Глава 16

Полтора месяца,  проведенных в киношном  таборе, остались в прошлом вместе с теми людьми, с которыми я там подружился. Дружба, родившаяся на съемках, оказывается,  заканчивается так же быстро, как сеанс хорошего фильма.

Хотя с Темуром я, более или менее, общался. Они с Мананой, вскоре стали жить вместе, на съемной квартире, официально своих отношений не регистрируя. В те годы внебрачные связи молодых были в диковину, поэтому этот их союз и стал предметом сплетен. Да и проблем им добавлял - прописаны в разных местах, живут вместе, в анкетах пишут «не замужем», «не женат», на самом же деле супружеская пара. Ну, и родители обоих недоумевали, не понимая, что им мешает узаконить свои отношения и устроить свадьбу, чтобы все было, как у людей. Но именно этот штамп в паспорте раздражал обоих, как и сам ритуал с последующим застольем. Расписаться то им, в конце концов, пришлось, но свадьбу они принципиально так и не сыграли, и жить к родителям не переехали. Поначалу я часто наведывался к нему, потом делал это все реже и реже, хотя позже, несколько лет спустя, мы стали встречаться почти каждый день, но уже как коллеги по работе.

Темур, окончив аспирантуру, и защитив кандидатскую, с тех пор оставался доцентом кафедры зарубежной литературы университета, не захотев почему-то делать докторскую. Да и не надо было. Его лекции собирали аудиторию, о которой мог лишь только мечтать любой преподаватель. Скорее, это были не лекции, а свободные размышлений вслух. Студенты разных факультетов, наслышавшиеся о человеке, который мыслил, а не пересказывал то, что можно было прочесть в учебниках, толпами валили к нему. Кому не доставались сидячие места в помещении, располагались на полу, подоконниках, стояли у стен и взахлеб слушали его, стараясь не упустить ни одного сказанного им слова. Его монографии имели резонанс не только в масштабах Союза, именно Темур, а не кто-либо из более маститых мужей науки, был избран почетным профессором Сорбонны в Париже и франкоязычного университета Монреаля. А когда пришло время Горбачева, и «железный занавес» рухнул, одним из первых советских граждан, кого правительство Франции удостоило звания Кавалера ордена Почетного легиона, стал именно наш Теймураз. За вклад, внесенный в исследования французской литературы, интерпретацию творчества Марселя Пруста, Андре Жида, Альбера Камю,  Жана Поля Сартра, Сэмюеля Беккета. Вот так.

Мераб же, окончив институт, был направлен на строительство дороги туда, где в детстве забавлялся единственной своей игрушкой знакомый нам Каца - в горную Сванетию, которая с начала зимы до конца весны была отрезана от остального мира именно из-за бездорожья, и строил ее лет пятнадцать, что по советским меркам, было обычной нормой. Начав работу с рядового инженера, со временем он сделался главным. По завершению долгостроя получил высшую награду СССР - Орден Ленина. И в качестве орденоносца был переброшен на БАМ, детище генсека Брежнева, малопонятно, кому и зачем понадобившийся железнодорожный хайвэй через болота и тайгу. Однако все республики Советского Союза должны были внести свою лепту в возведение десятков  «Нью-Васюков» на всей протяженности трассы. Мераб занял место, весьма и весьма престижное - главы управления по строительству грузинского участка магистрали. Согласно логике, следующим этапом карьеры светило ему министерское кресло. Его я видел лишь по телевизору, или на первых страницах газет. Но Брежнева не стало, вместе с ним похоронили и БАМ. Мераб потерялся из виду.

Сократу в начале не повезло: картину его, сочтя идеологически невыдержанной,  закрыли. Говоря языком киношников, «положили на полку», и я того самого кадра с Медеей, выходящей из моря, так и не увидел. Сократ не особенно переживал, и времени зря не терял, начал сниматься сам у других режиссеров. Лицедействовал, заставляя людей смеяться столь заразительно, что сразу засветился, став одним из популярнейших актеров не только в Грузии. Для него находились роли почти на всех киностудиях единой тогда советской страны, предложения сыпались отовсюду. Создав образ забавного добряка, остающегося невозмутимым в любых комичных ситуациях,  Сократ сделал из себя на экране всеми обожаемого двойника. Наверное, даже герои анекдотов - оленеводы, узнали бы его в лицо, появись он у них на Чукотке.

