Дефицит, страницы истории

               



Д  Е  Ф  И   Ц  И  Т
            

Часть  1

            
   Вспоминая прошлое, я однажды задумался. Какая всё- таки самая выпуклая черта советского периода отложилась в моём обывательском сознании наиболее впечатляюще? Что определяло быт, нравы, поведение советского человека?
   Раздумывая и сопоставляя факты, личные наблюдения невольно приходишь к выводу – это дефицит. Именно дефицит был наиболее яркой приметой страны Советов, её постыдной визитной карточкой.  Именно он являлся индуктором специфических общественных отношений, порождал зависть и снобизм, блат и коррупцию, тотальное воровство и извращенные приспособительные реакции населения. На всём протяжении советской  власти, за исключением периода НЭПа, дефицит был несокрушим. Современная молодежь не знает на чувственном уровне гримас развитого социализма. Сегодня молодой человек заходит в супермаркет или небольшой магазин шаговой доступности и спокойно покупает колбасу и сыр, банку или бутылку пива, масло и сосиски, да всё, что душе угодно. А за джинсами или там ботинками  едет на вещевой рынок. Кто побогаче в респектабельный магазин.
   Для меня же, жившего в стране Советов, покупка пары импортных туфель всегда было событием значительным.
Но что я? Я ведь был известным врачом, заведующим ЛОР отделением. Имел, как тогда говорили, блат в разных местах. Среди моих пациентов попадались продавцы обувных магазинов и зав. секциями универмагов. Так что в отечественных ботинках я не ходил. Но что говорить об инженере или  несчастном библиотекаре? Они носили туфли кондового советского образца. Мучались. Натирали мозоли. Безжалостно коверкали анатомию стоп.
   Между тем, обувных фабрик в Союзе понастроили множество. По количеству производимой обуви на душу населения мы находились на уровне вполне приличных стран.
   В городе Луганске, где я жил во времена застоя развитого социализма, тоже была крупная обувная фабрика. Размещалась она на нескольких гектарах. Рабочие предприятия, ИТР получали там, по советским меркам, неплохую зарплату. При фабрике имелся свой пансионат. Работники обеспечивались  путевками  30% от стоимости. Остальное доплачивал профсоюз.
  На фабричном стенде красовались портреты передовиков производства. Победителей социалистического соревнования награждали почетными грамотами, медальками, нередко орденами. Были квартальные премии и тринадцатая зарплата в конце года. Но благостную картину портил один нюанс – от обуви, произведенной на этой фабрике, покупатель отворачивался. Носили её, как сейчас говорят, одни лузеры. Остальные доставали всяческими способами импортную. Способы имелись разные: покупка у спекулянтов с переплатой; использование социальных связей, а если по простому, то покупали по блату; стояли в жутких очередях, когда вдруг в каком - либо магазине «выбрасывали» на короткое время импорт; заказывали едущим за границу и т.д.
   Здесь требуют пояснения такие советские неологизмы, как «выбросили» и «достать».
   Помню, работая в Алжире, я приятельствовал с одним местным специалистом. Он в своё время учился в СССР и был женат на русской. По-нашему говорил бегло и почти без акцента. Как-то он мне сказал, смеясь: «М,сьё Валентин, знаешь, я долго не мог понять значения слов «выбросили» и «достать». И только через год пребывания в Союзе понял».
Действительно, для иностранца это сложно. Для нас просто и обыденно. Достать – означало, проявив недюжинную ловкость, приобрести в условиях жесточайшего дефицита какой-нибудь качественный товар. Что-то из одежды или из продуктов. Ну, например, пришли к тебе гости. А у тебя на столе финский сервелат, шпроты, импортная ветчина из ярко раскрашенной жестяной банки, язык в желе, апельсины и ананас для полного разврата. Обязательно кто-то из родственников или друзей спросит: «Где достал?»
   Или ты появляешься в мокасинах и джинсах. Боже сохрани, не в страшных советских, а в импортных. Тот же вопрос: «Где достал?»
  Доставалам завидовали. Жены ставили их в пример. О таких говорили – он умеет жить, умеет вертеться.
