Воспоминания в алфавитном порядке хх век - В

В. Воронцово–Александровский район, Воронцовка (время довоенное)

Село Воронцовка – ныне город Зеленокумск.


Воронцово–Александровский район: это название всплыло в нашем Рогачевском доме в1938 году после маминой поездки на Северный Кавказ.


Ездила мама в Ессентуки. Там жили тогда ее гимназические подруги – тетя Буся и тетя Аня (см. «Арест» и «Бабушки»). Мужем тети Ани был председатель Ессентукского горисполкома - тот самый Ваня Колесников, который категорически посоветовал маме как можно скорее уезжать из Рогачева. Ваня предложил маме постараться помочь ей устроиться в Ставропольском крае по специальности - учительницей начальных классов.


Был конец сентября – октябрь. Учебный год уже начался, школы были укомплектованы, но Ваня навел справки, и мама поехала в районный отдел народного образования (РАЙОНО) Воронцово–Александровского района, откуда ее направили на хутор Троицкий.


Заведующей районо была Маркелова Зинаида Викторовна – бывшая земская учительница еще дореволюционных лет. Впоследствии они с мамой будут многие годы работать вместе и станут друзьями.


Воронцово–Александровский район расположен в северо-восточной части Ставропольского края в зоне сухих степей.


Никаким регулярным транспортом хутор Троицкий с Воронцовкой тогда связан не был. Разве что по пути можно было встретить телегу запряженную лошадьми или волами. Расстояние до хутора - 25 км. Мама пошла пешком. Потом она рассказывала, что погода была ветреная, ветер гонял по степи засохшие шарообразные кусты степной колючки – «перекати-поле». Ей было очень тоскливо и одиноко (я, в отличие от мамы, всегда любила ветреную погоду). Гонимые ветром кусты перекати-поле напоминали мне бегущих наперегонки овец, а ветер всегда ассоциировался с чем-то вольным, свободным.


Школа на хуторе была добротная, кирпичная, с просторным двором. В этом же дворе жили учителя. Мы сначала поселились в двухкомнатной квартире довольно большого деревянного дома. Там у нас была ранее мною не виденная русская печь. Потом переселились в меньшую, тоже двухкомнатную, в глинобитном доме. В первой пол был глиняный «мазанный» - мама его периодически подновляла (мазала раствором глины с добавлением коровьего помета).


Хутор Троицкий представлял собой одну длинную улицу, образованную двумя рядами побеленных хат с пристройками для скота, зерна и т. д.


Школьный двор находился в средней части хутора. Недалеко от школы, на противоположной стороне улицы было еще два больших дома. В одном из них размещалось правление колхоза во втором – детские ясли. Дома эти раньше принадлежали раскулаченным жителям хутора. Где обитали их бывшие хозяева, ко времени нашего приезда было не известно.


Поблизости от хутора Троицкого (по обе стороны от него) располагались еще два небольших хутора: Садовый и Сладкий. Эти три хутора являлись отдельными бригадами колхоза (конечно же имени Ленина!). В семи километрах от нас был совхоз, тоже со звучным названием - «Борец» На таком же приблизительно расстоянии по другую сторону- село Новокрестьяновское, где были сельсовет и неполная средняя школа (семилетка). В Троицком и Сладком были только начальные школы – с первого по четвертый классы, а в Садовом школы не было - это был маленький хутор, откуда дети ходили в школу в Троицкий за два километра


Все хутора и поселки этих мест - в прошлом зажиточные казачьи станицы, заселенные ранее терскими казаками, освоившими здесь новые пахотные земли.


Вскоре после приезда мама и бабушка делились впечатлениями. Они отмечали, что жители здесь выглядят гораздо крупнее и здоровее чем жители Подмосковья. В каждом дворе была корова, у многих были свиньи, овцы, много птицы (куры, гуси, индюки, утки). На трудодни выдавали зерно, овощи. Хлеб выпекался в небольшом количестве. Частично его продавали в колхозном магазинчике по внутриколхозным ценам, но большая часть шла на общественное питание: колхозников кормили обедами на так называемых кульстанах. Для семейных нужд хлеб пекли дома в русских печах. Позади дворов каждого дома были приусадебные участки, занятые огородами. Еще дальше шли «отрезанные» земли - результат коллективизации. На этих остатках частных наделов были заброшенные теперь неухоженные колхозные сады – ранее частные, выращенные хозяевами. Об этом хорошо помнили дети, от которых теперь эти сады охранялись.


Далее шли посевы пшеницы, проса, льна. Была колхозная бахча. И была просто степь, на которой поочередно (уже не помню в какой последовательности) весной расцветали маки, дикие тюльпаны красные и желтые и среди них лазорики – дикие пионы красные с черной серединкой и игольчатой зеленью.


Летом степь высыхала, а осенью по ней бегали уже упомянутые кусты степной колючки перекати-поле.


К моменту нашего приезда на хутор Троицкий Вале шел второй год. Он уже свободно ходил. Впервые он пошел еще в Рогачево, во время отъезда мамы. Очень хорошо помню, как мы с бабушкой наблюдали за его еще не совсем уверенной прогулкой в красных фетровых сапожках вдоль нашего дома и обратно.


Мне шел восьмой год. В школу тогда принимали с восьми. В Рогачево меня не приняли. Здесь на хуторе, где мама работала учителем, я в школу пошла (читала я свободно с 5 лет). Перед школой мама со мной поговорила, что теперь я школьница и должна вести себя серьезно. После этого разговора я почему-то навсегда перестала играть в куклы. Как еще показать свою серьезность я не знала.


В начале школьной жизни больше всего я была поглощена взаимоотношениями с одноклассниками. Наладить их было непросто: до школы я росла без детского окружения. Я полностью погрузилась в этот процесс. Семейные дела отошли далеко на второй план.


Дела же эти шли своим чередом: мама стала преподавать во втором классе; бабушка, несмотря на свои 79 лет смотрела за Валей, варила и даже шила (мы привезли с собой бабушкину старенькую швейную машинку). Купить одежду здесь было негде и не за что.


Первый класс, в который я пошла, вела очень молоденькая учительница Ржевская Анна Николаевна (взрослые называли ее – Нюся). Она недавно окончила педагогический техникум в Пятигорске. Высокая, худенькая – мне она казалась необыкновенно красивой. Четыре года, которые мы прожили на хуторе до войны, вспоминаются мною как один отрезок времени не делящейся на отдельные годы. Этот отрезок различается для меня только сменой сезонов – сезона теплого, сухого («гулятельного»), осенне-зимнего, дождливого, когда надо было сидеть дома.


Учебный процесс запомнился только в самые первые дни, а потом как бы исчез из жизни вовсе.


Первое с чем я столкнулась - дети на переменах говорили «по-хохлацки» - на смеси неправильного украинского с русским («суржике»). Таким был язык местных казаков. Маме и бабушке он был хорошо знаком по Поляновскому периоду жизни (Б.-«Бабушки») Первое время говор одноклассников я почти не понимала, но быстро освоилась и перешла в общении с ними на тот же «суржик». Затруднения возникали только когда дети приходили ко мне домой, где мама и бабушка говорили чисто по-русски. Тогда я чувствовала себя неловко и перед одноклассниками, и перед родными.


Большую часть теплого сухого времени я проводила в нашем - школьном дворе, где обычно собиралось много ребятишек. Частные дворы были огорожены, да и их хозяева – родители детей - не поощряли сборища и беготню в них с распугиванием домашней птицы и вытаптыванием посадок. По двору, как и остальные дети, я преимущественно бегала босиком, Мама и бабушка решили, что это полезно. Это было тем более полезно, что при этом экономилась дефицитная обувь. В результате подошвы были так загрублены, что не боялись наступать на попадавшиеся камушки, стерню скошенной пшеницы на колючки. Колючек же в степи было множество самых разнообразных. Кроме перекати-поле, была еще колючка «не тронь меня» - невысокое растение с зелеными резными листьями, на концах которых торчат золотистые двух–трехсантиметровые иглы. Они кажутся безобидными, но кололись они очень больно. Встречались еще «арбузики» - стелящееся растение. Плети и листья у них действительно напоминают арбузные, а семена представляют собой грубую многогранную колючку.


