Жить надоело

--Вот и хочется, господа, рассказать эту историю, и как-то…- рассказчик, солидный, холёный до неприличия, седовласый красавец в отлично сшитом костюме, собрал глаза, щёки, подбородок вокруг правильного римского властного носа—Не хочется! Думаю про это постоянно. А может, действительно, выплеснуть нужно? Устал…- говорящий как-то обмяк, но тут же зажёгся- Что там у нас по Кривому рогу, по депозитам?
В то же мгновение, как будто на репетиции, из-за длинного стола вскочил один из десяти подчинённых вопрошающего, вытаращил процентные глаза, потёр, как оберег, переливчатый галстук, и открыл старательный рот для доклада.
Банкир, как-то снова оплывший, устало махнул рукой.
--Сядь…Был у меня друг…
Мужчина тяжело опустился в кресло, крутнулся, оставив внимательных подчинённых с блокнотами и карандашами наголо, за своей могучей спиной и проник долгим созерцающим взглядом в огромное, с хоккейную площадку, окно.
Он сидел и молчал. Присутствующие на собрании видели его огромную спину, но если бы они видели его лицо…Собрав в большой мохнатый кулак младенчески чистую кожу на массивном подбородке он смотрел отчаянным взглядом, взглядом беспомощного страдающего ребёнка и в глазах его была такая мука и безнадёга, усталость и ни во что не веринье так явно проглядывались сквозь аквариум слёз, непонятно какой силой удерживаемых банкиром. Он сидел не двигаясь и молчал. Это продолжалось долго. Так показалось всем присутствующим. Но ведь они видели только спину банкира. Дорогую, престижную спину.
Банкир перевёл глаза с окна на ботинки, часто заморгал, разгладил ладонью лицо и сделал лёгкий массаж под глазами. Лицо его стало каменным и непреклонным. Он быстро повернулся.
--Не позже, чем до пятницы я жду квартальные отчёты. Работайте.
Десятка успешных банковских служащих бесшумными призраками выплыли из кабинета.
Банкир подошёл к огромному, красного дерева, столу и нажал кнопку селекторной связи.
-- Да, Геннадий Петрович,- мягкий воркующий голос заставил руководителя потеплеть
-- Зайдите ко мне.
Директор банка медленно опустился в кресло, которое  не менял уже с десяток лет, до того оно было удобное и красивое. Страдая периодической болью в позвонке, он без иронии называл  его « лоно матери». Менялось все: должности, офисы, города. Кресло было неизменно. Оно следовало за своим хозяином повсюду. Банкир,  как все ответственные и исполнительные люди, был сентиментален и намертво привязывался к мало того удобным, но и красивым вещам.
  Вошла красивая, до невероятия юная секретарша. Она выжидательно изогнулась, хлопнула длинными ресницами и приготовилась записывать распоряжения босса.
Геннадий Петрович залюбовался. Смотрел долго, одобрительно щурясь на безъизъянно обтянутые формы.
             - Налей-ка мне, милая, коньяку.
Девушка проплыла  к барной стойке, привычным движением  плеснула в бокал и двинулась к боссу.
        -- Погоди, бутылку прихвати с собой.
Красавица, в знак молчаливого понимания, подняла левую премило изогнутую бровь и опустила глаза.
Банкир выпил, понюхал лимон, долго посмотрел на ломтик и метко запустил его в корзину для бумаг.
       --Аня, ты есть хочешь?
      --Честно?- улыбнулась девушка.
      --И только!
      --Я, Геннадий Петрович, хочу есть всегда.
      --И я хочу. Может, поедим?
Секретарша доверительно хихикнула и провела ладонями по стандартам, как это делают в индийском кино.
      --Хотите присадить меня на жратву? А потом, когда я стану толстой и недорогой, уволить по несоответствию?
Банкир протянул руку и взял ее ладонь.
      --Хочу, чтобы ты сейчас оделась, собралась и поехала, Толик тебя отвезет в место, где по твоему, вкусней всего кормят..