В ходу было ещё одно слово близкое по значению слову «достал» – «оторвал». Говорили: «Ох, какой я сегодня костюмчик оторвал! Или спрашивали: «Ты где оторвал такие шузы?»
«Выбросили» - означало, что в каком-нибудь магазине неожиданно запускали в открытую продажу небольшую партию остродефицитного товара. Это могли быть импортные джинсы, венгерские или румынские туфли, пакистанские рубашки, импортные женские сапоги и др.
Мгновенно создавалась шумно бурлящая очередь. «Вы здесь не стояли», «А я за этим мужчиной», «Куда прёшь без очереди?», «А на вид интеллигентный человек» - такие речевки неслись из нутра взволнованной толпы.
   Товара, естественно, на всех не хватало. Он исчезал быстро и неожиданно. Те, кому повезло, шли домой помятые и счас-
тливые.               
Свою покупку несли они гордо, как кубок победителя. Неудачники расходились, понурив голову, бормоча под нос нехорошие слова в адрес советской власти.
   В то же самое время, когда народ, сломя голову, гонялся за импортом, обувные магазины и секции универмагов были буквально завалены товаром отечественного производства. Но, как я уже говорил,  покупали его мало. Обувь эту уценяли и уценяли. Даже, любящий халяву советский человек, относился к ней непатриотично и всячески пренебрегал. Наконец, когда цена  пары туфель опускалась ниже цены нескольких стаканов жареных семечек, обувку списывали. Затем вывозили за город и сжигали. Мне приходилось бывать на таких аутодафе. Я видел воочию огромные костры. В пламени их сгорали тонны кожи, расходные материалы, а главное – вера в экономическую вменяемость советской власти.
   На пике застоя развитого социализма дорогой Леонид Ильич Брежнев вбросил в массы неосторожный лозунг: «Экономика должна быть экономной». Материализованные слова генсека сыграли с так называемым народным хозяйством нехорошую шутку. На  заводах и фабриках огромной страны яростно заработали парткомы, тиражируя лозунг дорогого Ильича и, призывая к экономии во всех сферах деятельности.  Обувная фабрика в городе Луганске от этого движения в стороне не осталась.
   Те, кто связан с производством изделий из кожи знают – кожа способна растягиваться. До определенных пределов. Нарушишь стандарты – получишь брак. Но поскольку экономной должна быть экономика, то на стандарты начхать.
И из куска кожи, предназначавшегося для пары туфель, исхитрялись сварганить ещё одну туфельку. Т.е. на выходе получалось полторы пары. Таким образом, росло количество. По валу фабрика перевыполняла план. Были бодрые рапорты. Раздавались премии. Начальству на грудь медальку вешали.
Одна беда – попав, даже под мелкий дождик, кожа намокала и скукоживалась. Туфли напоминали «испанский сапожок» – пыточное орудие времён инквизиции.
   А в это время в городе Северодонецке герой социалистического труда, кавалер двух орденов Ленина, кавалер ордена Трудового Красного Знамени, директор химкомбината поехал с рабочим визитом во Францию.
  После разных важных переговоров, официальных визитов, приемов пошел наш директор прогуляться по парижским улицам. Так гуляя и заглядывая в список покупок, который составила супруга, забрел директор в небольшой бутик. А там по случаю купил кожаный кейс. Их у нас называли дипломат. Очень уж он ему понравился. Такой элегантный, легкий, с красивой фурнитурой. Приятно в руки взять.
   По возвращении в Союз задумал директор запустить у себя на комбинате производство такой полезной штуковины.
      Скажем прямо: дело это в стране с плановой экономикой было нелегким. Не профильный товар. Но на то он герой труда, и кавалер разных орденов. Пробивной силой руководитель отличался беспримерной. Судьба портфельчика-дипломата была решена аж на уровне Госплана СССР. И вот во Франции закупается оборудование. Приглашается консультант.
