Застывшие слезы осени

Жизнь у Ивана Мстиславовича Иванова получилась нескладной. В свои 50 лет он был не женат, детей не завел, а встречи с противоположным полом в последнее время были столь редки, что он мучительно уже второй час пытался вспомнить лицо последней пассии. Водка, которую он глушил аккуратными стопочками, в этом ему ничуть не помогала.
– Ну что? Не вспомнил? – спросил его застольный друг Толик. – Я ж говорю, Сонька это была, соседка твоя напротив.
– Да с ее-то рожей? – возмутился Иван Мстиславович.
– А ты на свою глянь, – посоветовал Толик. – Да и выпимши мы тогда были, так что, может, и я ее того… этого… оприходовал… кажись…
– То есть?
– А что? Я всеядный, и женщина уважила нас, села… вот как ты сейчас напротив и глазищами – хлоп-хлоп. Я сразу понял чего ей надо. Ну, и ты, наверное, тоже… Нет-нет, – прикуривая, сказал Толик. – Она была… Наина!
– Чего? – не понял Иван Мстиславович.
– Вот ты, Ваня, жениться должен, а то пропадешь ни за грош. Ты ж никому не нужен…
– Больно ты своим нужен! – поддел друга Иван Мстиславович. – То-то твои тебя ждут! Вторую неделю у меня, хоть бы Валька позвонила, спросила, что с тобой. Не помер ли?
– А это уже другой вопрос. Я пить брошу, и моя сразу меня примет. Сын опять же у меня растет…
– Растет! – съехидничал Иван Мстиславович. – Куда ему расти-то?! Только небо дырявить!
– И что? Все равно он отца не бросит. А у тебя самого родной кровиночки нет! Следовательно, никому ты не нужен!
– Так что же мне – вешаться? – огорчился Иван Мстиславович.
– Я ж говорю – жениться тебе надо!
– На ком?
– Ну, на этой, на Соньке. Она ж тебя тогда уважила… Ну и меня тоже… Но это я так сказал. Ты об этом не думай.
– Ты что, пьяная рожа, предлагаешь мне жениться на этой прости…?
– Ну не дурак ли? - возмутился Толик. – Ты про нас забудь. Ты о себе думай!
– Так это ж ты мне напомнил!
– Ну спьяну с кем не бывает… Сболтнул лишнее, признаю... А мои слова в мозгу прокрути. Дело говорю, жениться тебе надо. А чтоб далеко не ходить, ты Соньке и предложи.
– Не могу я ей предложить!
– Почему?
– Она – еврейка! Укатит еще к себе в Израиль, а меня туда не пустят. Там же только своих берут. Да и не хочу к ним. Мне и здесь хорошо!
– Сам-то ты кто есть?
– То есть?
– Ты в зеркало давно гляделся? Вот и говори после этого кто ты!
– После чего?
– После того как изучишь себя!
– Чего изучать? Иванов я!
– Какой ты к черту Иванов?! Глянь, какой черный!
– Офонарел? Я полжизни прожил, чтобы узнать, что я – еврей?!
– А отчество? Даже не выговоришь! Тьфу ты…
– Вот ты как? Вот ты как? Тогда… иди, давай, иди к себе… Чего у старого бедного еврея тебе делать? – Иван Мстиславович обиделся не на шутку.
– Ну ты, Ваня, даешь! Я чё с евреем выпить не могу?! Ты ж друган мой, хоть и еврей! – добавил Толик, смеясь.
– А чего ты скалишься? Если в тебе покопаться и не то найдешь! Посмотри на себя – глазки маленькие…
– Голубые!
– Нос толстый…
– Картошкой!
– Вот как, значит… Вот как!
Иван Мстиславович, немного подумав, выдал:
– И вдобавок – лысый!
– Зато – умный!
– Ладно, – сказал Иван Мстиславович, – давай выпьем.
– Давай, – согласился Толик. – Ты на мои слова не обижайся, я давно в тебе жида приглядел, да молчал…
– Какого к черту жида? – рассердился Иван Мстиславович.
– Ну, еврея, прости…
– Чего это ты разглядел?
– Вот смотри: когда у Витька мать померла, все по два стольника скинулись, а ты полтинник дал!
– Денег у меня не было, но я же дал все-таки!
– А когда мы с Сан Санычем на троих соображали, ты ж в туалет пошел и пропал! Всё! Нет тебя! Видите ли, у него живот разболелся! Битый час сидел там, пока мы сами, без тебя не скинулись и беленькую не взяли. Скажешь – нет?
– Ну и что? У меня несварение тогда было!
– А чего же потом нашу долю не дал?
– Так все равно ж денег не было!
– У нас что ли есть? Или мы – миллионеры? А Соньку когда пригласили, кто за угощеньице платил? Ты, что ли?
– Так ты ж у меня живешь!
– Вот оно как! Ты так у друга плату за хату берешь! 
– Да нет же, нет… Но ты же знаешь, – денег в обрез! И вообще… хватит об этом… Тоже мне, антрополог!
