Проигранная битва Homo Ludens? и др. очерки

Вячеслав Карпенко,
писатель, председатель Калининградского ПЕН-центра
    
Проигранная битва Homo Ludens?

Необходимо поблагодарить за осуществление проекта и сегодняшнюю встречу Шведский институт и консулат королевства Швеции.
Картины  художника Бу Альстрёма дают нам возможность не только знакомства с интересным живописцем, но и обращения к тем вопросам, которые он поставил перед собой. И которые ставит человеческое сообщество перед личностью, наверное, с самого начала своего существования. Перед каждым из живущих, из нас. И – перед будущим.
Проблемы войны и мира, как вечные вопросы жизни и смерти, неминуемо возникали камнем преткновения художников и философов от Гомера и Платона до Гегеля, Ницше, Толстого и современных мыслителей и историков Йохана Хейзинги и недавно ушедшего Александра Зиновьева. Человек созидающий – Homo faber – за свою историю, уже и обозримую в современности, многое изменил на планете, вырвался за её пределы. Цивилизация уже обеспечила себе весьма удобное существование. Казалось бы, теперь представляется возможным заняться самым главным, зачем, видимо, и явился Homo sapiens: созиданием духа, во имя которого природа (или - Бог) допустила наше появление. Чтобы через человека осмыслить самоё себя…
В своё время нидерландский философ, возможно по следам эллинов и Ницше, обосновал еще одну мысль о человеке: «если проанализировать любую человеческую деятельность до самых пределов нашего познания, она покажется не более чем игрой». Homo ludens – человек играющий. Танцы, мистерии, соревнования, наконец – военные парады, как демонстрация силы и мужества – всё это ликование, экстаз и экзальтация, становится своеобразным двигателем нового деяния. К этой черте человека мы еще вернёмся. Не оттуда ли берут свои истоки соревновательность и конкуренция? Отмечу только, что и война с древности поэтизировалась и обставлялась достаточно карнавально. Разрабатывались костюмы и ритуальные правила, отголоском которых может служить даже уличный закон «лежачего не бьют». И в исторических картинах ранних битв Бу Альстрёма мы легко различим элементы этой карнавальности и героики.      
 Но… время поэтизации «рыцарской» и «справедливой» войны, утверждения её «рациональности» как движителя прогресса и цивилизации кончилось в ХХ веке с явлением изощренной эквилибристики ума – глобальным оружием самоуничтожения: газовым, бактериальным, атомно-водородным… Окончательное восклицание может поставить термоядер.
Уже в искусстве Гойи (офорты «Бедствия войны»), Делакруа, Верещагина («Апофеоз войны») развенчивается любая романтика войны: холмы из черепов, под которыми билась живая мысль, и земля, устланная остывающими телами, - что этим жертвам, насилием  вычеркнутым из жизни, до философских рассуждений и аргументов… И есть ещё «Герника» - как апокалипсис этой цивилизации. Есть «Предчувствие гражданской войны» Сальвадора Дали, где человек и общество раздирает самоё себя на части безоглядно и со сладострастием.
Камо грядеши? И что остановит? – «страх Адама», как надежда на всеобщее благое умиротворение? Но войны развязывают не философы, не художники и не землепашцы. «Властители» и политики разных сортов и окрасов. Нельзя не помнить, что каждая неумелая или неумная, или корыстная власть начинает своё утверждение с поиска врагов – внешних ли, внутренних. Особенно власть временщиков. Ещё в «Государе» Маккиавели учил – если нет врагов, создай их. Чтобы подвигнуть человека на войну с себе подобными необходим большой обман и внушение уверенности в окончательной победе. Разумеется, «ради справедливой цели». И каждая война объявляется единственной дорогой к вечному миру. Наш историк Ключевский говорил ещё в 70-е годы Х1Х века о  «патриотах», готовых и свою жизнь положить «ради всеобщего счастья»: «Чтобы согреть Россию, они готовы сжечь её». Что стало итогом этого пожара, и не только в России, теперь известно. Только вот те и сами шли на костры, ныне же «руко-водители» разного толка и уровня  посылают в огонь чужих детей…
В живописных полотнах Бу Альстрёма интересно проследить цветовую доминанту каждой «битвы», согласно посылу Георга Дюби, должной стать завершением войны, и счастливым переходом к «вечному» миру. Впрочем, невредно вспомнить остроумный и, увы, горько-подтверждаемый парадокс Л. Джорджа в конце первой Мировой: «Эта война положит конец войнам. И следующая – тоже…». И Бу Альстрём в изображении ранних битв («Актиум, 31 г. до н.э.; «Агинкурт, 1415» и «Хастингс, 1066», даже «Бородино», где уже входит тревожащий серый) еще допускает присутствие голубого тона, как знака мира и надежды. И пусть красный врывается доминантой гнева, ярости и восторга победы, а померанцевый подчеркивает смелость и «правоту» каждой из сторон, еще остаётся умиротворяющая синева неба. Ибо и битва порой заканчивалась (пусть в легендах) сражением двух противоборствующих предводителей или богатырей. Или – богов. Действо почти театральное. То есть – существовала некая этика ведения войны, которая ограждала мирный люд от её пожара. Даже жестокий Тимур-Тамерлан запрещал под страхом смерти своим воинам трогать мирных селян. Пусть просто из соображений «кормления».
Но вот уже в «Марне, 1918» красный подавляется тягостным серо-тёмносиним, пронизанным отвращением и безысходностью, здесь в отчаянно раскрытых ртах солдат ощутим запах газа и рвущихся лёгких. И вожаки этого окопного мяса решают судьбы «последней битвы» вдали, в безопасности и чистоте мундиров. И уже, как никогда прежде, набатно звучат слова Льва Толстого: «Война есть убийство. И сколько бы людей ни собирались вместе, чтобы совершить убийство, и как бы они себя ни называли, убийство всё же самый худший грех…». Апофеозом этого убийства, в которое ввергнуты уже массы и мирного населения становится картина «Сталинград, 1943»: жёсткие мазки, где все цвета смешиваются, проявляя почти черный, - страх; страх и белые выплески небытия. Какими цветами предупреждения написать последующую вскоре «окончательную битву» и гриб над Хиросимой и Нагасаки?..
Страх ли убережёт человечество от самоубийства глобальной (и ведь – уже тотальной) войны Четвёртой Мировой?
Да, именно 4-й, ибо третья мировая уже идёт или прошла – война за информационное пространство, в котором можно глобализировать одну идею и снивелировать под неё человека в «единую человеческую массу». Какова же эта идея?.. Ещё Сократ произнёс и отметил два пути развития человека: «Я ем, чтобы жить, но многие из вас живут, чтобы есть». К сожалению приходится констатировать, что жажда потребительства в этом глобальном информационном пространстве насаждается целево и становится всеобъемлющей доминантой жизни. Нельзя не заметить в последние полвека всеобщую бюрократизацию и разрушение слова и языка, почти намеренное разрушение образа, дискредитацию и вульгаризацию истории в угоду временной конъюнктуре. Это несёт неминуемо опустошение и примитивизацию духа, опустошение души, словно приуготовляемой к всеобщему удобно-туалетному рабству. Это – уже симптомы общей болезни, ведущей к самоуничтожению, и война может стать лишь закономерным эпилогом.
