Покуда кровь не пролилась

«Мятеж не может кончиться удачей,
В противном случае его зовут иначе»
(Джон Харингтон в переводе Маршака)

Английский поэт шестнадцатого века очень точно определил суть вещей. Мы привыкли называть события на Сенатской площади 1825 года восстанием. А ведь если рассудить здраво, это был даже не мятеж, а, как бы сейчас сказали, путч. Хотя бы потому, что подавляющее большинство декабристов было военными. И абсолютно все – дворянами, причем далеко не худородными.
В лице декабристов Россия впервые столкнулась не с народным бунтом (этого-то как раз хватало), не с внутридворцовым государственным переворотом (и этого было с избытком), а с чем-то принципиально новым. Настолько новым и необычным, что историки по сей день ломают головы, пытаясь дать наиболее точное определение декабрьским событиям и личностям их участников.
Со школьных лет мы знаем, что круг этих «революционеров» был очень узок, что они были бесконечно далеки от народа, что именно они вдохновили Герцена на издание первого оппозиционного издания в эмиграции («Мы помним «Колокола» звон…»), и что после этого революционный процесс в России, как говорится, «пошел».
Все это так… но не совсем. За двести без малого лет из декабристов сделали икону, объявили их всех рыцарями без страха и упрека. А они были обычными людьми, разве что опередившими свое время. И, главное, плохо представлявшими себе народ и страну, ради которых все и затевалось.
Люди, тешившие себя великими планами переустройства России, пока не пролилась кровь на Сенатской площади. Кровь – не свою – пролили декабристы. И смазанный ею маховик истории завертелся совсем не так, как ожидалось…

1825 год стал переломным в истории России по очень многим причинам. И самой главной оказалась внезапная и полная загадок кончина бездетного императора Александра Первого, фактически не оставившего законного наследника престола.
То есть на самом деле наследники были, но… Брат Александра, великий князь Константин, давным-давно наотрез отказался от престола, причем письменно. Правда, знали об этом очень и очень немногие. Следующим по старшинству был великий князь Николай. И по завещанию Александра именно он должен был стать императором.
Но педантичность и стремление к строжайшему соблюдению законности, то есть те качества, за которые Николая Павловича совершенно несправедливо называли «солдафоном», сыграли с ним злую шутку. Он присягнул Константину, за ним это сделали остальные, и Николай стал дожидаться приезда брата из Варшавы и официального отречения от престола.
Не дождался. Константин мирно и счастливо жил в Польше с любимой супругой княгиней Лович. Российская корона была ему не нужна, о чем он, не стесняясь в выражениях, и проинформировал родственников. Получив это послание, Николай спешно привел к присяге Сенат и…
Почему спешно? Да потому, что был очень хорошо осведомлен и о существовании в России тайных обществ, и об их планах. Потому что боялся мятежа: точнее, боялся, что с его семьей может случиться непоправимое. О себе он думал мало, никогда ничего не боялся, но помимо всего прочего знал, что в планы заговорщиков входит физическое уничтожение всех членов императорской семьи.
Вот об этом очень многие историки – то ли сознательно, то ли по неведению – умалчивали. Нам известно, что благородные и пылкие декабристы «с томленьем упованья» ждали «минуты вольности святой», что они посвящали Отчизне «души прекрасные порывы», что за три часа, проведенные на Сенатской площади, расплатились достаточно жестоко. И про их самоотверженных жен, конечно, тоже знаем.
Но есть очень и очень многое, что так и осталось «за кадром». Например, то, что не было решительно никакой необходимости хвататься за оружие, чтобы освобождать крестьян. Еще в 1803 году император Александр I подписал «Указ о вольных хлебопашцах», в котором, в частности, говорилось:
1) Если    кто    из    помещиков     пожелает     отпустить благоприобретенных  или  родовых  крестьян своих поодиночке или и целым селением на волю и вместе с тем утвердить им участок  земли или  целую  дачу,  то… имеет представить их  при  прошении своем  через  губернского  дворянского  предводителя  к  министру внутренних дел для  рассмотрения  и  представления  нам…
4) Крестьяне и селения,  от помещиков по таковым условиям  с землею  отпускаемые,  если  не пожелают войти в другие состояния, могут оставаться на собственных их землях земледельцами и сами по себе составляют особенное состояние свободных хлебопашцев…
6) Крестьяне,  отпущенные  от  помещиков на волю и владеющие землею в собственность,  несут подушный казенный оклад наравне  с помещичьими,   отправляют   рекрутскую   повинность   натурою  и, исправляя  наравне  с  другими  казенными   крестьянами   земские повинности, оброчных денег не платят…
8) Как  скоро  исполнением условий крестьяне таковые получат землю в  собственность,  они  будут  иметь  право  продавать  ее, закладывать  и  оставлять  в  наследие,  не  раздробляя  однако ж участков менее 8 десятин,  равно имеют они право  вновь  покупать земли,  а  потому и переходить из одной губернии в другую,  но не иначе как с ведома Казенной палаты для перечисления их  подушного оклада и рекрутской повинности…»
Как видите, еще до войны 1812 года, породившей основные надежды на отмену крепостного права, российское дворянство могло отпустить своих рабов на совершенно законных основаниях. Желающих, однако, оказались единицы, ставшие к тому же всеобщим посмешищем.
