Умереть на родине

К читателю:
Если Вам удобнее читать по главам, пожалте по ссылке:
http://proza.ru/2009/03/08/104
            


КТО БЫЛ КТО




"Кто был кто" - это тандем из двух новелл "Фрау Любка" и "Умереть на родине",
объединенных общей фабулой - местом действия и времени.



Кто был кто
Две новеллы

Фрау Любка
Новелла 1

Агитируя меня съездить к нему домой на рыбалку, Дмитрий Пасюк интриговал меня знакомством со своим отцом:
- Признайся, тебе не приходилось видеть живого полицая!
Вообще-то я внушаю доверие незнакомым людям. Много раз замечал. Вот и сейчас, пока Митяй возится с лодкой, Данил Петрович  показывает мне награды. Самая-самая, "Партизану Отечественной войны" первой степени. Ого! Второй степени – это многим, а вот первой, "За выдающиеся заслуги",  выдавали только таким прославленным командирам, как Ковпак, или Фёдоров. Пасюк, пусть, будучи начальником полиции маленького украинского городка, и выполнял какие-то задания партизан, но заслужить такую медаль…Дмитрий говорит, что и сам не знает. Его отец, мало того, что ничего не рассказывает ("время не пришло"), но и не носит наград, не посещает в День Победы официальные чествования фронтовиков с халявной выпивкой и "партизанской кашей", а юбилейные награды получает в кабинете Первого Секретаря райкома.
Всё-же я кое-что из него выудил, пользуясь тем самым своим талантом – обращать симпатии других себе на пользу. Правда, этих сведений достаточно лишь для версии, но на безрыбье… и версия сойдёт. Рождению версии способствовал приезд рыжей Любки.

Когда-то здесь протекала речушка, такая себе, с разгону перепрыгнешь. Потом вместо моста построили дамбу (которую до сих пор называют "мостом"). И получился разлив, глазом не окинуть. С камышами, лилиями, бегающими по воде водяными курочками и просторным рыбохозяйством. По утрам вдоль берега на своей моторке делает "облёт" инспектор, тут же продающий билетики всем, кого засечёт с удочкой. Хотя билетики дешёвые, ну, лишней пачки сигарет не купишь, рыбаки всё едино,  заслышав стук мотора, сворачивают удочки, делают вид, что пришли на пикник, и ждут, пока инспектор удалится. Тот, не сбавляя скорости, грозится пальчиком, мол "ещё вернусь", но местные знают – не вернётся, потому как хозяйство большое, подкормку возят грузовиками, да ещё доставляют забот инспектору негодники, те, что приходят с ятером, сетью-пауком, и собирают не сеянный ими урожай карпа мешками, для базара. Рыбаки тоже приходят с подкормкой, вроде бы своей, но с тех же грузовиков. Такие рыжеватые колбаски, а в них отжимки подсолнуха, кукурузы, каких-то злаков, хоть сам ешь. Её, эту подкормку, можно купить на местном базаре. И люди берут для домашней птицы, а то и для поросёнка.
Параллельно берегу разлива тянется улица. Территория между улицей и водой называется "матня". Чтоб вы не рылись в словаре Брокгауза и Ефрона, (можете и не найти), знайте,  что так на Украине называли две вещи: свисающая часть ятера – рыболовной сети; а также та часть мужских брюк, которая препятствует мужскому достоинству выглянуть на свет божий. Во всяком случае, если услышите женский шёпот "застебни матню", то будьте уверены – речь не о ятере. Иногда сказанное надо понимать  в прямом смысле, для рассеянных, а иногда в переносном, мол  "заткнись". Ладно, с этим термином разобрались.
Почти во всех усадьбах Матни есть лодки, а берег оборудован причалами.  Между усадьбами к берегу ведут переулки, открывающие кусочки побережья для всех желающих.
Такой переулок был и возле усадьбы Пасюков. Когда-то Данил Петрович привёз  два самосвала шлака из паровозных топок и разровнял по переулку и по дорожкам усадьбы. Шлак вписался в глину с песком, да так, что в распутицу можно ходить, как по асфальту.
Машины там ездили редко, и структуру не нарушали.

Чёрный лимузин, затормозивший в переулке возле калитки, всё-таки отбросил несколько кусочков шлака, и они забарабанили по штакетнику.    
Данил Петрович как раз доставал фотоальбом, но теперь отложил это занятие на потом, и вышел на крыльцо.
Водитель, высокий мужчина, обошёл машину и помог выйти женщине. Перед нами возникла невысокая, яркая, непривычно шикарно одетая женщина. Она тряхнула головой и по плечам её красно-рыжими волнами рассыпались волосы.
- Дядько Данило! Не узнаёте?
- Любка! Ой ты, бисова дивка, ач яка вона!
Он заспешил к калитке, попутно восклицая:
- Сыну, Мытько, гляды, хто до нас пожалував!
Женщина тоже сделала шаг к калитке, потом обернулась к спутнику:
- Wir gehen, Hans, gehen wir! Bitte. Geniere sich nicht.  (Идём, Ганс, идем, не стесняйся)
Дмитрий вышел из-за дома, вытирая руки ветошью.
- Ты гляди – рыжая фрау. Ах, ты, заразочка. Не узнал бы.
Довольная произведённым эффектом, "фрау" Любка зарделась и стала ещё рыжее.
- Ганс всё понимает и даже иногда по-русски высказывается. Он вам понравится!
- Ишь ты, какая! Как всегда уверенная и напористая, чертяка в юбке, – вроде бы ворчал хозяин, заводя гостей в дом.
У Любки глаза светились радостью, видно было, что ей по душе и это ворчание, и эти прозвища.

