Отрывок из повести Поехали с орехами

4

...Сейчас мне кажется, что именно с того шутейного, в общем-то, разговора возник и развился холодок в наших с Женькой отношениях. Через пару месяцев, когда я получил очередную отсрочку от армии, а Женька – «белый» билет, он неожиданно перевёлся на Байкал, в Култукский лесхоз. Утром, на другой же день после возвращения из военкомата, молча собрался, сел в иркутский автобус, а вечером вернулся и, виновато улыбаясь, объявил:
   
– В Управлении был. На Байкал просился… Завтра в Култук уезжаю. – И тут же стал собирать рюкзак.

Прощание было прохладным, и мы с Груздевым поняли, что причина перевода – далеко не давняя мечта Женьки: пожить на берегу Озера, о чём объявил он, когда писал заявление. Что-то не заладилось у парня. Первая, я думаю, причина – охладела к нему Людка, наш техник, с которой летом у них что-то начало складываться. Женька в ту пору ходил окрылённый, счастливый…

С первых дней совместной работы стало заметно, как тихим телёночком Женька начал клеиться к Людмиле. Робкие ухажерские потуги выдавали в нем кавалера малоопытного, практики в жениховских делах не имеющего, а потому в начале его поползновения были встречены девушкой довольно-таки равнодушно. Но Женька, как и все тихушники, оказался настойчив в своих устремлениях. У нас в техникуме такое поведение называли «тактикой банного листа». Мы с Груздевым обратили внимание, что на все Людмилины выходы в лес ли, на питомник, или поездки в лесхоз непременно напрашивался Женька. Не успеешь оглянуться, а его уже нет.

«Где Женька?»

«Как где? С Людмилой отправился».

«А-а! Ну-ну…»

Постепенно к этому привыкли. Груздев не возражал и даже перестал подмигивать мне по этому поводу и многозначительно поглядывать в их сторону. Привыкли: Женька – Людка, Людка – Женька… Как говорится – дело молодое. Людмила всё же держала дистанцию, была с Женькой сдержанно холодновата, солдатские письма друга Василя как бы случайно читала и перечитывала в его присутствии, и вообще… Но там, с Василем, история сложная – не одной Людмиле писал он, а потому и не терял надежды застенчивый наш Евген.

Как-то по весне, когда ещё временно жили мы в доме лесничего (в другом доме, где была контора и наша с Женькой квартира, делали ремонт) я, возвращаясь откуда-то, влетел через порог с разбега и застукал нашу парочку целующимися.

– Та-ак!.. – всё, что нашлось у меня произнести в ту минуту, сохраняя весёлость интонации, – попались, голубчики!

Женька повернулся в мою сторону и глянул так, что в ту же секунду я крутнулся и выскочил за дверь. Долго курил, стоя на веранде. Я курил, облокотясь на перила недостроенной веранды, а в это время во мне рождалось, возникая из неведомых глубин, непонятное, трудно объяснимое чувство, которому и названия-то не сыскать сразу. То была не ревность, не зависть, а некая непонятная грусть, что ли. От этого случайно подсмотренного поцелуя как-то не по себе сделалось, как бывает иногда, когда мелькнёт в толпе милое девичье лицо и ты, на секунду задержав на нём взгляд, вообразишь вдруг чёрт те что, представив на мгновенье, что вот он – ангел! То самое небесное созданье, о котором мечтал ты всю жизнь, может быть именно та, что снится тебе в заоблачных снах и видениях, но… мелькнула, очаровала, испарилась, и никогда уж больше не увидишь, не встретишь, не вернёшь и не догонишь её. А так жаль! И представится на миг, будто именно она и была та самая твоя половинка, которая суждена была тебе да только никогда уж теперь не случится, не сбудется.

Что это? Неужели Людка нравится мне не просто, как человек, но… по-другому? Ах, как опасны подобные движения души в девятнадцать лет! Тогда, именно в ту минуту, понял я и другое: давить надобно в себе подобное безжалостно, давить как клопа, как мерзкую жабу, как… я не знаю что, а иначе… А что иначе? Да разве тут поймёшь? Всё так сложно, всё так запутано в этом огромном мире. А мы так юны и неопытны! И нам так хочется счастья! Сейчас! Сразу! Всегда…

«Ишь, ты!» - думал я, засмаливая другую сигарету. – «О счастье размечтался, а сам уже заранее презираешь себя в роли третьего. Это как? Нет, брат, дави, дави, дави!»
Но что делать, если наша подлая душа так уж устроена, что помимо воли и сознания тянется именно туда, куда вход ей закрыт и заказан?

Я решительно растоптал горький окурок и вошёл в дом.

Женька и Людмила сидели за рабочими столами и старательно чертили что-то на листах миллиметровки.

– Так-то они делом занимаются! Ай-ай! – проворчал я, сбрасывая сапоги у порога и выдерживая юморной тон.
 
