Почти бесштановое детство

           Николай Василенков
           Зарисовка по памяти
           Из цикла "Родное Красноярье -
           Правобережье моей юности"
      
         Всё моё бессознательное и сознательное детство прошло на Втором участке, за исключением поездок с бабушкой на лето в деревни Козульского района. Бабушка сама очень долго прожила в деревне Марьинка. Там были у неё, в своё время до переезда в Красноярск, довольно большой дом и неплохое хозяйство, оставшиеся на бабушкиных плечах после смерти деда Ильи (бабушкиного мужа). И любила она деревню и всех родственников, живших по всем деревням. Поэтом наверно и ездили мы с ней в её родные места. А ещё жил там, в деревне Соболевка бабушкин сын Григорий, работавший лесником в Козульском лесничестве, хвативший лиха по молодости, плавая на пароходах по Енисею. После мытарств речных осел Григорий в деревне до конца жизни. А наезжал в Красноярск только когда привозил на продажу лук (который был у него изумительного внешнего вида и одинакового размера) да за гвоздями.
Летом – отдых. А зимой я учился и начинал своё обучение в мужской, в то время, школе номер сорок шесть. Находилась она в южной части нашего «Второго участка». Путь к ней пролегал мимо дома, в первом этаже которого находился детский садик для детей работников «Ворошиловского завода», и небольшого поселения из частных домов, от которого попахивало какой-то секретностью и потягивало даже боязнью приближения к нему. В посёлке, по большей части, жили какие-то военные чины с красивыми и «богатыми» на звездочки, пагонами. А дальше, за этим посёлком располагалась наша мужская школа. Рядом со школьным двором находился участок с различными сельскохозяйственными посадками. Наверное, чтобы ученики далеко в него не забирались, был он как бы обнесён «защитной» полосой кукурузы. Учеников даже не наказывали за набеги на недозрелые початки.
     В одном из частных домиков того почти полу секретного поселения жил мой одноклассник Боря Конев. Отец его носил полковничьи пагоны, но где служил, мы не знали. Борю привели к нам в класс в середине первой четверти. В то время ему не было ещё полных шести лет. Но мальчик он был, по сравнению с нами, очень «башковитый» и хорошо подготовленный к школе. Так что проблем в учёбе у него никаких не возникало. Я и ещё кто-то из ребят нашего класса часто ходили к нему в гости. В их доме всегда пахло съестным, и нас «нищих» всегда угощали там обедом. Но однажды, когда матери Бориса не было дома, мы съели суп, приготовленный для собаки (во дворе у них жила и охраняла дом огромная овчарка), за что получили нагоняй и отворот от дома. Да и Борис учился с нами недолго, так как его отца куда-то перевели по служебной лестнице, и вся их семья уехала из посёлка.
       До школы мне удалось ещё походить в детский сад. Но длилось это очень недолго: наверное, меньше месяца. Так как мальчик я был очень свободолюбивый и не мог долго подчиняться жёсткой дисциплине, то держать меня там не стали. И «гонял я собак» по «Второму участку» очень самостоятельно и с большим удовольствием, что даже бабушка моя часто не могла меня разыскать, чтобы хоть покормить чем-нибудь.
       Вот кормёжка в те времена была очень скудная, да и денег мать получала ровно столько, чтобы можно было только «сводить концы с концами». С весны вся еда состояла, в основном, из куска хлеба и пучка черемши, которую привозили более взрослые ребята на крышах товарных поездов из окрестных лесистых местечек, расположенных неподалёку от Красноярска. Чтобы черемша долгое время не увядала, сохраняли её в воде, налитой в тазики и ванны, в которых обычно стирали бельё. И от длительного такого хранения черемша начинала пахнуть мылом. Но даже от запаха мыла черемша почти не теряла своих вкусовых качеств и съедалась до последнего листика.
       Позднее, когда в Красноярске был пущен маргариновый завод, то появилось то, что стали намазывать на кусок хлеба. А маргарин был очень вкусный, немного сладковатый и красивого белого цвета. Масло стало тоже появляться. Но за ним были большие очереди, да и стоило оно довольно дорого. Так что если его покупали, то было что-то вроде праздника.
       Рядом с нашим домом на Втором участке, в котором я жил, в доме номер двадцать пять находилась контора Кировского торга с маленьким продовольственным магазинчиком при ней. В том магазинчике моя бабушка иногда, непонятно на какие деньги (потому как их всегда не хватало) или в обмен на стеклянные банки (где-то она их находила порой) покупала тонкий пластик варёной колбасы. Поздней такую колбасу (среди большого множества колбас) стали называть «Русской, Столичной…», а в ту пору и в том магазинчике она была практически единственной в скудном тогдашнем ассортименте. Иногда бабушка, потому что она вела наше нехитрое хозяйство, покупала жареную камбалу в ресторане «Сибирь», вкус которой по тем несытым временам казался божественным.
