Три С

Начало зимы в этом году было по весеннему теплое и грязное. Был уже конец декабря, а температура не опускалась ниже +5оС. Почки на деревьях набухали, а кусты роз радовали глаз своей необычной декабрьской пестротой.
Дни были солнечные и ясные, и модницы никак не могли щегольнуть своими дорогими дубленками, шубами и сапогами. Да, дни были солнечными и радостными, зато вечера и ночи как нельзя более походили на съемочную площадку для фильма о вурдалаках и оборотнях. Вечерами над городом нависал  грязно-молочный, плотный, осязаемый туман, который в декорации с мрачными, безлюдными неосвещёнными улицами, прибавьте к этому мертвые голые ветви деревьев, грязный, весь в выбоинах мокрый асфальт, зловещие остовы пятиэтажных близнецов-муравейников и вам предстанет почти точная картина выкошенной чумой Европы прошлого или ядерной зимы будущего.
В один из таких вечеров Вячеслав Иванович Сирченко, в прошлом учитель труда в средней школе №345, возвращался домой. Это был точный образчик того, как развитие общества в сторону демократии и социальной справедливости отразилось на сотнях тысяч таких вот Вячеславов Ивановичей. После распада Союза целые орды подобных бедолаг не смогли вписаться в демократические процессы, захлестнувшие общество и остались на обочине нового светлого торжества. «Торжества чего?» - спросите вы. Вот и Вячеслав Иванович не раз спрашивал. Если торжеством назвать поголовное обнищание большинства людей и сказочное обогащение кучки вписавшихся в процесс дельцов, или вымирание народа, которого с каждым годом становится на пол миллиона меньше, когда смертность в полтора раза превысила рождаемость, или назвать торжеством два основных пути для будущего нации – молодежи. Она либо бежала за границу, в поисках лучшей судьбы или оставалась на родине, пополняя собой тюрьмы, наркологические клиники и кладбища. Или торжеством назвать десятки тысяч нищих, голодных детей побирающихся по улицам и ночующих на теплотрассах и по подвалам? Если сюда добавить нужду пенсионеров и нетрудоспособных, то контуры торжества мягко лягут траурной каймой на осмысление и понимание уровня предлагаемого торжества демократии в стране, которой Вячеслав Иванович отдал тридцать лет жизни, прививая разумное, доброе, вечное. Но Вячеслав Иванович был человек объективный и не мог не отметить положительных сторон новой жизни. Сегодня можно было говорить всё. Вячеслав Иванович сутками, годами просиживал у телевизора и понемногу стал разбираться в политике, партиях, программах и идеологиях. И разобравшись в кухне большой политики, Вячеслав Иванович запил горькую. Он от природы обладал обостренным чувством справедливости и увидя, услыша, сопоставив и проанализировав поступки людей управлявших его страной, а равно и судьбами людей, впал в депрессию. В начале он впал в бешенство: «Как?!!» - кричало его сознание, - «Как возможно, чтобы так цинично, даже не хитро и не подло, а как бы играя в дурака, избранники народа разыгрывают будущее целых поколений вперед. Лживо, бессовестно блефуя обездоливают целые поколения прошлого и ещё не родившегося будущего, набивая золотом свои бездонные карманы от Версаче.» Затем, долго думая и анализируя, Вячеслав Иванович пришел к такому простому и понятному объяснению неудач своего народа. Во всём виноват он сам, его простое овцеподобное большинство. Почему? Да очень просто. Ведь правители страны не пришельцы, не чужаки, не оккупанты пришедшие к управлению страной в результате захвата власти. Это наши, до мозга костей, до обидного наши Васи, Пети, Вити. Рожденные, вскормленные, воспитанные и выбранные в правители нами же! И Вячеслав Иванович понял теперь мудрость древних : «Какой народ, такой и правитель», он понял, что не на кого пенять, коли сам народ – сволочь. Да, сволочь, как ещё можно назвать народ, который радуется чужим неудачам как собственным достижениям, народ мудрость которого гласит: «Моя хата с краю», предсмертное желание которого: «Чтобы у соседа корова сдохла», а в партизанском отряде из двух украинцев один непременно окажется предателем. Раньше смеялись над этим. Смеялись, глубоко не задумываясь и не копаясь в предыстории этих анекдотов, потому, что жизнь была другая. А теперь, когда прижало, когда сама жизнь тебя тычет мордой, когда всё кругом так и кричит: «Ну почему же так плохо?» Начинаешь искать ответ. А он очевиден: народ – сволочь. Причиной этому – история его народа. Веками истязаемый, живущий в постоянном страхе, в постоянном рабстве, переживший монголо-татар, поляков, москалей, революцию, коллективизацию, голодомор, сталинизм, войну, стройки народного хозяйства, его народ деформировался в то, чем он сейчас являлся. Но что такое народ? Это судьбы миллионов «Я», покорёженные, забитые, запуганные человеческие судьбы. Да, мы не англичане, датчане или голландцы. Мы – украинцы, неизвестно за что проклятый народ, и пройдёт не один десяток, а может сотен лет, прежде чем достигнем того результата, которого достиг Моисей, водя свой народ 40 лет по пустыне.
