Самый человечный человек

Лениниана

САМЫЙ ЧЕЛОВЕЧНЫЙ ЧЕЛОВЕК

Товарищи часто просят меня продолжить мою гениальную «Лениниану». И хотя сейчас я уже памятью не так зорок, как было в гражданскую, но то золотое время всё ещё живо стоит перед глазами. Про один удивительный случай я раньше по совету врачей говорить стеснялся, а теперь понимаю – без таких выдающихся деталей мы не совсем выпукло лепим образ вождя. А ведь он был самый человечный человечище!
Приехал я к нему в ссылку в Шушенское, навестить, так сказать, «каторжанина» нашего:
—  Здорово, —  говорю, —  урка! Чего смурый такой? Пойдём на рыбалку водки выпьем!
Стали собираться, заспорили, как с бабами быть. Брать с собой или не брать? Я говорю, мол, без баб нельзя. А то получится пьянка, а не рыбалка. А Ильич ни в какую. Бабы, говорит, болтливые, все наши секреты врагу выдадут. Да какие говорю секреты! Мы же о делах болтать не будем. Мы ведь отдыхать идём.
— Я о делах всегда думаю! — Взвился Ильич. — Госсия гибнет! Как же мне о ней, годимой не думать! А когда я думаю, то всегда всгух рассуждаю! А на гыбалке особенно! А тут гядом будет такой несознательный элемент, как баба! Обязательно сдаст, век воли не видать!
— Хорошо, — сдался я. — Пойдем на компромисс. Пригласим  Маруську «рыжую» и Нинку «косую». Одна немая, другая глухая. 
— Чуг, мне гыжую! — смягчился Ильич.
На берегу Енисея разбили палатку, разложили костёр, достали удочки и динамит. Пока наши спутницы затеяли ужин, решили мы в воде поплескаться. Я Енисей пять раз переплыл, а Ильич шестьдесят два.
— Твоя взяла Вова! — сказал я, блаженно раскинув руки на прибрежном песке.
— Моя завсегда бегёт! — засмеялся Ильич и навалился на меня сверху, видимо желая побороться.
Попыхтели мы с ним часа полтора-два, и хотя я силой не обижен, и посейчас могут увидеть посетители исторического музея завязанный мною в узел рельс транссибирской магистрали, но и тут вышел Ильич победителем. Ну, скажу вам и натренировался же он на сибирских медведях. Сам я потом долго берёг на ягодице следы ленинских зубов от его победного укуса.
Потом рыбу ловить пошли. Я было за удочку, а Ильич на меня строго посмотрел и говорит:
—  Бомба огужие пголетагиата!
Схватил динамитную шашку, поджог и в речку кинул. Рвануло изрядно. Оглушенной рыбы много всплыло. Только Ильич опять недоволен, размах говорит не тот. Я говорит, хочу, чтобы вся Империя всколыхнулась и от ужаса обделалась. И с этими словами в свой саквояж полез. Мама родная! Я таких здоровых бомб отродясь не видывал. Ни дать ни взять монстр чугунный килограммов на двадцать. А Ильич её легко на ладошке держит, подкидывает и усмехается:
—  Вот, —  говорит, —  это мне Богя Савенков по стагой дгужбе…  в Беглине по спецзаказу ... в сто газ мощнее хлопушки Софки Пеговской. Если б  её швыгнули, не только от Алексашки, от всей набегежной и Александговского сада ничего бы не осталось.
Фитилек подпалил и небрежно ту бомбу в речку кинул. Помню я тогда «Интернационал» запел, на землю упал, уши заткнул и рот открыл. И не зря. На пол версты деревья вокруг повалило, речка испарилась, а Ильич стоит ухмыляется, осколки занозистые из головы лениво выдергивает и кричит:
—  Бабоньки! Идите гыбку собигать!
Признаюсь честно, усомнился я тогда: А человек ли он? Тем более, что чудеса на этом не закончились. Бабы наши хворые в одночасье исцелились. У Нинки «Косой» глаза наместо встали и слух вернулся, а Маруська «Рыжая» дар речи обрела. И первыми её словами были:
—  Обезьян психический, чо, лысый гад, не упредил-то, шо бомбу кидашь. Городской барин, а безобразничаешь, там на бомбе пумпочка есть – таймер, надо с замедлением ставить. Унирситеты кончил, хрен тебя забери, а простого не знаешь, билять-милять…
И долго она говорила ещё, лишённая голоса при царском режиме, а Ленин засмеялся и подмигнул мне:
—  Давай меняться. Не хочу гыжую, хочу косую!
Нинка, волоокая с лучащимися как сапфир глазами, томно как Грета Гарбо и неистово как Айседора Дункан, белой лебедью, в интригующем эротическом танце,  под звуки YESTERDAY, стала цеплять Ильича валенком, затем поочерёдно скинула с себя зипун, сарафан и кацавейку…

 Я через три дня  уезжал в Европу на мажористой коляске, реквизированной у местных мироедов,  по дороге сильно трясло, эпицентром земной дрожи был шалаш на берегу Енисея. Но об этом ни я, ни кто-либо другой,  никогда из деликатности не рассказывали  Надежде Константиновне.

14  09  2010
к о н е ц