Девушка открыла было рот для протеста, но мужчина остановил ее нетерпеливым жестом
     --Ты слушай. Один раз можно. Я так хочу. Вот тебе пятьсот  долларов.  Толик снимет тебя на мобильный телефон, а  я потом посмотрю, как ты с удовольствием кушаешь. Принесешь чек—получишь в пять раз больше той суммы на которую съешь. В пять раз больше, это сколько процентов?
Глаза у девушки, по сути еще ребенка, загорелись азартом.
    --М-м-м…Четыреста процентов прибыли и бесплатная вкуснейшая жратва! А если пятьсот не хватит?
Банкир расхохотался
     --Доберешь у Толика, ненасытная! Только учти: каждое блюдо, каждый ломоть- на видео . Чтобы без обмана! И не вздумай подговаривать Толика. Он предупрежден о твоем коварстве.
-- Ну- да, я буду сидеть запихаться, форму терять, по бедности здоровьем зарабатывая, а он, как в зоопарке, будет меня снимать! Я перед людьми позориться не хочу!
-- Толик отставной майор КГБ. Он тебя снимет так, что не то, что посетители, сама не заметишь. Ну, всё! Собирайся. На сегодня ты свободна.
Девушка выпорхнула, оставив босса с коньяком наедине. Тот налил себе янтарной жидкости до краёв, ухнул, понюхал задумчиво бриллиант, искусно врезанный в открытую пасть медвежьей головы, охраняющей мизинец банкира, проворно, не по комплекции, переоделся в спортивный костюм и кеды, сунул в карманы портмоне, ключи, сигареты. Задумчиво повертел и положил на стол мобильный телефон и шагнул за порог.
Банкир спустился в служебном лифте и смешался с городскими обывателями, роем снующих вокруг представительства банка.
Спустя час он стоял у простолюдной забегаловки в обществе двух представителей опустившейся, Диониса боготворящей интеллигенции.
--Послушайте, коллега, - говоривший мягко, по-отечески, обнял за плечи бледного вида господина,- Ты, Пётр Степаныч, философ, и позволь выбором закусок, в данном случае рыбы, заняться людям учившимся на это пять лет и двадцать девять проруководившим продовольственным магазином.
-- Это логично, не спорю,- Но философия, о которой вы упомянули, вернее философский подход сделает ваши знания глубже, расширит, углубит и откроет перед вами совсем новый, не лишённый, смею заверить, приятности, созвучащий с вечностью горизонт.
--Созвучащий! Нам нужна совкусящая близь! Созвучахаться будешь с Лосём Вовой- это он консерваторию заканчивал. Нароете на свалке кабелей, напалите меди и будете на точке заливаться самогоном, закусывать зелёными яблоками и ложить Гегеля на музыку Моцарта. А теперь позволь мне заняться делом и уточнить величину суммы выделяемой Геннадием Петровичем на рыбу.
Банкир протянул 100 $.
--Сколько прикажете сдачи?
--Купи на все. Только не экономь. Дешёвую не бери.
--Не сомневайтесь. Профессиональная гордость не даст мне сделать плохой выбор. А где вы будете меня ждать?
-- В «Янтаре». Там спокойно и от дома близко.- предложил философ.
Философ с банкиром пошли по каштановой вечерней аллее, а представитель торгового сословия направился в сторону огромного супермаркета, высочившего над городом.
Не успели новые знакомые отпить из второго бокала, как в дверном проёме показался бывший директор магазина.
--Вот, ребята, и я!
Он стал выкладывать на стол рыбную снедь, приговаривая: «Вот сёмга. Всё на развес брал, без всяких там упаковок, а вот  сёмгушку, извините, целенькую не удалось. Больно велика.»