Вячеслав Иванович брёл, шаркая тяжёлыми ботинками по асфальту, и размышлял об этом. Он был убеждён в правоте своих взглядов по этому вопросу. Большинство с ним соглашалось, говоря: «Точно – подлый народ», сами себя таковыми, конечно, не считая. Другие не соглашались, спорили: «Нельзя так, это жестоко так говорить. Наш народ надо любить».
Вячеслав Иванович задыхался от таких суждений и отвечал: «Что значит: «надо?» Кому надо? Народу? А откуда вы знаете, что ему нужна ваша нелепая, показная, нечестная любовь? Вы так говорите, я понимаю, от вашего доброго сердца, от желания, что бы так было; но этого не будет никогда! Любить народ! Как это? Назовите пример! Любить  народ так же неестественно и патологично, как и ненавидеть целый народ. Если ненавидеть весь народ глупо и даже преступно, то как же, рассуждая логически, любить весь народ? Не вяжется. Ведь глупо. Вот я. Люблю свою мать, дочь, друга-одноклассника, свою соседку. Но даже не ко всем этим людям я испытываю одинаковое чувство. Одних люблю, другим симпатизирую, третьих уважаю. А что это за всеобъемлющая любовь? На это способен только Господь Бог, но даже он сказал «ближнего», а не всех скопом, потому, что знал, что это невозможно, если мы даже эту заповедь не соблюдаем. Если бы мы возлюбили, то разве творились на Земле такие беззакония? А вы говорите: «народ любить». Бред! Слушать не хочу!»
Он только что вышел из магазина, где взял в долг пачку сигарет и бутылку водки. В ярко освещённом зале магазина он увидел маленькую согбенную старуху. При виде такого контраста торжества богатства и изобилия с жалкой нищей старостью, у Вячеслава Ивановича зашлось сердце.
Старушка стояла посреди кричащего, манящего рая растерянная, прибитая, виноватая. И смотрела на витрины удивлёнными, выцветшими глазами, а в руках, в старческих, скрюченных постоянной работой пальцах мяла грязный скомканный платочек с деньгами.
Эта картина была страшней картин хроники Второй Мировой Войны, снятых в разрушенных городах и селах. Да, это было страшней, подлей и нелепей потому, что это считалось обыденным и нормальным, и это бывший учитель видел каждый день. Все к этому привыкли настолько, что даже не обращали внимания. Вот эта обыденность и привычность, это безразличие и было страшно.
Эта прибитая растерянность, недоумение, виноватость 80-летней женщины, вынесшей на своих плечах войну, разруху, вырастившая и воспитавшая четверых детей без мужа, погибшего на фронте, не видевшая ничего в своей жизни кроме тяжёлого, ежедневного труда за кусок хлеба, не знавшая покоя и безмятежного сна с детства и до старости, та перед которой должны пасть на колени лучшие представители страны, стояла с такой безропотной, детской тоскливой растерянностью, что у Вячеслава Ивановича забило дыхание, а на глаза навернулись горячие слёзы. Слёзы бессилия.