С начала своего общественного состояния человечество стремилось выработать идеал, благодаря которому возможно достижение жизненной гармонии. Философия, культура, религия искали этот путь совершенства и счастья человеческого бытования. Поиск этот состоял прежде всего в установлении моральных законов, способных создать условия этой всеобщей гармонии. И, казалось бы, эта связь между идеалом и моралью не должна являть противоречия между ними. Вся наша история показывает, что это далеко не так. Нарушению заповеди «поступай с другими так, как хотел бы, чтобы поступали с тобой» искони сопутствовали хитроумные уловки в виде рецептов «всеобщего счастья», путь к которому знает только «вождь» или «партия», или «моя страна». И за это «счастливое будущее для всех» на жертвенный алтарь необходимо (и, якобы, – оправданно) положить сотни, тысячи, а затем и миллионы человеческих жизней. Арифметическая эквилибристика «вынужденными жертвами» ради правоты идеала отправляла в крестовые походы, зажигала костры инквизиции ради «спасения язычников», «расширяла жизненное пространство избранной нации» и т.д. Нельзя забывать, что каждый народ вырабатывает в ходе эволюции свой идеал жизни, порой исключающий все иные. Угроза этому идеалу, насилие над ним неминуемо воспринимается как угроза самому смыслу существования приверженцев этого идеала. Вспомним чудовищную жестокость религиозных войн. Великий мыслящий поэт Шиллер описал одну из таких кровавых оргий, которую католическая армия маршала Тили устроила в ХV11 веке вовремя Тридцатилетней войны при взятии Магденбурга: «Жён насилуютв объятиях их мужей, дочерей – у ног их умирающих отцов. Пятьдесят трёх молодых девушек обезглавливают в церкви, куда они успели скрыться; кроаты бросают в пламя маленьких детей и покатываются со смеху, видя, как несчастные простирают к ним с мольбой руки…». Нельзя без боли и смятения читать письма протопопа Аввакума и узнавать, как именем «бога православного» в то же самое время и на Руси сжигали сотни старообрядцев «со женами и чадами». «Против глупости бессильны даже Боги» - заключает Шиллер. Но только ли глупость? Ведь фанатизм подпитывается вполне целеустремлённо и не без выгоды для идеологов. Наверное, это самое страшное нравственное преступление – разрешённость, идеологическая оправданность и безнаказанность убийства.
Далеко ли ушло человечество от того времени?   И вот теперь наконец – «торжество демократии», к благам которой несогласных, конечно же – ради их благоденствия, необходимо привести силой. Ради этого можно «на время» нарушить главную заповедь, поставив каинову печать под криком «убей неверного», «порушь идолов и им поклоняющихся» или «уничтожь диктатуру». А дальше? – каждый против всех, и все – против каждого?  Месть – оправдание раба, неспособного обрести свободу – в себе.      
Увы, память человеческая коротка: благополучно забыты ковровые авиабомбёжки и их «справедливая» месть гражданскому населению  разрушением Дрездена, Кёнигсберга, взрывы Варшавы и Минска… Сегодняшняя тенденция глобализации и прокламация какой-либо стороной «единственной истины» или «защиты всеобщей демократии», во имя которых взрываются дома и бомбятся города  неминуемо ведёт к новым конфликтам. Ибо кроме страха поражение несёт в себе такую силу обиды и угнетённости, на которых очередные «вожди народов» строят свою власть, чтобы восстановить «справедливость», а в беде, страданиях и унижении легче всего объединить нацию. Тем более нацию, соединяющую в себе личности снивелированные, ведь нынешний «социальный прогресс» требует той стандартизации людей, которую называют равенством.
Страх? В своё время Маринетти прельщал молодежь войной, обращаясь не к патриотизму, не к защите очагов и даже не к личному мужеству, но – как к разновидности спорта, охоты и игры, в которой единственно можно проверить мужчину. Это обращение к силе и потреблению, которым сегодня пронизана атмосфера экрана, поп-шоу и «бестселлеров», обесценивают саму жизнь.
У страха тоже есть пределы. В этой связи не худо напомнить восточную притчу о деревне, в которую хан посылал воинов отбирать дань. «Что они делают? – спрашивал он грабителей по возвращении. – Пытались сопротивляться, пришлось нескольким головы отрубить. – Идите, еще не всё взяли… - А теперь что? - Проклинают, рыдают, рвут волосы. – Идите вновь! – О, всемилостивый хан, они теперь пляшут, хохочут, играют в кости и любятся… - Вот теперь у них нечего взять!».
Вечный спор об изначальности зла и добра в природе человека. Но внутри вида в природе животного мира каннибализм редок и исключителен. Особенно среди тех, кто оснащен смертельным оружием: хищник редко убивает себе подобных даже в борьбе за самку. (Конрад Лоренц). Существует табу – слабый имеет право подставить «яремную жилу» и уйти.   
Нельзя забывать, что у человеческой войны совсем другие, не присущие природе, установки: и прежде всего это – власть и корысть (мотивированная «экономической целесообразностью»), в каких бы формах они ни выражались. Власть сегодня, а не благо и будущее – завтра. И, скорее всего, современный человек, вырастающий в обществе глобального потребления, ни в малой степени не ощущает себя жертвой. Картинками насилия и мишурой «благ цивилизации», за которые можно и жизнь отдать, почти микшируется инстинкт самосохранения. Зато семена Каиновой зависти и жажды власти падают на всё более удобренную почву. Исторический опыт показывает, как ни абсурдно это может звучать, в «последней битве» выигрывает… проигравшая сторона, ибо у победителя – больше потерь. Именно героических, жертвенных, интеллектуальных и возрастных сил. Потенциально – воспроизводящих новую жизнь.  И каждая война несёт деградацию нации, какими бы фанфарами и эпитетами победа не раскрашивалась. Ибо погибают – лучшие и молодые…
Так страх или Разум, одухотворённый сознанием единственности и самоценности любой жизни – спасение рода?..
В самом начале XV1 века Иероним Босх написал свой триптих «Сад наслаждений». Уже на левой створке триптиха показано, что даже в самом раю таятся первые зародыши мирового зла, в центре же – человеческое грехопадение, разгул всех семи греховных страстей, включая  властолюбие, гордыню и сладострастие. В третьей – каскад адских мук, «где дьявол терзает людей за проступки, которые он же и спровоцировал». Тот самый конфликт между идеалом и моралью, следствием которого неминуемо явление мирового зла, подтвержденного каиновой печатью. Только дети Каина должны бы помнить, что им не выжить без детей Авеля, и что все они – смертны…
Невольно вспоминается, как человечество ожидало приход нового века и новой эры, сулящих, якобы, всеобщее благоденствие, понимание и мир… Увы нам! Столь ожидаемое единение человечество на глазах оборачивается глобализацией потребительства, почти прогнозируемым разрушением культуры и подменой её квазиискусством того же потребления. Массированный поток «бытовой» информации, картин насилия и весьма спорного успокоения теорией «локальных» войн, призванных урегулировать конфликты и «справедливым возмездием» не допустить новой, теперь уже поистине самоубийственной войны, станут очередным мифом, если не будут озарены тем идеалом Красоты, о которых говорили Шиллер и Достоевский. Имеется в виду «абсолютная красота, предполагающая создание абсолютно гармоничного общества, как абсолютного художественного произведения» (В. Бранский).  Никто не может спорить, что прежде чем решить духовные проблемы (нравственные, эстетические, мировоззренческие) необходимо решить проблемы утилитарные – элементарного выживания. Но наша цивилизация это спокойно в состоянии бы разрешить, если бы не ставила во главу угла эту гонку потребления – ради потребления. Гонку, неминуемо ведущую в пропасть, уготованную ей философией чистого рационализма, если угодно - утилитаризма. Но абсолютная красота, «которая спасет мир», не приходит со стороны, а «оказывается продуктом развития, или самоорганизации, самого мира». Только в разумном соотношении духовного и утилитарного прогресса возможен реальный выход человека из тупика. Как остроумно отметил автор «Искусства и философии» В. Бранский, «красоте незачем спасать мир, ибо нет спасения от красоты» - той самой, что зовётся Жизнью…   
Именно поэтому важно место художника (в самом расширенном значении этого понятия) в общественной жизни каждой страны. Его внимание к своему Дару (как – к подарку, который еще предстоит осмыслить и осуществить) и, если угодно,  ответственной жертвенности за этот дар. Его – художника – обращение к душе и совести, которая, по выражению Фёдора Достоевского, «есть единственное отражение Бога на земле»… А художник и есть – боль совести человеческой. Обращение и сохранение единственности культуры и традиций каждого, самого «малого» народа. Раскрытие красоты самой жизни и творческого поиска прежде всего каждого – никогда и ни в какой иной жизни неповторимого (эту единственность и неповторимость каждой жизни - от травинки и черепахи до человека внушал еще в У веке до н.э. грек Ксенофан) в своей уникальности!  - индивида по имени Homo sapiens…
Иначе мы эту игру и битву проиграем. Мы – как осмысленная часть Природы. Но – именно часть!


     От Сведенборга и Стриндберга - к Бергману...