      В плане летнего отдыха и даже некоторой сытости мне везло немного больше, чем многим другим ребятишкам наших двориков, так как увозила меня бабушка каждое лето в деревню (благо, оставались ещё у нас там в то время родственники). Возвращались мы с ней назад в Красноярск иногда уже с первыми инеями.
      К моей радости в деревне практически не было ни какого досмотра, а одна сплошная свобода, речка и лес, деревенское раздолье и верные собаки. И уже трудно теперь вспомнить какой они были породы и как их звали, да это и не важно. Важно то, что они были очень самостоятельные, умные и добрые. Но домашнюю службу знали, попусту ни на кого не лаяли. Проблем с ними никаких не было, так как добывали они пропитание не только себе, но и приносили из леса после отлучек и клали на крыльцо: одна – зайчика, другая – тетерева или рябчика.
      Когда собак не бывало дома, двор и подступы к дому не один год охранял гусь. Довольно больших размеров с чисто белым опереньем, был он очень грозным и свирепым для пешей птицы. Побаиваясь гуся, чужие собаки никогда не забегали на поляну перед нашим домом, когда он, с чувством собственного достоинства, важно и величаво выгуливал на поляне своих гусынь. Мне часто от него доставалось, наверно по причине некоторого сходства наших характеров. А это он ой как чувствовал. Даже наш бык, огромный и грозный, посматривал на гуся с опаской и уважением.
       Там в деревеньке проявились у меня ещё и творческие, и строительные способности. В овраге возле леса, по которому протекала речушка, я устроил небольшое озерцо: соорудил дамбу из горбыля и глины с каналом для свободного слива лишней воды. Получилось оно как раз напротив нашего дома и никому не мешало, потому что дом наш находился на краю деревни возле самой поскотины (так называлась изгородь с воротами на краю деревни, которая должна была служить препятствием для скота, выгнанного из деревенских дворов на пастбище). А принесло озерцо двойную пользу: и занятие для ребятишек, и водопой для коров. Так что дамбу разрушать не стали, и просуществовало озерцо очень долго: вплоть до начала деревенской перестройки – социальной гибели села в России.
       Как-то однажды побывал я в тех, до боли родных местах и увидел, что высохла речушка, питавшая озерцо, а вместе с ней и моё озерцо, как высыхает старец на закате своих дней, и заросло полынь-травой. Погибло. А в лучшие времена мой дядя иногда даже на зорьке добывал с того озерца дикую уточку к завтраку. Одна только беда случилась от озерца: стал наш гусь водить своих гусынь на это озерцо. И чтобы выйти к нему, стаду нужно было переходить через дорогу. Так что однажды, при очередном таком переходе погиб наш гусь под колёсами, не весть от куда, заехавшего автомобиля с пьяным водителем. Машины в то время, да ещё в сельской местности, были большой редкостью. Но, тем не менее….
       В самой же деревне был единственный автомобиль с газогенераторным двигателем (по обе стороны кабины располагались два газогенератора, внешне похожие на два титана – достижение более позднего периода, в кузове большой ящик с деревянными чурочками, которые сжигались в газогенераторах). Дальность поездки такого автомобиля была небольшой, да и останавливаться водителю приходилось часто, чтобы подбросить очередную порцию чурочек в топки газогенераторов. Для обслуживания этого автомобиля все деревенские дворы отрабатывали повинность: по очереди пилили и кололи великое множество этих чурочек. Всё это делалось ручным способом, так как на существовавшей пилораме пилили только тёс для кровли крыш и плахи (так тогда называли тонкие и толстые доски).   Да и пилорама чаще простаивала по разным причинам. Так что толку с того автомобиля было мало, а забот – более чем достаточно.
       Из двигательной «техники» в деревне долгое время были только лошади, поэтому сеяли много овса. Да благо просторы сенокосные были большие, так что сельчанам удавалось накашивать сена лошадям и коровам на всю зиму. Но вот косить приходилось только с помощью лошадей, так как все сенокосилки и жнейки были в основном на «лошадином ходу», а в неудобицах – просто вручную.