   Первые партии  идут на ура! Магазины ещё и ещё просят.  Кейсы ничем не отличаются от французских. Но, наладив производство, французик отбывает в свой капиталистический Париж. И как только он уехал, советская социалистическая обыкновенность вступила в свои права. Сначала заменили фурнитуру. Вместо изящных замочков из латуни начали ставить стальные. Наши. Потом взялись за материал, обтягивающий каркас. По цвету, он напоминал сажу, в которую добавили ложку извести. Клеили тоже отечественным клеем и когда в стыки попадала вода кожзаменитель отклеивался в разных местах. В результате модифицированный кейс стал похож на былой французский, как миска благотворительной похлёбки на обед в роскошном ресторане. Непатриотичные покупатели  носы от него воротили. Опять за импортом гонялись. Как водится, магазины затоваривались. Товар уценялся, а потом списывался. Мой сосед, перевязав дипломат веревкой, поскольку замки сломались, хранил там пассатижи, отвертки, молоток и прочие бытовые предметы.


Часть 2

  Жизнь наша разноцветна. Её нельзя представить только в серых или черных тонах. Благодаря дефициту мы переживали иногда  яркие и радостные минуты.
   С конца семидесятых я живу в городе Дзержинском Московской области. Вспоминается теплый июньский день. Из Украины приехал ко мне в гости старый школьный товарищ Николай. Замечательный гостинец привёз для удовольствия. Вспоминая о нём, сразу слюнки текут. Это был здоровенный вяленый рыбец. Запах потрясающий. Вкус необыкновенный. Есть такой без пива грех и перевод продукта. И вот я, не последний в городе доктор, отправляюсь на поиски пива. Обошел для начала все наши местные магазины. Пива нет. Пусто. Бутылочное в Союзе всегда было жутким дефицитом. Иду к приятелю. У него машина. Садимся в «Жигуль» и методично объезжаем все магазины Кузьминок и Люблино с непретенциозными названиями «Продукты» и «Гастроном». Увы! Пива нет. Добираемся до Таганки. Картина аналогичная. А дома рыбец лежит и дразнится. Пива требует. Злость и печаль распределились во мне равномерно. Смурной возвращаюсь в Дзержинку.
      Но, перефразируя классика, замечу: «В жизни всегда есть место случаю». Неожиданно вспоминаю, что в подвальчик на улице Спортивной я не заходил. «Да, ну,- первая мысль,- откуда, если в больших магазинах нет?» Но всё же так, для очистки совести решил наведаться. А в гадючничке этом работала симпатичная продавщица Лида. Когда-то я ей ухо лечил.
   Спускаюсь вниз по липким ступеням. Лида, завидев меня, разулыбалась. Весь её вид выражал желание сделать что-нибудь  для меня приятное.
    «Лидуша,- спрашиваю без всякой надежды,- у тебя случайно пары бутылок пива не найдётся?  Тут друг приехал. Такую рыбину привез, что без пива к ней даже прикасаться грех».
Лида смеётся: «Борисыч, для Вас найдётся всегда».
Она открывает дверцу холодильника и достаёт оттуда пять запотевших бутылок «Жигулевского».
  Имеющий хоть каплю воображения, может представить какую неописуемую радость испытал я в эти звёздные минуты.
   Вообще, если быть объективным, следует признать: было в дефиците и полезное начало. Дефицит закалял людей в борьбе с трудностями, которые нам непрерывно организовывала советская власть. Не случайно, по жизнестойкости, по цепкости приспособительных реакций наш человек стоял на голову выше западного, расслабленного от изобилия. Наряду с баллистическими ракетами, такой закалённый человеческий фактор, возможно, являлся скрытым военным резервом страны Советов.
     В те сравнительно недалекие времена, когда дефицит ковал новую породу людей, был у меня знакомый Борис. Жил он в центре Москвы на Садово-Кудринской. Интеллигентнейший человек. Обширные знания литературы, искусства. Любил творчество Монтеня и поэзию Серебряного века, живопись импрессионистов. Юмор имел тонкий и необидный. В общем, общение с ним было приятным, интересным и обогащающим.
  Работал Боря в каком-то НИИ. Был кандидатом технических наук. Зарплату имел 160 рэ.
