (971 г.), на пути в Русскую землю Святослав пренебрегает мудрым советом воеводы обойти на конях днепровские пороги и сознательно идет туда — в засаду печенегов, — следуя своей мак-симе: «Мертвые сраму не имут». Печенежский хан велит изготовить из черепа убитого на поро-гах князя чашу в соответствии с древним гуннско-тюркским обычаем (еще на рубеже н. э. гунн-ский шаньюй велел сделать чашу из черепа правителя разбитых им юэчжей: [Бичурин 1950, т. 2, 183]). После разгома Хазарии печенеги стали главными противниками Руси в степи.
Для понимания дальнейшей истории русско-хазарских отношений существенны данные восточных авторов о пребывании руси на нижней Волге (оттуда уже в 980-е гг. призвал русь в Дербент местный правитель); впрочем, факт этот не столь уж удивителен, если вспомнить о существовании русской и славянской общин в Итиле еще в середине X в. (по ал-Масуди). Во всяком случае Саркел — Белая Вежа и Тмутаракань становятся русскими городами. Ремарка летописца конца XI — начала XII в. — «володеют бо козары русьскии князи и до днешнего дне» — имела все основания.
После поражения Святослава на Дунае, где, по летописи, князь хотел, в соответствии со «славянской идеей», утвердить центр своей земли, с упрочением Древнерусского государства и новым пониманием его внешних и внутренних целей при Владимире меняется отношение к эк-зогенным факторам государственного развития, в том числе к варягам и хазарам (равно как и к Византии). Русские князья не раз призывали варягов из-за моря, и те вливались в их дружину (русь), но при Владимире произошел конфликт с варягами, демонстрирующий перемены в их положении. К 980 г. при помощи варягов и традиционных северных «федератов» — чуди, сло-вен и кривичей — Владимир, княживший в Новгороде, захватывает сначала «кривичский» По-лоцк, а затем Киев. Варяги требуют откуп с захваченного города (ср. «устав» Олега). Владимир тянет время, обещая собрать деньги, а когда варяги понимают, что откупа им не будет, и про-сятся на Царьград, князь отправляет с ними послание императору, где советует не держать на-емников в столице. Сам он также отбирает среди варягов «мужей добрых, смысленых и храб-рых» и раздает им грады [ПВЛ, 36—37]. Дело здесь не только в изменившемся отношении рус-ского князя к варягам как к «чужакам» — дело и в возросшем значении русских городов (в дан-ном {323} случае Киева), что ясно из последующего решительного шага Владимира — новой общегосударственной реформы, последовавшей сразу за крещением Руси в 988 г.
Прежние «уставы» Олега, Игоря и Ольги поддерживали систему погостов для сбора да-ни. В 988 г. Владимир раздал сыновьям города — Новгород, Полоцк, Туров, Ростов, Муром, Тмутаракань и др. [ПВЛ, 54]. Сеть погостов отмирает, княжеская власть упрочивается непо-средственно в русских городах, где продолжаются интенсивные процессы этнокультурного синтеза, «заданные» уже самими функциями этих поселений, как административных, торговых и ремесленных центров. Уже говорилось о том, что Киев и Новгород возникли на пограничье разных племенных зон и развивались на главном международном пути Руси — пути из варяг в греки. Показательно, что в Киеве производились «салтовские» поясные наборы, а в Новгороде ремесленники обслуживали не только словенскую округу, но и «чудские языци» [Рябинин 1997, 242]. Естественной была изначальная разноэтничность населения южнорусских городов — не только Киева (с урочищами Козаре, Угорское и т. п.), но и Чернигова, не говоря уже о захва-ченных хазарских Белой Веже и Тмутаракани. Та же полиэтничность была присуща и населе-нию земель и городов, которые оказались в зоне древнерусской колонизации IX—X вв., в том числе Ростова, Белоозера и, видимо, Мурома (ср. [Леонтьев 1996; Макаров 1999]). Формирую-щаяся в X в. единая древнерусская городская культура способствовала быстрой аккультурации иноэтничных групп в городских центрах и ассимиляции малочисленного финского населения городской округи — мери, веси, муромы, практически не упоминаемых в источниках после X в.
«Базисному» социально-экономическому (и политическому) аспекту развития древне-русской культуры — утверждению княжеской власти в городах — соответствовали перемены в духовной жизни общества, завершившиеся крещением Руси. Однако перед крещением Влади-мир совершает попытку «реформировать» язычество. Утвердившись в Киеве и выяснив отно-шения с варягами, Владимир учреждает «пантеон»: «постави кумиры на холму [...] Перуна [...] и Хърса, Дажьбога и Стрибога и Симаргла и Мокошь» [ПВЛ, 37]. Исследователи давно обрати-ли внимание на то, что в пантеоне нет «варяжских» божеств: «варяжская» русь, судя по догово-рам с греками начиная с Олега, клялась славянским Перуном по «русскому закону». Дело здесь не только в известной восприимчивости викингов к местным культам, но и во вполне опреде-ленной ориентации на славянские обычаи и язык, необходимые в отношениях с Византией и Халифатом (ср. данные Ибн Хордадбеха о том, что переводчиками ар-рус уже в IX в. были сла-вяне). Обращает на себя внимание, особенно в последнее время, тот факт, что летописный спи-сок «Владимировых богов» лишь «окаймлен» собственно славянскими божествами (Перун и Мокошь), прочие же, по наблюдениям {324} В. Н. Топорова [1995, 508 и сл.] и других исследо-вателей, относятся к иранским (Хорс) или могут рассматриваться как славянские «кальки» с индоиранского (ср. также давнее сопоставление Симаргла с иранским Сэнмурвом). В этом нет ничего удивительного: иранский этнокультурный компонент (как уже говорилось) был доста-точно силен и в самом Киеве, и в Северской земле, и в салтовской культуре; собственно хазар-ская культура также развивалась под сильнейшим воздействием иранской традиции; происхож-дение самого имени Ашина, искусство, восходящее к сасанидскому (а некоторые мотивы — к древнеиранскому и скифскому) и т. д. указывают на вековое воздействие иранской цивилиза-ции. Включение в древнерусский пантеон иранских (славяно-иранских) божеств связано с этим воздействием, не в последнюю очередь — с алано-хазарским наследием: под контролем Руси оставались Саркел — Белая Вежа и Тмутаракань, — там князь посадил своего сына Мстислава.
Этот «тмутараканский» (хазарский) фактор играл некоторую роль в истории Руси и в XI в. (и, судя по «Слову о полку Игореве», в XII в.): во время усобиц после смерти Владимира Мстислав приходил с дружиной из хазар и касогов на Ярослава, тот с призванными из-за моря варягами потерпел поражение, но Мстислав уступил Киев «старейшему», а сам обосновался в Чернигове. Русская земля была поделена «по Днепру», что, видимо, также было обусловлено хазарским наследием, но сами хазары превратились из внешнего во «внутригосударственный» фактор. Последний раз они упомянуты в ПВЛ под 1089 г. — князь Олег расправился с ними в Тмутаракани.
Активная роль варягов, по летописи, завершилась еще ранее: в 1043 г. был совершен по-следний поход на Царьград. В дружине Владимира Ярославича были варяги, но они — и их це-ли — уже противопоставлены руси: русь хочет (как обычно) заключить выгодный мирный до-говор, остановившись на Дунае, варяги — грабить Царьград. Поход кончается неудачно из-за алчности варягов, они становятся «чужими», их интересы — враждебными Руси.
СОЦИАЛЬНАЯ ЛЕКСИКА И ЭТНИЧЕСКИЕ СВЯЗИ
РУССКОГО ГОСУДАРСТВА
Снижение роли экзогенных факторов — варяжского и хазарского — в процессе становления и усиления Русского государства естественно. Противоестественно, однако, стремление принизить эту роль на ранних этапах становления русской государственности. Договорные отношения славян и руси, равно как и хазарское наследие на юге Руси стали важнейшими структурообразующими факторами формирования русского государства. Славяно-варяжский (В. Т. Пашуто) и славяно-хазарский син-{325}тез осуществлялись на восточнославянской почве, основой государственности стали вос-точнославянские города, но структура господствующего слоя, прежде всего княжеской дружи-ны, навсегда запечатлела следы синтеза. Дружинное название русь распространяется на терри-торию всего государства; княжеским доменом — Русской землей в узком смысле — становится территория, с которой брали дань хазары. Правители государства — включая Владимира Свя-того и Ярослава Мудрого — наряду с праславянским титулом князь носили титул каган. В дру-жинной лексике также чередуются славянские, тюркские и скандинавские термины как этно-культурные элементы в материальной культуре.
Более того, эта традиция получила специфически русское развитие в дружинной среде, как в сфере обряда (в том числе погребального, с формированием специфически русских вос-точноевропейских ритуалов), так и в собственно социальной сфере. Так, слово варяг, обозна-чавшее скандинава, принятого на службу по договору, возникло, очевидно, в древнерусской скандинавоязычной среде — среди собственно руси: Игорь, по летописи, впервые призвал ва-рягов на помощь после неудачного похода руси на греков в 941 г. Видимо, с этого времени сло-вом варяг стали обозначать на Руси скандинавов вообще, выходцев «из-за моря», в отличие от собственно руси, дружины русского князя, имеющей скандинавское происхождение [Мельнико-ва, Петрухин 1994].
Одновременно договорные отношения со славянами, участие в славянской системе по-людья, кормления, «гощения» на погостах не могли не воздействовать на собственно дружин-ную лексику руси и должны были привести к раннему восприятию славянской социальной тер-минологии, отраженной, в частности, в летописи. В тексте самой легенды о призвании князей Новгородской первой летописи слова вся русь заменены словами дружина многа; замена могла быть поздней (относиться ко времени составления Новгородской летописи), но восприятие са-мого термина, судя по традиционному мотиву совещания князя (Игоря, Святослава и т. д.) со своей дружиной, могло быть достаточно ранним. Дружинники Олега, носящие скандинавские имена, но клянущиеся по русскому закону Перуном и Волосом, названы в этом правовом тексте мужами. Ранее, под 882 г., говорится, что мужи Олега (варяги и словене) прозвались в Киеве русью. Мужами названы «слы и гостье» Игоря, заключавшие договор 944 г. В другом правовом тексте, связанном со сбором полюдья, «рекоша дружина Игореви: «Отроци Свеньлъжи изоде-лися суть оружьем и порты, а мы нази. Пойди, княже, с нами в дань, да и ты добудеши и мы». И послуша их Игорь, иде в дерева в дань [...] и насиляше им и мужи его» [ПВЛ, 26—27]. Здесь дружина князя Игоря названа мужами, дружинники воеводы Свенельда — отроками; это разли-чение, видимо, неслучайно: отроками именовались и дружинники воеводы более позднего вре-мени — Яня Вышатича. Но и сама лексика, выделение мужей и отроков в дружине, весьма ар-хаична и свойственна {326} славянской (праславянской) традиции [Иванов, Топоров 1984]. На-конец, в наиболее раннем летописном известии о руси, непосредственно примыкающем к ле-генде о призвании князей, говорится о том, что у Рюрика были «два мужа, не племени его, но боярина» (Аскольд и Дир — [ПВЛ, 13]).
Само по себе это сопоставление муж (княжой муж)/боярин характерно для древнерус-ских источников [Ключевский, т. VI, 108—109; Львов 1975, 212; Свердлов 1983, 199—203]; от имени «великих князь и великих бояр» заключается договор 911 г. мужами Олега, «великий князь» Игорь «и князи и боляри его и людье вси рустии» упоминаются в преамбуле договора 944 г., «бояре и русь вся» — в договоре Святослава с греками 971 г. Насколько аутентичной можно считать эту договорную лексику и не зависела ли она от работы позднейших переводчи-ков договоров и т. п.?
Само слово боярин (болярин) — тюркское заимствование, при этом традиционное возве-дение его к болгарскому источнику не вполне удовлетворительно, слово имеет более широкие тюркские параллели [Фасмер, т. 1, 203—204; Менгес 1979, 83—87; Львов 1975, 215—217]. Ко-гда оно могло быть воспринято славяно-русской средой? Наиболее очевидным тюркское влия-ние было при Святославе — об этом свидетельствует быт и даже внешний облик князя (тюрк-ская прическа и т. п. в описании Льва Диакона и «Повести временных лет»): в эпоху Святослава широко распространяются в дружинной среде и другие тюркские обычаи. Это естественно, ибо именно этот князь наиболее последовательно реализовал давние претензии русских правителей на хазарское наследие, разгромив самый каганат. Но вместе с тем нельзя не напомнить, что рус-ские князья претендовали на титул хакан еще в IX в. — эти претензии сохранялись киевскими князьями вплоть до Ярослава Мудрого. Когда на протяжении первых двух столетий славяно-русско-тюркских контактов был воспринят термин бояре для обозначения высшей знати, ска-зать трудно, но в систему социальной (дружинной) лексики он вписывается по крайней мере в эпоху Святослава. Князь посылает к императору в качестве послов «лучших мужей», в тексте же договора говорится о «боярах и руси всей». Очевидно, что мужи — бояре (боляре) относятся к высшей, наиболее приближенной к князю старшей дружине, отроки — к младшей [Ключев-ский, т. VI, 108—109; Свердлов 1983, 44—48]. Такое различение старшей и младшей частей, «мужей» и «отроков», в дружине русов проводится уже у Ибн Фадлана, видевшего эту дружину в Болгарии на Волге в 920/921 г. [Калинина 1995].
В полном виде иерархия русской дружины описывается в летописи в связи с эпохой кня-зя Владимира; князь «пакы творяше людем своим: по вся неделя устави на дворе в гридьнице пир творити и приходити боляром и гридем, и съцьскым, и десяцьскым, и нарочитым мужем» [ПВЛ, 56]. {327}
В списке дружинников — «людей» Владимира представлены все этнокультурные ком-поненты, присущие древнерусской дружинной культуре: боляре; гридь — специализированный термин скандинавского происхождения, обозначающий именно боевую дружину, телохраните-лей князя [Фасмер, т. 1, 458; СлРЯ XI—XIV вв., вып. 2, 389]; сотские, десятские, нарочитые мужи — славянская терминология (имеющая и книжные параллели — ср. Завадская 1990). Б. Д. Греков заметил, что гридь и гридница упоминаются в связи с Киевом единственный раз, при описании пиров Владимира: он считал, что эта скандинавская терминология занесена из Новгорода варягами Владимира [Греков 1959, 278]. Действительно, следующее известие, поми-нающее гридей, связано с Новгородом, где Ярослав раздает им тысячу гривен, а в Киев отцу посылает две тысячи [ПВЛ, 58]. Судя по тому, что гриди здесь — дружина сына киевского кня-зя, можно предполагать, что бояре Владимира отличались от гридей как старшая дружина от младшей: для позднейшей традиции характерно упоминание гридей (гридьбы) вслед за боярами (огнищанами: ср. [ПСРЛ, т. 1, стб. 380; СлРЯ, вып. 1, 389; Насонов 1951, 43—44]).
Существенно, что при широком наборе дружинных терминов в списке Владимировых «людей» отсутствует сама русь, упоминаемая еще в договоре Святослава. Очевидно, что в Кие-ве и вообще на юге это слово в эпоху Владимира уже имело расширительный смысл: «Русская земля» понималась как хороним уже в договорах с греками Олега и Игоря; в этническом смыс-ле к русским людям, во всяком случае при Владимире, относились и представители тех племен, которых он поселил в южнорусских городах: среди них были «муже лучшие [...] от словен, и от кривичь, и от чюди, и от вятичь [...] бе бо рать от печенег» [ПВЛ, 54]. Войско, которое вывел Владимир против печенегов в 992 г., называлось, как и разноплеменные воинства первых рус-ских князей, русью, но собственно княжеская дружина, очевидно, должна была описываться уже специализированными терминами.
Несколько иной была ситуация на севере, в Новгороде, о чем можно судить уже по со-бытиям эпохи Ярослава. После того как князь с помощью новгородцев утверждается в Киеве, он дает им «Русскую правду». В первой же главе словенин-новгородец уравнивается в правах с русином [ПРП, вып. 1, 77]: в случае убийства «аще будеть русин, любо гридин, любо купчина, любо ябетник, любо мечник, аще изъгои будеть, либо словенин, то 40 гривен положити на нь». Кого следует понимать под русином? С. В. Юшков считал, что горожанина, в отличие от сель-ского жителя словенина; М. Н. Тихомиров думал, что киевлянин таким образом противопос-тавлен новгородцу. Понимание первой статьи во многом зависит от того, считать ли перечень социальных рангов, приведенный вслед за поминанием русина, вставкой [ср. Черепнин 1965, 133—134], фрагментом, не имеющим прямого отношения к руси [Ловмяньский {328} 1985, 202—203], или видеть в этом списке детализацию понятия русин [Лебедев 1987]. Очевидно, правы А. А. Зимин [ср. ПРП, вып. 1, 86] и Г. С. Лебедев, считающие, что гридин, купчина, меч-ник, а возможно, и изгой относятся к собирательному понятию русин (ср. «вся русь» и т. п.), — вынесение собирательного понятия в начало списка, как уже говорилось в связи с перечнями этнонимов, вообще характерно для средневековых текстов. Речь, таким образом, идет о княже-ской дружине, прежде всего — о княжеской администрации: те же этнокультурные компонен-ты, характерные для Севера Восточной Европы, присутствуют в списке — скандинавская тер-минология (см. о слове ябетник — [Фасмер, т. 4, 538—539]) сочетается со славянской.
Однако, как верно отмечал еще Л. В. Черепнин [1965, 133—134], однозначного противо-поставления княжеской киевской дружины новгородцам в «Русской правде» нет: к русинам могли принадлежать и дружинники новгородского происхождения. Это было подтверждено данными новгородских раскопок, интерпретированными В. Л. Яниным: в частности, на одной из цилиндрических деревянных пломб (из напластований 973—1051 гг.), которыми запечаты-вались мешки с данью, собранной на Новгородчине, наряду с княжеским знаком и мечом была вырезана надпись, поминающая мечника — представителя младшей дружины. Находки пломб на новгородских усадьбах свидетельствуют об активном участии самих новгородцев (прежде всего боярской знати: в Правде Ярославичей упоминается уже тиун боярский) в сборе и рас-пределении дани [Янин 2001].
Более того, о широком значении термина русин, означающего отнюдь не только киевско-го дружинника, свидетельствует то, что и сама «грамота», данная Ярославом новгородцам, на-зывается «Правда рускаа» [НПЛ, 176]. Это подтверждало вхождение Новгорода в правовую сферу — и территорию — Русского государства. Об этом вхождении Новгородской земли в Русскую землю в широком смысле свидетельствуют и ранние источники, в том числе Констан-тин Багрянородный, относивший Новгород/Немогард к внешней Росии. К еще более ранней эпохе относится свидетельство «Повести временных» лет об уставе, данном Олегом утвердив-шимся в Киеве новогородцам, которые должны были платить дань варягам «мира деля».
Главной силой, реализующей и сохраняющей эту правовую традицию, была княжеская власть и дружина: очевидно, что из этого источника активно черпали информацию составители летописи (среди информаторов был упомянутый воевода Янь Вышатич; составитель «Повести временных лет» пользовался также княжеским архивом, откуда он получил тексты договоров с греками).
В процессе утверждения и расширения договорных отношений между русью и славяна-ми — окняжения племенных территорий — имя Русь распространилось на подвластные князю земли и восприни-{329}малось там прежде всего в качестве политонима Русская земля, чему способствовала исходная социальная окраска слова русь, как обозначения княжеской дружины. Распространение этого названия перекрывало и разрушало племенные традиции.
Одновременно русская дружина интенсивно впитывала различные этнокультурные им-пульсы, прежде всего славянские, ассимилируясь в славянской (восточноевропейской) среде. При этом на славянскую архаическую (половозрастную) социальную лексику (мужи/отроки и т. п.) наслоилась иноязычная (бояре/гриди), основанная на том же различении старшей и млад-шей дружины. Показательно, что эти заимствованные социальные термины, воспринятые сла-вяно-русской средой, прочно закрепились в древнерусской традиции: они были необходимы для строительства новых «надплеменных» государственных отношений настолько же, насколь-ко необходимо было объединяющее все подвластные новому государству структуры имя Русь.
Показательно также, что заимствования в сфере социальной лексики и т. п. не зависели прямо от «физического» присутствия носителей той или иной традиции среди представителей заимствующей стороны: конечно, присутствие норманнов в русской дружине X в. ощутимо не-сравненно больше, чем присутствие «хазар» (выходцев из степи), но «хазарские» заимствова-ния относились как раз к обозначению высших социальных рангов (каган, бояре), в то время как скандинавские были связаны с младшей дружиной (и дружиной в целом — русь). Видимо, хазарская традиция была актуальна для Руси не только в связи с претензиями на хазарское на-следие, но и в связи с тем опытом государственного строительства, который позволил хазарам объединить разноэтничные земли (о том, насколько осознанным было стремление к синтезу различных этнокультурных традиций у правителей раннего Средневековья см., например: [Ли-таврин 2000, 19]).
Отношения участвующих в этнокультурном и государственном синтезе сторон, как мы видели, не сводились к «завоеванию» и «покорению». Для начала русской истории (и в лето-писном изображении, и в реконструируемых договорных отношениях руси и славян) характер-но стремление к праву, правде, исчерпанию конфликтных ситуаций. Недаром «Русская правда» Ярослава, данная новгородцам после их конфликта с варягами, в первой же главе уравнивает в правах русина — княжеского дружинника — и словенина: варяги в последующих главах оказы-ваются в положении заморских гостей, нуждающихся в специальной защите.
В этих противоречивых и исторически изменчивых отношениях с хазарами, варягами и Византией выкристаллизовывалось в IX—XI вв. самосознание руси — русского народа. Объе-динению славянских племен, Новгорода и Киева, под эгидой русских (варяжских по происхож-дению) князей способствовало, очевидно, то обстоятельство, что эти раз-{330}розненные и на-селившие Восточную Европу разными путями племена сохраняли общеславянское самосозна-ние (напомним об общеславянском самоназвании словен новгородских). Эта же общеславян-ская основа способствовала распространению у восточных славян единого названия русь. Сла-вяне и русь — княжеская дружина — объединились в Среднем Поднепровье против власти Ха-зарского каганата при Олеге. На славян и русскую дружину опирались Владимир и Ярослав Мудрый в решительные для Руси моменты истории: пришлые варяги становились враждебны-ми чужаками. Наконец, славяне и русь объединялись в совместных походах на греков — внеш-ние и внутренние факторы способствовали их консолидации в единый народ с единым само-сознанием.
Можно сказать, что варяги и хазары целиком «реализовали» себя в ранней русской исто-рии, приняв участие в этнокультурном синтезе, который привел к становлению Русского госу-дарства и культуры. Изучение исторических основ этого синтеза — задача, актуальная для по-нимания не только прошлого России, но и ее настоящего.
ВЫБОР ВЕРЫ И КРЕЩЕНИЕ РУСИ.
ЭТНОКОНФЕССИОНАЛЬНАЯ СИТУАЦИЯ
В ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЕ КОНЦА X В.
Создание единой надплеменной идеологии — единого «закона» — было одной из важ-нейших задач государственного строительства, наряду с утверждением политической власти и экономического контроля над «племенными» землями через сеть городских поселений. Уже говорилось, что Владимир Святославич, достигший единовластия в Русской земле, завершает борьбу за власть общегосударственной религиозной реформой. Государственный культ языче-ских богов учреждается в Киеве, где был установлен целый пантеон богов, и в Новгороде, где был поставлен идол верховного бога Перуна, очевидно, воплощавший главенство Киева: рели-гиозная реформа, таким образом, охватывала всю Русскую землю.
Однако учрежденный Владимиром в Киеве «межплеменной» пантеон, включающий бо-гов славянского и иранского происхождения, едва ли мог представлять собой реальное средо-точие религиозного культа, собрание богов с дифференцированными функциями. Действитель-но, функции божеств этого синкретического пантеона дублировались и пересекались — Хорс и Дажьбог воплощали солнце, Дажьбог и Стрибог «простирали» благо (бог — праслав. заимство-вание из иранского со значением ‘доля, благо’ — ср. богатство и т. п.), Симаргл, если сопос-тавлять его с иранским Сэнмурвом, вообще «выпадал» из высшего «божественного» уровня, будучи химерическим существом, собакой с птичьими крыльями, вестником богов, но не пер-сонажем одного с ними «ранга». Вместе с тем летописный список богов вряд ли был искусст-{331}венной конструкцией древнерусского книжника — летописные списки имен (этнонимов, антропонимов) вообще отличались, как уже говорилось, особой точностью передачи традиции и особой структурой, когда список начинался с главного (обобщающего) персонажа и т. д.
Существенно вместе с тем, что структура всего летописного текста, посвященного дея-ниям Владимира, ориентирована на вполне очевидный библейский образец — летописец срав-нивает Владимира с царем Соломоном: вслед за описанием пантеона он обращается к мотиву женолюбия князя и перечисляет жен и наложниц Владимира, «эпическое» число которых со-перничает с гаремом иерусалимского царя. В Библии прегрешение Соломона связано как раз с тем, что «во время старости Соломона жены его склонили сердце его к иным богам [...] И стал Соломон служить Астарте, божеству Сидонскому, и Милхому, мерзости Аммонитской» (3 Цар. 11, 4—5). При этом летописец противопоставляет библейского царя русскому князю: «Мудр же бе, а наконець погибе; се же бе невеголос, а наконець обрете спасенье» — принял крещение. Мотивы женолюбия и учреждения «пантеонов» приводятся в летописи и Библии в разном по-рядке — это может означать, что летописец не прямо следовал библейскому образцу, а, опира-ясь на него, интерпретировал русскую реальность. Трудно сказать, влияло ли происхождение Владимировых наложниц на состав пантеона; во всяком случае, обычай брать жен из среды по-коренных народов и волостей был свойствен правителям раннегосударственных образований (включая ближайшее к Руси — Хазарию). Однако «законные» жены Владимира — бывшая

 
Выбор веры князем Владимиром. Прием болгарских послов. Миниатюра Радзивиловской летописи {332}
греческая монахиня, чешки и болгарка — были христианками. Так или иначе, можно полагать, что введенный князем пантеон в целом оставался чуждым и непонятным и для Киева, и для Ру-си, в отличие от традиционной еще «балто-славянской» пары Перуна и Волоса, которыми кля-лись русь и словене во время заключения договоров с греками, равно как и в отличие от хри-стианства, уже широко распространявшегося на пути из варяг в греки.
Между тем этот пантеон действительно должен был служить средоточием культа, при-чем в его самых крайних и жестоких проявлениях, свойственных культу варварских государств: успехи этих государств, в первую очередь воинские победы, отмечались кровавыми жертво-приношениями, что должно было происходить и в Киеве. Под 983 г. летопись упоминает побе-ду Владимира над ятвягами — балтским племенным объединением в бассейне Немана. Князь «иде Киеву и творяше требу кумиром с людми своими и реша старци и боляре: «Мечем жребий на отрока и девицю; на него же падеть, того зарежем богом». Жребий, видимо, не случайно вы-пал на «чужого» — сына варяга-христианина, вернувшегося на свой киевский двор из Царьгра-да: варяг был чужим уже и в этническом и в конфессиональном смысле. Варяг, естественно, воспротивился кровавому обычаю, но государственная «треба» должна была быть сотворена: отец и сын — варяги-христиане — стали первыми русскими мучениками. Конечно, повествова-ние о мученической смерти варягов-христиан (равно как и описание пантеона Владимира) при-надлежит христианину-летописцу, составлявшему еще Начальный свод, если вообще не отно-сится к самым ранним пластам русского летописания — предполагаемому Д. С. Лихачевым «Сказанию о распространении христианства на Руси»; но слова варяга о Владимировых богах — «не суть то боги, но древо», самый традиционный для полемики против язычников мотив, — имели особый смысл в отношении к синкретическому киевскому пантеону. Смысл этот был по-нятен не только киевской христианской общине — Хорс и Симаргл должны были оставаться деревянными истуканами и для русских язычников.
«Эксперимент» с языческой реформой оказался для Владимира началом «выбора веры».
Сказание о выборе веры князем Владимиром, помещенное в «Повести временных лет» под 986 г., по-разному и не без противоречий трактуется в историографии: естественно, первым делом исследователи учитывают то очевидное обстоятельство, что «выбор веры», или, в более широком смысле, диспут о вере — это распространенный средневековый книжный сюжет с достаточно явными византийскими истоками и даже предполагаемым иудейским влиянием (см. сопоставление летописного сюжета с «выбором веры» хазарским каганом в еврейско-хазарской переписке: [Архипов 1995, 17 и сл.]). Не менее очевидно и то, что участники сюжета, хвалящие каждый свою веру перед Владими-{333}ром, — «болъгары веры бохъмиче» (волжские болгары — мусульмане, чтящие Бохмита — пророка Мохаммеда), «немцы от Рима», «жидове козарьстии» и, нако-нец, грек-«философ» — были реальными «партнерами» Руси в эпоху раннего Средневековья.
Сам сюжет вводится летописцем во вполне исторический контекст. Под 985 годом рассказывает-ся о походе Владимира с Добрыней на волжских болгар (союзником Руси здесь впервые оказываются торки-огузы). Поход рисуется победным, с болгарами заключается мирный договор, но вместо поло-женных жертв по случаю победы описывается приход болгарских послов: «Придоша болъгары веры бохъмиче, глаголюще, яко: «ты князь еси мудр и смыслен, не веси закона; но веруй в закон нашь и по-клонися Бохъмиту». Установление договорных отношений с Болгарией Волжско-Камской имеет свое продолжение: болгары проповедуют ислам. Владимир для них действительно не ведает «закона», ибо закон — это Священное Писание, строго регламентированный религиозный культ. На Руси такого куль-та не существовало.