Во дворе мы играли чаще всего в мяч. Сейчас почему-то нет такого разнообразия игр с мячом, какое было тогда. Самая массовая игра – «выбивной мяч» (играют две команды с неограниченным количеством участников); много разнообразных игр с мячом, отскакивающим от земли или от стенки. Играли еще в так называемого «чижика» - это небольшая деревянная палочка, заточенная с двух концов. Ее устанавливали и били по ней другой большой палкой. Помню, что надо было забросить чижик как можно дальше, потом к нему бежали играющие, дальнейшие условия игры я уже забыла. Играли в «третьего лишнего» в лапту, в «кенгуру» - прыгали друг через друга - одним словом, было весело. Помню острую жалость, когда солнце было уже на закате, и меня звали домой. Бегали мы и по степи – соревновались, кто больше нарвет тюльпанов, лазориков. Как-то мама привезла мне из Воронцовки «купон» сарафана - выкройку из ткани, которую легко подогнать к нужному размеру. Ткань была льняная светло-серая с очень красивой розовой вышивкой. Бабушка сшила мне чудесный сарафанчик, и главное - им восхищались девочки. В это время в степи цвели маки. Головки их были съедобными, а из свежесорванных стеблей выделялось желтое молочко. Как обычно, мы бегали наперегонки за маковыми головками. В конце этой беготни весь мой новый в первый раз одетый сарафан был забрызган маковым молочком. Брызги эти превратились в темно-коричневые пятна и уже никогда не отстирались. Ходили мы за хутор также собирать паслен (сладкие черные ягоды - близкие родственники помидоров, картошки).


Была еще разновидность летнего времяпрепровождения, связанная с колхозом. Так, например, некоторое время мы ходили на прополку колхозной бахчи. Там росли арбузы и реже дыни тыквы. Вставали рано до жары. Надевали белые косынки. Звеньевая показывала нам, как выглядит зелень полезных растений и сорняков, выдавала нам орудия труда – тяпки. Каждого ставили на отдельный рядок. В конце дня подсчитывали и записывали, кто сколько прополол. Водили нас и на «кульстан» - широкий двор, где стояло много сельскохозяйственных механизмов. Стояли трактора, плуги, комбайны, сеялки, веялки. Здесь мы не работали, а смотрели.


Иногда нам разрешали провеять немного зерна. Обмолоченное зерно содержит много шелухи – половы. В веялку загружали замусоренное зерно и крутили ручку веялки. Полова отлетала, а чистое зерно ведрами носили в гурты. Иногда нам поручали «сопровождать» машины с зерном на элеватор, который находился в нескольких километрах от хутора. Мы залазили на груженую зерном грузовую машину, удобно устраивались на мягком и теплом зерне и ехали. Обычно это было в конце рабочего дня.


Солнце садилось; в степи дышалось вольно.


Эти приятные поездки засчитывались нам как какая-то работа (вероятно по нормам действительно полагалось сопровождение машин с зерном). Один раз было организовано шефство школы над телятами колхозной животноводческой фермы. Рано утром, перед занятиями в школе, мы шли на ферму, каждому был выделен подшефный теленок, и мы его чистили специальными скребками. Телята были очень милые, и я жалела, когда это мероприятие заглохло. Осенью нам в колхозе начислили трудодни. У меня их оказалось шестнадцать. Трудодни отоварили зерном, мукой, овощами и даже выплатили по несколько рублей. Запомнилась поездка с мамой на колхозную бахчу за арбузами. Основную часть продуктов учителя покупали у соседей частным образом (молоко, яйца и т. д.), но могли покупать и в колхозе. Для этого нужно было получить разрешение в правлении и оплатить товар в бухгалтерии. Так мама и сделала, когда поспели арбузы. Надо сказать, что арбузы в Воронцово-Александровском районе были замечательные - климат сухих степей для них очень благоприятен. Чтобы привезти арбузы домой выделили телегу с извозчиком, в которую были запряжены волы.


Мы с мамой забрались на телегу и поехали. Извозчик традиционно погонял волов криками «цоб, цобе». Сторожем бахчи был дедушка одного из маминых учеников. Надо ли говорить, что арбузы были выбраны лучшие из лучших .


Таково было теплое довоенное время на хуторе Троицком Воронцово-Александровского района.


Зима запомнилась резким отличием климата того времени (70 лет назад) от того что мы видим сейчас, живя в похожей степной зоне восточной Украины.


Зимы были снежные – иногда за ночь наметало такие сугробы, что утром нельзя было открыть внешнюю дверь, и соседям приходилось нас откапывать.


Очень часто зимними вечерами мы с бабушкой играли в карты. Она научила меня многим карточным играм: в подкидного и простого дурака (причем «простой» дурак вовсе не проще и не дурнее подкидного), веришь-не-веришь; пьяницу, шестьдесят шесть и др. Бабушка умела играть и в преферанс, но эта игра была сложной, да и нам недоставало компании – мама в карты играть не любила. А я и сейчас играю с большим удовольствием, тем более что в нашей геологической жизни, когда неделями шли дожди и мы сидели в протекающих палатках, преферанс был основным занятием


Зимой этого же первого года у нас жила девочка – Маня Плешкунова из хутора Садового, учившаяся в мамином классе. Ее семья была многодетная – обуви на всех не хватало, а зимы были холодные, снежные. Училась девочка слабо, мама по вечерам с ней занималась дополнительно. Я была рада дополнительной компании.


Осенью следующего года Маня пригласила меня пойти к ней на хутор Садовый и переночевать. Ее родители тоже просили об этом маму. Посовещавшись, бабушка и мама решили меня отпустить.


И вот после школы мы пошли. Помню замечательную погоду и настроение, когда мы одни, без взрослых, шли по дороге в степи. Вскоре впереди появились хаты хутора Садового.


Хата Мани Плешкуновой стояла на окраине хутора. В ней, как обычно, в небольших хатах были две смежные комнаты. В первой - русская печь, посередине стол и две длинные лавки. Здесь же толпилось все семейство - папа, мама и несколько ребятишек (все поменьше Мани).


Во второй комнате было рассыпано зерно. Оно лежало толстым слоем – сантиметров тридцать - сорок. Очевидно, оно было получено на трудодни и рассыпано для просушки, перед тем как везти его на мельницу.


Мы с Маней и другими ребятишками побегали по двору, начало смеркаться. Все сели за стол, на который поставили несколько мисок с простоквашей и сметаной, а также горячие «пампушки». Готовят их так: хлебное тесто нарезают небольшими ромбиками, укладывают на лист и выпекают в горячей русской печи. Готовые пампушки складывают в макитру (емкость из обожженной глины) и добавляют подсолнечное масло с толченым чесноком. Тогда я ела эти пампушки впервые, и мне казалось, что вкуснее их и этой простокваши ничего быть не может.


Настало время сна. Все легли во второй комнате прямо на зерно – каждому выдали подстилку, подушку, и вскоре все заснули. В комнате стоял совершенно невообразимый храп, но это было только полбеды: по зерну прыгали тучи блох и зверски кусались… Одним словом, в ту ночь я не заснула ни на минуту.


Это была, вероятно, первая бессонная ночь в моей жизни (написала и подумала, как много в детстве было «впервые»…).


Как- то мамины ученики поймали и принесли ей ежа. Мама взяла его домой. Прожил он у нас около двух лет. Очень славный был еж – большой, почти круглый. Днем он обычно спал под книжным шкафом (шкаф был казенный – школьное имущество), а ночью бегал из одной комнаты в другую по одной и той же траектории и при этом четко стучал по полу своими коготками. Ел он все то же, что ели и мы – молоко, супы, борщи. У нас он стал совсем ручным. Ежи – молчаливые создания: они только пыхтят – за это мы прозвали его Пышка. Он фактически откликался на эту кличку: когда его звали, он даже днем вылезал из-под шкафа и с удовольствием принимал пищу. Если его трогали, он не сворачивался клубком и не топорщил иголки, как это делали все ежи, с которыми мне потом пришлось столкнуться. Он даже прижимал иголки к спине – давал себя гладить. В то время у нас жила кошка, у которой периодически бывали котята. У нее был ящик с мягкой подстилкой, где она спала со своими котятами. Как-то Пышка залез туда, и с тех пор мирно спал вместе с ними, тоже не топорща иголки.


Кончил он плохо. Печку (не русскую печь, а обычную плиту) мы топили соломой. В эту солому однажды зарылся и спал в ней наш Пышка. Топила печку бабушка. У нее была небольшая скамеечка, на которой она сидела у печки. Пышка был бессловесен – его пыхтенья не было слышно, и он оказался раздавленным. Мы все очень горевали.


Через некоторое время я поймала другого ежа. Он был некрупный и совсем не ручной. У кошки были очередные котята. Они только что родились – были еще слепые. Так этот паршивый еж вытащил из ящика одного котенка и под кроватью отгрыз ему хвост. Я сразу выбросила ежа подальше от дома. Больше ежей мы не заводили.


Топка соломой печки привела однажды к трагическому событию. Бабушка очередной раз топила печь, и на ней был легкий фартук. Мама в это время была в школе. Мы с Валей спали в другой комнате, загорелась солома возле плиты, от нее загорелся бабушкин фартук. Меня разбудил бабушкин крик: « Витя! Витя! Беги, зови маму!» босиком, в ночной рубашке бросилась я в школу,- она была рядом с домом. Когда мы с мамой забежали в дом, бабушка себя уже почти потушила. Она обернула себя толстым ковром, который лежал на полу, кое где еще тлел сам ковер. Бабушка сидела на сундуке. Очень хорошо помню ее лицо…


Никто на хуторе оказать медицинскую помощь не мог. Послали машину в совхоз «Борец». Первое что сделал приехавший фельдшер - сорвал волдыри, чего делать было нельзя ни в коем случае. Правда он привез с собой желтую жидкость - «реваноль» и сказал, что раны надо обрабатывать кипяченым подсолнечным маслом.


