Спокойных дней не будет - часть 40

Когда приехала полиция, ему самому пришлось надевать на нее халат. Она была безучастна и молчалива, кивала на его вопросы и оживилась лишь тогда, когда он, как заботливая нянька, собрал ее волосы на затылке и долго возился с заколкой.
- Я сама.
- Расскажи им все. Я не бельмеса на их птичьем языке.
- Ладно.
Офицер слушал ее внимательно, что-то записывал, переспрашивал, коротко взглядывая на неподвижное тело. Соня говорила монотонным голосом на чужом языке. Павел не мог понять ни одного слова из ее речи и злился, потому что хотел услышать именно эти подробности, которые теперь знала итальянская полиция, а он, как личный телохранитель, не знал. Горничная стояла возле двери, сложив руки на белом переднике, и лишь иногда подносила к носу скомканный платок. Слез у нее Павел не видел. Несколько раз Мария попыталась поймать его взгляд, но он с раздражением отвернулся, вовсе не настроенный на обмен невербальной информацией. В какой-то момент Соня повернулась к нему, он подошел, правильно прочитав ее намерение, и стал отвечать на вопросы, которые задавал офицер, а Соня переводила и крепко держала его за руку, как будто от этого его свидетельство становилось более значимым. Наконец, вопросы итальянской полиции иссякли, и Соня уронила его руку, разрывая связь.
- Я позвонил, - негромко сказал он в обращенный к нему затылок с небрежно заколотыми черными кудрями.
- Кому?
- Розе.
- О, Господи! - выдохнула она и ничего не спросила.
И он сразу же разозлился на этот инфантилизм, на страусиную трусость не знать, что сказали на другом конце мира.
- В первую очередь она спросила про тебя.
- Я не хочу это слушать.
- Тебе придется!
Он повысил голос, отчего-то зверея, не в силах скрыть свои эмоции. Офицер поднял голову от бумаг и с удивлением посмотрел на странную русскую парочку.
- Она хочет знать, как ты. Она переживает за тебя.
- Она заплакала, когда ты сказал?
Казалось, Соня пропустила его слова мимо ушей.
- Нет.
- Она много лет не любит его, - с горькой усмешкой заметила она, посмотрела на Илью и покачала головой, осуждая Розу.
- Она любит тебя.
- Ей было бы приятно узнать, как мне плохо.
- Не болтай глупости. Ей жаль тебя.
- Ты ничего в этом не понимаешь, Павлик. Он ушел от нее ко мне. С чего ей жалеть меня, когда она себя жалеет?
- Ты дура! - Он с садистским удовольствием растянул букву "у" в этом слове, как будто отомстил ей за недавний поцелуй. - Она растила тебя, как дочь. И оттого, что ты оказалась неблагодарной тварью, ее любовь к тебе меньше не стала.
- Если бы она любила его...
- Это не твое дело, как она любила его. Семейная жизнь не все годы сплошная радость, просто ты ничего об этом не знаешь. Ты в своем эгоизме...
- Заткнись!
Как ни странно, он заткнулся, натолкнувшись на изумленный взгляд полицейского. Соня тоже увидела этот взгляд и неожиданно рассмеялась.
- Он думает, что мы любовники.
- Вот еще!
В этом презрении друг к другу они были единодушны и дружно замолчали.
Едва офицер ушел в сопровождении Марии, Соня снова улеглась на кровать, но Павел, ни слова не говоря, сгреб ее в охапку и выставил из спальни, безапелляционным тоном заявив, что теперь ей здесь делать нечего, и она должна переселиться в одну из гостевых комнат вплоть до времени отправки тела Ильи на родину. Он ждал слез, истерики, всего, чего угодно, но она безропотно подчинилась и, забравшись под одеяло в нежилой спальне, свернулась на постели и закрыла глаза, разом потеряв силы и желание спорить. Мужчина остался стоять посреди комнаты, размышляя, надо ли повторить инструкции или сказать какие-то слова утешения, которые никак не находились.
- Соня, - наконец тихо начал он, но она неожиданно подняла голову и посмотрела на него совершенно осмысленными, хотя и мокрыми глазами, - Илью похоронят в Москве, поэтому тебе надо собраться. Самолет будет вечером. У нас мало времени.
- Это исключено, - твердо ответила она и снова легла на подушку, не сводя с него внимательных, почти черных глаз. - Я не поеду туда.
- Ты должна похоронить его. Так принято. Ты любила его, ты была с ним, поэтому теперь это твой долг.
- Нет.
- Почему?
- Я не знаю, просто не могу.
- Ты не имеешь права так обойтись с ним, со всеми.
- Его нет, а на остальных мне наплевать.
- Глупости. Ты пожалеешь об этом.
- Может быть... позже... когда-нибудь...
- Тебя не поймут.
- Хм, а если я приеду с его телом - меня поймут?
В этом она была права, и представить себе эту ситуацию в реальной жизни Павел не мог. Он исчерпал все аргументы и теперь просто стоял посреди комнаты, как истукан, не отводя от нее взгляда. Она вздохнула и прикрыла лицо локтем.
- Иди уже. Делай все, что положено.
- Если ты не поедешь, я тоже останусь, - подвел итог он и вышел, закрыв за собой дверь.
- К чему такие жертвы? - истерически спросила она ему вслед и, не получив ответа, набросила на голову одеяло и снова заплакала от жалости к себе.
Но Павел до последнего часа надеялся уговорить ее, несколько раз зашел, переспросил, попытался снова убедить и воздействовать. Его методы на нее не действовали совершенно. Там, где Илье стоило чуть изменить интонацию, другим нужны были часы и дни уговоров без гарантии результата. Соня была непреклонна и почти спокойна, если не считать следов слез, которые он отлично видел на ее измученном лице. В доме ходили чужие люди, она прислушивалась к шагам и вздыхала, догадываясь о цели этих непрошеных визитов. В семь вечера он в последний раз зашел к ней.
- Соня, им через полчаса надо ехать, чтобы успеть на самолет. Ты можешь попрощаться.
- Я не могу.
- Уж это ты точно можешь. Пойдем.
Он уже не спрашивал, он просто откинул одеяло и достал ее из кровати, как больного ребенка, поставил на ноги. Подчиняясь силе, она вздохнула и покорно пошла за ним, глядя в пол, но на пороге своей спальни остановилась и с ужасом воззрилась на гроб, стоящий посреди комнаты.
- Это же неправда, что он умер? - Она смотрела на Павла распахнутыми глазами, в которых стояли слезы. - Это не он там... он вчера пообещал мне... он поклялся...
- Иди уже! - Он подтолкнул ее и остался в коридоре, закрывая собой дверной проем от любопытных глаз. - У тебя есть только полчаса.
Соня приблизилась к гробу и наклонилась над лежащим телом, всматриваясь в знакомые черты, которые напоминали Илью. Но только лишь напоминали. Даже во сне у него не было такого сурового и отрешенного лица. Перед ней лежал другой человек. Даже не человек, а всего лишь оболочка, которую она не узнавала и которой должна была что-то сказать на прощанье.
- Я тебя люблю, - тихо объявила она, но не поверила себе.