--А вот, ребята, пара щупарей. Здесь важна степень просушки: что бы не мокрая была, тогда вкус мыльный, не тот. Пересушенная, ржавая- лучше, но хуже, чем та, которую принёс вам старый опытный еврей. Хотели ещё философа посылать. Накупил бы тонну копчёных сельдей, а они старые, на складе провалявшиеся. Дрянь. –опытный еврей извинительно повёл рукой, снисходительно мудро улыбнулся и продолжил—Щука вам, ребята, не какой нибудь окунь. А Вот и корюшка. Богом созданная для пива рыба. И конечно же вяленая тарань. Ей, голубушке, и без моей хвалы хватит лестностей и гимнов! Смотрите, светится как под рентгеном, каждое рёбрышко видать. Вкуса необыкновенного. Я по дороге имел время удостовериться. Выяснял— астраханская. Милое дело эта астраханская тарань! Давным-давно, когда вы, Геннадий Петрович, посещали младшие классы среднеобразовательной школы, я имел удовольствие, будучи в Астрахани на закупке, купить по случаю четыре с половиной мешка такой вот прелести,- он с восторгом обнюхал светящуюся тарань.- По десять копеек за штуку. Милое дело! Не мог я пройти мимо леща, ребята…На свет из чёрного пакета явился золотисто-коньячный, пахнущий костром красавец лещ.
--И последнее. Геннадий Петрович, у нас сегодня плохой день. Друг наш Славка лежит в морге,- философ и томная, с проседью барменша, Инна Сергеевна, грустно закивали,- поэтому я взял на себя смелость потратить из выделенной вами суммы деньжат на- говорящий вытянул 750 гр. бутылку смирноффской- На ведро самогона хватило бы, но, памятуя о важности и высоком звании нашего уважаемого гостя…
--Вот Подобстраст!- умильно  расплылась по кассе барменша.
--Ха-Ха-Ха!- обрадовался философ.- Живо слово! Славки нет, а слово его есть. Пользуются словечком славкиным  и простолюдины! Подобстраст—так Славка говорил, за которого пьём, вернее за память о нем… Или как там?
--За упокой.- подсказала дама, и пробормотала недовольно, в пол голоса, но что бы все слышали:
--Простолюдины…Ишак!
--Да Так вот- продолжал он осведомлять, ставшего, вдруг внимательным банкира.- За упокой.- Барменша и философ согласно закивали, медленно и убедительно.
Философ продолжал..
--Он пить бросил, книгу написал. Представляете? Многие читали и все хвалили! И это при том, что многие не любили Славку, но и он был человеком не проcтым…
--Да нормальный пацан был,- решительно вмешалась дама,- Даже интересный, когда трезвый, стеснительный такой. Мне он, лично, ничего плохого не делал. Пьяный, разве, что гадость какую-то скажет.- она доверительно захихикала в кулак.- Но, иногда смешно. Мы с бабами потом два дня умираем со смеху. А то, что вы его не любите-, она воинственно приосанилась. - Так мало кому понравится, если прилюдно гандоном называли, а вы такие и есть! Давай наливай! Помянем. Вы позволите?- кокетливо подсела она к банкиру.
    Через час поминающие так сплотились, что если бы не банкирова холеность, и не недвузначная утвердительность медвежьей пасти с восхитительным розовым бриллиантом, то смотрелись бы как единая, вовсегдашняя шайка-лейка с переулка. Все кроме банкира, говорили наперебой, мало слушая и стараясь переговорить собеседника. Говорили о Славке, вспоминая разные случаи из прошлого.
--Что ни говори, а человек он был вредный, въедливый.- заметил подвыпивший знаток рыбных закусок.
--Не въедливый, а добросовестный. Старался, то ли в работе, то ли в разговоре, но что бы всё было правильно и логично. А ты его не можешь простить, что говорил тебе «еврейский человек»». Справедливый был!. Не жадный. Я-то сколько раз видела, как вы за его счет водку жрёте!
--Что же ты раньше о нём другого мнения была?- уколол обиженный еврейский человек.
--С чего ты взял? Бред. Еще другим треплешь свои домыслы!
--А чего ты ему если он такой хороший, в долг не наливала?