– Ну ладно там… Слушай, одним словом, надо бы Соньку того… этого… снова пригласить…
– Нет, я не могу… Ты ж ее видел! Нет, ты, чувствую, не любишь меня! То евреем обзываешь, то Соньку подсовываешь… Ты это… Ты чего?
– Я ж добра тебе желаю! Дурья башка! Ну-ка иди сейчас к Соньке! И без разговоров!
Мужчины замолчали. Закурили. Выпили. Снова покурили. Потом Иван Мстиславович пошарил у себя в карманах, нашел мятый полтинник и сказал:
– Вот что, букетик бы ей…
– Это ты правильно сказал, конечно, но лучше столичной!
– Где ты за полтинник столичную найдешь?
– Так и я полтинник дам!
– Нет, ты меня раззадорил! Так-то если посмотреть, Сонька, она – баба неплохая… Ну, а чтоб с этим делом канитель не тянуть, то столичная и подождать может. Мы же – не алкаши!
Иван Мстиславович и в этом был прав. Хоть и любили они с другом выпить, но алкашами точно не были. И Валька, жена Толика, зря его прогнала. Он пил строго по выходным, но не напивался, а она алкашом мужа прозвала, и после очередной воскресной «встречи с Ванюшкой» выставила за дверь, как выразилась: «врозь этот изверг может делать, что хочет… и мы меньше будем нервничать». Мы, это она сказала про себя с мамой своей, то есть, тещей Толика. Сын мать не одобрил, но вмешиваться не стал. Побывав пару раз в гостях у дяди Вани, он вскоре понял, что отец не сильно-то и тужит, поэтому, успокоившись по поводу участи предка, больше его не беспокоил, правда, названивал временами. Матери и бабушке он сказал, что отец сильно переживает. А то мы не знаем, как он переживает, хором сказали они ему, пока ума-разума не наберется, пусть и не думает порог переступать! Сын подумав, что сделал, все, что мог, решил все-таки больше в это дело не ввязываться, тем более что размолвки между родичами случались частенько.
– Может ей ирисов подарить? Старушка со второго этажа приторговывает.
– Откуда у ней ирисы?
– Так с дачи…
– Нет, я видел их на кладбище…
– У кого это?
– Помнишь Жорку, что на мотоциклетке разбился?
– Угу. Сволочь! Так и не вернул мне стольник!
– Так он же копыта откинул!
– Я и говорю – сволочь!
– Нет, Ваня, надо бы романтичнее!
– Тогда розы!
– Ладно, бог с ней,  со столичной, пойдем на рынок, пока не закрыли.
Мужчины долго выбирали на рынке розы, стоившие недешево, и торговались отчаянно, но даже маленький букетик из трех роз стоил не меньше полутора сотен.
– Ладно, – сплюнул Толик, – купи ей одну розу.
– Как так одну?
– А вот так, одна даже лучше смотрится, мой оболтус своей одну дарил, я знаю, видел.
Красивые розы с длинным стеблем и бутоном стоили за штуку как букетик из трех: в канун праздника розы особенно дорожали. Мужчины, кляня спекулянтов, купили слегка увядшую розу с небольшим бутоном за восемьдесят рублей. Продавщица, соседка со второго этажа, глядя на них с усмешкой, завязала на розе бантик из светло-сиреневой ленточки.
– Уж не к Соньке-то клинья подбиваете? – спросила она, и не дожидаясь ответа, также усмехаясь, сказала, что живут на одной площадке с Сонькой и ничего о ней не знают.
– Что надо – знаем! – отрезал Толик, и удалился с Иваном Мстиславовичем; думали друзья об одном и том же – чего это они о Соньке не знают?
– Ну что, Ваня, я у тебя со стола приберу, может она захочет зайти и продолжить как тогда.
– А ты куда денешься?
– Ну, ежели она прип… придет к тебе, тогда я свалю. Лады?
Иван Мстиславович согласился, будучи уверенным, что Сонька обрадуется и кинется к нему на шею. Ведь не каждый же день ей предложения делали! Набравшись смелости, он позвонил в Сонькину дверь.
Сонька, вышедшая на звонок, с минуту смотрела ошалевшими глазами на Ивана Мстиславовича, потом убрала его руку со звонка. Тот немного смутился.
– А я и не заметил, что звонил не переставая, – сказал он, оправдывая прилипшую к звонку руку, словно она сама по себе решила позвонить, а, он, Иван Мстиславович, не причем.
– Извиняю, извиняю, – сказала Сонька, кокетливо косясь на розу.
– Я это, – сказал Иван Мстиславович, – поговорить хочу, – и, всунув Соньке цветок, прошел на кухню.