Вопросы Владимира к послам об их законе соответствуют контексту летописи: язычник Влади-мир рисуется «побежденным женской похотью», поэтому его прельщает мусульманский рай, но отвра-щает обрезание, запрет есть свинину и особенно пить вино («Руси есть веселие пити...» — ведь пиры с дружиной были важной чертой государственного быта). Но посольство болгар очевидно соответствует и общеисторическому контексту — контексту традиционных исторических связей Киева в X в.: через бол-гар, в частности, поступает на Русь (в обход Хазарии) восточное серебро и осуществляются связи с ис-ламским Востоком, державой Саманидов и Хорезмом. Характерно для летописных прений о вере, что посольство приписывается не неким «абстрактным» агарянам или измаильтянам, но имеет конкретный этноконфессиональный адрес, как и другие партнеры Руси. Первое ответное посольство для «испытания веры» Владимир, по летописи, также посылает «в болгары», и послы наблюдают «скверные дела» при богослужении в мечети. Этому летописному известию есть, казалось бы, параллель в собственно ислам-ских источниках: у арабского автора XI в. ал-Марвази (и более позднего персидского писателя XIII в. Ауфи) рассказывается о посольстве русского князя к хорезмшаху. Правда, в описании мусульман рус-ские, конечно, избрали ислам; более того, ал-Марвази сообщает, что до того русы обратились в христи-анство (300 г. хиджры — 912/913 гг.), но эта религия лишила их воинственного духа, и они обратились к исламу, чтобы вести священную войну [см. Новосельцев 1988, 68 и сл.]. Естественно, что восточные ав-торы должны были свидетельствовать об успехах ислама в отношении языческой Руси (и иудейской Ха-зарии с точки зрения летописца-христианина) так же, как христианские — начиная с патриарха Фотия в IX в. — об успехах христианства. Прямое перенесение этих известий в область исторических реалий не-правомерно. {334}
Соответственно и исторический «реализм» летописного сюжета о «выборе веры» в кон-кретный исторический момент и его связь с конкретными конфессиональными задачами и ре-лигиозной политикой Русского государства отнюдь не очевидны. Даже наиболее «привязан-ные» к историческому контексту X в. хазарские евреи оказываются под сомнением как реаль-ные участники диспута, ибо Хазария уже разгромлена Святославом, и на вполне риторический вопрос Владимира о том, где находится их земля, те вынуждены устами летописца отвечать, что «предана бысть земля наша хрестеяном», явно имея в виду Палестину, а не Хазарию [ПВЛ, 40]. Соответственно, к евреям не было и посольства для испытания веры, и это обстоятельство даже позволило исследователям летописного сюжета, в том числе издателям «Повести времен-ных лет» [ПВЛ, 454, 614], предположить, что мотив спора с хазарскими евреями — позднейшая вставка. Правда, последующая речь грека-Философа продолжает антиудейскую полемику, на-чатую самим Владимиром, и это наводит на мысль о реальности иудейско-хазарского посольст-ва. С не меньшим основанием можно догадываться, однако, что именно эта антииудейская по-лемика, свойственная византийской литературе и унаследованная литературой древнерусской, «породила» мотив еврейского посольства к Владимиру в русской летописи и т. д.
В отличие от иудеев (и даже греков), которым в принципе не свойственно было миссио-нерство, немцы, как и вся латинская церковь, действительно были чрезвычайно активны на этом поприще, постоянно соперничая с греками на славянских землях. Мотив этого соперниче-ства — вариант прений о вере — был известен уже Житию Мефодия (и, стало быть, древнерус-ской литературе): моравский князь Ростислав отправляет в начале 860-х гг. посольство к импе-ратору Михаилу III со словами: «соуть в ны въшьли оучителе мнози крьстияни из влах и из грек и из немьць, оучаще ны различь» [Успенский сборник, 192]. Эти слова достаточно точно пере-дают реальность времен миссии Кирилла и Мефодия, когда отношения между собственно Ри-мом — итальянцами-влахами, немцами и греками были напряженными [Флоря 1981, 97, 147]. Однако не повлияла ли эта кирилло-мефодиевская традиция на русскую летопись и не оказы-ваются ли немцы в Киеве такой же «риторической фигурой», какой могут быть и хазарские ев-реи?
Видимо, нет, потому что посольство именуется «немцами от Рима». Может быть, так в летописи описан «синкретический образ» латинянина? Характерно в этом отношении антила-тинское послание митрополита Никифора Владимиру Мономаху, где говорится о том, что по-сле того как немцы завладели «старым Римом», истинно верующие оставили город и там рас-пространилась «немецкая прелесть» [Понырко 1992, 71]. В другом послании тот же автор отно-сит падение истинной веры в Риме к эпохе Великого переселения народов — вандальскому за-воеванию: «Потом же покорени быша римляне, иже латина наричется, от {335} уандил, иже на-рицаются немцы» (там же, 74). Далее следует разоблачение пагубных латинских обычаев. Не случайно эти обычаи возводятся к вандалам — они были еретиками, арианами. Смысл этих ис-торических экскурсов в том, чтобы показать, что истинная вера осталась с истинными римля-нами — ромеями-греками, жители «старого Рима» олатинились и даже онемечились. В «Повес-ти временных лет» этого смысла нет, в космографическом введении к летописи римляне и нем-цы — явно отдельные народы (наряду с фрягами, венецианцами и прочими включенные в со-став волохов).
Вероятно, что слова «немцы от Рима» отражают ту реальную историческую обстановку, которая сопутствовала времени выбора веры и крещения Руси, когда германские императоры, начиная с Оттона I (962 г.), овладели Римом, подчинили своему влиянию пап (по летописи, немцы пришли из Рима «от папежа») и вступили в конфликт с Византией: в этом конфликте они стремились заручиться поддержкой Руси [Назаренко 2001, 391 и сл.]. А. В. Назаренко ус-матривает в летописном известии о немцах из Рима сведения о посольстве от Оттона II (которое датирует 982/983 г.) и даже в самом летописном диалоге с немцами видит намек на неудачную миссию Адальберта, присланного из Германии епископом на Русь еще в 961 г., — недаром Владимир отсылает послов со словами, что «отци наши сего не прияли суть». Едва ли можно, впрочем, рассматривать летописный сюжет вне греко-латинской (и греко-иудейской) полемики: ср. упрек того же митрополита Никифора латинянам, что свои обычаи они не могут объяснить Писанием и Преданием, «но от немец прияли суть» [Понырко 1992, 74].
Показательно, что структура самих прений о вере — слов, произносимых послами, — предполагает описание пищевых запретов: они приводятся в речах болгар и иудеев и относятся к числу обязательных объектов полемики с иноверцами в древнерусской литературе. В полеми-ке с латинянами наиболее остро переживались как раз расхождения в области пищевых запре-тов и поста. Это неприятие чуждых этноконфессиональных обычаев, прежде всего в сфере по-вседневной обрядности, характерно для «бытового» уровня формирующегося религиозного сознания: традиционное противопоставление своего и чужого было более понятным, чем раз-личия в религиозных догматах. Владимир, по летописи, также резко реагировал на чуждые пи-щевые запреты, но, скорее, речь в его отповеди немцам идет о латинском «законе» в целом. От-ветные посольства князя к болгарам, немцам и грекам призваны испытать их «закон», и отсут-ствие «красоты» в богослужении отвращает послов, пришедших «в Немци». Тогда послы идут далее «в Греки» и возвращаются на Русь, пораженные красотой греческого богослужения. По-казательно, что маршрут летописного посольства не включает Рим — послы не следуют по пу-ти из варяг в греки, а идут напрямую «в Нем-{336}ци», а затем в Царьград, в чем также можно усматривать в летописи отражение исторических реалий второй половины X в. — они следуют путем немецких миссионеров. Конечно, эти реалии погружены в контекст традиционной поле-мики (доходящей до религиозных наветов в отношении мусульман), но историческая актуаль-ность самого выбора веры — греческого или латинского обряда, «обретение» веры в Византии или крещение от немецких миссионеров — в начальной истории христианства на Руси и в на-чале княжения Владимира представляется достаточно очевидной.
Соответственно, более пристального внимания заслуживает и конкретно-историческая характеристика иудейского посольства — «жидове козарьстии», тем более, что это едва ли не единственный случай в древнерусской (и византийской) литературе, когда говорится об иуда-изме хазар (или в Хазарии — ср. [Чекин 1994]; ср. о полемике с иудеями Константина Филосо-фа перед лицом хазарского кагана: [Архипов 1995, 17 и сл.]). Следует отметить, что термин «жидове, жиды» не имел в древнерусском языке уничижительного оттенка, который он приоб-рел в русском языке XIX в.: этот этникон является праславянским и восходит к латинскому эт-ноконфессиональному обозначению иудеи; в XII в. в Киеве существовал квартал, где жили ев-реи, именовавшийся «Жиды» и «Жидовские ворота». Уничижительное значение этот термин приобрел в результате длительных этноконфессиональных конфликтов, но летописный «выбор веры» был, скорее, образцом этноконфессионального диалога (насколько этот диалог был воз-можен в раннем Средневековье). Признание иудеев в том, что «их земля» — Иерусалим — «предана хрестеяном», было воспринято исследователями летописи как свидетельство позднего происхождения всего мотива иудейского посольства: действительно, Иерусалим был захвачен христианами-крестоносцами в результуте Первого крестового похода в 1099 г. Это соображе-ние, однако, не может быть принято по двум причинам. Во-первых, прения о вере включены не только в «Повесть временных лет», но и в Новгородскую первую летопись и, стало быть, име-лись уже в Начальном своде 1095 г. Во-вторых, крестоносцы были латинянами, и сам Первый поход состоялся в период греко-латинской (и русско-латинской) полемики, обострившейся по-сле разделения латинской и греческой церквей в 1054 г. Как уже говорилось, прения о вере вы-держаны в традиции греко-латинской (и греко-иудейской) полемики, и едва ли захват кресто-носцами Иерусалима мог интерпретироваться летописцем как передача города христианам, тем более что город был отвоеван не у иудеев, а у мусульман. Скорее, в летописных прениях о вере речь идет о традиционных «имперских» притязаниях Византии на Святую землю: в «Речи Фи-лософа» и говорится о том, что иудейской землей завладели «римляне». Значит, в мотиве о ха-зарских иудеях летопись следует ранней традиции, а не конструкции начала XII в. {337}
Ныне, после открытия письма еврейско-хазарской общины г. Киева, датируемого X в. [Голб, Прицак 2003], представляются очевидными местные киевские истоки этой традиции. Иногда считаются даже неслучайными слова летописца о хазарских иудеях, которые заявляют, что сами слышали о приходе болгар и немцев к Владимиру. Это, конечно, свойственный лето-писным прениям о вере риторический прием, ибо, по летописи, следом за иудеями является Философ, которого присылают греки, и также говорит о дошедших до них слухах: правда, Фи-лософ «слышал» лишь о немецком и болгарском посольствах — тогда Владимир сообщает ему о посольстве иудеев и в ответ выслушивает «Речь Философа», содержащую антииудейскую по-лемику. Вопреки распространенному мнению [ср. Макарий, т. 1, 230 и сл.; Топоров 1995, 517 и сл.], активность иудеев не могла сравниться с миссионерской деятельностью латинян и му-сульман уже потому, что миссионерство было не характерно для иудейской традиции (что вер-но отмечал еще Татищев). К историческим «реалиям» X в., тем самым, можно относить упоми-нание самих «жидов козарьстих», даже их участие в «диспуте» при дворе Владимира, но едва ли их посольство-«миссию».
Речь не идет, таким образом, об исторической реальности прений о вере в Киеве накану-не крещения Руси (хотя и отрицать возможность такого диспута также нет прямых оснований). Можно, однако, утверждать, что «прения о вере» относятся к раннему пласту русской летопис-ной традиции и отражают исторические основы формирующегося русского самосознания — представления о месте Руси уже в мире цивилизации, а не в «племенном» мире Восточной Ев-ропы.
***
Выбор Руси, как уже отмечалось, был в общем предрешен — столетие регулярных меж-государственных отношений Руси с Византией на пути из варяг в греки, осевой магистрали Ру-си, и крещение в Константинополе «росов» и княгини Ольги во многом предопределяли «выбор веры», культурную и государственную ориентацию Руси в целом. Очевидно, что русских кня-зей (как и крестителя болгар Бориса) устраивала византийская традиция главенства «светского» правителя над церковным владыкой при видимой взаимодополнительности двух властей в са-мой Византии [ср. Принятие христианства, 240—241; Чичуров 1990]. Но в самом акте принятия крещения обращают на себя внимание собственно русские традиции: князь принимает решение, созвав «бояр своих и старцев градских» — дружину; бояре, побывавшие у греков и пораженные красотой церковной службы, советуют князю принять «закон греческий», как сделала его бабка Ольга. Тогда Владимир спрашивает бояр: «Где крещение приимем?», — и получает ответ: «Где ти любо». Это совещание с дружиной (старшей дружиной — боярами) {338} предшествует «Корсунской легенде» — повествованию, приведенному под 988 г., о походе Владимира на Херсонес и крещении в этом греческом городе. Вопрос о том, где следует принять крещение, обычно связывают с последующим летописным известием о противоречивых преданиях: «не сведуща право» говорят, что князь крестился в Киеве, Василеве или других местах [ПВЛ, 50].
Вместе с тем вопрос Владимира к дружине мог означать и иное: Ольга, согласно ПВЛ, приняла крещение в самом Царьграде. Здесь нельзя не вспомнить о летописном известии, отно-сящемся именно к этому эпизоду: Ольга, по этому известию, была недовольна приемом в Царь-граде, как унизительным для нее. Не суть важно, насколько была действительно унижена кня-гиня (Константин Багрянородный описывает ее прием как традиционную церемонию византий-ского двора с дарами и т. п.); ясно, что крещение в Константинополе так или иначе демонстри-ровало зависимость вновь обращенного от Византии. По летописи, Владимир выбрал иной — традиционный для Руси — путь: военную кампанию. Он захватывает Корсунь и требует у ца-рей Василия и Константина сестру Анну в жены, иначе, грозит князь, он захватит и Царьград. Эти действия целиком соответствуют принципам русской военной дипломатии Х—ХI вв.: так и Игорь остановился на Дунае в 944 г., границе Византии, ожидая заключения выгодного догово-ра. Цари требуют, чтобы Владимир крестился, и князь добивается, таким образом, сразу двух преимуществ: он становится свойственником царей и получает крещение как победитель, а не как проситель. А. А. Шахматов [1906] справедливо писал, что Корсунь заменил для Владимира недостижимую (идеальную) цель военных предприятий первых русских князей — сам Царь-град. Мотив женитьбы на царевне в покоренном городе также можно считать «архетипиче-ским» для древнерусской традиции, особенно для преданий о Владимире — ср. его женитьбу на полоцкой княжне Рогнеде в покоренном Полоцке. Власть над правительницей воплощает власть над покоренной землей (вспомним архаический скифский миф о браке Геракла и змее-ногой богини, от которого произошли цари скифов), но Владимир добивается от греков иных благ. Женившись на Анне, князь возвращает Корсунь Византии в качестве свадебного дара — вена. Конечно, политическая реальность была более сложной, чем это изображалось летопис-цем, следующим собственным установкам христианского просвещения; так, в «Повести вре-менных лет» использован и традиционный агиографический мотив крещения после чуда: со-мневающийся Владимир слепнет и прозревает лишь после принятия христианства по настоя-нию царевны Анны. Это напоминает книжные мотивы иного происхождения, где тот же князь склоняется к христианству благодаря увещеваниям благочестивой жены — в древнеисландской Саге об Олаве Трюггвасоне, а также данные Кембриджского документа об обращении хазар-ского полководца {339} под влиянием жены-иудейки. А. Поппэ [1987] иначе реконструирует корсунский эпизод: Владимир призван был в поход на мятежный Херсонес, присоединившийся к восстанию Варды Фоки, как союзник Византии, за что он получает — вместе с крещением — право на руку багрянородной принцессы. Так или иначе, представление о крещениии как о культурном завоевании Руси имело глубочайший исторический смысл. Заслуживает особого внимания еще один летописный мотив, который также традиционно относится к литературным стереотипам. Когда Владимир вернулся с царицей и греческими попами в Киев и велел кре-ститься в реке всему народу, «людье с радостью идяху, радующееся и глаголюще: «Аще бы се не добро было, не бы сего князь и боляре приняли» [ПВЛ, 53]. Естественно предполагать, что христианство было принято прежде всего в интересах и по настоянию правящих верхов русско-го государства. Но два обстоятельства заставляют понимать взгляды летописца как конкретно-исторические, а не просто «книжные».
 
Десятинная церковь. Реконструкция Н. А. Холостенко
Во-первых, отказ князя и бояр от языческих культов — разрушение капища и низверже-ние кумиров — практически лишало эти культы смысла, т. к. князь в славянской дохристиан-ской религии был и верховным жрецом (ср. значение слова *къnezъ: [ЭССЯ, вып. 13, 200]). Владимир сам «учредил» тот пантеон, который затем ниспроверг. Очередное обращение соци-альных верхов к новому культу, очевидно, {340} было не столь уж необычным для киевлян, тем более, что христианская община уже с середины X в. существовала в Киеве. Низвержение ку-миров, однако, описывается в летописи как церемониальный государственный акт, символизи-рующий отказ от прошлого. Когда князь вернулся в Киев из Корсуня, «повеле кумиры испров-рещи, овы исещи, а другие огневи предати. Перуна же повеле привязати коневи к хвосту и вле-щи с горы по Боричеву на Ручай, 12 мужа пристави тети жезльемь. Се же не яко древу чюющю, но на поруганье бесу [...] Влекому же ему по Ручаю к Днепру, плакахуся его невернии людье, еще бо не бяху прияли святого крещенья». Владимир повелевает спустить Перуна вниз по Днепру и не давать идолу пристать к берегу, пока он не достигнет порогов — покинет пределы Русской земли. Столь же демонстративно расправляется с идолом Перуна в Новгороде княже-ский дядька и воевода Добрыня. Источник летописи и, стало быть, того пафоса, с которым низ-вергал кумиров Владимир, очевиден: это Ветхий Завет, деяния пророков и праведных царей — ср. с летописным зачином деяния иудейского царя: «И изрубил Аса истукан ее, и сжег у потока Кедрона» (3 Цар. 15, 13) и т. п. Двенадцать мужей, бьющих жезлами кумира, напоминают о символических числах — двенадцати апостолах, равно как и о двенадцати сыновьях Владими-ра, посаженных им в городах всей Руси сразу после крещения — в тех городах, где стали стро-иться церкви и которые стали центрами распространения не только политической власти рус-ских князей, но и христианства.
Этот акт — очередная государственная реформа — естественно должен был сопровож-даться распространением новой государственной религии. С ним связано второе и несравненно более важное, чем низвержение кумиров, обстоятельство крещения — становление церковной организации, учреждение митрополии, строительство церквей. Первый каменный храм, возве-денный Владимиром в 996 г. — церковь Богородицы — была прозвана Десятинной, ибо князь велел дать на содержание клира десятину от своего имения. В этом акте проявилась специфика русского христианства: дело в том, что в Византии, откуда была заимствована церковная орга-низация и откуда прибыли на Русь священники, церковная десятина была неизвестна. Десятина должна была идти на содержание служителей культа согласно ветхозаветной традиции — зако-ну, установленному пророком Моисеем. Это позволило некоторым исследователям (Г. М. Ба-рац, Г. В. Вернадский) усматривать в установлении русской десятины влияние хазарских иуде-ев. В действительности сходство русской и хазарской традиций имеет, скорее, более глубокое, «типологическое», сходство и не сводится к заимствованиям. В летописи Владимир прямо со-поставлен с ветхозаветным царем Соломоном — и как «женолюбец» и как строитель Храма — первой каменной церкви; при обращении к новой религии этот князь, как и его предшественник в «выборе веры» — правитель хазар Булан, пря-{341}мо повторявший ветхозаветные деяния Моисея, также следовал ветхозаветному образцу. Древнерусские реалии в сюжете о Владимире как Соломоне, строителе первого храма, просвечивают сквозь ветхозаветную лексику даже там, где русский книжник, казалось бы, целиком следовал библейской традиции. Пожалование деся-тины церкви Богородицы от княжеского имения и городов находит соответствие в архаичной экономической системе Русского государства X в., где княжеское «имение» складывалось из его личного хозяйства и из даней, а дань шла с подвластных князю городов [Флоря 1992, 16]. На укрепление этой власти над городами была направлена и политика самого Владимира Свя-тославича, после крещения Руси раздавшего главные русские города своим сыновьям. Можно считать установление древнерусской десятины примером «реального» вклада ветхозаветной традиции в формирующуюся русскую церковную организацию, равно как и примером творче-ского восприятия высокого образца, целенаправленного поиска в Священном Писании конст-руктивных основ для строительства собственной культуры.
Распространение под эгидой княжеской власти церковной организации в главных цен-трах Руси возымело достаточно быстрые последствия. Можно сомневаться в радости, с кото-рой, согласно летописи, киевляне и все русские люди приняли крещение. Но совершенно оче-видно, что культура всей Руси претерпела кардинальные изменения прямо на рубеже X и XI веков. Происходит своеобразный «культурный переворот».
После крещения Руси князем Владимиром на всей территории государства развернулся процесс трансформации традиционной языческой культуры. Археологические источники по-зволяют наблюдать воздействие этого фактора не только на уровне высокой книжной культуры, провозглашающей рождение «нового народа». Это относится к христианизации русской дерев-ни.
«Диалектные» различия сохранялись в традиционной культуре русской деревни. Однако не менее показательны общерусские тенденции в развитии погребальной обрядности и этапы трансформации погребального обряда на сельских кладбищах ХI—ХII вв. Массовый археоло-гический материал свидетельствует о необратимых переменах в духовной культуре всего насе-ления Древней Руси: на рубеже X и XI вв. обычай кремации умерших повсюду сменяется обря-дом ингумации. Эти перемены затрагивают не только городские некрополи, где языческий об-ряд погребения под курганом исчезает сразу после крещения, но и сельскую глубинку, где кур-ганный обряд сохраняется, но умерших уже хоронят, а не сжигают. Показательно, что «пра-вильный» христианский обряд — ингумация в могильных ямах головой на запад — распро-страняется в первую очередь в пределах Русской земли в узком смысле — княжеском домене в Среднем Поднепровье, с центрами в Киеве, Чернигове и Переяславле, там, где возникли в XI в. первые рус-{342}ские митрополии. В других районах христианизация обряда была замедлен-ной — сначала умерших стали хоронить не в могилах, а на поверхности земли («на горизонте») под курганами: с XII в. распространяется обряд погребения в могильных ямах, а к концу этого столетия начинают исчезать курганные насыпи.
Такая эволюция обряда — важнейшее свидетельство того, что христианские идеи, связанные с представлениями о посмертном будущем и спасении души распространяются среди населения древней Руси ненасильственным путем. В меньшей степени христианизация затрагивала общинные обряды — календарные и семейные, связанные с «посюсторонним» бы-тием: эти обряды — «пиры и игрища» — и были главным «предметом обличения» в древнерус-ских поучениях против язычества и основанием для обвинения в «идолопоклонстве» и двоеве-рии [Аничков 2003].
Очевидно, что неофитами довольно активно воспринимались обряды, связанные с инди-видуальной эсхатологией, «спасением души», Страшным Судом и т. п.: впечатление, произве-денное сценами Страшного Суда, — традиционный мотив, связанный с обращением языческих князей, в том числе Владимира Святого (см. [ПВЛ, 48]); в Саге об Олаве Трюггвасоне этот нор-вежский конунг также принял крещение после того, как увидел на Руси сновидение со сценами райского блаженства и адских мук; согласно саге, именно он уговаривал Владимира креститься (см.: [Джаксон 1993, 138—139]). Оба мотива — древнерусский и скандинавский — восходят к византийским реалиям: для оглашенных — готовящихся принять крещение — отводилось ме-сто в западной части храма, где росписи воспроизводили сцены Страшного Суда и адских мук.
Восприимчивость неофитов к этим сценам и мотивам понятна. Язычество, особенно первобытные племенные культы, было в принципе ориентировано на «посюстороннее» благо-получие коллектива (рода, племени), но с разрушением традиционного племенного быта, ста-новлением государства, включением индивида в совершенно иные социальные связи проблема индивидуальной судьбы, в том числе загробной, становилась все более актуальной. Ответ на вопрос об этой судьбе давали князь и его дружина, епископ и христианство, а не язычество. При этом, как говорилось выше, погребальный культ, прежде всего большие княжеские курга-ны, воплощал те религиозные тенденции, которые были свойственны Русскому государству в дохристианский период: поэтому важными государственными актами, наряду с основанием церквей, было описанное под 1044 г. христианское перезахоронение останков князей Ярополка и Олега при Ярославе Мудром и последующее (1072) перенесение в Вышгород останков (мо-щей) Бориса и Глеба — первых святых князей, покровителей Русской земли при Ярославичах и т. д. Традиционный княжеский культ утверждался на новых — христианских основаниях. {343}
РУССКОЕ ГОСУДАРСТВО И РУССКИЙ НАРОД В Х—XI ВВ.
Конфессиональный фактор, определявший общие тенденции развития русской культуры и русского самосознания в XI и последующие столетия, не был отделен от государственного, что было осознано и подчеркнуто русскими писателями XI — начала XII в., начиная с Иларио-на. Крестителями Руси и ее первыми святыми были князья. В похвальном слове Ольге в «По-вести временных лет» (и Начальном своде) говорится о «русском познанье к Богу» и о том, что княгиню «хвалят рустие сынови (в Начальном своде сказано «рустие князи и сынове») аки на-чалницу ибо по смерти моляше Бога за Русь» [ПВЛ, 32]. В летописной «памяти» князю Влади-миру (под 1015 г. — годом его кончины) говорится, что его «память держать русьстии людье» — «новии людье, просвещени Святымь Духомь»: русский народ был «новым» — обращенным в христианство — народом; «племенные» различия, в соответствии с которыми противопостав-лялись русь и словене в X в., равно как региональные («кыяне», новгородцы и т. п.) и социаль-ные («рустие князи и сынове») преодолевались сознанием этого этноконфессионального един-ства.
XI век был веком подведения итогов тех весьма бурных процессов этнокультурного взаимодействия и синтеза, которые проходили на Руси в IХ—Х вв. Итоги эти осознавались са-мими носителями русской культуры — прежде всего деятелями христианского просвещения Руси — как возникновение нового народа (ср. «Слово о Законе и Благодати» Илариона), «ново-избранных людей Русской земли» («Память и похвала князю Владимиру» Иакова Мниха). Наи-более последовательным воплощением этого осознания — самосознания русского народа — стала «Повесть Временных лет». И это осознание не было результатом отстраненного взгляда «далекого от народа» книжника.
Само крещение Руси следует признать «итогом» государственного — социально-экономического — развития, которое было необходимым внутренним условием распростране-ния христианства и формирования новых культурных и этнических связей. Единые тенденции, пронизывающие развитие духовной и материальной культуры всей Руси, особенно очевидны в той области, которая оказывается часто вне рассмотрения собственно «культурных» проблем — в «массовом материале», археологии и истории русских городов Х—ХIII вв.: единая планиров-ка с выделением детинца и посада, единый усадебный способ застройки, единые традиции в развитии ремесла и т. п. (см. обобщающие труды: [Древняя Русь. Город, замок, село; Древняя Русь. Быт и культура; Из истории русской культуры. Т. 1]), объединяющие Киев и Новгород, Смоленск и Суздаль, Ростов и Псков, свидетельствуют о расцвете всей сети древнерусских го-родов с середины XI в. Формирование этой структуры также обнаруживает общие для Руси противоречивые {344} тенденции этнокультурного развития: городская сеть не замыкалась в рамках отдельных земель, но сельское ремесло свидетельствует о возникновении региональной культурной специфики. Речь идет об изготовлении сельскими ювелирами массовой продукции — женских украшений — височных колец, отличающихся в разных регионах по форме. Прото-типы этих колец в X в. не имели строгой региональной и племенной приуроченности, но с XI—XII вв. их ареалы совпали с ареалами тех восточнославянских племен, которые были упомяну-ты Нестором в космографическом введении к «Повести временных лет». Это позволило еще А. А. Спицыну атрибутировать курганные древности XI—XII вв. «племенам» вятичей, криви-чей, радимичей, словен и т. д. (см. сводку — [Седов 1982]). При этом сам курганный обряд практически лишился прежних «племенных» черт: исчезли традиции сопок и длинных курга-нов, повсюду распространились полусферические курганы с трупоположением. Существенно, что ареалы «племенных» височных колец не совпадают в целом с границами древнерусских зе-мель и княжеств — формирование этнодиалектных зон не связано напрямую со становлением новых политических границ (ср. [Насонов 1951; Древнерусские княжества X—XIII вв.]). Иссле-дователи процессов этнического самосознания в раннесредневековой Руси отмечали, что в ле-тописных записях, относящихся к XI в., «исчезли обозначения каких-либо территорий или групп населения по их племенной принадлежности. Их заменили производные от наименования города — административного центра данного княжества, района или волости» [Рогов, Флоря 1982, 110; Флоря 1995, 12]. Это означает, что племенное самосознание ушло в прошлое — для носителей этнодиалектных различий важнее была территориально-политическая («администра-тивная») принадлежность и, в более широком смысле, принадлежность к «новому» русскому народу.
Уже в начале XI в. в «Правде» Ярослава Мудрого русин был противопоставлен словени-ну как представитель княжеской администрации жителю Новгорода и одновременно уравнен с ним в правах. Соответственно с XI в. Русская земля, Русь уже не противопоставляются восточ-нославянским «племенам», как это было в X в. (ср. упомянутые данные Константина Багряно-родного). В весьма содержательной монографии о становлении этнического самосознания сла-вянских народов авторы раздела, посвященного Руси, отмечают, что «Нестор не нашел... особо-го названия» для Руси как новой этнической общности. «Если Козьма Пражский проводил раз-личия между Bohemi и Bohemia, а Галл между Poloni и Polonia, то для Нестора, как и для его предшественников, “Русь” и “Русская земля” — это одновременно обозначение и особого госу-дарства, и особого народа» [Рогов, Флоря 1982, 116]. Ключевский [1987, т. 1, 213] писал в связи с этим, что «пробуждавшееся чувство народного единства цепялось еще за территориальные пределы земли, а не за национальные особенности народа». Отметим, что подобным обра-{345}зом русские книжники воспринимали не только Русь: также в русских летописях упот-ребляются и названия «Литва» и «Литовская земля» и т. п. [ср.: НПЛ, 358], обозначающие не только страну и народ, но и войско, возглавляемое князем (вплоть до эпохи Грозного ср.: [По-пов 1973, 93]). Это не снимает проблему собственно Руси, но помогает понять взгляды русского книжника. Напомним, что исходно название русь относилось именно к княжеской дружине, в расширительном смысле — к войску в целом.
