А это - мой Пушкин! Глава ХVI. Вселенная замолкла

       Император Александр I  восемнадцатого марта, после того, как пал Париж, подвел  черту под тяжелым десятилетием войн и жестоких испытаний русского  народа, из которых Россия вышла с триумфом, такими словами: "Победа, сопровождая знамена наши, водрузила их на стенах Парижа. При самых вратах его ударил гром наш. Побежденный неприятель протягивает руку к примирению! Нет мщения! Нет вражды! Храбрые воины, вам, первым виновникам успеха, принадлежит слава мира!.. Вы снискали право на благодарность Отечества - именем Отечества ее объявляю".
 
     "Вселенная замолкла..." -  Воодушевленные  победой, все бросились сочинять  стихи. Кюхельбекер, как и все поэты-лицеисты,  трудился над созданием  своего «бессмертного» творения. Но, как всегда,  попал под прицел острословов.

В «Мудреце» прошлись на его счет такими словами:

     «Арист нам обещал трагедию такую,
     Что все от жалости в театре заревут,
     Что слезы зрителей рекою потекут.
     Мы ждали драму золотую.
     И что же? дождались — и, нечего сказать,
     Достоинству ее нельзя убавить весу,
     Ну, право, удалось Аристу написать
     Прежалкую пиесу…С.Фролову… »

   Но Антон Дельвиг, необычайно серьезный, взволнованный, сам на себя не похожий, вечером в зале, где готовились уроки,  отозвал в сторону Сашку и сунул  ему исписанный синий листок.

Буркнул еле слышно:
- На, прочти. Потом скажешь свое мнение.

     Схватив листок, Саша  в нетерпении бросился к свету и вперился  в еле разборчивые  черные строки:
      
«…Ведай, богиня! Поэт беспристрастный
Должен пороки показывать мира.
Страха не зная, царю он вещает
Правду - не низкие лести вельможи!
Я не пою олимпийских героев;
Славить не злато меня побуждает,  -
Нет, только подвиги зря Александра,
Цитру златую ему посвящаю!
Век на ней буду славить героя
И вознесу его имя до неба!»
Сашка   лихорадочно выхватил из текста опять эти строки:
«Ведай, богиня! Поэт беспристрастный
Должен пороки показывать мира.
Страха не зная, царю он вещает
Правду — не низкие лести вельможи!»

На одном дыхании прочел раз, опять начал: «Поэт беспристрастный…»

     Нашел Тосю в парке вместе с Кюхлей, с которым сам находился в очередной ссоре. Все из-за того, что  Кюхлю - поэта  он не признавал и без обиняков ему третьего дня  сказал, что  "не тот поэт, кто рифмы плесть умеет, и, перьями скрыпя, бумаги не жалеет”.
 
 Как всегда, Кюхля обиделся и теперь дуется на него. Но черт ли в нем!

       Вернул  Дельвигу листок со словами :
- Ты  выдержал в своей  оде державинский стиль, Тося.  Должен признаться, что меня особенно восхитили  вот эти слова:

«Ведай, богиня! Поэт беспристрастный
Должен пороки показывать мира.
Страха не зная, царю он вещает
Правду — не низкие лести вельможи!».

 - Но, право, я не понимаю, почему ты считаешь, что  Россия победила только благодаря Александру I , и ты хочешь его возносить до неба. А все остальные, которые сложили головы под Бородином, Аустерлицем, на других полях сражений? Мало ли ему дифирамбов  без тебя поют, как будто на самом деле он - герой. Герой- народ!

       Кюхля привел в движение длинные руки - хотел, по обыкновению, начать спор, но Тося не дал:
   -   Подожди, Виля! Сашка не согласен, это его дело… Хм-м-м... У меня   предложение к тебе, Француз. Давай вместе отправим в журнал эти и твои какие-нибудь  стихи.

- Какие?

- Любые! Я знаю, что в сложении стихов тебе равных нет. И не будет! Давай -  «К другу-стихотворцу!» ?
      
Но  хотелось бы и Сашке такой же уверенности в себе! Нет, он  еще не готов  увидеть свои стихи на страницах  журналов…

-  Нет, Тося, не хочу! -  отказался  и отошел от друзей… В последнее время что-то себя очень не любил и ему не нравилось все, что делал.
 
       В мрачном  состоянии духа Сашка пришел на урок к Кошанскому, который  дал  задание описать по-французски свой внешний и духовный портрет. И , острый на язык не только в отношении товарищей и нелюбимых педагогов,  себя он тоже не пощадил:

        Нет, не родился тот крикун,
        Тот говорун Сорбонны,
        Что был бы более болтун,
        Чем ваш слуга покорный…

       Вот уже чуть ли не месяц Сашка, как  и все  лицеисты, настороженно следил за происходящим в лицее после смерти Василия Федоровича. Как  он и предполагал,  все профессоры, кроме де Будри и Куницына, одолеваемые честолюбием, бросились поочередно добиваться приема у министра, излагая свои взгляды на ведение дел в лицее. Видимо, полагали, что это поможет им занять вожделенное место...

