Повспоминаем, сынок!

Моему любимому ЧИТАТЕЛЮ! Эта коротенькая повесть - дополнение ко второй части "Журавль в руках" и в то же время - это мостик между моими "Звёздами" и "Реками". Когда будешь читать, ты и сам это увидишь. Спасибо, что ты у меня есть!


I.

Врача Михайлову звали Ольгой Игоревной. Я её вспомнила, когда нашла старую записную книжку времён учёбы в МГУ. Умение вести  книжки, ежедневники, настольные календари – не для меня. В нужный момент они всегда уходили из памяти. Как-то забывалось, что существуют такие милые вещицы, приобретаемые: а) – к новому учебному году – записные книжки, б) – к новому календарному году – ежедневники и перекидные календари. (А к перекидным календарям обязательно надо было ещё и подставку купить, и это относилось к приятным хлопотам, ведь подставки бывали разные: с наворотами и простенькие).

Попав в специальный магазин, хотелось много ещё чего купить для начинания (уже в который раз!) новой жизни. Обычно полёт моей фантазии заканчивался в кошельке, когда я его открывала. И тогда для новой жизни приобретались недорогие блокноты и самые дешевые ручки, копеечные карандаши с резинками на конце, треугольники из пластмассы и какая-нибудь более-менее приличная сумка через плечо. Поэтому, когда надо было дарить подарки, я выбирала дорогой блокнот и к нему хорошую ручку – самое то, чтобы начинать новую жизнь.

И мужу своему подарила несколько блокнотов, всякий раз придумывая к ним достойную надпись. Вот эта сделана, наверное, когда ещё  голова была потеряна, она такая же – глуповатая:

«Моему ненаглядному В.М. в День практики. Лето-75. Я.».

А это уже помудренее:

«Валерушке 23 ф. 1976 г. Не борода создаёт философа, не блокнот – журналиста. Не все философы бородатые. Зато у всех журналистов есть блокноты. *** Эх, хорошо бы в этот блокнот да неглупые строчки…».

К сожалению, ничего умного так и не появилось у мужа в этом блокноте. Тольки списки разных групп оперотрядовцев, отрывки из лекций по истории КПСС, рисунок щита и меча и несколько подписей самого обладателя: очень старался иметь авторитетный росчерк.

По этому блокноту можно уже было видеть, что мой жизненный спутник имел сдвиг по линии власти и карьеры. Жаль, что тогда я не читала чужих блокнотов. А теперь рассматриваю их, сохранившиеся в старом дипломате, пролежавшем на антресолях многие годы. Опираясь на жизненный опыт, как графолог, психолог и просто бывшая жена со специализацией по Валероведению,  могу анализировать это, хотя и с большим запозданием.  Тут попутно можно для недогадливых сделать пояснения: Валероведение – это изучение собственного мужа, это наука очень узкоспециальная. Впрочем, как и понятие Завалерианство. У всех женщин – замужество, у меня – Завалерианство. Это тоже узкоспециальное понятие.

Блокнот в подарок – для начинаний новой жизни. За год набегало огромное количество шансов начинать жизнь сначала: это и понедельники, и первые числа каждого месяца, и начала летних каникул, начало каждого учебного года, и дни рождения и Новый год. Мы всё прицеливались, примеривались, когда же лучше это сделать, а старая жизнь от нас не отставала и следовала тенью за нами по пятам. И все наши привычки от нас тоже не отставали, хотя нам и хотелось их поменять. Вот так, скопом всё и тянулось: желание начать новую жизнь, лень из старой жизни и привычки, которые не устраивали даже нас самих, не то, что окружающих нас людей. Всё это вплеталось в характер, да так там намертво и застревало, чтобы уже никогда и ни при каких обстоятельствах не измениться. Получалось, как у поэта: «суждены вам благие порывы, но свершить ничего не дано».

Но, тем не менее, записные книжки и блокноты существовали, я ухитрялась изредка в них что-то записывать, и умудрилась не выбросить, а сохранить, хотя переездов по жизненным планам и родным просторам было не мало. И не зря я это сделала. Теперь легко вспоминается, и особенно, когда я начала готовиться к встрече с тобой, сынок.

Удобный мягкий в синем переплёте блокнот формата А-6, это четверть от машинописного листа. Называется он «Книжка-календарь», а от руки приписано: 1977 – красным фломастером. Таких блокнотов артикулом 1810р было изготовлено триста тысяч экземпляров 25.4.76 г. по цене 90 копеек. И дальше требовалось заполнить сведения о себе: фамилия, имя, отчество, адрес, телефон, место работы, группа крови… Эти строки всегда заполнялись с неким торжеством: кто был никем, тот станет всем? Визиток ведь не было, поэтому в блокноте все данные должны иметься.

Да, скорее это – вместо визитки. Красиво прописывались ФИО, адрес – как поместится: 117449, М-ва, ул. Шверника, 19, корп. 1, кв. 1526. (Не «к.», как было бы правильно, а «кв.» – о ней ведь мечталось, об отдельной.  Впрочем, это и была наша с твоим отцом первая «кв.». Ему удавалось кое-что и для себя «выбивать» из своей бурной общественной деятельности). Вместо телефона стоял прочерк, а так хотелось вписать заветную цифирь. Но тогда о мобильных телефонах никто и не слышал, их, наверное, ещё не изобрели.

Место работы исправлено на место учебы и прописано: МГУ, ф-т журналистики, пр. Маркса, 20. К этим сведениям следовало дописать группу крови. У меня она была 4-я, отрицательная. Наверное, это самое необычное в моей натуре. Только я это почему-то недооценивала, а ведь именно отсюда берёт начало биологическая индивидуальность каждого из нас, которая и формирует все остальные линии личности. Да, я хочу сказать, что группа крови влияет на своего хозяина, как Луна на Землю. А 4-я отрицательная, говорят, самая редкая группа. (Правильно, и таких людей, как я, тоже мало).

Вот из-за этой группы и были все треволнения врача Михайловой, Ольги Игоревны. Ну, если бы врачи очень переживали за своих больных, то их бы жизней ненадолго хватило. Но и не переживать (хотя бы в медицинской книжке) она не могла. Как-то тогда доктора были более совестливыми, чем сейчас. А может меня, молодую дурёху, было ей жалко чисто по-матерински. Хотя таких, как я, было пол-университета Московского: она ведь работала в поликлинике МГУ на Ленинских горах.

Когда твоя, сынок, сестра рожала, совесть врачи уже окончательно потеряли: с неё взяли кровных пять тысяч и просто так бросили одну в предродовой. Потом напичкали синестролом и заставили тужиться. А после этот хвалёный доктор, так ни разу на неё и не взглянув, через пять дней выписал её из роддома.  Деньги для нас немалые, а ему западло было посмотреть, что там у неё.

Потом через два месяца её еле живую привезли по «скорой» в гинекологию. Да, это не факт, что тот врач виноват. У них никогда никто виноватым не бывает.

Да и с твоей, сынок, жены взяли за роды две цены: десять по сертификату, столько же для подстраховки с её родителей сняли. И тут за твоим сыном недоглядели: через месяц попал под капельницы.

Самые бессовестные люди нынче – это врачи. Нет, мне не стыдно так говорить. Ведь говорят же, что журналюги продажные. А я по профессии журналист. Но я на свой счёт не воспринимаю ни журналюг, ни их продажность. Ко мне это не относится. Так что к хорошим и истинным врачам тоже не относится, что они самые бессовестные. 

Нет, доктор Михайлова Ольга Игоревна была хорошим и правильным врачом. Она очень переживала по поводу разных групп крови у меня – 4-я минус и у твоего папаши – кажется, 1-я плюс. 

Но время ещё не настало…

Я о блокноте рассказывала, в котором ты, сынок, и зародился. Само собой, ты зародился у меня в животике, но именно в этом блокноте я отслеживала все сроки. После данных о владельце книжки-календаря идёт разворотом календарик сначала за 1976 год, и тут же на 1977-й. В конце предпоследней колонки 76-го года, а именно в ноябре месяце появляется жирная вертикальная черта. Она расположена между рядами дат первой и второй недель.

Вот эта черта, сынок, и есть твоё начало жизни.

Ещё 27 октября отмечено тоненьким подчёркиванием: я так полагаю, что это начало последних месячных. Ноябрь начинался в 1976 году правильно и строго: с понедельника и с первого числа. Тебе, сынок, никто такого не расскажет, кроме меня, потому что это ещё только моя жизнь, но уже с одной не моей клеточкой с ночи седьмого ноября.  Поэтому так чётко отчерчена первая колонка дней ноября.

Линия строго вертикальная и почти идеально прямая, проведённая от руки. А внизу под каждым столбиком – под каждой неделей – стоит её порядковый номер: 1, 2, 3.., 15.., 23.., 30.., 37, 38, 39… Столько недель ты жил во мне, а потом запросился сюда, на белый свет. (Да я уже больше не могла тебя удерживать. Раз хочешь, то иди!).

А в декабре число 8 отмечено квадратиком, и рядом стоит цифра 1. Это уже целый месяц, сынок, ты живёшь. И так все восьмые числа до самого августа. Ровно девять месяцев. И ещё 12 часов ты собирался с силами, чтобы преодолеть последний и самый сложный для тебя барьер.

Но время ещё не настало…

Я бы и без этого календарика всё вспомнила. Но здесь уж на все сто не ошибёшься, и гадать не приходится. Тогда о Зодиаке только какие-то слухи были и толки. Но что-то твой папаша говорил мне о  том, что есть такие предсказания по звёздам, когда можно зачать ребёнка. Он же у тебя самый умный. Я и замуж за него пошла, что считала его умнее себя – чтобы было за кем тянуться.

Мы не знали, как правильно вычислить нужное время, чтобы получился сын. Но хотели, чтобы первым был мальчик. Это я так хотела, потому что у меня был брат меньше меня, и я потом всю жизнь недолюбливала «меньшеньких» мужчин, которые росли младшими в семье. Но тогда я ещё не понимала, почему из него получился хлюпик. Тогда я очень хотела, чтобы у меня был старший брат, который бы меня защищал и берёг. Этого я хотела и для своей дочки, которая у меня где-то ещё витала в пространстве, но уже была поджидаема.

Мы с твоим папой решили заранее, что именно седьмого ноября, проведя праздничный этот день на прогулке, насытившись свежим озоновым духом, который сопутствует осенним дождям, строго охранив себя от гриппозных всяких инфекций, не выпив и капельки алкоголя в честь пятьдесят девятой годовщины Октября, посмотрев праздничный салют над Москвой, переполненные радости и любви, мы зачнём тебя…

Всё так и случилось…

Только вот Бога забыли попросить. Да что Бог, тогда все были атеисты, мы тоже – как и все.

И появилась в блокноте, в календарике 1976 года, эта строгая вертикальная черта между колонками дней 1-7 и 8-14, отделяющая тебя, сынок от небытия.

После этой черты ты пошёл по нашей жизни, ходил вместе со мной на лекции, сдавал сессию. Изматывал меня так после первого месяца, что я  говорила твоему папаше:

– Всем матерям надо при жизни ставить памятник. Выносить ребёнка – это подвиг.

Потом Бог, видно, обиделся на нас за самоуправство. Ведь это же не он нам случайно послал тебя, а мы сами тебя планово выхватили из его рук...

…Ты, сынок, не был первым. Первым был тот бедный твой братик, не оформившийся даже из лягушонка в человечка. Его Бог послал в новогоднюю ночь с 1974 на 1975-й. Но тогда это произошло по обоюдной глупости под звон бокалов с шампанским, которое мы закусывали картошкой в мундире и селёдкой пряного посола да ещё апельсинами. Мы не были женаты со студентом-второкурсником (это только через полгода он стал моим мужем, а потом и твоим отцом), нам такой Божий подарок ещё не был понятен.

Сначала я тяжело перенесла грипп с вредными для плода таблетками. А потом я попала на операцию с приступом аппендицита,  где всякие наркозы и  разные препараты, ощущение боли и жуткая тошнота, забиваемая по совету медсестры новокаином, который я пила прямо из горлышка пол-литрового пузыря. С тех пор новокаин – мой смертельный враг. …А с подарком Божьим пришлось расстаться в абортарии.