«И к тому же я выбрал... мотив, который в общем-то далёк от современных политических конфликтов, хотя и тема социального восхождения или падения, конфликт высокого или низкого, лучшего или худшего, конфликт между мужчиной и женщиной были, суть и будут представлять неизменный интерес... Мои герои современны, они живут в переходное время, время эклектичное, истерическое... поэтому персонажи охвачены сомнением, расколоты, в них черты старого и  нового...»
                А. Стриндберг, «Предисловие к «Фрёкен Жюли»

Удивительно, однако о своём ближайшем соседе на северо-западе мы знаем до обидного мало мало. Зачастую достаточно свободно ориентируясь в культуре (и даже жизни) Франции, Англии, Италии или современной Америки, почему-то именно близкая Скандинавия остаётся таинственным «белым пятном», удивляющим порой несоответствием малых возможностей, определённых месторасположенностью, и больших достижений в самом укладе жизненном, в разумной естественности бытия. Подобный феномен сходен с нашим удивлённым взглядом на Японию. Её, Швецию, кстати, порой и называют «северной Японией»...
Возможно, эта обособленность продиктована почти островной географией и своеобразием шведского характера, в немалой степени обусловленного суровостью природы и многовековым упорством  в  борьбе - не за покорение, нет - за равноправное сотрудничество с нею...  Отсюда и гордость своей независимостью, проявленной в самодостаточности, отсюда и выбор именно лютеранской церкви и морали, диктующей простоту и скромность, демократичность и жёсткий нейтралитет в политике, отсюда и внешняя замкнутость, легко открывающаяся сочувствию и доброте...
Есть ещё одно немаловажное обстоятельство, на мой взгляд, которое дало возможность  шведам сделать своё государство таким, каким мы его видим (и которым, видимо, грезим ещё со времени «зова варягов на княжение»). Что же это за обстоятельство, которое, видимо, точнее назвать чертой, если угодно – характером нации? Мне кажется, природа и история (которые далеко не всегда милостивы) определили опыт, воспитуемый и осознанный почти каждой личностью.   Обладать достоинством, но не агрессивным; преуспевать в экономике, но и не навязывать себя в качестве эталона; быть терпимым и гостеприимным, но при этом бережно сохранять свой уклад и традиции; относиться внимательно к личности, но и чтить порядок. И главное обстоятельство, которое способствует такому «набору условий», это - память. Умение сохранять память не просто как ностальгический атрибут, но как носитель опыта, вне осмысления которого будущее - лишь набор новых ошибок. О памяти в культуре нам ещё придется говорить.
Возможно, именно близость к природе заложила в каждом шведе неослабеваемый интерес к самым малым изменениям в ней. Сами условия жизни сделали их внимательными созерцателями и настойчивыми путешественниками: во многих шведах живёт Линней и Тур-Хейердал, как заметил один внимательный писатель «швед, в отличие, например, от русского, француза или итальянца почти наверняка в свободное время предпочтёт полевой бинокль театральному, чтобы понаблюдать за более интересной балетной премьерой - свадебным танцем журавлей»...
И на этом благостном «ровном» фоне порой вдруг вспыхивает молния личности, посверк которой способен озарить мир. Словно народ накапливает в себе энергию, чтобы затем выплеснуть в мир эту энергию - гением. Подобная северному лету - эта явленность гения бурная, долгосветлая, обильная - дальше эпитетов можно нанизывать согласно фантазии, но это всегда отдача, раздача себя всего без остатка, до самозабвения, до самозабытья... И что тоже не менее удивительно - все деятели такого уровня удивляют многообразием самовыражения и широтой интересов: если это не наука, то музыка или художество.
 Великого шведского писателя-мистика Эмануэля Сведенборга (1688-1772 г.г.) Борхес назвал визионером. А Хорхе Луис Борхес, просеявший через себя тысячи лучших книг, знает, что говорит. «Этот одинокий и незаурядный человек был многими людьми. Он не пренебрегал ремёслами, ещё юношей он выучился на переплётчика, столяра, часовщика, наладил изготовление линз и научного инструментария. Ещё он рисовал карты для глобусов. А кроме того, не надо забывать, он занимался разными естественными науками, алгеброй и новой астрономией Ньютона... Он предвосхитил небулярную гипотезу Канта-Лапласа, спроектировал летательный аппарат и подводный, предназначенный для военных нужд. Ему мы обязаны способом измерения долгот и трактатом о диаметре луны. Около 1716 года он затеял издавать в Уппсале научный журнал, который красиво назвал  «Daedalus hyperboreus» («Дедал гиперборейский») и издавал его двадцать лет.». Во время дерзких  войн Карла Х11 он служил военным инженером, а от предложенной королём кафедры астрономии он отказался из-за отвращения к занятиям чисто умозрительным...
Сведенборг интересовался химией, алгеброй, физикой, работая в Департаменте горнорудной промышленности, издал три тома «Сочинений философских и минера логических», заседал в Сенате. Когда ему было уже пятьдесят семь лет, в Лондоне, апрельской ночью с ним произошло то, что сам Сведенборг назвал откровением. И оставшиеся почти тридцать лет жизни земной он жил тем «глаголом», что был ему ниспослан этой апрельской ночью: дух его, ведомый явившимся к нему Богом, побывал в раю и аду, говорил с демонами, ангелами и мёртвыми. На него была возложена миссия вернуть людям утраченную Иисусову веру. И все оставшиеся годы Сведенборг добросовестно протоколировал данные ему провидческие откровения. Он не стремился обрести приверженцев, издавая большую часть своих теософских трудов анонимно (например двенадцать(!) томов «Небесных тайн»), избегая полемики, метафор и силлогизмов - «достаточно сказать правду».
В своём основном и самом читаемом сочинении «О небесах, о мире духов  и об аде» он излагает учение о Новом Иерусалиме, как стала называться церковь Сведенборга.
Небо и Ад у него не местоположение, которое виделось Данте девятью кругами в каждом, хотя души мёртвых населяют некое пространство и отчасти его же и создают. Вход в Рай никому не воспрещён, как никого не отправляют в Ад насильно. Удел перемещения предопределяет прошлая жизнь. Те, кто умер, не знают, что они мертвы, им ещё некоторое время (40 дней?!) кажется, что они живут, как прежде - в той же обстановке и среди тех же людей. Затем постепенно появляются незнакомые люди. Если покойник был злодеем - ему налаживают отношения с демонами: власть и ненависть всех ко всем составляет их счастье, они живут заговорами, враньём и насилием, Сведенборг рассказывает, как однажды луч небесного света проник в адские глубины, но грешники ощутили только зловоние, узрели лишь мрак, язвы и струпья. Праведнику же дьявольские пределы предстают болотами, пещерами, развалинами, горящими лачугами, мерзкими кабаками... Ад - другой лик, оборотная сторона Небес. Господь там правит, как и на небесах, а равновесие потребно, чтобы оставался свободный выбор. Между добром Неба и злом Ада. Каждый день, миг человек сам созидает себе спасение или вечную погибель. Мы станем тем, что мы есть. При этом испуг, предсмертная тоска, последнее раскаяние мало чего стоят. Но богатство, роскошь, счастье в жизни мирской вовсе не становятся преградой пути на Небо, как и быть бедным или неудачником - вовсе не добродетель. Как Будда, Сведенборг не одобряет аскетизма, иссушающего и способного человека уничтожить: в одном из небесных пределов он увидел отшельника, издавна домогавшегося Рая и в земной жизни жаждавшего затворничества и аскезы, но достигнув цели, простак открывает, что неспособен принять участие в беседах ангелов, ни разобраться в тонкостях отношений и устройства райской жизни. Ему позволили в итоге вообразить вокруг себя пустыню, в которой он и поныне, как на земле, молится и умерщвляет плоть... Ибо человек вовсе не напрасно наделён разумом и должен осмыслить за жизнь свою мир вокруг и себя в мире.
И это очень важно, ибо в учении о соответствиях, главном у Сведенборга, Ад и Небо - в самом человеке, который включает в себя планеты, горы, моря, минералы, деревья, травы, цветы, животных, рептилий, птиц, рыб, червей и насекомых, инструменты, города, дома, запахи и звуки - всё-всё, на чем может задержаться глаз и мысль, что существует «в подлунном мире»: всё это знаки - зашифрованные образы иного мира, узнав которые можно понять и даже увидеть этот высший мир. Если все вещи в Боге, то они и в человеке, который есть его земное отражение (а не наоборот - т.е. «создание по образу и подобию» не означает, что у Бога человеческий облик). Так Сведеборг приходит к понятию микрокосма или к пониманию человека как зеркала и компендиума (средоточие, «сумма суммариус») вселенной. От каждого зависит - всё... И каждый – единственен в своём воплощении и своём выборе. Отчасти здесь можно увидеть перекличку с мыслями древнего грека Ксенофана, можно ощутить и языческие корни, но это учение позитивно ибо определяет достоинство личности и её право выбора.
Вильям Блейк, поэт и в своей поэзии философ-провидец, младший современник и протагонист Сведенборга афоризмом как бы суммирует: «Глупец не войдёт в Царство Небесное», «отриньте святость и обратитесь к уму», но при этом ещё и добавляет, что и ума, и праведности тоже недостаточно, и чтобы спастись - надо быть художником: Иисус Христос им был, ибо наставляя - не теоретизировал, а пользовался художественными приемами, метафорами, параболами, притчами...
Нравственный посыл Сведенборга и, если так можно сказать, самоответственность выбора сказался в последующем в творчестве многих художников. Идея соответствий, столь основательно осмысленная шведским философом, нашла своё отражение у немецких романтиков (Шеллинг, Гофман), у французских писателей - Бальзака, Гюго, Готье, вдохновила Бодлера на знаменитый одноименный сонет «Соответствия»:
Природа - тёмный храм, где строй столпов живых
Роняет иногда невнятные реченья;
В ней лесом символов, исполненных значенья,
Мы бродим, на себе не видя их.

