Соло на трубе

  Старый двор. Весной, нежным вечером, небо затягивается облаками. Некая дама почтенного возраста, живущая на последнем этаже сталинского дома, с окнами во двор, подходит к окну и долго всматривается в него, будто ищет достойных людей и не находя, она уходит. А молодой музыкант, выходя не середину двора, начинает исполнять соло на трубе. Его слышит каждый житель дома. Играя, исполнитель хочет чтобы люди улыбались его творчеству. Но угрюмые лица прохожих перевешивали музыку трубача и с каждым разом она становилась всё печальнее. Он не останавливается, потому что верит в необходимость дарить людям добрые чувства. Почему он решается на это - сложно сказать, не спросив его. Как часто люди, выказывая своё невежество и лень, строят пустые теории относительно происходящего вокруг, основанные на узости их взглядов, вместо того, чтобы удостовериться. Погрязшие в своей гордыни, они не в состоянии увидеть дальше своего носа. Как следствие, избавляются при первой появившейся возможности от того, что им непонятно. Их стоит бояться.

  Трубач не боится, а продолжает играть на своём инструменте. Во двор заворачивают господа англичане, мистер Бабл и мистер Твидл в поисках матрёшки. Несколько минут они стоят и слушают трубача, пока не увидели дворника, сгребающего листья в кучку. Мистер Бабл, что посмелее, подходит к нему и задаёт вопрос на проникновенном ломаном русском:

- Проститэ, не скажи гум?

- Sorry, are you trying to ask me where is GUM, the main department store of Moscow? - невежливо переспросил дворник на прекрасном оксфордском диалекте.

  Услышав знакомую речь, мужает и мистер Твидл. Подходит к ним и они втроём - пара джентльменов из Англии и советский дворник, беседуют обо всём на свете до позднего вечера.

- Скажите, милый господин, а у вас все дворники такие образованные? - спрашивает на английском мистер Твидл.

  “Милый господин” дворник смотрит по сторонам, смиренно вздыхает и отвечает:

- Ну в общем, да...

 А трубач играет мягкий джаз. Он продолжает своей музыкой творить другой мир.

  В неподалёку стоящем от него доме, включается свет в окне. Ежевечерне женщины этой коммуналки выходят на кухню и громко спорят. Их вынужден слушать весь двор:

- Что моё - моё, что твоё - то наше! - кричит одна.

- Всё всем принадлежит! Получается, что никому ничего не принадлежит! - кричит вторая.

  Третья же садится, включает радио, ищет нужную ей волну, на которой обещалась трансляция оперы Вагнера, по длительности не уступающая бытовой идеологической ругани, ставит тихую громкость и прикладывает ухо, чтобы не слышать крик. Она вспоминает то, что было раньше, и мечтает, что это время никуда не ушло. На протяжении почти полувека, эта почтенная дама слушает выступления Большого симфонического оркестра Всесоюзного радио, а после смотрит в окно, выходящее во двор.

  Наконец-то звуки музыки с улицы отвлекают её от воспоминаний и грёз. Вопящие женщины замолкают, открывают форточку и слушают. Почтенная дама спрашивает:

- Не знаете ли вы, кто это?

- Я мало того не знаю, так я его ещё и плохо вижу! - отвечает одна их них.

  Дама идёт в свою комнату, берёт небольшой чемоданчик и скоро выходит. Она легко идёт. Подходит к скамье, садится на неё, кладёт свой чемоданчик, раскрывает его. Там пара бокалов и вино, подаренное кем-то давным-давно. Когда трубач сделал паузу между произведениями, она приглашает его составить ей компанию:

- Мне нравится! Налейте себе вина. - говорит дама.

- Благодарю. - послушно исполняя её волю, произнёс трубач.

- В ленинской библиотеке есть нотный зал. Я там однажды была, потому что существует такой термин - подтекстовка, между прочим. И наши музыканты занимались подтекстовкой, вот, некоторых религиозных песнопений. У меня на пластинке некий московский хор напели Чайковского - песнь о Кирилле и Мефодии. И там некоторые другие слова - про Рим, про Петра-апостола. В общем так называемая подтекстовка. Меня заинтересовало, какие же были слова. Говорю: “Покажите дореволюционные ноты.” “Их нет!” -  сказали. “Как, нет Чайковского, что же это такое? Я посмотрела каталог, показала им. “Ах, да! Есть, да, есть!” - и положили мне эти ноты и я переписала. Значит, слова подлинные так у меня и хранятся в скобках, значит, что должно быть, а что поют - подтекстовка. Вот, имейте ввиду!

  Рассказав, она встаёт и уходит, оставив музыканту вино, бокалы и чемодан. Разве это не та встреча, которую ждут всю свою жизнь? Почтенная дама ложится в постель, и уж боле не встанет никогда.

  Воскресенье. В музыке тишина - смерти подобна. Весь двор просыпается от того, что не слышит привычной уже игры на трубе. Акакий Ананьевич - “самопровозглашённый коммунист междворья”, да и просто человек с близко посаженными глазами, читает нравоучения трубачу.

- Ты не знаешь с кем связался! Но это не твоя вина - это твоя беда.

  Все жители близ стоящих домов выбегают на улицу. Собирается колоссальное количество народа, который ждёт, что когда-нибудь прекратится творящийся вокруг них абсурд. Все они уже устали.

  Общими силами им удаётся прогнать Акакия Ананьевича. Он смог только бросить своё жалкое - “вы об этом пожалеете”, и унестись с ущемлённым самолюбием. Толпа, вздыхая свободной грудью, расходится. Придя домой, они хотят и дальше слушать трубача, который исполняет свой бесконечный блюз. Но за окном - тишина. Выглянув, все видят - он уходит, так как на самом деле больше им не нужен.

Но это было давно.