И человек со сжатыми губами, заострившимся носом и хмурыми бровями ей не поверил, скрестив на груди руки, словно отгораживался от ее чувств.
- Я не знаю, как жить без тебя.
Не без него, конечно, без другого, которого еще вчера целовала на древних улицах Агридженто, которому ночью пообещала вечную любовь. Любовь до гроба. Как накаркала.
- Прости меня!
Слезы снова потекли по ее лицу, и она не стала стирать их. Сквозь слезы лицо лежащего человека расплывалось, было не таким жестким и чужим. Она снова склонилась над ним, рассматривая пиджак, застегнутый на все пуговицы, запонку в манжете белой рубашки, строгий рисунок галстука, и стала думать о том, как через два дня возле могилы соберутся родственники и друзья, партнеры и коллеги. И только у нее есть эти несколько минут... и больше ничего. Ни места, куда принести цветы, ни сочувствия окружающих. В конце концов, она перестала плакать и думать, и закрыла глаза в ожидании, когда, наконец, Павел освободит ее от необходимости стоять перед гробом и мучиться от своей потери в присутствии незнакомого тела, потерявшего дорогую ей душу. И когда он подошел и взял ее за плечо, она поспешно отступила назад, уткнулась в него лицом и с облегчением вздохнула.
- Увези меня куда-нибудь.
- Сейчас?
- Да, прямо сейчас.
- Хорошо.
Он принес ей из гардеробной платье и туфли, и она переоделась, пока он смотрел в сторону и слушал, как гроб с телом шефа сносят вниз по лестнице, грузят в машину.
- Ты не передумала лететь?
- Нет.
- Они уезжают.
- И слава Богу.
- Как скажешь.
Она забралась на пассажирское сидение внедорожника с ногами, как подросток, и он, неодобрительно покачав головой, не стал призывать ее к порядку. Он катал ее по горным дорогам, пока окончательно не стемнело, а Соня смотрела за окно или задавала ничего не значащие вопросы, как будто день был обычным, серым, непримечательным, и большой катафалк не вез тело ее возлюбленного в аэропорт, чтобы навсегда покинуть остров дьявола.
Перед тем, как пожелать ей спокойной ночи, он принес успокоительное, и она, поморщившись и посмотрев жалобными глазами, все же выпила таблетку, будто он был доктором, с которым спорить бесполезно.
- Все будет хорошо, Соня. - Он наклонился и отечески погладил ее по голове. - Сейчас больно, но будет лучше.
Она отстранилась от этой неожиданной ласки и кивнула, не поверив ни единому слову, и сразу же отвернулась, подмяв под себя вторую подушку. Он заботливо укрыл ее плечи одеялом и вышел за дверь, оставив небольшую щель. За дверью уже было приготовлено кресло, в которое он уселся, твердо намереваясь провести ночь в коридоре, чтобы исключить любые глупости с ее стороны. Но через несколько минут она уснула, еще до начала действия таблетки, и он вытянул ноги и устроился поудобнее, дожидаясь наступления утра нового дня.
Весь следующий день телефон в доме не умолкал, но Соня не приняла ни одного звонка, сидя в библиотеке с толстой книжкой на коленях и глядя на море. В книжке были какие-то стихи. Павел понял это по рваным строчкам на каждой странице, но ни автор, ни даже язык его не интересовали. Он молча сидел рядом на диване и делал вид, что читает "Войну и Мир", которую ненавидел еще со школы. Почему под руку попался именно Толстой, он не знал, снял с полки второй том в вычурном переплете и принялся листать, пока не раскрыл книгу ровно посередине, на чем и успокоился, не перевернув в последующие несколько часов ни одной страницы.
Трижды заходила Мария с подносом, но лишь однажды он заставил Соню съесть кусочек хлеба и сыра и выпить сок. Свой обед он съел полностью, справедливо считая, что морить себя голодом ни в этой, ни в другой ситуации неэффективно.
Когда стемнело, он отвел ее в спальню, как накануне.
- Ты можешь не беспокоиться за меня, - тихо сказала она и бросила взгляд на кресло у двери.
- Не могу, - отрезал он, не считая нужным вступать с ней в дискуссию по такому незначительному поводу.
- Тогда следи за мной не так явно.
- И это не могу.
- Ладно.
Соня дернула за шнурок у кровати и несколько минут объясняла что-то Марии, пока та поглядывала на недоумевающего и оттого раздраженного мужчину. В конце концов, Мария кивнула и ушла, а Соня отправилась в ванную, оставив его стоять посреди комнаты. К тому моменту, как она вернулась, посвежевшая, но с тем же каменным лицом, в комнате произошли изменения. Возле двери стояла застеленная раскладная кровать, неизвестно как оказавшаяся в доме.
- Вот и славно, - сказала она недоумевающему телохранителю. - Теперь ты хоть поспишь. Хотя ложе тебе и не по росту.
- Ты заботишься обо мне? - удивился Павел, но она только безразлично пожала плечами и молча отвернулась к окну.
Он разделся и лег, глядя в ее сторону и думая снова о запретном, которому не суждено свершиться. Во всяком случае, пока она тоскует о том, кто ушел и навсегда остался его главным соперником даже после своей смерти.
- Его уже похоронили, да? - спросила она следующим вечером, когда они сидели в саду и с моря дул теплый влажный ветер, приносящий облегчение после дневной жары, которая неожиданно для этого времени года нагрянула на южный берег острова.
Павел посмотрел на часы, с которыми не расставался никогда, сделал скидку на часовой пояс.
- Да.
- Вот и все, - почти весело сказала она и усмехнулась. - Ну, и каков твой рецепт выживания?
- Рецепта нет, - мрачно сказал он. - Просто жить. День за днем, месяц за месяцем.
- И станет легко?
- Не знаю. Думаю, что станет. Должно стать.
- Ладно. Значит, стратегия - просто начать жить, правильно? - уточнила она, глядя в небо равнодушными глазами.
- Правильно, - согласился он, недоумевая, куда она клонит.
- Завтра мы едем на материк, - объявила Соня. - В Неаполь или в Рим, я пока не решила.
- Зачем?
- Жить!
- Соня, тебя кидает из крайности в крайность.
- Я сойду тут с ума, разве ты не понимаешь?
- А разве ты не понимаешь, что когда твои узнают... тебя, по меньшей мере, не поймут.
- Ты меня тоже не понимаешь?
- Не знаю... - Он задумался, и Соня внимательно наблюдала за мыслительной работой, которая отражалась на его всегда каменном лице. - Скорее, понимаю.
- Ну, вот. Если ты понимаешь, то и им придется. Впрочем, мне все равно.
- Ты теперь зависишь от них,
- Вот уж нет. - Она улыбнулась, и у него защемило сердце от этой открытой и непосредственной улыбки, как у ребенка, получившего новую игрушку. - Он оставил за мной деньги, недвижимость, машины. Я не нуждаюсь в них.
- Ты нуждаешься в семье, - с сочувствием возразил он. - Все нуждаются в семье, и ты не исключение.
- Тебе придется доложить о моих планах, да?
- Придется.
- И если они посчитают нужным запретить мне... Это будет твоими руками, так?