Вся история цивилизации и развития человечества это стремление стать сильнее, умнее, красивее. Но часто препятствием этому желанию становилось бессилие. Желания, чаяния, стремления наталкивались на гранитное, титановое бессилие и в преодолении этого препятствия человечество закалялось и самосовершенствовалось физически и умственно. Морально нет. Во все времена критерии морали были диаметрально противоположные. Вспомним хотя бы средневековье, когда смотреть на казнь ходили семьями, с детьми как на какое-то развлечение. Сейчас это даже звучит дико, хотя, с другой стороны, средневековые Нomo Sapiens ужаснулись бы, увидев своих высокоморальных потомков десятками тысяч убивающих себеподобных за считанные минуты. Мы говорим, что самое ценное это человеческая жизнь, а сами тратим миллиарды на изобретение и изготовление гильотин для миллионов, забывая, что от последствий связанных с голодом ежедневно умирает 10 тысяч человек. Почти полвека летаем к звёздам и дохнем как мухи от страшного «нечего кушать». И изменить что-либо человечество бессильно. Так, вот, остановимся на более детальном рассмотрении такой кары, беды, несчастья, назовите как хотите, поговорим о бессилии.
Я бы разложил понятие «бессилие» на три основные составляющие. Первое это бессилие понимаемое, осознаваемое и приемлемое. Например, бессилие человека самостоятельно летать или дышать под водой. С этим видом всё понятно. Второй вид это понимаемое, осознаваемое и приемлемое со временем. Это потеря человеком родных или части тела, проигрыш состояния в игре на бирже с ценными бумагами и т.д. человек понимает причину, осознаёт последствия и с течением времени приемлет результат.
На этом виде бессилия позволь, дорогой читатель, остановиться подробнее, чтобы привести пример, который будет понятен всем: молодым и старым, бедным и богатым, ныне живущим и будущим поколениям, потому что пример с банкротством или потерей конечностей не всем знаком и вряд ли убедит в существовании такого вида бессилия.
Рассмотрим всем нам известную функцию организма, которую мы называем «чих». Вот вы читаете газету, или едет на машине, или разговариваете с почтальоном, сами придумайте ,чем вы занимаетесь и, вдруг, где-то внутри вашего носа начинается лёгкое пощипывание, которое быстро усиливается, поднимается к переносице, ближе к бровям. Глаза ваши, как по команде гипнотизёра, медленно увлажняются и закрываются. Если вы беседуете с почтальоном, то выставляете руку с раскрытой ладонью вперёд, как бы говоря: «Подожди». Вы бы могли и сказать «Подожди» или «Секундочку», но не говорите, боясь вспугнуть, остановить развивающийся процесс, который для вас сейчас, в данную секунду, много важнее того, о чём говорит собеседник. А процесс идёт дальше: вы носом вбираете в себя как можно больше воздуха, ощущая, что этим вдыханием ускоряете процесс, что остаются доли секунды до ожидаемого эффекта, который закончится облегчением и в некоторой степени удовольствием. Женщины и дети, к слову говоря, мало понимают в этом удовольствии.
Их мышиное «чхи» мне даже смешно и я всегда, даже с каким-то превосходством и жалостью смотрю на них. Но продолжим: последняя порция воздуха заполняет ваши лёгкие, щекотание в носу достигает своего апогея и зажигает капсюль. Вы открываете рот и извергаете из себя торнадоподобное «А-ха-я!!!» При чём здесь важны все три составляющие победного клича. Отсутствие хотя бы одного из них сделает ваш чих отрывочным и  неполноценным. «А» - начальная, как бы предупреждающая стадия, «Ха» - основная, целевая её часть. «Я» - заключительная и торжественная. Если при «Ха» вы дёргаете головой сверху вниз, то при «Я» обязательно из стороны в сторону. Это ритуал, правило, закон и если вы хоть мало-мальски разбираетесь в «чихе», то подпишетесь под каждым моим словом.
Через две-три секунды жизнь со своими проблемами снова становится для вас на первое место но, согласитесь, во время протекания процесса и победного «А-ха-я!!!» (причём чем громче, тем приятней и удовлетворительней) вас интересует исключительно «чих».
Если вы едете за рулём, то уберёте ногу с педали газа, а если читаете газету, то увидите краем глаза, как перепуганный кот, мирно дремавший на пуфике, молнией, прижав уши к голове, бросится вон из комнаты и услышите, как жена, вздрогнув всем телом, зло скажет: «Придурок», выйдя возмущённой походкой вслед за котом. Но вы довольны. Пусть две-три секунды, но вы счастливы! «Но причём здесь бессилие?» - спросите вы. Подождите. Я ещё не закончил. Итак, я продолжаю. Сейчас представьте себе то же самое, но с некоторым «но». Начало вам известно: усиливающееся щекотание в носу, у вас закрываются глаза, вы до отказа набираете в лёгкие воздух (многие во время вдоха встают с кресла и бегут к окну, чтобы солнечные лучи попали на сетчатку глаза, тем самым небезосновательно рассчитывая ускорить процесс).Так вот, вы вбираете в себя последнюю порцию воздуха, широко открываете рот, уже собираясь выстрелить победное «А-ха-я!», вы даже становитесь на носки, чтобы во время выстрела стать на полную ступню, тряхнув при этом головой и передернув плечами и, вдруг, растерянно замираете на месте, а из вашей груди проистекает жалкое недоуменное, беззвучное, разочарованное «а-а-а-а-а».