Барышня ничего не ответила. Она подперла щеку рукой и уставилась в открытую форточку. Говоря всё быстрее и быстрее, надорваней, тише и тише.
--Да… когда он заходил, в последнее время… так редко, когда пить бросил, так всегда радостный такой, светящийся, - она пролилась громко и обильно.- Молодежь говорила: « Славик, мы когда тебя увидим- так жить хочется!»
Женщина положила мокрое от слез лицо на стол и затихла, мелко подрагивая боками. Все замолчали. Раззнакомившись и подпив водки, они говорили много, восторженно вспоминая о Славке. Но восторг, разогретый обилием всяческих рыбных закусок,запиваемых холодным свежим пивом, понемногу утих и вместе со слезами женщины пришло время тишины и раздумий. Женщина думала о том, что симпатичный, рядом сидящий мужик, видать из богатеньких. Чего его сюда занесло? Еврей с Петькой денег у него уже набрали и еще наберут- он мужик, сразу видать, не жадный, а после водочки и того добрее. Она протяжно вздохнула, выпрямилась и обвела всех мокрыми усталыми глазами. Старый опытный еврей сидел сутуло глядя в глаз щуке и монотонно пережевывал на правую работоспособную сторону. Он, как и барменша, думал о деньгах. Он всегда думал о них. Философ, натура которого стремилась к созерцанию и осмыслению, впал в задумчивый транс, пощипывал жиденькую бороденку и хмурил высокий сократовский лоб. Молчал и банкир. Он один, как ни странно, думал о  виновнике сегодняшних поминок. Он думал о Славке. Он знал его. Знал и о его смерти. Поэтому и пришел сегодня и преломляет хлеб с людьми, которые знали его друга…
Они со Славиком дружили с детства. Так внешне непохожие друг на друга: Генка высокий, статный, с горящими отвагой и авантюризмом глазами, Славка маленький, желчный, ядовитый юморист с расшатанными нервишками и комплексом неполноценности. Дружили они, что называется, крепко. Из года в год дружба не крепла, а как выражались педагоги: « продолжалась». Они всегда были вместе. Генка доминировал, Славка огрызался. На футбольном поле было слышно только их двоих, если их команда проигрывала, а если же ребята выигрывали, а забивали голы преимущественно два друга, состязаясь на лучшего бомбардира, то эпитеты навроде « гандон», «чмо», «сука длинная», «карлик- грёбаный» сменялись елейно-трогательными: « Ай, красавчик!Ой умничка! » и «Вот ребята, как забивать нужно!» Братские объятия, поцелуи, немое обожание восторженных глаз. Славка много читал и имел в своем арсенале достаточный запас метких сравнений, к месту вставленных цитат от мудрости великих и смешивая это дело со своим врождённым ехидством колко вгонял обидные слова в своего друга, который будучи несравненно сильнее маленького насмешника, грозил тому физической расправой, если тот не заткнется. Но, при всей своей разности они имели и кое-что общее. Оно и сродило эти полярные величины. Это юмор и тяга к пороку. Шутили оба превосходно, со знанием, метко, эрудированно, неожиданно. Чувствовали соль нутром, до малейших деталей, до интонаций. Оба были артистичны и коммуникабельны. В школе и во дворе, а жили они в соседних домах, всё, или почти всё затевали они. Так прошло детство и юность. В постоянных спорах кто дальше бьет мяч, точнее бросает нож, не дышит под водой, с кем пойдёт танцевать Наташа, кто выше или дольше мочится, у кого волос больше. Эти увлекательные, перемежаемые юмором и колкостями состязания продолжались до армии. Можно вспомнить что Генка, постоянно третируемый  издевательскими ехидствами Славки, записался в секцию настольного тенниса и уже через год обыгрывал левой рукой притихшего зубоскала, а в 10 классе нацепил на лацкан школьного, синего пиджака значок мастера спорта.