Как дальних отгулов прерывистая хрия
Нам предстоит порой в единстве звуковом,
Так в соответствии находятся прямом
Все краски, голоса и запахи земные.
 
Меж ароматами есть свежие, как плоть
Младенца, нежные, как музыка гобоя,
Зелёные, как луг. Другие - расколоть

Хотят сознание, и чувства беспокоя
Порочной роскошью и гордостью слепой,
Нас манят фимиам и мускус, и бензой.
                ( Перевод Б. Лифшица)

Невольно вспоминаются не менее хрестоматийные (и покорёженные цензурой) стихи Фёдора Тютчева: «Не то, что мните вы, природа:/Не слепок, не бездушный лик…»
Не чуждыми этому влиянию остались и многие русские поэты-символисты и художники Серебряного века русской культуры - русского Ренессанса на переломе веков, уже предчувствующие катаклизмы человеческого сознания ХХ века (Брюсов, Сологуб, Хлебников, Бакст , Филонов и др.).

Знали они и ещё одного великого шведа - Августа Стриндберга (1849-1912 г.г.).
Мир произведений Стринберга обширен, разнообразен, порою странен и фантастичен, но всегда внутренне правдив той неумолимой, подчас жестокой правдой жизни, которую умеет показать большой  художник. То самое великое в малом, космос, явленный в сознании самого незаметного человека, которые мы находим в трактатах Сведенборга, открывается в произведениях шведского классика.
Трагизм и боль многих героев Стриндберга - результат того Зла, что дано в искушение человеку. И он - вместе с автором, собственной жизнью поверяющим противоречия бытия личностного и общественного - мечется в поисках истины и опоры своего существования в этом мире.
Как бы ни благополучна была страна - в данном случае Швеция - её также не минуют проблемы, которые присущи всякому человеческому сообществу: от государственного подавления или нивелировки личности до крушения идеалов, устремлений и нравственных устоев в замкнутом пространстве семьи. Стихии несчастий, разлада с природой, отзвуки войн, социальная несправедливость и собственная инертность - всё оказывается на чаше весов человеческой судьбы в его романах, рассказах, пьесах, рисунках. Все его творения  настолько пронизаны личностным чувствованием автора, что сама жизнь Стриндберга еще при жизни мифологизировалась, в восприятии его произведений преувеличивался автобиографизм его творчества, как и преувеличивалась неуравновешенность его психики. Легенды о его декадентстве, оккультизме, женоненавистничестве сопутствовали всему его творческому пути, куда добавлялись и реальная неустроенность, неудачи личного плана, склонность к вину. Но все это оставалось за бортом его обширной творческой, общественной деятельности, точно и нелицеприятно оценивающей действительность, полное неприятие мещанского благополучия и внешней «порядочности», за которыми скрывается бездуховность и равнодушие.
Романы «Красная комната», «Жители острова Хемсё», «Одинокий», «Слово безумца в свою защиту» поставили Стриндберга в число ведущих писателей рубежа Х!Х и ХХ веков. Социальность романов, в которых герой зачастую - пришелец, чужой устоявшемуся обществу мещан и филистёров, словно грозовой ветер врывающийся в застойную жизнь местечка и несущий взрывные идеи вовсе не обязательно разрушительного свойства, но и делового прогресса - обладает активным, пусть и противоречивым, характером, способным переломить или, по крайней мере, расшевелить и дать толчок к осмыслению болота сонного благополучия,  в котором тонет всё лучшее, данное человеку богами. Автобиографизм «Слова безумца в свою защиту» не уменьшает значимости его как художественного произведения, скорее наоборот - активное вторжение в окружающую жизнь под маской безумца или шута даёт герою право жёсткой оценки лицемерия, «психологического убийства» таланта, неприятия обществом ничего выдающегося за установленные рамки ханжеского «благоразумия», за которым скрывается подлость и разврат. «Нет ничего страшнее войны посредственности с талантом» - эти слова Бальзака вполне могли бы стать эпиграфом романа.  Но это ещё и роман о любви: о любви трудной и равноправной, где женщина предстаёт во всей красоте своего тела и духа. О любви трагической.
«Он стоял перед явлениями жизни, точно полководец, и ничто не ускользало от его орлиного взгляда, всё касалось его сердца, всё исторгало из души его созвучный отзвук или гордый крик протеста» - слова Горького показывают не одну значимость Стриндберга как художника, но и то влияние, что оказали его работы на творчество многих, в том числе и русских писателей.
И в этом же плане - драматургия Стриндберга, его новации в подходе к драме и театральному действию.
От ранней исторической драмы «Местер Улоф», где действие происходит в период Реформации, а главный герой- несмотря на разрываемые его противоречия, остаётся личностью непреклонной и верной принципам вопреки обстоятельствам и противодействию - способен продиктовать собственное развитие событий именно благодаря своим убеждённости и характеру, - от этой «шекспировской» трагедии Стриндберг приходит к социально-психологическим и «бытовым» драмам.
В драмах «Товарищи», «Отец», «Фрёкен Жюли», «Кредиторы» Стриндберг последовательно и точно даёт сколок разных сторон не только общества, семейных отношений причинных связей их конфликтов и краха, но и пристально рассматривает индивидуальные черты личности, тайные «подкорковые» пружины, движущие поступками персонажей. Здесь нет возможности подробно рассматривать обширное драматическое наследие гения, остаётся отослать читателя к его произведениям, благо теперь они стали издаваться и вновь явились на сцену в России.
Интерес вызывает ещё и само отношение Стринберга к театру, его новаторские взгляды на само сценическое искусство, оказавшееся к тому времени в тупике сложившихся традиций и устоявшихся мещанских вкусов. В этом, не правда ли, просматривается достаточно заметная аналогия с современным положением театра. В статьях «Натуралистическая драма» («Предисловие к «Фрёкен Жюли») и «О современной драме и современном театре» он выступает новым теоретиком. Он категоричен, избавляясь от персонажей-схем, где предугадывается «смешная» реплика или заведомая банальность, которой уже заранее радуется зритель. И даёт им возможность высказываться, спорить, перебивая и не слушая, «как это бывает в жизни... избегая всякой симметрии, математичности, свойственной диалогу, сконструированному на французский момент» - диалог в пьесе Стриндберга подвижен, порой взрывное развитие получает то, что лишь промельком скользит ранее - «похож на тему музыкальной композиции». Сразу вспоминается чеховское «ружьё висящее», да и сама структура чеховских драм с её неторопливым развитием и напряжённостью не композиционной или «событийной», но - нутряной, на тонком уровне почти мимической психики, явились русской сцене не без отсветов поисков Стриндберга.
Создание выпестованной в мыслях экспериментальной сцены в открытом в Стокгольме Интимном театре подвигло Стриндберга на программу новой перспективы преобразования сценического искусства, которое должно органически сочетать традиции классики, психилогизм и новаторство художников. Что, возможно, не произошло бы без влияния дружбы и творчества с таким ярким художником, как Густав Климт. Идея «камерной сцены», личного соучастия зрителя в действии, отсутствие в игре актёра «доминирующего значительного мотива», априори подавляющего или предвосхищающего действие, намеренных эффектов и акцентов, разрывающих интимное действо на сцене хлопаньем кресел и ладошей, стремление, при необходимости, упразднения антракта, отвлекающего от потока сценического сознания - вот основа новой театральной эстетики. «Сердечная тайна» не может сообщаться «во всё горло»! В своих изысканиях Стриндберг предвосхитил поэтику экспрессионистского театра, наметив пути возможного синтеза художественных средств на сцене. Его поздние пьесы «Пляски смерти», «Игра грёз», «Соната призраков», в которых ещё острее высвечены конфликты между внешней видимостью и внутренней сущностью людей и явлений жизни, в которых убийственный сарказм по отношению к ловким биржевикам и всё тому же самоуспокоенному мещанству сменяется сочувствием к человеку ищущему и раздающему себя, как и болью в предчувствии грозовых конфликтов, покушающихся на основополагающие нравственные принципы - любви, добра, познания и сопротивления их реализации - эта драматургия Стриндберга находит и сегодня отклик в людях мыслящих. И вновь востребована, как всё гениальное, сложенное человеческим разумом в копилку мировой, земной культуры. Как писал Александр Блок, у Августа Стриндберга «не может быть никаких наследников, кроме человечества». Многие из выдающихся художников разных стран в той или иной степени ощутили его творческое воздействие, преломляя его через свою художническую индивидуальность, интерпретируя и развивая: Пиранделло и О*Нил, Томас Манн и Кафка, Мунк, Ануй, Сартр и Олби, Брехт, Дюрренматт и Ингмар Бергман - и сегодня «играют Стриндберга»...