Бабушка долго лежала. Кажется, это длилось несколько месяцев. Был, вероятно, 1939 год. Мама ежедневно меняла ей повязки. Я ежедневно потрясенно наблюдала за этим процессом. Помню обширные струпы - коричневые корочки и под ними гной, который мама убирала смоченной желтой жидкостью марлей. Самые большие раны были на бедрах. Бабушка была исключительно терпелива. От ожогов у нее остались шрамы в том числе заметные на лице. Потом она поднялась и вновь, несмотря на свои годы, стала опорой нашей семьи. Безусловно, эта травма укоротила ее дни…


Так проходила наша довоенная жизнь на хуторе Троицком Воронцово – Александровского района.


Осталась «за кадром» воспоминаний «политическая составляющая» этого времени глазами ученицы 1–4 классов. Так в первом классе у нас с мамой состоялся (вернее не состоялся) разговор на эту тему – насмотревшись в учебниках, в детских журналах, на всех стенах на портреты усатого грузина, я спросила маму, как это так получается что Сталин одновременно и такой умный и такой добрый, да еще и такой красивый?! Сомнению эти истины я не подвергала… Мама как-то очень странно, пожалуй, отчужденно, без симпатии задумчиво на меня посмотрела и ничего не ответила…


Я уже знала, что папа не в командировке, а в заключении, что он, конечно, ни в чем не виноват, а арестован по «ошибке». Над преступностью такой ошибки на протяжении этих четырех довоенных лет я не задумывалась.


Письма от папы мы получали регулярно. Сначала из БАМлага - тогда еще эта аббревиатура мне известна не была. Папа присылал письма. Мне он писал о забайкальских красивых лесах и даже прислал засушенные веточки кедра и лиственницы. Потом адрес его изменился и звучал как «Кандалакша», это было году сороковом…


А в 1953 году (через 13лет) – я ехала на первую производственную практику после 3го курса геологоразведочного факультета. Ехала на Кольский полуостров – на крупное медно-никелевое месторождение. Наш поезд остановился на станции «Кандалакша» и долго стоял здесь. Рядом с ним стоял товарный состав – вагоны его были заполнены живым грузом. На окнах решетки, через которые выглядывали люди… Теперь, спустя более десяти лет (а мне казалось, что прошла целая вечность), я уже хорошо понимала что это за люди… Воспоминание о папе, уже покойном, больно кольнуло


В 1939 году навсегда прервалась переписка бабушки с ее племянницами, жившими в Риге (см Б. - Бабушки). Помню разговор взрослых, что они видимо, уехали в связи с советской оккупацией Латвии. Разговоры эти только краем задевали мое сознание.


В эти же довоенные годы в Правлении колхоза появился новый главный бухгалтер. Из разговоров взрослых я запомнила, но, как обычно, не задумалась о смысле услышанного, что он, как и мы, приехал сюда, спасаясь от ареста. Откуда он приехал, я не помню. Мама узнала, что он хорошо знает английский язык и попросила его позаниматься со мной. Я с удовольствием стала ходить к нему на уроки, тем более что у него было пятеро детей. Старшая девочка – Лида была на 3 года старше меня, мы с ней часто общались. За несколько месяцев занятий с Михаилом Александровичем мы прошли учебники за 5 и 6 классы. Потом мне это пригодилось в институте - в школе у нас был только немецкий язык, а в институте - только английский, предусматривавший школьные знания.


В наших школьных учебниках были тщательно замазанные чернилами портреты Тухачевского, Якира, Бухарина, Троцкого. Такое впечатление, что эти фамилии я помню с тех лет, но, скорее, эти сведения у меня более поздние.


Небогатая была у меня «политическая составляющая» в те переполненные политикой годы…


Чтобы покончить с воспоминаниями о довоенном Воронцово–Александровском районе, ограниченном для меня школьным двором на хуторе Троицком, стоит упомянуть еще некоторых людей, живших там в предвоенные годы – они будут действующими лицами следующего раздела на букву В – «Война».


Заведующая школой, при которой начинала работать мама, Мария Владимировна, перевелась в Новокрестьяновку, и в школу прислали нового заведующего Сержпинского Валериана Владимировича с женой (тоже учительницей) – Валентиной Петровной и 17-летней дочерью  Майей. (Вероятно, в это время мы переселились в меньшую квартиру). Через стенку с нами поселилась моя учительница Анна Николаевна. К этому времени она вышла замуж за кого-то из сотрудников правления колхоза. Это был второй год после нашего приезда на хутор Троицкий. Я училась во втором классе у Анны Николаевны. Мама вела свой, теперь уже третий, класс. Первый класс взяла жена Сержпинского Валентина Петровна, а сам он преподавал в четвертом классе - классе бывшей заведующей школой Марии Владимировны. Сержпинскому было лет 50-55, он участвовал в первой мировой войне. Был он несколько странным. На фронте он обморозил себе ноги, и у него слезли ногти. Ногти эти он сохранил, носил с собой в мешочке и всем их показывал, включая своих учеников четвертого класса… Дисциплина на его уроках была ужасная – шум из его класса раздавался на всю школу.


Как-то раз из районо приехала комиссия с очередной (об этом потом рассказывала мама) проверкой. Члены комиссии посещали уроки; смотрели тетради учеников; школьные журналы, поурочные планы учителей. Результаты проверки оказались плачевными для Сержпинского и весьма усложняющими жизнь для мамы. Сержпинского сочли недостаточно компетентным и лишили права преподавать в четвертом классе, так как это был выпускной класс в начальной школе - в четвертом классе тогда сдавали экзамены по русскому языку (письменно и устно) и по арифметике. Теперь четвертый класс передали маме, а ее класс, в котором она уже больше года работала, - Сержпинскому. Передали маме и заведывание школой. Маме очень жаль было своего класса, и к заведыванию она не была готова. Кроме того, в лице, естественно, уязвленного Сержпинского ей оставляли врага.


В этой нервной обстановке во взрослой школьной среде прошла значительная часть довоенного времени.


На смену ему шло следующее, значительно худшее – Война (тоже на букву «В»).

В. Война


К 22 июня 1941 года мне было 10 лет, и я окончила 3 класс.


Война для меня началась через полтора часа после всенародно известного официального объявления о ней по радио. Началась она с рассказа мамы о посещении колхозного магазинчика: оказалось, в нем исчезли спички, мыло, керосин и что-то еще (остальных наименований я не помню). Люди, пережившие лишения Первой мировой, гражданской и революционных лет, еще были живы. Они знали, что надо брать в первую очередь. Как выходить из положения в каждом конкретном случае знали тоже.


Вспоминаю – для получения огня использовалась следующая процедура: брали сухую вату, на нее капали глицерин и сыпали порошок «марганцовки» (перманганата калия). Затем солнечный луч через лупу направлялся в нужную точку, и вата загоралась! Огонь сохранялся – в доме обычно горела «коптилка» (пузырек или баночка с крышкой и внутри машинное масло). Через отверстие в крышке продета жестяная трубочка, а через нее протянут фитиль. Оказывается, можно обойтись и без спичек, и без керосина!


Как изменилась жизнь по сравнению с довоенным временем? Пожалуй, наиболее значительной переменой для меня стало то, что в сентябре1942 года я не пошла в школу. Пятого и последующих классов на хуторе Троицком не было. Вопрос о том, чтобы учиться в Новокрестьяновке (в 7 км от дома) даже не обсуждался – слишком тревожное и непредсказуемое было время. Не только я, но и никто из моих одноклассников с хутора в школу в том году не пошел.


В нашем окружении стали появляться новые люди. Из Воронцовки на хутор Садовый переехала женщина лет 40 – Марина Григорьевна с 15-летним сыном Борисом. С этой семьей мы стали тесно общаться. У Марины Григорьевны была прекрасная большая библиотека. Что заставило ее переехать из Воронцовки, где она работала и мог учиться ее сын, на хутор Садовый, я и сейчас не знаю. Вероятно, об этом знали взрослые. Кажется, ее покойный муж был офицером Белой армии. Доступ к хорошей библиотеке в эти годы вынужденного безделья и интенсивного взросления имел для меня очень большое значение. Читала я тогда запоем при коптилке, вопреки запретам мамы и бабушки. Прочла я много классики, русской и зарубежной. Особенно большое впечатление произвел (я не была оригинальна) Пушкин, все у него: стихи, поэмы проза. Неожиданно потряс роман Гончарова «Обломов»: мне казалось, меня ждет его судьба. Совершенно неясно было, буду ли я учиться дальше. Я уже осознавала окружавшую меня нищету. За эти два года, пока я не училась в школе, мой природный оптимизм был значительно поколеблен…


В первый год войны мы еще не очень ощущали недостаток питания: вероятно, что-то еще выписывалось в колхозе. Но помню, Валю мама стала водить в ясли, потому что там дети получали дополнительное питание. Валя очень тяжело переносил пребывание в яслях, его там явно обижали. Забирала Валю обычно я и мне иногда действительно активно приходилось защищать его от агрессивных и зловредных представителей ясельного контингента. Когда мама по утрам вела его в ясли, он горько плакал и обещал, что не будет просить кушать…


В первые месяцы войны под ударом оказалась Украина. В Воронцовку стали приезжать эвакуированные. Почему-то приезжали чаще всего из Днепропетровска. Это были и отдельные семьи, и целые рабочие коллективы. Как-то на хутор Троицкий приехал Днепропетровский детский врач – профессор. Он обосновался в школе – (тогда еще не кончились каникулы ), вывесил объявление что принимает детей, у которых есть проблемы со здоровьем, и дает консультации. Мама водила к нему меня – я часто жаловалась на головную боль, хотя помню, что боли как таковой, а был некий «беспорядок» – утомление головы. Диагноз профессора был «малокровие мозга».