Я всегда себя корила за этот поступок, смогу ли я вымолить у Господа прощение. Но потом, когда мы, благодаря тебе и твоему первому другу Максиму, сдружились с Соколовыми, его мама, Надежда Максимовна, рассказала мне страшную историю о своей первой девочке, доченьке Наташе. Ты даже и не слышал в их семье такого имени, потому, что, когда вы с Максиком познакомились, Наташи у них уже не было.

Так же получилось, что сразу после зачатия её, тётя Надя очень тяжело перенесла грипп. Девочка родилась с водянкой головного мозга. Промучились все немало: и Наташенька, и её родители. В пять лет она умерла. Поэтому я думаю, что может, и правильно тогда поступила, сделав аборт.

Да, а ты помнишь, сынок, как с Максом вы познакомились. Мы только приехали в Алма-Ату. Папаше почти сразу предоставили ведомственный детский сад для тебя. Но ты ни под каким предлогом не хотел туда идти. Ты так кричал, упирался, что тебя пришлось насильно туда отнести. Но там тебя ожидал тоже плачущий Максимка. Он тебе и сказал:

– Саша, давай будем вместе плакать.

Вам было по четыре года, вы потом и спать легли вместе, и никогда не расставались в саду. Разлучила вас школа, но мы по выходным дням дружили, старались встречаться. Помнишь, даже на Чимбулак ходили, и на фото вы на огромном валуне сидите.

Потом, когда я очень тяжело заболела, вы с Алей, твоей сестричкой, уехали к бабушке в Калач. А Максика родители увезли в Лиму, столицу Перу, где его отец работал несколько лет.

И через два года после первого аборта решил Господь, наверное, как-то предостеречь нас, зарвавшихся и его не признающих. А может, знал, что ты мне после преподнесёшь, и давал шанс избавиться от тебя... А может, ещё что другое. Только повисла твоя жизнь на волоске.

Повалила из меня чёрная грязь, а перепуганная доктор Михайлова Ольга Игоревна, ожидающая подвоха от несовпадающих резус-факторов родителей, отправила меня срочно в больницу на сохранение твоей, сынок, жизни. И я там лежала в мучениях токсикоза, одинокая и неприкаянная с тобой внутри, в ожидании, когда придёт твой папаша, и я смогу ему поплакаться в жилетку. А внизу этого отделения находилась кухня, и запах жареного лука изводил моё нутро так, как не изводит ни одна болезнь: я почти не отходила от унитаза, один вид которого тоже вызывал приступы жуткой рвоты. 

Происходило это в центре столицы. Эта больница, кажется, ещё была в здании напротив высотки на «Баррикадной», когда я приезжала в Москву из Алма-Аты на повышение квалификации редакторов в 1986 году. С тех пор я в том месте не бывала. А Москва строится быстро, может, снесли это здание. Такую гостиницу, как «Националь» разобрали по деталям и убрали. А это неказистое зданьице могли и подавно стереть в прах.

Мне назначили какие-то таблетки, кучу других пилюль, а есть я ничего не могла, кроме грецких орехов, мёрзлого сала и отварной очищенной картошки. И больше – ничего, даже хлеб. И где бы это твой папаша такое брал? Сало морозили за окном – была зима (у студентов свои «холодильники» тогда были – в тряпочную сумку клали продукты и вывешивали на форточку за окно), картошку он варил в общаге на плите, орехи покупал на рынке. Да, ещё не поднимаясь с постели, я должна была выпить чашечку чёрного, как тёмная ночь, кофе без всего. В нашей комнате твой папаша подавал мне кофе в постель, а в больнице не было ни кофе, ни того, кто бы его подал. Так я и терпела. Меня выписали едва живую, но считалось, что с сохранившимся плодом.

Когда твой папаша привёз меня на такси домой, было радостно от одной мысли, что больше нет мерзкого запаха жареного лука. Мне захотелось есть впервые за много дней. Были только яйца. Мы наелись с тобой, сынок, яичницы до отвала. Потом долго-долго я не могла видеть яиц. А на утро следующего дня твой папаша поехал на дорогой Черёмушкинский рынок и накупил всякой снеди: один свежий помидор, два пёрышка зелёного лука, полкило квашеной капусты, какие-то фрукты. Накормил меня, и у меня случился пир души – я поела и сказала ему:

– Спасибо, милый, так я давно не ела: это пир души.

А он меня потом в шутку называл «пир-душей». Кто бы нам в то время сказал, чем заканчиваются такие идиллии, мы бы ни за что ему не поверили.

Но время ещё не настало…

Я перелистываю эту памятную и для тебя, сынок, бесценную книжку-календарь.  Здесь записи идут вперемешку: дни, когда надо идти в поликлинику, отрывки лекций на журфаке, записи по курсовой работе, по летней практике. Первые посещения женской консультации записаны так: «м/сестра – 17/II, 3/III, 17, 31/III, 19/IV – врач». И тут же совсем не относящиеся к тебе, сынок, мои записи по-французски. Мелко-мелко, чтобы уместилось, с небольшим количеством исправлений – я теперь и сама удивлена, что так прилично знала язык. Я же помню, когда мы с моей подругой Леной Денисовой сдавали «госы» по французскому языку, мы с ней только по-французски и разговаривали весь этот день. Даже, когда уже получили свои законные оценки в зачётку, не могли остановиться и продолжали «парлёкать».

Английский я учила в школе шесть лет, но так свободно и не смогла изъясняться. Когда поступала в университет, едва его не завалила, получила «тройку». А ведь и всего-то надо было: учить слова. Язык не так уж и сложен. Но говорят же, что многое от преподавателя зависит. До десятого класса не любила я своих учителей английского. Пусть простят они меня за это: Кокованя – Виктор Фёдорович, который только отбывал очередь; Сова, или Евгеша – Евгения Ивановна, которая прекрасно знала язык, но была настолько въедлива и недружелюбна к ученикам, что мы её тихо ненавидели. Наконец, в десятом классе пришла Валентина Михайловна Черёмина: и доброжелательна, и мила, и хорошо язык знающая, но тенденциозна. Уж если кого полюбит, то будет незаслуженно завышать отметки, с чем не могла смириться моя стрелецкая – от зодиакального знака Стрельца – натура. И этот мой внутренний протест, всегда возникающий  по поводу моей подружки Веры, которую Валентина Михайловна за что-то особо полюбила, выливался мне в стабильную «четвёрку». Как бы я при этом ни старалась, как бы ни трудилась.

И тогда моя эта обида на такую несправедливость обернулась бедой: я возненавидела английский. Стала ходить на уроки, как на Голгофу. Просто знала, что без него не смогу поступить в свой любимый вуз. Странно, что спустя более тридцати лет, кое-что я ещё помню по-английски. Думаю, что это благодаря нашей «въедливой» и требовательной Евгении Ивановне, а не «милашке» Валентине Михайловне, и уж тем более не амёбообразному Коковане. Поэтому, как только я «спихнула» ненавистный мне язык на вступительных экзаменах, я тут же решила, что начну учить новый иностранный. Это во многом и определило мою специализацию по радиожурналистике, которую вели только для 112 группы, здесь же и язык начинали с нуля – французский.

Язык, на котором общался весь пушкинский Петербург, почти вся переписка поэта и его знакомых – только по-французски. Исследуя его время, я ловлю себя на мысли, что какие же они все были умницы, коль так хорошо знали французский. И вспоминаю, что сама я за три года в университете тоже неплохо им овладела. Но как быстро я его изучила, так быстро и позабыла без практики и тренировок, да так, что уже к пятому курсу не могла вспомнить практически ничего. Это приводило меня в панику, отчего я забывала его ещё больше.

Но вот сохранилась же в записной книжке такая пространная запись по-французски. Теперь бы понять, о чём она: «Humaines et materielles. Il accomplish…». Далее опять записи на темы курсовой… Ты у меня гораздо способней к языкам. Сам несколько выучил, кроме школьного немецкого…

Наконец, вот оно:

«Сделать рейки 1370 мм – 2 шт., 650 мм – 2 шт. с дырочками на поперечнике через каждые 10 см. Для сушки пелёнок в верхней части ванной».

Ох, какие же милые это хлопоты! Это уже, сынок, о тебе заботы. И ещё:

«Рейки 750 мм – 2 шт., 680 мм – 6 шт. Подставка для ванночки поверх ванны».

Тут же и чертежи от руки сделаны и приписка: «Оба изделия – разборные».

Тогда ведь ничего подобного купить невозможно было. Надо было самим выдумывать разные приспособления, чтобы удобно было купать тебя, сушить твои пелёнки и подгузники. В твои времена о памперсах мы только мечтали, когда замученные бесконечными постирушками, кипячением и утюжкой, пускались на различные ухищрения, чтобы облегчить этот тяжёлый, нудный, но необходимый труд. Какие только методики по стирке пелёнок мы не отыскивали в разных изданиях. В самом любимом журнале «Наука и жизнь» какой-то, замученный такими же заботами, папаша похвалился, что он держит процесс на потоке: грязные пелёнки бросает в бак с отбеливателем, где они у него накапливаются в течение дня, потом он это прогоняет через стиральную машинку, потом выполаскивает всё химикаты, отжимает, складывает аккуратно мокрые пелёнки стопкой в ведро для кипячения и, залив чистой водой, кипятит, потом развешивает сушиться, а вот гладить уже не надо. Мы хватаемся за этот совет, как за спасительную соломинку. Надо ведь не только успевать твои пелёнки стирать, но и готовить тебе особую еду, гулять с тобой, посещать детского врача, купать, разговаривать с тобой, показывать тебе буквы и при этом надо посещать лекции и семинары.

Нет, нет, сынок, теперь вам этого понять нельзя. У ваших младенцев подгузники вместо пелёнок, у вас самые полезные детские смеси вместо кастрюлек, ситечек и  тёрок. Теперь мои внуки взращены по этим передовым технологиям, и всё равно у их родителей проблемы со временем. А что же оставалось делать нам?

Иногда мы не кипятили пелёнки, часто их не гладили, мало гуляли с тобой, всего раз в день, а надо бы как минимум два. Ругались с папашей, кому гулять, кому на лекциях сидеть, кому спать, кому варить кашу. Я уже не думала, что родить ребёнка – подвиг, потому что наша жизнь превратилась в одну длинную и нудную работу по уходу за ребёнком. И если бы это был не ты, сынок, а другой кто-то, как знать, не отказались ли бы мы от него. Но ты был наш, самый любимый, самый лучший, самый умный младенец на свете. Как же можно было оставлять тебя плакать в мокрых пелёнках, как же можно было не сварить тебе свежей кашки, не отжать несколько капель сока из яблока или морковки, не погулять с тобой на пустыре возле ДАСа – Дома аспиранта и стажёра, где и была наша первая «кв.»?  А ты был мальчик требовательный, крикливый, кушать тебе хотелось и ночью: в час, в три, в пять. А когда же нам спать, когда заниматься, когда о себе подумать? – Некогда!

Но время ещё не настало…

Это я опережаю события, ведь ты ещё не родился, и когда кончаются в книжке-календаре страницы для заметок, начинается только-только 1977 год, первое января. Но понедельник пришёлся на 3-е число, где почти пустые линии. Только внизу мелко записано: «Сверить две лотереи ДОСААФ». Иногда находилось в нашем бюджете лишних пятьдесят копеек, чтобы поддержать Добровольное общество содействия Авиации, Армии и Флоту. Да если бы не тайная надежда на удачу, то, наверное бы, и не содействовали. Хотя, явно, две лотереи были куплены в обязательном порядке на факультете у лидера ДОСААФ, тогда попробуй не купи.

«4 января, вторник. В 313 уад,. 10 ч. Ист. русск. жур. – Есин (хор.)».

«5 января, среда. Врач Михайлова во II смену».

Записей много, они почти с тобой не связаны, ты ведь ещё настолько мал, что мой живот не изменился. Я как весила 47 кг, так и вешу. Все мои одежды ношу по-прежнему, и идя на сдачу экзамена, мне ещё нечего выпячивать, чтобы преподаватель обратил внимание на моё интересное положение, и не терзал меня лишними расспросами по теме предмета. Вот интересная запись:

«18 января, вторник. 10 ч. Ист. зарубежн. лит-ры – Кучборская (хор)».

Елизавета Петровна не знала, что у меня жуткий токсикоз, что мне не до Шекспира. Видя, что я буквально трясусь, как заячий хвост, готовясь к ответу, она театрально вопрошает:

– Молилась ли ты на ночь, Дездемона?