На кухне в семейниках сидел мужчина и пил чай из чашки с большим красным нарисованным сердцем. Чашку ему подарила Сонька в знак признательности за починенную дверь, еще года два назад, ну а тот недолго думая, пришлепал к ней со всем своим скарбом. Разумеется, чашка, как знак любви была при нем. Правда, мужика этого соседи почти не видели. Тот убедил Соньку в том, что моряк и появлялся у нее каждые два месяца суток на пять. Не больше. Все это время он почти безвылазно сидел у избранницы, ругая, на чем свет стоит, капитана, обманувшего в очередной раз команду. Суть этого действа сводилась к одному – денег нет, и как хочешь Сонька, люби или гони меня, несчастного. Сонька, разумеется, жалела его и закармливала голубцами, борщом, щами, блинчиками с мясом, оладушками, в которые вдавливала вишенку, как свой фирменный знак. Мужик бы жил и жил у нее, да пить она ему не давала, хотя сама прикладывалась, когда его рядом не было. А на трезвую голову толстенькую Соньку выдержать можно было дня три. И наш «моряк» стоически держался еще двое суток, после исчезая, утомленный Сонькой и трезвым образом жизни. Шел второй день пребывания мужика у Соньки из, ставших классическими, пяти. 
Увидев Ивана Мстиславовича, морячок застыл. Сонька, тоже как статуя стояла за соседом с розой в руках, испугавшись разглашения «тайной вечери». Стоит отметить, что Сонька только третьего дня (как раз в день очередного прихода возлюбленного) устыдилась блуда, вернее, струсила, что правда вылезет наружу. И вот, пожалуйста! Слегка оправившись от замешательства, она произнесла:
– А собственно, в чем дело?
– Это я хочу спросить, – заорал мужчина, – чего здесь этот вот объявился? – Я не понял! Я что в плавание, а ты за дверь?! Ну-ка, давай, выкладывай че надо!
– А вы, собственно говоря, кто будете? – задал не самый лучший вопрос Иван Мстиславович.
– Я кто? Я кто??
Дальше Иван Мстиславович не помнил. Пришел он в себя, когда Толик ему синяк йодом прижигал. Он застонал:
– Толик, что это было? Что это было?
Иван Мстиславович впервые в жизни не знал, как поступить. Как мужчина он понимал, что не зря получил, ведь полез к чужой женщине, но как человек обижался, – что же он такого сделал, что ему надо было, как метко выразился Толик, «дать по тыкве». Иван Мстиславович был крайне подавлен, он хотел разобраться с Сонькой по-мужски, по-своему то есть, вызвав ее на откровенный разговор, вывести ее на чистую воду, спросить, почему она с ним кокетничала и завлекала, если у нее есть… Здесь Иван Мстиславович задумался еще глубже, он хотел как-то обиднее назвать этого хмыря, но матерный лексикон куда-то подевался. Иван Мстиславович даже прощупал себе лоб, чего это он ни с того ни с чего забыл столь важные слова.
– Хмырь, – сказал Иван Мстиславович.
– Хмырь? – удивился Толик тому, как любезно обложил его друг этого мужика, и он сам по-своему назвал мужика, потом еще и еще.
Мат Толика вернул к жизни немалый лексический запас Ивана Мстиславовича, и тот,  после временной потери памяти, присоединился к другу.
– Бог с ней, с Сонькой, лучше подумай о том, что жениться надо на своей! – поменял тему Толик, вернее вернулся к ней.
– Своей?
– Ну да, к себе, в Израиль поедешь, там все же лучше, чем здесь!
– Дурак, ты, Толик… Ох… непроходимый дурень!
– Э-ээ, нет, – возразил Толик, прикуривая, – я дело говорю, а там, может, и меня позовешь… То-то мои, встрепенутся, а я им – вот вам! – Толик скрутил фигу.
Надо сказать, что руки у Толика были натруженными и сильными, и соответственно пальцы были грубыми, негибкими, топорными, но фигу он скрутил на зависть, поскольку, длинный большой палец славно влез между указательным и средним. Толик так злился на жену и тещу, что ткнул этой самой фигой под нос Ивану Мстиславовичу. Тот встрепенулся, и оскорбившись, малость приложил Толика. Тот и не думал обижаться – все-таки друг, да и пригодиться Ванька может там, в Израиле!
– Совсем ополоумел? – все же отреагировал Толик.
– А чего ты мне всякую хрень под нос суешь?!
– Ладно, прощаю, но о моих словах подумай!
– Каких словах?
– Таких! Поедешь – потом меня вызовешь!
– Я тебе, сколько раз говорил, – не еврей я! Не еврей!
– А ты сфоткайся и поизучай себя, поизучай!
Сильно разозлиться Ивану Мстиславовичу мешали последние события, поэтому он только поморщился: вроде, что с дурака возьмешь!
– Покопайся, покопайся в своих корнях, глядишь, чего выловишь! – Толик никак не унимался.
– Детдомовский я! Какие корни?! Ты сдурел совсем? Мало я из-за твоей затеи жениться, получил? Теперь хочешь совсем меня уморить? Сколько раз говорить тебе – оставь меня в покое! Я же тебя не трогаю, наоборот, возможность дал жить, пока ты со своими не разберешься!
– А отчество? Больно оно у тебя мудреное!
– Директора нашего звали Мстислав Бажинский. Поляком был. Он мне и нескольким ребятам дал свое отчество. Тем, кого подкинули. Говорил, что он нам и так как отец родной… У других-то детдомовских, все-таки отцы прописаны были в документах, а у нас прочерк был. Он не захотел придумывать, дал свое имя.
Иван Мстиславович шумно выдохнул, он устал.
