Один день двух прогульщиков

    С самого утра день у Саньки как-то не заладился, а началось все с чайника. В студенческом общежитии чайник -  это предмет многократно-многоразового пользования и в процессе жесткой общежитской эксплуатации он очень быстро образовывает внутри себя накипь, причем довольно приличную. Вот и в это утро первое , что он сделал – это бросил на плиту довольно тяжелый чайник и стал спешно собираться на занятия. Тот вел себя как-то странно, не издавал никаких звуков, характерных для нагреваемой с водой емкости и через некоторое время стал менять цвет. Не дождавшись, когда из него пойдет пар, Санька решил заглянуть внутрь и тут же обжег себе пальцы. Тряся рукой и подпрыгивая от боли, он метнулся к раковине, спешно откручивая кран с холодной водой и  рассчитывая поскорее сунуть обожженные пальцы под спасительную струю. Но вместо этого кран зарычал, затрясся, как-то поднатужился и плюнул порцию воды прямо на только что отутюженный Санькин фасад. Скривившись от боли, он взял полотенце и все таки заглянул чайнику внутрь.  Конечно же он был пуст. Накипь от нагрева местами отстала от стенок и завернулась хлопьями. Смирившись с тем, что остается  без завтрака, Санька решил хотя бы сбить эту внутреннюю накипь, для чего, взяв  за ручку, слегка тюкнул чайник о кафельную стенку, возле умывальника.  Но вместо эффекта им ожидаемого, раздался звук похожий на «фьюттть» и у того отвалился носик. Оказывается чайник без носика представляет из себя весьма жалкое зрелище. Санька стоял посреди кухни весь мокрый, с обожженными пальцами, держа в руке нечто круглое с треугольной дырой впереди  и без всяческой  надежды на какой-либо завтрак. Желание идти на учебу стало куда-то исчезать. Полностью оно  пропало когда он увидел в конце коридора своего дружка, только что приехавшего из отчего дома, после выходных. Способностей тот был необычайных – например мог говорить абсолютно на любом языке: армянском, грузинском, немецком, французском, татарском, туркменском и так далее. То есть языков он конечно же не знал и нес всякую белиберду и бессмыслицу, но интонации и акценты были столь поразительно точны, что тех кто это слышал впервые приходилось убеждать, что он в действительности не знает ни единого слова. А когда, взяв в руки домру или мандолину, он начинал петь заунывную туркменскую песню, сдвинув приподнятые брови и сделав тоскливое лицо – все лежали плашмя от хохота. Играл он на любом музыкальном инструменте, включая скрипку и рояль, и их общежитская комната была набита всевозможными струнными и смычковыми, которые он же и притащил из безвременно почившего кружка народной музыки, которому нигде не нашлось места. Здесь были мандолины, домры, балалайки, скрипки, гитары и даже огромная полутораметровая балалайка – контрабас. Одна домра, закрепленная к потолку, висела рядом с входной дверью, выпуклой частью ко входу.  Называли ее таблеткой от головной боли. Она  находилась на такой высоте, что практически только  один Санька мог проходить  не пригибаясь. Все остальные гости и посетители при входе непременно издавали глубокий музыкальный звук, воздействуя головой на корпус, причем многие постоянно забывали об этом «сюрпризе» и колотились о него с завидной регулярностью. Это всегда вызывало подъем настроения всех присутствующих, включая входящего, затем желающие имели возможность проявить остроумие в адрес музыкальных способностей гостя.
- О! Какой глубокий звук! Вы видимо сегодня в ударе!
- Да! До этого он «Ля» второй октавы не брал!
- Вы, наверное, где-то репетируете, так сказать работаете над собой!
После чего некоторые смущенно гоготали вместе со всеми, некоторые практически сразу хлопали дверью, а некоторые со злостью срывали инструмент со своего крепления, который, сразу же после ухода гостя торжественно  водружался  обратно.