Еще один приезд днепропетровцев в первый год войны: труппа Днепропетровского русского драматического театра поставила на хуторе Троицком «Приключения бравого солдата Швейка» Гашека. Мы ходили на спектакль всей семьей.


Один из артистов приехал с собакой - крупным бульдогом. Он вывез пса из Днепропетровска в тяжелейших условиях эвакуации. Для возвращения с хутора колхоз предоставил артистам лошадей, запряженных «линейкой» (вид телеги, на которой, как правило, сидят боком к направлению движения). Маме в этот день тоже надо было попасть в Воронцовку по делам школы. Все расселись. Лошади тронулись. Помню, извозчиком был окончивший недавно седьмой класс старший брат моего одноклассника. Бульдог спокойно побежал за телегой. Мама должна была вернуться на другой день. Но случилось иначе. Не прошло и часа как телега вновь подъехала к нашему .дому. Хозяин бульдога на руках внес маму в дом. Получилось так: за хутором, в степи лошади побежали резвее, и бежавший за телегой бульдог начал уставать. Чтобы приостановить лошадей, пес забежал вперед и начал прыгать им навстречу и лаять. Лошади испугались и понесли. Извозчик справиться с ними не смог. Одна из лошадей ударила его копытом, а мама имела неосторожность выпрыгнуть из телеги, и ее нога попала под заднее колесо, которое переехало по ее подъему. Вероятно, был перелом. Рентген, конечно, никто не делал. Мама долго ходила с костылями. Сначала нога опухла. Потом отек прошел, хромать мама перестала, но подъем был деформирован навсегда


Хозяин бульдога был очень расстроен. Он решил, что не имеет права рисковать безопасностью людей и бульдога, которого вывез из Днепропетровска под бомбежками, и оставил собаку хозяину дома, в котором он остановился.


Мама потом узнавала о судьбе бульдога. С ним обращались грубо, практически не кормили. Однажды бульдог стащил кусок мяса. Хозяин заколол его вилами…


Артист же, пожалев, что сгоряча оставил друга, спустя некоторое время (недели чрез две), приехал на хутор, но было уже поздно. Он заходил к нам, Извинялся за уже мертвую собаку и очень горевал. Мама ему сочувствовала – животных она любила с детства.


В правлении  колхоза появился новый агроном. По его словам, он был офицер-фронтовик, демобилизованный после контузии. Внешне это был высокий, худощавый подтянутый мужчина лет 35. Ходил он, несколько прихрамывая, с тростью. Вскоре после появления на хуторе стал бывать в нашем школьном дворе – в гостях у моей учительницы Анны Николаевны (она жила с нами через стенку) Ее муж, с которым они поженились перед войной, в первые же дни войны был мобилизован. Вскоре новый агроном стал жить у Анны Николаевны постоянно. Звали его Иван Тихонович. Мама общалась с Анной Николаевной и Иваном Тихоновичем. Как–то мама принесла взятую у него книгу «Наполеон». Автор – академик Тарле, историк, изложил развернутую биографию Наполеона как полководца и дипломата. Книга была издана в Государственном военном издательстве в 1939 году и предназначена «командующему и начальствующему составу РККА». По всей видимости, хозяин книги, тогда агроном колхоза, относился к этой категории. Книга оказалась живо и популярно написана. Мама и бабушка с интересом ее читали, делились впечатлениями. Позже ее прочла и я. Книга осталась у нас – Иван Тихонович обратно ее не взял - ему негде было ее хранить. Издание такой литературы в1939 году говорило о том, что к войне в СССР готовились…


Тем временем, шли месяцы первого года войны. В течение лета была оккупирована большая часть Украины. В середине сентября советские войска оставили Киев, в середине октября немцы взяли Одессу – родной город папы, где жили наши близкие родственники. Часть семьи была эвакуирована в Узбекистан. Максим (муж папиной старшей сестры - Песи) был на фронте


Моя старшая двоюродная сестра Эллочка (см «А- Аресты другие» «Б – Бабушки») перед войной училась в Одесском институте связи. Вместе с институтом она была эвакуирована в Ташкент.


После оккупации Украины немцы предприняли наступление на Москву, но оно захлебнулось, и уже к концу марта 1942 года от немцев были очищены Московская область и ряд других областей России. Это уже было крупное поражение немцев. Потерпев неудачу под Москвой, немцы оживили бои на юго-восточном направлении, в том числе на северном Кавказе. Угроза прихода немцев в Ставропольский край стала вполне реальной.


Первым признаком этой угрозы стал приезд на хутор из Воронцовки евреев, эвакуированных из Украины и Белоруссии; они стремились уехать в возможно более глухие места. Судьбу евреев на оккупированных территориях тогда уже хорошо знали. На хутор Троицкий приехали пять еврейских семей, в том числе семья из 11 человек, которую поселили в здании яслей. Одна немолодая, очень симпатичная женщина поселилась недалеко от нас. Ближе всех мы сошлись с семьей из Днепропетровска. Это были две сестры Бронеслава Михайловна и Лилия Михайловна и их пожилая мать. У Бронеславы Михайловны был сынишка- Миша Саксаганский. Он начал посещать школу и попал в мамин класс. Помню, как однажды видела, как он очень неумело дрался, закрыв глаза, со своим соседом по парте (я иногда заглядывала в класс к маме; сама-то я уже не училась…)


Впоследствии мама переписывалась с родственниками этой семьи - они ей оставили фронтовые адреса брата и мужа Бронеславы Михайловны. Мама писала им и сама и отвечала о судьбе близких. Пребывание этих людей на хуторе было недолгим - встал вопрос об эвакуации. Мы решили никуда не ехать (см. Б-«Бабушки»). Уезжали члены правления колхоза – председатель, парторг и другие активные партийцы. Надо сказать, что уезжали очень по-разному. Каждой семье колхозной верхушки была выделена отдельная телега, запряженная, лошадьми. Пять еврейских семей отъезжали от хутора на одной громоздкой подводе, запряженной волами


Весь этот обоз, направлявшийся к Каспийским плавням, немцы настигли сравнительно недалеко от хутора. Люди вырыли себе могилу и были расстреляны. Кажется, некоторые на одной или двух телегах прорвались к плавням и там присоединились к партизанам.


Оставшиеся жители Троицкого - рядовые члены колхоза «имени Ленина», в прошлом в основной своей массе зажиточные казаки, никуда уезжать не собирались. В их среде последнее время велись разговоры том что «…вот придут немцы и вернут землю». Остался со своими пятью детьми и женой бухгалтер колхоза, который, как и мы, оказался на Троицком, чтобы не стать жителем ГУЛАГА (это у него я брала уроки английского языка).


Не уехала пожилая добродушная эвакуированная еврейка. Она жила недалеко от нас. Ее хозяева - муж и жена, тоже немолодые, относились к ней очень хорошо –предложили остаться. И она сама, видимо, не захотела отстаивать свое место в телеге, выделенной евреям. Наверное, была фаталисткой


По разным причинам остались школьные учителя…


И, что особенно удивительно, остался главный агроном колхоза Иван Тихонович, в недалеком прошлом офицер Красной армии, фронтовик.


Остались и наши друзья с хутора Садового - Марина Григорьевна с сыном Борисом и библиотекой.


Помню, как обоз эвакуирующихся проехал по улице хутора. Из некоторых дворов жители вышли за калитки и равнодушно смотрели вслед отъезжающим…  Я в это время играла в мяч на крыльце школы. Саксаганские накануне заходили с нами прощаться. Школа еще не работала, летние каникулы еще не кончились, но почему-то из одного из пустых классов выскочила жена Сержпинского Валентина Петровна и как-то очень противоестественно закричала «Да здравствует безвластие!» Кратковременное безвластие действительно наступило.