Женька головы не поднял, внимательно разглядывая лист планшета; Людмила же глянула из-под чёлки быстрым взглядом, в котором я, к удовлетворению своему, уловил лёгкую тень смущения. И без того смуглые щеки её заметно порозовели. Тут-то глаза наши и встретились, и, как пишут в книжках, почудилась мне в них, в её глазах, нежданная робкая надежда.  Я тряхнул головой, пытаясь отогнать назойливый морок, шагнул в свою коморку и рухнул на узкую железную койку, капризно взвизгнувшую старыми пружинами.


В ясную погоду солнце грело всё сильней. Плавились, жухли, сбегали в реку звонкими ручьями сугробы, подсыхали бугорки и кочки, радуя глаз праздничной желтизной одуванчиков, мать-и-мачехи, жарков – невиданных дотоле нами сибирских цветов. Первая зелень травы-муравы шустро потянулась вверх, заманивая на полянки и поженки молодой и мягкой свежестью. А потом полыхнула цветом и острым пряным духом черёмуха, березы выкинули крохотные, смолистые флажки листков, звонко затрещали дятлы, прогоняя из леса зимнюю, дремотную тишину, душно и радостно запахло лесной прелью... Ушла, спряталась куда-то тоска и скука. Компания наша, расписывая «пулю» или травя анекдоты, всё чаще вспыхивала хохотом, словно прошлогодняя сухая трава от брошенной спички. А тут и настоящие лесные пожары пошли, которые разом прикончили нашу праздность, добавили заботы, да так, что и продохнуть стало некогда…

Но случались среди лесных забот и праздники.

Запомнилось девятое мая, День Победы. Юбилейную годовщину широко праздновала вся страна, и наше село, храня общие традиции, тоже провело торжественное собрание в клубе. Доклад сельсовет поручил сделать лесничему Груздеву. Накануне Николай притащил кучу книг из библиотеки, разложил их веером на широком конторском столе, и до полуночи сидел над ними, шелестя страницами и нещадно дымя «Беломором», что-то выписывал в тонкую школьную тетрадку. Мы с Женькой ходили на цыпочках, разговаривали вполголоса – жили мы тогда втроём, в доме лесничего – и уже улеглись, а свет в большой комнате всё горел и дым плавал вокруг лампочки густыми синими кольцами. Утром проснулись рано, нагладили парадные брюки и рубашки, выбрились, вымылись, – собрались.

– Ну, что, коллеги, надо бы за Победу… Только, чтобы это не стало системой!  Груздев полез в свой чемодан и, покопавшись, достал бутылку дорогого коньяка. – Вот, специально для сегодняшнего дня хранил.

Мы загоношились с закуской.

– Да, хлопцы, сразу видно, что вы – лесники. Ну, кто же коньяк колбасой закусывает? – Груздев опять нырнул в чемодан и выудил оттуда пару шоколадок.

Налили, собрались чокнуться, но Николай остановил наши рюмки.

– Давайте помянем павшего смертью храбрых воина Алексея, батьку моего. Светлая ему память.
 
Николай рождения сорок первого. И только в тот день мы узнали, что вырос он без отца. Показалось, будто из далёкой дали война шагнула сюда, в сибирское село, прямо через наш порог.

Мы уже допивали бутылку, когда через порог впорхнула Людмила. Слегка веселенькая она тут же заверещала:

– Парни, вы что, с ума сошли, – без меня Победу пьёте! А ну, стоп!

И вытащила из сумочки бутылку коньяка, огромный лимон – страшный дефицит в здешних краях, и плитку шоколада.

– Ребята, – взмолился Груздев, – у меня же доклад. Как я буду выглядеть перед людьми с пьяной мордой?!
 
– Николай Алексеич, – Людмила удивлённо глядела на начальника, – да от двух лишних рюмок у тебя только лучше получится. Знаешь, как коньячок действует на язычок! Это тебе не какой-нибудь паршивый спиртяга.

– А-а! Где наша не пропадала! – тут же сломался Груздев. – Только…

– … Что бы это не стало системой!! – дружно взревели мы.

«Усидели» и Людкину бутылку, достали и ещё одну из заначки…

На митинг шагали весёлой шеренгой, то и дело соря шутками и взрываясь хохотом. Груздев – на полшага впереди, лихо сдвинув на затылок любимую фетровую шляпу.

В клубе – битком, яблоку негде упасть, хотя яблоки в Сибири сроду не росли.

Была тогда в народе искренняя святость в отношении к празднику Победы, который наше неуклюжее государство почему-то стало отмечать в полной мере лишь с 1965 года, после прихода к власти Леонида Ильича. День Победы вновь стал выходным днем.

И хотя со дня окончания войны минула четверть века, но ветераны ещё были молоды, ордена и медали их сверкали ярче, а слёзы на глазах вдов вскипали чаще – свежи были в памяти утраты, коснувшиеся почти каждой семьи.

Между тем торжественная часть уже началась. Председатель сельсовета – мать того самого Василя, которого ждали из армии сразу две девчонки, заметив нас, тут же объявила:

– Слово для доклада предоставляется нашему лесничему Груздеву Николаю Алексеевичу.

Николай, не успев найти место в зале, шагнул к трибуне.