А. А. Шахматов справедливо отмечал, что еще в ХI—ХII вв. живо было представление «о том, что имя Руси — это имя княжеской дружины, княжеских бояр и вообще правящих вер-хов» [Шахматов 1908, 324]. «На юге поляне получили имя Руси, широко распространяющееся затем всюду, куда проникает княжеский данщик, где садится княжеский дружинник» [там же, 327]. Такому распространению имени Русь в этническом, географическом и государственном смысле способствовали и его этническая нейтральность и его социальный — дружинный — смысл. То общерусское самосознание, выразителем которого стал Нестор-летописец, преодоле-вало племенную обособленность, выстраивая «иерархию» этнических связей: от частно пле-менных до этногосударственных — таково отождествление полян с русью — надплеменных (общеплеменных, связанных с представлением о славянской общности) и конфессиональных — принадлежности к христианскому миру; самосознание становилось самопознанием [ср. Трубец-кой 1995, 105 и сл.; Толстой 2000]. Сформировавшееся в XI в. этногосударственное значение имени Русь, Русская земля было не только естественным и заданным летописцу, но и вклю-чающим «национальные особенности»; в задачи Нестора входило выяснение происхождения этой Руси, что он и сделал с той глубиной и ответственностью, благодаря которым начальная летопись стала основой этнического и исторического самосознания и самопознания Руси и рус-ского народа. С крещением и просвещением — восприятием книжного славянского языка — на Руси, по словам Нестора, стали жить «новые» люди, «русские люди», сформировался новый русский народ.
Распад единого Древнерусского государства в XII в. и формирование самостоятельных древнерусских княжеств и земель — Черниговской, Смоленской, Новгородской, Владимиро-Суздальской, Галицко-Волынской — сопровождалось, как уже говорилось, выделением «диа-лектных» различий в традиционной культуре древнерусской деревни. В современной историо-графии, особенно в постсоветский период, популярны стали старые идеи, высказывавашиеся еще Грушевским и другими историками, о том, что эти различия, наряду с политическими гра-ницами, свидетельствуют о формировании новых народов — русских, белорусов и украинцев. Однако диалектные различия в целом не соотносятся с этническими территориями будущих восточнославянских наро-{346}дов и присущи также каждому отдельному региону, где эти эт-нические территории формировались: «кривичские», «вятичские» и «словенские» древности выделяются на территории Великороссии, «дреговичские» и «радимичские» — в Белоруссии и т. д.
Представления о единстве Русской земли и «русской» (православной) веры сохранялись в самосознании населения средневековых земель и княжеств и после монголо-татарского наше-ствия. Начало формирования этнических различий и становление новых восточнославянских народов происходило далеко за пределами древнерусской эпохи, в условиях новой социальной и политической реальности — в эпоху становления Московского царства и консолидации вос-точнославянских этносов под властью Литвы и Речи Посполитой [ср.: Флоря 1995].
В XI в. в пределах единого древнерусского государства — Руси завершилось формиро-вание раннесредневековой этнической общности — руси, русского народа, русских людей, рус-ских — в средневековых источниках, древнерусской народности — в традиционых терминах современной историографии. На основе предшествующего этнокультурного синтеза была соз-дана новая единая культура, способная не только вступать в диалог (договорные отношения) с иными государствами и культурами и воспринимать инокультурные влияния, но и создавать собственные культурные ценности.
РУСЬ И «ВСИ ЯЗЫЦИ»
Русь уже в космографическом введении к «Повести временных лет» противопоставляет-ся неславянским племенам. Летописец подытоживает данную им историю расселения и «этни-ческую» историю славян уже с позиций своего времени — рубежа XI и XII вв.: традиционные «племенные» этнонимы сочетаются в этом «итоговом» списке с «областными» обозначениями, но главное — что их объединяет между собой и противопоставляет иноплеменникам: «Се бо токмо словенескъ языкъ в Руси: поляне, деревляне, ноугородъци (но не словене. — В. П., Д. Р.) полочане, дреговичи, северъ, бужане, зане седоша по Бугу, послеже же велыняне. А се суть инии языци, иже дань дають Руси: чюдь, меря, весь, мурома, черемись, мордъва, пермь, печера, ямь, литва, зимигола, корсь, норома, либь» [ПВЛ, 10].
Важнейшая особенность этого списка в том, что Русь противопоставлена «иным язы-цем» и связана cо «словенским языком» не только в государственном, но и в этническом плане. Эта непосредственная связь русского государственного и этнического самосознания свойствен-на истории Руси [ср.: Рогов, Флоря 1982, 114; Толстой 1982, 242] и России вплоть до наших дней. {347}
 
Народы Восточной Европы в IХ—ХII вв. (Муравьев А. В., Самаркин В. В. Историческая география эпохи феодализма. М., 1973. С. 79)
Список данников Руси включает, как правило, ее непосредственных соседей: о первых четырех народах, так или иначе участвовавших в событиях древнейшей русской истории, уже говорилось. Чудь сохраняла тесные отношения с Русским государством; в начале XI в. часть чудских земель вошла в его состав, Ярослав Мудрый основал на чудских землях город Юрьев (Тарту) наряду с другим Юрьевом — на юге, на р. Рось, обозначив, таким образом, пределы своего государства. Этникон чудь, как уже говорилось, означал в древнерусской традиции и все «чужие» финно-угорские народы, поэтому неясно, относились ли упо-{348}минания чудских микротопонимов в древнерусских городах вроде Чудина двора в Киеве или Чудского конца в Ростове к выходцам из прибалтийской чуди — предков эстонцев — или представителям других финно-угорских народов.
Культура финно-угорских народов действительно, по данным археологии, имела харак-терные черты, которые в глазах раннесредневековых славян могли сближать эти народы: в ча-стности, для финно-угров характерен племенной убор, включающий женские бронзовые укра-шения с многочисленными привесками, издающими шум при ходьбе, — т. н. шумящими при-весками. Такие привески находят в древнерусских городах и курганных древностях Севера
 
Шумящие привески — женские украшения мери (Финно-угры. С. 277) {349}
Восточной Европы, и они считаются признаком участия «чудских» племен в этнических про-цессах, проходивших в пределах Древнерусского государства. В частности, в Юго-Западном Приладожье, в зоне древнейших контактов прибалтийских финнов, славян и скандинавов (Ла-дога), в X в. формируется специфическая культура приладожских курганов, включающая все три этнических компонента в контекст относительно единой обрядности: исследователи спорят о том, можно ли связывать финский компонент в этих курганах с весью или он относится к осо-бой группе — «приладожской чуди». В целом финно-угорский субстрат автохтонное население севера Восточной Европы — участвовал в сложении древнерусской народности, в процессах межплеменной и межэтнической консолидации, присходивших в период древнерусской коло-низации северных просторов в X и последующих столетиях (ср.: [Рябинин 1997, Макаров 1999]).
Активно участвовала в этих процессах весь, считающаяся предком прибалтийско-финского народа вепсов: как уже говорилось, она была быстро ассимилирована в районе Бело-озера — центра древнерусской колонизации, где весь являлась, по летописи, «первым насель-ником». Ее соседом на Верхней Волге была меря, по языку относящаяся к поволжским финнам и родственная мордве и черемисам-марийцам (сближаются и этнонимы меря и мари). Форми-рование культуры мери связывают с процессами миграции, затронувшими всю Восточную Ев-ропу в конце VII в., когда прослеживается, в частности, инфильтрация балтов на Среднюю Оку и передвижение финского населения в Волго-Окское междуречье. C IX в. наиболее обжитые мерей регионы плодородного Волго-Окского междуречья стали центрами древнерусской коло-низации — и ассимиляции мери [Леонтьев 1996; Рябинин 1997, 149 и cл.]: вероятно, ей при-надлежал Чудской конец в Ростове, где меря названа первым «насельником».
Сходную судьбу имела и мурома, поволжско-финский народ, близкий по культуре со-седней мордве: предполагают, что предками обоих народов были носители городецкой культу-ры, распространенной в Поочье в раннем железном веке (VII в. до н. э. — начало н. э.). В V—VIII вв. на Средней Оке формируется культура т. н. рязанско-окских могильников, носители которой обитали на городецких городищах, но составляли два этнокультурных компонента с разными погребальными обрядами, один компонент относят к местным волжским финнам, дру-гой — к балтам, мигрировавшим из верховьев Оки (где еще в Средние века был известен балтcкий народ голядь). Эта миграция балтов (как уже говорилось в главе VII), была связана с общими передвижениями эпохи Великого переселения, в том числе и с распадом балто-славянской общности. Влияние балтcкой культуры усматривают как в раннесредневековом кос-тюме поволжских финнов, в том числе мордвы, включающем харак-{350}терные для балтов головные венчики, шейные гривны и др., так и в языковых заимствованиях, в том числе в сфере духовной культуры: так, имя мордовского бога-громовника Пурьгине-паз отражает балтское имя громовержца Перкунас (имя славянского Перуна также родственно балтийскому — громо-вержец был балто-славянским божеством).
 
Погребения муромы (Финно-угры. С. 284)
Мордва, волжско-финский народ, разделяющийся на две этнографические группы — эр-зя и мокша, — видимо, был упомянут под этим этниконом иранского происхождения, извест-ным со времен Иордана, Константином Багрянородным в X в. (гл. 37): он свидетельствует, что Мордия — земля мордвы — самая отдаленная из известных ему земель (отстоит на десять дней пути от земли печенегов) и что «росы» проникают туда, равно как в Хазарию и к черным болга-рам, по реке Днепр (глава 42 — от Среднего Поднепровья по Десне на Оку?). Городища, сели-ща и могильники мордвы в междуречье Волги, Оки, Цны и Суры известны на протяжении всего 1-го тыс. н. э.; различия в ориентировке погребенных на севере и юге этой территории, видимо, свидетель-{351}ствуют о формировании этнографических групп мордвы во второй половине 1 го тыс. н. э., одна из которых — эрзя, упомянута под именем арису в письме царя Иосифа. Во второй половине 1-го тыс. у мордвы, судя по находкам сошников, распространяется пашенное земледелие. На власть над этим регионом претендовали в X в. Хазария, позднее — Русь, к дан-никам которой была причислена мордва в летописи. Однако упоминание Константином Багря-нородным Мордии наряду с Хазарией, Росией, Булгарией и др. самостоятельными землями мо-жет свидетельствовать о независимости мордвы. Лишь к XIII в. часть мордовских земель вхо-дит в состав Нижегородского княжества.
 
Костюм мордвы VIII—IХ вв. (Финно-угры. С. 294)
Черемись, упомянутая среди данников Руси между муромой и мордвой, — иноязычное название марийцев, самоназвание которых — мари — так же, как и название мордва, имеет иранское происхождение (его {352} вероятное значение — ‘юноша, молодой человек’); под тем же названием ц-р-мис марийцы упомянуты как данники Хазарии в письме Иосифа, так их звали и чуваши — потомки волжских болгар, но происхождение этого древнего названия неясно. Считается, что предками марийцев были носители дьяковско-городецкой культуры раннего же-лезного века, населявшие Среднее Поволжье в нижнем и среднем течении Ветлуги, Вятки и нижнем течении Суры. В середине 1-го тыс. н. э. в эти районы левобережья Волги проникают племена т. н. азелинской культуры, потомки носителей ананьинской культуры раннего желез-ного века; результатом взаимодействия этих этнокультурных групп стало, по некоторым пред-положениям, сложение двух этнографических (субэтнических) групп марийского народа — горных марийцев на правобережье Волги и луговых на левобережье. Их материальная культура свидетельствует о развитии скотоводства (коневодства), в меньшей мере — земледелия, о свя-зях с салтовской (хазарской) и волжско-болгарской культурами. {353}
Летописный этноним пермь относится к группе народов, которую в современной тради-ции принято именовать пермскими или прикамскими финнами: это предки коми-пермяков, ко-ми-зырян и удмуртов. Само древнерусское наименование этой группы связано со средневеко-вым хоронимом Биармия — легендарной земли, изобилующей серебром и мехами где-то на крайнем севере Восточной Европы и известной с IX в. (англосаксонский «Орозий короля Альф-реда») и позднее, по рассказам исландских саг. Положение перми в летописном списке — вслед за поволжскими финнами — очевидно указывает на их размещение в Прикамье. Самоназвание
 
Костюм марийцев IХ—Х вв. (Финно-угры. С. 298)
обоих народов коми восходит, возможно, к прауральской общности и означает ‘человек, муж-чина’; то же значение имеет и самоназвание удмурт, но оно восходит к группе древних иран-ских (праиранских или драже индоиранских) заимствований в финских языках (от иранских слов со значением ‘смертный’ — ‘человек’) и родственно названию (иноназванию) мордвы, а также, по-видимому, мери, муромы и марийцев [Попов 1973, 102 и сл.; Напольских 1997, 49]. Прикамье в раннем железном веке занимала ананьинская культура; к концу 1-го тыс. н. э. здесь формируются вымская, родановская и поломская культуры, носители которых считаются соот-ветственно предками коми-зырян, коми-пермяков и удмуртов. Вымские племена (в бассейне р. Вымь) были охотниками и скотоводами, обитающие в верховьях Камы предки коми-пермяков занимались подсечным земледелием, охотой и рыбной ловлей, у удмуртов основным занятием было земледелие (первоначально — подсечное). Упоминаемая среди данников Руси печера относится, видимо, к субэтнической группе коми-зырян, живущей на р. Печора, или к северосамодийским народам.
Прямых свидетельств о подчинении поволжских и пермских финнов Руси (за исключе-нием мери), равно как и о даннических отношениях, о которых говорит летопись, практически нет. Исключение составляет находка подвески с древнерусским княжеским знаком (т. н. знак Рюриковичей), с одной стороны, и скандинавским символом (молотом Тора), с другой, из Рож-дественского могильника в Пермской области, которая могла принадлежать представителю ме-стной верхушки коми-пермяков, связанной торговыми или данническими отношениями с Ру-сью [ср. Крыласова 1995].
Среди данников Руси в «Повести временных лет» не упомянута и угра или Югра: ранее она причислена к народам «Афетова колена». Уже сам этникон свидетельствует о том, что этот народ был родствен уграм-венграм и его носители обитали на противоположной оконечности финно-угорского ареала, в Зауралье, на «прародине» праугорской общности. Это были обские угры, к которым относятся народы ханты и манси. После миграции венгров из Зауралья на за-пад в середине 1-го тыс. н. э. продолжался распад угорской общности: выделяются {354} куль-туры, приписываемые субэтническим группам южных (потчевашская культура в южных лес-ных районах Прииртышья) и северных (Нижнее Приобье) хантов, в Приуралье — группы ман-си. О сходстве этнонимов манси и мадьяр уже говорилось: древний этноним ханты восходит к прафинно-угорским словам со значением ‘род, большая семья, общность’. К памятникам югры в Европейской части России относят поселения морских зверобоев и святилища (в том числе на о. Вайгач [Хлобыстин 1992]) с многочисленными жертвоприношениями бронзовых, серебряных
 
Древности угров Западной Сибири. Потчевашская культура (Финно-угры. С. 326) {355}
и железных вещей IX—XIII вв., свидетельствующих о связях Заполярья с Русью (прежде всего Новгородом) и др. странами Северной Европы, Прикамьем и Западной Сибирью; эти находки напоминают рассказы саг о Биармии. Продолжалась и дифференциация прасамодийской общ-ности: в Среднем Приобье на основе кулайской культуры сер. 1-го тыс. дон. э. — сер. 1-го тыс. н. э. формируется релкинская культура, приписываемая южносамодийскому народу селькупам («лесным» или «земляным людям») и т. д. В начале 2-го тыс. н. э. северные самодийцы-оленеводы — ненцы (чье имя значит «настоящий человек») — проникают на север Европей-ской части, где ассимилируют часть «югры» (см. систематическое изложение данных археоло-гии по финно-угорской проблеме: Финно-угры и балты в эпоху Средневековья. 1987; данные языкознания — [Хайду 1985; Напольских 1997]).
В летописи (под 1096 г.) приведен характерный рассказ о новгородце, пославшем «отро-ка»-дружинника за данью к печере: отрок дошел до Югры, язык которой «есть нем» — то есть непонятен русским — и которая «соседит» с Самоядью. Так русские называли самоедов-самодийцев: возможно, этот этноним родствен названию саамов, но древнерусская форма са-моядь вызывает ассоциации с людоедами и прочими народами-монстрами на краю ойкумены [Напольских 1997, 83—84]. Вопреки ссылке на «немоту» югорского языка, новгородец передает рассказ той самой югры о некоем народе, обитающем в горах высотой до неба у лукоморья: они хотят «высечься» из этих гор, но проделали лишь малое оконцо, откуда «молвять, и есть не ра-зумети языку их»; тогда они «кажуть на железо, и помавають рукою, просяще железа; и аще кто дасть им ножь ли, ли секиру, и они дають скорою (мехами. — В. П., Д. Р.) противу». Этот рас-сказ объединяет два сюжета: «исторический», описывающий уже упоминавшуюся «немую» ме-новую торговлю (интенсивные связи бассейна Нижней Печоры и Оби с Русью прослеживаются с XI—XII вв., судя по находкам вещей в святилищах), и «легендарный» — о диких народах, за-ключенных за горами на краю света; не случайно летописец вспоминает в связи с этим легенду об Александре Великом, который запер дикие народы за медными (железными) воротами. Ле-тописное повествование оказывается свидетельством того, что Русь и связанные с ней «языцы» относятся уже к миру цивилизации, ибо еще в середине 1-го тыс. н. э. горами, за которыми бы-ли заперты дикие народы, считался Кавказский хребет; в XI в. это был уже Урал и народы Крайнего Севера.
Даннические и торговые контакты финно-угорских народов, обитающих в богатых пуш-ниной лесах, с Хазарией, Волжской Болгарией и {356} Русью, а до того, уже с VI—VII вв., тор-говые связи с Согдом, Хорезмом и Ираном (Закавказьем) приводили если не к разложению тра-диционного родоплеменного быта у народов Прикамья и Приобья, то к накоплению богатств — сасанидского и византийского столового серебра и монет, среднеазиатских, волжско-болгарских и др. изделий и т. п. [ср. Даркевич 1986; Сокровища Приобья] — и новых культур-ных навыков. Встреча со сложившимися в Восточной Европе государствами и народами долж-на была так же способствовать интенсификации этнических процессов у аборигенов лесной зо-ны, как некогда встреча славян и тюрков с цивилизациями Византии, Ирана и Китая способст-вовала становлению их этнических связей и культур.
Летописный список данников продолжается упоминанием народа ямь — это прибалтий-ско-финская племенная группировка хяме, вошедшая наряду с группой сумь-суоми в состав на-рода финнов. Этот «поворот» от Крайнего Севера (печеры) назад к Прибалтике характерен для циклических раннегеографических описаний. Вместе с тем Северо-Европейский регион был реально объединен тесными этнокультурными взаимосвязями: в частности, в формировании культуры, языка и антропологического облика коми-зырян принимали участие прибалтийские финны, самодийцы контактировали с саамами (др.-рус. лопь) и т. д.
Следующий «цикл» перечисления данников Руси начинает литва. Соперничество с ли-товцами и претензии на господство в Прибалтике, отраженные в утверждении о даннических отношениях с зимиголой — земгалами и корсью — куршами, субэтническими группами латы-шей (наряду с летописной летьголой — латгалами), загадочным племенем норома (нерева, но-рова и т. п. — ср. Неревский конец в Новгороде и предположения о балтском происхождении норомы [Казанский 1999, 415]), прибалтийско-финским народом либь-ливы, характерно для по-литики древнерусского государства. Неясно, насколько прочными и даже реальными были дан-нические отношения: возможно, для представлений о данниках-литве было достаточно лето-писного упоминания о победоносном походе Владимира Святославича на ятвягов, племенное объединение, родственное и пруссам, и литовцам. Тесные контакты прибалтийских народов с русью очевидны в археологических материалах, особенно с XI в. (ср. [Мугуревич 1965]), среди этих материалов есть и привески со знаками Рюриковичей, но они обнаружены попреимущест-ву в женских погребениях и функции их неясны; не установлено также, когда у ливов (равно как у латгалов) распространился древнерусский термин, связанный со сбором дани — pagasts, погост (ср. [Назарова 1986]).
В списке данников Руси, составленном в традициях раннесредневекового «максимализ-ма», не различаются «языки», этнические территории которых вошли в состав Древнерусского государства, в зону {357} древнерусской колонизации и были в основном ассимилированы, как белозерская весь, меря и мурома, принявшие участие в сложении древнерусской народности, и народы, оказавшиеся в даннической зависимости, чья этническая территория не была колони-зована, этническая история продолжалась и привела к формированию современных народов. {358}

ЗАКЛЮЧЕНИЕ
К ПРОБЛЕМЕ ИСТОРИЧЕСКИХ СУДЕБ
НАРОДОВ РОССИИ В ДРЕВНОСТИ
И РАННЕМ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ
Территория современной Российской Федерации была заселена человеком издревле — еще в эпоху нижнего палеолита, предшествующую формированию людей современного физи-ческого типа. Однако она не входила в зону формирования Homo sapiens, проникшего сюда на стадии верхнего палеолита из более южных областей (============ но носители евразийских мужских и женских гаплогрупп, говорившие на доностратических языках (их диалектах), на территории нынешней России 40 - 60 тыс. лет назад уже были; и активно участвовали в формировании позднепалеолитических этносов, особенно важных затем для Европы: П.З.) . Уже в это время материальная культура обитателей разных территорий имела определенные отличия. Однако эти отличия нельзя рассматривать как индикаторы разных этнических совокупностей, поскольку само формирование этнической структуры общества правомерно относить лишь к эпохе становления производящего хозяйства, сопровождавшейся определенной консолидацией коллективов, обитающих на смежных территориях, и одновременно хозяйственным и культурным обособлением таких консолидированных групп населения друг от друга (================== опять, надо теоретически договориться, что этносов в верхнем, позднем палеолите, к примеру - перед мезолитом, не было; шансов на унификацию такой договорённости нет: П.З.) .
На протяжении многих тысячелетий территория современной России находилась вне поля зрения письменных цивилизаций (============== как сказать ?! Уже эпос шумеров намекает на особую роль севера, "горы мрака" в истории. А затем сведений о "стране Гага",Великой Скифии и т.д. в античной литературе обилие; особенно В.Я.Петрухин это почти и проигнорировал: П.З.) и ее этническая история в эту эпоху воссоздается исключительно по археологическим материалам и данным историко-лингвистических реконст-рукций. Подобные построения остаются во многом гипотетичными, но без них невозможно по-нять этническую структуру населения исследуемой территории более позднего времени (вплоть до наших дней), ибо именно тогда формировались основные языковые семьи, представленные в современной России.
Начиная с I тыс. до н. э. об этнической истории этой территории мы можем судить и по письменным данным, оставленным, правда, инокультурными, внешними, наблюдателями. Ком-плексное привлечение разноприродных данных позволяет воссоздать уже достаточно рельеф-ную, хотя и неполную картину.
Исторические судьбы народов России с древнейших времен в значительной мере определялись процессами освоения пространств Северной Евразии — начиная с заселения этих пространств человеком и кончая славянской (русской) земледельческой колонизацией (которая, по В. О. Ключевскому, оказывала сильнейшее влияние на сложение и «характер» русского народа; сведение средневековой Руси к одним славянам провокационно; хотя бы финно-угры и тюрки - болгары и хазары в её формировании и развитии участвовали; условно Рюрика приглашали словени, кривичи, меря и чюдь: П.З.). Это освоение требовало максимального разнообразия культурных навыков и привело к формированию различных хозяйственно-культурных типов — от пашенных земледельцев (известны на землях Руси за тысячи лет до нашей эры, пашенные хотя бы за тысячу лет : П.З.)и {359} кочевых скотоводов в степной и лесостепной зонах до таежных охотников и рыболовов, оленеводов тундры. Соответственно, отношения между этносами, формирующимися в различ-ных хозяйственно-культурных зонах, особенно на стыке этих зон, требовали различных форм взаимодействия, обмена и этнокультурного синтеза, который протекал в довольно противоре-чивых и порой конфликтных формах: таковы традиционно сложные отношения оседлых земле-дельцев и скотоводов, с одной стороны, и кочевников — с другой (ср. главу X).
С эпохи формирования производящего хозяйства в неолите Северная Евразия, прежде всего степная зона и лесостепь, была тесно связана с основными очагами «неолитической революции»: ближневосточным и дальневосточным. Эти связи можно считать парадигмой евразий-ской этнокультурной истории: цивилизации Передней Азии, Средиземноморья и Китая остава-лись для народов Евразии — «первобытной периферии» (см. в книге: [Первобытная перифе-рия]) — средоточием богатств и культурных ценностей. В то же время отчетливый «инокуль-турный» характер древних цивилизаций и свойственное им противопоставление своих культу-ры и этноса «варварам» способствовали формированию и осознанию этнокультурных различий самими «варварами». Возможно, формирование различных хозяйственно-культурных типов и историко-культурных областей в процессе неолитической революции может быть в значитель-ной мере соотнесено с выделением из ностратических праязыков праязыковых макросемей [ср. Арутюнов 1989, 68 и сл.], в том числе индоевропейской, связанной, в конечном счете, с истори-ко-культурной областью скотоводов Евразии. Одновременно формирование хозяйственно-культурных типов способствовало возникновению регулярных отношений обмена частью из-быточного продукта между скотоводами, земледельцами и охотниками и, стало быть, возник-новению устойчивых и разнообразных этнокультурных связей.
Появление уже первой «исторической» (известной по письменным источникам) этно-культурной суперэтнической (включающей несколько этносов) общности — скифов (а затем и сарматов) — очевидно связано как с воздействием мировых цивилизаций, так и с интенсивным экономическим и этнокультурным (в том числе языковым — судя по «скифо-европейским изо-глоссам») обменом с лесостепными и «лесными» соседями(============= скифы уже в античности по цивилизованности признавались древнее египтян: П.З.). Не менее очевиден этот процесс становления суперэтнических общностей и в эпоху Великого переселения народов, когда в результате очередных демографических взрывов на смену ираноязычному массиву в степях Евразии приходит тюркоязычный, а в Центральной Европе из балто-славянской общности выделяются славяне (============ одна из версий; нельзя забывать ностратические истоки; да и пропорции тюрков и славян на средневековых землях севернее Чёрного моря и Каспия требуют уточнений: П.З.). Границы, отделяющие древние государства от наступающих «варваров», были укреплены валами римского лимеса на Западе, Великой китайской стеной на Востоке, «Воротами» Дербента на Кавказе, но оказались проницаемы как для военных вторжений, так и для культурных влияний: {360} прорыв этих границ (как и более раннее военное и культурное взаимодействие киммерийцев и скифов с государствами Древнего Востока: ========== наблюдение верное, но глубина примерно с 4 тыс. до н.э.: П.З.; далее тоже десятки корректировок, но времени на них пока нет) был равнозначен для «варварских» народов прорыву во всемирную историю.

Показательно, что именно тюрки и славяне (=========== нет финно-угров и северных семитов, евреев и особенно арабов, игравших заметную роль в торгово-экономических связях княжений Руси в 7 - 9 вв.: П.З.)— те суперэтнические общности, объеди-нявшие носителей целых языковых семей, которые оказались в непосредственном контакте с мировыми цивилизациями, обрели «суперэтническое» самосознание и самоназвание, засвиде-тельствованные этногенетическими легендами с естественным воздействием библейской тра-диции (для славян — у Нестора-летописца; см. о тюркских этногенетических легендах: [Корог-лы 1972]); последующими рецидивами этого самосознания стали «панславизм» и «пантюр-кизм». Балты, равно как и финно-угры и др. суперэтнические общности, оказавшиеся на пери-ферии, в восточноевропейской и евразийской глубинке, не имели общего самоназвания: у их наименования ученое (кабинетное) происхождение. Соответственно, славянская земледельче-ская колонизация Восточной Европы, импульс которой был дан Великим переселением наро-дов, имела решающее значение для этнических процессов в этом регионе: сохранению обще-славянского самосознания способствовало, в частности, и столкновение с «чудскими» — фин-но-угорскими племенами на севере Восточной Европы; в результате славяне поглотили балт-ский и финский субстрат в междуречье Верхнего Днепра и Верхней Волги. Параллельно проис-ходит тюркизация не только народов евразийской степи, но и части населения Среднего По-волжья и Северного Кавказа.
«Суперэтническое» — этнополитическое сознание было связано и с процессами госу-дарствообразования, когда тюркские каганы считали себя вправе претендовать на власть во всей евразийской степи, а отколовшиеся тюркские племена — болгар, аваров и др. — мятежни-ками; сходным образом русские князья, призванные по договору-«ряду» в словенский Новго-род, считали себя законными правителями всех славян и земель вплоть до Дуная (в политиче-ской стратегии Святослава). Вместе с тем это сознание не было ограниченным «племенным», что позволяло иноплеменным и иноэтничным группам — тюркскому роду Ашина, хазарам (возглавляемым тем же родом), болгарам, наконец, руси, вообще имевшей «надплеменной» дружинный статус, возглавлять разноплеменные объединения и разноэтничные «империи». Давно было отмечено, что правящий слой в раннегосударственных образованиях быстро сли-вался с иноэтничным и подвластным ему большинством, которое, в свою очередь, принимало его наименование как обозначение этногосударственной или этнополитической общности: так было на Руси, в Болгарии Дунайской, где славянское население приняло наименование бол-гары, равно как и в Болгарии Волжской, куда это имя также было занесено извне, из причерно-морских степей; правда, на Средней Волге местное финно-угорское население, подвластное болгарам, было тюркизировано, тогда как на Дунае болгары перешли на славянский язык. Та {361} же тенденция подчинения «племенных» связей государственным намечалась в Тюркских каганатах и в Хазарии, судя по «общехазарской» салтово-маяцкой культуре. Прочность ранне-государственных образований зависела от прочности экономических, политических и этно-культурных связей, в том числе от процессов этнокультурного синтеза, благодаря которым раз-ноплеменное население этих образований могло превратиться в единый народ. Естественной основой процессов этнокультурного синтеза было преобладающее население государства с го-товой системой коммуникации: естественным языком и традиционными этническими (прежде всего суперэтническими) связями, которые должны были использовать и социальные верхи и подвластные низы, и, в той или иной мере, те иноплеменные и иноэтничные группы, которые были включены в общегосударственную систему.