       Тяжёлым был труд крестьян, особенно уборка зерновых. Нужно было успеть убрать урожай по хорошей погоде. А она часто подводила. И поэтому на уборку урожая выходили все, кто мог двигаться. Да и мы ребятишки старались помочь селянам, где только было можно. Но когда были обмолочены все снопы на токах и зерно свезено в амбары и сушилки, а на полях была заскирдована солома, наступал настоящий деревенский праздник. И интересно, и как-то по особому трогательно было смотреть на возвращающихся с полей тружеников: женщины – с повязанными на головах косынками из кумача, мужчины – с такими же кумачовыми лентами через плечо шли с граблями и вилами одной дружной группой вслед за жнейкой, над которой развивался флагом тоже красный кумач. И пели, обязательно пели во славу того, что тяжёлый и напряжённый труд закончен и теперь можно будет немного передохнуть. А мы ребятишки распахивали перед ними настежь ворота деревенской поскотины. А какой же изумительный запах и вкус имел хлеб, испечённый из муки первого, после уборки урожая, помола. Его можно было кушать, не переставая, без всяких дополнительных добавок.
Но кончалась моя сытая деревенская вольница. Всё когда-то заканчивается, а хорошее – в особенности. Наступали серые, тоскливые городские будни: холода, школа и не совсем сытая жизнь. Но все старались жить и радоваться, а особенно мы – детвора, так как забот у нас было гораздо меньше, чем у взрослых. А праздников – больше. И старались мы их извлечь из всех жизненных перипетий.
       Особенно мы – пацаны любили праздник «Пасхи», который проходил в единственной, действовавшей на левом берегу Енисея церкви. На том празднике можно было разговеться несколькими известными нам способами, так как приносили в церковь для божественного освещения целыми корзинками различные изделия кухонного производства: куличи, всевозможного вида булочки и пирожки, крашенные куриные яйца. А ещё там можно было отведать ложку «божьей крови» (вина – Кагора) и кусочек «божьего тела» – просвирки (кусочка не совсем свежего хлеба). Обычно на третьем заходе священнослужитель, раздававший все эти прелести, узнавал охальника и за чрезмерное усердие награждал опознанного увесистой ложкой по лбу. Даже, не смотря на такое маленькое, не совсем радостное для нас пацанов происшествие, возвращались мы домой очень даже сытыми да ещё и с полными карманами. А добирались мы до церкви и обратно с правого берега на, уже курсировавшем после весеннего ледохода «колёсном», пароходе.
Моя бабушка – человек очень набожный – не пропускала всевозможные богослужения в церкви. Она к таким посещениям всегда очень старательно готовилась: собирала довольно много денежной мелочи, которую там раздавала, сидевшим на паперти многочисленным нищим. Располагались нищие далеко на подступах к церкви на пути от причала. Поэтому бабушка старалась припасти много копеечек, чтобы дать почти каждому. Но многие, просто зарабатывавшие попрошайничеством, требовали от подающих «беленькие» копеечки, а не медные. Такие их требования бабушке очень не нравились и поэтому возвращалась она часто недовольной.
       Дважды ездил я отдыхать в пионерский лагерь. Один раз моей матери – работнице «Ворошиловского завода» (именно так все называли его, а не завод имени Ворошилова) выделили для меня путёвку в пионерский лагерь от завода. Это был очень большой пионерский лагерь, на двадцать с лишним отрядов, в котором мне очень не понравилось, скорее, наверное, по причине моего «свободного нрава». Занятий там было много и место красивое: лесистое ущелье среди гор, и за лесной клубникой ходили на полянки вдоль речки
Базаихи по ущелью. Но, увы.… Второй раз ездил я отдыхать в маленький (помню в нём всего шесть отрядов) и очень уютный пионерский лагерь от базы «Норильского порта» в Красноярске. Располагался он южнее «Ворошиловского» в лесистой, тенистой части ущелья, по другую сторону речки Базаихи. И питание в нём было гораздо лучше, и отношение более домашнее, песни пели под аккордеон (помню, часто пели песню со словами «…То берёзки, то рябины…»). Но и там я не выдержал и попросил, чтобы меня увезли с отдыха чуть раньше.
       К стати о штанах. Очень многое из одежды мне мама шила сама: модные в те времена куртки из вельвета – «вельветки», всевозможные рубашки и шаровары из сатина и фланели (о брюках большинство детей тогда и не мечтали), перешивала пальто с «чужого плеча», купленное за какие-то деньги на базаре. Всю, сшитую мамой, одежду носил я обычно долго и аккуратно, так что после того как я из неё вырастал, раздавала она послужившие мне вещи по ещё более неимущим соседям.
Вот так и катилось, как под длинную и ухабистую горку, моё детство. И казалось, оно ещё долго будет длиться. Ан – нет! При всей его безрадостности блеснуло и кончилось однажды. А сейчас порой хочется вернуться туда, особенно в те редкие сладостные моменты и прожить их ещё раз. Но – увы. Как говорят «близко локоток, но не укусить». Ну да ладно.

                Николай Василенков
                город Железногорск