– Шляпу сними, – шепнули мы ему вслед, но слов наших он уже не услышал.

Груздев пробирался к трибуне слишком твёрдой походкой, всем видом стараясь скрыть недавнее застолье. И так он это старательно делал, что всем стало ясно: Коля «врезавши». Утвердившись на трибуне, он не спеша окинул взглядом зал, достал из кармана тетрадку, перелистнул пару страниц, закрыл её, свернул трубочкой и снова засунул в карман. По рядам прошелестел шепот:
 
– Шляпу сними… Сними шляпу…

Николай стоял, и словно не слыша, строго смотрел в зал. К нему повернулась председатель, шепнула громко:

– Николай Алексеевич, пожалуйста, – и жестом показала, – сними, дескать, головной убор, чего кочевряжишься.

Груздев откашлялся, перевел взгляд с председателя на зал:

– Да разве речь обо мне, дорогие мои!? – тут он резко сорвал шляпу и грохнул ею о трибуну. – Вся Европа четверть века назад снимала шапки перед русским солдатом!! Вся Европа!!!

И тут нашего Колю понесло. Ни до, ни после не слышал я подобного экспромта. Нет, вру. Лет через пять после этого выйдет, к победному тоже, кстати, юбилею, ставший широко известным фильм-эпопея «Освобождение». В нём был небольшой, но очень яркий эпизод, когда погибает, захваченный в плен русский майор Максимов. Гениально сыгранный актером Виктором Авдюшко, тот майор кричит в лицо немцам свои последние слова:

– Вон ваши танки горят! Вон горят! Смотри, курва немецкая!..

В такой же, примерно, интонации, словно только что, выйдя из смертельного боя, бросал в зал раскаленные, огнем пылающие фразы Николай. И Победа, и коньяк были прекрасными катализаторами, а слова… слова эти жили в нас, впитанные с молоком матерей, помнящих оккупацию, рассказами отцов фронтовиков, чьими медалями играли мы в детстве. Не в словах дело...
 
– Неисчислимая орда головорезов, больше трёхсот дивизий вражеских, до зубов вооруженных, сыто откормленных награбленным в завоёванной Европе, ворвались на нашу землю, сжигая и уничтожая всё на своем пути! Черной волной они катились по нашим полям и дорогам, оставляя позади выжженную пустыню!..

Коля роста невеликого, щуплый даже, хотя и хорохористый, вдруг вырос в глазах присутствующих, вознесся над трибуной и парил над нею, бросая в зал громовые глыбы фраз, словно перед ним были не сибирские крестьяне, а, по меньшей мере, слушатели Нюрнбергского процесса.

– Вся страна в едином порыве встала на защиту! Вся страна! В тылу и на фронте! В окопах и на заводах! В полях и в лесах! От Черного и до Белого моря! И стояли! Стояли насмерть! За Родину! За Сталина! За жен и матерей! За свободу и независимость!..

В такт фразам Николай грохотал кулаком по трибуне. Шляпа его давно скатилась на пол, но этого никто не замечал. Люди смотрели и слушали, затаив дыхание, завороженные силой и страстью летящих в зал слов.

– Четыре года! Тысяча четыреста дней и ночей смертельной битвы! И каждый день… Каждый! Был оплачен тысячами жизней наших соотечественников! Вот какой ценой далась нам эта Победа! Невосполнимой ценой! Незаживающей раной…

Мне вдруг показалось, – Груздев не слова бросает в зал, а гневно и страстно лупит по врагам из крупнокалиберного пулемёта, мстя за гибель своего отца, за моего деда, пропавшего без вести под Ржевом, за всех бойцов, не доживших до светлого Дня Победы. И пули-слова ложились хлёстко и вязко, прямо в цель.

Ничего не было в его выступлении, которое и длилось-то минут десять, не больше, кроме искренних эмоций, кроме чувства скорбной солидарности со всеми, кто пришел в этот клуб, и с теми, кто далеко отсюда, по всей стране слезами и вином праздновал сегодня Победу.
Закончил он торжественно и тихо:

– Слава героям, павшим за Родину! Пусть наша Победа навеки останется памятником им. И наградой живым.

Маленький тесный зал деревенского клуба замер на мгновение, вслушиваясь в торжественность отзвучавших слов, но в следующую секунду грохнул звоном рукоплесканий. Давно, видимо, не слышали эти стены таких долгих, искренних аплодисментов. Я заметил, как председатель сельсовета, мать солдата Василя, растроганная Колиной речью, украдкой смахнула слезу со щеки.

Николай, трезвый, будто только что вынырнувший из проруби, сошёл со сцены, мимоходом легко подхватил упавшую шляпу и сел на приготовленное ему место между мной и Женькой.

– Ну как? – тихо спросил он.

– Ну, ты врезал! – искренне похвалил я, с трудом проглотив подступивший к горлу комок. – Слушай, я не ожидал…

Людмила, сидевшая рядом с Женькой, восторженно показала Груздеву оба больших пальца и, пылая щеками, прошептала:

– Алексеич! Молоток!


Вся повесть здесь:   http://www.proza.ru/2010/01/07/551