В течение этого непродолжительного отрезка времени меня потрясло одно трагическое событие. За нашим хутором в эти дни раскинул свои шатры цыганский табор. Судьба цыган во время немецкой оккупации была та же что и у евреев. Вероятно, эти цыгане пытались спастись от наступавших немцев. Остановились они, скорее всего на ночлег ни к кому ни за чем не обращались, ничего не просили.


В этот же день, когда появился табор, хутор Троицкий посетил странный отряд? разъезд? На красивых откормленных лошадях через хутор неторопливо проехали несколько всадников в новой военной форме с красными звездами на фуражках. Крупы их лошадей под кожаными новыми седлами были покрыты красными атласными попонами с вышитыми серпами и молотами с золоченой бахромой. На знамени была та же символика Всадники были ярко выраженными блондинами, они и их лошади выглядели сытыми, холеными. Были они с саблями в ножнах и пистолетами в кобурах. Они заехали во двор правления колхоза, в наш школьный двор и последовали далее через хутор.


Спустя некоторое время после того как они проехали, по хутору пронеслась ужасная весть. Отряд всадников заехал в цыганский табор, где в это время один цыган седлал свою лошадь. Лошадь была хорошая. Один из всадников подъехал к цыгану и потребовал ее отдать. Цыган стал возражать. Тогда всадник выхватил из ножен саблю и с плеча разрубил пополам наискось пятилетнего цыганенка, стоявшего рядом с отцом. Лошадь, понятно, была отобрана. Почти сразу, как только я услышала этот рассказ, я увидела, что со стороны конца хутора в глубоком молчании движется траурная процессия. Впереди несли маленький свежесколоченный детский гроб. Шли цыганки, мужчины вели запряженных в телеги лошадей. В телегах – незамысловатый цыганский скарб. Табор снялся и уходил… Гроб пронесли буквально рядом со мной. И сейчас отчетливо вижу идеально красивого кудрявого цыганенка… По голове, лицу и шее проходил «шрам? разрез?» - не знаю, как назвать этот след сабли - ребенок был сложен из двух половин… Я пошла домой и уже не видела, как наскоро вырыв могилу, цыгане похоронили ребенка и пошли дальше, спасая себя и детей.


Кто были эти бандиты? Я до сих пор не знаю… Возможно, это был разведывательный отряд казачьего подразделения, перешедшего на сторону немцев…


Немцы пришли в августе 1942 года. На полях плодородного Ставропольского края остался неубранным богатейший урожай зерновых.


Сначала по улице хутора проехал отряд мотоциклистов. Мне выйти ближе к улице не разрешили – наблюдали мы это зрелище из глубины двора у входа в дом. Мне это, пожалуй, было любопытно. Валя плакал. Бабушка и мама смотрели молча. Мама привлекла Валю к себе. На лице бабушки – откровенная горечь. Потом заехало несколько грузовых машин с немцами – очевидно, подразделение оккупационных войск.


Больше никаких зрительных воспоминаний о развитии событий у меня не сохранилось. Знаю, что в здании правления колхоза разместилась немецкая комендатура. В здании яслей немецкие солдаты и офицеры устроились на жительство


Очень скоро стало известно, что старостой колхоза немцы назначили Ивана Тихоновича – бывшего главного агронома колхоза, бывшего офицера Красной армии. Как это получилось, осталось нам неизвестным. Вероятно, у него были какие-то документы, доказывающие, как минимум, его лояльность к оккупантам, а также документы, оправдывающие его отказ от эвакуации с верхушкой колхоза.


Так или иначе, он остался в тылу немецких войск на службе у немцев.


И еще одно назначение - Сержпинский Валериан Владимирович, бывший заведующий школой и школьный учитель стал «Уполномоченным по снабжению немецкой армии», другими словами, его обязанностью стало ходить по дворам колхозников и принуждать их отдавать продукты яйца, масло, молоко, мясо. Кстати, колхозы немцы не отменили - полностью оставили их структуру, организацию их работы, в общем, сочли полезным это советское изобретение. Разумеется, расплачиваться с колхозниками даже условными трудоднями прекратили. О возвращении земли не было и речи. А вот коров, основных кормильцев колхозников, отобрали. Эту кампанию тоже возглавил Сержпинский. Частных коров объединили с колхозным стадом: кроме молока и масла, немцам было нужно и мясо…


На хуторе появились, было, «раскулаченные» - хозяева домов, занятых ранее правлением колхоза и яслями, а ныне находящихся в распоряжении немцев. Конечно, никто дома не освободил, и бывшие хозяева вновь исчезли. Появились полицейские. На хуторе Троицком это были ингуши, перешедшие на сторону немцев. Форма у них была черная, на поясе висели кожаная плеть и резиновая дубинка. На хуторе Садовом, говорили, что там полицейских назначали из местных колхозников (с их согласия и даже по их инициативе). Обо всем этом мы узнали позже, Тогда, в первые дни при немцах, мы тихо сидели по домам. Через несколько дней было объявлено, что лица еврейской национальности должны такого то числа и к такому то часу явиться в определенное место с трехдневным запасом пищи. Еще было добавлено, что если мать еврейка, а отец русский, то, кажется, она должна была прийти без детей, а если наоборот, привести детей. Я забыла или, скорее, не знала этих условий. При нас их не обсуждали, помню только атмосферу тревоги и паники, нависшей в доме. Мама обратилась к моей учительнице, у которой жил Иван Тихонович, ныне немецкий староста. Мама объяснила ситуацию и спросила, что делать. Ей передали категорический ответ: «Никуда не ходить».


Наступил день сбора евреев. В последние дни перед приходом немцев на хутор приехала последняя партия евреев. Их уже никто нигде не расселял, они устраивались сами. Мы ни с кем из них знакомы не были. Теперь они собирались в условном месте. Мимо нашего дома прошла единственная, знакомая нам, пожилая женщина. Она помахала нам рукой и мужественно улыбнулась. Надо ли говорить, что больше мы ее не увидели. Потом квартирная хозяйка рассказывала, что они с мужем уговаривали ее выдать себя за их родственницу, но она не согласилась.


Через несколько дней после расстрела евреев маме кто–то из родителей ее учеников передал, что Сержпинский, «уполномоченный по снабжению немецкой армии», при выполнении своей миссии, заходя почти в каждую хату, рассказывает, что мама еврейка, и что ее расстреляют как остальных «жидов». Действительно, вскоре к нам с проверкой документов пришли немецкий офицер Ганс и ингуш-полицейский. Очень хорошо помню Ганса – очень бледный, впечатление, что напудренный, с тонкими губами, худощавый, высокий с ровными почти белыми волосами и такими же ресницами (почти – альбинос). Полицейский – брюнет маленького роста с плетью и резиновой дубинкой. Плетью он все время поигрывал. Я не помню, кто из них разбирался с документами. Похоже было, что они оба как-то понимали русский язык. Мама предъявила им паспорта – свой и бабушкин, а также свидетельство о крещении и еще сохранилась справка о том, что она переведена из католической веры в православную. Проверив (повертев их в руках), проверяющие удалились.


Было страшно. Мы с Валей жались к взрослым но, как это бывает у детей ( об этом написала моя двоюродная сестра – Фримочка см «В» «Витя ты)», «.страх часто аккумулируется на чем-то второстепенном). В это время у нашей кошки были очередные котята, они лежали на подстилке на сундуке. Ганс стоял рядом и временами брезгливо на них поглядывал. Так вот, казалось, я больше всего боялась за этих котят… На этом наши взаимоотношения с немцами были закончены.


Несмотря на наши весьма недружелюбные отношения с Сержпинским, его жена – Валентина Петровна частенько заходила к нам, хотя ей никто рад не был. Видимо, ей уж очень хотелось похвастаться, как хорошо их семья устроилась в новых условиях. Немцы тогда вели-таки веселый образ жизни – по вечерам из здания яслей, где они были расквартированы, по хутору раздавалась бравурная музыка – шли танцы. Приглашали местных девушек. Об этом нам тоже рассказывала Валентина Петровна. В связи с этими ее рассказами у меня даже «прорезалось поэтическое дарование» - я сочинила «сатирическое стихотворение» якобы со слов. Валентины Петровны. Помню из него несколько строчек:


Приходите вечером посмотреть на танцы
Майя будет с Фрицем, Шура будет с Францем
Фриц – чудесный малый, языки все знает
И в Берлин он нашу Майю приглашает.