При этом император намеревался дать крестьянам не только волю, но и землю, чего, кстати, вовсе не собирались делать декабристы. Наоборот, они всячески подчеркивали, что земля остается в полной собственности помещиков. Немудрено, что благие намерения «первых русских революционеров» остались совершенно не понятыми «темною и непросвещенною толпою». Пришлось махнуть рукой на несмышленышей и самим заняться устройством их счастья.
Занятно, правда, что ни одному из декабристов даже в голову не пришло освободить своих собственных крепостных – хотя бы для примера окружающим. Наоборот, Пётр Каховский, печально знаменитый тем, что смертельно ранил царского парламентера – генерала Милорадовича, за несколько дней до Сенатской площади… проиграл в карты последние имевшиеся в его собственности «души».
Хотя теоретически тоже ждал святой минуты вольности, томясь в упованиях.
Собственно говоря, не он один этим занимался. Рискну показаться циничной в глазах читателей, но все собрания «тайных обществ» и бесконечные рассуждения о том, как же им обустроить разнесчастную Россию, изнывающую под гнетом самодержавия, представляются мне просто играми взрослых детей, которые не знают, чем заполнить свободное время.
Действительно, война закончилась, мирная жизнь оказалась достаточно пресной, зарабатывать на хлеб насущный не приходилось: имения (и, в основном, не маленькие) приносили значительный доход, а если не приносили, точнее, если хозяин тратил больше, чем получал, то эти самые имения всегда можно было заложить в Государственный банк и дальше жить, ни в чем себе не отказывая. Помните, в «Евгении Онегине»:
«Отец его понять не мог
И земли отдавал в залог…»
Кстати, эта практика закладов, возможно, сыграла свою роль в событиях 1825 года, хотя об этом мало кто догадывался и догадывается. Но шеф  жандармов генерал Дубельт тогда писал:
«Самые  тщательные  наблюдения за всеми либералами, за тем, что они говорят  и  пишут, привели  надзор  к  убеждению, что  одной  из главных побудительных причин, породивших отвратительные планы «людей 14-го декабря», было ложное утверждение, что занимавшее деньги дворянство является должником не  государства,  а  императорской  фамилии. Дьявольское  рассуждение,  что, отделавшись   от  кредитора,  отделываются  от  долгов,   заполняло  главных заговорщиков, и мысль эта их пережила...»
Генерал, возможно, в верноподданническом запале хватил через край, но дыма без огня, как известно, не бывает, а подчиненные Дубельта работали добросовестно.     В самом деле, к 1825 г. большая часть дворянских имений была заложена именно в Государственном банке. Маркиз де Кюстин, который посетил Россию в 1839 году, и которого трудно заподозрить в пристрастности, писал, что император является не только первым дворянином своего государства, но и первым кредитором своего дворянства.
Помимо освобождения крестьян без земли, в планах декабристов значился еще… проект «окончательного решения еврейского вопроса в России». Да-да, это черным по белому написано в «Русской Правде» Пестеля – основном «программном документе» заговорщиков. Лица иудейского вероисповедания (чем они помешали полковнику и философу?) в одночасье должны были быть избавлены от всего движимого и недвижимого имущества и депортированы… в Палестину. На историческую родину, причем гуманист Пестель предполагал это осуществить за государственный счет и под надежной вооруженной охраной.
