Неоконченное письмо. Очень грустный рассказ

         "Раньше в местечках у них не было ничего, а сейчас они имеют все общее —
          ведь советский колхоз даже из местечкового еврея делает добротного
          колхозника. Вчера Абрам торговал селедкой, а сегодня — за «штурвалом»
          трактора".
                (Комментарии к документальному фильму "Евреи на земле " 1927 год)

Из неотправленного письма, написанного моей любимой тётушкой на фронт своему другу, с которым она познакомилась по переписке, и найденного мной в одной из её книг после её смерти. Письмо, которое не было отправлено потому, что весть о гибели Владимира пришла раньше, чем было дописано это письмо.

Моя тётя была учительницей русской словесности, как она себя любила называть. Её дважды "приговаривали" к званию "Заслуженный учитель России", но по причинам, о которых читатель догадается сам, прочтя этот рассказ, не присваивали. Но для её учеников, их родителей, бабушек и дедушек учеников она была по-настоящему народной учительницей.

Здравствуй Владимир, ты просил, чтобы я рассказала больше о себе. Попробую сделать это, вернее рассказать то, что я помню из детских годов. Родилась я в маленьком еврейском местечке, каких в Белоруссии было много. Была вторым ребёнком в огромной семье. Всего детей было восемь. Семья наша жила очень бедно, но как-то выживали все вместе. Весь дом держался на маме, в ту пору высокой, красивой женщине с большими, натруженными ладонями. Я не помню её сидящей без дела. Она как-то ещё умудрялась где-то что-то продать, заработав какие-то гроши. Да и кому в нашей округе можно было что-то продать? Кругом - такая же многодетная нищета. Строгая и неулыбчивая, мама постоянно была в движении, и я не помню, чтобы она, уложив нас спать, сидела у наших кроватей и пела нам на ночь песенку.
Папочка же наоборот, слыл весёлым балагуром. Он был невысок, в глазах всегда искрилась улыбка, он вечно придумывал нам какие-то забавы, его коротко подстриженные волосы и длинная борода, которую он отпустил после смерти дедушки, были медно рыжие, это придавало ему вид весёлого клоуна. Интересно, что все мы, дети, унаследовали от родителей не только характер (некоторые были спокойными и уравновешенными, как мама, другие - с сумасшедшинкой от папы), но и внешность. Шестеро были черноголовыми, а двое - сестра и один братик - с рыжими волосами. Родители не были верующими людьми, но талмуд в доме был, да и Субботу они соблюдали тоже, но больше как бы по традиции, чем по вере.
Дом наш, небольшой, но довольно уютный, под соломенной крышей, был окружён такими же, похожими на инвалидов, соседскими домами. Около нашего дома, припоминаю, размещался сарайчик, крытый тёсом, и небольшой огородик под самыми окнами.
Мы были так бедны, что часто даже для празднования Субботы не могли позволить себе к праздничному столу белой плетёной булки халы, непременного субботнего угощения, а уж какой праздник без неё. Тогда мама варила картошку, давила её, добавляла нарезанного сырого репчатого лука и, выложив на деревянную дощечку картофельное пюре, делала канавки сверху, как переплетения у настоящей субботней халы.
А Папочка делал нам сладости. Заворачивал сэкономленные кусочки сахара в цветные тряпочки, получались настоящие весёленькие конфетки.
Мы даже зажигали, как и в богатых домах, субботнюю свечу, но на короткое время. Мы, дети, всегда начинали вопить, увидев, что мама задувает её сразу после пятничного ужина, когда при появлении первой звезды евреи и начинали праздновать Субботу со словами, что это, мол, не последняя Суббота в жизни.
В обычные дни наша еда состояла в основном из варёной картошки. Мы рассаживались за огромный стол, на середину ставился большой чугунок с картошкой и миска с рассолом из-под селёдки. Иногда к этому добавлялась головка репчатого лука. Мы ели картофель, макая его в рассол. Селёдку оставляла мама на субботу.

Папочка имел золотые руки и мог сделать, как мне казалось, всё. Его часто забирали в другие местечки и даже в польские сёла, где он, живя в чьём-нибудь доме, починял им всё, начиная от дымящей печи до обуви.
Но иногда, возвращаясь, как тогда говорили, "из людей", папа привозил с собой настоящую белую, пахнущую мёдом, халу и делил булку на всех, и мы ели её, и мы танцевали, и радовались празднику.