- Да.
- Мне жаль, что ты не можешь выбирать.
- Почему ты думаешь, что я бы выбрал что-то иное, чем исполнение приказа?
- Потому что ты не хочешь исполнять их приказы. Ты потерял важного человека в своей жизни, почти как я.
- Я работаю на твою семью, - твердо заявил он, не желая углубляться в щекотливую тему об истиной причине его пребывания на вилле.
- Вот и выполняй то, что тебе скажут.
Она поднялась из кресла и пошла к дому, даже не взглянув в его сторону. Он остался сидеть в саду. Когда он через час вошел в спальню, где стояла его раскладная кровать, она лежала на спине, глядя в потолок и накручивала на палец прядь волос.
- Где ты был так долго?
- Купался.
- Вода уже холодная.
- Не для меня.
- Ну, конечно! - Она надолго замолчала и смотрела без всяких эмоций, как он раздевается, будто это был документальный фильм, а не живой человек в ее комнате. - Мне кажется, что мы могли бы стать друзьями, уж коли так все сложилось.
- После всего, что мы за эти годы наговорили друг другу?
- Придется постараться, чтобы все забыть.
- А чего ради все забывать?
- У тебя никого нет. И у меня никого нет.
- Мне никто и не нужен.
- А мне нужен друг.
- Для того, чтобы прикрывать твои фокусы перед родственниками?
- В том числе.
- Твой цинизм просто поражает.
- Это не цинизм, Павлик, - жалобно сказала Соня и посмотрела на него несчастными глазами. - Это жизнь вынуждает меня искать дружбы там, где ее могут дать. А ты можешь мне помочь. И мне кажется, что тебе это совсем не трудно.
- Я не думал об этом.
- У тебя есть время... до утра.
Она снова отвернулась и накрылась с головой, чтобы он не вздумал переступить порог ее одиночества.
В эту ночь он впервые услышал, как она плачет о своей потере, но не нашел в себе сил преодолеть пространство комнаты и утешить ее. Держать ее в объятиях и думать о ее горе он не хотел, воспользоваться ситуацией не мог, а принуждать себя не видел смысла. Абстрактное человеческое сочувствие было ему чуждо.

В Москве затею с поездкой по Европе, пока еще земля на могиле Ильи не осела, оценить, конечно же, не смогли. Левушка потребовал Соню к телефону, но она трусливо помотала головой и разговаривать отказалась наотрез.
- Я, конечно, не папа, - сказал Лев Ильич телохранителю и замялся, - но меры принять должен.
- Какие меры? - насторожился полковник.
- Просто привези ее домой, а тут я сам разберусь.
- Она не поедет.
Павлу совсем не понравился этот подход, но необходимость встречи с семьей он оценивал так же, как и "враждебная" Соне сторона.
- Тебе придется постараться.
- Я не мастер уговаривать. Могу только силой, но не уверен, что это закончится добром.
- В любом случае ей надо вернуться. Хватит уже скандалов вокруг этой истории.
Павел был совершенно согласен с новым главой семьи, однако, как заставить Соню вернуться в Москву, не имел представления. Он не мог даже телефонную трубку ей дать в руку, чтобы она не шарахалась, как черт от ладана.
В своем немыслимом упрямстве Соня была непреклонна: ей надо было в Европу во что бы то ни стало, и никакие посулы не могли ее завлечь в Москву. Единственное, чего он смог от нее добиться, потратив все нервы и терпение, - получил обещание, что весной она поедет на родину, но не раньше, чем в городе сойдет снег.
До рождества она безвылазно просидела в Барселоне, не поддавшись на его уговоры съездить ни на Тенерифе, ни на Ибицу, а в сочельник заказала билеты и на следующий день увезла его в Париж. Новый год в свете огней Эйфелевой башни не вызвал у нее ничего, кроме раздражения и невроза, и вытащить ее из отеля даже в местные кафе на бульваре было для него проблемой до тех пор, пока он не нашел в ее вещах пачку антидепрессантов и, молча положив их рядом со стаканом воды, отправился курить на балкон.
- Ты прав, Павлик, - сказала она, когда он вернулся в номер. - Так больше продолжаться не может. Мне осточертел этот город вечной любви и вечного праздника обнимающихся идиотов. Поедем в Германию. Ты же не был в Германии?
Он не был уверен, что поездка в Германию может решить их проблемы, но она исправно принимала таблетки, и через неделю он уже мог разговаривать с ней, как с почти нормальным человеком. О том, какой он тупоголовый болван и плебей, потому что не интересуется ни театром, ни литературой, ни музыкой. Он послушно кивал, убеждая себя, что сейчас обижаться на нее грех, потому что она явно не в себе. Но стоило ей замолчать и отвернуться, думал, что когда наступит конец этому бессмысленному путешествию, и она перестанет рыдать об Илье, возможно, и в его жизни наметится какой-то прогресс. Форма этого самого прогресса представлялась ему только одной: на широкой кровати на Патриарших, или на белой вилле, или где угодно, где можно будет затащить ее в постель и любить до умопомрачения.
Весь февраль они прожили в Мюнхене, и Соня таскала его по музеям и заставляла крутить головой на площадях и улицах, осматривая архитектурные памятники. Он злился одинаково и в пинакотеке, и в Немецкой музее, и оттаял только в музее БВМ, куда она решила выбраться в один из особенно ветреных дней. Впрочем, прогулки по музеям скрашивались знаменитыми мюнхенскими пивными, где она, несмотря на шум и крики, умудрялась читать немецкие романы с именами незнакомых писателей на обложках, а он наливался пивом и разглядывал упитанных бюргеров и их не менее упитанных подруг.
В один из однообразных вечером за очередной кружкой пива Соня оторвалась от своей книжки и, подняв на него задумчивые глаза, сказала будто бы в пространство: "А не купить ли нам машину?" и, помолчав, снова вернулась к чтению, словно не нашла для продолжения темы достойного собеседника. Так наутро у них появилась красная "шестерка" БМВ с откидным верхом, провоцирующая испытывать мощь баварских моторов и собственные нервы на знаменитых автобанах. Соня радовалась машине, как ребенок, почти целую неделю, а потом внезапно остыла к ней и легко уступила ему водительское место. Он в недоумении принял управление этим рычащим монстром, а она снова принялась безучастно смотреть в окно на мелькающие европейские пейзажи.
Середину марта они провели в Праге, и его радовала в этом городе наступившая весна и возможность почти понимать местную речь, не чувствуя себя наемником в чужом царстве. Они объездили всю страну, и теперь уже он раз за разом пытался увлечь ее то живописной дорогой, то выросшим среди деревьев замком или собором. Она заученно улыбалась или мрачно молчала. Павел никак не мог подобрать ключ к ее настроению и злился то на себя, то на нее. Пятнадцатого апреля за завтраком он решил, что время пришло, и напомнил Соне ее же собственные слова, про то, что в России снег уже сошел и родня ждет ее домой.
- Ты хоть отдаешь себе отчет, во что превратится эта поездка?
- Думаю, что некоторые разговоры тебе не понравятся, - с пониманием откликнулся он, свернув на бензоколонку. - Но ты не можешь скитаться по городам и весям всю свою жизнь.