Медея, она, само собой, пошла по жизни своим путем. С середины шестидесятых  в молодежной среде тусовались «битники», ребята, утверждавшие себя, игнорируя привычные тогда нормы поведения. Но они ее лишь раздражали. Устраивая в свое время эпатажи похлестче, она тем самым опережала их возрастные протесты на несколько лет. Однако следом стали возникать новые  экземпляры, наподобие заокеанских «хиппи», тоже молодые люди, проповедовавшие уход из дома и общества, чтобы жить вместе лишь с себе подобными. Неофиты нового движения отвергали пуританскую мораль, как и всю систему традиционных ценностей, призывая мир вернуться к природному естеству посредством свободной любви, днями напролет слушали с магнитофонных бобин кустарные записи Элвиса, «битлов», Дженис Джоплин, Джимми Хендрикса, предпочитали не мыться, отращивать длинные волосы, курить травку, жить и совокупляться в своих коммунах.

Мне кажется, что вовсе не рюкзачная философия хиппизма с призывами к сексуальной революции, а лишь склонность к анархии и хаосу могла побудить такое непростое создание, как Медея, влиться в подобное общежитие. Может быть еще, из чувства солидарности к отдельным особям, девочкам, подражавшим на пути обретения собственной свободы именно ей, а не кому-нибудь другому. Выделяясь своей внешностью и складом ума с характером, который лишь закаляло любое противодействие, она тотчас же была наречена иконой образа жизни. Ее боготворили новые друзья и предавали анафеме все остальные. Сама же она, похоже, не воспринимала никого из них всерьез. Так, или иначе, забросив учебу отличницы в политехническом, уйдя из дома и став притчей во языцех, Медея, покуривая разную дурь и балдея, занялась исключительно поисками нирваны, обращаясь к свальной первозданности любви в гармонии с природой. Не знаю, на какие деньги существовали эти люди, все-таки, наверное, клянчили их у родителей, но жили они, действительно с рюкзаками, коммуной, на время, задерживаясь лишь у каких-то заброшенных деревень, и, гонимые оттуда ретивыми стражами правопорядка, на попутных колесах снова отправлялись в путь. Так прошли года два, мало что изменив в ее жизни,  возможно, принеся лишь разочарование, она ведь не любила однообразия. Пожалуй,  еще и то, что подсела на сильные наркотики. Последний укол оказался роковым. Мне кажется, что капельку воздуха в шприце, которая ее и убила, она оставила умышленно. Было ей двадцать пять лет.

Мать, видевшую Медею всего раз в жизни, я застал дома в слезах.
- Почему ты ей не помог? - спросила. - Ты ведь все знал!
Ни черта я о ней не знал. Да и помочь не смог бы, она бы не захотела. Это был ее выбор, абсолютно сознательный. Но в глубине души осознавал, что все же, в свое время, струсил и предал обещанную дружбу, толком ее так и не начав. Хотя не легко было самому себе об этом напоминать.
Мне хотелось запомнить ее живой, такой, какой знал в то, наше лето, боготворя и ненавидя одновременно, поэтому и не ходил на похороны. Смотрел издалека и видел лишь, несомый молодыми людьми на вытянутых руках гроб, будто парящий в воздухе над многотысячной толпой, собравшейся, чтобы проводить ее в последний путь. Люди тысячами обычно никуда не ходят, если их к этому не принуждают, следовательно, все собрались по своей воле, чтобы почтить ее память, ибо она заслужила это. Не знаю уж, чем. Неземной красотой, харизмой, непредсказуемостью, не желанием жить?!

Вспоминая, я не перестаю удивляться. Наверное, в первую очередь, ее даром особого восприятия мира, наряду со способностью мыслить и анализировать, поступать вопреки здравому смыслу, без всяких табу. Я далек от идеализации образа, но часто  прихожу к выводу, что резкие смены настроения, ее малопонятные тогда выходки, являлись своего рода спонтанным ответом на установленные правила, опережавшим  брожение  умов среди  нашего поколения, битников и хиппарей, запротестовавших гораздо позже нее. Был бы я прозорливее, увлеченным не только ее красотой и завороженным непохожестью на других, мог бы догадаться и о скрытом ее стремлении   к навязчивому самопоглощению, даже каком-то тайном синдроме суицида. Ибо она, будучи девочкой-подростком, а не умудренным опытом философом, всерьез задумывалась о таких мало интересных для ее возраста явлениях, как понятие времени и смерть, любила повторять, что на земле всё эфемерно, преходяще. Абсолютно, всё. А словосочетание «ускользающая красота» я услышал от нее за тридцать лет до того, как Бертолуччи надумал снять свой знаменитый фильм под этим названием. Но самым загадочным для меня остается то, как могла пятнадцатилетняя девочка объяснять мне, старшему по возрасту и мало ее понимающему, что перепады наших эмоций не подлежат какой-либо систематизации, а зависят от хаотичного перемещения мельчайших частиц материи. Ведь только недавно, в новом тысячелетии одной, весьма любознательной заокеанской дамой было вроде, научно подтверждено, что, скажем, такое чувство, как любовь - продукт химических реакций организма. Медея знала об этом почти полвека назад. И еще. Она сдержала слово, так и не выйдя замуж. И, оставаясь самой красивой, ушла из жизни, заснув, чтобы больше не проснуться.