Генка к подобным спорам относился нейсерьезнейше, до фанатизма переживая и стараясь не проиграть. Славке тоже было интересно, но больше из ехидства, подзужуемый комплексом неполноценности он стремился обыграть наверное самого неуступчивого и умелого соперника, который в  любую игру играл «как будто корову проигрывает.» Славка пошел в армию и разошлись пути-дорожки. Прагматичный, упорный, азартно-авантюрный, нагловато-отчаянный Генка стал банкиром, человеком, имя которого три последних года печатает журнал «Форбс» среди других состязающихся на самых богатых. Славка просто пропал из его жизни. Сегодня, как выяснилось, навсегда. А ведь они только, нашли друг друга. Сегодня Славка шёл к своему другу и нес свою книжку. Только принёс её инспектор ГАИ. Преданно заглядывая в глаза, он просюсюкал:
- Вот, Геннадий Петрович, размазали сегодня по дороге, недалеко от вашего офиса, одного психа. Книжки, у него были, наверное украл где-то, разлетелись по улице. Я одну поднял, а там на листке ваши данные записаны. Это же самоубийство, начнут дознаваться почему, да кто довел, а тут и ваше имя. Вы человек хороший и отделу нашему сколько сделали и садик оплачиваете, да и вообще вы человек, говорят, справедливый, вот я и подумал: «отнесу ему, может всё это и ерунда, а может и нет. Крови тогда попьют. Да и журналисты жаренное чуют…»
- Спасибо,- протянул руку банкир,- Как вас зовут?
- Сергей.
-Подойдите, Сергей, к моему секретарю, пусть она запишет название страны, где бы вы хотели побывать и время вашего отпуска.- Банкир повернулся спиной к инспектору и закрыл глаза. Через мгновение уходящий инспектор остановился, что бы ответить на последний вопрос банкира.
- Так точно. Выяснили.- гаишник извлёк из планшета блокнот.- Седов Вячеслав Сергеевич, 1970 года рождения. Переулок космонавтов3/12, кв..4.
Банкир подошёл к окну и мрачно, тяжело навис над городом. Боль и отчаяние сдавили его грудь и выплеснулись в разочарованный молящий стон.
- Как же так! Идиот! Вытаращил глаза, а ничего же не видит…- банкир сжал виски руками и перед его глазами пронеслись события сегодняшнего утра, ещё свежие, не успевшие остыть события принесённые вместе с книгою его друга…
Геннадий Петрович встретил своего друга после 15-летней разлуки случайно. Выходя из здания Драмтеатра, где проходило торжественное чествование каких-то банковских достижений, он лицом к лицу столкнулся со своим другом и бывшим соперником. Бывшим потому, что теперь он играл в другие игры и соперниками его были сильные мира сего - банкиры, ведь даже правительствам и королям дают деньги именно эти люди.
-Славка!- внешний облик друга резанул Генку и, вместе с тем, он почувствовал стыд. Не за друга, а за себя. За то, что в его груди, голове сработал какой-то предупредительный механизм, который не позволил ему тут же, по простецки кинуться в объятия Славки. Не мнение его сопровождавших удержало его. Это были плебеи, готовые лизать ему яйца, а равно, что бы угодить банкиру и яйца Славика. Славка с его врождёнными психологическими способностями сразу уловил напряжённость друга и тут же, как будто и не было этих лет, съехидничал в пол голоса:
-Не ссы. В объятия кидаться не буду.- и дальше через силу, с надрывом- почему ты меня раньше не нашёл? Судя по костюму и свите- мог бы и Бен Ладена найти, если бы захотел. Давай визитку, не тормози, я тебе позвоню.
Они говорили два часа…Славик захлёбывался, торопливо частил, не будто, а именно боясь, что его перебьют, остановят, не дадут выплеснуться той радости и удивлению, что вихрем вырывались изливаясь потоком восторженных слов.    
-Вот Геша, посуди. Ты человек умный, законы знаешь, книги читаешь. Слышал мудрость древних, гласящую: «мир- живой организм, пронизанный творческим огнём, духом, создающим космическую «симпатию» вещей?               
