Молчаливое сердце

Автобус медленно отъезжал от автостанции, когда в дверь постучали. Водитель, выругавшись, остановил машину, открыл дверь, проверил билет вошедшего и указал в конец салона. Ирке, сидевшей в предпоследнем ряду кресел, от этого жеста стало как-то не по себе, особенно, когда опоздавший направился в ее сторону. «Пьяный что ли», - думала Ирка, глядя на покачивавшуюся мужскую фигуру, ковылявшую по проходу.
- Драсьте, - буркнула фигура откуда-то изнутри капюшона с мехом и плюхнулась рядом с Иркой. – Да посторони ты свою паутину! – почти заревел голос из капюшона, убирая Иркино вязанье.
- Это не паутина, - обижено пробормотала она, подбирая замерзшими пальцами спутавшиеся нитки.
- А что, как не паутина? – ухмыльнулся сосед, снимая капюшон.
Ирке хотелось рассмотреть его, но откровенно уставиться на попутчика она не могла, и стала искоса поглядывать в его сторону, отводя глаза от вязанья.

Без капюшона он выглядел моложе, чем Ирка думала, видя его дефиле по салону автобуса. Из-под простой черной шапки виднелись русые волосы, и Ирка пыталась угадать стрижку соседа. Подруга когда-то подсказала ей это развлечение в дороге, но у подруги было одно преимущество – она была парикмахером, и потому угадывала обычно вперед Ирки. Ирка же была учительницей и жутко не любила, когда ее звали Иркой. В свои двадцать четыре она привыкла быть Ириной Николаевной, потому что уже целых три года работала в школе, а там всех звали по имени-отчеству, кроме школьников, разумеется. Хотя, говорят, общение с подростком на равных, называя его на вы, снимает некоторые симптомы кризисного возраста. Но когда Ирка попробовала применить эту хитрость в старших классах, ученики сами попросили ее вернуться к ты-обращению, из чего Ирка сделала вывод, что проявления негативизма и реакции эмансипации в сельской школе у подростков не столь выражены. Эта молодая особа еще пребывала в некоторой убежденности в важности и значимости педагогической науки для непосредственного контроля над образовательным процессом, хотя практика настойчиво убеждала ее в обратном.

- Ты никак училка, поди? – спросил сосед, в отличие от Ирки, рассматривавший ее, не стесняясь.
- Учительница, - кротко ответила та.
- Ага, и чему учишь, училка? – продолжал разговор попутчик.
- Русскому языку и литературе, - выжала Ирка из себя слова, почти давясь слезами от такого неуважительного отношения. Что-то детское, обидчивое говорило в ней сейчас, хотелось разреветься и, потянув взрослого за одежду, пожаловаться на задаваку.
- Понятно. Самая, значит, что ни на есть училка, - ухмыльнулся сосед.
Кончено, Ирка была готова к тому, что все школьники, вероятно, так и будут ее звать, еще ее будут звать «русыней» или «русичкой», а если дадут классное руководство, будут звать «классухой», мало ли прозвищ придумывают дети учителям. Но то дети. А тут взрослый мужчина, кажется, весьма сильный и крепкий – такого, захочешь – с места не сдвинешь, а все туда же – училкой называет.
- Почему это? – не смогла промолчать Ирка.
- А потому, что русички – самые придирчивые училки, и самые правильные, потому что у них одна литература в башке вместо жизни. Вот так. – Ответил сосед и снял куртку.
- Хамло ментовское, - пробормотала Ирка еле слышно.
- Оно самое, - нагнулся к ней мужчина, и Ирка покраснела, как помидор.

Однако она списала некоторую развязность в поведении соседа не только на профессиональную деформацию, но и на заметное, хоть и слабое, алкогольное опьянение – от мужчины явно пахло спиртным. Поэтому Ирка уткнулась в вязанье, разбирая петли замысловатого рисунка, и ждала первой остановки, чтобы пересесть и избавиться от неприятного соседства. Мужчина что-то бурчал себе под нос, разгадывая кроссворды, и когда автобус разворачивался на автостанции поселка, лежавшего на их пути, он буркнул соседке, не отрываясь от страницы:
- Сходишь мне за пивом, молодая ведь. И окно протри. Не видно ни черта.
Ирка сунула вязанье в пакет и попробовала встать, но поскольку мужчина сидел возле прохода, и места не хватало, ей пришлось сидеть.
- Знаете что! Идите сами за своим пойлом, я вам не мальчик на побегушках, и вообще, - она перевела дыхание, - дайте я пересяду!
- Эй, Горыныч, отстань от девчонки! – крикнул кто-то из середины салона. – И не пей, черт тебя раздери, в автобусе – вонять же будет!
- А то тебе завидно! – рассмеялся тот в ответ, и Ирка поняла, что его, очевидно, неплохо знают, и не исключено, что путь их лежит в один и тот же поселок.