- Надоело тебе быть привязанным к моей юбке? - усмехнулась Соня. - Ну, и подставил тебя Лев Ильич!
Павел открыл было рот, чтобы рассказать ей, что на самом деле он делает почти полгода в Европе рядом с ней, но, встретив ее неприветливый взгляд, счел за благо промолчать.
- Работа как работа, - буркнул он и ушел платить за бензин.
- Хорошо, - сказала Соня, когда он вернулся в машину. - Нас ничего здесь больше не держит. Вещи в багажнике. Поворачивай на Краков. Прокатимся по Польше и в Москву. Надеюсь, с твоей корочкой на границе нас не будут держать слишком долго.
В тот же вечер, пока она обустраивала свой номер в мотеле на подъезде к Кракову, он вышел прогуляться на стоянку и сообщил Левушке, что везет Софью Ильиничну домой.
- Мы уж и не ждали! - после секундного раздумья ответил тот, и Павел не понял легкого замешательства в его голосе. - Сейчас не самое лучшее время для встреч. Ну, хорошо, вези.
Когда он постучал в дверь, она позволила ему войти и жестом указала на стул возле кровати. Соня уютно устроилась на подушке с небольшим белым медвежонком в обнимку, купленным в Барселоне перед рождеством. Он много раз, переполняясь неожиданной нежностью, заставал ее по утрам спящей и прижимающей его к груди, как маленькая девочка.
- Я могла бы уехать сегодня ночью и бросить тебя здесь, - без предисловия начала она, и Павел на мгновенье перестал дышать, словно получил удар в солнечное сплетение. - И тебе пришлось бы приложить немало усилий, разыскивая меня на этом или любом другом материке.
- Ничего, - сказал он, торопясь посчитать подобный вариант развития событий. - Интерпол никто еще не отменял.
- Но я не собираюсь бегать, как дичь от охотника. Они хотят меня видеть, и я приеду. Не могу сказать, что эта поездка станет увеселительной и что я хочу видеть свою семью... Но, видимо, пришло время услышать то, что они думают о случившемся.
- Зачем ты все это рассказываешь мне? - в недоумении спросил он, не в силах отвести взгляд от прижатого к ее груди медвежонка.
- Затем, что ты работаешь на них, поэтому в настоящий момент ты против меня. Я не знаю, сколько тебе платит Левушка, но я могу платить больше. - На этот косвенный вопрос он ничего не сказал, только неопределенно пожал плечами. - Гораздо больше, - уверила его Соня, но никакого понимания или заинтересованности в его лице найти не смогла. - Хорошо, зайдем с другой стороны. Мне нужен союзник. Сильный и уверенный в себе. Тот, кто не подведет меня в трудную минуту, кто не сдаст меня с потрохами... под замок или замуж, как уж там они решат...
- Чего ты хочешь от меня, Соня? - устало спросил он.
- Я хочу, чтобы ты играл за мою команду. И если тебе не нужны деньги, просто скажи, что я могу сделать, чтобы в дальнейшем не сомневаться в твоей преданности моим личным интересам.
- Что ты можешь сделать... - повторил он и замолчал.
Потому что и так давно уже играл за ее команду, и притом совершенно бескорыстно, и потому что очень хотел бы получить свою награду, озвучив которую, он мог лишиться всего, и в первую очередь - возможности продолжить играть за ее команду. А Соне вдруг вспомнилась похожая ситуация много лет назад, когда она предлагала красивому доктору деньги за срочную операцию, а потом вдруг предложила себя.
- Нет, это не то, о чем ты подумал! - неожиданно возмутилась она, и Павел отбросил прочь глупые мысли.
- Ни о чем я не подумал. Я работаю на твоего брата и если получаю распоряжение, то исполняю его.
- То есть ты отказываешь мне? Ты категорически не хочешь работать на меня?
- Соня, зачем эти противопоставления, как будто они твои враги. И я ни разу не сделал ничего, что бы тебе повредило, разве нет?
- Но это не значит...
- Значит! - сурово оборвал ее мужчина. - Я и впредь не сделаю ничего, что будет тебе во вред. Но менять коней на переправе я не намерен.
- Откуда тебе знать, что мне во вред, что на пользу! - возмутилась она.
- Я знаю, Соня!
Разговор был закончен, но он не мог себя заставить уйти. Она прижималась губами к мягкому уху медвежонка и щурилась на лампочки под потолком, а он, уронив тяжелые руки на колени, думал о том, что стоило сказать ей правду, что он давно уже уволился со службы, почти сразу после смерти Ильи. Это было глупо, но он не мог уехать и оставить ее одну. И уже многие месяцы он просто жил рядом с ней, делая вид, что все еще выполняет чужие распоряжения. И что разговор, который ему пришлось выдержать с новым главой семьи, вовсе не порадовал их обоих. Левушка, теперь уже Лев Ильич, считал, что ему место в Москве и что увольняться глупо. Что к девчонке, которая давно уже не девчонка, но ведет себя, как балованный ребенок, достаточно приставить какого-нибудь менее ценного и значимого работника, чем полковник Павел Тихонов. Но Павел был непреклонен. Он охранял Соню, когда был жив Илья, он останется с ней, пока она не вернется в Москву, а там будет видно. Может, он откроет собственное агентство и уже не будет сам охранять взбалмошных господ, набрав достойный штат. Но пока она катается по Европе, он никуда от нее не уедет.
- Иди, Павлик, тебе нужно поспать, - наконец, прервала молчание Соня и положила медвежонка рядом с собой. - Я никуда не денусь, обещаю.
- Соня, я давно хотел сказать тебе...
- Что ты любишь меня и жить без меня не можешь? - погруженная в свои мысли безрадостно хохотнула она и перевела взгляд на его окаменевшее лицо.
Он перестал дышать и несколько мгновений соображал, не ослышался ли, к чему это было сказано и как теперь реагировать на эту странную шутку. Она заговорила первая, устыдившись своего глупого вопроса.
- Ну, извини! Это я глупость сморозила! Даже не знаю почему... Просто ты так торжественно начал... Так что ты хотел сказать?
- Сразу после смерти твоего брата, - он тут же приступил к своему рассказу, выкинув из головы ее провокацию, - на следующий день после публикации некролога, мне сообщили, что квартира Орлова сгорела.
- Вот как?
Соня рывком села на кровати, обхватила колени и впилась в него немигающим взглядом.
- В квартире обнаружились два тела - мужчины его возраста и крупной кошки, видимо, пумы, которая у него жила. Версия следствия - взрыв бытового газа.
- Ты думаешь, он покончил с собой?
- Я думаю, что он инсценировал свою смерть.
- Не может быть... Зачем?
- Если его совесть не чиста... А его совесть не чиста! - жестко закончил Павел. - Он заметал следы.
- И он убил кого-то... и своих животных, чтобы спрятаться от мести моей семьи? Это какая-то ерунда, Павлик, этого быть не может!
- А ты все еще веришь в Деда Мороза и непорочное зачатие?
- Бога ради, не богохульствуй, Павел!