- Да, слышал что-то такое.- помедлив ответил банкир.
- Согласен с этим?               
- А ну ещё раз. Только не спеши.               
Славик повторил мудрость, только заменил  «симпатию» «гармонией» , для понятности. Банкир, после пояснения, ожил.
      - Конечно согласен! Более, чем кто-либо согласен! Если бы ты знал, какая серость кругом! Друг, как мне всего этого не хватало!               
Польщённый восторженностью и открытостью своего друга, Славик ещё азартней продолжал.               
- Если ты согласен, что всё величие, непостижимость и красота Вселенной это плод творчества, то почему у человеческого сообщества нет ни то, что бы почтения, а просто равноправного отношения к творческим людям, вне зависимости от степени их известности? Почему голоден должен быть именно художник? Почему никто не обяжет быть голодной свою мать или участкового милиционера? Почему есть организации защищающие права евреев, инвалидов, детей, собак, китов…            
-Банковских вкладов! Вставил банкир и самодовольно зарделся, услышав на том конце               
-Ай, умничка! Именно! А кто защитит творческую личность? Мы, может более, чем кто-либо /детей не в счёт/ нуждаемся в защите. Ведь всё, что имеет человечество- всё благодаря этим людям! У меня каждый нерв не то, что оголён, он ещё и пылает! Я воспринимаю действительность с болью. С болью, которая сильнее физической. В мышцах, в крови, в глазных яблоках. Везде. Даже в воздухе, который вдыхаю. Кто меня защитит? Ведь с большинства людей хамство, тупость, несправедливость- стекает как с лакированных туфель. Я же впитываю всю грязь. Мы же корчимся и страдаем. Дураки, я знаю. И в этом-то трагедия. Бесстрастие не мой удел…Славик плавно и незаметно перешёл от первоогня, создающего «симпатию» вещей, к огню сжигавшего его самого.
- Ребята типа Зенона из Китиона и Сенеки, то ли из Рима, то ли Кордовы- не в моей команде. Им подавай рассудок и спокойствие, я же страдаю и хирею при виде глаз человеческих, везде, где только глаз этих становится больше, я становлюсь сам не свой. И на базарах- базарчиках и на улицах, в толпах. Человеческие глаза я вижу точно собачьи, ждущие удара кнута. Даже не ждущие, а предполагающие очередную взбучку. Не у всех. Есть глаза и победителей, но основная масса- толпа, которую загнали в гетто. Что с ними будет дальше? Накормят или оставят работать голодными, или разлучат с родными и тех увезут? Или родные останутся, а они уедут? А, может, поведут в душ? Кто- то говорил, что должны отвести в душ….Какие глаза могут быть у этих людей? И эту муку я вижу, я слышу её стон в воздухе, я чувствую её запах. Имя её- нужда, будь она проклята! Я всегда, когда много людей, теряюсь, мои члены сковывает паралич, душа пустеет и гудит, заставляя гудеть и голову. Побыстрее вон из толпы! Подальше вон! А они, многие, я знаю, говорят что я сошёл с ума. Их убеждаю в этом я сам. Кричу, пламенею, проклинаю. Не умею сдержаться, друг!
- Я в курсе.- вставил слово Генка.
- А они стоят и я краем глаза вижу, что кивают друг другу понимающе: «Да- да- да.» Соглашаются заговорщики единогласно, а потом уж, без меня, выносят свой диагноз. Я и его знаю: « Бухать бросил и крышу сорвало.» Устал я, Геша.