Ирка попала в этот поселок по редкому уже на просторах нашей необъятной Родины распределению. Закончив педагогический институт в районном центре, грязном и обшарпанном городке, она решила уехать из него в область, где обещали работу, комнату и зарплату. Собрав свои немногочисленные вещи и ужасно тяжелую швейную машинку, Ирка первый раз уселась в междугородний автобус и принялась смотреть в окно на пыльный придорожный лес и корявые горы позади него. Горы тогда сильно впечатлили ее, но несколько поездок в город и обратно сделали пейзаж привычным и неинтересным. Сейчас Ирка редко выбиралась в город, куда ее впрочем, и не тянуло.

Пересесть не удалось, однако, пива соседу тоже не купили, и он заснул. Ехать предстояло еще часа четыре.
Зимой дорога была еще более, скучной, чем привыкшему к пейзажу пассажиру летом. Окна автобуса покрывались слоями льда – даже без привычного зимнего морозного рисунка – белого, ровного, плоского, какого-то искусственного на вид. Пальцы быстро замерзали при попытках отогреть хоть какую-то часть окна и посмотреть на улицу. А если это удавалось, то проталина быстро затягивалась новым льдом – таким же плотным. Лед был более настойчив, чем пассажиры, и уже после первой остановки они бросали это занятие. Тем более что до следующей остановки за окнами их ждали только заснеженные деревья и серые горы вдалеке. И так несколько остановок в поселках, разбросанных по области вдоль бурной летом, но укрощенной зимой реки с сотнями притоков и проток, соединяли путь из районного центра в поселок, где жила и работала Ирка.
 
- Ты давно в поселке? – спросил сосед, откусывая сочный пирожок с капустой, купленный на такой остановке.
- Три года, - ответила Ирка.
- А сама откуда? – продолжал он спрашивать.
- Из города.
- Приехала зачем?
- Работать.
- Вот дура-то! Чего в городе не сиделось-то?
И Ирке расхотелось отвечать.
- Чего молчишь?
- Допрашивайте своих задержанных на работе, а не меня. Я сама себе хозяйка, - ответила она, и снова принялась за вязанье.
- Да брось ты! – вытер сосед усы рукой. – Может, мне поговорить с кем охота, а ты меня отталкиваешь.
- Разговаривали бы еще хорошо, может, и не отталкивала бы… - вздохнула Ирка, вывязывая петли.
- Чего вяжешь-то хоть?
- Свитер.
- А чего такой маленький?
- Это рукав.
- Себе?
- Да.
- А мне свяжешь?
- Чего ради-то? Вы мне грубите, допрашиваете, а я вам вяжи – экий хитрец! – Ирке почему-то начинал нравится этот простоватый сосед в милицейской форме, его интонации, его грубость, его сила, сквозившая в каждом слове, ей стало интересно, куда он едет и зачем – по службе ли, по личным делам, но сама спрашивать она не решалась и только коротко отвечала на его вопросы.
- Зовут-то тебя как? – спохватился он, доставая второй пирожок.
- Ира, - ответила она, перекидывая нитку.
- Понятно. Меня Горынычем.
Ирка посмотрела на едока.
- Нет, так-то меня Сашкой зовут, это со школы кличка осталась. Меня пацаны так прозвали, а я и не противился. Вот уже мне тридцать пять, я все Горыныч.
- А почему так прозвали? – поинтересовалась Ирка.
- А пес их знает. Хочешь пирожок?
Ирка помотала головой.
- Зря, славный пирожок. Правда, до мамкиных далеко. Царствие ей…
Что-то сжалось в Иркиной груди, крепко, натужно, до скрипа, ей только слышного, когда эта глыба говорила «мамка» и «царствие», ей захотелось погладить его по растрепанным волосам, сказать «ну, будет тебе» и прижаться к нему, чтобы просто быть рядом.
- Простите… - только промямлила она.
- Тебе-то чего прощать?
Ирка пожала плечами.
- Мамка у меня славная была, весь поселок ее любил, да вот схоронить не успел приехать, дурак, работал все. Без меня хоронили. Вот на поминки еду…
Ирка отложила вязанье и уставилась на соседа.
- Чего смотришь-то?
- Так вы Клавдии Ивановны сын?
- Он самый. Я же говорю, мамку мою весь поселок знал.
- Она мне про вас рассказывала, - вздохнула Ирка, - только я вас совсем другим представляла.
- Чего это она тебе рассказывала такого, что ты аж представляла? Вот вы, училки, черт вас побери, бабье нелепое! – выпалил сосед, и Ирка отвернулась к замерзшему окну.

