Я - сумашедший

   Я - сумасшедший, прикованный к жесткой больничной койке. Прикованный в буквальном смысле этого слова. Самыми настоящими наручниками. Наверное, я что-то не то делал своими руками. И языком, кстати, тоже, потому что больше его у меня нет. Мне его отрезали и тем самым лишили бесценного дара - речи. А говорил я, помнится, действительно много. Я и сейчас постоянно что-то мычу, пытаясь научиться говорить обрывком языка. Если бы я был нормальным, то оставил бы эту затею, но я - сумасшедший...
   Периодически ко мне в палату заходит санитар - огромный детина с рыжей шевелюрой и ужасными голубыми глазами навыкат. У него длинные руки с короткими пальцами, необыкновенно бардовые губы, припудренные жёлтыми усиками, и неизменный белый халат, отливающий синевой. Санитар приносит мне еду и питьё - пойло для скота, а по вечерам включает телевизор, вмонтированный высоко в стену, - пойло для идиотов.
   Моя кровать на высоких ножках стоит посреди комнаты изголовьем к маленькому зарешёченному окошку, находящемуся как раз напротив телевизора. Всё, больше в комнате ничего нет. Так мы и существуем - я, кровать, телевизор и скромный квадратик внешнего мира в виде окна, который я могу видеть лишь задрав голову вверх.
   Ни друзья, ни родные не навещают меня. И я сомневаюсь, знают ли они, что со мной происходит. Что за дело им, живущим полноценной жизнью, до тронутого умом безнадёжного больного? За последние несколько месяцев (или всё же лет? а может веков?) я видел только одно лицо - лицо рыжего санитара, который приходит ко мне каждый день. Да ещё целых два раза! У бедолаги, видимо, совсем нет выходных. Интересно, а если он заболеет или внезапно скончается, кто будет ухаживать за мной? Этот вопрос начинает волновать меня больше всех остальных, а это уже - фобия. Это не нормально. С этим надо что-то делать! Попробую отвлечься...
   Я плохо помню своё прошлое - так, ничего не значащие обрывки воспоминаний. Судя по всему, у меня нет будущего. А моё настоящее уместилось в четырёх стенах да в утке под кроватью. Ха-ха! Не смешно. Хотя если посмотреть с другой стороны, то очень смешно. Трудно смеяться обрывком языка - смех похож на гыканье.
   Но вот бесшумно открывается дверь. Входит мой вечный посетитель. Весело топорщатся жёлтые усики и рыжие волосы, не поддающиеся никакой укладке. Синева белого халата плавно переходит в синеву бардовых губ. Удивительно гармоничное сочетание!
   Как обычно, я пытаюсь заговорить с ним. Мимикой, невероятными жестами кистей рук. Мне и самому неведомо, о чём я спрашиваю, просто очень хочется услышать речь живого человека. Он смотрит на меня рыбьими глазами и, не понимая, мотает головой. Тогда я приподнимаю голову и открываю во всю ширь рот, показывая, что у меня нет языка, и, стараясь объяснить, чтобы он просто заговорил со мной. Не важно о чём. Можно даже обложить меня матом и сказать о том, как я его достал. И я буду счастлив...
   Санитар радостно кивает головой. Он понимает меня! Его рыбьи глаза лучатся. И вдруг он разевает свою пасть и начинает мычать. Как и мой, его язык отрезан. Закрыв глаза, я бухаюсь головой в твёрдую, почти плоскую подушку. Я выплеснул все силы на этот высоко интеллектуальный разговор. Я устал. Я впервые отказался от еды.
   Ладно, мне отрезали язык - согласен, за дело. Слишком много говорил. Богохульничал. Или, точнее, правительствохульничал. Хотя точно не помню, но где-то на задворках сознания роятся мысли. А ему-то за что? У него же на лбу написано, что он с трудом может связать пару-тройку слов. Или теперь так модно? В какой стране мы живём? На какой планете?
   Не то сказал - отрезать язык.
   Не то сделал - приковать к кровати.
   Не то подумал - сделать искусственную амнезию. Электротоком да по самым глубинам мозга! И это можно почитать за счастье - могло быть и хуже. Но что взять с дурачка вроде меня? Достаточно отрезать, приковать и электротоком.