Я поспешно выпаливаю:

– Всю ночь молилась…

Что было правдой. Я пыталась прочесть то, что надо было читать весь семестр, за одну ночь. (А я ещё спрашиваю у своей дочери, откуда у неё такая дурная привычка, оставлять всё на последнюю ночь перед экзаменом). В основном я читала «самого, понимаете, Шекспира», к счастью, он мне и достался. И только благодаря такому невероятному везению, я получила «хор». Конечно же, это ты мне помог, сынок! Ты же ещё в животике был умницей и гением. Ведь и не могло быть иначе. Мы же зачали тебя в радости, любви и согласии.

«18 февраля, пятница. Посещение врача, взята на учёт».

Теперь уже официально я в положении ожидания  тебя, сынок. Теперь уже официально ты – человечек, и больше не вопрошает врач Михайлова, Ольга Игоревна:

– Рожать будем или аборт делать? – видя, что я ещё сама девчонка, и ещё учиться мне два с половиной года, чтобы получить диплом. И она по-матерински задаёт такой неуместный для нас вопрос об аборте. Да потому, что каждая мать желает видеть свою дочь с законченным высшим образованием и дипломом, а какое образование, если ребёнок связывает по рукам и ногам. Нет-нет! Только рожать и только тебя, сынок! Ведь уже проведена та главная черта в твоей и моей жизни: до тебя и с тобой. До тебя – ушло в историю, в прошлое, было да сплыло. Теперь только с тобой!

«22 февраля, вторник. К 8-30 подойти в кабинет гинекол. За талончиком к зубн. врачу».

«23 февраля, среда. Анализ с/х + Стилистика». (Это о предмете для общего развития журналистов «Анализ сельхозпредприятий»).

«24 февраля, четверг. Сдать анализ до 10 ч. утра». (А это об анализе крови).

Видишь, сынок, и тебя ждали, и следили, чтобы ты рос здоровым, и учиться не бросали. И гостей принимали, и в гости ходили:

«7 марта, понедельник. Придёт в гости Женя Сорокин».

Это парень из одной группы твоего отца, он серьезно занимался профессией и сотрудничал в газете «Сельская жизнь». У Жени был физический недостаток, очевидно последствия ДЦП или полиомиелита. У него плохо работала рука, и слегка была нарушена координация движений. Это хороший, незлобливый и доброжелательный паренёк.

Он мне напоминает твоего, сынок, друга Лёшу Нечаева. Такой же, всегда спокойный и вежливый, даже внешнее строение фигуры такое. Я узнала, что с Лёшей беда. Послала к нему сильного фитотерапевта, но он сказал, что Лёшу спасёт только чудо, у него метастазы и плохой прогноз. И вот вчера позвонила твоя сестра Аля и сказала, что бедный Лёша умер. Я сразу зажгла свечечку и поставила перед иконкой Христа, потом позвонила своим бывшим сотрудникам, с кем он у меня работал. Оля Алейникова сказала, что она видела его в понедельник, а вчера был четверг. То есть она его видела за два дня до смерти. Ты должен взглянуть её глазами на своего школьного друга. Ты такой верный, дружишь со своими друзьями детства долго. Мне приятно, что в выборе друзей ты почти никогда не ошибался. Так Оля сказала, что её удивило, что Лёша шёл по улице самостоятельно, но его сопровождали две молодые женщины – возможно, жена Наташа и сестра Женя. Но Оля не посмела к нему подойти, потому что не могла скрыть слёз на своём лице. Лёша очень изменился, был худой, лысый и с лицом цвета серого асфальта. Да в таком состоянии люди уже не ходят. Он же, благодаря стараниям Николая Владимировича, фитотерапевта, нашёл в себе силы пойти или в церковь, или в диагностический центр. Дорогой сынок, крепись. Жизнь состоит и из потерь тоже. Ты ведь умеешь философски относиться ко всему.

«8 марта, вторник. Радиодрама. Брехт. Допрос Лукулла. Маклиш. Падение города. В гостях у Ансимовых и Марущаков». (Учёба вперемешку с отдыхом).

Я что-то не помню, был ли этот день уже нерабочим. Да, был – мы ведь долго обедали у Марущаков. А может, и Ансимовых. Ох, память подводит. Кажется, только заглянули к Ансимовым. У них не засиживались. Для твоего папаши было два особых авторитета в общественной работе. Один возглавлял оперотряд МГУ – Саша Ансимов. Другой – комсомольскую организацию факультета – Юра Марущак. Вот и потащил он меня, пузатенькую заметно, по гостям.

У Марущаков нас угощали жареной картошкой и селёдкой. Боже мой! Это теперь я никогда не ем такого блюда, потому что считаю его абсолютно несовместимым. С жареной картошкой хорошо есть овощи, а селёдку –  с отварным картофелем. Но в гостях не будешь указывать, что правильно, а что нет. Да и не знала я тогда, что это блюдо не для меня. Хотелось есть, тебе 8 марта в календарике отмечено четыре месяца. Токсикоз уже прошел, ты всё время просил кушать.

Я хорошо поела селёдочки с картошечкой, а потом замучилась жаждой. Люда, жена Юры, достала из холодильника прокрученный на мясорубке лимон с сахаром. Она устала подавать мне этот морс. Я пила и пила, а жажда не проходила. Это был кошмар, все мне сочувствовали. А мы с тобой никак не могли напиться. Это с тех пор я никогда больше не ем селёдку с жареной картошкой. Представляешь, что запомнилось мне от этих хождений по гостям? Твой папаша вёл с Юрой Марущаком умные беседы о делах комсомола и оперотряда, а мы с тобой хлестали лимонный морс.

В книжке-календаре много записей, тебе не интересных. Но приведу ещё немного, чтобы ты не думал, что мешал мне хорошо учиться.

«15 марта, вторник. Работа в читалке над докладом и рефератом по политэку».

«16 марта, среда. Политэк – реферат, тема 9. Доклад на вторую тему. «Чистый доход и рентабельность» – отлично».

Вот, сынок, откуда у тебя взялось пристрастие к экономике, ты ещё тогда, наверное, «решил» поступать на экономфак.

«17 марта, четверг. Сдать анализ до 10 ч.
№ 399 – дет. ясли, ул. Б. Филёвская, 23-а. М «Багратионовская» в 13-30.
Занятия с курсовой работой».

Хочу тебе пояснить, что по «военке» мы были медсёстрами, и надо было куда-нибудь ездить: то в больницу, то в анатомический музей, а тогда  –  в детские ясли, чтобы нам показали, как ухаживать за малышами. Я тебе скажу, что совсем недавно вспоминала тот день, и не надеялась вспомнить ни адреса, ни номера яслей.  А захотелось почему-то узнать о мальчике, которого нам тогда показывали. Его звали Габор. Он чуть-чуть старше тебя, сынок. Медсестра вынула его из кроватки, где он лежал и плакал.

– Иди, Габор, будем тебя лечить, –  сказала она. – У мальчика воспаление лёгких. Его мама тоже студентка, русская, и папа студент – венгр.

Медсестра снимала с малыша распашонку и всё говорила и говорила:

– Иди, красавец. Никому ты не нужен: ни маме, ни папе. А вырастешь, будут девки по тебе умирать, смотри, какая у тебя ямочка на подбородке. Это точно все девчонки будут твои…

Она раздела его и стала показывать, как правильно ставить горчичники такому маленькому. Габор плакал, медсестра не обращала на его слёзы никакого внимания, смазала вазелиновым маслом его спинку, положила пергамент, и только потом горчичники, поясняя нам, что так ему в самый раз – жечь не будет; затем быстро его запеленала и положила назад в кроватку.

Видно, горчичники всё же стали припекать его спинку, он залился плачем, но некому было его пожалеть, некому было приголубить. У меня душа расставалась с телом – было его жалко, и я не могла сочувствовать его матери, русской студентке, которую бросил венгр, подарив ей такого сына, а она отдала его чужим людям.  Недавно смотрела передачу «Жди меня», захотела рассказать эту историю, чтобы узнать, что же дальше было с Габором, кто его взял, вырос ли он, кем стал. Теперь, когда так удачно обнаружились некоторые данные и даже дата, то можно отослать запрос. Я хорошо помню, что Лена Васильева из группы РИО (редакционно-издательского отделения) точно там была, и, наверное, тоже помнит этот случай из практики медицинских сестёр ГО (гражданской обороны).  Думаю, сынок, тебе ясно, что такое ГО, у тебя в ВГУ тоже была «военка».

Ещё я помню о дне 17 марта 1977 года  свой путь от остановки к детской больнице-яслям. Собственно, не саму дорогу, а весеннее витание в воздухе, лужи и ручьи, само собой и грязь, толпы солнечных зайчиков, старающихся ослепить меня и наследить на моём носу веснушками. И то, что мне было неприятно: обрезали деревья по самые стволы. Все шли и возмущались, ведь такого ещё не бывало, чтобы всю крону обрезать под самое ничего, из асфальта торчали уродливые головешки у метро «Багратионовская». Зато умные люди говорили:

– Правильно, правильно, а то от тополиного пуха житья не стало, все задыхаются…

Странное свойство памяти высвечивать вдруг эпизоды, ассоциативно. Не знаю, почему, в какой связи с тополиным пухом, но вспомнила я ещё один эпизод твоего пребывания у меня в животике. Вот только даты нигде не записано, но помогла установить её, спустя почти тридцать лет, моя однокурсница Надя Манохина – и день, и час: 4-е марта в 22-22 по Москве, 1977-й год. Был вечер, и не совсем поздний. Но я так умаялась, что решила спать лечь пораньше. За компанию и твой папаша прикорнул рядом. И надо же, ты меня опять оповестил о том, что произошло нечто. Ты просил пить, я открыла глаза. Смотрю на потолок, а там люстра болтается, даже плафоны звенят. Прошу мужа подать воды, а он скатывается с кровати и не может устоять на ногах. Проснулся он мгновенно.

– Что-то случилось, – в голосе страх. – Может, взрыв, – предположил он, потому, что были основания так думать. В то время в Москве случались взрывы, слухи о которых всё же распространялись, хотя их тщательно скрывали.

В коридоре общежития стоял гвалт, и было слышно, что за дверью нашей комнаты что-то произошло. Оделись мы в мгновение ока.

– Землетрясение, землетрясение, – только и было слышно из-за двери. Ты не представляешь, сынок, как я за тебя испугалась. Я, словно колобок, скатилась по лестнице с 15-го этажа. В мгновение ока! Что-то мне подсказывало, что пользоваться лифтом нельзя. Я торопливо перебирала ногами по ступеням: всё вниз и вниз. За мной едва поспевал твой папаша.  И только внизу, на земле, мы стали осмысливать, что же произошло. Было и смешно, и страшно. Но переполоху это событие наделало. Тогда весь Бухарест и наш Кишинёв колыхало сильно – так, что до Москвы дошло.

Было страшно возвращаться на 15-й этаж. Но потом нас успокоила комендант общежития. Я тебе скажу, что из-за страха землетрясений, я не была спокойна и в Алма-Ате, куда мы отправились вместе с твоим отцом. Его туда послали служить в тех самых «органах», которые теперь у всех вызывают не всегда правильные ассоциации. За семь лет нашей там жизни только дважды были сильные толчки. Один раз мы собрались у соседей Нетёсовых встречать Новый год, кажется, 1983-й. Именно в первые минуты нового года под нами поехали кресла. Тут уж не до праздника. Мы всё бросили и побежали наверх, где в нашей квартире спали дети: вы с Алиной и ещё Соколовы – Максим и Аня. Но потом вернулись на праздник. Нетёсовы были коренными алмаатинцами, они спокойно продолжали встречать Новый год. И вот ещё одно «стихийное» свидетельство из ежедневника более позднего времени:

«25 января 1986 года [Алма-Ата]. Вечером позвонила Фаина, предложила пойти смотреть фильм «Москва слезам не верит». Я и пошла. Но потом было землетрясение, и я не досмотрела, побежала к детям».

Это ведь только написано так, а на самом деле выглядело и смешно, и страшно. Это было в клубе старой постройки. Наше место было под балконом, который очень даже мог рухнуть. Я вскочила и поспешила к выходу. При этом только-только закончилась первая серия. Все спокойно продолжали смотреть дальше. Мне в след Фая кричала, что бояться нечего, так тут часто случается. Я не слушала её, вышла в фойе, заспешила к выходу. Пока доехала на троллейбусе до дома – минут десять пути, пока поднялась на третий этаж, всё думала, как бы дети не перепугались. Пришла, а ты рассказываешь:

– Мама, я в ванне сидел, и вдруг вода, как на море, волнами пошла…

Но это произошло, когда тебе, сынок, было девять лет. И мы уже жили одни, без папаши.