И - Ингмар Бергман (р. 1918 г.).
Как видится теперь, ХХ век - весь оказался «переходным» - с его небывалыми открытиями и столь же небывалыми войнами, с миллионными жертвами, принесённые в жертву негодяям и пустым иллюзиям, с болезнями и угрозой самого уничтожения жизни, с оскорбительно-откровенной нивелировкой сознания квази-культурой, с публичной ложью и нравственной проституцией, с растлевающим соблазном вещей и искусственным раем наркотиков. Переходным... Куда? К чему?.. Во всяком случае, столько испытаний человеческого Духа, столько соблазнов и угроз не ведало в подобных масштабах ни одно время существования человека с момента исхода Адама из райских кущ.
И всему этому шабашу по-прежнему противостоит человек в единственном числе. А вся борьба, прежде всего, происходит внутри его самого - в его сознании, в его душе. «И только художник может спасти мир» - пророчески сформулировал, или перефразировал Блейка, художник Сергей Калмыков ещё в 20-е годы. Да - тот  художник, что находится внутри каждого, как отражение Божественной сути.
Ибсен, Стриндберг, Кьеркегор (не знаменательно ли, что все они  - с той самой «неведомой» нам суровой земли Скандинавии) провидчески ощутили зыбкость нравственных и духовных опор общества, в котором доминантой выступает мотив потребления. Бергман не просто осознал это, он сделал духовное отчуждение, разобщённость, утрату или нежелание взаимопонимания, душевную глухоту и конечное одиночество человека - главным «негативным героем» своих произведений. Сценариев, пьес, фильмов, театральных спектаклей. По большому счету - его творчество предстаёт единой книгой, наполненной всеми земными страстями человеческими: от социальной униженности («Вечер шутов») и нравственного самоискупления, вынужденного фиглярства («Лицо»), взыскующего истины сознания («(«Причастие»), эмоциональной импотенции («Шепоты и крик»), ужасных метаний по нарождающемуся земному аду («Змеиное яйцо»), мук совести («Осенняя соната») и любимый ад семьи («Сцены из супружеской жизни»). Сам объём названных (и неназванных) работ Бергмана способен потрясти - это лишь в кино, а есть ведь ещё радио, телевидение, театр... И всё это смотрится и читается так, словно человек искоса заглядывает в зеркало.
И мысленно пролистывая знаемое и виденное, понимаешь, что главное достояние художника (кроме таланта, разумеется, который – Дар,) - память. Память - как связующее звено между прошлым и настоящим, как материал - для будущего. У Ингмара Бергмана, к нашему счастью, нет, видимо, самого инструмента забвения: мифы и реальность, события и сомнения, конфликты и радости - всё вновь и вновь возникает, задавая всё новые вопросы и помогая нам задавать их себе.
Когда попадаешь на остров Форё (Готланд), где последние годы живёт Бергман, где его киностудия и архив, и откуда он ездит теперь разве что на постановки в Королевском театре, - словно попадаешь в какой-нибудь его фильм. Со скупыми, неброскими декорациями, с низким предгрозовым небом, со скромными фиолетовыми ягодами стелющегося можжевельника, с каменистой дорогой, уводящей в скалы, словно созданные для тишины и сосредоточения. А человеку есть много о чем подумать, пока не подошел тот час, когда думать уже будет поздно. Закончить эти, увы, довольно беглые и неспособные охватить даже мыслью «космос личности творца», заметки хочется словами другого художника, пожалуй, самого близкого Бергману по ощущению мира, по стилистике и воплощению таланта, к сожалению, так рано ушедшего Андрея Тарковского: «Искусство несёт в себе тоску по идеалу, Оно должно поселять в человеке надежду и веру. Даже если мир, о котором рассказывает художник, не оставляет места для упований».
Вспомним Сведенборга: уповать человек обязан на себя. На божественное в себе. На его поиск, осознание и – выбор. Природы в себе, себя – в природе.
          
 Литература:
Эмануэль Сведенборг.О небесах, о мире духов и об аде. С.Петербург,  "Амфора», 1999 г.
 Август Стриндберг.Избранное в 2-х томах. М. «Худож-я лит-ра», 1986
 Ингмар Бергман.Статьи.Рецензии.Сценарии. М.»Искусство»1969 г.
Бергман о Бергмане. М. «Радуга», 1985 г.
Вильям Блейк. Стихи. М. «Худдож-я лит-ра», 1978 г.
Шарль Бодлер. Цветы зла. М. «Наука», 1970 г.

2000 г., Готланд, Висби.