О воинствующем (в прямом смысле слова) антисемитизме господ декабристов историки стыдливо помалкивают. Действительно, некрасиво получается: герои, освободители, мученики за народ  - и «бей жидов!». Фи…
Кстати, в «Обзоре  общественного мнения», документе, регулярно составляемом офицерами Третьего отделения собственной Его Императорского величества канцелярии,  есть интересный абзац:
«Молодежь, то есть дворянчики от 17 до 32 лет, составляет в массе самую гангренозную  часть  империи.  Среди  этих  сумасбродов  мы  видим  зародыши якобинства, революционный и реформаторский дух, выливающийся в  разные формы и   чаще   всего  прикрывающийся  маской  русского  патриотизма.  Тенденции, незаметно  внедряемые  старшинами в  них, иногда  даже собственными  отцами, превращают этих молодых  людей  в настоящих  карбонариев.  Все это несчастие происходит от  дурного  воспитания. Экзальтированная  молодежь,  не  имеющая никакого представления ни о  положении в  России,  ни об общем ее состоянии, мечтает о возможности русской  конституции, уничтожении рангов, достичь коих у них не хватает терпения, и о свободе, которой  они совершенно не понимают, но которую полагают в отсутствии подчинения».
Текст относится к 1829 году, но характеристика идеально подходит и для тех, кто состоял в различных «тайных обществах» до 1825 года, ничем при этом не рискуя. Императору Александру было не до доморощенных карбонариев, а к какой-либо цензуре он относился с легкой брезгливостью. Нужно было совсем перейти границы приличия, как это сделало «Солнце русской поэзии» в злых эпиграммах, чтобы Пушкина… отправили прогуляться в Крым, а потом отдохнуть в собственном имении.
Император Николай придерживался иных взглядов на допустимость свободомыслия и, следовательно, вел иную политику. Как ни странно это будет услышать: тоже чрезмерно либеральную и мягкосердечную. Потому что  не подавил в зародыше возникновения движения так называемых «народовольцев», в основном, кстати, и состоявших из вышеупомянутых «дворянчиков» и «экзальтированной молодежи».
Дальше вирус революции начал стремительно развиваться, царя-освободителя (!) Александра Второго пытались убить то ли пять, то ли семь раз и, наконец, добились своего, причем буквально за несколько дней до введения им в России вожделенной Конституции. Воистину, ни одно доброе дело не остается безнаказанным.
Дальнейшая история развития российского революционного движения всем хорошо известна. Но все его предпосылки (за исключением, пожалуй, «решения еврейского вопроса») следует искать у прекраснодушных и роскошных декабристов, которые, разумеется же, хотели как лучше…
Только для них самих.
Участвовать в выборах органа власти – некоего «Веча Земли Русской» - они допускали только очень немногих избранных. О праве голоса для женщин никто даже и не заикался. Плюс – жесткий имущественный ценз, согласно которому в списках активных избирателей оставались почти только одни крупные землевладельцы. Ну, а чтобы добиться совсем уж «демократических» выборов, в них могли принимать участие только грамотные люди.
Для справки: в те времена в России грамотных – то есть умевших кое-как читать и писать – было от силы 10 процентов населения. Если же посчитать все остальные ограничения, то оставался один, ну, полтора процентика россиян. Выборы на царствие Бориса Годунова и то проходили куда более демократично.
Избираться Верховный законодательный орган будущей России должен был сроком на пять лет. Только Вече могло издавать законы, объявлять войну и заключать мир. Распустить его не имел права никто, т. к. оно представляло собой «волю» и «душу» народа  в государстве.
Как декабристы представляли себе деятельность этого высшего органа – уму непостижимо! Они и на своих-то собраниях единомышленников месяцами не могли выработать единой позиции. Но, по всей видимости, полагали, что в Вече благодарный народ (богатый и образованный) изберет именно их – а кого же еще? – и вот тут-то и начнется невиданный прогресс, демократизация общества и вообще взаимное сердец лобызание.
Павел Пестель, правда, был настроен более прагматично и менее пасторально. В упоминавшейся уже «Русской Правде» содержится совершенно потрясающий раздел о… полицейской системе в новой России. Старая «машина репрессий», душившая малейшее проявление свободы, разумеется, не годилась. Вместо нее предлагалось создать нечто под названием «Высшее благочиние».
Дальше придется просто цитировать, потому что пересказать своими словами этот шедевр утопического абсурда не представляется возможным. Оруэлл, во всяком случае, с ним рядом не стоял.
