Акваланг

– Конформисты! – за словом пузырик вырос на губах и быстро обмяк на грязной бороде. Провожающий кулак трясся. С земли надо встать — холодно. Гололед и спешащие люди, потерявшие личность в глухоненемом городе, не давали подняться. А еще штаны, переходящие к низу в лохмотья, путались в слабых ногах, все роняя замерзшее тело на растерзание раскаленному льду.
   – Эй! Помоги встать! – рука в вязанных, светлых когда-то перчатках вцепилась в спешащие мимо джинсы, – чего вылупился? Зря что ли я тебя учил все эти годы? Эх, не помните своих учителей! – джинсы давно уже вырвались и умчались, но высокие кожаные сапоги вроде слушали. –  выскочили из института и забыли! Дай руку-то! – Сапоги отпрянули, и даже ручки в уютных варежках спрятались в карманы. – Сволочи вы все, а не люди! – Встать опять не удалось, зато удалось заплакать. Громко и с подвыванием. – Учи вас учи, а вы! Э-э-эх! – Взмах руки и на карачках к стене дома, чтобы по ней встать.  Но прежде, удобно примкнув к теплой стене –  теплее, чем земля, – согреться.
   – Ты моя тепленькая! А ты что смотришь? Тоже хочешь? Мала еще! – По нутру пронесся согревающий поток, – твое здоровье! – второй не так силен как первый. – Эх, как я с Сережкой пил! Для тебя — Сергей Никитич, тот самый, с кафедры истории... А, – вспомнилось болезненное ощущение пустоты, – он, гад, мою Ленку увел. – И опять слезы. Кряхтя, поднялся бездомный брат Деда Мороза. Идти все же лучше вдоль стены, а то вдруг опять собьет с ног какой-нибудь танк в шубе.
  – Эй, девочка, на тебе конфетку, на, не бойся! – На дрожащей руке лежала посеревшая шоколадка. – Ты на мою Катеньку похожа. Ну чего ты тащишь ребенка?! Ух! Я б вас всех!
   Почему-то всегда вспоминался один и тот же яркий день. Он – высокий и сильный, всегда садился на корточки, когда забирал ее из садика. Она – маленькая, с ярко-розовым бантиком, бежит, спотыкается: «Папанька!». Подбегает и обнимает за голову пухленькими ручками. А потом взлетает на плечи и пищит, как птичка, хватая за уши или за волосы...
   Впереди светофор. Машины несутся, опаздывая на самое важное дело в своей жизни. Надо прижаться к бетонному столбу, чтобы было не так страшно. Опять слезы… Режущий свист неуправляемой машины, крики. И он, беспомощный, бежит и понимает, что уже поздно…
   – Где ты? Иди сюда, моя тепленькая. – Глотки жадные и половина мимо. И лучше пойти в обход, через подземку.
   Надо торопиться, но по дороге обязательно напомнить всем и, по возможности, лично каждому: они – рабы вещей, нелепые куклы, заблудшие в грязном городе из магазинов и банков, что деревьев в нем осталось меньше, чем бетонных памятников, а молодежь так развращена временем, что будущего у страны нет, да какой там у страны, – у планеты! Вот раньше...!
  – Чего морду воротишь? Рожа моя не нравится? На себя посмотри, конформист! – Захотелось плюнуть, но редкий ряд зубов коряво преградил путь выходу негодования. – А я могу иначе! Ага! Могу!
   И мог. Как только теплое, в сравнении с улицей, помещение института согревало его снаружи, а окружающая сила знания – изнутри, он преображался. Даже одежда не казалась такой несуразной для взгляда обывателя, и волосы с бородой не мешали видеть и говорить. Здесь не хотелось ни на кого орать страшным голосом, наполненным ненавистью и простудой, грозить кулаком и плеваться. Перед дверью в аудиторию непременнейше надо поправить галстук и проверить, чисты ли туфли. Примеру для студентов никак нельзя замечаться растрепанным, неухоженным. Еще немного прокашляться, ибо голос лектора должен быть ровным и чистым.
   В аудитории тихо, мирно, возможно, сонно, но это дабы ни спугнуть знание.
   – Ну что, ребята, о чем мы говорили в прошлый раз? Кто напомнит? — лес рук радовал глаз, – и цыц мне, без смешков по поводу памяти. Задание все выполнили? – все тот же лес рук, – молодцы, молодцы. Тогда давайте начнем обсуждение. Ну, кто первый? Смелее!
   Преподаватель с доброй, немного хитрой и задорной улыбкой осматривал пустые полусгнившие стулья в здании института под снос.