Итак, собственно народы или раннесредневековые народности складывались в пределах формирующихся государств на основе новых государственных (потестарных, политических) связей [ср. Арутюнов 1989, 73 и сл.; Куббель 1988, 164 и сл.], разрушающих традиционные ро-доплеменные отношения. Для создания этих связей необходима была новая унифицированная идеология и писанный закон, а стало быть, письменность вообще: в ранних государствах офи-циальными религиями становятся иудаизм (в Хазарии), христианство (на Руси и в Алании), ис-лам (в Волжско-Камской Болгарии), и ныне считающиеся «традиционными» религиями в Рос-сии. Обращение к мировым религиям было необходимо не только для создания государствен-ного культа, но и для осознания своего места в мире цивилизации и, шире, в мировой истории. «Выбор веры», как и достижения раннесредневековой дипломатии — договоры «варваров» с империей, был ранним историческим образцом этнокультурного (этноконфессионального) диалога — непременного условия существования мировой цивилизации.
Различие исторических судеб раннесредневековых народов, помимо «внешних» геопо-литических обстоятельств, особо значимых в эту эпоху, зависели от степени консолидации — государственной и этнокультурной. Так, хазары, господствующий этнос в Хазарском каганате, не только в идеологическом (как последователи иудаизма), но и в этнокультурном смысле от-личались от окружающего их — даже родственного тюркоязычного — населения Хазарии: осо-бый статус и даже архаичный «кочевой» быт правителя и его окружения, слабая централизация некогда огромной «империи» при ее распаде привели к тому, что и собственно хазарский этнос также распался, в отличие от аланского и волжско-болгарского, которые, очевидно, оказались достаточно консолидированными (чему способствовало противостояние Болгарии и Алании тому же Хазарскому Каганату).
Наконец, дружинная русь, быт которой еще в середине X в. напоминал отчасти быт ха-зарского господствующего слоя (полюдье с объез-{362}дом подвластных территорий), смогла во второй половине столетия распространить свой постоянный контроль над славянскими пле-менными землями (через сеть погостов), а в конце X в. русская княжеская власть утвердилась в городах — центрах славянских «племен» и, соответственно, центрах перераспределения даней и т. п. форм прибавочного продукта. Города стали и центрами обмена экономическими и куль-турными ценностями, этнокультурного синтеза — формирования новой этнокультурной вос-точнославянской общности. Тогда был совершен и акт крещения Руси — уже всей подвластной русским князьям Русской земли, а не господствующего дружинного слоя. Распространение на Руси религии Нового Завета осознавалось русскими раннесредневековыми идеологами (митро-полит Иларион, летописец Нестор) как формирование нового народа, наделенного особой по-тенцией и благодатью [ср. Топоров 1995]: эта идея была противоположна и архаичным автохто-ническим мифам, описывающим происхождение «своего» племени в начале времен как про-должение космогонического акта, и позднейшим историзированным квазимифам, стремящимся удревнить свой народ до времен Августа и Александра. Восприятие мировой религии и библей-ской традиции не только включало «новый народ» в мировую цивилизацию, но и способство-вало формированию нового отношения к «иным языцам» — народам мира — как к единой се-мье, потомкам общего праотца.
Представление о древности и прочности славянского «языка» (народа), равно как и вла-сти русских князей по сравнению с эфемерной властью «находников», отразилось в «Повести временных лет» — в этногенетической легенде о славянах — потомках Иафета, в известиях об исчезновении «обров» без остатка и господстве русских князей над хазарами, а также в легенде об изгнании насильников-варягов и правовом (договорном) происхождении государственной власти. При естественном в средневековую эпоху славяно-русском этноцентризме летописец (и стоявшая за ним государственная традиция) различал равноправных политических партнеров и «племена, иже дань дают Руси». К первым относились сложившиеся государства: Волжская Болгария и «окольные князья» — польский, венгерский и чешский; ко вторым — перечислен-ные неславянские племена севера Восточной Европы. В Руси, действительно, оставался только «словенский язык».
Эта иерархия равноправных партнеров и объектов государственных притязаний — «языков»-данников Руси, конечно, далека от ситуации равноправного этнокультурного диалога, но данники все же имеют свой самостоятельный и «официальный» этнический статус (среди потомков Иафета в русской летописи), отношение к ним отличается от «первобытного» пред-ставления об иноплеменниках как о заведомо враждебных и даже нечеловеческих существах. Их язык перестает быть «немым». {363}
ПРИЛОЖЕНИЕ
ВЫДЕРЖКИ ИЗ ИСТОЧНИКОВ, СОДЕРЖАЩИХ СВЕДЕНИЯ
ОБ ЭТНИЧЕСКОЙ ИСТОРИИ НАРОДОВ РОССИИ В ДРЕВНОСТИ
И РАННЕМ СРЕДНЕВЕКОВЬЕ
1. Мифологические и исторические сообщения о происхождении скифов
Геродот. «История» в девяти книгах.
IV, 5. Как утверждают скифы, из всех племен их племя самое молодое, а возникло оно следующим образом: первым появился на этой земле, бывшей в то время пустынной, человек по имени Таргитай. А родители этого Таргитая, как говорят (на мой взгляд, их рассказ недосто-верен, но они все же так именно говорят), Зевс1 и дочь реки Борисфена. Такого именно проис-хождения был Таргитай. У него родились три сына: Липоксай и Арпоксай и самый младший Колаксай. Во время их правления на скифскую землю упали сброшенные с неба золотые пред-меты: плуг с ярмом, секира и чаша2. Старший, увидев первым, подошел, желая взять их, но при его приближении золото загорелось. После того, как он удалился, подошел второй, и с золотом снова произошло то же самое. Этих загоревшееся золото отвергло, при приближении же третье-го, самого младшего, оно погасло, и он унес его к себе. И старшие братья после этого, по вза-имному соглашению, передали всю царскую власть младшему.
6. От Липоксая произошли те скифы, которые именуются родом авхатов. От среднего Арпоксая произошли именуемые катиарами и траспиями. От самого же младшего из них — ца-ри, которые именуются паралатами. Все вместе они называются сколоты по имени царя; ски-фами же назвали их греки.
7. [...] Так как страна очень велика, Колаксай разделил ее на три царства между своими сыновьями и одно из них сделал наибольшим — то, в котором хранится золото [...].
8. Вот так рассказывают скифы о себе [...], а греки, живущие около Понта, рассказывают следующее: Геракл3, угоняя быков Гериона, прибыл в бывшую тогда пустынной землю, кото-рую теперь населяют скифы. [...] Когда Геракл прибыл [...] в страну, называемую ныне Скифией (здесь его застигли зима и мороз), то, натянув на себя львиную шкуру, он заснул, а кони из его колесницы, пасшиеся в это время, были таинственным образом похищены по божественному предопределению. {364}
9. Когда же Геракл проснулся, он отправился на поиски. Обойдя всю страну, он наконец прибыл в землю, которая называется Гилея. Здесь он нашел в пещере некое существо двойной природы: наполовину ехидну, наполовину — деву, которая выше ягодиц была женщиной, а ниже змеей4. Увидев ее и изумившись, Геракл спросил ее, не видела ли она где-нибудь бродя-щих коней. Она же сказала ему, что лошади у нее и что она ему их не отдаст, пока он с ней не совокупится. Геракл вступил с ней в связь за такую цену. Она откладывала возвращение коней, желая как можно дольше жить в супружестве с Гераклом, а он хотел, получив обратно [коней], удалиться. Наконец она, возвратив [коней], сказала: «Я сохранила для тебя этих коней, забред-ших сюда, а ты дал награду — ведь у меня от тебя три сына. Ты мне скажи, что нужно делать с ними, когда они станут взрослыми, — поселить ли их здесь (в этой стране я сама господствую) или послать к тебе». Так вот она обратилась к нему с таким вопросом, а он, как говорят, на это ответил: «Когда ты увидишь, что сыновья возмужали, ты не ошибешься, поступив следующим образом: как увидишь, что кто-то из них натягивает этот лук вот так и подпоясывается поясом вот таким образом, именно его сделай жителем этой страны. Того же, кто не сможет выполнить то, что я приказываю, вышли из страны. Поступая так, ты и сама будешь довольна, и выпол-нишь мой приказ».
10. Натянув один из луков (до тех пор Геракл носил два лука) и объяснив употребление пояса, он передал лук и пояс с золотой чашей у верхнего края застежки и, отдав, удалился. Она же, когда родившиеся у нее дети возмужали, сначала дала им имена: одному из них — Агафирс, следующему — Гелон и Скиф — самому младшему. Затем, вспомнив о наставлении, она вы-полнила приказанное. И вот двое ее детей — Агафирс и Гелон, которые не смогли справиться со стоявшей перед ними задачей, ушли из страны, изгнанные родительницей, а самый младший из них — Скиф — выполнив все, остался в стране. И от Скифа, сына Геракла, произошли ны-нешние цари скифов. А из-за этой чаши и поныне носят чаши на поясах. Только это мать и придумала для Скифа. Так рассказывают греки, живущие у Понта.
11. Существует и другой рассказ такого содержания, которому я сам больше всего дове-ряю. Скифы-кочевники, живущие в Азии, вытесненные во время войны массагетами, ушли, пе-рейдя реку Аракс5, в Киммерийскую землю (именно ее теперь и населяют скифы, а в древности, как говорят, она принадлежала киммерийцам). При нашествии скифов киммерийцы стали дер-жать совет, так как войско наступало большое, и мнения у них разделились. Обе стороны были упорны, но лучшим было предложение царей. По мнению народа, следовало покинуть страну, а не подвергаться опасности, оставаясь лицом к лицу с многочисленным врагом. А по мнению царей, следовало сражаться за страну с вторгающимися. И народ не хотел подчиниться, и цари не хотели послушаться {365} народа. Первые советовали уйти, отдав без боя страну вторгаю-щимся. Цари же, подумав о том, сколько хорошего они [здесь] испытали и сколько возможных несчастий постигнет их, изгнанных из отечества, решили умереть и покоиться в своей земле, но не бежать вместе с народом. Когда же они приняли это решение, то, разделившись на две рав-ные части, стали сражаться друг с другом. И всех их, погибших от руки друг друга, народ ким-мерийский похоронил у реки Тираса, и могила их еще и теперь видна. Похоронив их, народ та-ким образом покинул страну, и скифы, придя, заняли безлюдную страну.
12. И теперь в Скифии есть Киммерийские стены, есть и Киммерийские переправы, есть и страна с названием Киммерия; есть и Боспор, именуемый Киммерийским [...]
13. Аристей, сын Каистробия, муж [родом] из Проконнеса, сказал в своих стихах, что, одержимый Фебом, он дошел до исседонов, а что выше исседонов живут одноглазые мужи — аримаспы. Над ними живут стерегущие золото грифы, а выше этих — гипербореи, достигаю-щие моря. Кроме гипербореев, все эти племена, начиная с аримаспов, всегда нападали на сосе-дей. И как аримаспами вытесняются из страны исседоны, так исседонами — скифы. Киммерий-цы же, обитавшие у южного моря, под натиском скифов покинули страну.
Перевод И. А. Шишовой
[Доватур и др. 1982, 101—105].
КОММЕНТАРИЙ
1 Здесь, как зачастую и далее, Геродот обозначает местных, скифских, богов именами персона-жей эллинской мифологии, исходя, очевидно, из определенного сходства их характеристик и функций. Поэтому такое отождествление помогает понять сущность упоминаемых божеств. В другом месте сво-его труда (IV, 59) Геродот указывает, что по-скифски Зевс именуется Папай.
2 В этих трех предметах исследователи видят атрибуты тех трех социальных категорий скифско-го общества («родов»), о происхождении которых Геродот повествует ниже. Функциональные характе-ристики этих предметов (принадлежность их, соответственно, земледельцам, скотоводам, воинам и жре-цам) ясно указывают на социальную, а не этническую природу этого членения.
3 Геракл этой версии скифского генеалогического мифа соответствует Таргитаю, фигурирующе-му в варианте, изложенном выше: это первочеловек, родоначальник скифов и их царей.
4 Полузмеиный облик скифской прародительницы указывает на ее хтоническую — связанную с землей — природу. Мотив происхождения скифов от «змееногой богини» — типичный пример автохто-нического мифа. Существует мнение, что фигурирующая здесь дочь реки Борисфен идентична упомяну-той Геродотом в другом месте скифской богине земли и воды по имени Апи.
5 Об идентификации реки Аракс, упомянутой у Геродота, см. в главе III. {366}
Диодор Сицилийский. Историческая библиотека.
II, 43. Они [скифы] сначала занимали незначительную область, но впоследствии, понемногу уси-лившись благодаря своей храбрости и военным силам, завоевали обширную территорию и снискали своему племени большую славу и господство. Сначала они жили в очень незначительном количестве у реки Аракса и были презираемы за свое бесславие; но еще в древности под управлением одного воинст-венного и отличавшегося стратегическими способностями царя они приобрели себе страну в горах до Кавказа, а в низменностях прибрежья Океана и Меотийского озера и прочие области до реки Танаиса. Впоследствии, по скифским преданиям, появилась у них рожденная землей дева, у которой верхняя часть тела до пояса была женская, а нижняя — змеиная. Зевс, совокупившись с ней, произвел сына по имени Скифа, который, превзойдя славой всех своих предшественников, назвал народ по своему имени скифами. В числе потомков этого царя были два брата, отличавшиеся доблестью; один из них назывался Пал, а другой — Нап. Когда они совершили славные подвиги и разделили между собой царство, по име-ни каждого из них назвались народы, один палами, а другой — напами. Спустя несколько времени по-томки этих царей, отличавшиеся мужеством и стратегическими талантами, подчинили себе обширную страну за рекой Танаисом до Фракии и, направив военные действия в другую сторону, распространили свое владычество до египетской [реки] Нила. Поработив себе многие значительные племена, жившие между этими пределами, они распространили господство скифов с одной стороны до восточного океана, с другой до Каспийского моря и Меотийского озера; ибо это племя широко разрослось и имело замеча-тельных царей, по имени которых одни были названы саками, другие массагетами, некоторые аримас-пами и подобно им многие другие1.
Перевод П. И. Прозорова
с дополнениями В. В. Латышева
(Вестник древней истории
1947, № 2, 250—251).
КОММЕНТАРИЙ
1 Излагаемый Диодором вариант предания о происхождении скифов во многом перекликается с двумя рассказами Геродота на ту же тему — мифологическим и «историческим», — но, судя по ряду деталей, от него не зависит и восходит непосредственно к собственно скифской традиции. Здесь отра-жено и другое, по сравнению с Геродотом, — обобщенное — значение названия «скифы», покрывающее и те народы, которые Геродот к скифам не причисляет. {367}
2. ПРЕДЕЛЫ СКИФИИ, ЭТНОПЛЕМЕННАЯ СТРУКТУРА ЕЕ НАСЕЛЕНИЯ И СОСЕДНИЕ С НЕЙ НАРОДЫ
Геродот. «История» в девяти книгах.
IV, 16. Никто точно не знает, что находится выше страны, о которой начато это повест-вование. У меня даже нет возможности расспросить кого-либо, кто утверждал бы, что знает это как очевидец. И даже Аристей, о котором я упомянул незадолго перед этим, даже он в своих стихах утверждал, что дошел не дальше исседонов, но о том, что находится выше, он рассказы-вал по слухам, говоря, что это рассказывают исседоны. Но то, что мы смогли как можно точнее выяснить по слухам, все это будет изложено.
IV, 17. От гавани борисфенитов (она ведь находится в самой середине побережья всей Скифии)1 — от нее первыми живут каллипиды, которые являются эллино-скифами; над ними — другое племя, которое называется ализоны. И они, и каллипиды во всех остальных занятиях подобны скифам, но в отличие от них хлеб они и сеют, и едят, а также лук, чеснок, чечевицу и просо. Над ализонами живут скифы-пахари, которые сеют хлеб не для собственного потребле-ния, а для продажи. Выше этих людей живут невры, а над неврами — земля, обращенная к се-верному ветру, на всем известном нам протяжении безлюдна. Это племена, обитающие вдоль по течению реки Гипаниса, к западу от Борисфена.
18. Если перейти Борисфен, первая от моря страна — Гилея 2, если же идти вверх от нее, — [там] живут скифы-земледельцы, которых эллины, живущие у реки Гипаниса, называют бо-рисфенитами, а самих себя ольвиополитами. Эти скифы-земледельцы населяют землю к восто-ку на протяжении трех дней пути, доходя до реки, название которой Пантикап; в сторону се-верного ветра эта земля простирается на одиннадцать дней плавания вверх по Борисфену. Вы-ше над ними пустыня на большом пространстве. За пустыней живут андрофаги, племя особое и отнюдь не скифское. Страна, находящаяся выше них, уже настоящая пустыня, и никакого чело-веческого племени там нет на всем известном нам протяжении.
19. К востоку от этих скифов-земледельцев, если перейти реку Пантикап, живут уже скифы-кочевники, которые ничего не сеют и не пашут; вся эта земля, за исключением Гилеи, — безлесная. Кочевники эти населяют к востоку на расстоянии четырнадцати дней пути страну, простирающуюся до реки Герра.
20. По ту сторону Герра находится та земля, которая называется царской, и [там] обита-ют скифы самые храбрые и самые многочисленные, которые считают других скифов своими рабами. Доходят они на юге до Таврики, а на востоке именно до того рва, который вырыли сы-новья слепых 3, и до гавани на берегу озера Меотиды, которую называют {368} Кремны4. Часть их [владений] доходит до реки Танаиса. Выше земли царских скифов к северному ветру живут меланхлены, племя иное, не скифское. Выше меланхленов — болота и земля, безлюдная на всем известном нам протяжении.
21. Если перейти реку Танаис, то там уже не скифская земля, но вначале область савро-матов, которые, начиная от самого дальнего угла озера Меотиды, населяют на расстояние пят-надцати дней пути по направлению к северному ветру страну, лишенную и диких, и культур-ных деревьев. Выше их живут будины, занимающие другую область, всю поросшую разнооб-разным лесом.
22. Выше будинов к северу идет сначала пустыня на расстояние более семи дней пути. За пустыней, если отклониться в сторону восточного ветра, живут тиссагеты, племя многочис-ленное и особое; живут они охотой. Рядом с ними в тех же самых местах обитает племя, имя которому иирки. Они также живут охотой [...], а деревья там в изобилии растут по всей стране [...]. Выше иирков, если отклониться к востоку, живут другие скифы, отложившиеся от царских скифов и по этой причине прибывшие в эту страну.
23. До страны этих скифов вся земля, уже описанная мной, представляет плодородную равнину, а дальше земля каменистая и неровная. Если пройти большое расстояние этой неров-ной страны, то у подножия высоких гор обитают люди, о которых говорят, что они все — и мужчины, а также женщины — плешивые от рождения, курносые и с большими подбородками; они говорят на особом языке, но носят скифскую одежду. Питаются они плодами деревьев [...]. Ведь скота у них немного, так как сколько-нибудь пригодных пастбищ там нет. Каждый живет под деревом: зимой — покрыв дерево белым войлоком, а летом без войлока. Их не обижает ни-кто из людей, так как говорят, что они священны. У них нет никакого оружия для войны. Имен-но они разбирают споры соседей, а тот, кто прибегает к ним искать убежища, не терпит ни от кого обид; название этого народа — аргиппеи.
24. Вот до этих плешивых, о земле и о племенах, живущих перед ними, есть ясные све-дения, так как до них добирается и кое-кто из скифов, у которых нетрудно разузнать, а также и у эллинов, как из гавани Борисфена, так и из других понтийских гаваней. А скифы, которые к ним прибывают, договариваются с помощью семи переводчиков, на семи языках 5.
25. Так вот пространство до них — известно, а о том, что лежит выше плешивых, никто не может ничего точно сказать, так как горы высокие, недоступные отрезают [этот край], и ни-кто через них не проходит. Эти плешивые рассказывают, — по-моему, они рассказывают не-достоверное, — что в горах живут козлоногие мужи; а если перейти через этих людей, то живут люди другие, которые спят в течение шести месяцев. Это я отвергаю с самого начала. А о том, что лежит к востоку {369} от плешивых, точно известно, что там живут исседоны; о том же, что находится по направлению к северному ветру, выше плешивых и исседонов, неизвестно ничего, кроме того, что они сами рассказывают [...].
27. [...] А о том, что находится выше них, исседоны говорят — там есть одноглазые люди и грифы, стерегущие золото. Переняв от исседонов, это рассказывают скифы, а у скифов поза-имствовали мы, прочие, и называем их по-скифски аримаспами; ведь словом «арима» скифы обозначают «одно», а словом «спу» — глаз»6 [...]
99. Перед скифской землей лежит Фракия, выступающая в море. От залива, образуемого этой землей, начинается Скифия, и здесь в нее втекает Истр, поворачивая устье навстречу юго-восточному ветру. Начиная от Истра, я буду описывать приморскую часть самой скифской страны с целью измерения. От Истра идет уже древняя Скифия, лежащая к югу в направлении южного ветра до города, называемого Каркинитидой. Далее — от этого города обращенную к этому же морю страну, гористую и выступающую к Понту, населяет племя тавров до полуост-рова, называемого Скалистым; этот полуостров выдается в море, обращенное в сторону восточ-ного ветра. Ведь две стороны границ Скифии обращены к морю. Одна — к югу, другая — к востоку [...]
100. Далее — от Таврики выше тавров и в области, обращенной к восточному морю, — живут уже скифы к западу от Боспора Киммерийского и от Меотийского озера до реки Танаис, которая впадает в наиболее отдаленный угол этого озера. Начиная уже от Истра, в тех областях, которые расположены выше и находятся внутри материка, Скифия ограничена вначале агафир-сами, после неврами, затем андрофагами и, наконец, меланхленами.
101. Следовательно, у Скифии, — так как она имеет четырехугольную форму, а две сто-роны доходят до моря, — равны по величине все стороны: и та, что идет внутрь страны, и та, что простирается вдоль моря. Ибо от Истра до Борисфена — десять дней пути, от Борисфена до Меотийского озера — другие десять; и от моря внутрь страны до меланхленов, живущих выше скифов, — двадцать дней пути. А однодневный путь, как я прикидываю, составляет по двести стадиев. Таким образом длина Скифии в поперечном направлении составляет 4 000 стадиев и в направлении, ведущем внутрь страны, — еще столько же стадиев. Вот такова величина этой земли.
Перевод И. А. Шишовой
[Доватур и др. 1982, 107—111, 139—141]
КОММЕНТАРИЙ
1 Имеется в виду греческий город Ольвия, располагавшийся в низовьях Днепро-Бугского лимана. {370}
2 Название это, греческое по происхождению и буквально означающее ‘Полесье’, прилагают обычно к плавням в низовьях Днепра-Борисфена; существуют, однако, и другие варианты идентифика-ции Гилеи.
3 Этот пассаж — отсылка к содержащемуся в другом месте труда Геродота изложению сюжета, связанного с возвращением скифов из переднеазиатских походов и восходящего, судя по всему, к скиф-скому фольклору. Ров этот локализуют либо на Перекопском перешейке, либо на Керченском полуост-рове.
4 Эта гавань и прилегающее к ней скифское торжище точно не локализованы, но предположи-тельно помещаются где-то в средней части северного побережья Азовского моря.
5 О существующих в научной литературе толкованиях этого торгового пути см. в главе IV.
6 Это толкование представляет типичный пример псевдоэтимологии. Точный перевод названия аримаспы неизвестен, но в нем, без сомнения, присутствует иранский корень aspa — ‘конь’.
3. СВЕДЕНИЯ О НАРОДАХ ЕВРАЗИИ САРМАТСКОЙ ЭПОХИ
Страбон. « География ».
II, 5, 31. От Танаиса и Меотиды непосредственно следуют [страны] по сю сторону Тавра 1, а за ними — [лежащие] по ту сторону. Ибо, так как Азия делится надвое горою Тавром [...], то склоняющуюся к северу часть материка эллины называют [лежащею] по сю сторону Тавра, а [склоняющуюся] к югу — [лежащею] по ту сторону [...]. По сю сторону Тавра [...] эти страны занимают, во-первых, меоты-савроматы и [племена, живущие] между Гирканским [мо-рем] и Понтом до Кавказа [...]: савроматы, скифы, ахейцы, зиги и гениохи, а затем над Гиркан-ским [морем] — скифы, гирканы, парфяне, бактры, согдианы...
VII, 3, 17. [...] Самые северные, занимающие равнины между Танаисом и Борисфеном, [называются] роксоланы. Вся северная [страна] от Германии до Каспия, насколько мы ее знаем, представляет равнину; живут ли какие-нибудь [народы] выше роксоланов — нам неизвестно.
XI, 1, 5. Переходя в описании земли от Европы к Азии, мы встречаем сперва северную часть [принятого нами] деления [Азии] на две [части]; поэтому с нее и должны начать [описа-ние]. Из самых этих [северных стран] первыми представляются области по Танаису, который мы приняли границей Европы и Азии [...].
IX, 2, 42. Повествуют же, что так называемые ахейцы на Понте — выселенцы орхомен-цев, забредшие туда с Иалменом после взятия Трои [...]
XI, 2, 1. При таком делении первую часть, начиная с северных стран, обращенных к Океану, населяют некоторые скифы, кочующие и живущие в кибитках; ближе их — сарматы, тоже скифское [племя], аорсы и сираки, спускающиеся к югу до Кавказских гор; одни из них кочуют, другие живут в шатрах и занимаются земледелием. У [самого] озера живут меоты. У моря [лежит] азиатская часть Боспорского цар-{371}ства 2 и Синдика, а за ней [живут] ахеи, зи-ги, гениохи, керкеты и макропогоны (длиннобородые) [...]
XI, 2, 11. К [числу] меотов принадлежат сами синды, [затем] дандарии, тореаты, агры и аррехи, а также тарпеты, обдиакены, ситтакены, доски и многие другие. К ним также относятся и апургианы3, живущие между Фанагорией и Горгиппией 4 на [пространстве] пятисот стадиев [...]
XI, 2, 12. За Синдикой и Горгиппией идет вдоль моря побережье ахеев, зигов и гениохов, по большей части не имеющее гаваней, так как оно составляет [уже] часть Кавказа [...] Расска-зывают, будто ахейцы-фтиоты из язонова отряда заселили здешнюю Ахею, а Гениохию — ла-концы, которыми предводительствовали возницы Диоскуров, Река и Амфистрат; от них-то, ве-роятно, гениохи и получили свое название [...]
XI, 5, 7. Спускаясь в предгорья, [мы вступаем] в области, лежащие севернее, но с более умеренным [климатом], так как они соприкасаются уже с равнинами сираков. Есть тут некие троглодиты, живущие вследствие холодов в пещерах; у них уже и хлеб родится в изобилии. За троглодитами [следуют] какие-то народы, называемые хамекитами и многоедами, и селения исадиков, могущих заниматься земледелием, так как живут они не совсем [еще] на севере.
XI, 5, 8. За ними следуют уже кочевники, [живущие] между Меотидой и Каспийским [морем, именно] набианы, панксаны и [затем] уже племена сираков и аорсов. Аорсы и сираки, кажется, беглецы из среды живущих выше [народов] [...] Аорсы живут по Танаису, а сираки по Ахардею, который вытекает с Кавказа в впадает в Меотиду [...]
XI, 6, 2. Для вступающего [в Каспийское море] по правую руку обитают смежные с ев-ропейцами скифы и сарматы между Танаисом и этим морем, по большей части кочевники, о которых мы [уже] говорили, а влево — восточные скифы, также кочевники, на всем протяже-нии до восточного моря и до Индии. Древние эллинские писатели называли все вообще север-ные народы скифами и кельтоскифами, а еще более древние, различая их [по частям], называли гипербореями, савроматами и аримаспами живущих выше Эвксина, Истра и Адрия [...]
XI, 7, 1. Наши современники называют даями кочевников, живущих на побережье Кас-пийского моря по левую руку для вплывающего в [него] и называемых также парнами.
Перевод В. В. Латышева
(Вестник древней истории 1947,
№ 4 , 248, 259, 266, 268, 271—272, 283—285). {372}
КОММЕНТАРИЙ
1 Широко принятое в античной географии представление о хребте Тавр, делящем Азию пополам в широтном направлении, контаминирует сведения о нескольких хребтах — малоазийском Тавре, Эль-бурсе, Гиндукуше и т. п.
2 Боспорское царство, располагавшееся на обоих берегах Керченского пролива (древнего Боспо-ра Киммерийского), в античной традиции, а вслед за ней и в современной научной литературе принято делить на две части: Европейский Боспор — это районы Керченского полуострова на западном берегу пролива, а Азиатский — территории на его восточном берегу, прежде всего Таманский полуостров и прилегающие к нему области Прикубанья.
3 Природа названия аспургиане является предметом дискуссий. Оно имеет, бесспорно, иранское происхождение (от слова aspa — ‘конь’) и родственно имени одного из боспорских царей — выходца из варварской (сарматской?) среды Аспурга. В аспургианах видят либо одно из сарматских племен, либо социальную группу воинов-всадников, составлявших опору идущей от Аспурга династии.
4 Греческий город Фанагория находился на месте современной Тамани, а Горгиппия — на месте Анапы.
4. ЭПОХА ВЕЛИКОГО ПЕРЕСЕЛЕНИЯ НАРОДОВ
Ли Лин о хунну.