Но время ещё не настало…

Видно, мы с тобой, сынок, стали быстро набирать вес. Потому, что на 24 апреля у меня записано:

«0,5 творога, 0,5 яблок и ничего больше – разгрузочный день». 

«25 апреля, понедельник. К врачу во II смену – взвеситься, анализ крови».

«30 апреля, суббота. Фр. язык – экзамен (хор)».

Это как раз и был госэкзамен по иностранному языку, ведь я заканчивала уже третий курс. Не смотря на наши старания с моей подругой, я «пятерки» не получила. А история всё так же повторилась в точности, как и в школе с английским. Правда, наша Изабелла Иосифовна была с нами от начала и до конца. Она некоторое время жила в Париже, языком владела отлично, была жизнерадостна, приветлива, но также не всегда справедлива. Как бы ни старалась, но я у неё не котировалась высоко, только на «четвёрку». Наверное, всё же я сама была виновата в этом. Ну, не шли мне иностранные языки! А теперь, когда я вполне серьёзно занимаюсь пушкинской темой, мне необходимо будет французский «вспомнить». Легко сказать! Но очень надо…

«1 мая, воскресенье. Отдых на Ленинских горах».

«2 мая, понедельник. Посещение зоопарка».

Я, сынок, совсем не помню, как мы отдыхали на Ленгорах в этот день. Наверное, потому, что мы там часто с твоим папашей гуляли. А вот поход в зоопарк помню. Даже мотивацию помню. Как же: мы уже столько времени живём в Москве, а ни разу не были в зоопарке. Но взрослым двум личностям как-то неудобно предаваться детским утехам, поэтому и не находили случая сходить туда. Зато теперь у нас был ты, сынок! С тобой не стыдно и нам посмотреть на зверушек. И то, что ты ещё только у меня в животе сидишь, ровным счётом ничего не значило.

Мы решили тебе показать зоопарк. Запомнилась жуткая жара – 28 по Цельсию выше ноля, и это почти в апреле. Я была в коричневых синтетических брюках, купленных в детском ателье «Саша» и в рубахе-распашонке в мелкую сине-бело-красную клеточку, сшитую мною по случаю твоего поселения в моём животе. И в этом одеянии мне было очень жарко – кто ж думал, что солнце будет так припекать к полудню. Я до твоего появления весила 47 кг, была маленькая и тонюсенькая. По совету московских родственников твоего папаши мы посещали детские ателье «Саша» и «Маша», где очень часто продавали готовые вещи, почти что от кутюр, ведь это были очень маленькие партии. Там я одевалась, вполне прилично. Что-то я шила сама, ведь я это умела неплохо делать. А машинка была «Волга», её когда-то очень давно купила ильинская тётка Тоня, но сломала. Когда я стала учиться шить, машинку отдали нам. Отец отнёс её в ремонт, надо сказать, что починили её вполне прилично. Я её за собой всюду и возила. Тебе тоже много чего сшила. На фотографиях эти одёжки на тебе есть: комбинезончик их старых, но фирменных(!) джинсов, найденных в одном из шкафов общежитийской комнаты, отстиранных и отутюженных, аккуратно распоротых и отложенных до поры до времени. А когда ты подрос, и очень любил кататься с горки на попке, я решила сшить тебе для этого комбинезон, в котором было очень удобно и кататься, и в песке валяться. А чтобы тебе не было жарко, я сшила другой полукомбинезон из голубого сатина с бордовой отделкой. Он получился нарядным, даже было жалко пачкать его в песке. И на фото ты тоже в нём запечатлён. Тогда, чтобы ребёнок выглядел модно, надо было самой постараться что-то сшить. В магазинах такого купить было нельзя.      

Но время ещё не настало…

«9 мая, понедельник. Поездка в Усово».

Тут, хоть убей, не помню. Даже не представляю, что это такое и где находится. Как в Кусково ездили – помню, в Коломенском гуляли часто. А что такое Усово – не помню. (Правда, когда редактировала год спустя после написания эту повесть, вспомнила!!! Это же наша общекурсовая вылазка с физруком Хорошем, кажется, Наумом Моисеевичем, в сторону Переделкина в лес. Все мы сдавали какой-то зачёт по физкультуре. Муж бы меня одну не отпустил, он был рядом. Неужели я с таким животиком вышагивала по лесным тропинкам?)

Это был не единственный «экстрим» в нашей с тобой истории, сынок! Кажется, в декабре, в Сокольниках устроили американскую выставку. Там раздавали какие-то сувениры и полиэтиленовые пакеты, показывали фильм о счастливой Америке, Джимми Картер был избран в президенты. Попасть на выставку было очень трудно. Мы с твоим папашкой отстояли шесть(!) часов на холоде. Я помню, что на мне были тёплые сапоги на высоком каблуке и небольшой платформе, зимнее пальто. Ледяные дорожки посыпаны песком. Некоторые хитрецы занимали очередь по нескольку раз, чтобы получить эти злополучные сувениры, а особенно пакеты. Теперь представить невозможно, чтобы люди давились в очереди за пакетами! Обычные полиэтиленовые, с вырезанными ручками, белые с надписью, в которой есть три буквы: «США», с фотографией какого-то пейзажа, не очень интересного. Больше одного кило туда и не положишь. Но стояли! Потому что эти пакеты были атрибутом не простой жизни, а «импортной». Там, где люди носили красивую одежду, жили в просторных благоустроенных домах, ездили на прекрасных авто, путешествовали по миру...

Нам, воспитанным в спартанских, лишенческих условиях, о такой жизни даже мечтать не приходилось. И этот пластиковый пакет словно давал возможность на некоторое время почувствовать себя цивилизованными людьми, такими – как во всём мире. И люди терпели, хитрили, мёрзли. (Наверное, после этого стояния на холоде и высоких каблуках у меня и появилась угроза выкидыша). Но скажу, что твой отец читал об Америке почти все книги, какие тогда издавали в нашей стране. Он был увлечён этой темой очень серьёзно. А я терпела и стояла в длинной, бесконечной очереди не столько из-за пакета, сколько мне хотелось посмотреть на американскую выставку, посвященную 250-летию штатов. Ведь за два года до этого я была на пресс-конференции с международным экипажем «Союз»-«Аполлон», где американские астронавты говорили, что их полёт – это подарок ко дню воссоединения Америки.

Выставка нас разочаровала. Полупустые залы, даже не могу вспомнить экспонаты. И фильм «Америка – страна прекрасная», сляпанный в духе махровой пропаганды, но предусмотрительно «отцензуренный» уже в Москве. Оказывалось, что это мероприятие, будто в издёвку над нашими людьми, было организовано, чтобы только раздавать копеечные пластиковые пакеты. Ни значки-жестянки – как пробки от пива, ни проспекты, ни даже вожделенные пакеты не стоили того, чтобы так рисковать твоей жизнью, сынок! 

«30 мая, понедельник. Явиться к врачу».

«3 июня, пятница. Ист. русск. жур-ки. Экзамен (отл)».

Тут уже срабатывал и мой внешний вид. Преподаватели просто не желали связываться с будущими мамашами. На вопросы своего билета ответила – и незачем задавать дополнительные. Это примерно так выглядело не только у меня, но и у всех, кто собирался заиметь ребёнка. А ты, сынок, на нашем курсе был далеко не первый ребёнок. Хотя – я самая первая из моих одногруппников, кто отправился в семейную жизнь. Но свадьба была в 1975-м, а ты появился через два года.

«6 июня, понедельник. Сдать анализ. Получить командировочные, дневник, направление».

«7 июня, вторник. Явиться к врачу во II смену. 25 лет факультету. На факультете сделать 5 дел и в МГУ – 4».

Это уже хлопоты перед каникулами и летней практикой, которую я собиралась пройти в Орле на областном радио. И ничего, прошла.

«10 июня, пятница. Вещи сдать в камеру хранения». 

Поскольку вещи сданы, то и комната сдана, а, следовательно, мы отправились в Орёл к твоим бабушке и деду по линии отца.

Это уже иной период ожидания, но он был, и о нём тоже следует рассказать. Записи в моей книжке только две:

«21 июня, вторник. К врачу».

«7 июля, четверг. Явка к врачу с утра».

Записи о практике, полагаю, находятся в дневнике, по которому я потом осенью отчитывалась. Но я смутно вспоминаю, что у твоего отца была «военка» в лагерях. Его со мной в Орле не было, потому что он месяц жил где-то в лесу с ребятами своего курса. 

Из дневника:

«29 июня 1977 г. …Ночью делать нечего, и у меня бессонница. Скорее бы пролетел этот необходимый месяц, и ты сдашь последний в этой сессии экзамен, получишь свои звёздочки… Жизнь, если никого не ждёшь, летит очень быстро. А я сейчас жду двоих – тебя и нашего маленького…». 

И когда я тебя рожала, он за тобой в роддом не приезжал, потому что тоже его не было ни в Орле, ни в Советском Союзе. Он был в ГДР на стажировке, куда по обмену посылали наших студентов. Встречал тебя дед Иван Кузьмич.

Но время ещё не настало…

В Орле мы все целыми днями пропадали на работе: твой дед в своём управлении КГБ, где он служил в звании подполковника, твоя бабка работала диспетчером на «Заводе Приборов», а я старательно выполняла задания редакции на областном радио. Поскольку мне нужны были публикации разных жанров и много, то мои материалы шли и в новостях, и в молодёжных передачах, и общественно-политических…

А вечером дед брал машину, баба Люба быстро собирала «перекус», и мы отправлялись за грибами по лесопосадкам. Дед был фанатом грибной охоты, меня тоже этим делом заразил на долгие годы. Собирали свинушки, готовили их в большом количестве: и супы варили, и жарили, и солили, и мариновали. Всё сходило с рук до тех пор, пока не отравилась твоя бабушка. Отравление было лёгкое, но напугало всех. Кажется, с тех пор они эти грибы не брали. Я думаю, тут больше сыграло роль, что собирали мы их по лесопосадкам, которые обрамляют поля, а они, как известно, удобряются химикатами. Грибы адсорбируют эти удобрения и становятся непригодными в пищу, даже ядовитыми. Наверное, твоей бабушке что-то подобное попалось. Я же, боялась за тебя, и не ела грибных блюд в тот период.

Да, сынок, с тобой все носились, как с хрустальной вазой. Дед рулил плавно, старался не трясти машину на кочках, собирал землянику для тебя, бабушка на рынке покупала всякие вкусности. Дед как-то в лесу набрал стакан ягод и тут же отдал мне:

– На, ешь, корми моего внука.

Жили они в достатке, которого в доме своих родителей я никогда не видела. И тут не удивительно, что я опять стала резко набирать вес. Потом во время родов это сыграло плохую роль. Меня из-за этого раньше положили в роддом, как сказали «на сохранение». Хорошо, что это произошло дня за два до твоего появления. Поскольку в центре Орла нужный нам роддом был на ремонте, то нас с тобой отвезли на Сталепрокатный. Там был современный корпус, говорят, хорошо оборудованный техникой. Пока я «сохранялась», я наслушалась таких страшилок про роды и последствия, то лучше бы меня не «сохраняли», а забрали бы сразу по «скорой».

Ну, вот и время уже настало…

И это произошло. В понедельник. Как поёт Миронов: «Видно в понедельник их мама родила» – об острове невезучих дикарей. Для нас с тобой было большим благом и удачей, что это случилось в понедельник с утра. Воды отошли часов с десяти, но никто не торопился меня водружать на родильный стол. Я извивалась от боли, кричала и ничего не понимала, когда у меня что-то стала спрашивать акушерка. Она спрашивает, я молчу и на неё смотрю. Всё заторможено, мысли в разрыве, словно табачный дым, плавают по «предбаннику» – предродовой палате, огромной, светлой, выложенной зелёным, а может, голубым кафелем.

Бац! – Я получаю оплеуху от акушерки. – Бац! – ещё! Она не нашла иного способа привести меня в адекват. Тут по неволе заговоришь.

– Когда воды отошли?

– Утром! – как будто я при таких болях на часы смотрела.