«Высшее благочиние»  охраняет правительство,  государя  и государственные сословия от опасностей,  могущих угрожать образу  правления, настоящему порядку вещей  и самому существованию гражданского общества или государства, и по важности сей цели именуется  оно высшим... Деятельность «Высшего благочиния»  с  самого начала должна сохраняться  в строжайшей тайне,  оно требует непроницаемой тьмы  и  потому должно  быть  поручено  единственно  государственному  главе  сего  приказа, который может  оное устраивать  посредством канцелярии,  особенно  для  сего предмета при нем находящейся. Имена чиновников не должны  быть никому известны,  кроме  государя и  главы благочиния…
«Высшее  благочиние»  для  исполнения   всех  сих  обязанностей  имеет   высшее  непременную  надобность  в  многоразличных  сведениях,  из  коих некоторые  могут  быть  доставляемы обыкновенным  благочинием   и посторонними отраслями правления, между тем  как другие могут  быть  получаемы  единственно  посредством  тайных   розысков.  Тайные розыски, или шпионство, суть посему не  только позволительное и законное, но даже  надежнейшее  и,  можно  сказать,  единственное средство,  коим  высшее благочиние поставляется в возможность достигнуть предназначенной ему цели…
Содержание жандармов и жалование  их офицеров должно  быть втрое против  полевых войск,  ибо сия служба столь же опасна,  гораздо  труднее, а между тем вовсе не благодарна…
Для составления внутренней стражи, думаю  я,  50  000  жандармов  будут для всего государства достаточны…»
Вот так: новая, свободная Россия процветает под неусыпным бдением жандармов и шпионов, численность которых в десять раз превышала бы существовавшую к 1825 году внутреннюю полицию. Замечу, кстати, что численность пресловутого «третьего отделения», обруганного и оплеванного всеми свободолюбивыми мыслителями, даже спустя двадцать лет после событий на Сенатской площади составляла… сорок человек.
Комментарии к этому, по-моему, совершенно излишни. Кроме одного: полусотне тысяч явных и тайных агентов, помимо всего прочего, предлагалось «охранять государя». Какого? По планам декабристам ВСЕ члены царской фамилии должны были быть уничтожены, включая детей.
Некоторые совсем уж отъявленные гуманисты предлагали просто выслать эти несколько сотен человек за пределы России. С ними, разумеется, не согласились. Куда больший энтузиазм вызвало предложение декабриста барона Владимира фон Штейнгля «экономии ради» перевешать всех персон Романовых на корабельных мачтах, и не просто, а «гирляндами». То есть петля для приговоренного (или приговоренной) привязывается к ногам уже повешенного… и так далее, пока хватит высоты мачты.
Фон Штейнгля, кстати, не повесили – приговорили к двадцати годам каторжных работ, через три года срок сократили вдвое, и с 1835 года он уже мирно и свободно жил в Тобольске, заваливая столичные и местные издания своими статьями.
Рассказывать об утопических планах декабристов по созданию идеального государства можно до бесконечности. Они и обсуждали их – сутками напролет. Создавали разнообразные общества, первым из которых был возникший в 1816 году Союз спасения. Ядром его были молодые офицеры - Александр и Никита Муравьевы, Матвей и Сергей Муравьевы-Апостолы, Сергей Трубецкой и Иван Якушин, впоследствии к ним присоединился Павел Пестель. Вдоволь наговорившись в условиях строжайшей конспирации о свержении тирании и тому подобных вещах, союзники не пришли к единому мнению и самораспустились в 1817 году.
Союз спасения сменил созданный в январе 1818 года Союз благоденствия, вобравший в себя всех членов прежнего Союза плюс полторы сотни новообращенных. Это была, пожалуй, самая спокойная организация, которая собиралась двадцать лет «формировать общественное мнение», а потом уже «думать о революции – безболезненной и мирной».
К сожалению, далеко не все члены этого Союза были настроены так миролюбиво: уже в 1820 году члены тайной организации почти единогласно выступили за республиканское преобразование страны, предложенное… конечно же, Павлом Пестелем. Тут заговорщиков постиг неожиданный удар: оказалось, что император Александр прекрасно осведомлен об их деятельности, но почему-то ничего не предпринимает. То есть не считает серьезными людьми. Заговорщики обиделись и в очередной раз самораспустились.
Свято место пусто не бывает: весной 1821 года в России появились сразу две крупные революционные организации: Южное общество, которое возглавил Павел Пестель - на Украине и Северное общество во главе с Никитой Муравьевым - в Петербурге.
Политической программой Южного общества стала «Русская правда» Пестеля, о которой уже много говорилось выше. Северное общество ограничилось довольно неопределенной «Конституцией», предложенной Муравьевым, где провозглашались свободу слова, печати, вероисповедания, равенство всех перед законом, неприкосновенность личности, священность права собственности… стандартный демократический набор, одним словом.