Холостой выстрел. И те же самые две-три секунды вы чувствуете себя жалким, растерянным, обманутым. Вами овладевает такое чувство, будто у вас что-то украли, отняли, что-то такое, что принадлежит вам по праву, оно ваше, собственное, неделимое, а вас этого лишили.
Это чувство будет длиться две-три секунды, но в это время вам станет ясно, что такое понимаемое, осознаваемое, но приемлемое со временем бессилие. Через три секунды вы приемлите свою неудачу и признаете, что бессильны что-либо изменить, но эти три секунды вы будете даже злы от своего бессилия и попадись вам кто-то под руку, кого в сердцах можно будет считать виновником холостого чиха, человеком, «спугнувшим» процесс (обычно это человек, который позволит себя считать таковым). То даже нервно, зло и с раздражением сорвётесь на нём за свою неудачу, за своё бессилие. Это второй вид. Третий же вид бессилия самый тяжёлый, самый изматывающий, терзающий и мучающий человека, так как называется понимаемый, осознаваемый и неприемлемый. Это не проходит со временем. С ним невозможно смириться. С этим бессилием человек обречён жить долгие годы и сколь ни мудры слова философа-мудреца: «Всё суета», они помогают только на время. Это бессилие, которое понимаешь умом, но сердце кричит и рвётся на части. Принять ты такое бессилие не можешь.
Вот такой вид бессилия и охватил Вячеслава Ивановича при виде несчастной старухи. Он задохнулся от жалости, и ярость заполнила всю его тщедушную фигуру. Хотелось бить, крушить, громить эти витрины и полки и кричать, орать, выплеснуть изнутри ту бессильную ярость, которая тяжёлыми, многотонными плитами сдавила его грудь, хотелось броситься на пол и, катаясь по нему, разреветься громко, по-бабьи…
- Сява, чего тебе? Вдруг раздался голос толстой продавщицы, Вячеслав Иванович очнулся, пришёл в себя и, подойдя ближе к прилавку, сказал:
-Чекушку и сигареты, пожалуйста, до пятницы…
Да, дорогой читатель, Вячеслав Иванович Сирченко, когда-то учитель, человек уважаемый ценимый на работе, трудовая книжка которого была испещрена благодарностями, а счёт грамотам и наградам давно потерян, отзывался на неблагозвучное «Сява» с обычной повседневной привычностью.
Его, теперешнего Сяву, когда-то, в далёких восьмидесятых, даже хотели назначить директором школы, но помешала беспартийность учителя труда. Тогдашний председатель ГОРОНО души в нём не чаял. Эта любовь высшего руководства к простому незаметному учителю была вызвана тем, что Вячеслав Иванович вырезал председателю в кабинет входные двери из цельной доски морённого дуба.
Двери получились такие, что их два раза снимали с петель и возили на выставки народных ремёсел в Рязань и Тернополь. Затем эти двери забрал себе председатель ОБКОМа, а Вячеслав Иванович стал пользоваться всеми благами социалистического строя, как-то: премии, благодарности, ценные подарки, бесплатные путёвки, даже поехал в Болгарию по рабочей визе на съезд представителей народного образования. Да, в то время Вячеслав Иванович был ценим.
Сотрудники-завистники у него за спиной называли его карьеристом. Вячеслав Иванович знал об этом, но не обижался и не переживал так как знал и даже мог поспорить, что в слове «карьерист» нет ничего предосудительного, что произошло оно от французского «Cariere», что в буквальном переводе означает «Жизненный путь». На что же здесь обижаться? Это безграмотные большевики, стремясь обезличить народ, привить им коллективное сознание, извратили значение этого слова, сделав его ругательным и требующим осуждения.
В 18-19 веках, когда французский язык был обязательным атрибутом жизни общества, что даже основоположник русского литературного языка Пушкин А.С. писал свои первые стихи на французском, любой гимназист, студент, любой мало-мальски образованный человек знали значение этого слова и никому в голову не могло прийти считать его осудительным.