- Он думает, что может просто так исчезнуть! - мрачно сказал тот и посмотрел на беспомощного медвежонка такими глазами, что Соня предпочла взять его на руки.
- А он не может? Ты будешь искать его?
- Я уже ищу.
- И ты думаешь...
- Я его найду!
- А когда найдешь... что ты будешь делать, когда найдешь? - Она с опаской заглянула в его ледяные глаза. - Ты ведь не собираешься убить его?
- Откуда в тебе это всепрощение, Соня? Не будь статьи...
- Никто не знает, что было бы, если бы не появилась эта статья. У Ильи было больное сердце.
- Ты готова простить?
- Я не знаю... Может быть... Нет, я не знаю! - Соня жалобно посмотрела на мужчину. - Я не хочу об этом думать!
- Твой брат гниет в могиле, ты каждую ночь обливаешь слезами подушку, а этот красавчик гуляет по земле, трахает баб, живет в свое удовольствие. И ты простила ему?
- Нет! - выкрикнула Соня и заплакала, уткнувшись лицом в игрушку. - Я не могу забыть и не прощу... И не мучай меня! Довольно! Уходи!
Он хотел пересесть на кровать и обнять ее, но она шарахнулась от него, как лошадь от стаи волков, и он вышел, кляня себя на чем свет стоит, за то, что довел ее до слез.
Полночи какой-то дурацкий американский боевик в польском переводе не давал ему уснуть. Впрочем, он не давал ему и думать, что было в его положении однозначным благом. Наконец, фильм закончился, он выключил телевизор и провалился в пустой и гулкий сон, как в бездонную пропасть. Но где-то на середине падения кровать под ним заскрипела, и он мгновенно открыл глаза и выдернул из-под подушки пистолет. Соня сидела на краю его постели с медвежонком на коленях, как маленькая девочка, и даже в неверном свете фонарей за окнами он видел ужас и слезы в ее глазах. И сразу вспомнил свою дочь, которую так давно не навещал в больнице.
- Что случилось, Соня?
- Мне страшно! - прошептала она.
- Почему тебе страшно?
- Мне сон приснился... - всхлипнула Соня и придвинулась к нему ближе.
- О, Господи! Да я же чуть не пристрелил тебя!
- Я звонила, а у тебя телефон выключен... - заскулила она и уткнулась носом в игрушку. - Можно я тут полежу?
- Черт с ним, с телефоном, ложись!
Он отодвинулся, давая ей место на широкой кровати. Она шустро забралась под одеяло, повернулась к нему спиной и прижала к себе медведя.
- Ужасный сон... просто кошмарный!
- Хочешь рассказать?
- Я не могу, я не помню. Там был Сеня... и пума, и попугай... Неужели он убил их? Они были ему самыми родными в этом мире... он их любил... Как можно убить того, кого любишь? Специально убить. Убить, спасая собственную шкуру. Это чудовищно, я даже представить не могу.
- И не надо тебе представлять! - сказал Павел и память отбросила его на многие годы назад в воспоминания, которых он не хотел, которых стыдился и которые делали ему больно несмотря на давность лет.
- Кем надо быть, чтобы убить беззащитное существо?
Она обернулась, и все в прошлом позабылось в одно мгновенье. Женщина, которую он любил больше всего на свете, которую он желал так, как не желал в этой жизни ничего, смотрела на него огромными мокрыми глазами. И стоило ему только протянуть руку...
- Иди сюда! - Он протянул руку, привлек ее к себе и обнял в каком-то полуобморочном тумане. - Спи! Завтра будет непростой день.
- Я боюсь закрывать глаза, - всхлипнула она, - мне кажется, что я снова увижу их.
- Не увидишь, спи!
Она поерзала влажной щекой на его груди, медвежонок ткнулся ему в бок прохладным твердым носом, ее колено оказалось в непосредственной близости от его бедра, и он тут же понял, что в ближайшие часы не будет больше спать ни одной минуты, и не придумали еще такой американский боевик, который заставит его позабыть об этой невозможной ночи. Через пару минут она задышала ровно, обжигая его кожу горячим дыханием, и он смог себе позволить расслабиться, и дышать, и прикасаться губами к ее волосам. В этих невинных прикосновениях была и сладость запретного плода и какое-то неземное блаженство, заставляющее сердце замирать и стараться попасть с ней в один ритм. Через полчаса этой пытки он почувствовал, что теряет силы и сам проваливается в сон. Но тут Соня заскулила, и слезы потекли по ее щеке. Павел усилием воли вынырнул из забытья, перевернул ее на спину, как пушинку, отбросил подвернувшегося под руку медведя и принялся шептать "тихо, тихо, девочка, все хорошо, я с тобой", будто мог попасть в ее сны. Соня вздрагивала и стонала, а он стирал мокрые дорожки с ее лица, нависая над ней, подобно скале. В конце концов она затихла и задышала ровнее. Он в награду себе за это испытание пустил ладонь в путешествие по ее телу, благоговейно и почти невесомо оглаживая рельеф ее груди и бедер. И как знать, куда бы завело это путешествие, если бы Соня проснулась и возмутилась столь вольной интерпретацией оказанного ему доверия. Но она вдруг тихо вздохнула и шепотом произнесла имя. Имя, которое решило судьбу этой ночи. Павел посмотрел в ее спящее лицо со скользнувшей по нему улыбкой и, остановив вышедшие из-под контроля руки, сам уткнулся ей в плечо, обхватил рукой и на этот раз окончательно заснул в душном дурмане ее волос, как случайный путник безлунной ночью в коварном маковом поле.
Полгода она не просыпалась в одной кровати с мужчиной, за полгода она почти забыла, как это прекрасно и волнующе, проснуться не одной. И пусть это была не та рука, не та щека, не тот запах, Соня замерла на несколько минут, впитывая всей кожей эту ничего не обещающую близость, прежде чем отодвинуться и вернуться в привычную и одинокую жизнь.
- Павлик, надо вставать! - прошептала она в его стриженый затылок, и он неохотно поднял голову, отклеившись щекой от ее плеча, на долю секунды встретился с ней глазами, осторожно убрал руку с ее талии, как больное животное упал на подушку рядом и зажмурился, отгоняя ночной кошмар. - Извини, я не дала тебе выспаться.
- Ничего! - сцепив зубы, ответил он и, досчитав до десяти, откинул одеяло и босиком ушел в ванную, не взглянув на Соню.