Лес состоит из деревьев...
Очерк
Истина, даже становясь привычкой, исти¬ной быть не перестает: лес — это наше здо¬ровье, это кислород, дыхание Земли. Сколько бы ни говорили о пользе древесины, о том неоглядном количестве производных, что по¬лучает и хочет получать от дерева человек,— это уже потом, это вторично. Первое и основ¬ное — кислород, чистый воздух и чистая во¬да, отсутствие пыли, тишина.
Жизнь... Это главное, что дает лес планете Земля.
Туманно-морозный день прижимает к ас¬фальту испарения города. Прохожие торопят¬ся домой с работы в тепло квартир. А плечи¬стый красивый парень не торопился, и это было естественно: перед ним стояла девушка. Парень же будто парил в воздухе, он отбросился всем телом на обындевелую березку и раскачивался вместе с деревом, и говорил, и смеялся. Раскачивался, пока не хрустнул промороженный ствол деревца. Хрустнул вы¬стрелом, криком — парень оказался на земле вместе с тонким стволом. И — хохотал парень безмятежно, и отряхивался с хохотом от снега, и уходил, отбросив ногой ствол дерев¬ца с дороги, уходил с девушкой — все так же хохоча и не оглядываясь. Береза была всего на десять лет младше его. И она могла бы жить вместе с ним. Но она погибла, и смерть ее никого не остановила...
Не с такой ли легкостью перешагиваем мы порой через истину, забывая причины, делающие эту  истину — аксиомой?      Но оттого, что она становится повседневной, привычной и расхожей, значимости истина не утрачивает... Лишь мы теряем, освобождая себя от чувства удивления, от внимания и сострадания, сти¬рая обыденностью — чудо. Утрачиваем собственные связи и корни, собственное дыхание, собственную — жизнь...
Детские впечатления — самые яркие, самые устойчивые и памятные. Быть может, розово¬щеким пацаном этот хохочущий над поломан¬ной березой парень смотрел на бульдозер, де¬ловито расчищающий сад под строительную площадку. Смотрел на убийство деревьев гла¬зами бульдозериста, прораба и других взрос¬лых «дядей», как на дело естественное, ниче¬го не значащее... Быть может, те «дяди» и не задумывались над дальними и неосязаемыми последствиями равнодушного хода гусениц, подминающих под себя дерево, не задумыва¬лись, что, строя что-то важное сегодня, нель¬зя разрушать свои главные, вечные связи. Что на месте загубленного дерева, сада, леса, даже не желая того, идет иной посев: зла и равнодушия к жизни. И этот посев взрастает рано или поздно. Скажи сейчас тому парню, что не глядя переступил через сломанную бе¬резу, скажи ему: вот так – походя - убив дерево, он убил часть себя — не поймет, еще покрутит пальцем у виска.
 А ведь одна автомашина, проходя тысячу километров, берет у природы столько кисло¬рода, сколько требуется одному человеку в год. И тому водителю, что раздавил под ко¬лесами несколько деревьев и придумал себе при этом оправдание «мое дело маленькое — мне приказали, я исполнил», между прочим, тоже необходим кислород... А при сжигании тонны угля потребляется кислорода столько, сколько необходимо на год десяти человекам.
Все это возместить и восстановить призва¬но дерево. Каждое отдельное — любое! — де¬рево, которое представляет собой сложный организм, миллионами лет эволюции совершенствующийся, многими десятками, а порой и сотнями лет вырастающий. С телом, подобно нашему, из клеток состоящим; с телом, что родится, живет, дышит, питается, размножа¬ется, болеет, растет и умирает.
Живет. Живёт, чтобы дать жизнь всему живому вокруг себя. И умирает, помогая жить другим. Человеку, без которого оно, дерево, тоже не может су¬ществовать. Оленю, волку, дрозду, муравью — всем живущим, бегающим-плавающим-летающим-ползающим, для которых и благодаря которым дерево — живет... Понимание и сбережение этой жизни, как и любой другой, веками  составляло моральное здоровье человека. И, быть может, самая важная сейчас для нас задача — вернуть себе удивление и радость перед этим чудом и этой единостью жизни.

...Как-то, готовя телепередачу, в седьмом классе одной школы мне пришлось провести своеобразный конкурс. Был поставлен вопрос: «Какого зверя или птицу ты хотел бы иметь у себя?» Иметь — по желанию, безо всяких ограничений: если бы разрешила мама, соседи, учитель, не было бы никаких препятствий, позволяли бы размеры квартиры, двора...
Ответы, как и ожидалось, были очень разные, причудливые и возбужденные: слона и лошадь, пантеру, медведя и дикобраза, беркута и удава... И — как  ожидалось! — никто из ребят не назвал животных, что доступны, всегда рядом, жизнь которых не менее интересна и наблюдение за которыми помогает порой сделать открытие, не обнаруженное и в дальнем путешествии. За примерами подобных — пусть не всегда больших, но всегда обогащающих новым знанием или новым чувствованием — открытий далеко и ходить не надо: они только что прошли перед нами в прочитанной книге, во внимательном взгляде во двор из окна.
В тот  же раз не услышали мы ни желания иметь скворца, что может привязываться к хозяину и отвечать ему нежной преданностью, подобно собаке (во Франции есть даже выражение – «скворец – собака бедняка»); ни ежа или черепахи, воробья, рыбок, даже жаб, о красоте концертов и мелодичности хоров которых дети не подозревали, хотя весенним вечером услышать их можно даже в городе. И полезность которых (как мы любим оправдывать чье-то право на жизнь этой самой «полезностью»!) никак не соотносится с той суеверной брезгливостью, воспитуемой взрослыми в собственных детях, порой возводимой до мнимого и опасного права — уничтожать...
Даже извечная мечта мальчишек — «учёная овчарка» — почему-то поблекла перед предоставленным неограниченным выбором. Лишь одна девочка упрямо, преодолевая стеснение перед буйной фантазией одноклассников, бормотала: «Кошку... Никого, кроме Муськи, мне не надо». Было очевидно, что даже столь рядовое имя своему, по каким-то причинам неявленному, другу девочка придумала давно. И добавила: «Я ухаживала бы за ней, жалела...»
Вот что радостно было услышать, вот самое ценное, самое естественно-человеческое: жалеть и ухаживать... Чувство это не может прийти от страха и неуверенности своей в природе, чувство это рождается силой и доб¬ротой, которою возвысила природа человека в себе — до хозяина и заботливого друга.
Наверное, это очень легко: увидеть по телевизору гибель носорога, услышать жалобу больного льва — и пожалеть их. Тем более, что твоего личного участия в судьбе этих далёких зверей не требуется, а на экране все так красиво и необычно, хотя на самом деле и там жизнь наполнена борьбой, страданием, противоречиями. Но ребенок непричастен к этим страданиям, мы даже оберегаем его от них, а значит — и от сострадания: «не бери лягушку — от нее бородавки; ах, эта кошка не чистая, собака может укусить, и в кусты не лезь — наколешься, вдруг там змея!»... Вот перед телевизором — все необычно и стериль¬но. Настолько далеко и отвлечённо, что уже и забывает человек — откуда же он родом.
Просто и легко — остаться непричастным, пожалеть мимоходом, без усилия. И, нимало не задумываясь, выстрелить из рогатки по синице, которая привычна, но которую (ах, знать бы!) орнитологи привезли издалека. И тревожились — приживется ли, и радова¬лись — живет, поет не хуже скворца, личинок всяких вредных в несколько раз больше уничтожает! То, далекое, на экране — оно не болит собственной болью, оно не жалуется под дверью на свою беспомощность в большом мире: запросто можно избавиться от докуки и выбросить на улицу щенка или котенка, в котором еще несколько дней назад души не чаял: надоел... Тем более, что мама не против: грязи в квартире меньше и беспокойства.
А что вместе со щенком скулящим утратил ребенок крупицу доброты и ответственности за чью-то жизнь, утратил токи бескорыстия и дружбы, крупицу уважения к жизни вокруг, что эти утраты раз за разом все более невосстановимы, что   несут они через годы ущербность и в человеческих отношениях — об этом мама еще вспомнит не однажды, и всплакнёт, удивляясь невниманию великовозрастного дитяти.  А все мы — часто ли задумываемся?..