Теперь же, для любопытства, опросите сто человек на выбор и ни один вам не скажет, что же действительно вложено в смысл слова «карьерист».
…Толстая продавщица положила на прилавок пакет с водкой и сигаретами.
- Смотри, не забудь. Я в воскресение смену сдаю, а ты уже набрал на… Она стала перебирать толстыми, короткими, похожими на сардельки «Школьные» пальцами, листки записной книжки, - Смотри, сорок семь восемьдесят, короче, с тебя полтинник!
Вячеслав Иванович согласно кивнул.
- Не подведу, ты же знаешь, пенсию приносят вовремя.
- Ох! Сява, Сява  бить тебя некому. Пенсия! У тебя же руки золотые, мог бы зарабатывать десять пенсий, а ты только и делаешь, что бухаешь, - Поучительным тоном пробурчала толстуха.
Вячеслав Иванович достал из пакета бутылку и сигареты, положил их во внутренний карман своего старенького, видавшего виды плаща и, стараясь не смотреть на растерянную старуху, выскочил из яркого магазина во тьму. Выскочил с блаженством, с облегчением, подальше от яркого света и бедной старости. Здесь, в грязной, мокрой темноте было легче, спокойнее, честнее.
Вячеслав Иванович ускорил шаг. Он хотел быстрее, как можно быстрее добраться до своего дома. Дойдя до конца детской площадки он повернул за угол пятиэтажки и нерешительно сбавил шаг. Возле последнего подъезда он увидел необычное оживление. На тротуаре, кучками, стояли жильцы, наскоро накинув куртки, кое-кто был даже в домашних тапочках. Чуть в стороне, на лавочке, сидели подростки, с любопытством наблюдая за суетой возле машины скорой помощи, из которой человек в белом халате вытаскивал носилки.
Вячеслав Иванович остановился и закурил. Сделав три затяжки, он подошёл ближе. Из машины, застёгивая на ходу пальто, выскочила женщина и направилась прямо к Вячеславу Ивановичу.
- Мужчина, услышал он вкрадчивый, воркующий голос. – Помогите пожалуйста вынести тело. Санитар уже поднялся, а водителю нельзя, ему две недели назад удалили аппендицит, а эти, - она кивнула в сторону подростков, - сами знаете какая у нас молодёжь. Пойдемте, мужчина, - сказала она взяв его под руку, - я вас проведу.
Вячеслав Иванович покорно пошёл рядом.
Уже поднимаясь на второй этаж, он подумал, высоко ли подниматься, и решил, что с его удачей это точно будет пятый этаж. Но, дойдя до площадки второго этажа, Вячеслав Иванович остановился и обомлел. Дверь квартиры №5, квартиры, где жил его старый друг и коллега по педагогическому ремеслу, была открыта, а на пороге стояла мать Романа Романовича и смотрела широко открытыми, заплаканными глазами прямо в глаза Вячеслава Ивановича.
- Вот мужчина согласился помочь, - сказала врач, и они прошли в комнату.
Посреди комнаты, на полу, стояли носилки, а на них, вытянув вдоль тела руки, лежал Роман Романович. Глаза ему уже закрыли. Лицо было спокойно и величаво. Тоска, невыразимая печаль и жалость охватили Вячеслава Ивановича. Он знал покойного  без малого  тридцать лет. Он всегда считал Романа Романовича человеком особенным, редким, даже уникальным. Да и не он один. Всеобщая вера в незаурядность учителя физкультуры была не пустым убеждением.
Двадцать лет назад никто не сомневался в том, что Роман, если бы только захотел, то добился бы успеха на любом поприще. Молодой человек был умён, красив, силён.
Вячеслав Иванович смотря на рисунок великого Леонардо (вспомните рисунок человека с широко расставленными руками и ногами, стоящего внутри круга) был почти уверен, что  позировал ему Роман Романович.
Высокий, стройный, с небольшой, но резко очерченной мускулатурой, молодой человек поражал своей симметричностью, правильностью и красотой. Прибавьте к этому ясные, голубые глаза, высокий чистый лоб, обаятельную улыбку, обнажающую красивые, белые зубы…
В последние годы Роман Романович неожиданно открыл себя как поэта и музыканта. Он писал стихи, музыку и сам на гитаре исполнял свои песни. Ему были не чужды чувство ритма и рифмы. Стихи были жесткие, правдивые, кричащие болью, рванной неутихающей болью рвавшейся из сердца. У него был приятный баритон… Был.