       Все таки этот Санькин товарищ видимо должен был учиться в театральном, а не в политехническом, потому что если была возможность устроить какой – либо  спектакль, то он его устраивал. Так было когда он вез в общественном транспорте ту самую балалайку-контрабас. Она с трудом помещалась в распахнутые двери, но этот мерзавец специально дожидался троллейбус пополнее, влезал в заднюю дверь и начинал пробираться с ней к двери передней, неуклюже вертясь, задевая пассажиров, при этом смущенно улыбаясь, краснея и с виноватым лицом произнося: «Простите, извините ради бога, будьте добры, спасибо, пожалуйста…» и т.д. Глядя на эту картину пассажиры с задней площадки начинали тихо ржать, а товарищ добравшись до первой двери выходил на остановке, чтобы сесть в следующий троллейбус и начать все с начала.
     Так вот именно он появился в конце коридора, улыбаясь до плеч, раскинув в стороны руки, широко шагая Саньке на встречу и бормоча при этом что-то по «французски» про пиво, перамедон и ремонт обуви. Стало ясно – на учебе сегодня был поставлен крест, но заняться было особо не чем и приятели, после недолгих размышлений, пошли просто пошататься по городу. Они наслаждались беззаботностью и бесцельностью своей прогулки, читая разные афиши и вывески, разглядывая прохожих, то как они ходят, во что одеты, как разговаривают, курят или едят мороженное, тихонько кривляя их и посмеиваясь. Скоро друзья оказались в центре и зашли перекусить в пельменную. Это была самая обычная советская столовая, с характерным для того времени голубовато-холодным кафельным интерьером, кривыми алюминиевыми вилками и акустикой пустой кастрюли. Отстояв в очереди и наконец-то получив по порции горячих, свежесваренных изделий из фарша и теста они уселись за столик , за которым уже сидел среднего возраста и такой же внешности небритый мужчина и как-то очень уж торопясь, поглощал взбрызнутый сметаной и уксусом продукт данного заведения. Присмотревшись, они  заметили, что он действительно торопится и все время поглядывает на моложавую и привлекательную женщину, видимо не городскую, стоявшую немного в сторонке от всех, наверное, кто-то для нее стоял в очереди. В ожидании она погрузилась в какие-то свои мысли и стояла с абсолютно отсутствующим взглядом и лицом человека находящегося вне пределов данного помещения. Их сосед по столику довольно скоро закончил процедуру приема пищи,  спешно закинул в рот все оставшееся на тарелке и дожевывая на ходу, направился в ее сторону.   Причем если бы он подошел к ней сбоку, она бы  ни за что его не заметила, таким отрешенным был ее вид, поэтому он стал прямо передней, стараясь попасть  именно в поле зрения, сделал последний спешный глоток, облизал с губ сметану и с неподдельной искренностью, добродушно улыбаясь  спросил:
- В кино пойдем?
Друзья  разом перестали жевать и замерли, разинув рты. Женщина медленно возвращалась в пространственно-временную форму, в которой  все они сейчас находились. Ее взгляд плавно фокусировался на только что возникшем перед ней собеседнике, а его вопрос-предложение медленно доходил до отвлеченного ее  сознания. А когда дошел, то осталось только удивиться  как быстро на лице человека может смениться гнев на милость, вернее наоборот, и ровно через три-четыре секунды, со слегка протяжным: «Паашел ты!», она влепила ему пощечину. Мужик , видимо к этому делу привычный, пылить и растягивать этот процесс не стал, приподнял брови, сделал виноватое лицо, произнес: «Изинитте», глубоко с сожалением вздохнул  и зашагал прочь игриво-раскованной походкой, показывая всем своим видом, что он уже забыл все только что произошедшее.