Прошел месяц с того дня, как Иван Мстиславович решил (так неудачно) жениться. Толик успел за это время помириться с женой и съехал, но при этом не переставал появляться чуть ли не каждый божий день у друга, и не оставлял попыток женить его. Он узнал всю подноготную одиноких женщин со всех четырех подъездов их многоквартирного дома, и самым лучшим вариантом для Ивана Мстиславовича отобрал немолодую еврейку, преподавательницу английского языка сорока восьми лет. Елена Львовна была вдова с солидным стажем. Муж через два года и одиннадцать месяцев после свадьбы попал под грузовик. Случилось это в полдень. У автобусной остановки был небольшой магазинчик, в который на беду погибшего решил заскочить водитель грузовика. К слову сказать, в магазинчике всегда продавался свежий хлеб. Завозились булочки, батоны, а также разная сдоба к двенадцати дня, и за ними всегда выстраивалась небольшая очередь. Сюда и приехал горе-водитель по просьбе жены. Купив бородинского, водитель, почему-то, вместо того чтобы завести грузовик и уехать, поддал немного назад, не заметив несчастного мужа Елены Львовны.
Годы пролетели как один день, а она так и не вышла замуж, и никого за это время у не нее не было. И только, когда в ее жизни наступили дни, означающие начало неотвратимой старости, окончание бабьего века, именуемые грозным словом «климакс», Елена Львовна призадумалась. Как могло так выйти, что будучи в замужестве три года, она так и не забеременела. И уже не узнать никогда, кто был бесплоден, она или покойный Жорочка. Долгими вечерами Елена Львовна теперь обращалась к покойному с мольбой прийти к ней во сне и сказать, кто же из них двоих не мог иметь детей. Ведь у нее есть право на правду – столько лет хранила верность. Назревавший вопрос – для чего, ради какой цели она так долго несла вдовий крест, пыталась прогнать, но он неизбежно вставал перед ней с укоризненным лицом матери, мол, как это так, ни мужа, ни детей.
Вот на нее-то и положил глаз Толик. Не для себя, для друга, как говорил, при этом, не утаивая собственных планов по поводу женитьбы друга: бросить все к чертям собачьим и уехать на ПМЖ на землю обетованную. В мечтах он видел себя поднимающимся по трапу в белом костюме, а жена и сын плакали вслед и просили не уезжать и простить их за то, что не ценили. Картину грез портила теща, выскакивающая против воли мечтателя с довольным лицом, и кричащая: «Я же говорила, что он – жидовская морда. Права я оказалась! Сколько веревочки не виться, а конец – вот он! То есть, правда завсегда наружу вылезет!». Изливая из себя тираду, теща ела котлеты, смачно причмокивая. У Толика заурчало в животе, и он вернулся на грешную землю, оценивая скудные припасы Ивана Мстиславовича в холодильнике и на выцветшей клеенке, на которой возвышались сольница и перечница.
– Вот скажи мне, – рассердился Толик, – почему у тебя пожрать всегда нечего?
– Как нечего? – удивился и слегка обиделся Иван Мстиславович. – Ежели вашему величеству так жрать хочется, возьми икорки с  холодильника, для себя держал, но для тебя, друга, ничего не жалко.
Толик сделал было движение к холодильнику, но вовремя сообразил:
– Ладно-ладно, просто живот сводит, а у тебя кроме сольницы ничего нет.
– Так зарплату не выдали! Не на что гулять.
– У тебя-то не на что? Поройся в запасниках!
– То трогать нельзя, – сказал Иван Мстиславович, и на тяжелый взгляд голодного Толика, повторил строго, – нельзя.
– У меня разговор к тебе есть серьезный, я щас только в магазин сбегаю…
Толик тоже был прижимист, но организму требовалось топливо, и он притащил две бутылки водки, колбасу, и даже баночку маринованных огурчиков. Выкладывая снедь на стол, Толик потребовал ножик и хлеба.
– Нету хлеба, – сказал Иван Мстиславович, обыскивая пакет, – забыл в магазине что ли? – Я вот раз туалетную бумагу оставил на прилавке, так потом не смог доказать, что забыл ее. Сидит там такая рыжая, с ногтями, и говорит, - здесь он изменил голос, – вы, мужчина, ничего не забывали, лучше не жмитесь, и купите себе туалетную бумагу, а не выпрашивайте таким неприличным способом! Я уперся, говорю оставил на прилавке, забыл… Никак… такая рыжая падла… Говорит, не повезло вам, мужчина, придется в туалетик с газетой идти! Представляешь, так и сказала, в туалетик!
Все это время голодный Толик звереющим взглядом изучал друга, ему очень хотелось врезать тому.
– У тебя, что, нет хлеба?
– У меня нет! Я думал, ты про свой хлеб спрашиваешь!
– Какой свой? Я не покупал, думал, хоть хлеб у тебя найдется! Все, иди, покупай, а то я с голода помру!