 Жизнь наша быстротекуща и суетлива. Особенно это заметно в столичном регионе. За мельканием будней, случилось так, что мы не виделись почти полтора года. Но однажды вечером Борис звонит мне домой и просит проконсультировать жену. Конечно же, мы поболтали о том, о сём, посокрушались о превратностях жизни, когда симпатизирующие друг другу люди подолгу не видятся.
А утром Боря ко мне приехал. Был он за рулём новенькой «Волги», чем меня удивил невероятно. В те времена «Волга» это вроде «Майбаха» сегодня.
«Старик,- спрашиваю,- ты что водителем стал?»
Он хохочет: «Да нет, на своей катаюсь. Сменил образ жизни
 и вот результат. Полечи жену. Потом расскажу».
  Я осмотрел Катю. Назначил ей лечение и спустился в больничный двор. Не снимая халата, сажусь в машину и с неподдельным интересом приготовился слушать.
  История, которую мне Борис рассказал, была удивительна и занимательна.
«Знаешь, Валя, ты имеешь дело с серьёзным психическим больным».
«Да ладно, старик,- говорю,- кончай прикалываться».
«А я вполне серьезно»,- и показывает мне справку инвалида второй группы по псих заболеванию. Какому? Сейчас не помню.
«Чего завял?»,- смеётся Борис. «Ты и вправду думаешь, что я псих?»
«А как тогда понимать твой документ?»
   И тут Боря стал мне рассказывать.
«Валя, меня советская власть окончательно достала. Бороться с ней я не в силах, да и бесполезное это дело. А вот обдурить могу. Сначала, - говорит,- обложился я книгами по психиатрии. Стал подбирать себе диагноз. Психа за тунеядство не судят. На законном основании могу не работать. Да и срок большой не дадут, если чего сотворишь».
        Несколько месяцев валялся Борис в психушке. Симулировал псих заболевание. «Очень, - говорит, - тяжело было, но дело того стоило». После долгих мытарств получил, наконец, вторую группу инвалидности. И вот с этого момента жизнь его резко пошла в гору.
  Будучи человеком умным и обаятельным, Борис завязывает знакомства с продавцами, товароведами, зав секциями универмагов, куда периодически поступает дефицит. Как только появляются разные импортные шмотки, ему сообщают. По государственной цене Боря закупает партию товара и на поезде или на самолете отправляется в южные республики. Там импорт улетает в момент, естественно, по цене, значительно превышающей первоначальную. По возвращении в столицу нашей Родины он выплачивает процент поставщикам и совсем  не обижает себя. Таким образом, все в шоколаде. Такой бизнес в Союзе назывался спекуляцией. Слово это имело тогда бранный оттенок. Могли даже, и посадить за милую душу. Но какой спрос с психа?
   В ту дефицитную пору в Чертаново, в небольшой кооперативной квартире жила пенсионерка Нина Семеновна.
Тётя Нина для своих. Коренная москвичка, с огромным количеством полезных знакомств. В своё время тётя Нина работала заместителем директора крупного столичного магазина. Старые связи, конечно же, остались. Работники магазинов тащили к ней разнообразнейший дефицит, и квартира пенсионерки напоминала бутик или даже небольшой европейский магазинчик. Пол дня проводила тётя Нина за телефоном. Она обзванивала своих многочисленных
знакомых, предлагая товар или, выполняя предварительный заказ. Спекулятивная наценка была божеской. Знакомые на тётю Нину буквально молились.
  «Спасительница наша»,- говорили мы ей. Сколько раз она меня выручала! Что-то нужно, звоню: «Тётя Нина, Борьке моему ходить не в чем. Туфли нужны сорок второй. Как у меня». Через несколько дней еду в Чертаново. Домой возвращаюсь счастливый с парой модных импортных туфель. Неплохо у неё приоделась и моя жена. Заграничные платья, югославский плащ, зимние сапожки и др. Всё от тёти Нины. Всё от нашей спасительницы.
   Лето пенсионерка проводила на курортах, ни в чем себе не отказывая. В начале девяностых уехала она на ПМЖ в Америку. Пока была жива перезванивались, поздравляли открытками друг друга с праздниками.
  Память о тёте Нине осталась светлая и благодарная.