Вячеслав Иванович даже удивился, как быстро и не задумываясь, он стал употреблять в отношении Ромки прошедшее время. Был, пел, любил…Жил.
Санитар накрыл Романа Романовича белой простыней.
- Ну, пошли. – Голос санитара вернул Вячеслава Ивановича из прошлого. Он взялся за ручки носилок и пошёл к выходу низко опустив голову, чтобы больше не встречаться взглядом с убитой горем матерью.
Вячеслав Иванович даже не заметил, как оказался в машине скорой помощи. Все было как во сне.
Поставив носилки на пол, Вячеслав Иванович направился к выходу. Вдруг, у самых дверей, он приостановился. Учитель подумал о том, что на похороны не придёт. Вячеслав Иванович не ходил на похороны. Он даже в своем завещании написал, чтобы его кремировали. Вячеслав Иванович понимал, что ему тогда уже будет все равно, сожгут его или закопают в гробу. Но не все равно было сейчас, когда он жив. Он панически не выносил гроба с мертвецом, не выносил, как на гроб, с глухим стуком падают комья земли, как люди рассматривают лицо покойника, делясь друг с другом впечатлением: «Как живой» или «Такой страшный». Вячеслав Иванович настоятельно не хотел после смерти быть предметом такого обсуждения, что написал в завещании, что если не исполнят его последнюю волю, то и на том свете он не будет знать покоя и не даст покоя живущим, которые ослушались его. Да, ни к кому не ходил и к себе не звал.
Вячеслав Иванович втайне мечтал о погребальной урне, возможно дорогой, вырезанной из ценных пород дерева, инкрустированную медью и серебром, покрытую белой и голубой эмалью. Об этом он тоже написал в завещании…
Но сейчас Вячеслав Иванович был твердо убеждён, что на похороны он не придёт, но не проститься с другом он не может. Значит проститься нужно сейчас.
Вячеслав Иванович повернул обратно к носилкам.
- Куда? – Попытался остановить его санитар. – Мы уже едем!
- Подожди секунду, - скороговоркой выдохнул учитель и, подойдя к покойнику, откинул белую простынь. Лицо Романа было безмятежно и покойно. Казалось, он спал, только мертвенная бледность и синева под глазами и вокруг плотно, ниточкой сжатых губ, указывали на безжалостную длань смерти, опустившуюся вечным покоем на чело его друга.
Вячеслав Иванович нагнулся к лицу покойника, вытянул губы, раздумывая, успело ли остыть тело или ещё теплое и, вдруг, услышал.
- Ну, что там, Сява?
Вячеслав Иванович медленно выпрямился и глянул в радостные, смеющиеся, подло-синие глаза Ромки. Тот валял дурака.
Так же медленно он нагнулся снова и сказал ничего не выражающим голосом, голосом мобильного оператора, сообщающего, что на счету у вас осталось 74 копейки.
- Будь ты проклят.
Вячеслав Иванович повернулся и выпрыгнул из машины скорой помощи. Обогнув автомобиль, он устремился домой, то и дело переходя с шага на бег, но чувство самосохранения, так как всюду во тьме его подстерегали ямы, выбоины и открытые канализационные колодцы, крышки от которых давно были украдены предприимчивыми алкашами в погоне за опохмелкой, сдерживало его бег. Он, как можно скорее, хотел убежать от этой страшной гнетущей темноты, холодного тумана, от воспоминаний о нищей старухе и заплаканных глаз несчастной матери, от машины скорой помощи и проклятого им Романа Романовича.
На бегу в воображении Вячеслава Ивановича рисовалась картина о том, как он войдет в свой подъезд, взлетит на третий этаж, закроет на три замка двери в тот опостылевший мир, разденется, включит телевизор… Нет, не так, сначала пройдет на кухню и выпьет водки, а уж затем включит телевизор и откинется в кресле. С наслаждением почувствует, как тепло разольется по телу и принесет такой желанный, такой необходимый покой. Пусть искусственный, пусть называют это самообманом, но другой альтернативы у Вячеслава Ивановича не было.
Покой и, отчасти, спокойствие души, могли ему принести только три «С» : Спирт, Сон, Смерть. Но думать о смерти он сегодня не будет.