Южное общество опиралось на армию, рассчитывая использовать ее для революционного переворота, хотя рядовые солдаты имели слабое представление о том, какое будущее им уготовано командирами-демократами. Северное общество предпочитало программные и тактические вопросы обсуждать либо на званых вечерах и обедах в доме Муравьева, либо на так называемых «Русских завтраках» у Кондратия Рылеева.
В соседних комнатах сплетничали или музицировали дамы и барышни, играли дети… В обеденной зале же взрослые дети, увы, играли в заговорщиков, искренне полагая, что заняты сверхважными и сверхнужными делами во благо народа, но об этом никто пока не должен знать.
Обиднее всего было, что император по-прежнему был в курсе всех этих развлечений и по-прежнему отказывался воспринимать их всерьез. Александр, воспитанный еще в екатерининскую эпоху,  мог легко представить себе заговор с целью дворцового переворота – таких в истории России было немало. Но чтобы дворяне(!), аристократы (!!), офицеры (!!!) – словом, цвет высшего общества - обсуждали уничтожение самодержавия вообще… Бред же очевидный!
Тем не менее, обе организации стали подумывать об объединении усилий (может быть, тогда заметят?). Петербуржцев, правда, не вполне устраивали некоторые специфические особенности «Русской Правды», а южане морщились от неопределенных тезисов муравьевской «Конституции».  Тем не менее, договорились о совместном выступлении летом 1826 года, намереваясь пока отшлифовать детали государственного переворота.
И тут император Александр неожиданно для всех скончался. По некоторым предположениям – даже был отравлен, во всяком случае, тело перед погребением на всеобщее обозрение выставлено не было. В стране воцарились печаль и смятение, все гадали о том, что ждет их при императоре Константине Первом, копии своего батюшки Павла Первого. И ничего хорошего не ожидали.
Дальше произошло то, что описано в начале очерка. А декабристы просто не могли не использовать такой шанс совершить государственный переворот при полном, как им казалось, безвластии. Неважно, что планы еще не были скорректированы, неважно, что приходилось прибегать к откровенному обману: победителей, как известно, не судят.
Я ничего не придумала. Декабрист Николай Бестужев писал в своих «Записках»:
 «… после заседания членов Тайного общества  Рылеев, брат Александр и я... решились все трое идти ночью по городу и останавливать каждого солдата... и передавать им... что их обманули, не показав завещания покойного царя, по которому дана свобода крестьянам и убавлена до 15 лет солдатская служба. Это положено было рассказывать, чтобы приготовить дух войска...».
Приготовили… Попутно растолковали солдатам, что, выйдя на «бой за свободу», им следует кричать как можно громче: «За Константина и Конституцию», но как-то забыли объяснить, что значит последнее слово. Простодушные солдаты, не обремененные никаким образованием, решили, что Конституция – это… супруга Константина, немецкая принцесса, за женитьбу на которой его лишили трона.
Как говорится, было бы смешно, когда бы не было так грустно…
Буквально за несколько часов до начала основных событий, заговорщики на ночном заседании приняли решение арестовать всю императорскую семью. Но романтик Кондратий Рылеев, дабы исключить возможность восстановления монархии, настоял на том, что Николай должен был быть убит, и поручил это Петру Каховскому. Тот согласился, не раздумывая, хотя, судя по всему, плохо представлял себе, как это можно будет осуществить.
Каховский вообще был личностью одиозной, выделявшимся даже среди своих экзальтированных соратников.
«…Молодой человек с невзрачным серым, точно пыльным лицом захолустного армейского поручика, с надменно оттопыренной нижней губой и жалобными глазами, как у больного ребенка или собаки, потерявшей хозяина. Поношенный черный штатский фрак, ветхая шейная косынка, грязная холстинная сорочка, штаны обтрепанные, башмаки стоптанные. Не то театральный разбойник, не то фортепьянный настройщик».
Так впоследствии описывал его Дмитрий Мережковский. По свидетельствам современников, все именно так и выглядело, только еще менее привлекательно. Поручик в отставке, задолжавший всем, кому только можно было и живший, в основном, на подачки Одоевского. Кумир - Карл Людвиг Занд, немецкий студент, заколовший кинжалом  престарелого консервативного литератора Августа Фридриха фон Коцебу, которого  произвел в тираны, а себя – в тираноборца.
Просвещенная общественность того времени обезумела от восторга, к месту казни совершались настоящие паломничества. К числу почитателей тираноборца Занда присоединился и Пушкин, что, в общем-то, его не украшает. Так чего же было ждать от полусумасшедшего Каховского, который обожал стрелять по пустым бутылкам, нарекая каждую именем члена императорского дома?