Часть 3

Чем больше я погружаюсь в воспоминания, тем понятней становятся слова немецкого философа Лессинга  о том, что история – это осмысление бессмысленного.
   Вслушиваясь в перекличку времён, начинаешь ощущать утомительное однообразие человеческой глупости.
Если судить  по реальным фактам, по историческим результатам, то нельзя не прийти к выводу: политики наши наделены умом крайне экономно. Это справедливо как на заре, так и в эпоху развитого социализма. В современной России, представляющей дурную смесь советских рефлексов с демократическими потугами, преемственность также просматривается впечатляюще.
   Только люди, наделенные необузданной фантазией, недисциплинированным воображением, скачущими мыслями в разные стороны и неумением эти мысли додумывать до конца, могли навязать стране плановую экономику вместо рынка, социалистическое соревнование вместо свободной конкуренции, общенародную собственность вместо частной и прочие несуразные вещи.
   На новом витке истории их шкодливые потомки продолжают грешить доморощенными социально-политическими новациями. Придумали такую гадость, как суверенная демократия, твердят об особом пути России. На магистральный путь цивилизованных народов им наплевать. Наплевать и на печальный исторический опыт – свой путь  традиционно ведёт нас к катастрофе. Ну не умеем мы выбрать свой путь. Пора уже это понять и смириться. Китай умеет. Индия умеет. Мы нет.
   Однако вернёмся к дефициту, к явлению искусственно созданному кремлёвскими мечтателями и фантазерами.
В семидесятые годы был у меня знакомый.
 Звали его Роман.  Для близких и друзей Ромик. Ромик был человеком со светлой головой. Окончил с красным дипломом автодорожный институт. Но судьба на первых порах не была к нему благосклонна. И послала она парня тянуть лямку за кульманом в затрапезный проектный институт. На 120 рэ.
   В Союзе профессия инженера по рейтингу престижности находилась ниже плинтуса. То ли дело мясник. Неважно, что он не смог преодолеть десятилетки. Начхать на то, что с ним нельзя было поговорить об атмосфере на полотнах импрессионистов или там о философии Канта. Во времена свирепого дефицита добрый кусок мяса ценился дороже всяких интеллигентских глупостей. Не случайно перед мясником заискивали и доктора наук, и члены Союза писателей, врачи и заслуженные деятели искусств. Даже композитору тоже иногда хотелось бифштекс скушать.
   Мой одноклассник Колька Борин был в школьные годы босяковитым двоечником. Пока мы по институтам грызли гранит науки, мозги свои сушили, Николай устроился мясником. И что мы имели? Я врач, после шести лет учебы работал в отдаленном районе за 90 рублей в месяц. А мой одноклассник уже тогда разъезжал по городу в новеньких «Жигулях». «Жигули» стоили  четыре тысячи рублей.
   Когда ему сосватали миловидную девушку Иру, выпускницу музыкального училища по классу фортепиано, та, желая произвести впечатление, что-то там Кольке о Рахманинове пролепетала. Колян посмотрел свысока на неразумную и сказал, как отрезал: «Я не знаю кто такой твой Рахман. Зато я умею делать деньги».
   Престижной считалась и профессия автоинспектора. Недаром народ пел:
                «Хорошо живёт ГАИ,
                Ест и пьёт не на свои…»
Таксистом быть  - тоже неплохо. Домой эти труженики колёс приходили, как правило,  не с пустыми карманами.
Неплохой считалась профессия гинеколога-абортмахера. Неофициальная расценка за аборт была десять рублей. Случалось, что за день такой доктор делал свою месячную зарплату. Далеко не прозябали и венерологи, имевшие разветвленную клиентуру среди горячих южных парней, торгующих на базаре. Не так уж редко эти мачо расплачивались триппером за удовольствие от общения с нашими славяночками, отнюдь не тургеневскими барышнями. Ну а санитарные врачи-пищевики, так те вообще, посещая любой магазин и, пугая санкциями лукавых и вороватых завмагов, разнообразные дефицитные продукты считали своими. По складу гуляли, как в собственном холодильнике.
   Весьма и весьма престижной считалась профессия зубного техника, особенно «клепавшего по рыжью».