Клавдии Ивановне было семьдесят два года, когда она умерла спустя три месяца после выхода на пенсию. Работала она до последнего, и уходя сказала, что долго не проживет, потому что лишается работы. В школе она была бойкой и веселой географичкой, приносившей в учительскую пирожки и булочки, чем провоцировала молодых учительниц каждую перемену судачить о лишнем весе. И так ее эта болтовня забавляла, что, уже выйдя на пенсию, она приходила иногда в школу с пирожками послушать эту воркотню. Все жаловались на то, что не могут похудеть и поедали пирожок за пирожком из блюда, покрытого вышитым рушником. «Этот рушник старше меня, - говорила Клавдия Ивановна, складывая его и убирая в сумку, когда пирожки заканчивались, - его моя мать на свадьбу вышивала. А сейчас что?  - непременно добавляла она, - никто из девиц не вышивает, не шьет, вон только Ирина Николаевна одна все вяжет да вяжет. За это время, поди, уж целый полк ухажеров обвязала», - и все смеялись этой привычной шутке.
А теперь так шутить было некому, Клавдия Ивановна умерла.

- Не бери в голову, - выговорил сосед, - это мне нехорошо… Морально… Вот и злюсь на всех. Хорошая ты девчонка.
- Я вашу маму хоронила, - сказала Ирка, почти плача, - а вы, сын, не приехали. Как так можно? Как можно? Это же мама, другой мамы не будет никогда, это жен вон можно хоть сто себе по свету нажить, а мама – одна, - всхлипнула Ирка и полезла в карман за платком.
- Ишь ты, умная какая! Проповедь мне читаешь тут! Думаешь, я по своей воле не приехал? Говорят тебе, работал я. Ра-бо-тал.
- Конечно, - продолжала подвывать Ирка, - жуликов по городу ловить важнее, чем мать хоронить. Куда уж важнее!
- А ну тебя к черту! – выругался попутчик и уставился в кроссворд.
Так они и ехали до самого поселка, где первым вышел Горыныч, и Ирка видела, как он медвежьей походкой направился в кафе.

Ирка пришла домой – в общежитие, где у нее была угловая комната с двумя окнами на последнем этаже и общая кухня там же, в середине коридора. Заселено общежитие было не полностью, часть комнат попросту пустовала, и готовили тоже не так часто. Ирка разложила в холодильнике некоторые продукты, привезенные из города, отметила про себя явную наполненность этого холодного друга. Приближался новый год.
В комнате было прохладно, от окон тянуло морозцем, хотя Ирка каждую осень старательно забивала щели поролоном и заклеивала стыки рам. Но холод ей нравился, она говорила, что холод заставляет думать, не раскисать и держать форму. Вероятно, чтобы держать форму, она ходила дома в свитере с высоким горлом и в байковом халате. Еще Ирка любила длинные юбки, на манер цыганских, хотя цыганкою и не была, но зимой в поселке стоял такой холод, что о юбках не приходилось вспоминать до лета. А переодеваться на работе два раза в день ей не хотелось, поэтому она держала отутюженными несколько простых шерстяных брюк. Ирка любила шерсть и байку. Шелк она тоже любила, но он не грел.