Что касается меня, может показаться странным, но я - историк, доктор наук, до недавнего времени - профессор. Выбирая будущую специальность, руководствовался тем, что она вбирала в себя все, чем я, семнадцатилетний, тогда интересовался. Вышло же так, что увлекло меня средневековье, дела далеких предков давно минувших дней: культура, письменность, литература, искусство, философия. Занимался я изучением этой эпохи, делясь знаниями со студентами, вот и все. Грешно жаловаться на годы, которые прожил - объездил полмира, побывал в лучших музеях, галереях, библиотеках, встречался и дружил с умными и интересными людьми, но чем больше я узнавал о нашей планете, тем больше и возникало у меня вопросов: почему это так, а не иначе? Собственных ответов на многие не находил, пожалуй, один, универсальный был дан еще очень и очень давно: «Род проходит и род приходит, а земля пребывает во веки. Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем». Вот именно.

Я довольствовался уже тем, что довелось мне лицезреть новый виток средневековья в истории: закат «красной империи», следом - крестовые походы, охоты на ведьм, кровавые резни за передел собственности, и уже в статусе очевидца, а не исследователя, стать свидетелем революции. Наконец-то, воочию увидел то, что впервые, будучи еще подростком, услышал от Темура относительно революций как таковых - помешанные надевали смирительные рубашки на своих лечащих врачей. И это действо предстало еще одним доказательством того, чему всю жизнь учила меня профессия: смена верхов - радость для дураков. Ушел из alma mater я, прежде чем меня оттуда бы выгнали. Были в моей жизни три очень хорошие женщины, нас связывали длительные отношения, но в брак мы не вступали. Отношения заканчивались, мы расходились, не испытывая друг к другу какой-либо неприязни. Прошла любовь - и все. Давно нет в живых родителей, я один. Была собака, лабрадор, теперь нет и ее.
 
Вспоминать, значит путешествовать с самим собой во времени. Однако человек ведь меняется, и меняет свое отношение к тому, что с ним когда-то произошло. Я всегда испытываю какое-то беспокойство, пугаясь, что любая коррекция прошлого, спустя много лет может разрушить хрупкую его идиллию, поэтому пытаюсь не загружать себя воспоминаниями. Однако часто они всплывают без моего на то согласия, подолгу не давая заснуть. Тогда я встаю, открываю ноутбук, и начинаю вносить в его электронную память отдельные фрагменты той истории, которую вы теперь читаете, стараясь не напутать чего-нибудь. Проходит час, два и больше мне это уже не под силу. Я одеваюсь и спускаюсь вниз, иду прогуляться по пустынным улочкам, где темно, нет злых бездомных собак и кроме собственных шагов, ни звука.
 
Но однажды я услышал вдалеке знакомую мелодию и пошел на ее зов. На балкончике мезонина частного домика девушка, лишь в накинутой сорочке, наигрывала на саксофоне, в ритм, покачиваясь телом. Знаете, нет ничего более потрясающего, чем увидеть ночью полураздетую молодую особу, играющую на почти что табуированном для женщин музыкальном инструменте. Причем, возможно, многими давно позабытую вещь - «Бранденбургские ворота» Дейва Брубека. Не знаю, что побудило ее проснуться в половине четвертого утра, взять саксофон и выйти на балкон, чтобы  играть. Могу предположить: это был зов любви, который она, таким образом, выражала. Увы, обращенный вовсе не ко мне. Издали я не видел ее лица, и не могу сказать, хороша ли была она собой, но более очаровывающей картины с женщиной в лунной ночи невозможно представить себе даже на полотнах самых великих художников, пытавшихся наполнить их дыханием  чувственности. С интервалом почти, что в полвека еще одна Афродисия предстала перед моим взором. Я смотрел на нее и слушал. Думаю, никакая сила на свете не смогла бы меня сдвинуть с места.
Закончив играть, она, как мне могло показаться, улыбнулась и, прежде чем исчезнуть, подарила единственному своему слушателю протяжную прощальную ноту.

_____________________________________________