 Ранним утром 14 декабря 1825 года  солдаты гвардейского морского экипажа, лейб-гвардии Московского и Гренадерского полков под командованием своих офицеров вышли на Сенатскую площадь и выстроились в каре. Предполагалось этим простым действием заставить Сенат издать Манифест о чрезвычайном положении, учредить временное правление и тут же, не сходя с места, уменьшить срок военной службы рядовым с 25 до 15 лет, а крестьян освободить от крепостной зависимости.
Каким образом? Неизвестно. По-видимому, декабристы исповедали принцип Наполеона: «Главное – ввязаться в сражение, а там видно будет». Правда, в случае неудачи заговорщики планировали «выйти из города и распространить восстание». Планы, мягко говоря, странные, если учесть, что их создавали боевые офицеры с немалым опытом.
 «Это было смутное петербургское декабрьское утро с восемью градусами мороза. До девяти часов весь правительствующий Сенат был уже во дворце. Тут и во всех полках гвардии производилась присяга. Беспрестанно скакали гонцы с донесениями, где и как шло дело. Казалось все тихо…», - вспоминал впоследствии декабрист фон Штейнгль.
Тишина была обманчивой. Выбранный «диктатором» князь Трубецкой на Сенатскую площадь не явился. Произнеся несколько пламенных речей, оттуда удалился и Рылеев. Почти три тысячи солдат стояли в ожидании неизвестно чего, периодически скандируя все тот же лозунг: «За Константина и Конституцию!». Собравшаяся вокруг немалая толпа зевак их радостно поддерживала, не вникая в суть происходящего.
В то же время император лихорадочно искал возможность обойтись без кровопролития. Он подъехал со свитой к каре на Сенатской – раздался залп, никого, к счастью, не задевший. Тогда Николай вернулся в Зимний дворец, распорядился насчет карет, в которых его семья должна была под охраной уехать в Царское Село, и снова направился к Сенатской площади.
Тут произошел эпизод, на котором историки редко заостряют внимание. По дороге эскорт Николая столкнулся с частью лейб-гренадеров, которые направлялись захватить Зимний дворец, но встретились там с военными частями, преданными императору. А потому решили не рисковать и двинулись через Дворцовую площадь к Сенатской. Надо полагать, за дальнейшими указаниями.
Николай окликнул лейб-гренадеров:
- Стой! Кто идет?
- Мы за Константина, - последовал ответ.
Император колебался лишь мгновение, потом взмахнул рукой и произнес:
- Коли так, то  вот вам дорога.
Гренадеры не поняли, кто был перед ними, не узнали императора. Иначе кровавая бойня началась бы прямо под стенами дворца с – увы! – вполне предсказуемыми последствиями для его обитателей, поскольку полки с Сенатской наконец-то могли бы приступить к непосредственным действиям.
Обошлось. Но ненадолго. К мятежным войскам выехал генерал-губернатор Петербурга граф Михаил Милорадович, решивший лично, в одиночку, по-суворовски покончить с угрожающей ситуацией. Герой, участвовавший в итальянском походе Суворова, в сражении под Аустерлицем, в Бородинской битве и всех сражениях Отечественной войны, любимец солдат, решил всеми силами избежать кровопролития в столице.
Его узнали – но и только. Каре по-прежнему стояло недвижимо. Милорадович выхватил саблю и закричал:
- Кто из вас был со мной под Бородино, Лейпцигом, Бауценом? Никто? Слава Богу, здесь нет ни одного русского солдата! Я обращаюсь к офицерам: пусть вспомнят о своей чести, примут присягу и падут на колени перед новым монархом! Я проклинаю тех, кто отказывается выполнить свой долг!
Возможно, Милорадовичу удалось бы выиграть и это «сражение». Но тут прозвучал выстрел Каховского, который стрелял генералу в спину. Сутки спустя, генерал губернатор скончался, успев увидеть извлеченную из его тела пулю и перекреститься:
- Слава Богу, пуля не солдатская, не ружейная. Я знал, что это какой-нибудь шалун.
«Шалуну» Каховскому, впрочем, этого показалось мало: почти немедленно после первого выстрела последовал второй, смертельно ранивший командира лейб-гвардии Гренадерского полка Николая Стюрлера, тоже героя Отечественной войны. И тоже в спину… Благородно, не правда ли?
Прямая атака против каре декабристов Николаю представлялась рискованной: русские солдаты против русских же солдат… Оставалась артиллерия. Тем паче, что восставшие уже применили оружие и ранили множество конногвардейцев. И вообще положение продолжало оставаться критическим.