- Ты будешь ставить елку? – спрашивали Ирку в каждом магазине, куда она ни заходила, здороваясь.
- Нет, - отвечала она, и покупала по одному-два продукта.
- А зря, надо елку ставить, надо, - услышала она за спиной негромкий мужской голос и, расплатившись, обернулась к говорившему. – Здравствуйте, - сказал Горыныч, и попросил подождать, пока он выберет свой ужин.
Купив пачку замороженных пельменей, он открыл дверь и, попрощавшись с продавцами, пропустил Ирку вперед.
Перемена, произошедшая с ним, поразила ее. Хотя, оправившись от удивления, она подумала, что была несправедлива к нему: уставший от тяжелой работы, хвативший лишнего, потерявший мать – вот каким встретила она его тогда в автобусе и, вероятно, решила, что он был таким всегда.
- Пройдемся? – спросил он. – Вы по магазинам к празднику закупаетесь?
- Так, понемногу, - опустила она глаза. – Сейчас зайдем еще в парочку, если вы не против, и я домой. Тяжело нести.
Горыныч взял ее сумку.
- Нормально, - сказал он, - куда идем?
И они сделали еще несколько покупок и пошли вдоль центральной улицы.
- Может, будем на ты? – спросил Горыныч, и Ирка согласилась. Хотя ей в этот вечер то хотелось, чтобы он наконец оставил ее в покое и пошел бы домой, то в другой момент в ней просыпался интерес к этому немногословному мужчине. В этот раз он почти ничего не спрашивал, в основном молчал.
- Далеко живешь? – спросил он, когда Ирка остановилась со словами: «Ну, дальше я сама», - и потянула сумку на себя.
- Нет, поселок вообще маленький, - сказала она, забирая ношу.
- Тяжело же, - отдал сумку Горыныч.
- Ничего, не впервой, поди, - сказала она, и, добавив «пока», ускорила шаг.
- Вот дуреха-то. Ничего я с тобой не сделаю, - крикнул он ей вслед, и Ирка улыбнулась. – Погоди! – крикнул он снова. – Погоди, я спросить хотел.
- Ну чего? – остановилась она.
- Да глупость. Ты почему в каждом магазине по одной-две вещи брала? Можно же было в одном все сразу купить.
Ирка засмеялась.
- Ну как же, - сказала она, - купишь все у одних, так другие обидятся, что не у них, а так – у всех понемножку, и никому не обидно.
- Вот дуреха-то! – рассмеялся Горыныч. – Нашла причину! Это ж торгаши! Чего им обижаться? Покупаешь, где лучше или где дешевле – и все, а то больно нежные они что ли? Обидятся!
- Торгаши – не торгаши, это не мое дело, - сказала Ирка серьезно, - а люди они неплохие, так, зайдешь в магазинчик, парой слов перекинешься, про здоровье спросишь, про детей, тебя в ответ спросят – все не пустое «дайте-нате». А ты сразу «дуреха-дуреха». Может, и она. Так чего ж тогда со мной полпоселка прошагал, а?
Горыныч пожал плечами.
- Вот так-то, - улыбнулась Ирка и пошла домой.

Ирка сидела в своем вечном байковом халате и читала книгу, укрыв ноги одеялом, когда в дверь забарабанили. «Тетки так долбить не могут», - подумала она, и встала с кровати.
- Кто там? – недоверчиво спросила она.
- Открывай, дура! – крикнули из коридора.
Ирка вся съежилась.
- Зачем? – спросила она.
- Открывай, бить буду! – засмеялся стучавший. – Разговор есть, отпирай давай.
- Не открою, - крикнула она в ответ.
- Хочешь, чтобы я выбил? – последовал вопрос.
- Не хочу, - вздохнула Ирка и взяла швабру, стоявшую в углу.
Швабра не спасла, и через пару минут дверь была уже выворочена напрочь, а Ирка сидела съежившись в углу между окнами и плакала навзрыд.
Горыныч влетел в комнату и встал над ее маленькой фигуркой. Пролетела ли тогда перед ее глазами вся жизнь или нет, Ирка не помнила, она ничего не понимала и хотела только, чтобы все быстрей закончилось. «Убьет, так убьет», - думала она, закрывая лицо руками.
- Что прячешься?! В глаза смотри! – кричал он. – Вставай давай! Вставай! – выкрикивал он, поднимая ее с полу и хватая за руки.
- Только не по лицу, только не по лицу, пожалуйста, не по лицу, - отворачивалась она и пыталась вернуться в угол, - не по лицу, - ревела она, - не по лицу…
Горыныч еще пару раз встряхнул ее, потом толкнул в угол. Сбежались сидевшие дома соседи и грозили милицией, но получив в ответ «Уже тут! Уже тут!» быстренько разбежались по комнатам.
Ирка вытирала слезы, но из угла не выходила.
- Ключи отдай, дура! – сказал Горыныч, переводя дух, оседлывая табуретку и закуривая.
- Какие ключи? – не поняла Ирка.
- Какие? Ты еще отпираешься?! Мои ключи, мои! От квартиры моей ключи отдай, идиотка!
- Господи! – воскликнула Ирка. – Сам идиот! Нет их у меня! Нет! Псих ненормальный! Придурок. Идиот. Не кури у меня в комнате, хамло ментовское!
- Ключи отдай, уйду. Эти дуры со школы тебе их отдали, когда мать померла, так что не разыгрывай тут из себя скромницу наивную, отдавай ключи, а то еще хуже будет.
- Да нет их у меня, придурок, говорю же! – кричала Ирка. – Нет! Я когда узнала, что сын Клавдии Ивановны приедет, я их в шкаф положила у нее же в коридоре и дверь захлопнула. Придурок. На кой черт мне твои ключи нужны, идиот!

