Повести Белкинда12. Мичман Рабинович

                На своём месте ничто не грязь.

                Мусорное ведро

  Август едва дохнул холодами, а у Белкинда в горле вновь заиграла скрипучий вальс ангина. В ответ на это безобразие семейный совет постановил вместо лёгкой пехоты лекарств применить тяжеловооружённую хирургию. Так Володя попал в госпиталь. Положили его после операции в офицерскую палату. Вряд ли так уж по блату, хотя врач врача, конечно, постарается не обидеть, тем более что никакой он не конкурент, а вовсе даже рисковый парень – эпидемиолог. Только вряд ли отец о чём-нибудь таком стал просить. Скорее всего, солдатские палаты были заполнены, а в офицерской скучал один лишь мичман Рабинович. Он так и представился Володе, торопясь начать хоть какой-нибудь разговор.
– Ну, курсант, тебе не яйца вырезали? Нет? Тогда ты меня поймёшь. Можешь ты представить себе мичмана Рабиновича на берегу и без бабы? Тормозных таблеток не дают. На лодке, чтоб под воду не спускали, можно сказать, насильно дают, а тут хоть и проси, без толку. У них и в рецептуре не числится. Конец мне отрезали, но не тот. Надо же, аппендикс где меня прихватил. А ты чего молчишь?
Володя показал пальцем на изрезанное горло. Оно, конечно, не запрещено ему говорить, но не хотелось так сразу объявлять, что не курсант он, а мальчишка, весьма к тому же в самом буквальном смысле сопливый.
– И надолго тебе урезали звук? – с огорчением спросил Рабинович.
Володя отрицательно мотнул своей усатой головой, ещё не решив, когда придет пора раскрыть рот. Рабиновича, впрочем, молчаливый слушатель устраивал вполне. Озабоченный внятно излагаемой проблемой, он без переходов и подходов стал рассказывать об оргии, устроенной в театре оперы и балета славного города Улан-Удэ. На троне в царской накидке и без прочих мелочей одежды восседал сам известный оперный певец и глава театра. Балерины, одетые в юбочки, называемые, наверно за многослойность, «пачками», понятное дело, ни верха, ни низа не прикрыли. Балетный спектакль назывался «Маша и гуси». Прима, Маша то есть, вообще не затруднила себя никакой одеждой. А гуси были в своих мичманских мундирах, но без всего что ниже. Как реально действовавший гусь спектакля, Рабинович не счел возможным подробно изложить всю эту балетную порнографию. Видимо, что-то мешало ему так уж восторженно излагать подробности спектакля. Но и этого хватало через все края. Белкинд лежал, что называется, ни жив ни мёртв. Было очень и очень непонятно, как относиться к этому рассказу. Однажды, когда ему выбили глаз в Иркутске, он лежал в женской палате. Там в темноте тоже проносились фантазмы сексуальные, каких он и пересказывать не решался. Но деревенское творчество, оно деревенское и есть. Мало ли что в деревнях вытворяли. Но на верхах, в столицах, всё сияло мудростью и чистотой. Так он вполне искренне думал. И ему стало очень и очень не по себе и не потому, что боялся – посадят. Ни за себя, ни за мичмана он не видел нужды бояться. Весьма далёк он был от понимания возможных последствий разглашения таких тайн. Даже слово такое ГУЛАГ неизвестно ему было. Но рушился привычный облик мира. Мичман Рабинович, впрочем, тоже понимал ситуацию весьма похоже:
– Свобода, брат, после Сталина наступила такая, что рвать тянет. Снаружи вроде тверда кость, а внутри гниль и скука. Это ж ты подумай только. Это ж нас после полугодовой выдержки с подлодки и на развлечения пустили. Продали как кобелей, как последних проституток. А мы сдуру-то обрадовались, как же – балерины. Их же собственные балероны на дух не переносят. Поди, потаскай каждый вечер до пота, поневоле гомиком станешь.
 От кровоизлияния в мозг Белкинда спасла вошедшая медсестра. Гиперболически пышнобёдрая дама командным голосом спросила:
– Ну, герои, до столовой сами доберётесь, или сюда нести?