Между тем шло время. Как я уже упоминала, богатый урожай хлеба остался на полях. Развелось громадное количество мышей. У нас жили тогда две кошки – мать и дочь. Дочку кошке за несколько лет до этого оставили в утешение: целиком потомство кошки обычно в живых не оставляли: у нее бывало обычно от четырех до шести котят – слишком много для одного дома, где живут еще и люди. Однако в тот год старшая кошка родила котят, и всех их разобрали! Теперь еще котят ждали обе кошки. И тут старшая кошка исчезла. Мы, конечно, огорчились – она была красивая, умная и жила у нас уже несколько лет. Тем временем с мышами наступило настоящее бедствие - они бегали по квартире, забирались в кровати, в ящики с мукой, которую оставил нам колхоз. Как-то ночью я залезла ногой в валенок и с ужасом вытащила ногу обратно – внутри было 5 мышей! Родила четырех котят наша вторая кошка – всех оставили, и тут–то появилась и первая наша любимая кошка. Она пришла домой и по-хозяйски походила по комнате. Убедилась, что ей рады, и вышла. Минут через 15 она вернулась, но не одна – в зубах она за шиворот держала большого глазастого котенка, В течение часа она принесла их 6 штук… Выходит, уходила она из дома только для того, чтобы сохранить свое потомство, и при этом понимала, что большие котята уже вне опасности. Как тут не восхититься умом животных! В результате у нас в квартире оказалось 10 котят и 2 взрослые кошки. Но справиться с мышами, которые заполнили квартиру, они не могли. Однажды утром, выметая дом, мы насчитали. 87 мышиных трупов. Открыв корзину со старой обувью, обнаружили, что она полна мышами. Бросили туда кошку, она в страхе оттуда выскочила. Очевидцы рассказывали, что однажды за хутором, где проходила широкая магистральная трасса, видели, как через нее переходило огромное скопление мышей. Потом мне приходилось читать, что при определенных нарушениях обычных условий случаются подобные скопления животных, нарушается инстинкт самосохранения отдельных особей, прекращается размножение. Видимо, это был тот случай.


Мыши появились с приходом немцев и исчезли вскоре после их ухода.


А уход немцев уже близился. Наступила зима, и стали доходить слухи о ряде поражений и отступлении их армии. Временами по вечерам летали самолеты с советскими опознавательными знаками. Теперь колхозники говорили о них – «наши»: видимо, не могли простить, что немцы лишили их коров… Словечко «наши» проронил однажды и Иван Тихонович – назначенный немцами староста. Как-то вечером мы с мамой вышли во двор, и к нам подошли Анна Николаевна и Иван Тихонович. На темном безоблачном небе среди ярких неподвижных звезд были отчетливо видны движущиеся огни, и слышался звук летящего самолета. И тут-то у Ивана Тихоновича вырвалось (или было сознательно произнесено) это «наши».


Почти с начала декабря 1942 года со стороны хутора Сладкого, от проходящей там магистрали, по ночам был слышен непрерывный грохот. Иногда буквально дрожала земля – отступала тяжелая немецкая техника. В один прекрасный день немецкие оккупационные части буднично погрузились на машины и съехали с хутора, прихватив с собой старосту – Ивана Тихоновича. На другой день, перед окончательным отступлением его расстреляли… Скорее всего, это был сотрудник НКВД, присланный заранее – до отступления Красной армии для работы в тылу у немцев на оккупированной территории.


До окончательного освобождения и прихода наших войск на хуторе побывало еще одно, последнее немецкое подразделение. Это были, по всей видимости, уже воевавшие и потрепанные в боях части. Усталые перемерзшие лица, потрепанная, видавшая виды форма. Они очень торопились. Солдаты зашли в каждую хату и предупредили, что через три часа все дома и постройки хутора будут взорваны. Жителям предложили освободить дома, взять с собой с собой необходимые вещи, питание, теплую одежду. Метрах в 100 позади домов вдоль всей улицы хутора были выкопаны окопы. Их копали мужчины – жители хутора, не помню когда и по чьему распоряжению. Это были неглубокие канавы, метра полтора в глубину и приблизительно такие же в ширину. За отведенные три часа весь хутор переселился в эти окопы. После этого немцы зашли в каждый дом, заложили взрывчатку и в несколько приемов взорвали весь хутор. Думаю, сделали это они, чтобы усложнить передвижение преследующим их советским войскам. Это была последняя немецкая часть, которую мы видели. Они ушли в тот же день.


Мы, как и все хуторяне, пошли смотреть, что осталось от наших домов и имущества. Нам, в числе немногих, очень повезло: одна комната (первая, с печкой) осталась практически целой – сохранилась даже макитра (глиняный горшок) с заведенной опарой – мама и бабушка собирались печь пышки. В эту комнату мы перетащили все из окопов и все, что удалось откопать из-под развалин другой, взорванной комнаты. Это случилось СЕДЬМОГО ЯНВАРЯ 1943 года – в Рождество Христово и в день рождения моей мамы.


Другие жители хутора очень организовано выкопали на зиму землянки, покрыли и утеплили их материалами, оставшимися от взорванных домов. Весной из самана (необожженный кирпич – блоки из глины с половой) сложили хаты, как правило, лучше старых и выбелили их. Так обновился хутор Троицкий и снова стал частью Советского Союза.


Это были счастливые дни – бабушка была еще жива и способна радоваться. А спустя несколько дней после окончательного освобождения района, пришло известие о папе: из Воронцовки прислала письмо заведующая РайОНО Зинаида Викторовна Маркелова. Она писала, что получен запрос от Кайнера Давида Захаровича о судьбе его (нашей!) семьи. Зинаида Викторовна написала, что на письмо она уже ответила. Прислала она и сам запрос, написанный папиной рукой. Он и сейчас хранится среди папиных писем. Вскоре пришло письмо и от самого папы из Намангана. Его освободили через 5 лет после ареста. Приговор же был стандартный для 1937 года – 10 лет.


Увы, оказалось, что фактически его не освободили, а «актировали»: организм его полностью был поражен туберкулезом… Он этого не осознавал. Пытался приехать к нам, но на территорию, бывшую под оккупацией, его не пустили . И тогда через всю страну - из заполярья на юг - он поехал к своим родным, эвакуированным из Одессы в узбекский Наманган. Надежда на свидание с родными дала ему перенести тяжелейшую дорогу в военное время.


В марте 1943го года мы похоронили бабушку (см. Б. - Бабушки). Уже после этого было еще получено несколько писем от папы уже из Наманганской больницы… Потом вестей несколько месяцев не было: Песя – старшая сестра папы не могла собраться с силами и сообщить нам, что его не стало. Наконец пришло ее письмо. Это письмо я много раз перечитывала. Теперь что-то не могу найти. Песя писала, что когда мама и папа поженились, она не была довольна. Считала, что папе в его трудной жизни была бы нужна более практичная жена (в маме Песя видела избалованную дворянскую девочку). Теперь Песя раскаивалась в своих мыслях – она убедилась, что все лучшее в папиной жизни (а умер он в 36 лет) связано с мамой… Каждая строчка этого письма источала горе. Прислала Песя еще посылку с папиными лагерными вещами, среди которых помню тюремные ботинки 41го размера и теплое пальто, которое мама посылала из Рогачева (или уже с хутора?). Потом мама в тяжелые времена мама донашивала эти вещи. Таким был для нас 1943 год.


В1944 году моя старшая двоюродная сестра Эллочка (см «А» «Аресты другие») окончила в Ташкенте эвакуированный туда Одесский институт связи и получила назначение на работу в Ессентуки, на городской радиоузел. В конце она приехала к нам на хутор и взяла меня к себе на свою хлебную карточку, чтобы я продолжила учебу в школе. Ессентуки были для нас не чужим городом. Здесь жили мамины гимназические подруги (см «Б» «Бабушки») – тетя Буся, потерявшая к тому времени свою единственную дочь, и тетя Аня, уже вдова Вани Колесникова - бывшего Старобельского, комсомольца, погибшего в первые дни войны.


Этот1944 – 1945 учебный год, прожитый с Эллочкой, очень привязал меня к ней. Элле тогда было 28 лет, мне 13 . Я была нелегким, упрямым и довольно глупым подростком. Очень старалась казаться как можно старше. Но Элла была терпелива. Так или иначе, я поступила в пятый класс и благополучно училась. Жизнь у меня здесь была неизмеримо разнообразнее, чем на хуторе. Мы с Эллой часто ходили в кино. До этого я, кажется, в кино была только один раз в Рогачево, где мы с мамой смотрели незабываемый первый вариант фильма «Дети капитана Гранта». В Ессентуках же тогда шли великолепные трофейные фильмы: «Ураган», «Мост Ватерлоо», «Леди Гамильтон», «Серенада Солнечной долины» и др., а еще милые советские фильмы с Целиковской.…Приезжал в Ессентуки и выступал с концертом Вертинский, вернувшийся из эмиграции.


Питались мы с Эллой, особенно по сравнению с домом, где мама едва сводила концы с концами, вполне благопристойно. У Эллы был участок земли, выделенный ей на работе. Участок был за городом, на нем была посажена кукуруза. Урожай кукурузы мы собрали вместе. Початки обрушили при помощи какого-то приспособления (совершенно не помню его устройства). Кукурузные зерна мы мололи на мясорубке – получалась крупа. Из нее варили кашу. На хлебную карточку выдавали 800 г хлеба в день.


Жили мы в здании радиоузла - это был небольшой двухэтажный дом. На первом этаже была квартира начальника радиоузла. Помню, что у него была дочка – старшеклассница, очень хорошенькая. К ней приходили одноклассники и одноклассницы, стояли у подъезда и оживленно разговаривали. Мне хотелось быть похожей на них.