Горыныч вышел, не докурив и не поправив дверь.
Он шел по хрустящему снегу и пинал ледяные комья с обочины. «И чего я взъелся на нее? – думал он, выкуривая сигарету за сигаретой. – Может, и правда, ключи в шкафу. Старый я тогда дурак, ой, дурак!» И он все повторял это свое «ой, дурак!», пока шел, пока открывал дверь, пока перебирал вещи в шкафу, пока рассматривал найденные ключи.
Они казались ему каким-то эфемерными, ненастоящими – вот-вот исчезнут, как мираж, как наваждение. Рука не ощущала ни веса связки, ни холода металла. Два ключа от деревянной двери – да, она захлопывается, один от металлической – да, она была открыта. Долго он тогда чертыхался и ругался, долго. Ключ от почтового ящика – такой же ржавый, как и был, ведь мать часто забывала его в замочной скважине почтового ящика во дворе, и соседи всегда приносили ей связку в школу: она вела урок, рассказывала про горы, про моря, озера, реки и государства, когда кто-то из соседей стучал в дверь и молча отдавал ей связку, а она начинала охать, причитать, благодарить, сетовать на рассеянность и возраст, а вечером приносила спасителю ключей блинчики или сырники в знак благодарности. И ведь он все это знал.
- Идиот, - заключил он, швырнув ключи на пол, - идиот, придурок, - повторял он, наспех одевая куртку и подбирая с пола шапку.
Он бежал, глотая холодный тяжелый воздух, захлебываясь им и задыхаясь, в ушах стоял треск колючего снега под ногами, а перед глазами сливались в одну сплошную стену заборы и дома за ними. Он не помнил дороги, он не воспринимал ее, он бежал, и ему казалось, что бежать еще много-много километров, хотя миновать нужно было всего несколько проулков. Собаки заходились лаем из-за заиндевевших заборов, а он бежал, не слыша их. В детстве он думал, что если быстро пробежать мимо этих деревянных заборов с собаками, то не успеешь испугаться, но когда бежал, они заливались лаем, и все равно было страшно.
- Кто я, черт подери? – крикнул он, остановившись в конце проулка. – Кто? – вздохнул, переводя дыхание и оглядываясь по сторонам – вроде, никого рядом не было. – Псих ненормальный. Срываюсь на девчонку из-за какой-то пустой подозрительности, глупо ведь, глупо…

Ирка стояла у окна и пила чай. Мастер вешал на петли дверь, несколько соседок сидели в комнате.
Лицо у Ирки было бледное, даже какое-то синеватое, руки уже не дрожали, но на предплечьях, если задрать рукава халата, темнели синяки, слезы текли из глаз сами собой, и Ирка глупо шмыгала носом.
- Ну ты как? – спросила соседка, не зная, что еще сказать. – Получше?
- Получше, - ответила Ирка, шмыгнув.
- Совсем мужику голову снесло, - сказала другая, - скорей бы что ли уехал.
- Готово! – крикнул мастер, покачивая дверь на петлях. – И замок я тебе хороший поставил. Ты уж осторожнее будь.
- Сам будь осторожнее! – крикнули соседки. – Сидел бы в комендантской, ничего бы не случилось, а то опять, наверное, в котельной водку глушил!
- Да отстаньте от него, - вздохнула Ирка.
- Ну, пойдем на кухню, пойдем, чаю попьем, пойдем, - заворковали соседки и вывели ее из комнаты.