    «Клепать по рыжью» на профессиональном жаргоне означало – делать подпольно золотые коронки. Зубные техники работали, вернее, числились, в государственных медицинских учреждениях. Смехотворную по их меркам зарплату, они, как правило, полностью отдавали главному врачу. Выражаясь по-современному, тружеников зубного фронта  крышевали разные структуры. Это могли быть обэхаэсники, работники партийных и советских органов, главные врачи. Естественно, им «отстегивали», т.е. платили за спокойную жизнь.
  По-разному приспосабливались советские люди к социализму советского образца. Шустрили, воровали, обманывали, лицемерили на собраниях. Но инженеру, учителю, библиотекарю и целому ряду других профессий негде и нечего было украсть. Они не были связаны с дефицитом, а значит, не имели разветвленного блата. Но я отвлекся.
   У моего знакомого Ромика был дальний родственник. Этот родственник  возглавлял крупное автотранспортное предприятие.
  Однажды, стоя за своим осточертевшим кульманом, Ромик заскучал. Серые мысли о неполучающейся жизни навевали меланхолию. И тут одна мыслишка, выскакивает неожиданно, как чёрт из табакерки: «А не бросить ли мне к хренам институт и заделаться простым водителем?» Эту случайную мысль Ромик прогнал. Но она снова и снова влезала в его печальную голову. Так продолжалось пару недель. Наконец, решение созрело. В автоколонну к своему родственнику Роман устраивается водителем грузовой машины. А я уже говорил, что парень он был толковый. Недаром имел красный диплом. Так работает себе и работает Ромик на новом месте. Водку не пьёт. Дисциплину не нарушает. Постепенно выбивается в победители соцсоревнования. На доску почета портрет его вешают. В партию вступает. По сравнению с прежней зарплату получает на порядок выше. Налаживается быт.
   И вот однажды Ромику, как передовику производства, коммунисту, морально устойчивому товарищу предлагают работу дальнобойщика. Это означало зарубежные командировки и как следствие возможность приобретать дефицит. Огромный личный успех! Переворот всей жизни!
   Гораздо больше Ромика радовалась его жена Рина. Друзья её не любили. Считали недалёкой мещаночкой, чем - то похожей на Эллочку Щукину из «Двенадцати стульев».   
 Но вот Ромик стал шастать за границу. Видели б вы эту Рину! Видели б вы что с ней сталось! В теплые летние вечера, в пух и прах расфуфыренная,  она вальяжно фланировала по зеленому бульвару улицы Советской. Вся её крепкая плоть была упакована в вожделенный импорт. Даже при большом желании вы бы не нашли на ней ни одной презренной отечественной штучки.
Вот она медленно плывёт в салатовом платье. Туфли, сумочка и разные там мелкие аксессуары – всё в тон.  Другим вечером она уже в розовом дефилирует. В холодную зимнюю пору мадам появляется в финской дублёнке и умопомрачительных французских сапогах. Как водится, женщины, превозмогая природную зависть, говорят Рине всякие приятные слова, восторгаются её нарядами. Рине это льстило. Она этим жила. Это возвышало её в собственных глазах.
   В общем, скажем прямо: отнюдь не прозябали Ромик с супругой. Хорошая кооперативная квартира, последняя модель «Жигулей», тогда «семёрка». Есть, как говорится, что на зад натянуть и что на стол выставить.
   Но пословица «От добра добра не ищут» была не для Романа. И решает он переехать в Израиль на ПМЖ. А я опять повторю – парень он был толковый. На исторической родине Ромик тоже устраивается совсем неплохо.
Но тут вдруг случилась неожиданная неприятность. Страшно заскучала в дальнем зарубежье подруга его. Горькое, душераздирающее письмо написала Рина своей, оставленной на родине, приятельнице. Она делилась с ней сладкими воспоминаниями о том, как дефилировала во всём заграничном по бульвару Советской. Как пялили на неё глаза знакомые и посторонняя публика. Как нарядами её восторгались. Как ей завидовали. «Здесь,- писала она,- этим никого не удивишь». Смысл жизни для Рины был потерян. Начав  эту главу, я стал многое вспоминать. Вот  и о Степане Ивановиче вспомнил, ярком и шустром борце с дефицитом.            