Геннадий Петрович сидел в своём любимом кресле и слушал друга забыв обо всём на свете. Он забыл о своих заботах и тревогах и перед его глазами проносилась Вселенная, Млечный путь, седая старина в белоснежных тогах и верблюжьих сандалиях, киты, оголённые нервы, которые он видел на плакатах в стоматполиклинике и то, как к ним притрагиваются раскалённым, дымящимся паяльником, глаза, но не множество человеческих глаз, а один глаз, подстреленной им на прошлой неделе косули. Она умирала пол часа и всё это время Геннадий Петрович не сводил взгляда с влажного ока умирающего существа- хотел заметить изменение глаз сразу после остановки сердца…
   Они проговорили два часа. Генка в этот день уезжал на финал Чемпионата Мира по футболу, о чём, жалея впечатлительного друга, хотел умолчать, но не смог и признался. После короткой паузы его друг сказал:
- Если не возьмёшь на чемпионат Европы- прокляну!
В этом был весь Славка. Эксцентричный, невыдержанный, эмоциональный до психушки.
Он рассказал банкиру о своей жизни. О своей книге, которой очень гордился и на предложение банкира помочь в продвижении его творчества надменно ответил:
- У тебя много знакомых банкиров? А писателей? Вот так у всех. Ни одного. А почему? А потому, сынок, что наш брат писатель выше правителей земных. Что царь? По наследству или путём обмана властвует. Или актёры там, певцы. А я? Никогда бы не подумал, что книгу напишу. Я и сейчас, когда пить бросил, неважно выгляжу. А пол года назад…Славик говорил, а Генка слушал историю несчастий его друга, а в голове у него созревал обдающий сердце радостью, план относительно будущего Славки. Тот обалдеет, когда он начнёт воплощать свою идею. Всё как в сказке! Из грязи- в князи. Сколько радостей в мечтах не могущих пригрезиться его другу, он откроет перед ним. И не бескорыстно, не из-за доброты, а следуя за зовом привычек и характера. Постоянный дух соперничества и хвастовства. Ему было скучно жить, но теперь, когда само провидение послало ему Славку, он понял, что нуждается в своём друге больше, чем тот в нём. Славка горел счастьем и радостью, детским всепоглощающим интересом и азартом к жизни. И это будучи нищим. А Генка потух. И это с миллиардами. Жизнь его была скучна, сера и прагматична. Но теперь! Одно дело отдыхать в Малибу со своим   американским партнёром Биллом и Сергей Сергеичем из Верховной Рады, который сидел в печени  Геннадия Петровича своим колхозным юмором и дебильным ржанием, и совсем другое- Славка! « Оформлю его своим помощником и буду таскать за собой по белу свету.» - строил планы прагматичный банкир,- «может и про меня что-то напишет. А хорошо Славка сказал: «Что останется, богатый ты человек, на Земле после тебя? Дом, церковь, добрая память на пол года тобой облагодетельствованных, да подписи на миллионных чеках. А я буду стоять у людей на полках и читая, они будут или радоваться, или грустить, пусть передёргиваться от отвращения, но мои мысли, чувства, они войдут в читающих людей, в их память. Заставят думать, переживать, сочувствовать. Может помогут кому-то. Удержат от ошибок. Даже посмеётся человек, а у меня есть и смешное,- это ли не радость для автора!»
Теперь радость умерла вместе с его другом. Было засветившаяся радость к жизни померкла и перед Генкой, обдав того страшным разочарованием, апатией и усталостью. Он сидел в баре среди знакомых своего покойного друга и перед его отягощённым водкой взором предстала картина, произошедшая сегодня утром. Солнце, опускаясь за горизонт уносило с собой освещённые всепроникающими лучами события, предшествовавшие теперешним поминкам. Его заходящие лучи проникли и в тёмное прокуренное помещение забегаловки и, с каждой минутой бледнея и растворяясь, рассказали банкиру виденное…
Пять лет. Почти пять лет безудержного пьянства. Каждый раз на грани. По месяцу и более. Следующие за разгулом дни «отлёжки», раскаяния и депрессии. Затем он писал, писал и писал. Потом снова пьяная разудаль, сопровождаемая милицией, обезьянником, жутким похмельем, скандалами, презрением, битьём. Следующее раскаяние, затворничество и он писал, писал, писал. Прошло пять лет и он может с гордостью и удивлением сказать про себя: « Я- ПИСАТЕЛЬ. Как бы там ни было: признанный или нет, талантливый или бездарь, скучный или живой, читатель рассудит, но факт, сам факт!».