На кухне было тепло и пахло топленым салом – кто-то собирался жарить картошку.
Женщины пили чай и что-то без умолку говорили, когда по косяку тихонько постучали. Ирка тихо заплакала, а соседки зашипели. В дверях стоял Горыныч.
- Чего пришел, изверг? – выкрикивали они, не вставая с мест. – Убирайся прочь, злыдень! Как тебя только земля носит!
- Чего пришел? Мало что ли бед от твоей дурной башки? – спросила, наконец, престарелая женщина с платком вокруг головы.
- Замолчите, сороки! – крикнул Горыныч. – С повинной пришел. – Сказал он и опустил голову.
- Эка посмотрите на него! – залилась женщина в платке. – Это что же, получается, пришел, оклеветал, избил, а теперь виниться пришел! Ты бы, дурья башка, сперва подумал, взвесил, а потом бы крушил, коли нужда была б, а так что?
- Да отстаньте от него, - вздохнула Ирка. – Пусть идет со своей повинной к мамке на могилу, здесь ему делать нечего.
- Да погоди ты, Ира! – шагнул он вперед, и женщины повставали с мест. – Не трону я ее, бабы, не трону! Клянусь, не трону! – но женщины не сели и не отошли.  Никакой солдат на войне не сравнился бы с ними по смелости и решительности, и Горыныч это понимал. Но что-то не давало ему уйти, не взглянув на Ирку, казалось, ему нужно было больше и больше доказательств своей вины и своего проступка, своего сумасшествия, своей грубости, силы и произвола. – Хоть вяжите, не уйду я.
- Свататься бы так ходили, - хихикнула та, что в платке. – Ну сядь что ли за стол, поговорим.
- С вами мне не о чем говорить, мне с ней надо, - сказал Горыныч.
- Экий ты шустрый! – последовал ответ.
- Ладно, - встала Ирка из-за стола, и бабы расступились, шушукаясь. – Чего тебе? Говори, - произнесла она, выйдя из-за стола.
- Ты… - замялся мужчина, - ты прости меня. Спутал я. Прости.
Ирка стояла перед ним, ниже на две головы, подняв на него глаза со слипшимися от слез ресницами, долго и пристально смотрела, как должна была бы смотреть сверху вниз, и ничего не говорила – просто смотрела.
Мыслей в ее уставшей и ноющей голове тоже не было – она не знала, что думать, но еще больше и вовсе ничего не хотела думать. Только ужасно болели руки, и было до смерти обидно.
Она вспоминала Клавдию Ивановну, вспоминала, как ходила к ней в последние недели ее жизни, варила ей куриный бульон, поливала цветы и убирала за кошкой, которую забрала после смерти хозяйки математичка. У той было четверо детей, пьющий муж и частный дом, полный живности. «Кошкой больше, кошкой меньше», - сказала она тогда и забрала животное. А час назад перед ней стоял сын той старенькой добродушной женщины, которая стала такой дорогой для молоденькой и неопытной девицы, хватал ее за руки и буквально пытался вытряхнуть из нее несчастную связку ключей, которую она предусмотрительно закрыла в опустевшей квартире своей умершей подруги. Клавдия Ивановна всегда говорила, что они с Ириной Николаевной – лучшие подруги. И теперь, когда этот грубый, мнительный мужчина, не приехавший на похороны собственной матери, нескладно просил у нее прощения, сердце Ирки сжималось и проваливалось в пустоту, как будто под ее хиленькими ребрами была самая настоящая бездна, без конца и края. И она силилась не плакать, чтобы показать этому сумасбродному верзиле, кто на самом деле из них сильнее.
И он не выдержал.
Он не мог ничего сказать, но не мог и уйти, он пытался собраться с мыслями, но они разбегались от его помутившегося сознания.
- Прости, - еще раз сказал он и, отвернувшись, вышел.
Ирка закрылась в комнате и плакала всю ночь.

Утро было особенно холодное, снег не пошел, и встали отчаянные морозы.
Ирка развернула сверток, и съежилась от холода, раскладывала гвоздики на белом холмике под памятником. Вязаной варежкой она смела с него облетевшие с тонких березовых веток кусочки коры, очистила ото льда фотографию и даты.
- Летом я куплю тебе оградку, хорошо? – проговорила она сквозь наворачивающиеся слезы. – Я не буду плакать, а то слезы замерзнут, - обещала она и, встав со снега, побрела к выходу по кладбищу. За пазухой у нее был еще один сверток.
Минуя поворот на улице мертвых, она остановилась и даже попятилась.
Прямо на могиле, к которой она шла, лежал человек и плакал.
Это был Горыныч. Он плакал навзрыд, вытирая слезы брезентовой рукавицей, бил кулаками снег, разбрасывал его в стороны и снова сгребал к могиле. Несколько раз он поднимался на колени, пытался сложить не выцветшие еще венки и искусственные желтые букеты к памятнику, но слезы снова охватывали его, и он ожесточенно разбрасывал эти нелепые знаки памяти по сторонам. Потом снова падал лицом в снег на могиле и что-то долго и монотонно говорил сквозь слезы.
- Вы положите эти цветы Клавдии Ивановне на могилу, а то там… - попросила Ирка смотрителя, переминавшегося с ноги на ногу от холода возле своей протопленной сторожки.
- Конечно, Ирочка, положу, - обещал он и отнес цветы в сторожку. – Как приехал, так каждый день приходит. Смурной. А нынче вон – вообще – ревет, как баба. Тяжко ему. – проговорил смотритель, вернувшись на улицу. – Скоро автобус подойдет.
- Да, - ответила Ирка на все сразу.
- Может, сказать шоферу, чтоб Горыныча подождал? – поинтересовался смотритель.
- Не стоит, ему с людьми сейчас плохо будет, - сказал Ирка, сжимая в варежках кулаки, руки не отогревались. – Я летом оградку закажу.
- Хорошо, Ирочка, хорошо, - отвечал смотритель, подсаживая ее на высокую ступеньку автобуса.