  Но это уже другая история.
                Часть 4

   После окончания клинической ординатуры я работал в городе Краснопартизанске на Донбассе. Была там крупная градообразующая шахта «Красный партизан», где добывали особо ценный антрацит. Предприятие солидное с большими финансовыми возможностями. На шахте этой числился РОЗом (рабочий очистного забоя) мой хороший знакомый Степан Иванович Смердин.  Фамилия слегка изменена. РОЗ имел то преимущество, что десяти лет подземного стажа было достаточно для совсем не хилой пенсии. Я специально написал числился, а не работал, поскольку Степан Иванович никогда в шахту не спускался и врядли мог отличить клеть от домового лифта. Но для шахтного начальства человек этот был нужен весьма и весьма. Фактически он являлся поставщиком дефицита. Получив в бухгалтерии командировочные, премию непременно, а также сумму в результате складчины верхушки руководителей, Степан Иванович отправлялся в дежурный вояж в Москву. Человеком он был находчивым, удачливым и ловким. Внешность имел приятную. Манеры интеллигентные. Был не полным, но и не худым. Лицо открытое. Глаза карие. Голос баритональный, хорошо окрашенный обертонами. Словом, человек внушал доверие и впечатление мог произвести.
  Прибыв в столицу, Степан Иванович методично обходил крупные московские магазины. Там он умело завязывал связи со многими продавцами, умел заинтересовать их, а также и сам следил, где что «выбрасывали» в продажу. Москва всё-таки была витриной развитого социализма. И хоть по сравнению с обычным городом загнивающего Запада товарным роскошеством не отличалась, но жителям периферии казалась изобильной.
   Большинству командировочных некогда было любоваться красотами мегаполиса, ходить по театрам и музеям. Их маршрут традиционно проходил по треугольнику: ГУМ, ЦУМ, Детский мир. Именно там чаще всего «выбрасывали» импорт. И вот Степан Иванович с длинным списков заказов целыми днями мотается по магазинам. А в списке чего только не было: женские лифчики от третьего до шестого размера, мужские сорочки и галстуки, обувь, детская одежда и т.д. Словом всё то, чем не была славна периферия.
  Нагруженный сумками, Степан Иванович отправлялся в гостиницу. Там долгими вечерами он раскладывал, согласно списку, покупки по пластиковым пакетам и в каждый помещал бумажку, чтобы не перепутать что кому. Надежде Ивановне бюстгальтер №З; Лидии Федоровне бюстгальтер №6; Игорю Борисовичу галстук бордовый в белую полоску и т.д.
   Человеку моего поколения, читающему эту главу, может показаться, что он поймал меня на неточности. Дело в том, что полиэтиленовые пакеты в Советском Союзе были страшным дефицитом. У кого они случались, тот пользовался ими многократно, стирал, сушил, относился к ним бережно. Продукты и ширпотреб заворачивали тогда в унылую, шершавую, серую бумагу, в которую вкраплялись небольшие деревянные занозы. Из такой бумаги сооружали кульки, куда ссыпали развесные конфеты, в неё заворачивали сливочное масло и колбасу, носки, чулки и пр.
   Но, как я уже писал, не было равных советскому человеку по умению приспособиться к любым превратностям бытия.
Недаром говорят – необходимость лучший учитель. И вот наш герой едет в Сокольники и на ВДНХ. Там он обходит стенды всяких зарубежных выставок. Не имея представления о работе какого-нибудь станка или какого-либо аппарата, Степан Иванович, тем не менее,  завязывает беседу с фирмачами. Весь вид его – глубокая заинтересованность. Впечатление произвести умел лукавый. После каждой беседы, наш герой набирает кучу проспектов. Фирмач с любезной улыбкой,  упаковывает их, естественно, в красочные полиэтиленовые пакеты. За пределами выставки макулатура выбрасывается, а пакеты остаются. Вот в них то и рассовывал Иваныч лифчики и прочий ширпотреб.