Визит дамы произвёл на мичмана впечатление. Секс-бомба взорвалась в его непереводимых речах. Белкинд имел время не только задуматься, но и подумать. С одной стороны, очень любопытно, а с другой – страшно. Да разыгрывать из себя юного гусара было как-то лень, и тонуть в этом невидимом вранье противно к тому же. Он поднялся с кровати, обнажив всю свою тщедушность, что привело мичмана в состояние полного остолбенения. Красный как варёный рак, Рабинович напрямую спросил:
– Ты не офицер?
Белкинд помотал головой.
– Ты сын врача? – сообразил вдруг мичман.
– Угу, – не разжимая рта, произнёс Белкинд.
– Да, брат, облепил я тебя дерьмом со всех сторон. Ну, на пошлого дурака ты не похож. Математику сечёшь?
– Угу, – опять кивнул Володя.
– Это я люблю. Веришь, призы брал на олимпиадах. Да видишь, романтика заела. Морской швицер, здрасте вам. Вот сына заведу себе, так он у меня математиком точно станет. Опа, ты когда-нибудь про Кардана и Тарталью слышал? Как нет? А ты в каком классе-то?
Володя показал на пальцах девятку. Оно и верно, через неделю в девятый класс.
– Ну, тогда ничего, тогда ладно.
С этими словами они уселись за стол. Ели оба вполне одинаково. То есть не взирая на еду. Белкинд, даже после посещения всех московских ресторанов, так и не научился есть по-ресторанному неторопливо. А в те времена пролетал над тарелкой почти что в одно касание. Минут десять, и все дела. Мичман тоже без труда уложился в этот суровый лимит времени, и разговор их продолжился.
– Джероламо Кардано был, знаешь ли, парень-гвоздь. Стать ректором университета в восемнадцать лет – это тебе не заплыв выиграть. Но это его и испортило. Занимался он решением уравнений третьей степени, и всё никак. А тут является какой-то Колька Тарталья и на тебе – предлагает формулу. Но, заметь, Тарталья – никто. Заику профессором не сделают. К тому же с фамилией ему крупно не повезло. У итальянцев Тарталья – шут гороховый, или, может, у них бобовый, короче, зануда чиновная, трус и, представь себе, заика.
Но Колька хоть и Тарталья, а математик похлеще Кардано оказался. Потом-то в этом разобрались, но формула так по сей день и называется – формула Кардано. Вот, запомни, слава всегда к сильным липнет. Так и в армии. Солдат гибнет, а генерал ордена коллекционирует.
Эту интересную мысль Белкинду суждено было не раз проверить на личном опыте, но в тот момент он поклялся, что имя Тартальи попадёт в учебник, который он, Белкинд, непременно напишет.
На следующий день Белкинд позволил себе говорить и сразу же изложил эту идею мичману Мише. Рабинович рассмеялся.
– Сие, мой юный друг, уже сделано. Иначе откуда бы я это знал. Ты себе задачу посерьёзнее возьми. Когда взлетишь высоко, не забывай совесть иметь. Если б все имели совесть – на земле давно б рай образовался и расширился. А так одни пустыни да озонные дыры образуются да расширяются. Ладно, Вовка, покидаю я тебя. Вот гульну напоследок с этой, – мичман изобразил руками пышные формы медсестры. – И к себе на Тихий.
Встревоженное загнанной в угол заботой о судьбе Киры Петровны сердце Белкинда подпрыгнуло.
– Не туда плывёшь, Миша.
– Ну, уж за меня не боись. Я и в такой не утону.
– Миша, стой. Ты ж хотел жениться, сына себе хорошего родить.
Мичман погрустнел.
– Тут ты, Вовка, прав. Ну, прямо как моя мама, но ведь где я наспех приличную девушку найду. Такие на улице не знакомятся.
– Я тебе адрес дам.
– Это как же? Учительница, что ли, твоя?
– Угадал.
– Давай, если смелый.
– Но запомни, Миша, если обидишь её, – Володя задохнулся от воображаемой ярости. – Найду и убью.
– Да ты никак сам в неё влюблён. Ну, дела. Но по трезвому разумению… Чтоб таковы слова да морскому офицеру говорить… Надо кем-то быть. Ну не смотри на меня так. Я рискну.
– Скажешь, что мой двоюродный брат.
– Нет, Вовка, врать я не мастак. Скажу, как оно есть.
– Тогда скажи, что я тебя прислал и что твоя «спина не сломается».
– Пароль к сердцу даёшь?
– Умный ты, Миша. На вот, моими каракулями её адрес ещё покажи. Она узнает.
– Значит, и она в тебя тоже?! – Мичман молча поглядел на хрупкого Белкинда и произнёс загадочно: – Да, полно сокровищ в мире полудённом.