Ирка дула на красные пальцы, которыми от холода было тяжело шевелить, и ждала, когда принесут заказанные ею суп и рагу. Готовить не хотелось, и она зашла в кафе. Народу было много, потому что стоял автобус из города, и те, кто планировал продолжить путь, подкреплялись и согревались крепким чаем.
- Сто грамм, - заказали у стойки.
Ирке принесли суп.
Почему-то именно с этим заказом, с этой тарелкой супа, с этими окоченевшими пальцами жизнь показалась Ирке нудной, неповоротливой, предсказуемой сонной старухой, тяжело шагающей по заснеженной и бесконечной дороге. Все стало в миг каким-то иллюзорным, ненастоящим и вымышленным настолько, что даже не хотелось искать что-то настоящее, объективное и существующее.
- Можно к тебе сесть? – спросил кто-то сверху. Ирка кивнула, и перед ней опустился Горыныч.
Если бы она не испытала секунду назад этого вязкого ощущения пустоты и предопределенности, она, наверное, сказала бы что-то вроде «Опять ты!» или даже «Снова этот псих!», но она промолчала и продолжила есть.
Горыныч осушил рюмку.
- Это ты мамке цветы на могилу приносишь? – спросил он.
- Я, - ответила она, мельком подняв глаза от тарелки.
- Спасибо, - сказал Горыныч и проглотил вторую. – Еще принеси, - махнул он мальчику за стойкой. – Совсем ведь юнец, - вздохнул он, и Ирка глянула на мальчишку.
- Да, - ответила она.
Горыныч выпил еще две рюмки.
- Саша, - тихо сказала Ирка, - не пей. Не надо.
Он поморщился от выпитого, буркнул и переспросил:
- Ты как сейчас меня назвала?
Ирка молчала.
- Нет, ты скажи! – настаивал Горыныч. – Повтори.
Ирка продолжала молчать.
Перед ней сидел сильный, здоровый, в какой-то степени даже выхоленный мужчина и опустошал рюмку за рюмкой, пытаясь хоть чем-то заглушить собачью перебранку в собственной душе. Там выли волки, лаяли псы, поскуливали шакалы и ехидничали гиены. Он ничего не мог с ними сделать, кроме как залить весь этот звериный пожар разбавленным спиртом, и какая-то худосочная девчонка говорила ему «не пей», да еще и обращалась по имени. Как он, наверное, ненавидел эту девчонку.
Но она назвала его по имени, а он так давно не слышал его. Слышал, конечно, по отношению к другим: к знакомым, к жуликам, к прохожим, которых окликают, к детям, которых зовут домой обедать – к кому угодно, но только не к себе. Он отвык от него и представлялся этим вымышленным сказочным чудищем. «Не стал ли я этим чудищем сам?» - думал он, глотая горькое питье.
А Ирка сидела напротив него, отставив тарелки в сторону, и почему-то не могла уйти. Она смотрела на него, такого большого, такого могучего, похожего на медведя, и пыталась понять, стоит ли его жалеть, или это пустое занятие.
- Что ты на меня так смотришь, дура? – спросил он, - Видишь, до чего докатился. В городе гроза отморозков в районе, а тут размазня, ревущая на мамкиной могилке.
Ирку передернуло, по спине пробежали мурашки, она попыталась встать, но сил не хватило и потемнело в глазах.
- Тебе, дурехе, не понять. Хоть ты мамке и в конце-то помогала. Что ты вообще про смерть-то знаешь? Про одиночество?
Ирка сидела, сложив руки между ног, как будто ее, провинившуюся, отчитывал отец.