Весь день я не вижу никого, одно отродье лишь чужое. В кафтане кожаном и юрте вой-лочной, чтобы защитить себя от ветров и дождей. Вонючая баранина, кумыс — вот чем свой голод, жажду я утоляю... Я ночью уже спать не могу и, ухо склонив, слышу где-то вдали пере-ливы свистулек кочевников. Здесь кони пасутся и жалобно ржут... 1
Алексеев 1958, 157
КОММЕНТАРИЙ
1 Китайский полководец Ли Лин, взятый в плен хунну в 99 г. до н. э., получил в управление об-ласть Хягас (Хакассию), но в своем стихотворении тосковал о родине и китайских обычаях. Сетование на жизнь в юрте в грубых одеждах можно отнести к стихотворным тропам: Ли Лин отстроил себе дво-рец (раскопан возле Абакана), а вельможи хунну могли позволить себе щеголять в китайских шелках, которые получали в виде дани. Важен, однако, характерный стереотип — противопоставление варвар-ского быта кочевников быту китайцев в сознании плененного полководца. Отношение китайцев к «се-верным варварам» было сходным с отношениям к «варварам» носителей античной (а затем византий-ской) цивилизации. См. ниже описание европейских гуннов у Аммиана Марцеллина. {373}
Аммиан Марцеллин о гуннах. «Римская история». XXXI. 2.
Племя гуннов, о которых древние писатели осведомлены очень мало, обитает за Мео-тийским болотом1 в сторону Ледовитого океана и превосходит своей дикостью всякую меру. 2. Так как при самом рождении на свет младенца ему глубоко прорезают щеки острым оружием, чтобы задержать своевременное появление волос на зарубцевавшихся надрезах, то они дожи-вают до старости без бороды, безобразные, похожие на скопцов. Члены тела у них мускулистые и крепкие, шеи толстые, они имеют чудовищный и страшный вид, так что их можно принять за двуногих зверей или уподобить тем грубо отесанным наподобие человека чурбанам, которые ставятся на краях мостов. 3. При столь диком безобразии человеческого облика, они так закале-ны, что не нуждаются ни в огне, ни в приспособленной ко вкусу человека пище; они питаются корнями диких трав и полусырым мясом всякого скота, которое они кладут на спины коней под свои бедра и дают ему немного попреть. 4. Никогда они не укрываются в какие бы то ни было здания; напротив, они избегают их, как гробниц, далеких от обычного окружения людей. У них нельзя встретить даже покрытого камышом шалаша. Они кочуют по горам и лесам, с колыбели приучены переносить холод, голод и жажду. И на чужбине входят они под крышу только в слу-чае крайней необходимости, так как не считают себя в безопасности под ней. 5. Тело они при-крывают одеждой льняной или сшитой из шкурок лесных мышей. Нет у них разницы между домашним платьем и выходной одеждой; один раз одетая на тело туника грязного цвета снима-ется или заменяется другой не раньше, чем она расползется в лохмотья от долговременного гниения. 6. Голову покрывают они кривыми шапками, свои обросшие волосами ноги — козьи-ми шкурами; обувь, которую они не выделывают ни на какой колодке, затрудняет их свобод-ный шаг. Поэтому они не годятся для пешего сражения; зато они словно приросли к своим ко-ням, выносливым, но безобразным на вид, и часто, сидя на них на женский манер, занимаются своими обычными занятиями. День и ночь проводят они на коне, занимаются куплей и прода-жей, едят и пьют и, склонившись на крутую шею коня, засыпают и спят так крепко, что даже видят сны. Когда приходится им совещаться о серьезных делах, то и совещание они ведут, сидя на конях. Не знают они над собой строгой царской власти, но, довольствуясь случайным пред-водительством кого-нибудь из своих старейшин, сокрушают все, что попадает на пути. 8. Иной раз, будучи чем-нибудь обижены, они вступают в битву; в бой они бросаются, построившись клином, и издают при этом грозный завывающий крик. Легкие и подвижные, они вдруг специ-ально рассеиваются и, не выстраиваясь в боевую линию, нападают то там, то здесь, производя страшное убийство. Вследствие их чрезвычайной быстроты никогда не приходилось видеть, чтобы они штурмовали укрепление или {374} грабили вражеский лагерь. 9. Они заслуживают того, чтобы признать их отменными воителями, потому что издали ведут бой стрелами, снаб-женными искусно сработанными наконечниками из кости, а сойдясь врукопашную с неприяте-лем, бьются с беззаветной отвагой мечами и, уклоняясь сами от удара, набрасывают на врага аркан, чтобы лишить его возможности усидеть на коне или уйти пешком. 10. Никто у них не пашет и никогда не коснулся сохи. Без определенного места жительства, без дома, без закона или устойчивого образа жизни кочуют они, словно вечные беглецы с кибитками, в которых проводят жизнь; там жены ткут им их жалкие одежды, соединяются с мужьями, рожают, кор-мят детей до возмужалости. Никто у них не может ответить на вопрос, где он родился: зачат он в одном месте, рожден — вдали оттуда, вырос — еще дальше. 11. Когда нет войны, они веро-ломны, непостоянны, легко поддаются всякому дуновению перепадающей новой надежды, во всем полагаются на дикую ярость. Подобно лишенным разума животным 2, они пребывают в совершенном неведении, что честно, что нечестно, ненадежны в слове и темны, не связаны уважением ни к какой религии или суеверию, пламенеют дикой страстью к золоту, до того пе-ременчивы и гневливы, что иной раз в один и тот же день отступаются от своих союзников. Без всякого подстрекательства, и точно так же без чьего бы то ни было посредства опять мирятся.
[Аммиан Марцеллин, 491—492].
КОММЕНТАРИЙ
1 Меотийское болото (Меотийское озеро) — традиционное античное наименование Азовского моря.
2 Сравнение варваров с животными традиционно для античных авторов; ср. ниже в «Повести временных лет» о славянах, живущих «звериньским образом».
5. К ПРОБЛЕМЕ ПРОИСХОЖДЕНИЯ СЛАВЯН
Тацит о венетах.
Германия 46
Я колеблюсь, причислить ли народы певкинов 1, венетов и феннов 2 к германцам или сарматам. Впрочем, певкины, которых некоторые называют бастарнами 3, в отношении речи, образа жизни, мест обитания и жилищ ведут себя как германцы. Все они живут в грязи, а знать в бездействии. Смешанными браками они обезображивают себя почти как сарматы. Венеты многое усвоили из [их] нравов, ведь они обходят разбойничьими шайками все леса и горы меж-ду певкинами и фенна-{375}ми. Однако они скорее должны быть отнесены к германцам, по-скольку и дома строят, и носят большие щиты, и имеют преимущество в тренированности и бы-строте пехоты — это все отличает их от сарматов, живущих в повозке и на коне.
[Свод, т. 1, 39].
КОММЕНТАРИЙ
1 Певкины — кельтский или кельтизированный народ, локализуемый в Карпатах.
2 Фенны — здесь речь может идти о прибалтийских финнах или, скорее, охотниках — саамах.
3 Бастарны — кельтизированный народ, здесь отождествляемый с певкинами, соотносится М. Б. Щукиным с носителями зарубинецкой (зарубинецко-поянештской) культуры.
Прокопий Кесарийский о склавинах и антах.
История войн. IV. 22—30.
Ведь племена эти, склавины и анты, не управляются одним человеком, но издревле жи-вут в народовластии, и оттого у них выгодные и невыгодные дела всегда ведутся сообща 1. А также одинаково и остальное, можно сказать, все у тех и у других, и установлено исстари у этих варваров. Ибо они считают, что один из богов — создатель молнии — именно он есть единый владыка всего 2, и ему приносят в жертву быков и всяких жертвенных животных. Предопреде-ления же они не знают и вообще не признают, что оно имеет какое-то значение, по крайней ме-ре в отношении людей, но когда смерть уже у них в ногах, охвачены ли они болезнью или вы-ступают на войну, они дают обет, если избегнут ее, сейчас же совершить богу жертву за свою жизнь; а избежав [смерти], жертвуют, что пообещали, и думают, что этой-то жертвой купили себе спасение. Однако, почитают они и реки, и нимф 3, и некоторые иные божества и приносят жертвы также и им всем, и при этих-то жертвах совершают гадания. А живут они в жалких хи-жинах, располагаясь далеко друг от друга и каждый меняя насколько можно часто место посе-ления 4. Вступая же в битву, большинство идет на врагов пешими, имея небольшие щиты и ко-пья в руках, панциря же никогда на себя не надевают; некоторые же не имеют [на себе] ни хи-тона, ни [грубого] плаща, но, приспособив только штаны, прикрывающие срамные части, так и вступают в схватку с врагами. Есть у тех и у других и единый язык, совершенно варварский. Да и внешностью они друг от друга ничем не отличаются, ибо все они и высоки, и очень сильны, телом же и волосами не слишком светлые и не рыжие, отнюдь не склоняются и к {376} черно-те, но все они чуть красноватые. Образ жизни [их] грубый и неприхотливый, как и у массаге-тов 5, и, как и те, они постоянно покрыты грязью, — впрочем, они менее всего коварны или зло-козненны, но в простоте [своей] они сохраняют гуннский нрав. Да и имя встарь у склавинов и антов было одно. Ибо и тех и других издревле звали «спорами», как раз из-за того, я думаю, что они населяют страну, разбросанно расположив свои жилища. Именно поэтому они и занимают неимоверно обширную землю 6: ведь они обретаются на большей части другого берега Истра.
[Свод, т. 1, 183—185].
КОММЕНТАРИЙ
1 Народовластие («демократия») у славян здесь противопоставляется государственной системе власти в Византии — единовластию («монархии»).
2 Речь идет о верховном боге славянского (в том числе древнерусского) пантеона, громовержце Перуне.
3 Нимфы — античное наименование духов водных источников, деревьев и других природных объектов, которым поклонялись славяне-язычники; женские духи источников в славянской мифологии именовались вилами.
4 Частая смена мест для поселения объясняется примитивной системой подсечного земледелия и быстрым истощением почв, используемых под пашню.
5 Здесь массагетами — собирательным (наряду с этниконом скифы и т. п.) наименованием коче-вых народов в античной традиции — называются гунны, «нрав» которых приписывается Прокопием и славянам.
6 Споры — наименование, встречающееся лишь у Прокопия и, возможно, отражающее локальное название какой-либо славянской группировки: «народная этимология», предлагаемая Прокопием, осно-вана на реалиях быта славян.
Иордан о венетах и народах Северного Причерноморья.
«Гетика». 1. 34—37
[...] от истока реки Вистулы на огромных пространствах обитает многочисленное племя венетов. Хотя теперь их названия меняются в зависимости от различных родов и мест обитания, преимущественно они все же называются славянами и антами.
Славяне живут от города Новиетуна1 и озера, которое называется Мурсианским 2, вплоть до Данастра3 и на севере до Висклы4; болота и леса заменяют им города5. Анты же, самые мо-гущественные из них, там, где Понтийское море делает дугу, простираются от Данастра вплоть до Данапра6. Эти реки удалены друг от друга на много переходов.
А у побережья Океана, где тремя устьями поглощаются воды реки Вистулы, живут ви-диварии, соединившиеся из различных племен; за ними берегом Океана владеют также эсты 7, во всех отношениях мир-{377}ный род людей. К югу от них живет могущественнейший народ акатциров8, не знающий земледелия, питающийся скотом и дичью.
За ними выше Понтийского моря простираются места обитания булгар, которых сделали известнейшими несчастия, [причиненные ими] по грехам нашим. Там уже хунны, словно пло-дороднейший дерн, [порождающий] могущественнейшие народы, разрастаются двумя свире-пыми народами — ныне одни называются альтциагирами 9, другие — савирами; однако они имеют различные места обитания. Альтциагиры, которые летом кочуют по степям, на обшир-ных пространствах в зависимости от [того, куда] повлечет [их] корм для скота, зимой возвра-щаясь к Понтийскому морю, [живут] возле Херсоны 10, куда алчный купец возит добро из Азии. Хунугуры 11 же известны оттого, что от них идет торговля пушниной.
[Свод, т. 1, 107—109].
КОММЕНТАРИЙ
1 Новиетун — Новиодун на правом берегу Дуная.
2 Мурсианское озеро — локализация неясна.
3 Данастр — Днестр.
4 Вискла, Вистула — Висла.
5 Речь идет об отсутствии у славян городов в античном смысле слова и устройстве ими поселе-ний в «диких» местах.
6 Данапр — Днепр.
7 Эсты — здесь речь идет о западнобалтских (прусских?) племенах, скорее, чем о прибалтийских финнах (предках эстонцев).
8 Акациры — одно из гуннских племенных объединений.
9 Альтциагиры, наряду с савирами, — одно из «гуннских» объединений.
10 Херсона — Херсонес Таврический.
11 Хунугуры, оногуры — одно из «гуннских» племенных объединений.
«Повесть временных лет» о расселении славян.
Иафету же достались северные страны и западные: Мидия, Албания, Армения Малая и Великая, Каппадокия, Пафлагония, Галатия, Колхида, Боспор, Меоты, Деревия, Сарматы, жите-ли Тавриды, Скифия, Фракийцы, Македония, Далматия, Малосия, Фессалия, Локрида, Пеления, которая называется также Пелопоннес, Аркадия, Эпир, Иллирик, Словене, Лихнития, Адриа-кия, Адриатическое море 1. Достались и острова: Британия, Сицилия, Эвбея, Родос, Хиос, Лес-бос, Китира, Закинф, Кефаллиния, Итака, Керкира, часть Азии, нарицаемая Иония, и река Тигр, текущая между Мидией и Вавилоном; до Понтийского моря на север Дунай, Днестр и Кавка-синские горы, то есть Угорские, а оттуда до Днепра, и прочие реки: Десна, Припять, Двина, Волхов, Волга, которая течет на {378} восток, в часть Симову 2. В Иафетовой же части сидят русь, чудь и всякие языки: меря, мурома, весь, мордва, заволочская чудь, пермь, печера, ямь, угра, литва, зимегола, корсь, летгола, любь. Ляхи же, и пруссы, чудь сидят близ моря Варяж-ского. По этому же морю сидят варяги: отсюда к востоку до предела Симова, по тому же морю сидят и к западу до земли Аглийской и до Волошской. Иафетово колено также: варяги, свеи, урмане, готы, русь, англы, галичане, волхва, римляне, немцы, корлязи, венецианцы, фряги и прочие, ти же сидят от запада до юга и соседят с племенем Хамовым [...]
Спустя много времени сели словени по Дунаю, где есть ныне Угорская земля и Болгар-ская. И от тех словен разошлись по земле и прозвались именами своими, от мест на которых сели. Так одни, пришедши сели на реке именем Морава и прозвались морава, а другие нарек-лись чехами. А вот те же словене: хорваты белые3 и сербы и хорутане4. Когда же волохи напали на словен дунайских, и сели среди них и насилие творили им, словене эти пришли, сев на Вис-ле, и прозвались ляхи, а от тех ляхов прозвались поляне, другие ляхи — лютичи, иные — ма-зовшане, иные — поморяне.
Так же и те словене, что пришли и сели по Днепру и нареклись поляне, а другие — древ-ляне, потому что сели в лесах; а другие сели между Припятью и Двиною и нареклись дрегови-чи; иные сели на Двине и нареклись полочане по имени речки, что впадает в Двину, имянем Полота, от нее прозвались полочане. Словене же сели около озера Ильменя и прозвались своим именем и сделали град и нарекли его Новгород. А другие сели по Десне, и по Семи, по Суле, и нареклись север. И так разошелся словенский язык [...]
Поляне же жили в те времена особо и владели родами своими, ибо и до сей братии были поляне, и жили кождый со своим родом и на своих местах, владея каждый родом своим. И были братья: одному имя Кий, а другому Щек, а третьему Хорив, и сестра их Лыбедь. Сидел Кий на горе, где ныне подъем Боричев, а Щек сидел на горе, которая ныне зовется Щековица, а Хорив на третьей горе, от него же прозвалась Хоревица. И построили град в честь брата своего ста-рейшего, и нарекли имя ему Киев. Был около града лес и бор велик, и ловили там зверей, были мужи мудры и смыслены, нарицались поляне, от них же есть поляне в Киеве и до сего дня [...]
И после этой братии стал род их держать княжение у полян, а у древлян было свое кня-жение, а у дреговичей свое, а у словен свое в Новгороде, а другое на Полоте, у полочан. От них же кривичи, что сидят в верховьях Волги, и в верховьях Двины и в верховьях Днепра, их же град — Смоленск; там и сидят кривичи. Дальше от них (?) сидят северяне. На Белоозере сидит весь, а на Ростовском озере меря, а на Клещине озере меря же. А по Оке реке, там где она впа-дает в Волгу, — мурома с языком своим, и черемисы со своим языком, мордва со своим {379} языком. Есть только словенский язык в Руси: поляне, деревляне, новгородцы, полочане, дрего-вичи, север, бужане, что сидели по Бугу, после же стали называться волыняне. А вот иные язы-ки, что дань дают Руси: чудь, меря, весь, мурома, черемись, мордва, пермь, печера, ямь, литва, зимигола, корсь, норома, либь: эти имеют свой язык, будучи от колена Иафетова, и живут в странах северных.
Когда же словенский язык [...] жил на Дунае, пришли от скифов, то есть от хазар 5, так называемые болгары и сели по Дунаю, и были поселенцами в земле словен. Потом пришли уг-ры белые и наследовали землю словенскую. Эти угры появились при Ираклии царе, и ходили на Хосрова, царя персидского 6. В те же времена были и обры, что ходили на Ираклия царя и чуть было его не пленили. Эти обры воевали и против словен и притесняли дулебов, бывших словенами, и насилие творили женам дулебским: собираясь в поездку, обрин не давал впрячь коня или вола, но велел впрячь трех, четырех или пять жен в телегу и повезти обрина, и так му-чали дулебов. Были обры телом велики и умом горды, и Бог истребил их, и умерли все, и не ос-талось ни единого обрина. И есть притча в Руси и до сего дня: «Погибоша аки обре»; их же нет ни племени, ни потомства. После обров пришли печенеги, а затем прошли угры черные мимо Киева, уже после — при Олеге.
Поляне же жили особо [...] и были от рода словенского, и нареклись поляне, а деревляне происходили от словен же, и нареклись древляне; радимичи же и вятичи — от рода ляхов. Были 2 брата у ляхов — Радим, а другой Вятко, и пришли и сели Радим на Соже, и от него прозва-лись радимичи, а Вятко сел с родом своим по Оке, от него же прозвались вятичи. И жили в ми-ре поляне, и деревляне, и север, и радимичи, вятичи и хорваты. Дулебы жили по Бугу, где ныне волыняне, а уличи и тиверцы сидели по Днестру, возле Дуная. Было множество их; сидели они по Днестру до самого моря, и сохранились грады их и до сего дня, а греки звали их «Великая Скифия» 7.
Имели обычаи свои, и закон отцов своих и предания, и каждые — свой нрав. Поляне имеют своих отцов обычай кроток и тих, стыдливы перед снохами своими и сестрами, матеря-ми и родителями своими; перед свекровями и деверями великую стыдливость имеют, а брачный обычай имеют такой: не ходит зять за невестой, но приводят ее накануне, а назавтра приносят за нее, что дают. А древляне жили звериным образом, по-скотски: убивали друг друга, ели все нечистое, и брака у них не было, но умыкали у воды девиц8. И радимичи, и вятичи, и север один обычай имели: жили в лесу, как и всякий зверь, ели все нечистое, и срамословили перед отцами и перед снохами, и браков не было у них, но игрища между селами: сходились на игрища, на плясанье и на всякие бесовские песни, и тут умыкали жен себе по сговору; имели же по две и по три жены. И если кто умирал, творили тризну над ним, и потом творили кладку [дров] великую, и возлагали его на кладку, мер-{380}твеца сжигали, и потом, собравши кости, складывали в со-суд малый, и ставили на столпе на путях, что творят вятичи и ныне 9. Эти же обычаи творили кривичи и прочие поганые, не ведавшие закона Божьего, но творившие сами себе закон.
(Перевод с уточнениями по книге: ПВЛ, 2-е изд., 7—11.)
КОММЕНТАРИЙ
1 В список стран, заимствованный в «Хронике» Георгия Амартола и включающий Кавказ (Арме-ния, Албания Кавказская), Северное Причерномоье (Сарматы, Скифия) и Балканы, летописец вставил славян вслед за Иллириком, дунайской провинцией Византии.
2 Вслед за островами, которые Амартол выделял в соответствии с библейской традицией («ост-рова народов» в части Иафета), летописец перечисляет географические реалии «полунощных стран» — Восточной Европы, смешивая Кавказские горы с Угорскими (Венгерскими) — Карпатами. Волга течет в «жребий Симов», так как соединяет Русь со странами мусульманского (арабского) Востока.
3 Хорваты белые — часть хорватского племенного объединения, видимо, переселившегося на Балканы в VII в.
4 Хорутане — славянское население Каринтии.
5 Традиционное отождествление кочевых народов причерноморских степей, в данном случае ха-зар, со скифами заимствовано летописцем из «Хроники» Амартола.
6 Угры-венгры (ниже — «черные угры») смешаны здесь с хазарами или оногурами («белыми уг-рами» у Амартола).
7 Великая Скифия — традиционное обозначение в греческой традиции причерноморских степей.
8 Умыкание — один из традиционных брачных обычаев, несовместимый с христианским пони-манием брака.
9 Летописец дает описание языческого обряда трупосожжения, характерного для общеславян-ской (праславянской) культуры в языческий период. Археологи фиксируют остатки кладки погребаль-ного костра; обычай установки урны «на столпе» археологически не прослеживается.
6. ТЮРКСКИЙ КАГАНАТ И ТЮРКИ
Китайская хроника «Чжоу шу» об обычаях тюрков (тукю, туцзюе) в середине VI в.
[После 552 г. к власти в Тюркском каганате пришел Муюй-хан Кигинь]. Кигинь [...] при-вел в трепет все владения, лежащие за границею 1. С востока от Корейского залива на запад до западного моря [...] с юга от Песчаной степи на север до Северного моря2 [...] — все сие про-странство земли находилось под его державою. Он сделался соперником Срединному царству [...] Обычаи тукюесцев: распускают волосы, левую полу наверху носят 3; живут в палатках и войлочных юртах, {381} переходят с места на место, смотря по достатку в траве и воде; зани-маются скотоводством и звериною ловлею; питаются мясом, пьют кумыс; носят меховое и шер-стяное одеяние. Мало честности и стыда; не знают ни приличия, ни справедливости, подобно древним хунну 4. При возведении государя на престол, ближайшие важные сановники сажают его на войлок, и по солнцу кругом обносят девять раз. При каждом разе чиновники делают по-клонение перед ним. По окончании поклонения сажают его на верховую лошадь, туго стягива-ют ему горло шелковой тканью, потом, ослабив ткань, немедленно спрашивают: сколько лет он может быть ханом?5 [...] Из оружия имеют: роговые луки с свистящими стрелами, латы, копья, сабли и палаши. [...] помнят свое происхождение от волка. Искусно стреляют из лука с лошади; по природе люты, безжалостливы. Письмен не имеют 6. Количество требуемых людей, лоша-дей, податей и скота считают по зарубкам на дереве. Вместо предписания на бумаге, употреб-ляется стрела с золотым копьецом, с восчаною печатью. Обыкновенно пред полнолунием про-изводят набеги и грабительства. По их уголовным законам: бунт, измена, смертоубийство, пре-любодеяние с женою чьею-либо, похищение спутанной лошади — наказываются смертью. За увечье в драке платят вещами, смотря по увечью. Повредивший глаз повинен отдать дочь, а ес-ли нет дочери, должен отдать женино имущество; изувечивший какой-либо член тела платит лошадь; укравший лошадь и другие вещи платит в десять крат против стоимости покражи. Тело покойника полагают в палатке. Сыновья, внуки и родственники обоего пола закалывают лоша-дей и овец и, разложив перед палаткою, приносят в жертву; семь раз объезжают вокруг палатки на верховых лошадях, потом перед входом в палатку ножом надрезывают себе лицо и произво-дят плач; кровь и слезы совокупно льются. Таким образом поступают семь раз и оканчивают. Потом в избранный день берут лошадь, на которой покойник ездил, и вещи, которые он упот-реблял, вместе с покойником сожигают: собирают пепел и зарывают в определенное время года в могилу [...] В день похорон, также как и в день кончины, родные предлагают жертвы, скачут на лошадях и надрезывают лицо. В здании, построенном при могиле, ставят нарисованный об-лик покойника и описание сражений, в которых он находился в продолжение жизни. Обыкно-венно, если он убил одного человека, то ставят один камень. У иных число таких камней про-стирается до ста и даже до тысячи. По принесении овец и лошадей в жертву до единой, выве-шивают их головы на вехах. В этот день и мужчины, и женщины в нарядных платьях собирают-ся на кладбище; если мужчине понравится девушка, то по возвращении в дом он посылает сва-тать ее, и родители редко отказывают. По смерти отца, старших братьев по отце женятся на ма-чехах, невестках и тетках 7. Постоянного местопребывания нет, но каждый имеет свой участок земли [надо полагать: пастбища]. Хан всегда живет у гор Дугинь 8. Вход в его ставку с востока, {382} из благоговения к стране солнечного восхождения. Ежегодно он со своими вельможами приносит жертву в пещере предков [...]. Пьют кобылий кумыс и упиваются допьяна. Поют пес-ни, стоя лицом друг к другу. Поклоняются духам, веруют в волхвов [шаманов]. За славу счита-ют умереть на войне, за стыд — кончить жизнь от болезни 9.
[Бичурин 1950, т. 1, 229—231].
КОММЕНТАРИЙ
1 К северу от Великой китайской стены.
2 Озеро Байкал.
3 Этот обычай носить запашную одежду отличал «варваров» от китайцев.
4 Ср. выше описание нравов гуннов у Аммиана Марцеллина — представителя «западной» антич-ной цивилизации.
5 Обряд интронизации правителя у тюрков напоминает обряд посвящения (инициации) шамана. Тот же обряд приписывает ал-Масуди хазарам. Из тех же китайских и арабских источников известно, что правитель (каган) не был просто «сакральным» царем и сроки его правления определялись полити-ческими событиями, но не ритуалом. Возможно, описание инициации тюркского правителя восходит к фольклорному мифоэпическому сюжету.
6 Речь идет о китайской письменности — рунические знаки не считались настоящим письмом.
7 Подобные браки (в частности, левиратный — женитьба на супруге покойного брата) заключа-лись с той целью, чтобы жена и ее имущество оставались внутри рода. С распадом родоплеменных от-ношений стали считаться безнравственными, характеризующими дикие обычаи варваров. Ср. ниже от-ношение древнерусского летописца к брачным обычаям языческих славян.
8 На Алтае (?).
9 Характерное для эпохи «варварства» противопоставление героической гибели (обеспечиваю-щей посмертную славу и пребывание в воинском «рае») естественной смерти: ср. слова русского князя Святослава — «Мертвые срама не имут».
Византийский автор VI в. Агафий о савирах.
Этот народ... весьма жаден и до войн и до грабежа, любит проживать вне дома на чужой земле, всегда ищет чужого, ради одной лишь выгоды и надежды на добычу присоединяясь, в качестве участника войны и опасностей, то к одному, то к другому и превращаясь из друга в врага.
Агафий, 116—117 {383}
7. ХАЗАРИЯ И НАРОДЫ ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЫ
Еврейско-хазарская переписка о народах Хазарии.
Ответное письмо царя Иосифа (пространная редакция).
Я сообщаю тебе, что я (происхожу) от сынов Иафета, из потомства Тогармы. Так я на-шел в родословных книгах моих предков, что у Тогармы было десять сыновей; вот их имена: первенец — Авийор; второй — Турис, третий — Аваз, четвертый — Угуз, пятый — Биз-л, шес-той — Т-р-на, седьмой — Хазар, восьмой — Янур, девятый — Б-лг-р, десятый — Савир. Я (происхожу) от сыновей Хазара, седьмого (из сыновей) [...] Я тебе сообщаю, что я живу у реки, по имени Итиль, в конце реки Г-р-гана. Начало (этой) реки обращено к востоку на протяжении 4 месяцев пути. У (этой) реки расположены многочисленные народы в селах и городах, некото-рые в открытых местностях, а другие в укрепленных (стенами) городах. Вот их имена: Бур-т-с, Бул-г-р, С-вар, Арису, Ц-р-мис, В-н-н-тит, С-в-р, С-л-виюн. Каждый народ не поддается точно-му расследованию, и им нет числа. Все они мне служат и платят дань. Оттуда граница повора-чивает по пути к Хуварезму (доходя) до Г-р-гана. Все живущие по берегу этого моря на протя-жении одного месяца пути, все платят мне дань. А еще на южной стороне С-м-н-д-р в конце страны Т-д-лу 1, пока граница не поворачивает к «Воротам», (т. е.) к Баб-ал-Абвабу, а он распо-ложен на берегу моря. Оттуда граница поворачивает к горам. Азур 2, в конце (страны) Б-г-да, С риди, Китун, Ар-ку, Шаула, С-г-с-р-т, Ал-бус-р, Ухус-р, Киарус-р, Циг-л-г, Зуних, располо-женные на очень высоких горах, все аланы до границы Аф-кана, все живущие в стране Каса и все племена Киял, Т-к-т, Г-бул, до границы моря Кустандины, на протяжении двух месяцев пу-ти, все платят мне дань. С западной стороны — Ш-р-кил 3,С-м-к-р-ц, К-р-ц, Суг-рай, Алус, Л-м-б-т, Б-р-т-нит, Алубиха, Кут, Манк-т, Бур-к, Ал-ма, Г-рузин. Эти (местности) расположены на берегу моря Кустандины, к западной (его) стороне. Оттуда граница поворачивает к северной стороне, (к стране) по имени Б-ц-ра4. Они расположены у реки по имени Ва-г-з 5. Они живут в открытых местностях, которые не имеют стен. Они кочуют и располагаются в степи, пока не доходят до границы (области) Х-г-риим 6. Они многочисленны как песок, который на берегу моря во множестве. Все они служат (мне) и платят мне дань. Место расположения их и место жительства их простирается на протяжении 4 месяцев пути. Знай и уразумей, что я живу у устья реки, с помощью Всемогущего. Я охраняю устье реки и не пускаю Русов, приходящих на ко-раблях, приходить морем, чтобы идти на измаильтян, и (точно также) всех врагов их на суше приходить в «Воротам». Я веду с ними войну. Если бы я их оставил (в покое) на один час, они уничтожили бы всю страну измаильтян до Багдада и до страны... Досюда (доходят) мои преде-лы и власть моего государства.