   И вот теперь не помню, не говорю и не могу писать. А пальцы так и просятся, так и зудят! Порой мне кажется, что всё, во мне оставшееся, - это мои пальцы. В них скрыта важная информация. И если мне попадёт в руки ручка и листок бумаги, то они "заговорят". Уж не потому ли меня приковали?
   Вся ночь прошла в глубоком раздумье, как "разговорить" рыжего санитара. И, кажется, я кое-что придумал...

   - Рыжий, рыжий, конопатый, убил дедушку лопатой! - молотил я "языком" без устали и без передыха, как только он вошёл. И я был понят! Как он забегал по палате! Как замахал руками, мыча мне в ответ, что он - не рыжий! Не рыжий!! Не рыжий!!! Я был счастлив оттого, что он меня понял. Я заплакал от счастья. Огромные слезины текли по моему лицу и щекотали за ушами. Санитар остановился, уставился на меня, как на идиота. Его руки по инерции ещё продолжали махать, но поток речи прекратился.
   - Я понял тебя, - сказал я ему на нашем странном наречии. - И от этого плачу. И ты, ты ведь тоже понимаешь меня, правда?
   Он молчал. Я повторил ему фразу снова. Поджав нижнюю губу, он понимающе кивнул головой и промычал ответ:
   - Я понимаю тебя.
   - Мы можем говорить.
   Рыбьи глаза от восторга выкатились ещё сильней.
   - Да, мы можем говорить.
   - Как странно, не правда ли? - спросил я.
   - Да, - снова закивал он в ответ, но тут же, сделав печальный вид, добавил. - Не понял.
   - Не страшно, мы научимся со временем разговаривать понятнее, не так ли?
   Вид его стал печальнее прежнего, глаза вернулись в привычные орбиты. Немного помолчав, он сделал свою работу и удалился, оставив меня одного.
   Я решил, что в следующий раз попробую объяснить ему, что мне нужны карандаш и бумага. И зеркало - очень уж хочется взглянуть на себя. Может, я - это не я, или на мне чужое тело, или во мне чужие мозги. Хотя какие мозги после электротока? Ха-ха!
   Ночь выдалась душная. А впрочем, обычная ночь.
   Временами я проваливался в сон, временами просыпался. Но, независимо от того, спал я или нет, я думал, думал, думал... Мой воспалённый мозг рождал кучу вопросов, на которые некому было ответить.
   Утро мимолётом царапнуло крохотный квадратик моего окна золотистым лучом и провалилось восвояси. Я никогда не сплю в это время, ловя самый удивительный момент пробуждения жизни. Вот и сегодня он был неповторим, как был неповторим и вчера, и позавчера... А всё остальное повторится с точностью до минуты. Я успею сосчитать до ста, и войдёт он, старательно неся свои усики, белый халат и поднос с едой. 
   ...Девяносто восемь. Девяносто девять - приоткрылась дверь. Сто - вошёл он, мой гость, мой смотритель, мой уборщик, моя нянька... Я приветливо улыбнулся ему, сделал жест кистью руки. Он кивнул головой в ответ.
   - Рад видеть тебя, - промычал я. - Поговорим?
   - Да-а, - ответил он, выполняя привычную работу.
   Как мог, я объяснил ему, что хотел бы посмотреть на себя в зеркало. Он долго не понимал, но мои старания не оказались тщетны - из глубин кармана он извлёк маленькое зеркальце в пластмассовой оправе и поднёс к моему лицу. Что ж, это я, немного похудевший, заметно осунувшийся, с паутиной морщинок вокруг глаз и с необычайно пышной шевелюрой ещё нетронутых сединой чёрных волос. Облик мой, и мозги во мне, похоже, не чужие. Я улыбнулся, сам себе показал обрывок языка. Санитар расхохотался, убрал зеркало. Мне же почему-то стало совсем невесело. Всё, на сегодня достаточно. Я устал. Я снова отказался от еды. Исчезли из палаты (или из камеры?) и белый халат, и поднос с едой, и невыносимые рыжие усы - век бы их не видеть!

   Я хандрил несколько дней. Старательно отворачивал лицо при виде санитара, не ел, не пил, и даже не смотрел телевизор (насколько это было возможно, ведь включали его не зависимо от того, желаю я смотреть или нет). Но вот однажды хандра моя улетучилась. Просто исчезла, и всё. Как накатила, так и откатила. Случилось это в прекрасное ясное утро. Солнце зацепилось своим лучом за решётку окна чуть-чуть посильнее и задержалось чуть-чуть подольше - никогда ещё в моей камере не было так светло!