Холодный душ почти снял физическое напряжение, но не избавил голову от мыслей. Стоя под струей воды, упираясь ладонями в стену душевой кабины, он вспомнил бывшую жену. Она была красивая, его Нина, почти такая же красивая, как Соня. Но только про нее он мог сказать "моя" и вспоминать хорошее, которого было много до той трагической случайности... Нина, несмотря на все сложности и неурядицы, его любила. И он любил ее, прохладную, отстраненную, вызывающую жгучую зависть сначала у однокурсников, потом у коллег по службе. Он любил, но не ревновал, будучи уверенным, что его жена никогда не станет чужой любовницей, никогда не предаст интересы детей, не даст даже повода заподозрить себя в измене. Впрочем, сам он не отличался верностью и в многочисленных командировках никогда не оставался один больше чем на пару-тройку ночей. Нина подозревала, но раз и навсегда решив для себя, что семья важнее, чем перевоспитание полигамного мужа, не устраивала сцен ревности и не шарила по карманам и записным книжкам. Он был благодарен ей за такое понимание его интересов и даже подумать не мог, что однажды жизнь разведет их навсегда. Вот прямо сейчас он бы с удовольствием вернулся к Нине, чтобы забыть об этой другой, недоступной, яркой, эмоциональной и неуравновешенной, умеющей обнимать, не допуская близости, умеющей пообещать все и не дать ничего, лежащей в его кровати с трогательным белым медвежонком, как ребенок, привыкший засыпать с игрушкой. О Соне, при мысли о которой кровь вскипала в венах, и вены плавились, наполняя тело раскаленной болью, а сердце почти останавливалось, и не спасала привычная физическая нагрузка, ни штанга, ни плавание, ни холодный душ, как сейчас.
Почему она пришла к нему ночью, как будто он был нянькой, которая умела петь колыбельные и выгонять чудовищ из-под кровати? Почему испытания его нервов на прочность с каждым днем становятся все сложнее, и он не может никак привыкнуть к этому калейдоскопу впечатлений и эмоций? Он надеялся, что сможет вернуть ее в семью и передохнуть от постоянного присутствия рядом, провести вдали от нее хотя бы несколько спокойных дней в своем собственном обжитом мире: в одинокой квартире, с баром, наполненным только крепкими напитками, с записной книжкой, из которой на любой странице можно было выудить телефон женщины, готовой на все. А Соня пришла ночью, прижималась к нему, как школьница, застигнутая грозой в поле с одноклассником, и он должен был делать вид, что это в порядке вещей - обнимать тридцатилетнюю женщину практически без одежды и держать себя в руках. За что ему это? И как в ее голову приходят такие странные вещи: просто прийти и лечь рядом, словно он не мужчина, шагнувший в свой кризис среднего возраста. Не мужчина? И тут он понял и взбесился, как взбесился бы раненый зверь, обнаруживший, что свободная дорога, уводящая от криков и вспышек света за спиной, ни что иное, как загон бойни, и гостеприимно распахнутые ворота вот-вот захлопнутся. И над головой явственно проступает надпись про оставленную надежду. Она не считает его мужчиной! Он ударил кулаком в стену и почти зарычал, отказываясь признавать эту истину. В спальне Соня подхватила медвежонка с пола и выбежала из номера, забыв про то, что практически раздета, торопясь уйти от его внезапного гнева. Он выровнял дыхание, выключил воду и прислушался. За дверью ванной было тихо.
"Если она там", - решил он, обмотав бедра полотенцем, - "если все еще дразнит меня, запру дверь, и будь что будет". Но кровать была пуста, и на мгновенье ему показалось, что ночной визит был всего лишь сном, его мечтой о невозможном. Но стоило наклониться над постелью, и запах ее духов от подушки вернул его в реальность. Она ушла. Слава Богу! Не придется сделать того, о чем впоследствии пришлось бы пожалеть. И черт возьми, не удастся сделать того, чем были заняты его мысли последние несколько лет и особенно последние полгода. Вспомнив ее вчерашний намек на побег, он быстро оделся и, захватив свою сумку, вышел из номера. БМВ стояла на прежнем месте, в ее номере были опущены жалюзи, и он, бросив сумку в багажник машины, без стука толкнул дверь в Сонину комнату. Она одетая сидела на кровати, сложив руки на коленях и смотрела на него со смесью ужаса и покорности.
- Пойдем!
Он молча взял собранную сумку на плечо, сжал ее безвольное запястье и вывел женщину на улицу. Соня безропотно села в машину, пока он сдавал ключи от обоих номеров, и, когда он вернулся, вздохнула и снова попросила прощения за сегодняшнюю ночь. Он отмахнулся от ее слов, как от назойливой мухи, и вывел машину со стоянки.
- Кстати, у меня для тебя еще одна плохая весть!
Это было совершенно некстати, но после всего, что случилось за последние сутки, он нисколько не собирался ни жалеть ее, ни щадить.
- Еще одна? - с горечью усмехнулась она, и Павел в недоумении посмотрел на ее неподвижный профиль. - На этот раз Левушка собрался надеть на меня электронный браслет, и брелок у тебя?
- Очень остроумно! - Он подумал, что это был бы идеальный вариант в его случае, только он бы ограничил действие браслета буквально несколькими метрами. - Нет, на этот раз твой бывший муж умер.
- Коля? - Она на мгновенье обернулась, но снова вернула взгляд на дорогу. - Повторный инсульт?
- Да.
- Этого следовало ожидать.
В машине повисла пауза, и он ждал, что она задаст хоть какие-то вопросы, но она была равнодушна и спокойна, будто разговор только что не шел о человеке, который был ее семьей.
- Ты ничего не хочешь спросить? Например, узнать, что он умер быстро и не мучился.
- Значит, так Бог решил.
- Ты прожила с ним столько лет - и ни слезинки? - Он все еще недоумевал. - Могла бы поплакать для приличия.
- Для приличия? - Соня вздохнула и переплела на коленях нервные пальцы. - Ты вот что, Павлик... Не надо путать воспитание и лицемерие. Я не собираюсь ничего делать только ради приличия, потому что это будет неправда.
- То есть тебе наплевать? - не сдавался он, пытаясь понять, почему она еще несколько часов назад плакала над мертвой кошкой, но совершенно безучастно приняла известие о смерти мужа.
- Не то, чтобы мне было наплевать, - задумчиво ответила она и перевела на него потемневшие глаза. - Но рыданий у меня этот печальный факт не вызывает. Мне жаль Колю, его жизнь могла бы сложиться совсем иначе, не напейся он с Ильей в тот вечер.
Павел с удивлением воззрился на свою спутницу. Историю о ее замужестве, он, естественно, не знал, поскольку ему по статусу было не положено. Соня несколько секунд решала, стоит ли рассказать, но потом поудобнее устроилась в кресле и поведала своему телохранителю все с самого начала, от неудавшейся близости с братом после выпускного до замужества и дальше до момента, когда впервые Павел увидел ее в Делифрансе дождливым днем в субботу. Он выслушал ее историю, ни разу не вмешавшись в ход повествования ни вопросом, ни вежливым "да, понимаю", ни кивком головы. Что в это время происходило в его голове, какие паззлы складывались в единое полотно ее жизни, Соня даже не подозревала.
- И все-таки это не объясняет тот факт, что тебе наплевать на его смерть, - в конце концов заявил он, когда она замолчала, ожидая хоть какой-то реакции.
- Знаешь, Павлик, - недобро усмехнулась Соня, испытывая острое чувство раздражения, - эта ваша дурацкая мужская солидарность нисколько не работает в данном случае. Моя молодость пошла псу под хвост только потому, что мой муж не считал возможным общаться со мной без бутылки. Он женился на мне практически пьяным, он не мог расстаться с бутылкой, когда наша жизнь рушилась. Она определяла всю его судьбу в последние годы, и мою, между прочим, тоже. Так почему я должна плакать? Не будь Коли, моя жизнь сложилась бы иначе.