Пока Иван Мстиславович бегал за хлебом, Толик съел всю колбасу, к слову сказать, охотничья шла легко, и он даже ни разу не икнул, как с ним обычно случалось, когда ел всухомятку. Вскоре вернулся Иван Мстиславович, неся в пакете хлеб и колбасу, – надобно сказать, что нечто подобное – уничтожение колбасы – он предвидел. Слишком уж зол и голоден был Толик, чтобы думать разумно. За трапезой Толик рассказал другу о Елене Львовне, как о подходящей кандидатуре. Иван Мстиславович никак не отреагировал, он уже привык к заветной мечте друга и не злился. Однако сам Толик был удивлен таким преступным равнодушием к собственной судьбе, хотя объяснять прелести семейной жизни не стал. Он попросту напился до чертиков, сбегав еще за двумя бутылками водки, словно решил похоронить мечты о земле обетованной. Тещино лицо пару раз выплывало в замутненном водкой сознании, она также показывала ему довольно весомый аргумент – не меньший кукиш, чем у самого Толика, и смеялась, открывая ненавистную щербинку меж зубов. Толик, отмахиваясь от тещи, зацепил непочатую бутылку и, глядя на осколки, заплакал.
– Все сволочи, – сказал он.
– Сволочи, – подтвердил Иван Мстиславович, жалея разбитую бутылку, тем более, что Толик все-таки выдрал у него деньги для завершающего похода за пойлом.
Прошло месяца два. Друзья виделись по выходным, засиживались за бутылкой, после чего утро следующего дня начиналось для Толика со звонков жены, сына и тещи. Они просили его не пить и возвращаться домой, но не ругали. Толик с видом нашкодившей собачонки возвращался домой, где ненавистная теща, кормила его котлетами и сочувственно смотрела, отчего Толику становилось неуютно. Теперь, когда его не совестили, он стал переживать, что на него махнули рукой.
– Чего это они, – поделился Толик с Иваном Мстиславовичем, – не пойму. – Может я для них уже безнадежный?
Иван Мстиславович привел несколько версий поведения родных друга, из которых напрашивался только один вывод, – они просто стали людьми, то есть, поняли, что мужа и отца надо беречь. Толик усомнился в выводах, но вслух сомневаться в умозаключениях Ивана Мстиславовича не стал. Правда была в том, что, в день, когда разбилась бутылка водки, Толика в магазине заметил сын (бабушка послала купить селедки к вареной картошке) и последовал за ним. Поскольку Толик спьяну дверь не захлопнул, то сын подслушал, как отец плакал над разбитой бутылкой и прощался с мыслью уехать на «святую землю» от этих извергов».  Доложив маме и бабушке о планах отца, сын вверг их в мучительные раздумья. Они долго думали, что же значит «святая земля» и решили, что Толик, решив отмолить грехи, хочет поддаться в монахи. И хоть они сердились на Толика за частые загулы, но пробрало их так, что мать и дочь долго плакали, обнявшись, жалея и себя, и непутевого Толика. Засим и постановили, что раз он мучается, значит, совесть в нем еще есть. Вот почему родные, когда Толик оставался у Ивана Мстиславовича на ночь по причине продолжения в законный выходной, не ругали, а только взывали иногда к совести, которая, как полагали, у него была.
В один из будних дней, когда Иван Мстиславович возвращался к себе, он заметил у подъезда курящую женщину.
– Ишь ты, – сказал он, – никак не привыкну, что баба, то есть, женщина, курит как мужик.
Женщина вздрогнула, выронив от неожиданности сигарету.
– Так вот он, – сказала, вышедшая из подъезда, соседка Ивана Мстиславовича.
Женщина заискивающе ойкнула, и, извинившись, попросила починить протекающий кран, а то сантехника не дозовешься и второй день счетчик накручивает, дай боже.
– Я живу в соседнем подъезде, – объяснила она.
Ивану Мстиславовичу идти не хотелось, и он не смог ничего придумать, как сказать, что голодный и уставший после работы. Впрочем, так оно и было.
– Я вас покормлю и заплачу вам, – взмолилась женщина.
У Ивана Мстиславовича, как обычно в холодильнике только яйца и сосиски, и он согласился, в том числе и из любопытства, чем же его попотчуют.
Женщина пропустила Ивана Мстиславовича в квартиру и, переобувшись, предложила ему клетчатые тапочки. Но он вспомнил, что левый носок у него дырявый и нарочито грубо сказал:
– Учтите, я обувь никогда не снимаю.
– Я понимаю, не снимайте, – смиренно сказала женщина, и представилась, – меня зовут Елена Львовна.
– А меня Иваном Мстиславовичем.
– Вот и познакомились, – сказала женщина. – Вы как, сейчас поужинаете, или когда почините?
– Покажите, что у вас там, – нелюбезно сказал Иван Мстиславович.
Надобно сказать, что Иван Мстиславович грубым никогда не был, но эта женщина сразу же задела в нем нечто такое, отчего он сильно раздражался. В чемоданчике у него всегда были нужные инструменты для починки электричества или труб, если, конечно ничего серьезного. Будучи электриком, он был еще и неплохим сантехником, отчего соседи прощали его пьяные посиделки в однушке с Толиком. И хотя друзья не дебоширили, однако тонкие перегородки между квартирами, помимо их воли, приобщали соседей к чувствам и мыслям друзей. Отметим, что ни о чем крамольном собутыльники не говорили, но соседи знали, что Толик хочет женить Ивана Мстиславовича, и жалели его.