   А однажды ему вообще крупно повезло. Какая-то западная фирма демонстрировала на выставке станок по производству
 пакетов. Станок работал впечатляюще и штамповал их с большой скоростью. Степан Иванович приблизился, долго смотрел, а потом разговорился с фирмачом. Ему он представился директором крупного треста столовых. Пакеты обманщик долго мял в руках, наизнанку выворачивал, нюхал и чуть ли на вкус не пробовал. Всё это с жутко важным видом. Наблюдающий за  этим действом фирмач, был явно заинтригован. «Мистер интересуется нашей продукцией?»,- спрашивает.
 «Да,-  раздумчиво отвечает Степан Иванович,- наш трест хотел бы у вас закупить крупную партию. У нас много столовых и пакеты нужны для фасовки и хранения продуктов».
«О, мистер, конечно, конечно! Какая партия Вас устроит?»
«Не будем мелочиться»,- решает «директор»,- ну для начала тысяч сто,  дальше посмотрим. А в качестве образца попрошу вас сейчас штук сто. Раздам их по столовым, поглядим, как пойдут.»
Счастливый иностранец отсчитывает сотню новеньких красивых пакетов, складывает их в две стопки, перевязывает скотчем и вручает Иванычу. Впридачу протягивает визитку с адресом фирмы, с её представительствами и реквизитами.
  Вот в такие пакеты и упаковывал Степан Иванович свои покупки. Так что, не лови меня, уважаемый читатель, на неточностях.
   Возвращался домой наш рабочий очистного забоя с тяжелыми чемоданами и раздувшимися сумками. Пару месяцев отдыхал от трудов праведных, как правило, в Сочи. Иногда снисходил  до Крыма. А затем снова отправлялся в вояж. И всем хорошо было. И всем было славно.
   Однако ж, историческая порядочность не позволяет мне умолчать о том, что параллельно срамнОму быту советского человека в стране существовала и высокая культура.
В литературе над нашими умами властвовали Чингиз Айтматов, Виктор Астафьев, Василь Быков и другие замечательные писатели. Молодой Аксенов печатался в «Юности». Мы зачитывались его «Коллегами», «Апельсинами из Марокко» и др. В Политехническом при полном зале проходили поэтические вечера. С замиранием сердца слушали мы несравненную Бэлу, Евгения Евтушенко,
Андрея Вознесенского, Роберта Рождественского. В Большом чуть ли не по пояс осыпали цветами божественную Майю после её «Кармен сюиты». В опере царила Елена Образцова. Балет наш, вообще, был лучшим в мире. Бурлила и театральная жизнь. Я благодарен судьбе за то, что мне довелось посмотреть много спектаклей в Ленинградском БДТ времён Товстоногова. Помню, я вышел из театра совершенно потрясенный после «Лисы в винограднике» Фигерейдо. Гениальная игра Сергея Юрского и Олега Басилашвили настолько завораживала, что отключение моё
               
от окружающего мира, от всех случайных мыслей было полным и абсолютным. Я был там, в другой жизни, рядом с Эзопом. Всем сердцем я переживал драму внутренне свободного человека, но  оказавшегося рабом по прихоти рока. Много дней, а иногда и ночью, прокручивал я этот спектакль внутри себя.
   Таганка, Современник, МХАТ, Маяковка, Ленком, Сатира, театр им. Моссовета с Пляттом и Раневской давали нам богатство духа, поднимали вверх над серой рутиной бытия, возбуждали радость от прикосновения к высокому искусству, а значит, выполняли божественную функцию – лечили от уныния.
   Советский человек много читал. В метро и электричке люди сидели с книжками в руках. Читали русскую прозу, иностранную литературу: Ремарка, Хемингуэя, Димфну Кьюсак, Сэлинджера и др. Что касается Хемингуэя, так он
вообще был нашим любимейшим писателем.  Вспоминается: к кому бы из друзей и знакомых я не заходил, видел – на стене обязательно висел портрет бородатого писателя.
   Когда я писал эту главу, в голове моей неприкаянно маялась где-то считанная фраза: «В России удивительным образом сочетается смрад быта с высотой духа».
 Так может в этом и заключается самая большая наша загадка?