А ещё в нашем хозяйстве были конь и собака.
Конь был очень стар, и звали его НудА. Откуда у него такое имя можно только догадываться. Возможно, от слова нудный из-за его медлительности - заставить его идти хоть чуть быстрее, было невозможно. А может, его называли по имени нашего местного дурачка, поляка Нуты Подольского. Нута был очень похож внешне на нашего коня. Так же до жалости худ и так же, как и у коня, его нижняя губа была оттопырена. А наш конь, Нуда, когда шёл, и даже если запряжён был в телегу, то и тогда его голова была низко опущена, и он своей нижней губой словно подбирал те редкие травинки, которые росли между колеями. Внешне это напоминало, как в сенокос крестьяне вилами подбирали сено, толкая вилы перед собой, собирая на них пучки пахучей сухой травы. Нашего Нуду никогда не стреноживали. Он никуда и не уходил один со двора. Чем он питался, было совсем не понятно. Он был такой медлительный, что даже цыгане, стоящие табором за польским селом, украв его однажды, бросили где-то на дороге. Он сам пришёл домой. Эта удивительная способность коня находить дорогу домой часто выручала и нашего папочку. Иногда, возвращаясь из наймов, он засыпал в телеге от поднесённой хозяевами, у которых он работал, одной - другой чарочки спиртного.

Казалось, что спокойную, размеренную жизнь нашего местечка ничто и никогда изменить не сможет. Её не смогли изменить ни революция, о свершении которой местные жители, по-моему, и не догадывались, ни переход в колхоз. Жизнь особенно и не изменилась. Единственный, кто выразил протест против вступления в колхоз, это был наш Нуда, и сделал он это единственным доступным ему способом. Он просто издох. Это произошло так же тихо, как он и жил. Все переживали, и мама над его могилой лишь сказала, что мы ожидали его смерть уже как минимум лет двадцать назад.

Пёс наш, лохматой породы, был тихий и беззлобный. Всем известно, что собаки выбирают себе из семьи хозяев одного главного, как бы вожака. Наш Негодяй, так звали пса, выбрал себе в вожаки маленького Бэрэлэ, так все называли Абрашу, младшего моего братика. Пёс не отходил от него ни днём, ни ночью. И если надо было найти Абрашу, играющего где-нибудь, то звали Негодяя, и он своим лаем словно говорил - не волнуйтесь, мы с Абрашей здесь.

Всех жителей местечка объединили в коллективное хозяйство, выделили на всех землю. Но несмотря на непонятность всей этой коллективной жизни, дела стали как-то налаживаться. Возможно, люди, жившие всё время на земле и не имеющие права ею пользоваться, с увлечением взялись за новое дело. Папочка был нарасхват. Да, собственно, всем нашлось дело. Мы же, малышня, помогали старшим, ну и, конечно, ходили в школу. А школ у нас в округе было три. Та школа, в которую мы ходили, была еврейская, были ещё польская и русская школы.

Недолго длилась наша такая хорошая жизнь.
Не знаю, кто придумал это, но появилась в верхах такая идея - перемешивать народы. Пришла разнарядка и нашему, коллективному хозяйству. Мы должны были в короткий срок со всеми своими пожитками перебираться на новое место, и ни куда-нибудь, а на Украину, молва о еврейских погромах в которой, докатывалась и до нас. Но делать было нечего, и мы засобирались в новую жизнь.

Помню, тот день 21 января 1924 года, сильный мороз; мы сидим на узлах, на вокзале, в ожидании поезда. И вдруг по вокзальному колоколу громкоговорителю передали какое-то сообщение, и тут такое началось... Все куда-то побежали, все что-то закричали. Абрашечка, наш младший братик, заплакал в голос, любимый наш пёс, Негодяй, в этой суматохе куда-то исчез. Так что у нас, у детей, услышанное на станции по радио имя Ленин было связано лишь с потерей нашей любимой собаки. Это уже позже мы узнали, что тогда умер самый любимый дедушка всех детей.