Утренний молочный туман поднимается над лесом, еще не очнувшимся ото сна. Влажные лапы елей гасят первые утренние шорохи и первый солнечный луч. А тропа уводит все выше, выныривает из темно-зеленого сумрака на высокогорную луговину, уже распахнутую солнцу, уже звенящую первым жужжанием и стрекотом, уже задыхающуюся обилием воз¬духа и света. И речка пузырится бело-голу¬бым стремительным потоком — вниз по округ¬ленным камням. И сходятся к ее замедленным излучинам тропы и тропинки водопоев: всех принимает, всем утоляет жажду чистая вода... Вниз, вниз, вниз — там тоже нужны ее чи¬стота и свежесть. Но и здесь, где еще дрожит розовый воздух, принимая в себя травяные выдохи, все реже — следы копыт, когтей, подушечек, крыльев, все чаще — шрамы бу¬тылочные, бумажные, объедошные. Шрамы пожелтевшие, съежившиеся, оплетенные тра¬вой: природа, будто стыдясь, пытается за¬крыть наш срам. И вовсе свежие рубцы - кострище, свернувшиеся побурелые листья подлеска, истекающий бесполезными соками пенек, вот свалка полиэтиленовой дряни рядом с развороченным муравейником...
Вот большой и донельзя исковерканный плакат, которым лесники напоминают гостям о той искре, что способна обратить эту до¬верчивую лесную гармонию в черную пустыню. Ис¬коверканный плакат: бессмысленно и тупо свернут, изрезанное (стеклом, ножом, топо¬ром?) лицо человеческое (нарисованное, но ведь - человеческое же!) продырявлено дробью - чью душевную темень, чей страх он принял на себя, этот плакат? Эта втоп¬танная трава, эти бессильные, вянущие под деревом ветки с недозрелыми плодами-семенами? И взламывает голову мысль: «Сейчас — плакат с человеческим лицом и добрыми словами, позже...» Когда же, в чем утрачиваем мы ощущение единства с природой, куда ведет недоброе наше противостояние с ней, неуме¬ние услышать тихие жалобы ее? - Природы, что не делится и не делит детей своих на «полезных и вредных», что составляет чело¬веку «окружающую среду» — и здесь, и там, и на Тянь-Шане, и в Сахаре, и в Кордилье¬рах, и на Балтике, отравляемой отходами человеческой глупости и мерзости, — складывается из частных жизней и смертей, из отдельных выдохов и вдохов, из единственных болей и радостей...
И вспоминается, как бывалый таежник, по¬томственный промысловик прибинтовал надломленную ветку к стволу: это в тайге-то! Он мог неделями ночевать у костра, десятка¬ми километров скрадывать след, но выпускал из ловушки «прибылую» самку соболя, пото¬му что знал: жизнь не должна прерываться. Он знал лес, жил его законами, и тайга при¬нимала его, давала ему все для жизни, как и поколениям прежде. Куда уходят добрые законы наших кочевых предков, осознававших свою неразрывную связь с природой, своё место в ней: уходишь с зимовья, оставь запас дров, соль и спички; встретил путника – накорми ужином, быть может ты видишь его в последний раз; встреть гостя открытой ладонью – завтра ты также можешь остаться один: не плюй в воду – ниже по течению также испытывают жажду?.. Эту извечную мудрость поэт назвал в ЮНЕСКО «планетарным мышлением» и это бы осознание прежде всего прививать в школах мира – вот единственный путь от угрозы терроризма, довлеющего над ХХ1 веком. 
Все больший отрыв от корней природы, не¬знание и полузнание ее законов и связей че¬ловека с ней, ограждение и стерилизация да¬же тех минимальных контактов, что дает ре¬бенку общение с домашними животными, с деревьями, птицами, цветами несет с собой неуверенность и знание утилитарное, потре¬бительское. Нет понимания - нет сочувствия и сострадания, не привиты, не внушены они — рано или поздно оборачивается эта неуверен¬ность бессилием, которому сопротивляется как единственный аргумент, единственный способ самоутверждения — враждебность и злоба. Слепая, темная, ущербная, мстящая. Вот только месть та оборачивается — себе...
...А речка несет свои бурлящие воды вниз. Туда, где вливается она в городское искусственное озеро, где над озером    поднимается    раннее  хрустальное утро, где еще тихо и безлюдно, где песок весело брызжет из-под босых ног девочки-восьмиклассницы и лап    ее четверо¬ногого друга-пуделя.   И речка   журчит   при¬ветливо —  всех принимает, всех примиряет чистая  вода ее, пусть уже и не такая чистая, как там, наверху, до протекания по человечьим задворкам... Примиряет? Журчание ре¬ки не в силах перекрыть крик двух,    только что подошедших, солидных дяди и тети, что не видят ни поднимающегося    розовеющего солнца, ни сонной, чуть колеблемой вливаю¬щимся течением воды озера.    Страх за свое удобство, за свое место, на которое никто и не претендовал, давно закрыл от них и спокой¬ствие и красоту окружающего. Они скрипуче и грубо выговаривали девочке насчет того, что «давно пора всю эту дрянь      лохматую перевести на бойню, чтоб не засоряли белый свет».   И меркло   утро    в глазах   девочки, и пропадало  журчанье реки, и  вопросительно-непонимающе   заглядывал в глаза маленькой хозяйке пес.    А  рядом   валяются   битые   бу¬тылки,     промасленная     бумага,     кружатся окурки и всякий мусор «цивилизации»...
И мне припомнились другие «радетели»: они не тратили слов, они просто врывались во дворы села и на глазах у детей стреляли собак. И считали себя пра¬выми... И было семь часов раннего сельского утра. И кто-то из детей, плача, собой прикры¬вал своего лохматого Шарика, уже не слыша ничего насчет «поразводили здесь...». Вот за этих детей можно было бы    быть    спокойными. Но взрослые не всегда могут понять и при¬нять урока, который несет в себе естествен¬ная доброта детства.
Как часто забывается,    что воспитание — процесс двусторонний. Что лишь тогда он может быть действенным, если, воспитывая, научая, мы сами учимся видеть мир глазами восторженными и сочувственными. Если и для себя принимаем вопросы, лишенные практицизма. Если и в себе растим и поддерживаем ту доброту, без которой мир невозможен, мир враждебен и сер. Если мы доверяем и доверяемся.

...Я нажимаю кнопку звонка, и в ответ за дверью квартиры моего друга слышен резкий, почти птичий, ни с чем не сравнимый молодецкий посвист. Свист этот вырывается из стен, летит за окна, заставляет недоумевающе оглянуться прохожих, будит какие-то далекие, грустно-тревожные чувства, зовет в облитые солнцем, уходящие вдаль поля и холмы. Не в далекие саваны и пампасы - в свои, рядом, выйди и присмотрись: поля и холмы, в которых бьется жизнь, в которых каждый раз миг открывается — чудом. Если сумеешь добиться доверия этой жизни.
Я знаю, что там за дверью стоит на задних лапах круглоголовый приземистый толстяк, чем-то напоминающий крошечного медвежонка. Ласковый и доверчивый толстяк в рыжеватой шелковистой шубе, он умеет смешно танцевать, покачиваясь с боку на бок и прижимая к груди кулачки. Он любит печенье и яблоки, но еще больше любит, когда с ним возятся, когда ему улыбаются и затевают игру. Улыбку он чувствует даже в голосе. Его круглые черные глазки дружелюбно блестят, он урчит и заваливается на спину — золотистый и ленивый, ласковый и любопытный су-рок. Чужой городу и этим каменным стенам с обоями, которые он поначалу обрывал, чужой и все же такой доверчивый, такой открытый доброте...
И еще я знаю, что если провести пальцем по его короткой шее, можно нащупать словно навечно надетый ошейник: шрам от проволочной петли, которая была поставлена пацаном-подпаском еще осенью, когда до рождения сурчонка оставалось больше полугода. Оставлена и забыта, потому что сурки уже залегли спать. И не шевельнулась в том мальчишке память о куске проволоки, оставленном у норы, даже когда он зимой переживал за Лесси, спасающей звериных детенышей. Это так лег¬ко и ненакладно: быть добрым издалека... Настоящее же уважение к жизни требует и заботы, и терпения, и — жертвы. Того маль¬чишку у телевизора никто не научил такому уважению, никто не сумел вовремя показать  взаимосвязанности любой жизни с его соб¬ственной. Не научить, не открыть — так просто и незаметно можно оставить почву для семени злого. И может статься, мальчишка этот уже получил иной «урок», уже видел, как кто-то из старших его «потребляет» природу безоглядно.
А петля та ржавела до поздней весны, пока не затянулась на шее сосунка-сурчонка, которому все же повезло: его выручил мой друг из экспедиции. Раненого сосунка выходили и привезли в город. Он вырос и привык к людям, и стоит сейчас за дверью, прижи¬мая к груди кулачки в ожидании лакомства и веселой возни.
Вот так же, прижав кулачки к груди и вни¬мательно вглядываясь в горизонт, стоят его вольные братья на гладких, утрамбованных и далеко видных среди травы глиняных насыпях-бутанах в степи, на залитых солнцем склонах холмов и гор, у окраин спящих ледников...
Ранней весной, лишь только тепло зашевелит в земле ростки, над такой насыпью-холмиком у норы вдруг замечаешь круглую голову: еще заспанную, уже удивленную, всегда — настороженную и любопытную. Проснулись. Пробудились сурки. Без них невозможно представить степь и холмы, без них будто мертвеют травы, дорога без них длиннее и томительнее, и небо без них — словно бес¬цветнее.
Проснулись. Проснулись почтенные матро¬ны, пробудились солидные мужички, выскочи¬ли в первый раз нетерпеливые карандаши-со¬сунки. Пересвистываются, делятся впечатле¬ниями. Ничего не изменилось за семь месяцев сна? Вроде, ничего: так же лежит этот порыжелый валун, как всегда карабкается на всплеск противоположного холма тропа, на которую надо внимательно поглядывать — не привела бы кого непрошеного. По-прежнему чуть покачиваются тонкие прутики барбари¬сового куста...
Жить можно, жить хорошо, жить радостно - пересвистывают друг другу сурки. И начи¬нают возню на этом бутане, на соседнем - встречают    гостя,    с третьего — спустились к зеленеющей неподалеку траве.
Резкий свист — тревога! И ныряют в почти вертикальную шахту норы хозяева и гости, взрослые и малыши, катятся без оглядки, влетают опоздавшие. Чтобы через секунду где-то снова — за всех настороженная и вни¬мательная — показалась поблёскивающая глазками голова: кто же здесь? Ага, это совсем низко несется орел, его тень скользнула по опустевшим бутанам и растворилась в голубом воздухе. Далеко видит сурок, далеко слышен его предупреждающий свист, подхватываемый в следующей колонии, метров за триста, и дальше, дальше: «Мы никому не делаем зла, мы только проснулись, мы радуемся солнцу, мы нужны этой земле, коль она родила нас, мы живем здесь давно, и нам хо¬чется жить здесь всегда!»
За лето протопчут сурки тропки от своих бутанов у летних нор. Накопят жир, чтобы ранней осенью собраться в одном убежище всей семьей на всю долгую зиму. Если толь¬ко не умолкнет в какой-то норе подранок: су¬рок даже в самом последнем усилии, на гра¬ни меж светом и тьмой, ныряет в нору, и ни¬какой охотник, разве что медведь иногда, не сможет достать его из норы. Гибель подран¬ка угрожает болезнями всей колонии, сурки знают это и чуют угрозу, идущую от мертво¬го собрата. Тогда закрывают, утрамбовыва¬ют нору живые сурки — земля все очистит. И переносят колонию на новое место. И за¬снут, прижавшись друг к другу, медленно-медленно дыша, оберегая сердце для буду¬щих солнечных дней.
Проедет всадник мимо опустевших, при¬тихших холмов, вспомнит веселый посвист круглоголовых рыжих жителей этих нор, сейчас плотно закрытых пробкой. И поймет: скоро зима, скоро укроются горы снегом и засвистит в ветках барбариса один тоскливый ветер...
Я открываю дверь, за которой звенит пре¬дупреждающий свист ручного сурка. Как уз¬нает он сразу - знакомого? Подкатывается к ногам, сжимает лапки в кулачки, загляды¬вает в глаза, зовет куда-то, что и сам забыл — где. Но ему еще предстоит это все вспомнить и познать, его дети еще будут выглядывать опасность с бутана, хотя это уже другая ис¬тория...
Мы здесь пробудем
до утра,
И мой сурок со мною,
А завтра снова
в путь пора,
И мой сурок со мною...
Эта старая песенка бродячих артистов и ярмарочных предсказателей судьбы, у кото¬рых сурок вытаскивал желающим билетики «на счастье», и нас может позвать в дорогу: в увлека¬тельное путешествие по своей земле, к встре¬чам и открытиям, за которыми не всегда нужно ехать за тридевять земель. Надо толь¬ко уметь вглядеться в эту жизнь вокруг, вглядеться, удивиться и — понять.