[Коковцов 1932, 91—102]. {384}
КОММЕНТАРИЙ
1 Значительная часть перечисляемых в письме Иосифа этниконов и топонимов не поддается оп-ределенной интерпретации (см. главу IX) — неясно, что следует понимать под страной (?) Т-д-лу, где расположен Самандар — Семендер, и т. д.
2 За упоминанием топонима Азур, очевидно, следует перечисление местностей на Северном Ка-казе.
3 Ш-р-кил надежно отождествляется с Саркелом, хазарской крепостью на Дону; соответственно С-м-к-р-ц традиционно увязывается с Таматархой — Тмутараканью, К-р-ц — с Керчью, Суг-рай — с Су-гдеей (совр. Судак), прочие топонимы — с другими населенными пунктами Крыма. Вызывает сомнение упоминание Мангупа (это место в рукописи испорчено) и отождествление местности Г-рузин с Гурзу-фом (см. [Коковцов 1932, 100—110]).
4 Б-ц-р-а — вероятно, искаженное имя печенегов.
5 Юз-г краткой редакции письма; традиционно отождествляется с Днепром.
6 Х-г-риим — венгры.
8. НАРОДЫ ВОСТОЧНОЙ ЕВРОПЫ И РУСЬ
Захария Ритор о народах, обитающих к северу от Каспийских ворот Кавказа. «Хро-ника». Книга 12, глава 7.
Базгун 1 земля со [своим] языком, которая примыкает и простирается до Каспийских во-рот и моря, находящихся в пределах гуннских. За воротами [живут] бургары 2 со [своим] язы-ком, народ языческий и варварский, у них есть города, и аланы, у них пять городов. Из преде-лов Даду 3 живут в горах, у них есть крепости. Авнагур 4 — народ, живущий в палатках. Авгар, сабир, бургар, алан, куртаргар, авар, хасар, дирмар, сирургур, баграсик, кулас, абдел, ефталит — эти тринадцать народов живут в палатках, существуют мясом скота и рыб, дикими зверьми и оружием. Вглубь от них [живет] народ амазраты и люди-псы; на запад и на север от них [живут] амазонки, женщины с одной грудью; они живут сами по себе и воюют с оружием и на конях. Мужчин среди них не находится, но если желают прижить, то они отправляются мирно к наро-дам по соседству с их землей и общаются с ними около месяца и возвращаются в свою землю. Если они рождают мужской пол, то убивают его, если женский, то оставляют и таким образом они поддерживали свое положение. Соседний с ними народ ерос, мужчины с огромными ко-нечностями, у которых нет оружия и которых не могут носить кони из-за их конечностей. Дальше на восток, у северных краев есть еще три черных народа.
[Пигулевская 2000, 568]. {385}
КОММЕНТАРИЙ
1 Земля Базгун едва ли может быть отождествлена со страной абасгов-абхазов, так как располо-жена у Каспийских ворот — Дербента.
2 Булгары впервые упомянуты здесь рядом с аланами на Северном Кавказе.
3 Пределы Даду — Дагестан.
4 Большая часть последующего списка народов с единым типом окончания (-ар, -ур, -ир) находит аналогии среди этнонимов, относимых древними авторами к гуннскому и тюркскому племенным объе-динениям, начиная с авнагур/аунагур — оногуров. «Белыми гуннами» именуются в источниках абдел и эфталиты.
Ибн Руста о славянах и русах
(1) ... И между странами печенегов и славян расстояние в 10 дней пути. В самом начале пределов славянских находится город, называемый Ва. т (Ва. ит)1. Путь в эту сторону идет по степям (пустыням?) и бездорожным землям через ручьи и дремучие леса. Страна славян — ровная и лесистая, и они в ней живут. И нет у них виноградников и пахотных полей. И есть у них нечто вроде бочонков, сделанных из дерева, в которых находятся ульи и мед. Называется это у них улишдж 2, и из одного бочонка добывается до 10 кувшинов меду. И они народ, пасу-щий свиней, как (мы) овец. Когда умирает у них кто-либо, труп его сжигают. Женщины же, ко-гда случится у них покойник, царапают себе ножом руки и лица. На другой день после сожже-ния покойника они идут на место, где это происходило, собирают пепел с того места и кладут его на холм 3. И по прошествии года после смерти покойника берут они бочонков двадцать или больше меда, отправляются на тот холм, где собирается семья покойного, едят там и пьют, а затем расходятся. И если у покойника было три жены и одна из них утверждает, что она осо-бенно любила его, то она приносит к его трупу два столба, их вбивают стоймя в землю, потом кладут третий столб поперек, привязывают посреди этой перекладины веревку, она становится на скамейку и конец (веревки) завязывает вокруг своей шеи. После того как она так сделает, скамью убирают из-под нее, и она остается повисшей, пока не задохнется и не умрет, после че-го ее бросают в огонь, где она и сгорает. И все они поклоняются огню. Большая часть их посе-вов из проса. Во время жатвы они берут ковш с просяными зернами, поднимают к небу и гово-рят: «Господи, ты который (до сих пор) снабжал нас пищей, снабди и теперь нас ею в изоби-лии».
Есть у них разного рода лютни, гусли и свирели. Их свирели длиной в два локтя, лютня же восьмиструнная. Их хмельной напиток из меда. При сожжении покойника они предаются шумному веселью, выражая радость по поводу милости, оказанной ему богом 4. Рабочего скота у них немного, а лошадей нет ни у кого, кроме упомянутого [ниже] {386} человека. Оружие их состоит из дротиков, щитов и копий, другого оружия они не имеют. Глава их коронуется, они ему повинуются и от слов его не отступают. Местопребывание его находится в середине страны славян. И упомянутый глава, которого они называют «главой глав», зовется у них свт-малик 5, и он выше супанеджа, а супанедж является его заместителем (наместником). Царь этот имеет верховых лошадей и не имеет другой пищи, кроме кобыльего молока. Есть у него прекрасные, прочные и драгоценные кольчуги. Город, в котором он живет, называется Джарваб 6, и в этом городе ежемесячно в течение трех дней проводится торг, покупают и продают. В их стране хо-лод до того силен, что каждый из них выкапывает себе в земле род погреба, к которому приде-лывают деревянную остроконечную крышу, наподобие христианской церкви, и на крышу на-кладывают землю. В такие погреба переселяются со всем семейством и, взяв дров и камней, разжигают огонь и раскаляют камни до высшей степени, их обливают водой, отчего распро-страняется пар, нагревающий жилье до того, что снимают даже одежду. В таком жилье остают-ся до весны. Царь ежегодно объезжает их. И если у кого из них есть дочь, то царь берет себе по одному из ее платьев в год, а если сын, то также берет по одному из платьев в год. У кого же нет ни сына, ни дочери, тот дает по одному из платьев жены или рабыни в год. И если поймает царь в своей стране вора, то либо приказывает его удушить, либо отдает под надзор одного из правителей на окраинах своих владений 7.
(2) II [...] Что же касается ар-Русийи, то она находится на острове, окруженном озером. Остров, на котором они (русы) живут, протяженностью в три дня пути, покрыт лесами и боло-тами, нездоров и сыр до того, что стоит только человеку ступить ногой на землю, как последняя трясется из-за обилия в ней влаги8. У них есть царь, называемый хакан русов9. Они нападают на славян, подъезжают к ним на кораблях, высаживаются, забирают их в плен, везут в Хазаран и Булкар и там продают. Они не имеют пашен, а питаются лишь тем, что привозят из земли сла-вян. Когда у них рождается сын, то он (рус) дарит новорожденному обнаженный меч, кладет его перед ребенком и говорит: «Я не оставлю тебе в наследство никакого имущества и нет у те-бя ничего, кроме того, что приобретешь этим мечом». И нет у них недвижимого имущества, ни деревень, ни пашен. Единственное их занятие — торговля соболями, белками и прочими меха-ми, которые они продают покупателям. Получают они назначенную цену деньгами и завязыва-ют их в свои пояса. Они соблюдают чистоту своих одежд, их мужчины носят золотые браслеты. С рабами они обращаются хорошо и заботятся об их одежде, потому что торгуют ими. У них много городов 10, и живут они привольно. Гостям оказывают почет, и с чужеземцами, которые ищут их покровительства, обращаются хорошо, так же как и с теми, кто часто {387} у них бы-вает, не позволяя никому из своих обижать или притеснять таких людей. Если же кто из них обидит или притеснит чужеземца, то помогают и защищают последнего.
Мечи у них сулеймановы 11. И если какое-либо их племя, род [поднимается против кого-либо], то вступаются все они. И нет тогда [между ними] розни, но выступают единодушно на врага, пока его не победят. И если один из них возбудит дело против другого, то зовет его на суд к царю, перед которым [они] и препираются. Когда же царь произнес приговор, исполняет-ся то, что он велит. Если же обе стороны недовольны приговором царя, то по его приказанию дело решается оружием [мечами] и, чей из мечей острее, тот и побеждает. На этот поединок родственники [обеих сторон] приходят вооруженные и становятся. Затем соперники вступают в бой, и кто одолеет противника, выигрывает дело12.
Есть у них знахари, из которых иные повелевают царем, как будто бы они их [русов] на-чальники. Случается, что они приказывают принести жертву творцу их тем, чем они пожелают: женщинами, мужчинами, скотом. И если знахари приказывают, то не исполнить их приказания никак невозможно. Взяв человека или животное, знахарь накидывает ему на шею петлю, веша-ет жертву на бревно и ждет, пока она не задохнется, и говорит, что это жертва богу.
Они храбры и мужественны и, если нападают на другой народ, то не отстают, пока не уничтожат его полностью. Побежденных истребляют или обращают в рабство. Они высокого роста, статные и смелые при нападениях. Но на коне смелости не проявляют и все свои набеги, походы совершают на кораблях.
[Русы] носят широкие шаровары, на каждые из которых идет по сто локтей материи. На-девая такие шаровары, собирают их в сборку до колен, к которым затем и привязывают. Никто из них не испражняется наедине, но обязательно сопровождают [руса] трое его товарищей и оберегают его.
Все они постоянно носят мечи, так как мало доверяют друг другу, и коварство между ними дело обыкновенное. Если кому из них удается приобрести хоть немного имущества, то родной брат или товарищ его тотчас начнет ему завидовать и пытаться его убить или ограбить.
Когда у них умирает кто-либо из знатных, ему выкапывают могилу в виде большого до-ма, кладут его туда и вместе с ним кладут в ту же могилу его одежды и золотые браслеты, кото-рые он носил. Затем опускают туда же множество съестных припасов, сосуды с напитками и чеканную монету. Наконец, в могилу кладут живую любимую жену покойника. После этого от-верстие могилы закладывают, и жена умирает в заточении.
[Новосельцев 1965, 387—389, 397—398]. {388}
КОММЕНТАРИЙ
1 Помещается в области вятичей (вентичей), реже отождествляется с Киевом.
2 Улей (?)
3 Видимо, неточное описание обряда погребения праха под курганом; ср. описанное Нестором-летописцем помещение урны с прахом «на столпе».
4 Описание самоубийства любимой жены и веселья на похоронах у язычников (огнепоклонни-ков) — славян и руси — характерная особенность восточных авторов.
5 Некоторые исследователи усматривают в этом титуле собственное имя моравского князя Свя-тополка.
6 Местоположение не идентифицировано.
7 Древнейшее описание функций славянского князя — сбор дани во время полюдья и суд над подданными.
8 Остров или полуостров русов (эти части суши не различаются в арабских географических опи-саниях) надежно не локализуется: возможно, на информацию восточных авторов повлияли античные представление об острове Туле в северной части Океана или рассказы о происхождении руси из-за моря.
9 Русские князья уже в первой трети IX в. претендовали на титул хакана — кагана.
10 Это сообщение мало соответствует предыдущему описанию быта руси: вместе с тем скандина-вы уже в X в. называли Русь Гарды — ‘Грады’, видимо, перенося на страну название поселков, где кор-милась у славян русская дружина.
11 Наименование мечей высокого качества, достойного самого библейского царя Соломона-Сулеймана. На Руси пользовались, в основном, мечами франкского производства. Мусульмане ценили русские мечи и грабили могилы павших во время походов русов, чтобы добыть ценное оружие.
12 Судебный поединок характерен для «варварских правд», в том числе для русского средневеко-вого права. {389}
ЛИТЕРАТУРА
УСЛОВНЫЕ СОКРАЩЕНИЯ
АГСП — Античные города Северного Причерноморья: Очерки истории и культуры.
АСГЭ — Археологический сборник Гос. Эрмитажа.
БСИ — Балто-славянские исследования.
ВВ — Византийский временник.
ВДИ — Вестник Древней истории.
ВИ — Вопросы истории.
КБН — Корпус боспорских надписей.
КСИА — Краткие сообщения Института археологии АН СССР.
МИА — Материалы и исследования по археологии СССР.
МИАЭТ — Материалы по истории, археологии и этнографии Таврии. Симферополь.
НПЛ — Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов.
ПВЛ — Повесть временных лет.
ПЛДР XIII в. — Памятники литературы Древней Руси. XIII в.
ПРП — Памятники русского права.
ПСРЛ — Полное собрание русских летописей.
РА — Российская археология.
СА — Советская археология.
СЭ — Советская этнография.
Свод — Свод древнейших письменных известий о славянах.
СлРЯ XI—XIV вв. — Словарь древнерусского языка ХI—ХIV вв.
ЭССД — Этнолингвистический словарь «Славянские древности».
ЭССЯ — Этимологический словарь славянских языков.
ИСТОЧНИКИ *
Агафий. О царствовании Юстиниана / Пер. М. В. Левченко. М.; Л., 1953.
Алексеев В. М. Китайская классическая проза. М., 1958.
Аммиан Марцеллин. Римская история. СПб., 1994.
Бибиков М.В. Византийский историк Иоанн Киннам о Руси и народах Восточной Европы. М., 1997.
*Бичурин Н. Я. (Иакинф). Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена. Т. 1—3. М., 1950—1953.
Галл Аноним. Хроника. М., 1961.
*Голб Н., Прицак О. Хазарско-еврейские документы X в. 2-е изд. М.; Иерусалим, 2003. {390}
Джаксон Т. Н. Исландские королевские саги о Восточной Европе. М., 1993.
*Доватур А. И., Каллистов Д. П., Шишова И. А. Народы нашей страны в «Истории» Геродота: Тексты, перевод, комментарий. М., 1982.
*Заходер Б. Н. Каспийский свод сведений о Восточной Европе. Ч. 2. М., 1967.
*Иордан. О происхождении и деяниях гетов. М., 1960.
Иосиф Флавий. Иудейская война / Пер. с древнегреч. М. Финкельберг и А. Вдовиченко под ред. А. Ковельмана. М.; Иерусалим, 1993.
Исторические песни. Ч. 2. М.; Л., 1966.
*Ковалевский А. П. Книга Ахмеда Ибн-Фадлана о его путешествии на Волгу в 921/922 г. Харь-ков, 1956.
Козьма Пражский. Чешская хроника. М., 1962.
*Коковцов П. К. Еврейско-хазарская переписка в X веке. Л., 1932.
*Константин Багрянородный. Об управлении империей / Под ред. Г. Г. Литаврина, А. П. Ново-сельцева. М., 1989. (2-е изд. М., 1991).
*Корпус боспорских надписей. М.; Л., 1965.
*Латышев В. В. Известия древних писателей, греческих и латинских, о Скифии и Кавказе. Т. I—II. СПб., 1890—1906. (Переизд. см.: ВДИ. 1947. № 1—4. 1948. № 1—4. 1949. № 1—4. 1952. № 2. (2-е изд. СПб., 1992— 1993).
Лев Диакон. История. М., 1988.
*Назаренко А. В. Немецкие латиноязычные источники IX—XI вв. М., 1993.
Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. М.; Л., 1950.
Памятники литературы Древней Руси. XIII в. Л., 1981.
*Повесть временных лет. Т. 1—2. М.; Л., 1950. (2-е изд.: СПб., 1996).
*Подосинов А. В. Восточная Европа в римской картографической традиции. М., 2003.
Понырко Н. В. Эпистолярное наследие Древней Руси. XI—XIII вв.: Исследования, тексты, пере-воды. СПб., 1992.
Продолжатель Феофана. Жизнеописания византийских царей. СПб., 1992.
*Прокопий Кесарийский. Война с готами. М., 1950.
Памятники русского права. Т. 1. М. 1952.
Полное собрание русских летописей. Т. 1—41. СПб.—Л.—М., 1841—1995.
*Свод древнейших письменных известий о славянах. Т. 1—2. М., 1991— 1995.
Сократ Схоластик. Церковная история. М., 1996.
Успенский сборник XII—XIII вв. М., 1971.
Феофилакт Симокатта. История / Пер. С. П. Кондратьева. М., 1957.
*Чичуров И. С. Византийские исторические сочинения: «Хронография» Феофана, «Бревиарий» Никифора. М., 1980.
ЦИТИРОВАННАЯ ЛИТЕРАТУРА
Абаев В. И. Осетинский язык и фольклор. Т. 1. М.; Л., 1949.
Абаев В. И. Скифо-европейские изоглоссы: На стыке Востока и Запада. М., 1965.
*Абаев В. И. К вопросу о прародине и древних миграциях индоиранских народов // Древний восток и античный мир: Сб. ст. М., 1972.
Абаев В. И. Скифо-сарматские наречия // Основы иранского языкознания. Древнеиранские язы-ки. М., 1979. {391}
Абаев В. И. Геродотовские Skythai Georgoi // Абаев В. И. Избранные труды. Т. 1: Религия, фольклор, литература. Владикавказ, 1990.
Абрамова М. П. К вопросу об аланской культуре Северного Кавказа // СА. 1978. № 1.
Авдусин Д. А., Пушкина Т. А. Гнёздово в исследованиях Смоленской экспедиции // Вестник Моск. ун-та. Сер. 8. История. 1982. № 1.
Авенариус А. «Государство Само»: Проблемы археологии и истории // Этносоциальная и поли-тическая структура раннефеодальных славянских государств. М., 1987. С. 66—74.
Авенариус А. Авары и славяне: «Держава Само» // Раннефеодальные государства и народности (южные и западные славяне VI—XII вв.). М., 1991. С. 26—37.
* Агеева Р. А. Страны и народы: происхождение названий. М., 1990.
Айбабин А. И., Герцен А. Г., Храпунов И. Н. Основные проблемы этнической истории Крыма // МИАЭТ. В. III. 1993. С. 211—222.
Айбабин А. И. Этническая история ранневизантийского Крыма. Симферополь, 1999.
Алексеева Т. И. Славяне и германцы в свете антропологических данных // ВИ. 1974. №3. С. 56—67.
* Алексеев А. Ю. Скифская хроника: (Скифы в VII—IV вв. до н. э.: историко-археологический очерк). СПб., 1992.
*Алексеев В. П. Этногенез. М., 1986.
*Алексеев А. Ю., Качалова Н. К., Тохтасьев С. Р. Киммерийцы: этнокультурная принадлеж-ность. СПб., 1993.
Аликберов А. К. Эпоха классического ислама на Кавказе. М., 2003.
Амброз А. К. Восточноевропейские и среднеазиатские степи V — первой половины VIII в. // Степи Евразии в эпоху Средневековья. М., 1981. С. 10—22.
Амброз А. К. О Вознесенском комплексе VIII в. на Днепре — вопрос интерпретации // Древно-сти эпохи Великого переселения народов V—VIII веков. М., 1982. С. 204—222.
Андреева М. В. К вопросу о южных связях майкопской культуры // СА. 1977. № 1.
Андреева М.В. Традиционные проблемы и новые пути их решения // РА. 1990. № 4.
Аничков Е. В. Язычество и древняя Русь. М., 2003.
Античные города Северного Причерноморья: Очерки истории и культуры. Вып. I. M.; Л., 1955.
Артамонов М. И. Происхождение скифского искусства // СА. 1968. № 4.
Артамонов М. И. Киммерийцы и скифы (от появления на исторической арене до конца IV в. до н.э.). Л., 1974.
*Артамонов М. И. История хазар. Л., 1962. 2-е изд.: Спб., 2002.
Арутюнов С. А., Сергеев Д. А. Древние культуры азиатских эскимосов. М.; Л., 1969.
Арутюнов С. А. Этнические общности доклассовой эпохи // Этнос в доклассовом и раннеклас-совом обществе. М., 1982.
*Арутюнов С. А. Народы и культуры: развитие и взаимодействие. М., 1989.
Архипов А. По ту сторону Самбатиона: Этюды о русско-еврейских культурных, языковых и ли-тературных контактах в X—XVI вв. Berkeley, 1995. {392}
Багаутдинов Р. С, Богачев А. В., Зубов С. Э. Праболгары на Средней Волге. Самара, 1998.
Бадаланова-Покровская Ф. К. «Основание царства» в болгарских средневековых представлени-ях // Механизмы культуры. М., 1990. С. 137—151.
Базен Л. Человек и понятие истории у тюрков центральной Азии в VIII в. // Зарубежная тюрко-логия. М., 1986. С. 294—344.
Балто-славянские исследования. М., 1981—1997.
Баран В. Д. Утворення Киево-Руської держави та етнокультурнi процеси // Археологiчнi студiї. 1. Київ; Чернiвцi, 2000. С 25—43.
Бартольд В. В. Сочинения. Т. 2. Ч. 1. М., 1963.
Бейлис В. М. Ал-Мас’уди о русско-византийских отношениях в 50-х гг. X в.// Международные связи России до XVII в. М., 1961. С. 21—31.
Белозер В. П. О сущности скифского Герроса // Киммерийцы и скифы. Ч. 1. Кировоград, 1987.
Березанская С. С. и др. Культуры эпохи бронзы на территории Украины. Киев, 1986.
Бибиков М. В. Архаизация в византийской этнонимии // Этногенез народов Балкан и Северного Причерноморья. М., 1984. С. 30—36.
Бибиков М. В. Византийские источники // Древняя Русь в свете зарубежных источников / Под ред. Е. А. Мельниковой. М., 1999. С. 69—167.
Бирнбаум X. Праславянский язык: Достижения и проблемы его реконструкции. М., 1987.
Бицилли П. М. Два лика евразийства // Россия между Европой и Азией: Евразийский соблазн. М., 1993. С. 279—292.
Блаватский В. Д. О северной границе Скифии Геродота // Древности Восточной Европы. М., 1969.
*Бонгард-Левин Г. М., Грантовский Э. А. От Скифии до Индии: Древние арии: мифы и история. 2-е изд. М., 1983.
Бромлей Ю. В. Очерки теории этноса. М., 1983.
Брюсов А. Я. Очерки по истории племен Европейской части СССР в неолитическую эпоху. М., 1952.
Брюсов А. Я. Об экспансии «культур с боевыми топорами» в конце III тыс. до н. э. // СА. 1961. № 3.
Буданова В. П. Варварский мир эпохи Великого переселения народов. М., 2000.
*Буданова В. П. Готы в эпоху Великого переселения народов. М., 1990.
Буданова В. П. Этнонимия скифских, синдо-меотских и алано-сарматских племен времени Ве-ликого переселения народов // Ономастика и эпиграфика средневековой Восточной Ев-ропы и Византии. М., 1993.
Вадецкая Э. Б. Таштыкская культура // Археология СССР: Степная полоса Азиатской части СССР в скифо-сарматское время. М., 1992.
Вайнберг Б. И. Этногеография Турана в древности. М., 1999.
Вайнштейн С. И., Крюков М. В. Об облике древних тюрков // Тюркологический сборник. М., 1966.
Вайнштейн С. И. Мир кочевников центра Азии. М., 1991.
Вакуленко Л. В., Приходнюк О. М. Этнокультурные процессы в Карпатском бассейне и Подуна-вье в период раннего Средневековья (V—VII вв.) // Славяне и Русь (в зарубежной исто-риографии). Киев., 1990. С. 79—99. {393}
Великий Волжский путь: Материалы Круглого стола и Международного научного семинара. Казань, 2001.
Вестберг Ф. Комментарий на Записку Ибрагима ибн-Якуба. СПб., 1903.
Васильевский В. Г. Труды. Т. I—III. Пб., 1915.
Вернадский Г. В. Древняя Русь. Тверь; М., 1996.
Вернадский Г. В. Киевская Русь. Тверь; М., 1996а.
Винников А. З., Плетнева С. А. На Северных рубежах Хазарского каганата. Маяцкое поселение. Воронеж, 1998
Виноградов Ю.Г. Политическая история Ольвийского полиса. VII—I вв. до н. э.: Историко-эпиграфическое исследование. М., 1989.
Виноградов Ю. Г. Херсонесский декрет о «несении Диониса» IOSPE I, 343 и вторжение сарма-тов в Скифию // ВДИ. 1997. № 3.
Виноградов Ю. А. и др. Сарматы и гибель «Великой Скифии» // ВДИ. 1997. №3.
Волжская Болгария и Русь. Казань, 1986.
Вольфрам Г. Готы. Спб., 2002.
[Вук Караджич]. Сербские народные песни и сказки из собрания Вука Стефановича Караджича. М., 1987.
Габуев Т. А. Ранняя история алан (по данным письменных источников). Владикавказ, 1999.
Гавритухин И. О., Обломский А. М. Гапоновский клад и его культурно-исторический контекст. М., 1996.
Гавритухин И. О. Начало великого славянского расселения на юг и запад // Археологiчнi студiї. 1. Київ; Чернiвцi, 2000. С. 72—90.
*Гадло А. В. Этническая история Северного Кавказа IV—IX вв. Л., 1979.
Гадло А. В. Этническая история Северного Кавказа X—XIII вв. СПб., 1994.
Гайдукевич В. Ф. Боспорское царство. М.; Л., 1949.
Галанина Л. К. Келермесские курганы: (Степные народы Евразии). Т. 1. М., 1997.
*Гамкрелидзе Т. В., Иванов Вяч. Вс. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Т. I—II. Тбилиси, 1984.
Гафуров Б. Г. Таджики: Древнейшая, древняя и средневековая история. М., 1972.
Генинг В. Ф. и др. Синташта: Археологические памятники арийских племен Урало-Казахстанских степей. Т. 1. Челябинск, 1992.
Гиндин Л. А. Значение лингво-филологических данных для изучения ранних этапов славяниза-ции карпато-балканского пространства // Этно-социальная и политическая структура раннефеодальных славянских государств и народностей. М., 1987. С. 22—26.
Гмыря Л. Б. Страна гуннов у Каспийских ворот. Махачкала, 1995.
Голб Н., Прицак О. Хазарско-еврейские документы X века / Науч. ред., послесл. и коммент. В. Я. Петрухина. М., 2003.
Голубева Л. А. Белоозеро и волжские болгары // Древности Восточной Европы. М., 1969. С. 40—43.
Голубева Л. А., Кочкуркина С. И. Белозерская весь. Петрозаводск, 1991.
Граков Б. Н. GUNAIKOKRATOUMENOI (Пережитки матриархата у сарматов) // Вестник древ-ней истории. 1947. № 3.
*Граков Б. Н. Скифы. М., 1971. {394}
Граков Б. Н., Мелюкова А. И. Об этнических и культурных различиях в степных и лесостепных областях Европейской части СССР в скифское время // Вопросы скифо-сарматской ар-хеологии. М., 1954.
Грантовский Э. А. Индо-иранские касты у скифов // XXV Междунар. конгресс востоковедов: Доклады делегации СССР. М., 1960.
*Грантовский Э. А. Ранняя история иранских племен Передней Азии. М., 1970.
Грантовский Э. А. «Серая керамика», «расписная керамика» и индоиранцы // Этнические про-блемы истории Центральной Азии в древности (II тысячелетие до н. э.). М., 1981.
*Грантовский Э. А., Раевский Д. С. Об ираноязычном и «индоарийском» населении Северного Причерноморья в античную эпоху // Этногенез народов Балкан и Северного Причерно-морья: Лингвистика, история, археология. М., 1984.
Греков Б. Д. Избранные труды. Т. 2. М., 1959.
Григорьев Г. П. Верхний палеолит // Каменный век на территории СССР: МИА. Вып. 166. М., 1970.
Григорьев А. В. Северская земля в VIII — начале XI в. по археологическим данным. Тула, 2000.
Грушевський М. Iсторiя України-Руси. Т. 1. Київ, 1994.
*Грязнов М. П. К вопросу о сложении культур скифо-сибирского типа в связи с открытием кур-гана Аржан // КСИА. Вып. 154. М., 1978.
Грязнов М. П. Аржан. Царский курган раннескифского времени. Л., 1980.
Гумилев Л. Н. Древняя Русь и Великая степь. М., 1989.
Гумилев Л. Н. Древние тюрки. М., 1993.
Гурвич И. С. Проблемы происхождения чукчей, коряков и ительменов // Этногенез народов се-вера. М., 1980. С. 211—226.
Гущина И. И., Засецкая И. П. «Золотое кладбище» римской эпохи в Прикубанье // Российская археологическая библиотека. Вып. 1. СПб., 1994.
Дайм Ф. История и археология авар // МИАЭТ. Вып. IX. Симферополь, 2002. С. 273—384.
Дандамаев М.А. Данные вавилонских документов VI—V вв. до н. э. о саках // ВДИ. 1977. № 1.
Даньшин Д. И. Фанагорийская община иудеев // ВДИ. 1993. № 1. С. 59—72.
Даркевич В. П. Художественный металл Востока. М., 1986.
Деревянко Е. И. Племена Приамурья I тыс. н. э. Новосибирск, 1981.
Десятчиков Ю. М. Сарматы на Таманском полуострове // СА. 1973. № 4.
Дини Пьетро У. Балтийские языки. М., 2002.
Древнерусские княжества X—XIII вв. М., 1975.
Древняя Русь: Город, замок, село. Археология СССР / Под ред. Б. А. Рыбакова. М., 1985.
*Древняя Русь: Быт и культура М., 1997.
Дубов И. В. Залесский край. СПб., 1999.
Дыбо В. А., Терентьев В. А. Ностратическая макросемья и проблемы ее временной локализации // Лингвистическая реконструкция и древнейшая история Востока. Ч. 5. М., 1984.
Дьяконов А. П. Известия Псевдо-Захарии о древних славянах // ВДИ. 1939. № 4. С. 83—90. {395}
Дьяконов И. М. Арийцы на Ближнем Востоке: конец мифа: (К методике исследования исчез-нувших языков) // ВДИ. 1970. № 4.