Она всегда так сидела, когда тот ругал ее, выпив лишнего, даже если Ирка ничего и не делала. Под мухой он всегда находил повод придраться. Он вваливался в дом, отталкивал мать и, не снимая обуви, проходил к дочери в комнату, где она уже забивалась в дальний угол и ждала, когда он станет ее оттуда сперва, ухмыляясь, выманивать, а после – выволакивать силой. Еще несколько раз оттолкнув мать, он усаживал плачущую дочь на скамейку посреди комнаты, сам падал на диван и начинал, как говорил сам, воспитательный процесс. А Ирка пыталась не всхлипывать и не реветь, и только беспомощно шмыгала носом и сжимала руки между коленями. Потом отцу надоедало ее воспитывать, он стаскивал ее с табуретки за руку, толкал на диван и, выключив свет, уходил. И полночи она видела полоску света под дверью, слышала всхлипывания матери и храп отца. Иногда матери удавалось вытолкать отца на сырой и холодный балкон, и тогда она рыдала в полный голос. Что этими ночами делала Ирка, ее не интересовало.
И вот теперь она сидит в такой же позе в кафе захолустного поселка, куда бежала от воспоминаний детства, но, как и детство, она живо помнит угол своей комнаты, крики, ругань и силу этого чужого разъяренного естественным течением жизни мужчины, но не может встать и покинуть это несчастное кафе, а этот пышущий гневом амбал попрекает ее тем, что она ничего не знает об одиночестве.
Да какое ему, в конце концов, дело до того, что она знает об одиночестве?  Ведь она настолько срослась с этим ощущением, что даже перестала мечтать о возможности с кем-нибудь им поделиться, и, приходя в свою маленькую угловую комнату на последнем этаже, она берет книгу и ложится с нею на кровать, даже не делая попыток нарушить привычный уже ход своей жизни, она заходит в несколько магазинов подряд и в каждом что-то покупает только затем, чтобы как-то это навязчивое одиночество от себя отогнать, она не празднует новый год и день рождения, потому что нет смысла праздновать их в одиночестве. А он заявляет ей, что она ничего не знает об одиночестве.
Ну что ж…

- Что ты в жизни теряла? – продолжал Горыныч, заказав еще водки. – Тебе и терять-то нечего! Живешь в какой-то лачуге и радуешься. Думаешь, за поселковую школу деньжищ заработаешь, да квартиру в городе купишь. Хахаля приведешь, детей нарожаешь. Ну правильно, что, правильно! – не унимался он, а Ирка все сидела и сидела перед ним в почти мазохистском трансе. – Ну скажи, - не унимался он, - скажи, что ты теряла? Ты, кроме мамки моей никого, поди, и не хоронила, а теперь бравируешь этим фактом передо мной, как будто я тварь последняя. И хотя так оно и есть, ты на такой фарс права-то не имеешь. Из города она, видите ли, приехала… - не договорил он, потому что хозяин кафе попросил его выйти, и Горыныч принялся его отчаянно ругать.

- Я же тебе говорила, не пей, - вздохнула Ирка, садясь на скамейку рядом с ним. – Холодно сегодня, сейчас быстро отойдешь, – договорила она.
- Ира… - протянул он, - Ира… Я не могу так больше, не могу. Прости меня, я тебе наговорил всякого…
- Ничего, - вздохнула она, натягивая варежки. – Пойдем, я тебя домой провожу. Тебе сейчас тяжело. – И она встала и протянула ему руку. Он взял ее, маленькую, даже в варежке, руку и притянул к лицу. Сквозь вязание она ощущала его горячее неровное дыханье – он сдерживал слезы.
- Сядь, - попросил он, и она села. – Мужичок на кладбище сказал, что ты оградку летом заказать хочешь. Кто у тебя там?
- Подруга, - тихо ответила она.
Горыныч молчал.
- Она поехала в город с кем-то из друзей и разбилась.
- А почему ты мне в кафе об этом не сказала? – посмотрел на нее Горыныч.
- А зачем тебе это? Ты еще мамину смерть не пережил, - тихо сказала она. – Правда, Саш, холодно, пойдем, я тебя провожу домой.
- Пойдем, - кивнул он, - пойдем. Только, - замялся он, - погоди немного. Дай я на тебя погляжу хорошенько, - сказал он и, взяв аккуратно в свои ручища в жестких рукавицах, ее маленькую, головку с выбившимися из-под шерстяного платка волосами, и долго смотрел в ее тусклые уставшие глаза с сеткой меленьких и слабеньких сосудов. – Прости меня, молчаливое ты мое сердце, прости, - сказал он, и почувствовал, как скользнула по его щеке горячая обжигающая слеза. – Прости меня, и пойдем домой.