«Когда наконец решено было прибегнуть к картечи,  то государь скомандовал: «Первая!», а Бакунин, командовавший двумя первыми орудиями, подхватил команду: «Пли!», но, увидев, что после команды «Первая, пли!» номер с пальником замялся и не наложил пальника на трубку, подскочил к нему с энергичным словом «Что ты?». «Ваше благородие – свои», – тихо отвечал номер с пальником. После этого Бакунин выхватил у солдата пальник, сам нанес его на трубку и произвел первый выстрел» – написал в своих мемуарах князь Валериан Голицын.
 «Первая пушка грянула, картечь рассыпалась, одни пули ударили в мостовую и подняли рикошетом снег и пыль столбами, другие – вырвали несколько рядов из фронта, третьи – с визгом пронеслись над головами и нашли свои жертвы в народе, лепившемся между колоннами Сенатского дома и на крышах соседних домов… Орудия наводить не было надобности, расстояние было слишком близкое. После второго выстрела толпа вздрогнула и побежала...»
Это уже из воспоминаний Николая Бестужева.
Некоторые декабристы делали какие-то попытки организовать отпор, но успехом они не увенчались. Собственно восстание закончилось, его участники рассеялись по казармам и собственным домам, ничего хорошего для себя не чая. Их подозрения подтвердились: аресты начались почти немедленно.
Как впоследствии выяснилось, Николай также был в курсе существования тайных обществ и знал большинство их участников, но мысли не допускал о вооруженном выступлении. Монархи в России привыкли к дворцовым переворотам, именно их и опасались, но выход на площадь солдат под предводительством офицеров-аристократов…
29 декабря 1825 года вспыхнуло восстание двух рот Черниговского полка, расквартированного на Украине, во главе с Сергеем Муравьевым-Апостолом и Михаилом Бестужевым-Рюминым. Через четыре дня оно было подавлено правительственными войсками,  3 января 1826 г. восстание было разгромлено правительственными войсками, а его вожаки захвачены на поле боя с оружием в руках. Пестель был арестован еще раньше.
Южное общество закончило свое существование столь же плачевно, как и Северное.
Все когда-то бывает впервые. Выстрел в Милорадовича был первым террористическим актом в России. На смену дворцовым интриганам, знатным гвардейцам-заговорщикам пришли революционеры. Но, вопреки принятой точке зрения, «разбудили Герцена» не они, а то, что пятеро самых активных декабристов было осуждено на смертную казнь через повешенье.
Огромное негодование у «прогрессивной общественности» того времени вызвал тот факт, что император лично вел допросы многих декабристов – а их по делу 14 декабря было арестовано свыше пятисот человек. Впрочем, ту же общественность совершенно не устраивал и «лакейский суд», выносивший приговоры. Похоже, что и заговорщики, и сочувствующие им искренне ожидали, что «шалунам» погрозят пальцем и, в худшем случае, вышлют из столицы в имения.
Поведение же арестованных действительно напоминало действия напроказивших школяров. Вот несколько писем на «высочайшее имя» из Петропавловской крепости.
 «Я не могу оправдаться перед Его Величеством; я прошу только Его милости: пусть Он соблаговолит использовать в мою пользу самое прекрасное право своей короны - помилование и вся моя жизнь будет посвящена признательности и безграничной привязанности к Его Лицу и Его Августейшей Семье».
Павел Пестель.
«Сознавшись, я имею совесть спокойной, я падаю, Ваше Величество, к Твоим ногам и прошу у Тебя прощения не земного, но христианского... Отец Твоих подданных, посмотри в мое сердце и прости в Твоей душе Твоему заблудшему сыну».
Евгений Оболенский.
«Раскаиваюсь и радуюсь, что не пошел на Сенатскую площадь а то мог бы сделаться истинным исчадьем ада, каким-нибудь Робеспьером или Маратом, поэтому в раскаянии благодарю Бога».
Сергей Трубецкой.
«Признаюсь чистосердечно... что преступной решимостью своей служил самым гибельным примером».
Кондратий Рылеев.
«Я люблю Вас, как человека, от всего моего сердца я желаю иметь возможность любить Вас, как Государя».
Петр Каховский
Другие арестованные также сочли своим долгом написать императору покаянные письма с мольбами о прощении, клятвами в верности и… выдачей подельников.
То есть «простите, дяденька, больше так никогда не буду!»