На втором этаже размещались служебные помещения, в том числе аппаратная, хозяйкой которой была Элла (названия ее должности не помню). Смежная с аппаратной комната – дикторская. Отсюда шло местное вещание на город. Эти комнаты были соединены окошком. На этом же втором этаже напротив служебных помещений в двух или трех комнатах жили сотрудники радиоузла. Наша с Эллой комната была большой квадратной, высокой, с двумя большими окнами. Были еще два сотрудника, подчиненных Элле – молодые специалисты, окончившие Ленинградский ВУЗ и прибывшие на работу по распределению, как и Элла. Звали их Аня и Лева. Лева немного прихрамывал – он воевал и получил ранение. Аня жила со своей старшей сестрой, которая работала где-то в другом учреждении. Была еще высокая, худощавая ессентучанка – диктор. Она жила у себя дома.


Ни одно из помещений радиоузла не отапливалось, а зима была жестокая. Теплее всего было в аппаратной – ее грела включенная аппаратура, занимающая большую часть комнаты. В аппаратной попеременно круглосуточно дежурили Элла, Аня и Лева, но основную ответственность за работу несла Элла.


Когда у Эллы были ночные дежурства в аппаратной, мы там мылись в тазиках. Воду грели кипятильником в ведре. По вечерам я здесь же учила уроки.


В нашей с Эллой комнате стояли большой стол и большая широкая кровать – спали на ней мы вместе под большим теплым одеялом и по ночам не мерзли, хотя вода в комнате замерзала.


В один из дней этой зимы навестить меня в Ессентуки из хутора Троицкого приехала мама. Почта тогда фактически не работала, и она совершенно не знала, как мы с Эллой живем. Приехала мама неожиданно. Никогда не забуду, как она вошла смертельно перемерзшая в тех самых папиных лагерных ботинках 41 размера, видавших лесоповал, и в папином же теплом пальто… А у нас в комнате тоже был мороз. Мама не смогла заставить себя раздеться  и прямо в теплом пальто легла на кровать. Элла ее укрыла теплым одеялом. Потом мы стали есть кукурузную кашу. Мама немного отошла. Она еще привезла что–то съестное, и было видно, что это оторвано от ее и Валиного скудного питания. Мы жили, конечно, благополучнее, чем она, и сознание этого вызывало чувство боли и вины.


Надо только представить себе, что значит в те годы приезд от хутора Троицкого в Ессентуки! До ближайшей к хутору железнодорожной станции Карамык надо было идти около трех километров. Поезд ходил раз в сутки и через Карамык проходил поздно вечером (зимой это уже ночь). Маму, конечно, никто не провожал. Поезд на этом полустанке стоит считанные минуты. Надо сориентироваться, где остановится твой вагон, подбежать, сесть и ехать около часа до узловой станции Георгиевск, а там пересаживаться на поезд до Ессентуков – все это ночью, а через Георгиевск проходит множество поездов и ориентироваться еще сложнее.


Приехала мама всего на один день… Уехала, оставив за собой щемящую тоску: ей предстоял обратный путь в промерзших поездах.


Куда делась та избалованная дворянская девочка, которой она когда-то казалась старшей сестре ее мужа? Да и была ли она? Я, во всяком случае, никогда, к сожалению, избалованной мамы не знала


И еще из впечатлений той зимы: в одну из ночей мы проснулись от доносившегося через окно громкого плача детей, криков женщин, гула отъезжающих от соседнего дома машин, света их фар. В этом доме напротив почему-то жило много чеченцев и карачаевцев. Это была ночь их депортации. На следующий день об этом событии рассказывали много страшных подробностей. Отправили их в дни жестоких морозов в Ставропольском крае в еще более суровый Казахстан в товарных, насквозь продуваемых вагонах. Десять лет спустя, в 1954 году, я ехала в Казахстан на преддипломную практику. Пересадка была в Караганде. Вышла ночью на старом тогда еще вокзале – это было похожее на сарай, слабо освещенное помещение. Окошко кассы, несколько старых поломанных стульев. Вышла во двор и там увидела, что по двору бродят одичавшие подростки лет по 13 – 14 не русского и не казахского облика. Теперь есть термин «лица кавказской национальности» - тогда его еще не было. Пассажиры, сошедшие со мной с поезда, говорили «это чеченцы». Я задумалась: откуда чеченцы в Казахстане? Сопоставить этих диких озлобленных подростков с плачущими детьми ночью 1944 года в Ессентуках не сообразила.


Между тем, война шла к своему завершению. Ежедневно звучал мощный торжественный голос Левитана – его знаменитое: « От Советского информбюро…». Военные новости мы узнавали первыми. У Эллы в аппаратной постоянно был включен мощный приемник. Передачи шли на всех языках, чаще всего на английском, который Элла хорошо знала. В ночь с 8 на 9 мая было Эллочкино дежурство. Я, как обычно, была с ней. Уже во второй половине дня 8 мая Элла поняла, что Европа празднует Победу. Советские же войска еще освобождали Прагу. С минуты на минуту ожидали поздравления и нашего народа. Оно прозвучало уже после полуночи 9 мая, и Элла во внеурочное время включила трансляцию на город и на громкоговоритель, установленный на здании радиоузла.


Жители Ессентуков проснулись, и многих из них радость понесла к площади у радиоузла, откуда исходили громкие торжественные звуки. Площадь наполнилась людьми. Среди них из окна аппаратной я увидела тетю Бусю. Мы жестами поздравили друг друга. В аппаратной, где обычно посторонних не было, появилось руководство города. Вбежал первый секретарь горкома партии – крупный мужчина лет 35, очень красивый осетин. Он расцеловал Эллу и горячо поблагодарил ее за инициативу включения трансляции во внеурочное время. В этот день (вернее в эту ночь) Эллочка была главным героем – она на несколько часов приблизила праздник ессентучанам!


ВОЙНА ОКОНЧИЛАСЬ.


В. Воронцово–Александровский район. Воронцовка (время послевоенное)

Закончился учебный год, Эллочка привезла меня домой. Сама же вскоре уехала в уже давно освобожденную Одессу, где одесскую квартиру на Пастера уже частично застолбил Максим – муж Песи. Надо было торопиться подтверждать, что жители этой квартиры живы и претендуют на возвращение. Мы же остались на хуторе Троицком, уже без бабушки и без надежды на встречу с папой.


Осенью я пошла в шестой класс Новокрестьяновской неполной средней школы


Я встретилась со своими бывшими одноклассниками и с младшими, догнавшими нас детьми, теперь тоже одноклассниками. Эти два года мы с ними прожили очень по-разному. Я отвыкла от них. Теперь мне с ними зачастую было неуютно. До холодов в школу мы ходили пешком. Эти семь километров пройти было совсем не трудно, но у меня не было подходящей обуви – были самодельные брезентовые «чувяки» - хорошая прочная обувь, но они натирали ноги, и я постоянно ходила с кровавыми волдырями. Когда похолодало – пошли дожди, а там и запорошил снег, колхоз выделил нам телегу и лошадей, и нас в школу стали возить. Эти поездки были очень приятны – девочки обычно в дороге пели казацкие песни. Пели профессионально – на разные голоса так же, как их родители. Голоса были сильные красивые – девочкам было уже по 14 – 15 лет. Но увозили нас из дома на целую неделю. Жили в общежитии при школе по 8 человек в комнате. Спали по двое на одной кровати. Девочки приезжали сюда уже второй год (я его провела в Ессентуках) Уже сложились пары спавших вместе. Мне пришлось устраиваться по остаточному принципу. Со своей напарницей я раньше вместе не училась. Она оказалась неприятной грубой, агрессивной… Питались мы все порознь тем, что давали на неделю родители. У всех хуторских дома были приусадебные участки, коровы (их раздал колхоз после ухода немцев) А что могла дать мама? Что-то она покупала за свою, ничего не значащую тогда зарплату. Чем-то заполняла мою «продовольственную авоську»… Дело было даже не в том, что я была голодна, хотя и это имело место. Гораздо больше страдало самолюбие – очень не хотелось жалко выглядеть. Старалась есть, когда в комнате никого не было.


Так прошел шестой класс. Окончив его, я сказала маме, что если мы никуда не переедем, то больше в Новокрестьяновскую школу я не пойду. Я бы, конечно никуда не делась, так как уже твердо знала, что надо учиться и поступать в институт (для себя и для Вали я ничего другого не допускала). Помню, Песя в одном из писем написала, что мне нужно после седьмого класса поступить в какой-нибудь техникум. Меня это больно задело. Песя была минималисткой, прежде всего, конечно, в отношении себя. Она – талантливый математик с блеском окончила физмат университета и всю жизнь преподавала в вечерней школе рабочей молодежи. Конечно, это и судьба и обстоятельства. Но я и сейчас верю, что многое в этой судьбе зависит от собственной установки – насколько ты позволяешь себе иметь амбициозную мечту и стремление добиваться ее осуществления.


