Мартовское небо

А в марте все еще шел снег. Быстрый и мокрый, усталый и надоевший сам себе, он как будто бы хотел поскорее избавиться от своих остатков и разогнать тучи, перемешавшиеся со смогом из высоких труб, чтобы увидеть перед своей смертью хотя бы маленький кусочек весеннего неба. Но тучи никак не желали уходить, и, словно скованные одной цепью заключенные тащили в мерзком от сырости воздухе свои грязные и унылые клочочки. Под ногами множества прохожих, часто чихающих и шмыгающих носами, снег окончательно терял свое небесное благородство и смешивался с дорожной грязью, сахарной пудрой оседая на тонком льду, что радостно трескался под любым каблуком, погружая свою неосторожную жертву по самую щиколотку в грязную воду.
Но были посреди этой обыденной унылости и совершенно удивительные, совсем не мартовские дни. Небо понимало, как тоскливо все то, что оно создало на земле – и в виде последней милости выбрасывало вдруг пышные снежные хлопья, словно кто-то наверху с большим увлечением раздирал подушку. Под ногами продолжал меланхолично хлюпать предъявляющий права март, а небо валило все щедрее и щедрее, как будто бы хвалилось – вот оно, сколько у меня еще в запасниках!.. В этом белоснежном кружении терялось все: звуки нетерпеливых гудков и фары машин, свет из окон многоэтажных домов, размытые людские силуэты и чувства. Плоские крыши переставали быть последними пристанищами бомжей и самоубийц, покрываясь белыми, идеально ровными листами, словно саванами.
В один такой день некая хрупкая фигурка выскользнула из теплого подъезда, морщась от громкого пиликанья домофона и резко выдыхая прохладные клубочки пара. Хлопья не пожалели ее, резко ударив в лицо и запутавшись в волосах. Она была одета совсем не по погоде, нелепая в тонком, но ярком осеннем пальто, что хоть как-то выделялось в бесконечно белом снеге и свете вечерних фонарей. В первую же минуту ее сковала жуткая дрожь – но она решительно скользнула по укатанной малышней полоске льда у подъезда и пошла дворами, закрывая голыми руками глаза от метели.
Между двумя старыми двухэтажными домишками старой части города, что поблекли штукатуркой и памятью, вдруг обнаружилась старая телефонная кабинка, очень тесно зажатая между стенами и наполовину заметенная. Девушка руками, быстро и решительно, раскопала сугроб у двери, и, подув на замершие пальцы, скользнула внутрь. Тяжелая поцарапанная трубка обвисала на пружинистом проводе, изредка ворча о своей бесхозной жизни: «Хрр… Хррр… Хррр».
Хрупкая девушка взяла ее, и, не набирая номер, прошептала: «Соедините?»
Трубка проворчала что-то утвердительное.
«Мне бы маму…»
Хрип в трубке сменился на высокий приятный голос, как будто бы радиоприемник перекрутили с шума на частоту.
Девушка испуганно вдохнула и заговорила. Быстро-быстро, словно в страхе, что голос вдруг исчезнет. Она захлебывалась в словах, звуках, смехе, слезах, иногда вдруг срываясь на глупое молчание, как в тупике. Снег за окном скрывал и ее яркое пальто, и улыбку на лице, и взлохмаченные волосы, и блеск в глазах, и то, что телефон уже лет пять как отключен…
Когда разговор снова прервал ворчащий шум, она вышла, согретая какой-то очень приятной мыслью. Вошла в маленькую церквушку на два человека, и поставила свечку. За упокой.
Зная, что под этим заснеженным мартовским небом, тем не менее, ничего не умирает…