Результатом работы суда стал список, состоящий из ста двадцати девяти человек. Пятеро были повешены, девяносто шесть сосланы в каторжную работу, двадцать восемь – на бессрочное поселение.
Этим двадцати восьми были выделены приличные земельные наделы, дабы могли себя сами прокормить. Муки же каторжан описывает их главный тюремщик в Чите – Липарский:
«За неимением казенных работ,  занимаю их летом земляными работами, три часа утром и два часа пополудни, а зимою будут они для себя и для заводских магазинов молоть казенную рожь».
Через полгода с заключенных сняли кандалы. Тот же тюремщик Липарский разрешил выстроить во дворе каземата два небольших домика: в одном поставили столярный, токарный и переплетный станки для желающих заниматься ремеслами, а в другом фортепьяно…
Одно слово – каторга…
Грустно, конечно, развенчивать образ романтических рыцарей без страха и упрека, бросивших вызов тирании самодержавия во благо народа. Но приходится. Потому что именно они во многом определили дальнейший путь революционеров и революций в России. Из-за пяти повешенных, во-первых, и из-за ста тридцати сосланных в Сибирь, во-вторых. Потому что первые автоматически стали великомучениками, а вторые – просто мучениками, которых, - что греха таить! - очень любили на Руси во все времена.
Кстати, судьба солдат, пострадавших за участие в дворянских затеях, никогда никого особенно не волновала, равно как и судьбы их жен и детей. Сосланные в Сибирь декабристы какое-то время погремели кандалами в рудниках (согласна, наказание тяжелое и, мягко говоря, неприятное), после чего потихоньку перешли на свободные поселения, и если и выделялись чем-то среди местных жителей, то разве что более высоким уровнем доходов.
Денежки-то с имений по-прежнему поступали. Деспот и тиран, император Николай не конфисковал имущество осужденных, не тронул их родных и близких, особо экзальтированным женам разрешил последовать за супругами. Это, правда, тоже сочли издевательством (почему?!), но двенадцать женщин, побросав детей (у кого они были) на родственников отправились в Сибирь.
Подвиг? Безусловно. Но, воля ваша, с каким-то странным оттенком. Можно понять двух француженок (Полину Гебль, в замужестве Анненкову, и Камиллу Ле-Дантю, в замужестве Ивашову), которые предпочли сомнительному положению в Петербурге статус законной супруги пусть и ссыльных, но дворян. Но фанатический, безумный поступок княгини Марии Волконской абсолютно непонятен. Мужа она не любила, вышла за него по требованию родителей, в политике не разбиралась вообще… Зато осталась в истории как одна из необыкновенных женщин своего времени.
И пусть бы ее, но декабристки посеяли в головках русских дев, и без того генетически склонных к самопожертвованию, семена такой дикой экзальтации, что можно было только развести руками. Получалось, что последовать за преступником к месту отбывания им заслуженного наказания – подвиг, а совершившая его – героиня…
Не потому ли и по сей день Россия удерживает сомнительное лидерство по числу браков, заключенных в местах отбывания наказания, и переписки с абсолютно незнакомыми узниками?
В общем, декабристы оказались неудачниками не вследствие их страшной отдаленности от народа и узости круга, а из-за неумения предвидеть последствия своих поступков и инфантильной уверенности в том, что исключительно по их желанию страна мгновенно станет другой – невероятно прекрасной, свободной и счастливой.
Куда ведет дорога, вымощенная благими намерениями, известно достаточно хорошо. Декабристы прошли лишь малую ее часть, зато их потомки брели по ней достаточно долго со всем известным результатом.
Некоторые участники событий 1825 года со временем это осознали. Матвей Муравьев-Апостол, скончавшийся спустя шестьдесят лет после событий на Сенатской площади, к исходу жизни писал:
 «Мы были сыны 1812 года. Порывом нашего сердца было жертвовать всем, даже жизнью, во имя любви к Отечеству. В наших чувствах не было эгоизма. Призываю в свидетели самого Бога, которого я всегда благодарил за неудачу 14 декабря. Мы жестоко ошибались, ибо конституция не составляла счастья народов, а для России была совсем непригодна… В этот день надо плакать и молиться, а не праздновать!»
Что ж, помолимся и мы за наших первых революционеров, первых террористов и первых поборников Конституции. Подвиг их не пропал даром, их жертвы были не напрасны, а последствия очевидны для каждого, кто проследит за кровавым следом от смертельно раненного на Сенатской площади генерала Милорадовича до убийства царской семьи в Екатеринбурге. Можно бы и дальше, но…
Но это уже совсем другая история.