      Горчаков, который был в курсе всех событий в столице благодаря дядюшке, с которым  переписывался постоянно, рассказал, что  министру  просвещения Разумовскому, наконец, надоели эти  посещения и он, чтобы прекратить  безначалие   в лицее,  из всех  претендентов   выбрал профессора Кошанского.  «Николай Федорович, наверное,   понравился  ему своим  щегольством!- Сашка скривился.- Лучше бы назначили Куницына. Он бы справился лучше. И мы его любим…»
       Но, к большому неудовольствию  учителя риторики, он  был назначен уже в конце марта не директором, а исполняющим обязанности. Кроме этого, оказалось, что в правлении должны заседать еще Куницын и недавно назначенный надзиратель Фролов.

       Последнее  сильно уязвило  Кошанского. Он с обидой размышлял: «Ну, прямо,  как  в литературе, где меня  «уважают», но не печатают! Так же и сейчас! Не директор, но замещающий. То есть, черт знает, что это такое! Да еще - этот солдафон!»

       «Этот солдафон» со всем пылом отставного военного (Фролов  был   участником  турецкого похода, отставным подполковником  артиллерии), получив подобие власти,  насаждал  в лицее казарменные  порядки: сажал  за столом лицеистов  по поведению; ставил их в молельной комнате в три шеренги; запретил заходить в свои  комнаты в свободное от занятий время; приказал швейцарам не пускать юнкеров, которые  раньше заходили в гости к лицеистам свободно; провинившихся ставил на колени… Всегда и везде  ходил с чубуком, беспрерывно дымя табаком. Теперь, по его примеру,  многие лицеисты начали курить…  Именно  он  пригласил  на работу в лицей   серийного  убийцу Константина Сазонова…

       В ответ    на  притеснения Фролова  лицейские, со всем пылом и жаждой свободы,  принялись за злые  эпиграммы  и карикатуры на  него:

     Ты первый ввел звонка тревогу
     И в три ряда повел нас к Богу,
     Завел в Лицее чай и булки,
     Умножил классные прогулки.
     На верх пускал нас по билетам,
     Цензуру учредил газетам,
     Швейцара ссоришь с юнкерами,
     Нас познакомил с чубуками.
     Очистил место Константину,
    …     С людьми из всей воюешь мочи.
     Пред Париченком ты в халате,
     Перед очками ты в параде;
     Ты в страхе хлопаешь глазами,
     Ты острякам грозишь тузами.
     Нашел ты фИгуру  в фигуре,
     И ум в жене, болтушке, дуре…

         Кошанский вытерпел все художества  «солдафона» только  один месяц. Он спросил  профессора    Куницына:

- Конечно, я чту в тебе заслуги и признаю тебя равноначальствующим. Но скажи, что  за фигура сей Фролов? И даже фигурою не назову его, но ф-И-гу-рою! -  Фролов, невежественный человек,  слово «фигура»  часто и на особый лад  произносил "фИгура" и лицеисты не уставали  потешаться  над  этим.

       Не прошло и недели, как Николай Федорович с «нервной горячкой»  отправился лечиться  в Петербург и лицей вновь  остался без директора. Новая «фигура», Фролов, теперь  исполнял обязанности директора вместе с Гауэншильдом  - профессором немецкой словесности, не менее ненавидимый лицеистами, чем  тот.

       Преподавать  русский и латинский языки кто-то был должен и пригласили профессора Галича.  Александр Иванович оказался знатоком  древней литературы и искусства и он вел занятия в форме свободных бесед и чтения книг, не связанных с учебной программой. С лицеистами держал себя по-товарищески. ОН обратил внимание  и заинтересовался стихами Сашки, но не показал, что особо его выделяет.

        Новому профессору было около тридцати лет. Полноватый, смуглый,  молчаливый, но горячий в суждениях, он  в лицее  серьезно занимался литературой и требовал этого же от них. Его полюбили сразу за простоту и уважительность к ним  и  с первой же лекции охотно посещали их.

       Выпытали его родословную - он был сыном  дьячка. И сам тоже окончил  семинарию, затем учился  в Санкт-Петербургском педагогическом институте и в Геттингенском университете, где  он  увлекся философией Шеллинга; потом он  странствовал по Франции, Австрии, Англии. Хорошо знал французский, немецкий, английский, испанский, итальянский языки и литературы Европы…

       Он ходил медленно, говорил  точными формулировками, пытливо изучал их характеры и способности, и, в отличие от Кошанского,  явно выделявшего Илличевского, Галич относился ко всем  одинаково. В свободное от уроков время всегда бродил в одиночестве по дорожкам парка, размышляя о чем-нибудь, видимо,  важном и серьезном.