*Дьяконов И. М. К методике исследований по этнической истории: («Киммерийцы») // Этниче-ские проблемы истории Центральной Азии в древности (II тысячелетие до н. э.). М., 1981.
*Дьяконов И. М. О прародине носителей индоевропейских диалектов. Ч. I, II // ВДИ. 1982. № 3, 4.
Дьяконов И. М. Сравнительное языкознание, история и другие смежные науки // Лингвистиче-ская реконструкция и древнейшая история Востока. Ч. 2. М., 1984.
Дьяченко Г., протоиерей. Полный церковно-славянский словарь. М., 1993.
Дюмезиль Ж. Верховные боги индоевропейцев. М., 1977.
Дюмезиль Ж. Скифы и нарты. М., 1990.
Евразийское пространство: Звук, слово, образ. Отв. ред. Вяч. Вс. Иванов. М., 2003.
Ельницкий Л. А. Скифские легенды как культурно-исторический материал // СА. 1970. № 2.
Журавлев А. Ф. Материальная культура древних славян по данным праславянской лексики // Очерки истории культуры славян. М., 1996. С. 116—144.
Завадская С. В. Возможности источниковедческого изучения «праздников»-«пиров» князя Вла-димира в летописных записях 996 г. // Восточная Европа в древности и Средневековье: Тезисы докл. М., 1990. С. 54—56.
Зализняк А. А. Древненовгородский диалект и проблемы диалектного членения позднего пра-славянского языка // X съезд славистов: Славянское языкознание. М., 1988. С. 164—177.
Зарубежная тюркология: Сб. ст. / Сост. С. Г. Кляшторный. Вып. 1. М., 1986.
Засецкая И. П. «Диагональные» погребения Нижнего Поволжья и проблема определения их эт-нической принадлежности // АСГЭ. Вып. 16. Л., 1974.
Заходер Б. Н. Каспийский свод сведений о Восточной Европе. Т. 2. М., 1967.
Иванов В. В. Латынь и славянские языки: Проблемы взаимодействия // Развитие этнического самосознания славянских народов в эпоху зрелого феодализма. М., 1989. С. 25—35.
Иванов В. В., Топоров В. Н. О языке древнего славянского права // VIII Международный съезд славистов. Славянское языкознание. М., 1978. С. 221—240.
Иванов В. В., Топоров В. Н. К истокам славянской социальной терминологии// Славянское и балканское языкознание. М., 1984. С. 87—98.
Иванов В. В., Топоров В. Н. О древних славянских этнонимах// Из истории русской культуры. 2000. Т. 1. С. 413—440.
Иванов С. А. Откуда начинать этническую историю славян? // Сов. славяноведение. 1991. № 5.
Иванов С. А. Византийское миссионерство. М., 2003.
Иванова О. В., Литаврин Г. Г. Славяне и Византия // Раннефеодальные государства на Балка-нах. VI—ХII вв. М., 1985. С. 34—98. {396}
Иванчик А. И. К вопросу об этнической принадлежности и археологической культуре кимме-рийцев. Ч. I: Киммерийские памятники Передней Азии // ВДИ. 1994. № 3.
Иванчик А. И. К вопросу об этнической принадлежности и археологической культуре кимме-рийцев. Ч. II: «Раннескифские» находки в Малой Азии // ВДИ. 1995. № 1.
Иванчик А. И. Киммерийцы: Древневосточные цивилизации и степные кочевники в VIII—VII веках до н. э. М., 1996.
Иессен А. А. Греческая колонизация Северного Причерноморья. Л., 1947.
Иессен А. А. К вопросу о памятниках VIII—VII вв. до н. э. на Юге Европейской части СССР: (Новочеркасский клад) // СА. Вып. XVIII. М., 1953.
*Из истории русской культуры. Т. 1: Древняя Русь. М., 2000.
Иллич-Свитыч В. М. Древнейшие индоевропейско-семитские языковые контакты // Проблемы индоевропейского языкознания. М., 1964.
Иллич-Свитыч В. М. Опыт сравнения ностратических языков. М., 1971.
Иловайский Д. И. Начало Руси. М., 1996.
Ильинская В. А., Тереножкин А. И. Скифия VII—V вв. до н. э. Киев, 1983.
История Византии. Т. 2. М., 1967.
История Востока. М., 1995. Т. 2.
История Европы. Т. 1—2. М., 1988—1992.
История первобытного общества. Т. 2: Эпоха первобытной родовой общины. М., 1986.
История Сибири. Т. 1. М., 1967.
История татар. Т. 1. Народы степной Евразии в древности. Казань, 2002.
Истрин В. М. «Хроника Георгия Амартола» в древнем славяно-русском переводе. Т. 1—3. Пг.; Л., 1920—1930.
Исчезнувшие народы / Под ред. П. И. Пучкова. М., 1988.
Казанский М. М. О балтах в лесной зоне России в эпоху Великого переселения народов // Ар-хеологические вести. № 6. СПб., 1999. С. 404— 419.
Калинина Т. М. Сведения Ибн Хаукаля о походах руси времен Святослава // Древнейшие госу-дарства на территории СССР. 1975. М., 1976.
Калинина Т. М. Торговые пути Восточной Европы IX в. // История СССР. № 4. 1986. С. 68—82.
Калинина Т. М. Термин «люди дома» («ахл ал-байт») по отношению к обществу русов у Ибн Фадлана // Древнейшие государства Восточной Европы. 1992—1993. М., 1995. С. 134—139.
Калинина Т. М. Вантит средневековых арабских писателей: попытки идентификации // Вос-точная Европа в древности и Средневековье: Историческая память и формы ее воплоще-ния. М., 2000. С. 198—207.
Карышковский П. О. Лев Диакон о Тмутараканской Руси // ВВ. Вып. XVIII. М., 1960. С. 39—51.
Каменецкий И. С. Археологическая культура: ее определение и интерпретация // СА. 1970. № 2.
Каменецкий И. С. Меоты и другие племена Северо-Западного Кавказа в VII в. до н. э. — III в. н. э. // Археология СССР: Степи Европейской части СССР в скифо-сарматское время. М., 1989. {397}
Кардини Ф. Истоки средневекового рыцарства. М., 1987.
Кирпичников А. Н., Дубов И. В., Лебедев Г. С. Русь и варяги // Славяне и скандинавы. М., 1986. С. 189—297.
Кланица З.,Тржештик Д. Первые славяне в Среднем Подунавье и в Полабье // Раннефеодаль-ные государства и народности. М., 1991. С. 7—26.
Клейн Л. С. Катакомбная культура или катакомбные культуры? // Статистико-комбинаторные методы в археологии. М., 1970.
Клейн Л. С. Легенда Геродота об азиатском происхождении скифов и Нартский эпос // ВДИ. 1975. № 4.
Климов Г. А. Несколько картвельских индоевропеизмов // Этимология. 1979. М., 1981.
Ключевский В. О. Сочинения. Т. 1. М., 1987.
Ключевский В. О. Сочинения. Т. 6. М., 1989.
*Кляшторный С. Г., Савинов Д. Г. Степные империи Евразии. СПб., 1994.
*Кляшторный С. Г. История Центральной Азии и памятники русского письма. Спб., 2003.
*Ковалевская В. Б. Кавказ и аланы: Века и народы. М., 1984.
Ковалевская В. Б. Роль скифов в этногенезе местных северокавказских племен // Мацне: Исто-рическая серия. № 3. Тбилиси, 1985.
*Ковалевская В. Б. Археологическая культура: Практика, теория, компьютер. М., 1995.
Козенкова В. И. Кобанская культура Кавказа // Археология СССР: Степи Европейской части СССР в скифо-сарматское время. М., 1989.
Колесов В. В. Мир человека в слове Древней Руси. Л., 1986.
Коновалова И. Г. Восточные источники // Древняя Русь в свете зарубежных источников / Под ред. Е. А. Мельниковой. М., 1999. С. 169—258.
Корзухина Г. Ф. Русские клады. М.; Л., 1954.
Корзухина Г. Ф. К истории Среднего Поднепровья в сер. I тыс. н. э. // СА. Вып. XXII. 1955. С. 61—82.
Короглы X. Г. Этногенетические мифы древних тюрков // Народы Азии и Африки. 1972. № 1. С. 135—138.
Королюк В. Д. Славяне и восточные романцы в эпоху раннего Средневековья. М., 1985.
Корсунский А. Р., Гюнтер Р. Упадок и гибель Западной Римской империи и возникновение германских королевств. М., 1984.
Косвен М. О. Амазонки: История легенды // СЭ. 1947. № 2. С. 33—59.
Косарев М. Ф. Некоторые вопросы этнической истории Западной Сибири // Археология СССР: Эпоха бронзы лесной полосы СССР. М., 1987.
Кривцова-Гракова О. А. Степное Поволжье и Причерноморье в эпоху поздней бронзы // МИА. Вып. 46. М., 1954.
Кропоткин В. В. К топографии кладов куфических монет IX в. в Восточной Европе // Древняя Русь и славяне. М., 1978. С. 111—117.
Крыласова Н. Б. Подвеска со знаком Рюриковичей из Рождественского могильника // РА. 1995. № 4. С. 192—197.
Крюков М. В. «ЛЮДИ», «НАСТОЯЩИЕ ЛЮДИ» (к проблеме исторической типологии этниче-ских самоназваний) // Этническая ономастика. М., 1984.
Крюков М. В. и др. Китайский этнос на пороге Средних веков. М., 1979. {398}
Куббель Л. Е. Очерки потестарно-политической этнографии. М., 1988.
Кузнецов В. А. Аланская культура Центрального Кавказа и ее локальные варианты в V—XIII веках // СА. 1973. № 2.
*Кузнецов В. А. Очерки истории алан. Владикавказ, 1992.
Кузнецов В. А. Иранизация и тюркизация Центральнокавказского субрегиона // Памятники предскифского и скифского времени на юге Восточной Европы. М., 1997. С. 153—176.
*Кузьмина Е. Е. Откуда пришли индоарии? Материальная культура племен андроновской общ-ности и происхождение индоиранцев. М., 1994.
Куклина И. В. Этногеография Скифии по античным источникам. Л., 1985.
Кулаков В. И. Пруссы (V—XIII вв.). М., 1994.
Культура Византии. Т. 1.
Культуры евразийских степей второй половины I тыс. н. э.: Сб. ст. / Под ред. В. А. Сташенкова. Самара, 1996.
Куник А., Розен В. Известия ал-Бекри и других авторов о Руси и славянах. Вып. 2. СПб., 1878.
Кызласов Л. Р. История Тувы. М., 1979.
*Кычанов Е. И. Кочевые государства от гуннов до маньчжуров. М., 1997.
Ладога и ее соседи в эпоху Средневековья. СПб., 2002.
Лапин В. В. Греческая колонизация Северного Причерноморья. Киев, 1966.
Лебедев Г. С. Комментарий к статье I Русской правды Краткой редакции // Генезис и развитие феодализма в России. Л., 1987. С. 78—84.
Левинская И. А. Чтущие Бога Высочайшего в надписях из Танаиса // Этюды по античной исто-рии и культуре Северного Причерноморья. СПб., 1992. С. 129—145.
Лелеков Л. А. К новейшему решению индоевропейской проблемы // ВДИ. 1982. № 3.
Леонтьев А. Е. Городище Выжегша и происхождение Выжегшеского клада // Проблемы изуче-ния древнерусской культуры. М., 1988. С. 94—102.
Леонтьев А. Е. Археология мери. М., 1996.
Лимборская С. А., Хуснутдинова Э. К., Балановская Е. В. Этногеномика и геногеография наро-дов Восточной Европы. М., 2002.
Литаврин Г. Г. Византия и славяне. СПб., 1999.
Литаврин Г. Г. Византия, Болгария, Древняя Русь (IX — начало XI в.). М., 2000.
Ловмяньский X. Русь и норманны. М., 1985.
Лозе И. А. Этнокультурная ситуация в бассейне верхнего и среднего течения Даугавы и Днепра в эпоху ранней бронзы // Uralo-Indogermanica. Вып. I. М., 1990. С. 95—100.
Ломоносов М. В. Записки по русской истории. М., 2003.
Луконин В. Г. Древний и раннесредневековый Иран: Очерки истории культуры. М., 1987.
Львов А. С. Лексика Повести временных лет. М., 1975.
Ляпушкин И. И. Славяне Восточной Европы накануне образования Древнерусского государства // МИА. Л., 1968. № 152.
Макарий, митрополит Московский и Коломенский. История Русской церкви. Т. 1—7. М., 1994—1996.
Макаров Н. А. Русский Север: таинственное средневековье. М., 1993. {399}
Макаров Н. А. Колонизация северных окраин Древней Руси. М., 1999.
Малявкин А. Г. Танские хроники о государствах Центральной Азии. Новосибирск, 1989.
Марковин В. И. Спорные вопросы в этногенетическом изучении Северного Кавказа (майкопская культура) // СА. 1990. № 4.
Марсина Р. Славяне и мадьяры // Раннефеодальные государства и народности. М., 1991. С. 106—116.
Махортых С. В. Киммерийцы на Северном Кавказе. Киев, 1994.
Мачинский Д. А. О времени первого активного выступления сарматов в Поднепровье по свиде-тельствам античных письменных источников // АСГЭ. Вып. 13. Л., 1971.
Мачинский Д. А. Некоторые проблемы этногеографии восточноевропейских степей во II поло-вине VII в. до н. э. — I в. н. э. // АСГЭ. Вып. 16. Л., 1974.
Медведев А. П. Сарматы и лесостепь (по материалам Подонья). Воронеж, 1990.
Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. Комментарий // Константин Багрянородный. М., 1991. С. 291—332.
Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. Название «Русь» в этнокультурной истории Древнерусского государства // ВИ. 1989. № 8. C. 24—38.
Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. Скандинавы на Руси и в Византии в X—XI вв.: к истории на-звания «варяг» // Славяноведение. 1994. № 2. С. 56—69.
Мельникова Е. А., Петрухин В. Я. Русь и чудь // БСИ. 1988—1996. М., 1997. С. 40—50.
Мельникова Е. А. Скандинавские рунические надписи. Новые находки и интерпретации. М., 2001.
Мелюкова А. И. Скифообразные памятники в Средней Европе // Археология СССР: Степи Ев-ропейской части СССР в скифо-сарматское время. М., 1987.
Менгес К. Г. Восточные элементы в «Слове о полку Игореве». Л., 1979.
*Мерперт Н. Я. Древнейшие скотоводы Волжско-Уральского междуречья. М., 1974.
Милитарев А. Ю. Воплощенный миф: «Еврейская идея» и цивилизации. М., 2003.
Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры. Т. 1. М., 1993.
*Минорский В. Ф. История Ширвана и Дербенда. М., 1963.
*Мишин Д. Е. Сакалиба: Славяне в исламском мире. М., 2002.
Могильников В. А. К вопросу об этнической общности обских угров в I тыс. н. э. // СА. 1974. № 2. С. 68—72.
Могильников В. А. Тюрки // Степи Евразии в эпоху Средневековья. М., 1981. С. 29—43.
Моора Х. А. О древней территории расселения балтийских племен // СА. 1958. № 2. С. 9—33.
Мошкова М. Г. Происхождение раннесарматской (прохоровской) культуры. М., 1974. {400}
Мошкова М. Г. История изучения савромато-сарматских племен // Археология СССР: Степи Европейской части СССР в скифо-сарматское время. М., 1989.
Мошкова М. Г. (а) Краткий очерк истории савромато-сарматских племен // Археология СССР: Степи Европейской части СССР в скифо-сарматское время. М., 1989.
Мугуревич Э. С. Восточная Латвия и соседние земли в X—XIII вв. Рига, 1965.
Мунчаев Р. М. Кавказ на заре бронзового века. М., 1975.
Мунчаев Р. М. Майкопская культура // Археология: Эпоха бронзы Кавказа и Средней Азии: Ранняя и средняя бронза Кавказа. М., 1994
Мыльников А. С. Картина славянского мира: Взгляд из Восточной Европы: Этногенетические легенды, догадки, протогипотезы XVI — начала XVIII века. СПб., 1996.
Назаренко А. В. Русь и Германия в IX—X вв. // Древнейшие государства Восточной Европы. 1991. М., 1994. С. 5—138.
Назаренко А. В. Западноевропейские источники // Древняя Русь в свете зарубежных источников / Под ред. Е.А.Мельниковой. М., 1999. С. 259—406.
Назаренко А. В. Древняя Русь на международных путях. М., 2001.
Назарова Е. Л. Из истории взаимоотношений ливов с Русью (X—XIII вв.) // Древнейшие госу-дарства на территории СССР. 1985. М., 1986. С. 177—184.
Напольских В. В. Введение в историческую уралистику. Ижевск, 1997.
Насонов А. Н. «Русская земля» и образование территории древнерусского государства. М., 1951.
Насонов А. Н. История русского летописания. М., 1969.
Наумов Е. П. Становление и развитие сербской раннефеодальной государственности // Ранне-феодальные государства на Балканах. М., 1985. С. 189—218.
Нахапетян В. Е., Фомин А. В. Граффити на куфических монетах, обращавшихся в Европе в IX—X вв. // Древнейшие государства Восточной Европы. 1991. М., 1994.
Неолит Северной Евразии / Отв. ред. С. В. Ошибкина. М., 1996.
*Нидерле Л. Славянские древности. М., 1956.
Никольский Н. К. Повесть Временных лет как источник для начального периода русской пись-менности и культуры. Л., 1930.
*Новосельцев А. П. Восточные источники о восточных славянах и Руси VI—IX вв. // Новосель-цев А. П. и др. Древнерусское государство и его международное значение. М., 1965. С. 355—419.
Новосельцев А. П. К вопросу об одном из древнейших титулов русского князя // История СССР. 1982. № 4. С. 150—159.
Новосельцев А. П. Восток в борьбе за религиозное влияние на Руси // Введение христианства на Руси. М., 1988. С. 55—76.
*Новоселъцев А. П. Хазарское государство и его роль в истории Восточной Европы и Кавказа. М., 1990.
Носов Е. Н. Новгородское (Рюриково) Городище. Л., 1990. {401}
Обломский А. М. Днепровское лесостепное левобережье в позднеримское и гуннское время. М., 2002.
Оболенский Д. Византийское содружество наций. Шесть византийских портретов. М., 1998.
Оверман Э. и др. К изучению иудейских древностей Херсонеса Таврического// Археологiя. 1997. № 1. С. 57—63.
Оранский И. М. Иранские языки в историческом освещении. М., 1979.
Очерки истории СССР. III—IX вв. М., 1958.
*Первобытная периферия классовых обществ до начала Великих географических открытий. М., 1988.
Петрашенко В. О. До проблеми археологiчноi iнтерпретацii лiтописних полян // Старожитностi Русi-України. Київ, 1994. С. 181—187.
Петренко В. Г. Скифская культура на Северном Кавказе // АСГЭ. Вып. 23. Л., 1989.
Петренко В. Г. Скифы на Северном Кавказе // Археология СССР. Степи Европейской части СССР в скифо-сарматское время. М., 1989 а.
Петренко В. П. Погребальный обряд населения Северной Руси VIII—X вв. СПб., 1994.
Петрухин В. Я. Начало этнокультурной истории Руси IX—XI вв. Смоленск; М., 1995.
Петрухин В. Я. Варяжская женщина на Востоке: жена, рабыня или «валькирия»? // Секс и эро-тика в русской традиционной культуре. М., 1996. С. 31—43.
Петрухин В. Я. Древняя Русь: Народ. Князья. Религия // Из истории русской культуры. М., 2000. Т. 1. С. 11—410.
Петрухин В. Я. История хазар и сага Артура Кестлера о тринадцатом колене // Параллели: Рус-ско-еврейский историко-литературный и библиографический альманах. № 1. М., 2000. С. 303—308.
*Пигулевская Н. В. Средневековая сирийская историография. СПб., 2000.
Плетнева С. А. От кочевий к городам. М., 1967.
Плетнева С. А. Кочевники Средневековья: Поиски исторических закономерностей. М., 1982.
Плетнева С. А. Хазары. М., 1986.
Плетнева С. А. Очерки хазарской археологии. М., 2000.
*Погребова М. Н. К вопросу о миграции ираноязычных племен в Закавказье в доскифскую эпо-ху // СА. 1977. № 2.
*Погребова М. Н., Раевский Д. С. Ранние скифы и древний Восток: К истории становления скифской культуры. М., 1992.
Подскальски Г. Христианство и богословская литература в Киевской Руси (988—1237). СПб., 1996.
Полин С. В. От Скифии к Сарматии. Киев, 1992.
Полосьмак Н. В. «Стерегущие золото грифы» (ак-алахинские курганы). Новосибирск, 1994.
Поплинский Ю. К. К истории возникновения термина «этнос» // СЭ. 1973. № 1. С. 128—134.
*Попов А. И. Названия народов СССР. Л., 1973. {402}
Попова Т. Б. Происхождение поздняковской культуры // Археологический сборник // Тр. / Гос. Исторический музей. Вып. 37. М., 1960.
Поппэ А. Политический фон крещения Руси (русско-византийские отношения в 986—898 годах) // Как была крещена Русь. М., 1989. С. 202— 240.
Потин В. М. Русско-скандинавские связи по нумизматическим данным (IX— XII вв.) // Истори-ческие связи Скандинавии и России IX—XX вв. Л., 1970.
Принятие христианства народами Центральной и Юго-Восточной Европы и крещение Руси. М., 1988.
Придик Е. Мельгуновский клад 1763 г. // Материалы по археологии России. Вып. 31. СПб., 1911.
Приходнюк О. М. Категории памятников, топография, планировка // Славяне Юго-Восточной Европы в предгосударственный период. Киев, 1990. С. 209—219.
Приходнюк О. М. Взаємовiдносини слов’ян — предкiв українцiв з сусiднiми народами у ран-ньому середньовiччi // Давня и середньочна icторiя України. Кам’янець-Подiльский, 2000. С. 212—218.
Прицак О. И. Происхождение названия RUS/RUS’ // Вопросы языкознания. 1991. № 6. С. 115—131.
Пряхин А. Д. и др. Вантит. Воронеж, 1997.
Раевский Д. С. Очерки идеологии скифо-сакских племен: Опыт реконструкции скифской мифо-логии. М., 1977.
*Раевский Д. С. Модель мира скифской культуры. М., 1985.
Раевский Д. С. Четырехугольная Скифия (к анализу природы и судеб образа) // Фольклор и эт-нографическая действительность. СПб., 1992.
Раннесарматская культура // Статистическая обработка погребальных памятников Азиатской Сарматии. Вып. II. М., 1997.
Раушенбах В. М. Фатьяновское погребение на неолитической стоянке Николо-Перевоз // Ар-хеологический сборник // Тр. / Гос. Исторический музей. Вып. 37. М., 1960.
Рапопорт Ю. А., Неразик Е. Е., Левина Л. М. В низовьях Окса и Яксарта. Образы древнего Приаралья. М., 2000.
Рашев Р. О генезисе болгарского раннесредневекового города // Труды V Международного конгресса славянской археологии. Т. 1. Вып. 26. М., 1987. С. 30—36.
*Рогов А. И., Флоря Б. П. Формирование самосознания древнерусской народности // Развитие этнического самосознания славянских народов в эпоху раннего Cредневековья. М., 1982. С. 96—119.
Ростовцев М. И. Эллинство и иранство на Юге России. Пг., 1918.
*Русанова И. П. Славянские древности VI—VII вв. М., 1976.
Руденко С. М. Горноалтайские находки и скифы. М.; Л., 1952.
Рыбаков Б. А. Древние русы // СА. Вып. XVII. 1953. С. 23—104.
Рыбаков Б. А. Геродотова Скифия. Историко-географический анализ. М., 1979.
Рыбаков Б. А. Киевская Русь и русские княжества XII—XIII вв. М., 1982.
Рындина Н. В., Дегтярева А. Д. Энеолит и бронзовый век: Учебное пособие по курсу «Основы археологии». М., 2002.
Рябинин Е. А. Финно-угорские племена в составе Древней Руси. СПб., 1997. {403}
Савинов Д. Г. Первые этнонимы в этнической истории Южной Сибири и вопросы их археоло-гической идентификации // Проблемы этногенеза и этнической истории аборигенов Си-бири. Кемерово, 1986.
Савроматская эпоха // Статистическая обработка погребальных памятников Азиатской Сарма-тии. Вып. I. M., 1994.
Сахаров А. Н. Дипломатия Святослава. М., 1982.
Свердлов М. Б. Генезис и структура феодального общества в Древней Руси. Л., 1983.
Сводеш М. Лексико-статистическое датирование доисторических этнических контактов// Новое в лингвистике. Вып. 1. М., 1960.
Седов В. В. Происхождение и ранняя история славян. М., 1979.
*Седов В. В. Восточные славяне в VI—XIII вв. М., 1982.
Седов В. В. Венгры в Восточной Европе // Финно-угры и балты в эпоху Средневековья. М., 1987.
Седов В. В. (а) Анты // Этносоциальная и политическая структура раннефеодальных государств и народностей. М., 1987. С. 16—21.
Седов В. В. Балты и финно-угры в древности // Uralo-Indogermanica. Ч. I. М., 1990. С. 89—94.
Седов В. В. Славяне в древности. М., 1994.
Седов В. В. Славяне в раннем Средневековье. М., 1995.
Седов В. В. Контакты балтов с финноязычными племенами в эпоху раннего железа // Балто-славянские исследования. 1988—1996. М., 1997.
Седов В. В. Древнерусская народность. М., 1999.
*Седов В. В. Славяне. Историко-археологическое исследование. М., 2002.
Скифские погребальные памятники степей Северного Причерноморья. Киев, 1986.
*Славяне и скандинавы. М., 1986.
*Славяне и их соседи в конце I тыс. до н. э. — первой половине I тыс. н. э. М., 1993.
Славянские древности: Этнолингвистический словарь. Т. 1—2. М., 1995—1999.
Словарь древнерусского языка XI—XIV вв. Т. 1. М., 1989.
Смирнов К. Ф. О погребениях роксолан // ВДИ. 1948. № 1.
*Смирнов К. Ф. Савроматы: Ранняя история и культура сарматов. М., 1964.
*Смирнов К. Ф. Сарматы и утверждение их политического господства в Скифии. М., 1984.
Сокровища Приобья / Под ред. Б. И. Маршака и М. Крамаровского. СПб., 1996.
Соловьев А. В. Византийское имя России // ВВ. Вып. XII. М., 1958. С. 134—155.
Соломоник Э. И. Древнейшие еврейские общины и поселения в Крыму // Евреи Крыма: Очерки истории. Симферополь; Иерусалим, 1997. С. 9—22.
Сонкина С. Л. Этническая история средневекового населения Новгородской земли по данным антропологии. СПб., 2000.
Ставиский Б. Я., Яценко С. А. Искусство и культура древних иранцев. М., 2002.
Старостин С. А. Индоевропейско-севернокавказские изоглоссы // Древний Восток: Этнокуль-турные связи. М., 1988. {404}
Старостин С. А. Сравнительно-историческое языкознание и лексикостатистика // Лингвисти-ческая реконструкция и древнейшая история Востока. Ч. 1. М., 1989.
*Степи Евразии в эпоху Средневековья. М., 1981.
*Степи Европейской части СССР в скифо-сарматское время. М., 1989.
Сюзюмов М. Я. К вопросу о происхождении слова ;;;;, ;;;;;;, Россия // ВДИ. 1940. № 2. С. 122—123.
Татищев В. Н. Собрание сочинений в восьми томах. Т. 1. М., 1994.
Тереножкин А. И. Киммерийцы. Киев, 1976.
Тереножкин А. И., Мозолевский Б. Н. Мелитопольский курган. Киев, 1988.
Тиандер К. Датско-русские исследования. Вып. 3. Пб., 1915.
Тихомиров М. Н. Происхождение названий «Русь» и «Русская земля» // СЭ. Т. VI—VII. М.; Л., 1947. С. 60—80.
Тихомиров М. Н. Древняя Русь. М., 1975.
Толочко П. П. Древняя Русь. Киев, 1987.
Толстов С. П., Итина М. А. Саки низовьев Сырдарьи (по материалам Тагискена) // СА. 1966. № 2.
Толстой Н. И. Древняя славянская письменность и становление этнического самосознания у славян // Развитие этнического самосознания у славянских народов в эпоху раннего средневековья. М., 1982. С. 236—249.
Толстой Н. И. Этническое самопознание и самосознание Нестора Летописца, автора «Повести Временных лет» // Из истории русской культуры. М., 2000. Т. 1. С. 441—447.
Топоров В. Н. О космологических источниках раннеисторических описаний // Труды по знако-вым системам. Вып. 6. Тарту, 1973. С. 106—150.
Топоров В. Н. Oium Иордана (Getica, 27—28) и готско-славянские связи в Северо-Западном Причерноморье // Этногенез народов Балкан и Северного Причерноморья. М., 1984. С. 128—241.
Топоров В. Н. К реконструкции древнейшего состояния праславянского языка// X Международ-ный съезд славистов: Славянское языкознание. М., 1988. С. 264—292.
Топоров В. Н. Еще раз о названии Волга // Studia Slavica. M., 1991.
Топоров В. Н. Святость и святые в русской духовной культуре. Т. 1. М., 1995.
Топоров В. Н. К вопросу о древнейших балто-финноугорских контактах по материалам гидро-нимии // БСИ. 1988—1996. М., 1997.
Топоров В. Н. Балтийский элемент в новгородско-псковском ареале (общий взгляд) // Великий Новгород в истории средневековой Европы. М., 1999. С. 276—292.
Тохтасьев С. Р. «Киммерийская топонимия». Ч. I. // Этногенез народов Балкан и Северного Причерноморья: Лингвистика, история, археология. М., 1984.
Третьяков П. Н. У истоков древнерусской народности. Л., 1970.
Тржештик Д., Достал Б. Великая Моравия и зарождение Чешского государства // Раннефео-дальные государства и народности. М., 1991. С. 87—106. {405}
Трубачев О. Н. Ранние славянские этнонимы — свидетели миграции славян // Советское языко-знание. 1976. № 6. С. 48—67.
Трубачев О. Н. Славянская этимология и праславянская культура // X Международный съезд славистов: Славянское языкознание. М., 1988. С. 292—347.