- Ну, хотя бы из чувства благодарности за то, что он успешно оперировал твоего брата, - не сдавался упрямый Павел.
- Вот что, - внезапно обозлилась этому тотальному непониманию Соня. - Ты почему-то считаешь, что женщина должна платить своим телом из чувства благодарности! Брат мог бы сам спать со своими благодетелями, а не подкладывать им меня!
- А разве ты не могла отказаться выйти замуж?
- По-твоему, все так просто?
- Ты либо согласилась и вышла замуж, либо отказалась бы. Что тут сложного?
- Черт бы тебя побрал, Павел! - зло сказала она и открыла окно, наполнив машину шумом ветра и грохотом проносящихся встречных грузовиков. - Тебе легко говорить...
- А тебе легко ругать всех и винить других в своих ошибках. Хватит уже быть ребенком, пора повзрослеть!
- Ах, вот о чем эта песенка! Стань, как все, будь похожа на других, веди себя, как они, люби того, кого можно любить, живи ради пользы общества! Да пошли вы со своими принципами!
- Мы-то пойдем, Соня, - с легкой угрозой в голосе начал он. - Мы пойдем, а ты останешься одна. В полной изоляции. Потому что никто тебе не нужен, ты самостоятельная, у тебя есть деньги, ты можешь все, что захочешь. Ну, так и живи в свое удовольствие и не порть жизнь другим!
- И кому я испортила жизнь?
- Да всем, с кем имела дело!
- Я уже извинилась за то, что побеспокоила тебя ночью, - понимающе прищурилась она. - Мне теперь на колени встать и вымаливать прощение?
- Побеспокоила? - не сдержался он. - Это так теперь называется, просто "побеспокоила"? Ты меня за няньку держишь? Я что, не мужик, утешать тебя при первой возможности.
- Ну, так не утешал бы! - огрызнулась она. - Выставил бы за дверь или...
Он с трудом пропустил это провокационное "или", сосредоточившись на первой половине фразы.
- Выкинешь еще что-нибудь подобное - выставлю за дверь.
- Напугал!
- Я не пугаю тебя, Соня.
- Да о чем с тобой вообще можно разговаривать!
- Ни о чем, - неожиданно спокойно согласился он. - И не разговаривай, так проще.
- Проще, ага, - подтвердила она, оставляя за собой последнее слово, и следующие два часа они ехали молча.
Почти на границе с Белоруссией она попросила остановить машину возле магазина, чтобы купить воды. Он заглушил двигатель и вышел вслед за ней, по привычке осмотрелся, исключая всяческие опасности вплоть до поклонников, которых она умела ловить на свою внешность и осторожный чуть виноватый взгляд из-под длинных ресниц. Он понимал, что этот взгляд существует вместе с ней и не обращен ни к кому специально, но ничего с собой поделать не мог, и тщательно отслеживал слишком активные реакции окружающих на ее невинное кокетство. В этот раз вокруг магазина было пусто, он открыл ей дверь машины и подал руку. Соня с презрительным видом проигнорировала раскрытую ладонь и старательно обошла его на тротуаре. "Дура!" - почти беззлобно подумал он, и в этот момент она вскрикнула, стремительно обхватила его обеими руками и вжалась всем телом, словно пыталась спрятаться внутри него, как данайцы в чреве троянского коня. Он инстинктивно прижал ее к себе и увидел двух здоровенных собак, молча несущихся на него.
- Сделай что-нибудь, сделай! - умоляла она, уткнувшись в лацкан его пиджака, и часто переступала на высоких каблуках, как испуганная лошадь в стойле.
- Пошли вон! - рявкнул он над ее головой, пытаясь загородить Соню плечом и глядя первому приближающемуся псу прямо в глаза.
Не добежав нескольких метров, собаки развернулись и так же молча помчались в обратном направлении, размахивая хвостами. Соня дрожала и продолжала обнимать его, а он цинично пользовался ситуацией, держа ее в руках, как игрушку, и исподлобья победно оглядывал пустую улицу.
- Они ушли?
Она осторожно оторвалась от его груди, и ему пришлось поднять голову, чтобы случайно не коснуться ее губами.
- Давно! - не сдержал бессовестного смешка Павел.
Соня оттолкнулась от него и шагнула назад, пряча глаза и нахмурив брови. В свете последнего разговора его насмешливый тон был особенно оскорбительным.
- Да помню я, помню, что ты не нянька! Просто, я испугалась... Нет, не испугалась, но они так неожиданно...
Она смешалась, не зная, как оправдать свой внезапный порыв.
- Дурочка ты! - рассмеялся он и теперь уже сам без задней мысли в порыве нежности обнял ее. - Ну, как маленькая, честное слово!
- Да иди ты! - возмутилась такой панибратской манере Соня, но он легко преодолел ее сопротивление и ткнулся губами в пахнущий дорогим парфюмом пробор. - И прекрати меня лапать, болван! Люди же смотрят!
Улица была все такой же пустой, глаза у Сони были злые и почти мокрые, а он как последний болван, и то правда, улыбался, усаживая ее в машину и отправляясь в магазин купить воды и шоколадку. Это была его работа - охранять ее, вернее, давно уже не работа, а призвание или крест или величайшая радость. И он готов был терпеть ее сумасбродные выходки за возможность хотя бы изредка подержать ее в объятиях лишнюю пару минут.
В машине он подал ей большую шоколадку, и она, раздраженно покопавшись с фольгой, начала откусывать прямо от плитки, глядя перед собой невидящими глазами, пока он держал в руке открытую бутылку с водой.
- Соня!
- Не разговаривай со мной! Хватит меня цеплять!
- Софья, я просто хотел сказать...
- Отстань, я не хочу ничего слушать.
- Прекрати уже, угомонись! - Он отвел ее руку с шоколадкой от лица, и она повернулась с нему с раздражением, готовая дать отпор. - Давай не будем ссориться. Я устал, ты устала. Доедем до дома, и станет полегче.
- Ты... серьезно? - неуверенно спросила она, ища в его лице подвох. - Ты больше не злишься на меня?
- Я и не злился, Соня. Не на тебя, во всяком случае.
Он ляпнул глупость и прикусил язык. Это опрометчивое уточнение грозило перерасти в новый виток дискуссии, но она не стала развивать тему, и он был благодарен ей за эту редкую поблажку. Соня, прищурившись, посмотрела на него, задумчиво покивала и предложила ему обкусанную шоколадку. "Как в детском саду!" - усмехнулся про себя Павел, выпустил ее запястье и забрал недоеденную плитку, обменяв ее на воду. "Ну, не получается с ней по-другому!" - мысленно вздохнул он, заворачивая шуршащую фольгу. "Либо уступать, либо наказывать. Выросла же такая на мою голову!" Но голове нравилась именно такая, и рукам нравилось обнимать эту недотрогу или хотя бы прикасаться, даже если она огрызалась и смотрела волком, и глаз нельзя было отвести от ее тонкого профиля в рамке вьющихся черных локонов, с темной каплей горького шоколада с уголке рта. А уж как губам бы понравилось убрать эту сладкую каплю... В груди заныло, пальцы невольно плотнее обхватили кожаный руль. "Все, все, все, довольно!" - приказал он себе и с усилием отвернулся, тронув машину от бордюра.