На Украине встретили нас очень по-доброму.
Наши люди приехали туда со своим опытом, они были более организованы. Село, в которое мы приехали, было многонациональным, и все как-то дружно уживались. Я пошла в русскую школу в 4 класс. Учиться было трудно: я же не умела писать по-русски, хотя почти всё понимала, т.к. ещё в Белоруссии общалась с русскими детьми. После окончания первого года обучения надо было сдавать экзамен на русском языке, иначе о переходе в следующий класс не могло быть и речи.
Здесь я хочу рассказать о своей учительнице русской словесности. Анна Ксенофонтовна Вернадская. Она была, как говорили на селе, "из бывших", и что революция "стёрла в порошок" всю её семью, не пощадила и её малолетних детей. Она очень хорошо относилась ко мне. Может, я напоминала ей её дочь. Учительница называла меня на украинский манер - Доней, опуская из моего имени, Двоня, одну букву. Она давала мне читать свои книги. На дни рождения она мне всегда дарила их. Первый её подарок, маленькая книжечка "Конёк Горбунок" Петра Ершова, и теперь со мной. Я часто бывала в её доме. Анна Ксенофонтовна ничего не рассказывала о своей прошлой жизни. Лишь один раз она обмолвилась, что училась там, где бы мечтала учиться каждая образованная девочка России. Теперь-то я понимаю, что она имела в виду Петербургский Смольный институт благородных девиц. Как же она была хороша. Как шла ей её строгая одежда!
Она нам читала много стихов, рассказывала о писателях, поэтах, тогда ведь не было строгих программ обучения школьников. Мне теперь уже кажется, что я живу, подражая ей в поведении, да и в манере разговаривать.
Я не очень и сегодня понимаю фразу "Учительница привила мне любовь к русской литературе". Мне это кажется прививкой ветви яблони к дубу. Может ветвь и зазеленеет, возможно даже и даст какие-то плоды, но он всё равно останется дубом, пусть внешне и облагороженным.
Анна Ксенофонтовна научила меня чувствовать язык и понимать литературные произведения не по схеме, как на уроках анатомии разбирали скелеты животных, а душой, чувствовать произведение автора и как бы становиться соавтором написанного.
После окончания школы моя дорогая Анна Ксенофонтовна настояла, чтобы я поехала учиться в Ленинград в педагогический институт. Я страшно боялась туда ехать одна.

Я, сельская девчонка, и - в большом городе. Мама, поддавшись доводам учительницы, отпустила меня вместе со старшей сестрой, предварительно списавшись со своей кузиной, жившей в Ленинграде. У неё мы с Маней и жили первое время.
Мы постоянно находились в переписке с моей милой учительницей, но в сентябре 1937 года переписка оборвалась. Анна Ксенофонтовна перестала отвечать на мои письма. Братец написал мне, что моя учительница внезапно исчезла, и никто не знает, что с ней произошло. С тех пор я ничего не слышала о моей благодетельнице.

Не буду рассказывать, как встретил нас город. Мы были потрясены его размерами и красотой. Я легко поступила в педагогический на отделение "Русский язык и литература". Маня же решила стать учителем в младших классах.
Её по окончанию учёбы распределили в город Павловск, что под Ленинградом. Когда я окончила институт, то по запросу из школы, где работала сестра, направили меня учительствовать туда. К тому времени сестра вышла замуж, у неё уже было двое детей. От школы нам на всех дали хорошую трёхкомнатную квартиру на втором этаже в деревянном двухэтажном доме, Было тесновато, но это не пугало. Вот только существовали две "небольшие" проблемы.
Воду надо было таскать на второй этаж вёдрами от колонки, находящейся на соседней улице.
Да, и прости, Владимир, за подробность, туалет наш тоже был во дворе. Это деревянное сооружение "обслуживало" жителей 8 соседних домов.

В 1941 году, в марте это было, все родственники собрались на селе на свадьбе у Абраши. Свадьба была очень весёлой, шумной. За столом сидели не только родственники, но и соседи. Абраша был человеком на селе известным, после окончания сельскохозяйственного техникума он так и остался работать в родном колхозе агрономом. Все спрашивали, кого ждут молодые, намекая на уже очень даже заметный животик Сонечки, невесты нашего брата. Абраша говорил, что обязательно мальчика, ему, мол, цыганка по руке нагадала. Абраша рассказывал - смешная цыганка, когда он спросил о том, как долго он проживет, лишь повторила, что будет очень красивый мальчик. Как будто он сам не увидит этого. Ужасный смысл слов той цыганкой, поняла я позже. Мой милый братец так никогда и не увидел своего красивого сына.

Накануне войны, уже совсем тяжёлая Сонечка, уехала навестить свою тётушку в Минск. Это и спасло её. Немцы пришли в село неожиданно, и начали они установление своего порядка с того, что собрали всех евреев и увезли куда-то. Абраше удалось спрятаться в каком-то сарае. Но один из "добрых" соседей, возможно даже гулявший на его свадьбе, выдал нашего Бэрэлэ немцам и его...

Вообще нашу семью, Владимир, война ужалила очень больно. Погиб на фронте муж Мани, старшей сестры, он участвовал в прорыве блокады Ленинграда. Соломон, средний брат, только оправившийся после ранения, опять ушёл на фронт, и от него нет уже давно писем. Неизвестна судьба Фриды. Она вышла замуж перед войной и переехала с мужем в Белоруссию, а там ведь сейчас немцы...

На этом письмо обрывается.