Трубачев О. Н. Indoarica в Северном Причерноморье: Реконструкция реликтов языка: Этимоло-гический словарь. М., 1999.
Трубачев О. Н. Этногенез и культура древнейших славян. М., 2002.
Трубецкой Н. С. История, культура, язык. М., 1995.
Туголуков В. А. Этнические корни тунгусов // Этногенез народов Севера. М., 1980. С. 152—176.
Успенский Ф. И. История Византийской империи. М., 1997.
Ушинскас В. Роль культуры штрихованной керамики в этногенезе балтов // Славяне: этногенез и этническая история. Л., 1989. С. 62—67.
Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. I—IV. М., 1986— 1987.
Фахрутдинов Р. Г. Очерки по истории Волжской Булгарии. М., 1984.
*Финно-угры и балты в эпоху Средневековья / Под ред. В. В. Седова. М., 1987.
Флеров В. С. О социальном строе в Хазарском каганате // Социальная дифференциация общест-ва. М., 1992. С. 119—133.
Флеров В. С. Раннесредневековые юртообразные жилища Восточной Европы. М., 1996.
Флоровский Г. В. Евразийский соблазн // Россия между Европой и Азией. М., 1993. С. 237—266.
Сказания о начале славянской письменности / Вступ. ст., пер. и коммент. Б. Н. Флори. М., 1981.
Флоря Б. Н. Отношения государства и церкви у восточных и западных славян. М., 1992.
Флоря Б. Н. Исторические судьбы Руси и этническое самосознание восточных славян в XII—XV вв. (к вопросу о зарождении восточнославянских народностей) // Этническое само-сознание славян в XV в. М., 1995. С. 10—37.
Фодор И. Некоторые общие черты славянских и венгерских поселений раннего Средневековья // Труды V Международного конгресса славянской археологии. Т. 1. Вып. 2б. М., 1987. С. 109—113.
Формозов А. А. Этнокультурные области на территории Европейской части СССР в каменном веке. М., 1959.
*Формозов А. А. Проблемы этнокультурной истории каменного века на территории европей-ской части СССР. М., 1977.
Формозов А. А. Древнейшие этапы истории Европейской России. М., 2002.
Франклин С., Шепард Дж. Начало Руси. СПб., 2000.
[Фредегар]. Chronicorum quae dicuntur Fredegarii Scholastici libri IV / Ed. B. Krusch. MGH. V. II. 1988. P. 144—145.
Хабургаев Г. А. Этнонимия «Повести временных лет». М., 1979.
*Хайду П. Уральские языки и народы. М., 1985.
Хелимский Е. А. Uralo-Indogermanica. Балто-славянские языки и проблема урало-индоевропейских связей // БСИ 1988—1996. М., 1997. С 224—249. {406}
Хелимский Е. А. Компаративистика, уралистика: Лекции и статьи. М., 2000.
Хлобыстин Л. П. Святилища острова Вайгач // Древности славян и финно-угров. СПб., 1992. С. 164—169.
Цукерман К.: Венгры в стране Лебедии: новая держава на границах Византии и Хазарии ок. 836—889 гг. // МИАЭТ. В. VI. Симферополь., 1998.С. 663—688.
Чекин Л. С. К анализу упоминаний о евреях в древнерусской литературе XI—XIII вв. // Славя-новедение. 1994. № 3. С. 34—42.
Чекин Л. С. Безбожные сыны Измайловы // Из истории русской культуры. М., 2000. Т. 1. С. 691—716.
Черненко Е. В. Скифо-персидская война. Киев, 1984.
Чичуров И. С. Политическая идеология Средневековья: Византия и Русь. М., 1990.
Членова Н. Л. О культурной принадлежности Старшего Ахмыловского могильника, новомор-довских стелах и «отделившихся скифах» // КСИА. Вып. 194, М., 1988.
Шахматов А. А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908.
*Шахматов А. А. Древнейшие судьбы русского племени. Пг., 1919.
Шахматов А. А. Повесть временных лет и ее источники // Труды отдела древнерусской литера-туры. Т. IV. М.; Л., 1940. С. 5—150.
Шер Я. А. Каменные изваяния Семиречья. М.; Л., 1966.
Шинаков Е. А. Образование Древнерусского государства: Сравнительно-исторический аспект. Брянск, 2002.
Шилов В. П. Очерки по истории древних племен Нижнего Поволжья. Л., 1975.
Шрамко Б. А. Вельское городище скифской эпохи (город Гелон). Киев, 1987.
Шрамм Г. Реки Северного Причерноморья: Историко-филологическое исследование их назва-ний в ранних веках. М., 1997.
Шульц П. Н. Позднескифская культура и ее варианты на Днепре и в Крыму: Постановка про-блемы // Проблемы скифской археологии. М., 1971.
Шушарин В. П. Ранний этап этнической истории венгров. М., 1997.
*Щукин М. Б. На рубеже эр: Опыт историко-археологической реконструкции политических со-бытий III в. до н. э. — I в. н. э. в Восточной и Центральной Европе. СПб., 1994.
*[Эпоха бронзы] Археология СССР: Эпоха бронзы лесной полосы СССР. М., 1987.
Эрдели И. Археология Венгрии VI—XI вв. // Археология Венгрии. М., 1986. С. 310—346.
Этимологический словарь славянских языков. Т. 1—23. М., 1974—1996.
Янин В. Л., Зализняк А. А. Новгородские грамоты на бересте из раскопок 1984—1989 годов. М., 1993.
Янин В. Л. Я послал тебе бересту. М., 1998.
Янин В. Л. У истоков новгородской государственности. Великий Новгород, 2001
Яценко С. А. Аланы в Восточной Европе в середине I — середине IV в. н. э. (локализация и по-литическая история) // Петербургский археологический вестник. № 6. СПб., 1993. {407}
Anderson A. B. Alexander’s Gates, Gog and Magog and the Enclosed Nations. Cambr., Mass., 1932.
Birnbaum H. Aspects of the Slavic Middle Age and Slavic Renaissance Culture. N. Y., 1989.
Ghirshman R. L’Iran et la migration des Indo-Aryens et Iraniens. Leiden, 1977.
Ghirshman R. Tombe princi;re de Ziwiye et le d;but de l’art scythe. P., 1979.
Starostin S. Nostratic and Sino-Caucasian // Лингвистическая реконструкция и древнейшая исто-рия Востока. Ч. 1. М., 1989.
Marquart J. Osteurop;ische und ostasiatische Streifzuge. Leipzig, 1903.
Noonan Th. The First Major Silver Crisis in Russia and the Baltic. P. 875— 900// Hikuin, 1985. №11. P. 41—50.
Noonan Th. S. The Vikings in the East: Coins and Commerce // Developments Around the Baltic and the North Sea in the Viking Age. Stockholm, 1994.
Thulin A. The Southern Origin of the Name Rus // Les pays du nord et Byzance. Uppsala, 1981. P. 175—186. {408}
УКАЗАТЕЛЬ ЭТНОНИМОВ
 
абасги 227
абдел 203
абии 129
абхазо-адыгские народы 60, 116, 117, 127; см. также: абхазы, адыги
абхазы 211, 227, 229
аварцы (маарулал) 202, 205, 211, 230
авары 147, 152, 153, 164, 176—179, 182—185, 198—204, 214, 235— 238, 240—246, 275—277, 288, 291, 293, 308, 322, 361
авгар 203, 277
авхаты (авхеты) 90—92
агафирсы 92, 103, 105, 106, 110, 159, 160
агры 127
адыги 59, 211, 229, 230
азербайджанцы192
акациры 198, 199
алазоны (ализоны) 93, 95, 103
аланорсы 132
аланы 119, 124, 131—133, 135, 137, 142—145, 159, 160, 174, 185, 199—205, 207, 209, 211, 215, 216, 220, 223, 225—230, 236, 239, 240, 277, 289, 319, 320, 325, 362
албаны 131
алтайские народы 35, 59, 142
алтайцы 193
алюторцы 152
амаксобии 126
англы (агняне, англяне) 250—252, 256
андрофаги 93, 103—105, 109, 110
антропофаги 129
анты 148, 149, 151, 153, 154, 157, 166, 175, 199, 201, 207, 212, 235, 239, 240, 242, 268, 275—279, 288, 293
аорсы 125, 126, 129, 132, 133, 159, 220
арабы 204, 205, 210, 216, 219, 232
аргиппеи 109, 110, 113
арии 43—46, 50—55, 110, 115, 131; см. так-же: индоиранцы
арийско-греко-армянская общность 44
аримаспы 75, 77, 110, 113
арису 209, 352
армяне 41, 205, 311
аррехи 127
ассирийцы 70, 71
асы 223, 240, 276, 279
атаулы 137
афразийские (семито-хамитские) народы 35, 36, 224
ахейцы-фтиоты 127
ашина 182—184, 193, 289, 325, 361
ашкеназы 224
бавары 201
баграсик 203
бактрийцы 50, 55, 114
балкарцы 40, 115, 229
балтийские славяне 153, 268
балто-славянская общность 44, 47, 55, 59, 107, 109, 135, 155, 157, 159, 160, 165—169, 267, 350, 360
балты 41, 55, 57, 107, 139, 154—160, 171, 172, 249, 265, 267, 298, 333, 350, 351
баранджар 231
барсилы 203, 205, 214, 231
бастарны 143, 157
башкиры 212
белорусы 159, 346
белые болгары 215
белые гунны 182, 185, 203, 215
белые угры (сарагуры, огоры) 199, 212, 215, 236
белые хазары 215, 216
белые хорваты 175, 215
берсула 230
богемцы (богемы) 272, 273
болгары (булгары) 177, 178, 182, 186, 192, 199—205, 207, 209, 212—216, 222, 226, 227, 229, 230, 234, 236, 239, 240, 242, 243, 255, 257, 284, 288, 289, 293—295, 300, 304, 309, 311, 312, 327, 333, 336, 338, 361
болгары волжско-камские 200, 205, 209, 213, 228, 230—233, 245, 320, 334, 353, 362
бораны 137
боруски 159, 160
бубегены 137 {409}
будины 103, 104, 107, 109—111
бужане 253, 347
бургар 203, 277
буртасы 209, 232, 304, 321
вагры 267
вайнахи 230
вайнахские (нахско-дагестанские) народы 60, 116, 229, 230
вандалы 145, 335, 336
варяги 178, 234, 243, 245, 247, 249—257, 259, 261—272, 274, 275, 284—288, 290, 292—308, 312, 318, 322—326, 328—331, 333, 336, 338, 363
васинабронки 137
везеготы 136, 143; см. также: вестготы вель-ты 159
венгры 147, 176, 202, 204, 212—215, 222, 225, 227, 230, 232, 236, 244, 245, 254, 262, 273—275, 294, 300—303, 308, 318, 354
венды 153, 175
венеды (венеты). 139, 148—154, 156, 157, 159, 160, 169, 175, 177, 235, 250,273; см. также: венды, виниды
венецианцы (веньдици) 151, 250, 336
вепсы 231, 350
вестготы (везеготы) 134, 136, 143
весь 137, 138, 241, 239, 285, 297—299, 347, 350, 358
византийцы 154, 186, 192, 211, 274, 311, 324; см. также: греки, ромеи
виниды 153, 176, 177, 235, 242
висляне 274
вису 231, 298; см. также: весь волохи (вла-хи, волхва) 153, 172, 175—177, 202, 214, 250, 252—254, 262, 335, 336
волыняне 347
вольки 175, 176, 252
восточные славяне 74, 165, 167, 169, 173, 180, 245, 253, 258, 259, 275, 288, 331
вятичи (вентичи) 151, 169, 172, 178, 210, 253, 288—290, 293, 294, 299, 300, 302, 305, 320, 321, 328, 345, 347
галинды 156, 158, 159
галисийцы 252
галичане 250, 252
галлы 175, 252
гелоны 105, 110, 159, 160
гениохи 127
генуэзцы 250, 271
германцы 14, 41, 43, 44, 47, 55, 57, 134, 135, 139, 140, 145, 146, 149—152, 154, 156—159, 162, 163, 165, 225, 239, 240, 272, 276
герры 94
герулы 137, 276
геты 135, 140
гимирри 70, 71, 88; см. также: киммерийцы гиппоподы 159, 160
гиппофаги 129
гитоны 159, 160
гольтескифы 137, 138
голядь 158, 350
горные марийцы 353
горские евреи 224
готландцы (готе) 251, 256, 286
готы 124, 134—140, 143, 145, 146, 152, 153, 156, 158, 159, 165, 198, 238, 239, 272, 278, 281
греки (эллины) 41, 62—64, 69, 72, 73, 76, 77, 90, 99—101, 105—107, 110, 116, 139, 146, 151, 152, 154, 176, 178, 200, 201, 213, 232, 234, 244, 259, 263, 265, 270, 273, 274, 283, 284, 286, 300, 301, 304— 308, 310—312, 318, 320, 322— 324, 326—329, 331, 334—339
«грифы» 113
грузины 214
гузы 91, 192, 212, 214, 215, 220
гунны (хунны) 78, 139—147, 151, 153, 157, 158, 161, 182, 184, 190, 197—200, 203, 220, 224, 225, 227, 230, 235, 236, 238, 239, 242, 268, 277, 279, 280, 282, 323; см. также: хун-ну
гэгуни 129
даи (дахи) 108, 121
дандарии 116, 117, 127
даргинцы 202, 230
динлины 129, 130, 188
дирмар 203
доски 127
дравидийские народы 39 {410}
древляне (дерева) 10, 169, 171, 173, 175, 177, 180, 193, 253, 257, 260, 301, 305, 312, 312, 313, 315, 326, 347
древнеевропейские народы 41, 55, 57, 58, 139
дреговичи (другувиты) 169, 171, 172, 175, 180, 253, 312, 347
дулебы 177, 179, 193, 236, 242, 305
евреи 128, 200, 208, 216, 218—220, 223, 224, 244, 249, 274, 318, 335—338, 341
жужани (жуанжуани, жуань-жуани) 182—184, 199, 200
забендер 220
залы 201
западные славяне 165, 168, 169, 180, 253, 254, 295
зимигола (земгалы) 347, 357
зихи 229, 230
и 140
иверы (иберы) 214
иирки 109, 111, 112
иллирийцы (иллирийские народы) 44, 139
имнискары 137
инаунксы 137
ингуши 230
индийцы 215
индоарии 13, 41, 45, 50—54, 74, 118, 279, 286
индогерманцы 40; см. также: индоевропей-цы
индоевропейцы 35, 40, 44—47, 50, 52, 55, 57—59, 91, 139, 150, 155, 360
индоиранцы 41, 43—46, 48, 50, 52— 55, 58, 59, 110, 325; см. также: арии
иранцы (ираноязычные народы) 13, 41, 43, 45, 48, 50, 51, 53, 54, 57, 71, 74, 75, 114, 115, 117, 118, 130, 131, 133, 142, 182, 183, 186, 199, 229, 237, 276, 286, 325
иранцы восточные 45, 54, 55, 69, 92
иранцы западные 45, 54
исседоны 77, 79, 80, 108, 121
италийцы 149, 150
италики 139
итальянцы 153, 175, 214, 250, 271, 335
ительмены 191
иудеи. См.: евреи
ишкуза 70, 71, 88; см. также: скифы
йура 232
кавары (кабары) 215, 222, 300, 302, 318
казахи193
кази-кумух 229
каллипиды 93, 95, 103
караимы 224
каракалпаки 193
карачаевцы 115, 193
карийцы 128
карбоны 159
кареоты 159
карлуки 187, 191, 192
картвельские народы 35, 44
касоги 211, 230, 320, 325
катиары (котиеры) 90—92
кашак (касак) 211, 229
кельто-италийские народы 44
кельты 47, 57, 134, 139, 150, 156, 157, 175, 176, 252, 272, 286
керкеты 116
кеты 60, 142, 188, 190
кидани 184, 190, 191, 193
кимаки 191, 192
киммерийцы 62, 67—73, 77, 81, 83—89, 115, 116, 143, 214, 283, 361
кипчаки (половцы) 142, 184, 186, 191—193; см. также: куманы
киргизы (кыргызы) 188—190, 192—194
китаи 193
китайцы 59, 65, 130, 195
колды 137
колхи 92
коми 354
коми-зыряне 354, 357
коми-пермяки 354
кораксы 92, 116, 129
корлязи 250, 252
корсь (курши) 156, 347, 357
коряки 191
котиеры см.: катиары
кривитеины 169
кривичи 166, 168, 169, 171—173, 177, 180, 240, 259, 270, 288, 292, 295—299, 301, 304, 305, 312, 313, 315, 323, 328, 345, 347
кулас 203
куманы (команы, половцы) 192; см. также: кипчаки {411}
кумыки 193, 202, 229
курды 41
куртагар 203, 277
курыканы (гулигань) 187, 190
кутригуры (кутургуры) 143, 146, 198, 199, 202, 203, 235, 240
кыргызы енисейские 142, 184, 186—188, 192 лазы 227
лакзы (лезгины) 204, 230; см. также: лезги-ны
лакцы 229, 230
ламаты 158
лангобарды 201
латыши 155, 171, 249, 267, 357
лезгины 319
лендзяне 180
летьгола (латгалы) 167, 357
либь (ливы) 347, 357
литва (литовцы) 155, 159, 171, 237, 249, 267, 346, 347, 357
лопь (лопари, саамы) 357
луговые марийцы 353
лужицкие сербы 153, 169
лютичи (лутичи) 175, 253
ляхи (поляки) 169, 172, 173, 175, 180, 193, 249, 253, 254, 270
мадьяры (венгры) 212, 213, 355; см. также: угры
мазовшане 173, 175, 253
македонцы 123, 139
манси(вогулы) 190, 212, 232, 354, 355
маньчжуры 190 марийцы (мари) 209, 231, 350, 352— 354
маскуты 142
массагеты 75, 77, 79, 108, 130, 132, 142, 143
меланхлены 103—105, 109, 110, 159, 160 меоты (маиты) 116—118, 122, 125, 127, 128, 137
меренс 137, 138
меря 137, 138, 173, 178, 249, 253, 259, 288, 292, 295, 297—299, 301, 305, 324, 347, 349, 350, 354, 358
мещера 212
мидяне 54, 107
мокша 209, 351; см. также: мордва
монголо-татары 135, 141, 184, 279, 281
монголы 78, 130, 142, 184, 191, 193, 194
морава (моравляне) 175, 213, 254, 255, 270 мордва 112, 137, 138, 171, 209, 212, 231, 249, 299, 347, 350—352
морденс 137, 138, 209
мохэ 190, 191
мурома 231, 249, 253, 299, 324, 347, 350—352, 354, 358
навего 137
нанайцы 191
нандор 213
напы (напей) 92
невры 93, 99, 103, 104, 107, 109, 110
немцы 14, 41, 151—153, 159, 169, 175, 232, 250, 252, 268, 274, 293, 303, 334—336, 338
ненцы 190, 356
ногайцы 193
норманны 243, 251, 256, 264, 268, 269, 287, 288, 293, 294, 313, 315, 317, 318, 322
норома (нерева, норова) 347, 357
ностратические народы 34—37, 40, 44, 58, 59, 360
обдиакены 127
ободриты 169
обры 177—179, 193, 236, 245, 363; см. так-же: авары
обские угры 232
огоры 198, 200
огузы 142, 184, 187, 191—193, 199, 212, 223, 224, 236, 304, 334
огуры 182, 198, 199, 214
оногуры (оногундуры) 182, 198, 199, 212, 213, 215, 230
орочи 191
осетины 41, 115, 229
осии 159
остготы (остроготы) 134, 136, 199; см. так-же: готы, вестготы
пагириты 159
палеоазиаты 191
палы (палеи) 92
паралаты 90, 91, 96
пермь (пермские, прикамские финны) 347, 354 {412}
персы 54, 75, 103, 145, 185, 198, 201, 227
печенеги 177, 192, 211—215, 222, 223, 227, 236, 244, 270, 300, 302, 309, 311, 312, 318, 321—323, 328, 351
печера 347, 354, 356, 357
половцы 184, 192, 193, 235, 237; см. также: кипчаки, куманы
полочане 169, 171, 175, 253, 347
поляки 180, 249, 279; см. также: ляхи
поляне 10, 154, 169, 171—173, 175, 177, 178, 180, 193, 210, 236, 243, 246, 253—255, 257, 259—261, 263, 265, 266, 268—271, 275, 276, 288—290, 293, 299—300, 304, 305, 307, 312, 319, 323, 346, 347
поморяне 175, 253
праславяне 99, 140, 150—153, 155— 157, 160, 162, 163, 165, 169, 172, 180, 214, 235, 239, 242, 326, 327
протоболгары (праболгары) 182, 192, 200, 234, 235, 242, 245, 268
пруссы 155, 156, 158, 160, 171, 249, 267, 357
псессы 116
радимичи 169, 172, 210, 243, 253, 275, 290, 293, 294, 301, 302, 305, 345, 347
раны 267
римляне 139, 145, 146, 152, 159, 250, 252, 335—337
роги 137
роксоланы 125, 132, 143, 267, 276, 279, 281, 286
ромеи 146, 152, 164, 176, 201, 205, 212, 213, 248, 336; см. также: византийцы, греки
рос (росы) 265, 267, 270, 273—287, 290, 293, 303, 310, 312, 313, 315, 321, 338, 351
росомоны 276
россы 267
ругии (руги) 272—275, 286
румыны 153, 175, 176
рус (ар-рус, русы) 210, 212, 213, 220, 222, 224, 243, 264, 275—281, 286, 288, 290—294, 296, 300, 303, 304, 309, 311, 321, 322, 324, 327, 334
русины 304, 306, 328—330, 345
русские 12, 74, 135, 148, 171, 179, 223, 237, 279, 285, 287, 328, 334, 344, 346, 347
русь (русские, русины) 156, 174, 210, 213, 214, 223, 227, 231, 234, 238, 243—245, 247—276, 279, 281, 282, 284—288, 290, 292—294, 296—301, 303—312, 315, 319, 321—331, 344, 346, 347, 357, 361, 362
рутены 272, 286
руцци 272, 274
саамы 356, 357; см. также: лопь
савары 159, 198
савдараты 105
савиры (сабиры) 182, 197, 198, 201, 203—205, 209, 214, 227, 231, 237, 243
савроматы 75, 94, 103, 104, 107, 108, 110, 111, 113, 114, 119, 120— 123, 125, 128, 132, 281, 296
саки 75, 94, 114
саксы 251, 296
салы 159
самодийские народы, самодийцы (самоеды) 58, 59, 142, 183, 190, 354, 356, 357
санары (цанары) 214
сарагуры (сар огур) 182, 198, 199
сарматы 74, 101, 114, 118—126, 128, 132—134, 137, 139—141, 143, 149, 150, 157—159, 174, 175, 182, 203, 220, 225, 360
свеи (свеоны, свие, шведы) 249, 251, 252, 256, 265, 273, 274, 283, 286, 298
себир 203, 277
северокавказские народы 44, 60, 61, 115, 117, 133
северы 169, 242
северяне (север) 169, 171—173, 175, 178, 210, 243, 253, 275, 276, 278, 288—290, 293, 294, 300—302, 305, 308, 309, 312, 313, 315, 318, 319, 347
селькупы 190, 356
семито-хамитские народы см.: афразийские народы
семиты 44
сербы 169, 175, 242, 246
сингалы 40
синды 116—118, 127 {413}
синокавказские народы 36, 37, 40,60
синотибетские народы 36
синьли 129
сираки 125, 126, 133
сирийцы 198
сирургур 203
сиры 193
ситтакены 127
скальвы 158
скандинавские народы (скандинавы) 40, 244, 247, 251, 263, 266, 274, 285, 286, 296—298, 326, 350; см. также: варяги
скифы 10, 48, 62, 64, 66—69, 71—125, 131, 132, 135, 137—141, 143, 146, 149, 151, 156, 157, 159, 174, 177, 182, 197, 225, 228, 230, 236, 238, 242, 247, 279, 280, 283, 285, 286, 300, 325, 339, 360,361
скифы царские 94—96, 107, 109, 143
скифы-земледельцы 93, 95, 98, 103
скифы-кочевники 94, 95
скифы-пахари 93, 95, 98, 103, 156
склавины (склавены, склавы) 148, 149, 150, 151, 153, 154, 176, 201, 235, 238, 240, 248
сколоты 99; см. также: скифы
славяне 41, 55, 57, 99, 135, 137—140, 146—182, 186, 201, 204, 206, 207, 210, 212—214, 220, 222, 225, 232, 234—255, 259, 260, 267, 268, 270, 277, 274, 275, 276, 279, 284—286, 288—292, 294, 295, 298, 300, 302—307, 309— 312, 319, 321, 322, 324—327, 329—331, 347, 350, 360, 361, 363; см. также: сло-вене
словаки 166
словене 151, 154, 166—168, 171, 172, 174—178, 325, 236, 247, 248, 250, 253—255, 261—263, 270, 288, 292, 295—301, 303—307, 312, 323, 324, 326, 328, 330, 344, 345, 347, см. также: славяне
словене новгородские 136, 166, 169, 173, 180, 247, 253, 254, 257, 259, 261, 263, 305, 307, 328, 331
словенцы 166, 175, 176, 248
согдийцы 55, 114, 185, 188
ставаны 159, 160
суваз (сван, суан) 231
сувар 205, 231
судины 158, 159
сумь (суоми) 285, 357
сюнну 129, 141 см. также: хунну
ся 8
сяньби 13, 141, 142
табасараны 204
тавроскифы 283, 322
тавры 322
тадзанс 137
тарпеты 127
татары 142, 152, 187, 192, 193, 233, 237
таты 224
теле 184, 187, 190, 192, 193, 195, 199
теленгиты 193
телеуты 193
тетракситы 198
тиверцы 270, 305, 312
тиссагеты 109, 111, 112
тиуды 137, 138
токуз-огузы 186, 187
тореты (тореаты) 116, 127
торки 192, 233, 236, 334
тофалары 190
тохары 47, 48, 182
траспии 90,91
туба 190, 193
тувинцы 40
тувинцы-тоджинцы 190
тугю (тукю, туцзюе) 183, 184, 195
тунгусо-маньчжурские народы 59, 142, 190, 240
тунгусы 191
турки 192, 212, 213, 223, 227
туркмены 192—194
тюргеши 183, 193
тюрки (тюркоязычные народы) 59, 78, 115, 130, 131, 142,145, 158, 159, 182—197, 199—201, 203, 204, 212, 214—216, 218, 223—225, 227, 229, 230, 234, 237, 238, 242—244, 246, 247, 311, 323, 326, 327, 361
увань 190
угры 58, 142, 154, 176, 177, 182, 185, 190, 199, 201, 202, 204, 212, 213, 215, 254, 262, 308, 354, 355
угры обские 190, 354 {414}
угуры 214
удмурты 354
удэгейцы 191
узбеки 193
узы 191, 192, 212, 214, 215, 223, 224
уйгуры 183, 187—189, 192, 193
украинцы 240, 268, 275, 346
ульчи 191
уральские народы 35, 58, 59, 190, 199
урарты 60, 70
урмане (норвежцы, норманны) 249, 251, 252, 256, 286
уроги182, 198
усуни 142
утигуры (утургуры) 143, 146, 198, 199, 201
уэльсцы (гэлы) 252
фатеи 116
финно-пермские народы 58
финно-угорские народы (финно-угры) 45, 52, 57—59, 109, 112, 137, 138, 152, 154, 158, 173, 231, 249, 250, 348—350, 355, 356, 361
финны 58, 151, 158—160, 169, 285, 350, 354, 357
фракийцы 106, 123, 134, 135, 140, 146
франки 153, 154, 174, 176, 177, 201, 202, 214, 244, 246, 250, 252— 254, 265, 271, 273, 274, 293
французы 14, 271
фряги (фрязи) 250, 258, 271, 336
хазары (козаре) 166, 177, 178, 200— 205, 208—225, 227, 230—232, 236, 240, 243—245, 257, 259, 261, 265, 268, 273—275, 287— 290, 293—296, 298—304, 309— 311, 317—321, 323, 325—327, 330, 331, 334, 335, 337, 338, 341, 361, 362
хакасы 187
ханты (остяки) 190, 232, 354, 355
хаомаварга 95
хасар 203, 277; см. также: хазары
хатты 60
хетты 53
хи 190
хорваты 176, 242, 246, 305
хорезмийцы 50, 55, 220, 244
хорутане 175, 180, 248
ху 140
хунну (сюнну) 129—131, 141—143, 146; см. также: гунны
хуньюи 129
хурритские народы 60
цанар 214
«цесарцы» 14
цыгане 41
цюйше 129
черемись (черемисы) 209, 231, 347, 350, 352; см. также: марийцы
черные болгары 204, 215, 223, 311, 351
черные угры 212, 215, 236
черные хазары 215
чехи (чеси) 154, 175, 179, 180, 193, 254, 270, 272, 333
чеченцы 230
чжурчжени 190
чики 187
чуваши 209, 231, 233, 353
чудь (чюдь) 137, 138, 152, 169, 173, 178, 249, 250, 252, 253, 285, 288, 292, 296—298, 301, 305, 323, 328, 347, 348, 350
чукчи 152, 191
шары (сары) 192, 193
шведы 14, 251, 273, 298; см. также: свеи
эвенки 190
эвены 191; эвхаты см.: авхаты
эллино-скифы 93, 95
эллины см.: греки
энеты 149
эрзя 209, 299, 351, 352; см. также: мордва
эсегел (эскел) 213, 230
эскимосы 191
эстонцы 137, 168, 285, 349; см. также: чудь
эфталиты 182, 185, 203, 215
югра 232, 354, 356
южные славяне 152, 165, 178, 180
юэчжи (да-юэчжи) 129, 130, 142, 323
языги 125; якуты 190
ямь (хяме) 285, 347, 357
ясы 320; ятвяги 156, 158, 333, 357 * {415

* Составитель И. И. Соколова. http://shard1.narod.ru/biblio1.htm; Скан книги взят из сети Интернет. Преобразование из формата pdf в doc, вычитка и добавление некоторых рисунков Ю. Н. Ш. (yu_shard@newmail.ru ). Ноябрь 2010 г. В фигурные скобки {} здесь помещены №№ страниц (окончания) издания-оригинала.
материал просветительский - не для коммерческого использования