Акушерка опытная, у неё такие клиенты в день «пачками» идут, а я никогда не рожала до этого и даже не видела, как это происходит. Только рассказы твоей бабушки, как она мучилась сутки, рожая твоего папашу. Нет! Сутки бы я не выдержала. Я едва вытерпела те два-три часа. Это твоё спасение, сынок, что был понедельник, 8 августа. Врачей было много, после выходных дней они были вполне дееспособны. Поскольку ты не смог правильно улечься в моём маленьком животе, ты выходил на свет Божий попкой вперёд, или как говорят врачи «в ягодичном предлежании». Это повлекло за собой то, что родился ты без крика. (Видно, знал Господь, что я получу от тебя со временем, поэтому и препятствовал: то угроза выкидыша в раннем периоде, то асфиксия при родах).

Когда ребёнок, то есть ты, сынок, не закричал, начался переполох. Меня бросили истекающую кровью и от родов и от безобразного сечения, которое пришлось делать, поскольку ты был богатырских размеров: 4,500 кг, 53 см. Для меня это было слишком много. Все кинулись к тебе и включили какой-то аппарат, чтобы отсосать из лёгких жидкость, которая уже тебе не давала дышать. Но они же, эти врачи, ничего не объясняют. Перевернули тебя за ноги вниз головой и стали хлестать тебя по попке. Наконец, ты заплакал…

Тогда вспомнили обо мне и стали останавливать кровь, которая так и текла из меня. Поскольку новокаин – мой аллерген, то рассекали и зашивали без какого-либо обезболивания. Пока тебя тащили, зажали твою левую ручку. Потом долго-долго она была синяя. Синий и ты был, когда мне тебя показали. Глаза в фиолетовой дымке, ротик всё время что-то будто шепчет или просит кушать, огромные локоны на мокренькой голове. Я сама была полумёртвая и от болей, и от потери крови. Но карточку нам выдали правильную: оказывается, это нормальные роды. Боже! Какие же тогда осложненные? 

Я в своих дневниковых записях нашла несколько, относящихся к этому периоду.

«11 августа. Солнышко моё, сыночка я тебе дарю. Сегодня ему трое суток уже», – написано слегка корявым почерком, значит, писать было неудобно: лёжа, чтобы швы не могли разойтись от сидячего положения.

От этой поры остались у меня записки от твоей бабушки, когда они с дедом приезжали тебя навещать, и как особый сувенир хранится где-то бирочка из клеёнки, на матерчатой стороне которой написано мои ФИО и приписка: «мальчик». 

Ты родился, и мы никак не могли решить, как же тебя называть. Я звала тебя Олежкой, пока твой папа не приехал из-за границы, и не возмутился таким «сопливым» именем. Тогда назвали тебя Александром: врача, который тебя принимал, звали Александром Фёдоровичем. Но я решила, что это мы тебя в честь моего погибшего на войне деда назвали, Александра Калистратовича Горбули. А бабка твоя подумала о своём брате Александре, жившем в Киеве, и которому должно быть приятно, что у него появился тёзка, внучатый племянник.         

Забирать из роддома тебя приехал дед на своей машине с бабушкой Любой. Внёс он тебя на руках в квартиру на третьем этаже, и положил по старинной примете на овчинный полушубок, который спешно расстелили на трельяже из немецкого гарнитура, приговаривая:

– Расти, внучок, здоровый и богатый. Пусть у тебя денег будет столько, сколько шерсти на овчине.

Нам с тобой даже уступили роскошную кровать из немецкого гарнитура в спальне деда и бабки. Я лежала на одной половинке, ты на другой. Ты был такой крошечный. Когда, наевшись, ты сладко посапывал, я не могла оторвать взгляда от твоих крошечных, с булавочную головку глазок, пуговичного носика, нежных, как два лепестка от розового льна, губок. Я не могла надивиться на тебя, а попутно и на себя: как это я смогла произвести такое чудо. И не было для меня прекраснее младенца на всём белом свете. (Я и предположить тогда не могла, как оно всё обернётся через двадцать три года).

Правда, мысли о том, что как же надо постараться, чтобы из тебя вырос прекрасный человек, меня сильно одолевали. Я просто замирала и искренне была озабочена своей родительской ответственностью. Но такое состояние длилось недолго: ты ведь рос прекрасным послушным и живым ребёнком. Ты сам помогал себя воспитывать.

Странно, что когда появилась твоя сестра, эти думки меня вообще не посещали. Наверное, потому что девочки ещё с зачатия ведут себя не так, как мальчики. Они как некая солнечная воздушная субстанция появляются в этой жизни. По крайней мере, так появилась твоя сестра, для которой я запланировала тебя старшим братом. Три года спустя, я написала в дневнике:

«25 июня 1980 г. Нерастанное. …Трудно ли мне со своими детьми? С Сашенькой очень трудно было сначала. Первый ребёнок всегда требует много сил. А Алинка, в отличие от него, спокойнее, самостоятельнее. До сих пор мне с ней было легко. А с двумя, конечно, больше забот, но и радости больше. Но уже сейчас я каждый день думаю о том, какими людьми они станут, смогу ли я быть им другом…».

После выписки из роддома приехал из «неметчины» твой папаша. Привёз кучу фотографий, впечатлений и подарков. Ему там пришлось сильно экономить на еде и сигаретах, чтобы купить всё это. Тогда он привёз такую крошечную, почти игрушечную, позолоченную кофейную чашечку с блюдцем. Папаша достал осторожно эту прелестную пару и сказал:

– Карлхайнц подарил это на рождение сына.

Эту кукольную чашечку я так берегла и суеверно оберегала ото всяких катаклизмов. Как только у тебя родился твой сыночек Тёма, я подарила эту реликвию твоей жене Ане. Не знаю, сумела ли она понять этот подарок и отнестись к нему бережно. Но это уже меня не касается. Ведь я эту реликвию не отдала своему первому внуку, сыну дочери, хотя и он на неё имеет такое же право, как и Тёма. Но решила, что от отца эта вещица должна перейти к сыну его сына. Извини, дорогой сынок, что это не оказалось кольцом с бриллиантом или счётом в швейцарском банке. Что папаша твой смог, то и получилось.

А тогда мы были безумно счастливы: наконец, мы вместе, ты с нами. Поначалу мы чуть не дрались за право гулять с тобой. Поэтому делали это совместно: укладывали тебя в коляску, она была зелёного, как летняя трава, цвета. Была уже третья декада августа, не так-то и жарко. Тебя упаковывали в прогулочный мешок, который я сшила из своего огромного зелёного мохерового шарфа и украсила оборкой из красной капроновой ленты. Мешок был тёплый, с прокладкой из шерстяного одеяльца и подкладкой из бордовой тафты. Просто роскошный кулёк для таких прогулок, потом он и твоей сестричке сослужил добрую службу. А мы принаряжались в немецкие обновки и степенно и гордо толкали перед собой коляску, и вели при этом задушевные беседы, потому что, чего-чего, а скуки с твоим папашей у нас никогда не было.

Записи в книжке-календаре появляются только с 10 октября. Наверное, в сентябре факультет был на картошке, поэтому только с октября начались занятия. (Мои предположения подтверждаются: в руки попала наша учебная газета «Журналист», где есть и про эту осень и картошку). Мы тебя, конечно же, потащили за собой в Москву. Чистили и мыли комнату, травили тараканов, а тебя отнесли в ванную, где ты лежал в своей ванночке, поставленной в нашу большую ванну. Другого места для тебя не нашлось. У нас была отдельная комната и при ней совмещённый туалет. Считалось, что мы очень хорошо устроились. (В этой комнате произошло менее чем через год и первое крушение моего семейного счастья. Так что, вспомнить есть что).

«19 октября, среда. К ортопеду ребёнка с утра. Попросить рецепт на кефир детский».

«1 ноября, вторник. Шереля – прогулять». 

«4 ноября, пятница. Сашеньку в больницу к врачу».

Тут больницей называется детская консультация. А Шерель – это радиотеатр по радиожурналистике, который вёл этот преподаватель. И уже до конца года не обнаруживаются более никакие записи в этом блокноте. Там, где адреса и телефоны, на букву «м» записано:

«Михайлова Ольга Игоревна – леч. гинеколог – 139-28-14», – а потом номер зачёркнут. Видно, мой резус-фактор крови не повлиял плохо на твоё здоровье, и уже не надо было часто обращаться к этому доктору, которая, вольно или невольно, стала твоей крёстной матерью. Но тогда мы все были атеистами, и было бы позором, если студенты «партийного» факультета журналистики станут крестить ребёнка. Так и рос ты некрещёным.

Да ещё на букву «у» есть запись:

«Уход за детьми и младенцами» Бенджамин М. Спок (амер.)».

Это вообще считалось предметом всех мечтаний – заполучить доктора Спока. Теперь у меня две одинаковые книги стоят в шкафу, но отчего-то никто не спросит о нём. Наверное, у твоей жены есть. А может, теперь новые авторитеты в воспитании младенцев. В наше время нас удивляли ещё Никитины, у которых была куча детей, и они их воспитывали по-спартански: босиком по снегу. Но тебя, сынок, мы растили с такой же любовью и негой, с какой и зачали. Только ты был такой беспокойный, такой требовательный, что измучил нас, и часто ссорились мы с твоим папашей по разным поводам, связанным с уходом за младенцем. Но всё почти истёрлось и исчезло из памяти, только муки от недосыпа я так забыть и не могу. 

И у отца твоего, всегда жаждущего «покемарить», был хронический недосып. Как-то я решила помыться в душе, оставила его с тобой. Он перед этим тоже из ванны вышел, надел махровый халат, прилёг полежать. Ты по кровати ползал. Папашка твой сладко засопел, разморенный после ванны, уже совсем не обращая на тебя внимание. Ты ведь тоже был после мытья в большое полотенце укутан. Но потом, оказалось, ты не уснул, как должен был, а завозился и освободился от полотенца. Голенький, ползал-ползал, потом, словно на горшок, присел на папенькину раскрытую ладонь, щедро освободился от того, что тебе мешало в кишочках, и тут же рядышком уснул. Когда я пришла из душа, я лицезрела запоминающуюся картинку: вы с папенькой крепко спали. Папа твой лежал, широко распахнув халат, откинув руку в сторону. Где-то возле его голых, поросших густыми волосами ног, ты сладко посапывал, голенький, слегка прикрытый полотенцем. Венцом картинки была аккуратная кучка твоих какашек в раскрытой ладони твоего папашки. Я не догадалась запечатлеть это на фото. Удивительно, что ты всё совершил аккуратно и чисто: оно было только в ладони и больше нигде никаких следов. 

Я тут ещё отыскала тетрадку в красном блестящем переплёте. Это тоже ежедневник, за 1977 год. Отмечено число 8 августа и записано с указательной стрелочкой: «Человек родился!!!».

Сначала идут наклеенные вырезки из журналов «Здоровье», «Работница» – самых тогда авторитетных изданий. Выбора ведь не было. «Основные элементы режима дня ребенка до года», «Прикорм», рецепты разных блюд для тебя, крошки-сына. Моей рукой записано примерное меню ребёнка 9-12 месяцев. Это значит, вырезать нельзя было, пришлось переписывать. Дальше про зубки, клизмы, гимнастику и массаж. Далее конспекты из «Московского комсомольца», где печатали опыт Никитиных по воспитанию новых маугли.

Я переписывала таблицы и схемы режима дня: сколько спать, сколько гулять, сколько раз тебя кормить… Но тут ты в схемы не укладывался. Запись от 12 октября 1977 года тому подтверждение.

«Перешли на 6-ти разовое питание. Но затем пришлось вернуться на 7-ми разовое». Позднее дописано: «Но к трём месяцам режим установился твёрдый: 6 раз в день кормление по 120-150 г  кефир + молоко (мамино)».

В этой красной тетради ещё много ценного записано о том, как твои первые деньки проходили.

«7 октября. Первое посещение детской поликлиники. Получил прививку от полиемилита».

«8 октября. Положили на животик, и удивил нас тем, что очень высоко поднял головку  и хорошо и долго её держал».

«10 октября. Кормили «Неженкой» – яблочное пюре со сливками и сахаром. Воспринял хорошо».

«11 октября. Съел «Неженку», очень много. Когда папа предлагал ему вечером, то отказался».

Это тебе чуть больше 2-х месяцев. И уже ты – особо умный и особо одарённый.