Мама отнеслась к моему заявлению серьезно и добилась в РайОНО перевода в Воронцовку. К этому времени Маркелова Зинаида Викторовна ушла с поста заведующей и стала заведовать небольшой начальной школой в центре Воронцовки. В эту школу она взяла и маму.


Итак, к началу 1946 – 1947 учебного года мы переехали в Воронцовку. Сначала мы снимали частную квартиру (комнату). Уже к следующему учебному году Зинаида Викторовна добилась выделения для учителей своей школы небольшого старенького дома (сколько в нем было квартир – не помню). Мы получили двухкомнатную квартиру. Конечно, это не была квартира в современном понимании, но в моей жизни это была первая собственная крыша над головой. Впрочем, тогда я об этом не думала.


Домик наш располагался очень уютно – он не выходил на улицу, а как бы сам образовывал маленький переулок. В то же время он находился в самом центре Воронцовки рядом со всеми административными зданиями района, рядом со школой, где маме предстояло работать и недалеко от школы №1, где предстояло учиться нам с Валей. По другую сторону от административного центра к дому примыкал так называемый Кащенский парк (название, вероятно, было дано по фамилии прежнего владельца этой территории). Парк был старый, деревья крупные. За парком протекала река Кума. В послевоенные годы в Кащенском парке была оборудована танцплощадка. Здесь под звуки духового оркестра танцевала воронцовская молодежь – преимущественно перезрелые девушки и либо демобилизованные (среди них, увы, многие со следами ранений), либо явно прибывшие из «мест весьма отдаленных» видавшие виды парни. Бывала здесь и поножовщина… Типичная грустная, и даже страшная картина послевоенного времени…


Воронцовка была довольно крупным районным центром. Как и большинство районных центров Ставропольского края, это бывшая казачья станица.


После переезда, я поступила в седьмой, а Валя - в третий класс Воронцово-Александровской средней школы № 1. Еще до нашего приезда в Воронцовку из хутора Садового вернулась Марина Григорьевна (см «В» «Война») со своим сыном и с недочитанной мною библиотекой.


К сожалению, этот первый год жизни в Воронцовке прошел для нас под знаком страшного голода, настигшего нашу семью уже после войны. Я не буду нем писать – это слишком тяжело, да и много об этом уже написано раньше.


Хуже всех голод перенес Валя в свои 9 – 10 лет. Я к этому времени уже обрела некий запас прочности. Физическое развитие мое закончилось. Мама, которая отказывала себе в каждой крошке съестного осталась жива за счет материнского инстинкта. Валя же, как раз должен был расти и развиваться.


Голод в Воронцовке, как и мое недоедание в общежитии Новокрестьяновской школы, был характерен тем, что голодали отнюдь не все. Связь с хуторами, наличие хозяйства, умение что-то купить и перепродать, что-то выменять на продовольствие спасало людей. У нас ничего этого не было: ни хозяйства, ни навыка к маневру, то есть к выживанию. Все же, какая-то опора была: мама уже около 9 лет работала в районе, ее уже знали, через какие-то каналы нам помогали.


Некоторым приходилось еще хуже. В седьмом классе со мной учился мальчик, Николаев Леня, эвакуированный из блокадного  Ленинграда. Он жил с матерью и старшей сестрой. Их семью вывезли замертво по знаменитой ледяной «Дороге Жизни» и привезли в хлебородный Ставропольский край. Они, было, отошли, но в том злом году голод догнал их вторично. В этой семье тоже, видимо, была прирожденная беспомощность и отсутствие всякой опоры. Мать Николаева Лени умерла; детей спасли соседи. После окончания седьмого класса Леню определили в военное училище.


Тогда седьмой класс считался выпускным. Это было завершение так называемого неполного среднего образования, Руководство района решило провести в школах выпускные вечера, Часть средств собирали с родителей. Часть выделяла администрация. Мама с трудом наскребла денег на это мероприятие. У меня перед этим вечером была истерика, и на него я не пошла. Мне казалось, подумают, что я пришла из за угощения.


В 1948 году стало уже легче… Забудем эту тему!


После седьмого класса многие одноклассники ушли из школы – начали работать, поступили в ПТУ, в техникумы. Нас – восьмиклассников школы №1 осталось совсем немного. Тогда в наш класс перевели такие же остатки восьмого класса из школы №8 (школа эта располагалась по другую сторону Кумы). Всего в нашем классе стало 13 человек.


Мы повзрослели. Надо сказать, воронцовская школа была сильной. В 8м классе появились новые предметы сменился состав преподавателей новый состав одноклассников. Кроме пришедших в наш класс учеников из школы №8, появилась в классе новая девочка – Неля Лагунова. Хорошенькая, очень живая, С хорошо поставленной русской речью – среди жителей бывших казачьих станиц это было редкостью. У нас с ней при вполне хороших взаимоотношениях установился некий элемент соревновательности. Одним словом, в школе учиться стало значительно интересней.


Неля с матерью приехали в Воронцовку, кажется, из Ставрополя. Поселились они на центральной улице во дворе, где жили многие представители партийно-хозяйственного руководства района. Неля сказала как-то, что ее мама - журналист. Совершенно не помню, по каким каналам просочились сведения, что она сотрудница МГБ и прислана в район для слежки за демобилизованными офицерами – теми, кто побывал за границей СССР.


В меня постепенно начало проникать понимание окружающей действительности. Но процесс был очень постепенный – мама, помня папину судьбу, охраняла нас от лишней информации. В тот же послевоенный воронцовский период в1949 году мы с Валей съездили в гости в Одессу (будущий раздел на букву «О»). Однажды за столом Песя по какому–то поводу с возмущением употребила такое банальное сейчас словосочетание «Сталинский террор». Я тогда услышала его впервые и выразила некоторое удивление. После этого Песя воскликнула: «Вы подумайте! Они совершенно ничего не знают!» Это было близко к действительности…


Для послевоенных лет характерно, что в стране стало издаваться много книг – русской и зарубежной классики, популярной познавательной литературы. Стоили тогда книги очень дешево, в том числе совсем неплохие издания. Мне это сейчас показалось странным. Возможно, из Германии было вывезено после войны типографское оборудование? Мама тогда старалась покупать все интересное. Тогда было заложено начало нашей новой библиотеки, взамен утраченной в годы революции и послереволюционных ссылок. Как-то, когда я была в восьмом классе, мама купила книгу Л. Савельева «Следы на камне» с предисловием выдающегося геолога и географа академика В. А. Обручева. Эта книга увлекла меня и в значительной мере определила мою судьбу. Я решила стать геологом. Были еще всякие романтические колебания, но наступил десятый класс и надо было определяться… Решающую роль сыграло объявление в газете «Ставропольская правда» о наборе студентов в Северо-Кавказский горно-металлургический институт. В нем на горном факультете было геологическое отделение. Институт располагался в столице Северной Осетии – городе Орджоникидзе. Это было недалеко от дома и материально досягаемо.


В 1950 году я окончила школу и со своей Воронцовской школьной подругой (см «А» «Армяне») поехали в эту северо-осетинскую столицу, бывший город Владикавказ, и я поступила в СКГМИ на отделение «Геология и разведка месторождений полезных ископаемых».


Связь моя с Воронцовкой теперь держалась только на приездах к родным на каникулы. Я не люблю Воронцовки. С прожитыми здесь годами связано несколько раз испытанное чувство безысходности. Здесь пережиты и первые невозвратные потери. Моей основной целью теперь было увезти отсюда маму и Валю. С этой задачей я справилась. Окончив в 1955 году институт, я получила направление на работу в Узбекское Геологическое Управление. Валя в 1954 году окончил школу и попытался поступить в таганрогский радиотехнический институт, но не прошел по конкурсу. Уезжая по направлению на работу, я взяла его собой с тем, чтобы он поступал в Ташкентский Политехнический институт. К сожалению, он  туда поступил только с третьего захода: конкурсы в те годы были большие, да и прилежанием Валя не отличался. Жил он со мной в геологической партии, периодически готовясь к очередному поступлению. В 1956 году к нам приехала и мама. От этого приезда ее очень отговаривали наши родственники-одесситы. Узбекистан у них ассоциировался с тяготами эвакуации. Они считали, что мама должна остаться в Воронцовке и сохранять квартиру, Я настояла на ее переезде. Единственное условие мамы состояло в том, что она должна была работать (ей был тогда 51 год, до пенсии оставалось четыре года) – это условие я выполнила тоже. Уже в 1956-1957 учебном году она с удовольствием стала обучать детишек русских работников геологической партии.


Таким образом, в 1956 году, наконец, наша семья в полном составе распрощалась с Воронцовкой, которая в 1965 году была переименована в город Зеленокумск.


Теперь наш адрес на ближайшие5лет стал: УЗБЕКСКАЯ СССР НАМАНГАНСКАЯ ОБЛ., ПАПСКИЙ Р–Н, ЧАДАКСКАЯ ГРП.