Первый раз, прогуливаясь с ними , Александр Иванович обронил:
  - Здесь парк прекрасен тем, что он запущен: мрак деревьев великолепен. В Версале не то - там как бы Евклид строил сады. - И Сашка представил геометрически ровные дорожки, аллеи и деревья, строго разбитые на линии и квадраты.

    Хоть Галич  и  продолжал жить в Петербурге, но  в лицее  у него была небольшая каморка, где он и ночевал, иногда оставаясь в Царском Селе. Тогда   профессор  приглашал к себе лицеистов  в гости, говорил с ними на серьезные политические и литературные темы… Но иногда, даже прогуливаясь  с кем-нибудь в парке, он замолкал надолго, не мешая собеседнику думать о чем угодно.

Однажды вечером, во время совместной прогулки с Сашкой, он   произнес, задумчиво глядя на него:
- Я не знаю лучшего предмета для поэзии, чем история. Царскосельские места и связанные с ними воспоминания вполне могут быть предметом элегии. Посмотрите,  сам этот парк, памятники, мосты, дорожки соединили в себе память всех русских побед - от Петра до Екатерины… Но эти старые воспоминания навевают новые: о  близком еще двенадцатом годе, о гибели завоевателей вселенной в Москве...- И, как бы мимоходом, заканчивая рассуждене, заметил, что осенью в лицее будут переводные экзамены, а на них - литературные  чтения, и заключил: -  Пора вам испытать себя в важном роде... Разумовский хочет позвать на экзамены Державина. Если понравится вам обнять этот парк, то нужно наблюдать его с разных точек зрения, при разных условиях, но - непременно в вечернюю пору: темнота выявляет крупные черты, а
вечер - лучшее время льготного хода мыслей... хм-м-м, а  утро - для проверки.

       Сашка во все глаза смотрел на него, казалось, он дает ему программу действий.
       - Такова дисциплина поэзии.  Главное в поэзии – истина,- улыбнулся Александр Иванович, будто почувствовал его немой вопрос.

      Так Сашка понял, что Галич  выбрал его, а не Илличевского… Оставшись вечером один, подложив руку под голову и глядя на высокий потолок «кельи», вздохнул полной грудью. Ах, как он восхищен новым педагогом! «Как хорошо, что Кошанский ушел, иначе мы бы никогда не познакомились с Галичем… Аристарх, конечно, тоже  много сделал для нас… Он познакомил нас с  законами стихосложения, открыл античную  культуру и литературу… Но… Если бы  он  не  сортировал нас!.. - Сашка не мог никак простить этого Николаю Федоровичу. -  Все-таки счастье, что мы  здесь окружены с первых дней  литературной атмосферой… Взять того же Иконникова. Он, хоть и  ушел вынужденно из лицея, не перестает до сих пор интересоваться нашей жизнью - пишет постоянно, разбирает  наши опусы, делится с нами своими взглядами  на поэзию…»

        Решил посчитать, сколько в лицее поэтов. Вот, например, секретарь хозяйственного управления Люценко - тоже занимается  стихотворством.  А учитель рисования, Сергей Гаврилович Чириков?  Он ведь не только рисует хорошо, но и  пишет стихи, и до службы здесь, говорят,  был секретарем  какого-то  медико-филантропического комитета  - поэтом-писцом. И он автор рукописной трагедии  "Герой севера». Хихикнул: «Да, конечно, мы  его любим,  доверяем ему, собираемся у него дома. Но и он ведь не  избежал  наших острых эпиграмм!»

         Однажды, сидя в  гостиной на широком диване, Чириков имел неосторожность обронить фразу, что его предки - персы. И этим вдохновил его нацарапать  на  стене за диваном следующие строки:

«Известно буди всем, кто ходит к нам:
Ногами не марать парчового дивана,
Который получил мой праотец Фатам
В дар от персидского султана…»

       Так они до сих пор  и «хранятся» там, за парчовым диваном…
       Вдруг  понял, что скучает по Чирикову:  «Опять он в столице, а не здесь. Но что поделать? Он постоянно ездит в Петербург - лечит  там  глаза.  Ему, конечно,   наши  опять  надавали   кучу поручений. А самое удивительное, что  Сергей Гаврилович всегда  исправно выполняет все наши  просьбы! Вот же человек, который понимает: мы не имеем  возможности  выбраться за пределы лицея. -  Ухмыльнулся. - Зато он опять «удостоился» очередного куплета в «национальной песне». Промурлыкал:

Я  во Питере бывал,
Из Царского туда езжал,
Перс я родом
И походом,
Я на Выборгской бывал.
Я дежурный когда,
Надеваю фрак тогда;

Не дежурный –
Так мишурный
Надеваю свой халат.