«12 октября. Сегодня после вечернего гуляния во время которого он спокойно бодрствовал и всё следил глазами за папой, он начал «разговаривать» со своей игрушкой. Мама так перевела его лепет:

– Давай знакомиться. Тебя как зовут? Меня Сашкой. Я только что погулял и у меня хорошее настроение сейчас.

Ему сегодня впервые дали воду с земляникой. Пока ничего. Ел «Неженку», но мало».

А это уже позднее.

«23 января-78. Ребёнку шестой месяц. Он уже сам сидит, не очень уверенно, но хорошо. С удовольствием стоит в кроватке. У него есть свои любимые игрушки. (Среди множества, данных ему, выбирает любимые).

Поёт, гулит, пытается что-то говорить. Когда я ему надевала штанишки, он начал брыкаться и сказал: «Ма, уди». Я считаю, что это первые проблески его сознания (речевого).

Зубки режутся. Сегодня он вообще не в духе из-за этого. Уже видны две беленькие точечки и об них стучит чайная ложка.

Ест почти всё, что нужно в этом возрасте: кефир, молоко, яичко, творог, пюре овощное, сок.»

И дальше записи для памяти обзорного характера:

«Первое слово «мама». Папу тоже звал мамой. В 1,5 года сказал своё имя шепотом, боялся, что громко не получится…».

На деле это было так:

– Сася.

– Что-что, сынок? Повтори громче!

– Сася, – опять мне на ухо. 

«…В 1 год 10 месяцев заинтересовался изучением букв, первая буква «О». А уже к 2-м годам выучил все буквы. Учил по своему желанию:

– Мама, а это?..

И я или Валера называли ему».

Об этом чуде мы написали в Орёл твоим деду и бабушке. В конце августа приехала из Ливен сестра твоей бабки Римма Константиновна, учительница. Она привезла тебе учебники: «Букварь», «Арифметику» и «Русский язык». Но ты ними почти не пользовался, потому, что это сложно для тебя было и непонятно. У тебя была своя система – по памяти и по газетам.

«...Научился различать цвета, правую и левую стороны (тоже к 2-м годам).

Сравнивая с книгой, я убеждаюсь, что Саша развивается нормально, в соответствии со своим возрастом».

В какой это книге было написано, чтобы дети в два года знали буквы, я не помню. Вряд ли, где это было.

Но самое интересное было записано в этой тетради под рубриками «Юмор Саши Мосина» и «Детско-взрослый словарь». Из твоего лексикона:

Кудядя – колбаса.

Карара – картошка, капуста.

Куняня – конфета.

Лёжик – ёжик.

Ля – я.

Макрёшка – матрёшка.

Макровка – морковка.

Оделявко – одеяло: оделявко коль – одеяло колется.

Сибаба – спасибо.

Труняняни – помидоры.

Ты учился говорить трёхслоговые слова. Первое ты сказал очень выразительно, глядя на соседскую трёхлетнюю Галю Кызым:

– Ма-ка-ка.

А когда тебя чужой дед на улице угостил конфетой, я тебя попросила сказать ему спасибо. Ты долго молчал, я настаивала:

– Саша, скажи: «Спа-си-бо».

Ты посмотрел на меня, на ждущего благодарности деда и чётко произнёс:

– Са-ба-ка!

Вот так, то ли буковки перепутал, то ли нарочно так сказал, потому, что с дедом была какая-то мелкая шавка. Но потом через некоторое время опять чётко добавил:

– Си-ба-ба.

А юмор был каким-то с фантазиями.

«2 года 4 месяца (13 дек. 1979 г.):

– Мама, какой глупый тезезизор, он всё понимает! Он раскрыл уши, раскрыл глаза, раскрыл зонтик и полетел, как самолётик. Вот, какой глупый тезезизор, даже всё понимает, всё-всё-всё понимает.

14 дек.:
Ест яичко. Жидкий желток на пальцах.
– Мама, у меня руки в краске!

О перловке говорил:

– Это крупа медвежья, она из берлоги – берловая.

А это уже попозже твои перлы:

– Я в обморок сел!

Или:
– Саша, папа не велит так делать!
– Папа что ли – невеличка?

Уже в Алма-Ате, примерно 4 года. Разбил Алину бутылочку и стал рассказывать, как это произошло:
– Она стояла, стояла на столе, потом стала на край и как прыгнет вниз!

И уже в первом классе, когда тебе было 7,5 лет, а Алине 5,5 – 15 февраля 1985 г., я записала: «Аля болела, ей делали уколы. Шприц маленький, иголка маленькая. В гости пришёл твой одноклассник Серёжа, вы завели «светскую беседу»:
Аля:
– Мне укольчики делают маленькой иголочкой. Как лилипутской. У лилипутиков всё маленькое.
Саша:
– Да, и ручки, и ножки,..  и шприцы, и иголки,..  и их личинки.   
Серёжа соглашается, что это правда, что у лилипутов – личинки, а не дети.

Вот, что, сынок, мы тут с тобой повспоминали, листая только две книжечки из моего архива. А записей по всем моим блокнотам и дневникам о тебе много. Твои чудные дивные письма лежат стопочкой в архивной коробке. Я намерена всё-всё вспомнить. Ведь должен же быть ответ на то, что ты со мною сделал. Не думай, мой дорогой, что я буду тебя упрекать. Всё уже прошло. Твоё несправедливое, а со стороны так и хамское, отношение ко мне, я давно тебе простила. Но вместе с моим прощением ты и сам уже давно не значишь для меня того, что значил. И я уже почти разгадала загадку твоей резкой ко мне перемены…

Я долго-долго плакала и строила множество догадок. Но ответа однозначного не находила. Поэтому и решила полистать старые записи. Повспоминаем, сынок!

Когда мы познакомились с твоим папашкой, он вёл не то, что распутный, но очень расточительный образ жизни. Родители еженедельно присылали ему огромную коробку с провиантом и при этом давали шестьдесят рублей. Каждую неделю, а в месяц получалось двести сорок. Не каждый отец семейства столько зарабатывал в то время. Моя подружка Зоя жила на девяносто рублей в месяц, считалось, что это роскошно. Я жила на шестьдесят. Не густо, но мне хватало. Что-то я даже выкраивала на обновки. Когда мы стали жить вместе, его родители коробки стали присылать реже, а денег ему давали тоже не то шестьдесят рублей в месяц, не то девяносто. Это, ясно, чтобы не содержать никаких «девок» своего «сынишки». Вполне правильное решение, но немного обидное. (Поэтому, когда Любовь Константиновна упорно твердила, что они меня выучили на свои деньги, – позорная ложь. Я только в первом семестре училась без стипендии, а все пять лет всегда сессию сдавала на «хорошо» и «отлично», чтобы не сняли стипендию. А вот у твоего папашки проблемы с получением такого пособия были).

И когда ты у нас появился, нам захотелось купить фотоаппарат со всеми «причиндалами» для проявки плёнок и печатания снимков. Но для этого надо было найти лишних девяносто рублей, а как – было задачей. И тут твой папенька проявил себя, как истинный мужчина, к сожалению, всего только раз за всю с ним совместную жизнь. Он пошёл на станцию разгружать вагоны. Что-то около месяца он трудился во внеучебное время, поздно вечером, почти до ночи. Мы купили чудесный фотоаппарат «Вилия-авто», который сам наводил и резкость и расстояние определял. И пошло дело. Все снимки были посвящены только тому, как ты развивался и рос. Не без гордости скажу, что самые удачные и с «изюминкой» фотокарточки делала я. Чего стоит снимок, где ты лежишь в кроватке, задумчиво взираешь на мир, а из-под надутого резинового гусенка выглядывает твоё крошечное мужское достоинство. Такой озорной снимок. Или, когда мы ехали в поезде до Орла на свадьбу к твоему дяде Гене. Ты так искренне и откровенно смеёшься, что этот снимок я считаю едва ли не самым лучшим из всех, где есть ты маленький.   

Жаль, но это была единственная, на мой взгляд, жертва твоего отца ради семьи. Конечно, если то, что само собой разумеется: раннее вставание, походы в магазин за продуктами, прогулки с детьми, я уже не говорю о помощи по ведению домашнего хозяйства, – для твоего отца было жертвоприношением, то это уже, как говорят, его проблема. Поэтому, он, возможно, считает, что ежедневно приносил семье жертвы, то на деле это просто всё выливалось в «громкую речь», а то и скандалы. Он – флегматик: его вывести из себя было сложно, но делал он какие-то телодвижения в пользу семьи только в состоянии «выхода из себя». Вся его жизнь в то время была направлена только на исполнение собственных желаний, задумок и планов. У меня это было своё: и желания, и задумки, и планы, и творчество. И оказалось, что эти наши дерзания не совпадают. Вообще. По жизненным показаниям.

Он и не думал как-то изменять свои привычки и натуру. Как и любой мужчина, он был законченным и неисправимым эгоистом. Тут надо сказать, что я не считаю сам по себе эгоизм большим злом. Но, когда его нельзя никак откорректировать и повлиять на него со стороны, то это – большое зло, особенно в семье.

Десять лет я мирилась с чужим для меня эго. Я пыталась быть хорошей женой, хозяйкой, другом и т.д. Но стоило это терпение мне многих и многих слёз, нервов, неуправляемых страстей. Разумно было расстаться. И он первый сделал этот шаг. При этом это был не решительный, а раздумывающий поступок. Но я, более эмоциональная и последовательная, подтолкнула, а то даже и вытолкнула его вечером 27 декабря 1984 года из дому… 

II.

Я бы могла много-много чего написать, возможно, и сделаю это со временем. Но я беру теперь отдельные памятные фрагменты и эпизоды.
***
Из коричневой тетради:

«21 декабря 1986 г., Алма-Ата. Теперь, если назвать дату и город, о многом можно вспомнить… Как избавиться от страха по ночам? Кто вернёт убитых?».

Ты, сынок пришёл из школы рано домой, и нас отпустили с работы засветло. В это время у нас гостила бабушка Маша, моя мама, и Аля была дома с ней. Я тогда очень плохо себя чувствовала, часто вызывали по ночам «скорую». Ты мне сказал:

– Мама, нас отпустили из школы, сказали: идите, детки, домой, чтобы взрослые дяди вас не поубивали.

***

Из черновика:

«Но тут пришёл сын из колледжа, и началась очередная «разборка»: почему не сказал «Добрый вечер», почему не надел шапку, почему по морозу ходит в летних туфлях, и ещё сто тысяч «почему?». Не мудрено, что он уже сказал мне как-то в сердцах: «Вот если бы у тебя отнялся язык – было бы хорошо». Слёзы. Вопли. Обиды».

Я случайно обнаружила в бумагах этот листочек. Думаю, что он относится к тому периоду, когда ты учился уже в самом престижном Воронежском колледже. Я очень горжусь, что ты туда сам поступил, без малейшего моего участия. Когда мы приехали в Воронеж, я определила вас в 55-ю школу – 2-й учебно-воспитательный комплекс. Тогда мне пришлось обращаться к знакомой заведующей отделом городского образования. Против той школы, к какой мы принадлежали по месту жительства, это было хорошее устройство вашей учёбы. Но после восьмого класса ты мне сказал, что пойдёшь в первый колледж. Я слышала, что это самое престижное учебное заведение для школьников во всём городе, понимала, что туда просто так не возьмут. Не хотела, чтобы ты получил жестокий и несправедливый урок. Денег у нас не было тогда, и ты об этом знал. Ты всё же поступил туда по своему уму. Оказывается, что такое ещё было в то время возможно. И я была безмерно горда этим твоим поступком.

***
Из белого дневника:

«7 декабря 1997 г.

…Сейчас я не бедствую. Я – предприниматель. У меня другие проблемы и задачи, совсем не те, что были у алма-атинской больной девочки с двумя маленькими детьми. Дети уже, слава Богу, 20 и 18 лет. Взрослые. Алина поступила в МГУ на рабфак, надеюсь, что поступит и на журфак. Саша имеет степень бакалавра экономики, но ещё учится в магистратуре. Это и есть моя личная жизнь…»

Ты у меня такой умный, такой настойчивый. Сначала сам поступил в колледж, а затем без всяких денежных взносов стал студентом экономфака ВГУ, хотя твоя классная руководительница вызывала меня и «прорисовывала» ситуацию: якобы, у тебя нет шансов, если мы не заплатим репетиторам из тех, кто будет принимать экзамены. Но я тогда ещё не была предпринимателем, у меня было катастрофическое положение с финансами. И ты едва не накричал на меня, чтобы я никого не слушала. И ты поступил, теперь уже и в университет. А у нас денег не хватало, и на выпускной вечер пришлось одеть тебя в чужой костюм, взятый на время выпускного вечера, который проходил в «крутом» центре «Апекс». Ведь и ваш колледж был самым «крутым» в городе.