Он шёл и умилялся. Светло, радостно, проникновенно! В его спортивной сумке лежали 50 экземпляров написанной им книжки. Десять тысяч страниц пахли только что покинутой типографией. Он шёл, что бы раздать своё творение и первым к кому он шёл, был его старый, потерянный и вновь обретённый друг. Сколько радости и надежд теплилось и разливалось в его груди. Радостная приятность разливалась и новоиспечённый писатель светился счастьем от ожидания встречи с другом, что бы потом уже не расставаться никогда. Добавлял настроению прыти и апрель. Природа оживала с такой неотступной жизнеутверждающей уверенностью, что старый матёрый пессимист, последние пять лет просыпавшийся с ноющей тоской, разочарованием и страхом, теперь  глядел гоголем и умилялся от счастья. Если раньше его любимым времяпровождением был пьяный, бредовый, липкий, сон, а просыпаясь он становился мрачен и несчастлив, то теперь Славка почти не спал, до того ему было жить хорошо, а просыпаясь излучал бодрый интерес и оптимизм. Всё его благодушное, хилое существо ликовало. Пять лет  мерзкого разудально- губительного пьяного ада, с короткими трезвыми отпусками, во время которых он писал свои рассказы, подготовили его к возрождению и переоценке всего его понимания. Он знал, чувствовал, что не будь этих страшных дней, не было бы книги и теперешнего счастья. Он горел в аду, а теперь парил восставшим из пепла Фениксом…
Переходя дорогу он остановился и пропустил два серебристых, представительских «Мерседеса» и посмотрел им вслед: до того они были неправдоподобно хороши. Дойдя до середины дороги проводил взглядом большой прицепной автофургон с большеглазыми тоскующими коровами и увидел на той стороне скоростной дороги двух девушек, покатывающихся со смеха от вида двух собак, сцепившихся задами в клинче. Те  безуспешно пытались бороться с сокращением и эта обычная широко известная сцена так обрадовала молодых пани, что те смеялись перегибаясь надвое и держались руками друг за дружку. Их смех лился и созвучал с благодушным настроением восставшего из ада. Он ещё больше засветился, разомлелся, заулыбался, шепча что-то вроде: «Вот, блин, бабы» и шагнул за двойную сплошную.
        Последнее, что он увидел, это жёлтое бесшумное пятно, которое надвинулось на него, поглотило и успокоило…
Водитель жёлтого автобуса «Экарус» стоял и растерянно объяснял громадному инспектору ГАИ. Тот позёвывал и записывал.
- Та бачишь, еду я швыденько, но, как говорится в меру, по третьей полосе. Этот…вижу стоит, ждёт. Я еду, до него метра три остаётся, и вдруг он как ломанётся мне под колёса! Не мог гад под другую машину кинуться! Не везёт мне, товарищ прапорщик.- он долгим осуждающим взглядом смотрит на неестественно подломленную ногу мертвеца.- Та шо там говорить, житуха настала такая…Видать прижало бедолагу, что и жизнь стала не мила. Одно слово- «жить надоело». Может оно и к лучшему? Не будет мучаться.

Ему была интересна каждая минута. Каждое мгновение несло ему лавину радости и восторга. Он чувствовал, воспринимал и реагировал на полную катушку, и сверх того. Он сыпал проклятиями как Шекспир, ругался, как первый из сапожников, радовался и смеялся как ребёнок. Не было или почти не было события без крайних эмоций, без полного, ревностного его переживания. Он не жил- горел. Он сыпал проклятиями как Шекспир, ругался, как, первый из сапожников, радовался и смеялся как ребёнок. Он не жил- горел. И сгорит, как викинг в Одесском крематории.       
Р.S. На чёрном асфальте белели рассыпанные книги. Ветер перебирал белые страницы усеянные литерно- чёрными могильными крестами.