Кто-то выходит утром и смотрит на розо¬веющее в небе облако. И видит в том облаке летящего лебедя, или пенную морскую волну, или паруса манящие — неважно что. Каждый свое видит, но тот, кому открылся этот мир, непременно захочет отдать его. Отдать, по¬дарить в улыбке встречному, соседу по авто¬бусу, сослуживцу.
А кто-то вообще не смотрит в небо и листьев шелестящих не слышит, и настроение по¬путчика ему неприятно и подозрительно... Душевная глухота — неважно, на кого она распространяется: на жизнь дерева или соба¬ки, птицы, цветка или кошки, незнакомого ли прохожего, — глухотой к ближнему своему проявится. И пройдет такой душевно глухой человек по жизни, так и не осознав, что жизнью земле обязан и благодарным должен быть ей, как матери. Пройдет потребителем, сломав посаженное кем-то дерево, не огляды¬ваясь, оставив шрам на земле и в чьей-то душе, подорвав чью-то веру в доброту и от¬зывчивость человеческую. Потребителем чьих-то усилий, чьей-то радости, чьего-то — да, да — кислорода... Пройдет без благодар¬ности и умения удивляться, проживет — не живя.
«Пустяк — ветку сломал...» Пустяк — по¬ходя разворошил муравейник, ерунда - - ко¬стерок развел. И рядом -- «подумаешь, неж¬ности!»: угловато в душу ближнего наступил. И не помнится уже, а может, и не зналось, что жизнь — целостное космическое явление, что в современных масштабах собственное произ¬вольное «хочу» и «могу», произнесенное где-то в Южной Америке при превращении дев¬ственных джунглей в пахотные земли, ката¬строфически влияет на климат и окружаю¬щую среду... Северной Америки, которая уже сейчас дышит за счет «чужого» кислорода. Собственное «хочу» и «могу», даже прикрытое позой или сиюминутной выгодой, какой-то «спасительной» необходимостью, неминуемо откликнется самому человеку: недостатком ли кислорода, нервами, ответным ли безмолвием природы, черствостью ли ближнего. И «пустяк» оборачивается траге¬дией, не человека — людей. Где-то в интере¬сах «сегодня» — срубили лес, и не смогла больше удерживаться, покатилась вниз вода, унося с собой камни, хлынула лавина, запру¬дила реку, преградив путь мигрирующей ры¬бе, которую утратили рыбоядные птицы, — цепная реакция начальной глухоты потреби¬теля. Цепная реакция, которая несет измене¬ние миру, людям... Очередной, пусть и медленно-тихий Чернобыль.
И эти изменения — следствие той глухоты и душевной сытости, что ничего не родит, кроме пустоты и равнодушия. Подросток, обо¬краденный чьим-то выстрелом по птице, обойдённый  вниманием и состраданием, теряет ува¬жение к самому великому чуду - жизни, — тот парнишка, нимало не задумываясь, повзрослев, выльет добытую нефть, как еще бывает — «за нехват¬кой резервуара», в наспех вырытую яму или просто на землю рядом с посадками, иссечен¬ными песчаной бурей, но уже зеленеющими на небогатой воде, и убьет эти деревца в оживленной людьми пустыне, а заодно и са¬му пустыню, а заодно и воду, уходящую в море, а там и — море. Как страшно было видеть снимки обугленных чаек, когда затонул танкер в Ламанше! Но это было несчастье, на которое откликнулся весь мир. А один кило-грамм нефтепродуктов способен отравить миллионы (!) литров воды. И — отравляет. Потому что бесплодна глухота души... Есть удивительно мудрая восточная пословица: «Куча песка не станет камнем, толпа рабов не станет народом». Так кто же мы, «покорители» и «властители», живущие днём и удовольствием единым?..

И все же верится — все же несть меры добру чело¬веческому! Оно не имеет границ и восходит добром: зеленеют деревья там, где ветер нес один песок, бегут тысячные стада живот¬ных, которые недавно исчезали с лица Земли, берутся под охрану растения, звери, птицы и рыбы, которым нелегко устоять перед меняю¬щимися условиями. Все больше людей вновь вглядываются в природу, узнавая свое родст¬во с ней, осознавая свою ответственность за нее.
Вглядывается человек — и все больше по¬нимает, что жизнь — любая жизнь! - вне зависимости от кажущейся «пользы» или «бес¬полезности» имеет свое место и назначение в целостной природной системе, создаваемой миллионы лет. И он, человек, лишь часть этой взаимозависимой системы, самая разум¬ная, самая деятельная, но — часть. И пото¬му, обладая разумом, человек несет в себе и ответственность за все живое. И прежде чем вмешиваться в мир, создавший человека и его окружающий, прежде чем изменять его и преобразовывать, необходимо - познать. Чтобы, беря в одном месте, знать — как же отзовется это на всей цепи многочисленных и гармонических связей.
Рубя дерево, помнить, что из таких — отдельных и разных — состо¬ит лес. Впрочем, это касается и самих людей: человечество в состоянии выжить, лишь осознав самоценность каждой – единственной!  – личности.