Целый мир не стоит...

Пацаны в парке мучили кошака. Невинно так мучили — двое держали, а третий палил усы зажигалкой. Несмотря на то, что кошак орал и извивался, ему не было больно. Они заметили меня лишь тогда, когда я присел рядом и положил руку на спину мохнатому:
— Привет, пацаны! Да вы не бойтесь. Дайте-ка его сюда, я вам сейчас действительно сто;ящую вещь покажу.
Они не решились убежать — слишком я был близко — и смотрели испуганно, но с любопытством. Ухватив кошака под горло, я резко, с оттяжкой, ударил кончиками пальцев в основание черепа. Затем отпустил животное. Кот пробежал несколько метров, подпрыгнул и свалился на бок. Затем, шатаясь, поднялся, сделал несколько шагов и снова завалился. Пацаны восхищенно смотрели.
— Это называется «кенгуру». Хотите, я вас научу? Да, кстати, как вас зовут-то?
Они наперебой представились.
— А меня ... (я назвался настоящим именем). Не слышали? Я автогонщик. И сын у меня растет автогонщиком — у нас в доме даже картодром есть, мы с ним там на картингах гоняем. А вы когда-нибудь гоняли на картингах? Нет? Так за чем же дело встало? Ну что, едем?
Двое согласились сразу, а третий заартачился, испугался — видимо, вспомнил наставления родителей не ходить с незнакомцами. Друзья начали его стыдить: «Да что ты зассал? Не очкуй!».
— Вот вы над ним смеётесь, а зря. Он прав — нельзя с первым встречным отправляться неизвестно куда. Пойдёмте ко мне в машину, у меня там телефон, позвоните родителям, предупредите!
Когда подошли к машине, выяснилось, что никто, кроме заартачившегося, не знает телефон родителей. Я открыл дверь, и, когда все забрались на заднее сидение, защелкнул центральный замок.
— Чёрт, батарея села. Ну ничего, пока едем, подзарядится, и тогда позвонишь родителям, — я дал по газам и ребят вдавило в спинку сидения. Послышались восхищенные возгласы.
 
К концу поездки, особенно, когда свернули с шоссе на просёлок, пацаны начали паниковать, но я уже не обращал на них внимания. Спустя час с лишним мы, наконец, добрались до места: остановились у моей дачи — покосившейся усадьбы посреди леса.
Эту дачу я приобрел по случаю, лет шесть назад. Обошлась она мне недорого, так как располагалась на бывшем хуторе, в самой глуши. Зато можно было не опасаться всякого рода воришек и мародеров. На всякий случай я договорился с лесником из ближайшей деревни, и тот делал вид, что присматривает за хозяйством. Зимой тут, правда, делать было нечего — дорогу чистить некому — но зато летом я с удовольствием жил в этом заброшенном месте.
— Ну, что, вылезайте, бойцы — мы приехали!
Пацаны жались друг к другу и наперебой просили отвезти их домой. Тогда я по очереди выдернул их и швырнул на поляну. Церемониться дальше не имело смысла — место было глухое, хоть заорись.
— Будете ныть — прибью! — я пнул их для острастки, и щенки заткнулись — только слегка подвывали, тряслись и икали от страха. — Идите в дом, пока я вам глаза не вырвал!
Однако в дом я их не повел. Дом — он для жизни, для отдыха и любви. Сейчас же у меня не было никакого желания кого бы то ни было любить. Поэтому я отвел их в сарай — огромное помещение рядом с домом, разгороженное на какие-то загоны и чуланы. Там же была мастерская старого хозяина: пара верстаков, небольшая наковальня и инструменты, сложенные на полках и развешанные по стенам.
Я связал пленников найденными тут же, в мастерской, веревками, а сам отправился на летнюю кухню, так как изрядно проголодался.
 
Первым был тот гадёныш, что поджигал коту усы. Он был явным заводилой и поэтому больше всех испугался. Даже обоссался от страха. Я хохотал, глядя на мокрые штаны, хотя его приятели взирали на них с ужасом.
Чтобы унижение было полным, я заставил его жевать собственные вонючие трусы, приговаривая, что это его единственный шанс на спасение. Бедняга поверил, и работал челюстями с радостным остервенением. Обидно было бы оставить его без надежды и зрелищ. Хороший раб. Пришлось использовать трусы в качестве кляпа и на время оставить беднягу — пусть полюбуется, что станется с его товарищами.
Вторым был середнячок. Причем, середнячок он был во всех отношениях: с прямоугольным одноходовым мышлением и почти полным отсутствием чувства страха — в-общем, с довольно-таки незрелым сознанием. Такого вряд ли проймешь чужими страданиями — он и свои-то осознает не в полной мере. Я ему сначала раздавил пальцы клещами — как же он орал, а потом взял гвоздь и пробил череп. Он не понял, что у него в голове гвоздь, поэтому пришлось взять некое подобие шила и проколоть глаза. После этого вожак затрясся и опорожнил свой падоночий кишечник.
Затем я приступил к третьему — тому, что не хотел ехать и помнил домашний номер. Он из троих был самый смышлёный и не вполне конченый. Можно даже сказать, что он был святой. Значит, и умереть должен, как мученик. Я приколотил его гвоздями на перекладине — ну прямо вылитый Иисус Христос.
 
 
Вы, наверное, считаете, что я садист. Извращенец. Может, даже думаете, что мне это нравится — мучить невинных детишек. Это не так. Хотя вся эта достоевщина насчет «слезы ребёнка» мне противна — засуньте всех этих «невинных младенцев» себе в задницу. Подонком можно стать и во время кормления грудью — достаточно откусить кормилице сосок.
Я считаю, что из этих вот малолетних подоночков вырастут махровые сволочи. Тогда уж точно, они наделают намного бо;льших бед. И животное тут ни при чем — по большому счету, я бы в первую очередь поубивал всех любителей животных, всех этих лицемерных ублюдков, готовых за пустой желудок какого-нибудь Шарика или Тузика убить бывшего хозяина этого самого Тузика.
То, что я расправился с детками, всего лишь трезвый расчёт, убийство двух зайцев (ха-ха, и тут без животных никуда): во-первых, как сказано выше, я предотвратил зло «на корню»; ну и во-вторых, я прекрасно понимаю, что расправиться со взрослой, злобной и сильной, сволочью мне не по зубам.
 
 
Нет, всё-таки, я вам немного солгал. Вернее, сказал не всю правду.
У меня в детстве была старшая сестра. Славная, добрая девочка. Это было так несправедливо — она должна была умереть. Никто об этом вслух не говорил, но все знали.
И вот, наконец, её положили в больницу. Надолго. Навсегда. Она там лежала, а мы её навещали. Она была грустная, но всегда смеялась и шутила, когда мы к ней приходили.
Однажды она перестала шутить и улыбаться. Молчала и плакала. И ещё — умоляла забрать её. Но никто и не думал её забирать — все знали, что она должна умереть: там, в больнице.
Как-то раз я возвращался из школы, а она ждёт меня у подъезда — в больничной пижаме, замерзшая, вся в слезах. Родители не стали возвращать её в больницу в тот же день, разрешили переночевать.
Той ночью она разбудила меня, обняла и стала целовать. А сама всё время плакала и приговаривала: «Миленький, маленький мой братик, одного тебя люблю, один ты у меня остался...», а под конец проговорила: «Миленький, ведь ты отомстишь за меня; обязательно станешь взрослым, сильным, и отомстишь; запомни, пожалуйста, запомни это имя, ну пожалуйста...»