Подкрутив, все, что нужно, Иван Мстиславович помыл руки и вышел к хлопотавшей на кухне Елене Львовне.
– Все, хозяйка, – сказал Иван Мстиславович, – принимай работу.
Елена Львовна не ожидала скорейшего возвращения мастера.
– Я сейчас, посидите, пожалуйста, – она хотела сказать в комнате, но побоялась, что Иван Мстиславович сопрет чего-нибудь, уж больно вид у него сомнительный, – посидите рядышком, сосиски почти готовы.
Иван Мстиславович чертыхнулся про себя, этого добра и у него предостаточно.
– Господи, – невольно вырвалось у Елены Львовны.
– Чего это вы?
– Да ничего, – замялась она.
Но Иван Мстиславович уже разозлился.
– Нет, чего вы к богу-то взываете?
– Простите, конечно, но мне показалось, что вы дурно…
– Что? Дурно пахну?
– Нет, упаси бог, я не об этом… не принюхивалась… То есть, вот мне показалось, что вы плохо... высказались…
– Разве я что-то сказал вам оскорбительное? – Иван Мстиславович раздражался все более и более.
– Нет, извините, но когда я вам про сосиски сказала, у вас глаза такими стали… Простите, злыми…
Иван Мстиславович рассмеялся.
– Понимаете, как бы это сказать, у меня сосиски тоже есть. Честно говоря, я хотел домашней пищи.
Елена Львовна смутилась.
– У меня есть борщ, но ему уже два дня. Наварила, а мне много не надо. Столько лет одна живу, но никак не могу привыкнуть готовить немного. На себя. Часто кого-нибудь приглашаю на ужин, или отобедать, но сами знаете, жизнь такая, что все торопятся, да и семьи у подружек… Вот… И наготовят, и угостят похлеще моего.
– А что, – просто сказал Иван Мстиславович, – я и трехдневный борщ бы съел…
Елена Львовна вынула кастрюлю из холодильника и, сняв крышку, осторожно принюхалась.
– Не скис, – победно сказала она, и поставила кастрюлю на плиту разогреваться.
Позднее, за ужином, Елена Львовна немного разошлась и даже кокетничала, чего раньше никогда бы не позволила себе. Видно тяжкие вопросы, мучавшие ее в последнее время, внесли корректировку в монашеское поведение женщины.
– А почему вы одна живете? – не сдержал любопытства Иван Мстиславович.
Елена Львовна рассказала историю своего недолгого замужества.
– И что, никогда никого не было? – спросил Иван Мстиславович, практически повторив последние слова Елены Львовны.
– Нет, я так любила Жорика, что не могла изменить его памяти.
– Как это можно, столько лет?!
– Ой, а вы-то сами… поди ж ходите вот с пятном на рубашке!
– А я себя и не хоронил! Бабы у меня периодически появляются. Я, знаете ли, слова никому не давал, да и верность хранить некому и незачем! Напридумывали себе черт знает что!
– Чего я такого придумала? – обиделась Елена Львовна.
– А то, что вместо того чтобы мужика найти, детей опять-таки нарожать, сказки себе на ночь читали! И что? Уже с пенсией целуетесь!
– Да вы что себе думаете? У меня очередь из женихов была?
– Насчет очереди не знаю, но женщина вы даже ничего, наверняка и охотники были!
– Вообще-то.., – Елена Львовна призадумалась, – были… – Года через три после Жорочки, Олег ко мне повадился, но я тогда быстро его… отшила (Елена Львовна, чтобы стать ближе к сантехнику, попыталась изъясняться на понятном ему языке)… Потом был Ёсик – племянник моей коллеги… Мы с ней дружили поначалу, хотя она старше меня лет на двадцать была… Вот… а потом раздружились… Чем, говорит, мой Еська плох, – да ничем, только не люблю, говорю… Но, она не понимала…
Не вставая, Елена Львовна сняла из холодильника бутылку водки, положила на стол две небольшие стопочки с полочки, тоже располагающейся на расстоянии вытянутой руки, – кухонька была маленькая.
– Кто пил-то? – Иван Мстиславович указал на половину жидкости в бутылке.
– Никто, это так, для компрессов. Вы не подумайте, просто столько воспоминаний нахлынуло. Или вы не хотите? Вы не подумайте, – повторила она, – что я пью, я вообще  даже по праздникам не… – Елена Львовна не хотела, чтобы ее приняли за скрытую алкоголичку.
– Отчего ж, – Ивана Мстиславовича уговаривать не надо было.
Наутро обнаружив рядом с собой Ивана Мстиславовича, Елена Львовна испугалась. Разглядывая похрапывающего чужого мужчину в своей кровати, она честно пыталась внушить себе, что ей было хорошо… Наверное… Понять, как она очутилась в одной постели с этим почти алкоголиком, пахнущим до сих пор маринованными огурцами, которыми она же его и угостила, Елена Львовна не могла. Видно сказалось долгое отсутствие мужчины, раз она, преподаватель английского языка, позарилась на это… Елена Львовна даже выругалась на себя, причем по-английски.