     Приятелям стало весело. Было ощущение не зря прожитого дня, полного  хлеба и зрелищ. В глазах снова и снова всплывал небритый ухажер из пельменной, с его исключительной мимикой, непринужденной шарнирной походкой и почти детской наивностью.                Возвращаясь домой они попали в страшную давку. Троллейбус был   переполнен так, что можно было поджать ноги, и  все равно не упадешь, так как давление окружающих, в сочетании с силой трения, превышало силу притяжения матушки Земли. Пассажиры напоминали плотно уложенный спичечный коробок, или такие дефицитные в то время прибалтийские  шпроты в банке. В центре задней площадки стояла миловидная девушка и делала попытки пробраться к двери, чтобы выйти на следующей остановке. Непосредственно у выхода пассажирская плотность была раза в два выше среднетроллейбусной и поэтому она застряла абсолютно и не могла больше продвинуться ни на сантиметр. На ее миленьком личике отражалась гримаса абсолютного отчаяния. Впереди стоял пожилой мужчина , лет шестидесяти и она поинтересовалась, будет ли он выходить. Мужчина ехал дальше, но пообещал выпустить ее, как только троллейбус остановится. Когда же на остановке двери с трудом распахнулись, он кряхтя  стал совершать неуклюжие  попытки освободить  хоть какое-нибудь пространство,  но у него ничего не получалось. В троллейбусе повисла тишина. Все, особенно девушка, готовая уже почти расплакаться, понимали, что вот-вот дверь закроется и троллейбус поедет дальше.
      Тут же, рядом с ними, стоял еще один мужчина, примерно того же возраста и с какой-то надменностью и презрением, в упор смотрел на пыхтение и неуклюжее барахтанье своего сверстника . В конце концов, он не выдержал и с силой толкнул его в грудь
- Да что ты как пень старый кряхтишь и  не вертишься!
От толчка мужчина резко подался назад, почти сплюснув стоящих за его спиной, от чего между ними образовалась небольшая щелочка, в которую словно мышь юркнула и тут же исчезла за захлопнувшимися дверьми совсем было отчаявшаяся девушка. Сдавленные только что пассажиры отхлынули обратно, вплотную приплюснув  этих двоих друг к другу.
- Ты че руки-то распускаешь! – произнес первый, почувствовав себя униженным.
- Да паашшел ты! Пень! – все так же презрительно произнес второй.
Весь троллейбус притих и повернулся в их сторону.
- Сам ты коззел! – стараясь тоже вложить в свою речь максимум презрения, произнес первый.
- Шо ты сказал?! – с каким- то толи одесским, толи блатным акцентом поднял тон второй и не удовлетворившись словесной перепалкой перешел к активным действиям.                Новый виток  событий  вызвал у всех наблюдающих за ними еще больший интерес. Но развитию этих  событий мешала все та же жуткая давка. Главные действующие лица были настолько приплюснуты друг к другу, что им приходилось только злобно пинать друг друга, чем только это было возможно, даже животом, при этом издавая короткое «Хык», с выдохом. В салоне стало весело. У каждого из участников появились  болельщики. Приятели твердо решили не выходить на своей остановке, чтобы досмотреть  до конца чем все это кончиться. Но тут во все происходящее  вмешалась одна солидная дама из середины салона:
- Постыдились бы , мужчины, не дети ведь уже !
Бойцы затихли,  оставаясь все так же приплюснутыми друг к другу и  стараясь максимально отвернуться в разные стороны, насколько это было возможно. Некоторое время все пассажиры ехали молча, никто между собой не разговаривал, но каждый украдкой искоса подглядывал за этими  двумя. Те стояли взъерошенные и красные, толи от возни, толи от стыда, но было видно, что они не успокоились. Наконец тот, который с самого начала  считал себя оскорбленным, как бы воровато оглянулся и наклонился к уху своего оппонента. Такой тишины, какая повисла в троллейбусе пожалуй не бывает  даже в филармонии. Казалось все перестали дышать и растопырили уши ,чтобы не пропустить ни единого слова или фразы.
- А что, может выйдем на Тургенева? – как можно тише произнес первый, но это услышали все.                Гогот был дружным, будто отрепетированным, женщины , стараясь держать фасон, с трудом прятали улыбку. Водитель сбавил ход и в зеркале была видна его удивленно-настороженная физиономия. Все с трудом переводили дыхание и вытирали слезы. Главные же действующие лица стояли еще более красные, теперь уже точно от смущения. На какое-то мгновенье друзья  выпустили их из поля зрения, а когда снова подняли глаза, то  увидели удивительную картину –  те, кто минуту назад одаривали друг друга пинками, стояли  смущенно улыбаясь, уже не очень отворачивались друг от друга и были почти  готовы вместе со всеми     вот-вот прыснуть со смеху…