 
   Они  высмеивали  гувернеров, которые,  когда дежурят, обязаны носить фрак…
 
        Жизнь в  лицее  текла по-прежнему.  Их литературные забавы  касались  всего  сущего. Кюхля, который написал оду на победу, вновь попал  в  «Мудрец», где  так  издевательски разобрали это его  произведение:

«…Все племени Славянска члены
Во  сердце  с правдою своем,
Собравшись под свои знамены,
Одним языком воспоем»

   « Позвольте,  любезнейшие  читатели,  объявить  вам,  что издается  новая грамматика,  в  которой  много   кой-чего  нового, - писали лицейские остроумцы,  -   Например,  глагол  "воспою" спрягается так:
     Мы воспоете, Вы воспают, Они воспоем.
     В этой  грамматике  есть  также  то,  что  предлог  в,  когда  оказывает  состояние, то требует винительного падежа, например,  в сердце вместо  в сердц-?
В ней (оде) очень много нового, советую пользоваться ею.
«Страшилища  Европы пали,
Кичливый с  вержен  мира враг
Как  те, что Бога воевали,
Злодеям извергам на страх», - пишет   этот  «поэт». Вот и новая логика! Подайте Академический словарь,  сыщем слово «вержен». Да, что оно значит? А!.. это композиция; то-то так и хороша. – «Воевать Бога» - что за выражение? Виват,  богатый  язык  наш! Все  на  нем  можно  сказать: и злодеи, и  изверги, и мошенники...  Страшно!.. Страшно... перо выпадает из рук…"

         В этот раз Сашка решил не присоединяться к ним. Жалко Кюхлю. Как-то особо полюбив уединенные прогулки - по примеру  Галича, теперь он долго гулял  по закоулкам и дорожкам парка, размышляя  о себе, и  в частности, над  предложением Алекандра Ивановича. вВсе отел понять: «Что представляю я, как поэт? Я ещё неопытный стихотворец, создаю слабые творения. -   Но  внутренний голос возразил: -  «Ну, и что? Я  уже поэт  и не мыслю себе другого ремесла… Конечно, я понимаю, что  Александр Иванович на мне решил поставить опыт. И не последнюю роль в этом  играет мое  тщеславие. Хотя , среди других лицеистов он выявил несколько поэтов: Дельвига, Кюхельбекера, Илличевского, Корсакова. - Ревниво сдвинул брови:- Насколько Галич искренен со мной? Ведь он мог, так же, как и со мной, поговорить с каждым  из них? И сказать  то же самое, что и мне!.."

 Расстроился от этих мыслей, и хмурый, бросая вперед палку и ловя ее, направился в библиотеку. Взяв в руки двенадцатый номер  «Вестника Европы» за июнь месяц, он задумчиво переворачивал страницы, когда увидел  оду  Тоси «На взятие Парижа». Она появилась за подписью «Руской». Знал, что Дельвиг давно  называет себя так. Случайно обратил внимание на объявление в этом же номере журнала: «От издателя: Просим сочинителя присланной в «Вестник Европы» пьесы под названием «К другу- стихотворцу», как всех других сочинителей, объявить нам свое имя… так как не печатаем тех сочинений, авторы которых не сообщили своего имени и адреса». - Сашка остолбенел!  Это же его стихотворение! Без его ведома Тося послал в редакцию  его стихотворение? "Теперь я буду  вынужден сообщить  в редакцию  свою фамилию…». И  нашел выход из положения, убрав из нее все гласные буквы. Получилось: «Александр Н.к.ш.п».

     Ода  же  Антона Дельвига  имела оглушительный успех. "Так  никто и не  догадался, наверное, что ее автором является пятнадцатилетний отрок", - Сашка  гордо улыбнулся, как будто этот успех  -  его личный.

       Но...  это не уберегло его друга от  эпиграммы:

Предатели-друзья
Невинное творенье
Украдкой в город шлют
И плод уединения
Тисненью предают.

         Но  - лиха беда начало! Теперь друг за другом  в этом журнале стали появляться и его стихи. И он украдкой, прячась от всех, ждал новых номеров у библиотеки, а потом с бьющимся сердцем  раскрывал нужную, девятую, страницу…

       В бесконечных прогулках по тенистым аллеям парка Екатерининского дворца,  в долгих размышлениях, Сашка понял одно:  главный экзамен в его жизни начинается.  и этот экзамен - подготовка к борьбе за лидерство. Ни с чем иным он не согласен.