Храп Ивана Мстиславовича достиг своего апогея, он хрюкнул и проснулся. Надобно сказать, что и для него пробуждение было неприятным. Вспомнив все, что рассказывала ему Елена Львовна о своей жизни, он, не имея никаких серьезных намерений, чувствовал нутром, что с ней надо быть аккуратнее.
Он несколько секунд просто смотрел на Елену Львовну, осознавая, что не должен находиться в ее постели, и по выражению ее глаз понимал, что и ей это обстоятельство крайне несимпатично. Однако муки совести быстро испарились. Иван Мстиславович был далеко не глуп и понимал, что, если это приключение ей и неприятно, то вспоминать она об этом будет достаточно долго, если не всю оставшуюся жизнь.
– Доброе утро, – сказал Иван Мстиславович.
– Доброе, – пересилила себя Елена Львовна.
Она тоже была не глупа, и сознавала, что лучше отпустить его с миром, вернее, выпроводить, и забыть, как неприятный сон, который стираешь из памяти.
– Позавтракаете? – предложила она из вежливости.
Само собой разумеется, Иван Мстиславович не прочь был откушать. Они оба смущались как, застигнутые врасплох, школьники. И маленькая кухонька еще более стесняла их. Иван Мстиславович, прожевывая сосиску, случайно поймал на себе неприязненный взгляд Елены Львовны.
– Что? – спросил он, любезности в голосе изобразить не удалось.
– Ничего, – она пожала плечами, мол, что это с вами.
– Я чавкаю? – спросил Иван Мстиславович, зная за собой этот недостаток.
– Да, – еле слышно ответила Елена Львовна, наклонившись к своей сосиске.
Ей было стыдно и за него, и за себя. Она мучительно пыталась отогнать от себя воспоминания о довольно бурной ночи, учитывая и возраст Ивана Мстиславовича, и его умение пить водку. И хотя она опрометчиво записала мужчину в алкоголики, но, где-то в глубине души надеялась, что могла ошибаться.
Иван Мстиславович, все более наедаясь сосисками, ощущал не только дискомфорт, но и, ласкающие, сладкие воспоминания о «ночных бдениях». Впервые в его жизни была женщина из другого круга. Интеллигентная. Однако Ивана Мстиславовича смущала не начитанность и правильная речь без мата, было в этой женщине нечто, что отталкивало и одновременно влекло. Он хотел уйти, не возвращаясь, и знал, что это ее желание, перешедшее на него. И хотя Иван Мстиславович сильно загружать себя мыслями не любил, но все же его давила вероятность поворота событий таким образом.
– Ну что? – прервала молчание Елена Львовна. – По коням?
– Чего? – не понял Иван Мстиславович.
– Мне на работу надо собираться, – пояснила женщина.
– Застывшие слезы осени… – Иван Мстиславович прочитал эти строки с газеты, которую сложили вдоль несколько раз, как обычно делают, чтобы использовать вместо мухобойки.
– Уходить надо, – прошипела Елена Львовна, стараясь быть негрубой. – На работу пора…
Иван Мстиславович, не ответив, тщательно вытер салфеткой рот и руки, встал из-за стола. Он не торопился, что-то удерживало его, но как бы медленно он ни двигался, до прихожей все же дошел довольно быстро. Елена Львовна спохватилась:
– Ой, подождите минуточку, я же не расплатилась с вами! Сколько я вам должна?
Иван Мстиславович усмехнулся:
– Ты уже расплатилась…
Елена Львовна побледнела, потом покраснела, оскорбившись и потеряв дар речи. Глядя на раскрасневшееся лицо женщины, Иван Мстиславович опешил. С минуту он глядел на нее, не зная, что делать: то ли обнять, то ли уйти. Он ушел, не попрощавшись. Впрочем, ему бы не ответили.
С этих самых пор Иван Мстиславович перестал пить. Он начал стесняться себя самого. Стал больше обращать внимание на свой внешний вид, и даже вставил три коренных зуба, отсутствие которых и вынуждало его активнее работать челюстями, чтобы не проглотить не разжеванную пищу, отчего, собственного говоря, он и чавкал. Толик не узнавал друга. Он делал неоднократные попытки, разведать, что же случилось с Иваном Мстиславовичем, какая муха трезвенности укусила его, но тот отмалчивался. Он, прежде деливший с другом все радости и горести, не мог говорить об этом, зная, что Толик сразу начнет сватать его, попутно выспрашивая, какая в постели Елена Львовна.
Сам же Толик страдал от того, что по выходным пил один, но все же в кампании Ивана Мстиславовича, поэтому грозился, что перенесет свои посиделки к ярко выраженному алкоголику, сопьется и умрет, и смерть его будет на совести друга. Но Иван Мстиславович был тверд, разорвав отношения с зеленым змием. И виновна была в этом Елена Львовна, хотя сам Иван Мстиславович не имел серьезных намерений в отношении нее. По крайней мере, он себя убеждал в этом. Он не предпринимал попыток  встретиться еще раз с этой женщиной, но и нечастых «постельных подружек-однодневок» перестал зазывать к себе. Он не знал насколько хватит его воздержания, и хотя секс-гигантом не был, но в свои пятьдесят мог дать фору и тридцатилетним, как сам говаривал.