Потом наступила пора непонимания, как мне казалось. Чтобы не ссориться и не выяснять отношения, я решила написать тебе письмо. И вот твой ответ, который я храню, как и все твои письма. Я оценила и твой ум, и твою иронию, и даже очень прозрачные намёки в мой адрес. Но говорят же, что у каждого своя истина. И пока твоя истина не расходится сильно с моей, хотя уже вылезает за рамки моих некоторых непоколебимых убеждений.

Твой первый ответ.

«Дорогая мамочка!
Попытаюсь столь же обстоятельно ответить на твоё многоохватывающее послание и, чтобы придать ответу связность и последовательность, буду придерживаться его (послания) структуры».

(Я уже здесь вижу твою иронию по отношению к моему письму. Но эта ирония меня не задевает, а заставляет только восхищаться тонкостью твоего ума).

«Что касается понимания, то, действительно, многие люди жалуются на его отсутствие (со стороны других). Лично мне это кажется не совсем серьёзным: как говорить, что другие меня не любят, или не уважают, или ещё что-нибудь. Может быть, не стоит заморачивать себе голову этой проблемой, а сосредоточиться на том, насколько я сам понимаю (люблю, уважаю) других? Не в том смысле, что «на себя посмотри», если ты меня правильно поняла.
Говоря о проблеме посвящения жизни, можно рассмотреть две стороны этого явления: абсолютную и относительную. Не знаю, найдётся ли кто-нибудь, столь неблагодарный, который попытается преуменьшить значение и величину сделанного тобой. А они, вне всякого сомнения, огромны (начиная, хотя бы, собственно с рождения). Да только если обратиться к относительной стороне дела, то придётся признать, что всё вышеперечисленное вполне укладывается в рамки нормального материнского поведения, как это ни печально для всех нас, претендующих на исключительность. И если ты будешь до конца честна сама с собой, то признаешь, что всё это ты, в конечном итоге, делала для себя. Это, разумеется, не умаляет его значения. А мысли о посохе возникают, как мне кажется, в связи с тем, что твой неблагодарный сын редко выражает искреннее признание  твоих заслуг. Может даже сложиться ощущение, что он относится к тебе с пренебрежением, а уж не уважает – наверняка. И как все нормальные люди, недополучая поглаживаний в этой сфере, ты пытаешься их всё-таки получить. Здесь у каждого свои способы: кто-то выклянчивает, кто-то делает вид, что ему это глубоко безразлично, а кто-то устраивает небольшие сцены с перечислением своих заслуг и доказыванием, какой он крутой, чтобы, на худой конец, хотя бы самоутвердиться. К сожалению, результат этих сцен, как правило, одинаков: возникает острое желание поскорей избавиться от этого навязчивого давления. А от понимания этого тебе становится ещё обидней, и мысли о посохе отсюда же. Что же до главного человека в жизни, то, возможно, сказать, что таковым всегда являешься ты сам, не совсем правильно и уж точно не оригинально. Но, в любом случае, упрекать кого-то в том, что я не главный человек в твоей жизни, в то время, как ты…, несколько странно, да и н
еправда это».
Как жаль, что у меня нет моего письма даже в черновом варианте! Судя по твоему ответу, я претендовала на исключительное ко мне отношение с твоей стороны. Может, это так и выглядело, но мне, кажется, что я боялась потерять свой контроль над тобой. Это в любом случае совершается между детьми и родителями, раньше или позже. И добровольно смиряться с этим мне не хотелось. Но письмо ещё не всё.

«Что же касается твоего бизнеса, то, возможно, мне придётся им заняться. Может быть, я предпочёл бы другую перспективу (от какого-нибудь верстальщика у папы  до какого-нибудь муниципального управленца, по специальности) перспективе работать под твоим началом. Но, в конце концов, последнее – не самый худший из возможных вариантов. К сожалению, моя чрезвычайная загруженность околоучебными делами вряд ли позволит мне посвящать этому много времени. С другой стороны, я ничего не имею против плавного вхождения в этот процесс. Но если хочешь, чтобы это начало осуществляться, тут уже тебе придётся набраться терпения и уяснить, что вещи, кажущиеся очевидными тебе (в силу твоего незаурядного ума и большого жизненного опыта), не обязательно представляются такими же другим.
За сим распрощаюсь, и буду ждать ответа. 21.XII.98.  McM».

Твой второй ответ.

«Дорогая мамочка!
Получив твоё замечательное письмо, хочу сказать, что моё представление о социальной роли мужчины, в общем-то, совпадает с твоим, как и представление о роли женщины.
Наверное, мой ответ не будет слишком развёрнутым, а коснётся лишь темы работы. Что до моих пожеланий, то, возможно, я бы хотел заняться чем-нибудь, связанным, например, с вёрсткой на компьютере. Но не знаю, нужно ли это тебе сейчас. Поэтому я буду ждать твоих предложений, так как ты лучше ориентируешься в ситуации. А насчёт когда – так хоть с нового года. Думаю, что не смотря на филфаковскую сессию, смогу выделить для этого время. Ещё одно пожелание – относительно гибкий график. Хотя, впрочем, и это преодолимо. Итак, до свидания. 28. XII.98.  McM».

В результате таких обменов письмами мы пришли к согласию. Ты стал мне помогать, вначале совершенно бескорыстно, в моих рекламных делах и в выпуске газеты. Полная моя загруженность работой привела к тому, что опять моё здоровье стало резко ухудшаться. Я в тяжелейшем состоянии попала в областную больницу, потом пыталась реабилитироваться в санатории имени Горького… Но приступы бывали, и часто. В один из таких приступов я написала на скорую руку нечто, вроде завещания. Но я его тебе не отдала. Это был не первый случай, когда мне приходилось писать распоряжения, что делать, если… Когда это «если» проходило, так, к счастью, и не наступив, я доставала свои записи и спешно их уничтожала исключительно из боязни показаться смешной паникёршей. Но одна такая «бумага» сохранилась в архиве. Теперь на фоне всего случившегося, я рискну её «огласить», дабы ты убедился, сынок, что мои намерения всегда были только на пользу тебе и твоей сестре. Точной даты нет, но это примерно в этом месте и надо приводить. Ты был со мной, а Аля жила в Москве с Сергеем. Вот эта «бумага» с записями с двух сторон, одна из которых программа вашей жизни, которая могла бы быть, если бы что случилось со мной, а другая – это распоряжения по бизнесу, что следовало срочно сделать.

«Саша!
Если что-то случится плохое со мной,  то поступи мудро. С Алей не ссорьтесь. Ты оставайся жить в квартире, а ей отдай деньги на обустройство (они лежат в коричневой сумочке, присланной из Орла). Всё, что найдёшь помимо этой сумочки, оставь себе. Надо будет на газету много чего.
Обязательно зарегистрируйся как предприниматель, открой свой р/с и с него издавай газету. А ООО пока не закрывай, т.к. это не лишнее пока дело.
Хорошо, если в дальнейшем Аля будет тебе помогать или здесь или в Москве собирать рекламу. Хорошо, если Аня начнёт тебе помогать. Это – реально, что даст вам возможность выжить, а надеяться на что-то другое неразумно. Будет газета – будете и вы жить достойно. На меня не обижайтесь. Я всё делала, чтобы нам было на что жить.
Не обижай моих родителей своим презрением. Простите меня. Мама».

На обороте семь пунктов по выпуску газеты. Они настолько привязаны к конкретному моменту, что нет надобности их приводить. Здесь я не сделала «опечатки»: Аля – твоя сестра, Аня – твоя девушка, которая к моему большому удовольствию стала твоей женой, правда очень нескоро. Это твоё  «McM» в конце твоих писем сейчас не обсуждается, хотя для меня абсолютно не понятно, почему это ты Мак-Мосин. Конечно, это стильно, несёт в себе некую «благородность», но нет абсолютно никаких оснований в твоём происхождении, чтобы это употреблять.

В другой мой приступ мы вызвали «скорую». Тебе надо было уходить по своим делам, а машина не приезжала. Спасибо тебе, ты решил подождать врача. Но, я думаю, что ты очень пожалел, что остался. Ты куда-то торопился, а тут с матерью случился приступ. Ты стал звонить и спрашивать, когда же пришлют машину.

Наконец, «скорая» приехала. У меня была почечная колика, камни продвигались, мне было очень больно и плохо. Ты, как только врач приехал, хотел идти, но не сделал этого только потому, что кто-то тебя остановил: то ли он, то ли я. Пришлось ехать в больницу. И тут я впервые увидела откровенную недоброту в твоих глазах. У тебя дела, а надо меня сопровождать. Да, спасибо тебе, умный мой сынок, ты всё же поехал со мной и демонстративно просидел у входа, пока меня светили рентгеном, ставили мне грелку, делали инъекции. Ты сидел с видом мученика и страстотерпца: я тебя привёз, чего же ещё. А мне надо было ковылять до рентгеновского кабинета, самой объяснять очереди, что у меня колики и срочно требуется сделать рентген. А люди они такие: раз сама пришла, значит, и ждать тоже можешь в очереди. Медсестра была одна, только на приёме, и некому было меня сопровождать. У нас верят в то, что человек болен, когда его без чувств на каталке привозят…

Ты оказался, к моему большому горю, таким, как и те чужие мне люди, сидящие в очереди. Только медсестра из рентгенкабинета, увидев меня, срочно пригласила на снимок. Мне было и больно, и страшно, ждали, куда камень денется. Мне надо было, чтобы ты держал меня за руку, да, да и гладил по голове. Но ты сидел у входа в больницу, даже, наверное, ни разу в туалет не сходил. И просидел почти полдня, пока меня наблюдали.

И тогда я поняла всё твое отношение ко мне. Теперь, когда случилось ещё более ужасное, то, что описано ниже, я допускаю мысль, что ты перестал со мной разговаривать ещё и потому, чтобы тебе больше не надо было ездить со мной по больницам.

А может, сынок, занимаясь своими шотландскими колдовскими делами, ты прочёл некое предписание свыше отречься от меня во имя моего же блага. Ведь с тех пор, когда ко мне в дверь ломился прокурор в поисках тебя, «косящего» от армии, я больше не вызывала «скорую». Тогда её пришлось вызвать, потому, что было очень плохо, давление подскочило сильно. Но скажу тебе, что я так и не открыла дверь этому самозваному прокурору, хотя по телефону он мне столько угроз и оскорблений высказал. Мне пришлось тогда и милицию вызвать, потому что какой-то бандит ломился ко мне в квартиру, назвавшись прокурором. И милиционера, и врача я впустила в дверь, а ему не открыла. Так вот с тех пор я почти ни разу не вызывала «скорую». Может, ты и вправду, что-то сумел прочесть из божественного предначертания, и поэтому так поступил? Может, и надо было, наконец, тебе решительно перерезать ту невидимую пуповину, которая всё же нас связывала?