   И я снова повел отсчёт времени, как несколько дней (или лет? или веков?) назад. Я сосчитал до ста, и он пришёл, как приходил всегда. Я повернул к нему голову и замер в ожидании ответной улыбки. Старательно делая недовольную мину, санитар якобы не обращал на меня внимания. Пришлось прибегнуть к известной дразнилке всех времён и народов про рыжего-конопатого. Губы его распластались в улыбке. Засунув короткие пальцы в шевелюру, он радостно мотал головой. Я снова заговорил с ним.
   - Мне нужны карандаш и бумага.
   Свои слова я подкрепил, насколько это возможно, жестами. Он достал из кармана зеркало и хотел поднести к моему лицу, но я яростно замотал головой и повторил ему фразу. Он промычал в ответ, что, кажется, он понимает.

   На следующий день в моих пальцах оказался карандаш. О, это великое ощущение свободы! Предвкушение чего-то необычайного! Как гармонично этот маленький предмет слился с моими пальцами, с моей рукой, с моей головой, с моими мыслями! Как невесомо стало тело, как будто вырвалось из жуткой реальности и унеслось вслед за душой. Прочь из камеры! Прочь из города! Прочь из страны с варварскими законами! Я больше не принадлежу себе - я принадлежу карандашу и бумаге. Я - свободен!
   Я писал на обычном тетрадном листке, под который был подложен поднос от еды. Санитар старательно передвигал лист, соблюдая строку - благо в школе его хоть этому научили. Писал долго, не думая и не понимая, о чём пишу. Все мои мысли, все мои порывы были сосредоточены в тёмном грифеле карандаша. Я настолько забылся, что в какой-то момент не рассчитал силу и так надавил на слабое зёрнышко, что оно сломалось. - Тело с грохотом шмякнулось о жёсткую койку, и в него с шумом и болью влетела душа. Разом онемели пальцы, свело кисть руки, заломило предплечье - и всё это дикой болью отозвалось в позвоночнике. Как тяжело возвращаться на Родину.
   Санитар осторожно свернул листок, положил его в карман, с опаской оглянулся по сторонам и попятился к выходу. Лицо его посерело так, что с него напрочь исчезли губы. Глаза покрылись туманом. И даже вечно весёлые усики вяло повисли над пропастью рта. Он был очень взволнован и даже, пожалуй, напуган, а я - дурак! - как мог, корчил ему вслед улыбку!
   Весь день я старался вспомнить, о чём писал, но безуспешно. Мои пальцы хранили от меня эту тайну. Думаю, это последствия искусственной амнезии. Но как было здорово летать! Как парила душа в межкамерном пространстве! А всё прошлое уместилось в маленькой горсти на моей ладони, все генетические коды стеклись в кончики пальцев. Дайте в руки мне карандаш, и я расскажу вам всё. И не только о себе. Вот в чём моя сила! Теперь я знаю это. И именно поэтому я лежу, прикованный наручниками, с отрезанным языком, полностью изолированный от мира. Не считая, конечно, санитара.
   Будь я за пределами моей тюрьмы, я бы сказал: солнце свалилось за горизонт... Вечером санитар не пришёл. И вместо него тоже никто не пришёл. Ближе к ночи как-то сам собой включился телевизор. Охваченный думами и всё нарастающей паникой, я сначала не обратил на него внимания. И лучше бы я этого не делал - на экране я увидел точно такую же камеру с крошечным оконцем и с кроватью посередине. Там лежал мой вечный гость, мой единственный посетитель. Как и я, он был прикован наручниками. Как и я, он тупо смотрел в экран...
   ...На утро ко мне вошло второе лицо. За много веков всего лишь второе. Бритая голова, квадратный череп с одним ухом, равнодушные глаза. Уровень интеллекта - минус двести пятнадцать по Фаренгейту. Сделав свою работу, он включил телевизор и ушёл. Весь день с экрана на меня смотрели глаза самого близкого на планете человека - глаза санитара. И на следующий день тоже...
   Я жил. Я летал. Я был сумасшедшим.