Прошло два месяца со дня встречи с Еленой Львовной. Встретился Иван Мстиславович с женщиной совершенно неожиданно на трамвайной остановке. Он смутился. Елена Львовна во все глаза смотрела на него. Прядь волос, выбившаяся из берета и теребимая ветерком, кокетливо призывала его подойти, хотя пунцовые щеки и в особенности испуг в глазах  говорили об обратном. Иван Мстиславович в эту самую минуту понял, что потерял голову. Он шел к ней медленно, казалось, целую вечность.
Иван Мстиславович заправил Елене Львовне волосы под берет:
– Нет, все ж лучше так, – сказал он и вернул прядь на лоб.
Далее он поздоровался, и чувствуя в ее взгляде укор, понимал, что виноват в том, что не искал с ней встреч.
– Здравствуйте, – сказала она, – извините, но я сейчас занята.
– Где это вы заняты? – Иван Мстиславович подчеркнул оскорблено «вы», словно спрашивая: чего это ты придумала, недавно в постели кувыркались, а теперь и знать не хочешь?
Слово «кувыркались» показалось Ивану Мстиславовичу неподходящим, но ничего лучше на ум не пришло.
– Сейчас подойдет мой знакомый, было бы нежелательно, чтобы он нас видел вместе.
– Отчего это? Вы вроде не женаты! Чего это с мужчиной боитесь рядом встать? Или воспитание не позволяет?
– Воспитание? – Елена Львовна смотрела на Ивана Мстиславовича неприязненно, мол, околесицу несете, товарищ!
– Я хочу сказать, вернее, спросить, вы что, не можете стоять рядом с мужчиной, с которым переспали? – Иван Мстиславович понимал, что выдает чушь, но Елена Львовна  сильно его разозлила, а впрочем, он побаивался ее интеллигентности.
Елена Львовна фыркнула на него как кошка, и кто знает, чего бы она ему наговорила, но внезапно лицо ее изменилось. Она заулыбалась. Иван Мстиславович обернулся на ее взгляд. К остановке шел худой мужчина с розой в руке, при этом Ивану Мстиславовичу показалось, что цветок и по степени свежести, и по цвету был как две капли воды схож с тем, что они с Толиком выбирали когда-то для Соньки. Елена Львовна поспешила к мужчине навстречу, но потом вернулась и быстро-быстро проговорила.
– Спасибо вам за все…
– За что? – удивился Иван Мстиславович.
– За все… За трубу… за то, что ели мой борщ, не морщась… За ночь…
Она уже собиралась уходить, как Иван Мстиславович взял ее за локоть:
– Я не благодарности хочу… то есть, не то, чтобы хочу… я думал, что понравился вам… то есть, я хотел сказать, что вы мне понравились…
Елена Львовна удивленно смотрела на Ивана Мстиславовича:
– Но вы же сами исчезли, – она отвернулась от него и побежала навстречу к мужчине с цветком.
Вечером он изливал душу Толику, только теперь рассказывая о Елене Львовне. Толик, который поначалу хотел женить друга и уехать от беспросветной жизни с женой и тещей, после изменения их отношения к его персоне, уже сильно сомневался, хочет ли он на Святую землю, и вообще хочет ли он женитьбы друга…
– А ведь, понимаешь, – Толик почесал голову, – я ведь именно ее для тебя присмотрел, – да видно, ты, брат, дал маху. – Она же женщина ученая, а у тебя из этой братии лишь отчество такое, мудреное. Мстиславович! Надо же было после того зайти к ней, повторить, а ты думал еще… перышки чистил… Нет, с женщинами так нельзя. Накинул веревку, и тащишь, и тащишь, – Толик изобразил, напрягаясь, как это тащить женщину к себе, – а то она быстро вывернется…
– Да-а, не видать тебе земли обетованной, – позлорадствовал Иван Мстиславович и залил в себя стопочку.
– А я и не хочу! Мне и здесь хорошо! Это я для тебя говорил, чтоб ты к своим поехал. Хоть на старости лет родину бы повидал!
– Ах, ты, паразит, я же тебе сколько раз говорил: я – не еврей!
– Ладно, ладно, я ж не настаиваю, но больно физиономия у тебя…
Иван Мстиславович разозлился и вылил оставшуюся водку на Толика. После этого они подрались, так как Толик не вынес такого изощренного садизма. Потом они помирились.
– Дурак ты, – говорил Ивану Мстиславовичу Толик, – дурак.
Он был очень возмущен поступком друга.
– Да любой алкаш тебя придушил бы за такое!
– Ладно, ладно, – успокаивал его Иван Мстиславович, потирая плечо, подрались вроде несерьезно, но пару ударов Толик все-таки провел.
Он вынул со шкафчика непочатую бутылку и переложил ее в морозилку:
– Главное, не забыть, – сказал он Толику.
– Не боись, не забудем, – отозвался тот.