***

Из белого дневника:

«22 декабря 2001 года.
Посиди, Катя, послушай себя: правильно ли ты идёшь, и куда, и как. Работы столько, что сделать это невозможно было. Вспомнить о себе и разобраться.
Болезни никуда не делись, а может, стали больше. О мужчинах вспоминаю, если они сами дают о себе знать, или нужны для какого-нибудь дела, кран закрутить или ещё чего.
Гложет другое: мой сын, который меня возненавидел и ждёт моей смерти. Это ужасно! Это ввело меня в такой транс, из которого я никак не выйду уже с 22 июня.
Просто он, мой мальчик, мой сынишка, мой Сашенька, вдруг превратился в своего папашу, но с такой ненавистью, которую имела только свекровь ко мне. Это сыночек съездил в гости к папе, и папу «прорвало», как сказал Саша. Уж чего он там наговорил ему. То, что было 16 лет назад, когда мы разводились. Какая же злая память у него!
Но почему же он не рассказал ему о своих похождениях? Смешная! Наивная! Ведь то, что он делал – это правильно, а то, что я – это порок! Для него по-другому никогда не будет. Сам он слеплен из порока, разврата и блуда. Сейчас он служит церкви и думает, что, очернив меня, этим обелит себя…Думаю. Что у него с мозгами к старости слабеть всё стало.
Аля рассказала своё видение во время медитации.
Она задалась вопросом, почему мы нею, когда рядом, не понимаем друг друга, почему она видит, что я ей делаю добро, но она его не принимает.
И открылось ей, что во время инквизиции мы также жили почти бок о бок: я была Сашиной матерью, но он был моей дочерью. Аля была её подругой. А папаша был «святым» инквизитором. Моя дочь с подругой повздорили и дочь (Саша) на подругу (Алю) возвела поклёп, за что подруга была схвачена «святым» инквизитором (папашей) и подверглась жестокой пытке.
Аля плакала и говорила:
– Мама, он меня пытал, вырывал ногти, я не вытерпела, и выдала твою дочь, я уличила её во лжи.
Тогда инквизитор повелел сжечь мою дочь на костре. (Папа – Сашу). А меня, мать, заперли в каменном сарае, когда сжигали мою дочь. А ей сказали, что я развлекаюсь с инквизитором…
Отсюда у Саши ко мне столько ненависти. Аля не чувствует себя вправе принимать мою любовь. А папаша их был нам всем послан в этой жизни для того, чтобы он исправил свой ужасный грех из прошлой жизни.
О! Но как же его тянет к прошлому! Жизнь он прожил инквизитором (ведь в КГБ не ангелы служат, а аггелы), девочка его боялась безотчётно и сама не понимала, почему. Саша не делился со мной своими чувствами к папе. Но, судя по всему, папа что-то сделал, чтобы оправдать себя.
И всё же я не вижу искупления. Неужели ещё когда-нибудь это повторится…
Вот он опять служит церкви.[После КГБ, откуда его уволили, он занимается религиозным ТВ]. Но Богу он не служил никогда: ни прежде, ни теперь. Кто служит Богу, заботится о душе. У этого человека душа по-прежнему глубокая пропасть. Но пусть как хочет.
Катя! Не суди! Не сужу, а размышляю. Рада буду заблуждаться».

***

Из коричневой тетради.

«14 марта 2004 г.
…Саша уже три года не разговаривает, Аля тоже не желает понимать. Это так тяжело…».

Забытое письмо:

«Моя дорогая доченька! Сегодня прощёное Воскресение. Ты не звонишь, значит, не считаешь, что тебе нужно просить у меня прощения. Это ведь очень трудно сделать. Я вот, тоже думаю, надо ли мне у тебя просить прощения. Ведь я всё делала только для того, чтобы у тебя всё было хорошо. Ну, это на мой взгляд, а по-твоему если решать, то я, наверное во всех твоих неудачах виновата. Потому, что у нас разные взгляды. Это ведь и понятно: у нас разные учителя. У меня – Опыт, у тебя – Молодость. Когда мой учитель будет твоим, а твой у твоего сына, вот тогда я, возможно, буду оправдана. Но ведь это так долго ждать. Поэтому я и прошу у тебя прощения сейчас. За что? За то,  что ты ещё не можешь меня понять, и тебе кажется, что я делаю тебе вред. Прости меня, доченька.
Вчера звонила из Орла твоя бабушка. Я её резко поблагодарила за то, что они Сашу обработали. Ну, она – сама невинность, она удивилась: «Разве может Валера или мы что-то о тебе плохое рассказать твоим детям?». В конце-концов, я у неё просила прощения за всё, что было. А она великодушно простила, и сказала, что:  «Мы  тебя всё время зовём нашей Катей». Сама, при всей её теперь набожности, решила, что ей виниться не в чем. Бог простит всех: и её, и Валеру. Надеюсь, что и вы своего отца тоже сумеете простить. Но она мне ещё сказала, что у него не получаются дела на работе, что это ему воздаётся за брошенных детей. Но я думаю, что это ему за то, что он оклеветал меня перед сыном. А за брошенных детей ему ещё долго и по другому счёту будет воздаваться. У него ведь ещё и в Алма-Ате есть дочь. Но ты его должна простить. Я думаю, что в этом смысле слово «простить» означает «полюбить», «уважать», «почитать». А там, как знаешь, ты ведь у меня очень мудрая, когда речь идёт о добре и зле.
Сегодня я пыталась нанять Сан Саныча доделать ремонт в квартире. Не знаю, вроде согласился. Там много надо с дрелью работать. А потом он пошёл домой, а я – на Динамо.
День божественный, солнечный, тёплый. Людей толпы, все Масленицу отмечали, каждая толпа по-своему. А я одна. Взгромоздилась на холм, села на пень и взирала вокруг. Смотрела, смотрела, и что-то мне эта возня напомнила. А потом вдруг озарило меня: как на картинах Питера Брейгеля. И это было так чудесно и удивительно.
Это хорошо, что я  вообще смогла выйти из дому. Потому что неделю у меня такое плохое состояние. Что уже в пятницу я, собравшись на работу, вынуждена была пойти к Кузнецовой. А у неё народу, и все больные, все злые. А у меня уже всё отказывает: руки, ноги. Она меня вызвала, почти ввела за руку. Испугалась, говорит, что мне надо было «скорую» вызывать, а не к ней идти. Ну, потом меня к хирургу, думали, что резать. В общем, потом по присказке: «Иван кивает на Петра, Пётр – на Степана, а тот опять на Ивана». Никому не надо. Я у неё спрашиваю, что же мне делать, а она говорит: «Не знаю, идите, лежите дома на холодной грелке». Вот! А я одна. Рядом никого нет. То вы маленькие были, я не смела сильно расслабляться. Умирала, а сама думала, как же дети будут одни? Так и выжила. А теперь я никому не нужна. Обидно. Неужели я это заслужила?
Мне тётя Шура письмо прислала, пишет, что живёт с внуком Лёшей и его семьёй. Но у неё ноги не ходят, ей трудно передвигаться. Она ему и говорит: «Лёша отдайте меня в дом престарелых, а то я вам тут обуза». А Лёша ей в ответ: «Что ты, бабушка, неужели ты туда хочешь; неужели ты хочешь, чтобы нам было стыдно людям в глаза смотреть; ты хочешь, чтобы мы не спали по ночам?».
А я не думала, что Лёша таким человечным окажется. Это он уже повзрослел уже, видно. Моему сыну до Лёши никогда не дорасти. Потому, что у меня не идёт из головы ваше решение выгнать меня из дома и продать квартиру, а деньги между собой поделить.
Я уже голову сломала, где и когда я вас просмотрела, почему такие жестокие дети выросли. При чём сами вы не понимаете своего звериного оскала. Баба Люба мне сказала, что это  виновата безотцовщина. Не знаю. Вот поэтому, дорогая доченька, я не принимаю на веру ваших Учителей вашего добра. Поэтому считаю, что это лицемерие. По тому, как дети относятся к матери, об этих детях и судят. Вне зависимости от того, какая мать. Даже матери, бросившие детей, имеют от этих детей больше любви и уважения, чем я от вас. С моим Сашей ясно. С тобой – непонятно. Ты ведь по натуре своей девочка была мягкая и нежная – Дюймовочка. И что с тобой стало? Кто на тебя так плохо влияет, и что тебя так изменило? Нельзя только желать добра. Его ещё надо делать, творить. И выкармливать слепых котят, найденных на помойке, проще, чем любить и уважать свою мать.
Девочка моя, проснись! Включи свой разум. Это ведь несложно сделать, если представить на моём месте себя, а на твоём – твоего сына.
Я ведь тоже такое не могла предвидеть. Но вот дожилась. Так скорее же ты научись представлять, чтобы не оказаться на моём месте. Научись выполнять две заповеди: «Относись к людям так, как ты хочешь, чтобы к тебе относились». «Не суди, да не будешь судима». Это опять же тема прощения. Ведь сегодня прощёное Воскресение.
Я тебя очень люблю. Мои предложения по квартире, изложенные в прошлом письме, в силе. Но я не знаю, куда тебе посылать. Наверное, положу в стол. Может быть, когда-нибудь ты его прочтёшь. Целую. Твоя мама. 17.03.02.»

Сынок, не сердись на меня. Я пыталась понять, и не смогла. Но я уже давно не плачу, и не переживаю по поводу твоего отдаления. Теперь ты для меня просто человек, которого я не смогла воспитать так, как хотела бы я. Это тоже ведь столкновение характеров. Я не всегда была к тебе справедлива, я пыталась тебя (дважды) вразумить розгой, а потом сама плакала от жалости к тебе, но чтобы ты не видел. Когда тебе было два года, я толкнула тебя так сильно, что ты отлетел к дивану и заплакал, потому, что стукнулся о его ножку и разбил щёчку. Я себя готова была казнить за это. Ведь у меня были приступы ярости, когда твой папаша изводил меня своими причудами. У меня были свои причуды. У него – свои.

Теперь я понимаю, что мне воздаётся за мои деяния молодости. Только вот за душу твою страшно. Родителей нельзя не почитать. Это заповедь, которую ты нарушаешь, не разговаривая со своей матерью. Слышала, что впоследствии и с отцом ты перестал общаться.

Я перестала о тебе плакать, когда ты ушёл в Армию, не сказав мне ни слова. Спасибо Ане, это она мне позвонила и сказала. Она же и на свадьбу вашу пригласила. Я эту невесёлую повесть ей посвящаю. Она ведь не знает, как ты рос, какие слова говорил, как было. А мои к тебе претензии, думаю, тоже поймёт, и не станет судить ни тебя, ни меня. Я надеюсь.

Я перестала плакать, когда 16 июля 2002 года позвонила бабушка Маша и спросила, как у нас дела.

– Мама, Саша в Армию ушел, и ничего мне не сказал, – я заливалась слезами.

Тогда мама сказала мне свои последние слова:

– Не плачь, Катя! Это плохая примета.

Это было в среду, 16 июля. А рано утром 19 числа позвонил отец и сказал, что мама умерла. Такое вот печальное совпадение. И как её наказ я помню слова:

– Не плачь, Катя.

Вот поэтому и не плачу больше, и вполне спокойна. Как будто она все мои слёзы о тебе забрала с собой. Я напомню тебе всё же, что ты даже не позвонил деду тогда, и не высказал своего соболезнования. По-твоему и бабушка заслужила твоего презрения?

Иногда, когда я хожу в церковь, я молюсь и о тебе. Чтобы Господь спас твою душу и простил тебя. Ты ведь в последствии покрестился сам. Так, что крещённый.

Я потом написала для тебя стихи. С твоим изысканным вкусом они тебе не будут подарком, но я написала всё, что было тогда правдой и остаётся до сих пор.

Плач матери
                Саше

О мой сын! Не оставь меня!
Не толкай в черноту ночи,
Подари мне ясный свет дня -
Пусть прозреют твои очи.

Для меня ты тот бриллиант,
Озаряющий всю Вселенную.
Разум твой - мысли гигант
Радует жизнь мою бренную.

Незаметно, крадучись, приходит закат,
И все тише огонь костра.
Знаю: что у дочери моей есть брат,
У сына моего - сестра.

Оставайся, родной, на своей высоте.
Ты не пишешь мне издалёка.
Почтового ящика пустоте
Доверь в письме свои строки.

О мой сын! Не оставь меня!
Не дай блуждать мне в пустыне.
Не гаси преждевременно ты огня,
Не кидай в него горечь полыни.

Теперь, благодаря и твоей жене Ане, и времени, ты нехотя со мной разговариваешь, если я тебя о чём-нибудь спрашиваю. И то спасибо. Но мне горько, оттого, что это общение не получается богаче и теплее. Но ты возвёл всё в степень банального безразличия к матери, неуважения. Всё, что мне казалось трагедией, теперь сгладилось, стало мягче и с размытыми контурами. И я, наконец, начинаю осознавать, что у нас теперь нет общей темы. И ты выбрал себе такой путь, который обиден для меня, но он имеет право быть. Это твой выбор, и тебе за него отвечать. Равно и также, как и я выбирала свой путь к общению со своими родителями. И теперь мои запоздалые покаянные стихи о маме – это вечные муки моей совести. Я ведь тоже неправильно с ней общалась. Только она не могла мне рассказать о том, как я была зачата, как росла и развивалась…

А я, тебе не в укор, попыталась разобраться, как получается отчуждение. Думаю, что для тебя я окажусь во многом не права. Я хочу, чтобы ты мне ответил. Что у тебя в памяти о своей матери? Повспоминаем, сынок! Когда очень захочется…