Всю оставшуюся дорогу до Москвы он гнал БМВ, как на пожар, торопясь сдать свою проблему поскорее в руки родственников, а Соня болтала без умолку, рассказав ему миллион историй про свое детство, где неизменным участником был Илья, или, на крайний случай, Роза и ее дети. Он заставлял себя вежливо кивать, хотя больше всего на свете хотел, чтобы она замолчала и дала бы ему возможность переключить мысли на что угодно, только не на ее собственную персону, царствующую в центре своей бескрайней вселенной и нахально завоевавшую значительный кусок его скромного внутреннего мира. За все годы, проведенные рядом с ней, он не научился абстрагироваться от ее порой нежного и мелодичного, а порой резкого и жестокого, как хлыст, голоса, и покорно был вынужден слушать и вникать в каждое сказанное слово. Но прямо перед въездом в город она вдруг прервала свой рассказ и, стянув сапоги, взобралась на сиденье с ногами, обхватила тонкие лодыжки и уткнула нос в колени.
- Что случилось?
- Ничего!
- Соня, не дури, что ты?
- Что я им скажу, а? - вдруг заскулила она и наморщила нос, собираясь заплакать. - Они будут спрашивать, и смотреть, и думать про меня... Разве можно быть виноватой в том, что любишь?
Откуда ему было знать ответ на этот вопрос. Он и сам любил и понимал, что нет у него права даже мечтать об этом, а сделать с собой ничего не мог. Соня ждала его ответа с надеждой, что сейчас он разрешит все ее сомнения, скажет что-то, отчего она успокоится и сможет смело смотреть семье в глаза и противостоять их осуждению, но он понятия не имел, чем ее утешить.
- Я с тобой, не переживай, - неуверенно пробурчал он, понимая, что и слова не те, и смысл в них вложен не тот.
Она вздохнула и отвернулась.
- Езжай на Патриаршие. Я хочу принять ванну и выспаться в своей постели. Ты домой поедешь или останешься?
- Не знаю пока.
Он смертельно устал за эти полгода и сейчас хотел домой даже больше, чем хотел ее. Но мысль, что он оставит эту сумасбродку одну, и она сразу же наделает глупостей, не давала ему покоя. Каких именно глупостей она может наделать, он решительно не знал, и даже думать про это не хотел. То, что она делала без его контроля и участия, было заведомо "глупостью", и он настолько привык думать в этом ключе, что уже не смог бы отделить ее разумных поступков от безалаберных. Для него все, что находилось за пределами его понимания, было ошибкой или злым умыслом. И вот теперь еще сутки, пока она не встретится со Львом Ильичом, ему придется присматривать за ней, кормить, слушать, ограничивать и наставлять на истинный путь. И за что ему такое наказание? Иногда он забывал, что сам выбрал себе эту дорогу, и по-стариковски вздыхал о своей странной судьбе. На первой же автозаправке он набрал телефон Левушки и сообщил, что примерно через час Соня окажется в своей квартире в центре Москвы.
- Почему бы тебе не привезти ее сразу к нам? - спросил тот, имея в виду отцовский дом за городом.
- Потому что она скорее выскочит на ходу из машины, чем приедет к вам. Мне придется ее везти в багажнике.
- Все так плохо?
- Она боится, - зачем-то сказал он и тут же пожалел о своих словах..
- Чего это она боится? Мы тут не медведи, не съедим ее.
- А вот это не мое дело, - сухо заметил Павел, не собираясь обсуждать с ее родней то, что было ему известно и не предназначалось для чужих ушей. - Я отвезу ее на Патриаршие, а там уж делайте, что хотите.
- Ладно, я понял! Я позвоню ей завтра и договорюсь о встрече.
"Черт возьми! Придется ждать до завтра. Еще одна ночь... еще одна..."
Квартира к приезду Сони была вылизана до блеска. Она с опаской зашла внутрь, как в первый раз, будто ступала по осыпавшейся штукатурке, завертела головой, как совенок, и, посмотрев на Павла невидящими глазами, сразу же ушла в свою спальню. Он поставил сумки в прихожей и двинулся в гостевую комнату мимо двери, за которой исчезла хозяйка. Но вдруг, пораженный пришедшей мыслью, остановился и нажал на латунную ручку. Она лежала на кровати лицом в подушку, и ее плечи ритмично вздрагивали, хотя звуков он не слышал.
- Соня?
- Уйди! - глухо сказала она, не поднимая головы.
Но он не ушел, раздвинул шторы, открыл окно в шумный двор, сел на край постели и стянул с нее сапоги, которые она не потрудилась снять в прихожей.
- Если тебе что-то понадобится...
- Оставь свой пистолет.
- Очень смешно! Я поговорил с Львом Ильичом... - Она рывком села на кровати и вопросительно уставилась на него. - Не пугайся ты так. Он завтра позвонит, и договоритесь о встрече.
- Я не хочу никого видеть.
- Ну, здравствуйте! Тебе придется. За этим мы и приехали.
- Не за этим! - Она упрямо помотала головой и вытерла слезы с подбородка. - Ты знаешь, где его похоронили?
- На Востряковском.
- Почему на Востряковском? - удивилась Соня.
- Откуда мне-то...
- Я точно помню, что у него есть купленное место на Новодевичьем. - Ее голос стал пронзительным, и в нем зазвучали явные истерические нотки, которых он так боялся. - Почему они похоронили его на окраине? Его! Человека, который создал свою империю!
- Прекрати забивать себе голову глупыми мыслями, - с раздражением процедил он, почему-то внутренне соглашаясь с ее возмущением.
- Они посчитали, что он недостоин... из-за меня?
- Черт, позвони своему брату и спроси! - окончательно разозлился мужчина. - Я не знаю и знать не хочу...
- Ладно, утром поедем туда.
Она сбавила обороты и с тоской посмотрела за окно, где серая ветка тополя пыталась дотянуться до стекла.
- Но, Соня, - попытался возразить Павел, - будет звонить твой брат и, наверняка, захочет встретиться.
- Сначала на кладбище, а там будет видно! - Временами эта дамочка была невыносима и слишком походила на своего покойного брата, чтобы решиться возражать ей всерьез. - Выясни, какой участок, чтобы мы не метались по кладбищу, как привидения.
- Хорошо.
Он забрал ее сапоги и вышел из спальни, кляня себя на чем свет стоит. Почему он сам привез ее сюда, а не в родительский дом? И какого черта надо было остаться, а не уехать сразу же домой и завалиться спать? И эта завтрашняя поездка... Снова утешать, слушать про то, что он ушел и бросил ее, и как ей тяжело, и как она не может без него! Идиот! Он бросил сапоги у двери и ушел в свою комнату, заперся, исключив вероятные попытки пообщаться и вечером, и ночью, и в любое время, когда ей взбредет в голову. Но до утра ее было не видно и не слышно, хотя спал он плохо и сквозь дрему все время думал о том, что она плачет в своей комнате, мучая себя воспоминаниями.