Я вот иногда задаю себе вопрос: знала ли Любка, какую роль в её судьбе сыграл  "дядько Данил",  и поведал ли он племяннице, кем был её отец. И сам себе отвечаю: нет, судя по тому, что он и сыну многого не говорил, то уж Любке и подавно.
Но что она могла догадываться… У неё, насколько мне удалось выяснить, было какое-то мистическое предчувствие своего будущего, чутьё на то, что и объяснить невозможно. После войны они перебрались в город и их дома, скорее всего не случайно, оказались рядом.
Любкина мать, бывшая партизанская связная Ганна (в отряде её звали – Гандзя), напившись, доставала свою медаль "Партизану Отечественной войны" 2 - й степени и поблёкшую фотографию с партизанской свадьбы. Показывала фото геройского отца Любки, и рассказывала, как партизанский фельдшер сшила ей фату из трофейной немецкой марли. Но так было до тех пор, пока Любка, научившаяся считать вообще, а до девяти в частности, не выяснила, что сама она родилась через полтора года после гибели этого "отца".  Любка, уже не раз убегавшая из дому от пьяных разборок матери с отчимом, на этот раз озверела и высказала матери всё справедливое и несправедливое вместе:
- Заткнись уже. Твой муженёк из-за тебя подорвался на собственной мине! Потому что ты со всем отрядом б…ла! Ты и сама не знаешь, от кого меня выродила!
Она так и сказала, да ещё повторила:
 - Выродила.
Мать рыдала, но Любка и потом не раскаивалась, а когда отчим на неё замахнулся, мол - уважай мать, она пригрозила:
- Только тронь, дядьке Даниле скажу!
Мать долго носила в себе эту размолвку, не зная, как да что сказать, только как-то мимоходом заметила:
- Я-то знаю, тебе лучше не знать.
Хотя сказано было ни к чему, безо всякой преамбулы, Любка поняла, о чём речь:
- Ну и не надо.
Ей, конечно, очень хотелось узнать, кем был её отец, но она понимала, что если и сейчас мать не прокололась, то пытать её бесполезно – не скажет.

Партизанский муж был законным. Сам Вершигора, начальник разведки при Ковпаке, составил, выдал им свидетельство о браке. Но мать была партизанской связной, поэтому свидетельство переправили в Москву, а фото печатать в газете запретили. В сорок пятом один из бывших партизан, встречавшийся с Вершигорой, привёз ей и свидетельство о браке и это фото… На основании этого партизанского документа выписывать свидетельство о браке на законном бланке уже не было смысла, нет человека – нет проблемы.
Десятого февраля сорок шестого года на первых послевоенных выборах в Верховный Совет Ганна была председателем участковой избирательной комиссии и восседала на избирательном участке с медалью на жилетке строгого костюма. Конечно, в потоке голосующих было много женщин с «иконостасами» на груди, но и партизанская медаль была в цене. Правда, перед тем ей подпортили настроение смершевцы*. На нескольких допросах следователь пытался выяснить, кто мог её предать, и как ей удалось уйти от облавы из небольшого села в пяти километрах от города. Список людей, которые могли её предать, они с Данилом Петровичем дотошно перебирали ещё тогда, в январе сорок четвёртого. Сейчас бросать тень на непричастных людей не хотелось, а следователь, как гвозди забивал, требовал:
- Фамилии! Фамилии! Фамилии!
Как ни странно, они не настаивали на вопросе, кто помог ей укрыться. Ганна бы и не сказала, кроме того, что сообщила на первом допросе: пряталась на чердаке сарая местного полицая, и что немец выпустил по сену автоматную очередь, но её не зацепил. Немцы столько раз "расстреливали" то подводу с сеном, то стог, что эта версия не могла не прокатить. На самом деле, это была та самая страшная тайна… Скажи она её на суде, когда судили того полицая, может быть парень и остался жить. Хотя кто знает… Суд ему жизнь оставил, а вот зэки в ссылке убили.

Любкино детство лёгким не назовёшь. Рыжая, некрасивая, в блеклых мамкиных кофтах, такой её помнил Митя, сын Данилы Петровича. Правда, фигуркой Любку бог не обидел. Лет семнадцать ей было, когда однажды по пьянке, Митя хотел её «пожалеть», но получив оплеуху, только ругнулся:
- Потороча* рудая. А туда же!
Такой же отпор получали и другие парни, и тогда, когда Любке было восемнадцать, и когда все двадцать. Она шла к какой-то своей цели, неведомой для всех, да и для неё самой.
Данил Петрович иногда встречал Ганькину рыжуху на старом польском кладбище, где она плела себе венки из жёлтых одуванчиков, или собирала шампиньоны, облюбовавшие края лежащих плашмя обломков плит с полустёртыми письменами.
Нашла «своего» немца рыжая Любка в своём же городке, когда строился газопровод «Дружба». А вот немецкий язык, едва его начали преподавать в четвёртом классе, Любка полюбила сразу, за что и получила школьную кличку «фрау». Вот и скажите после этого, что она не предчувствовала свою судьбу.

Кстати о немецком языке. К нему на Украине всегда было особое отношение. Ведь учили в школах и английский и французский. Немецкий язык – это отдельно… Немцы прошлись по Украине дважды и оставили странный след… не сказать враждебный, как и не сказать дружелюбный. Это какой-то особый след, отразившийся и в  лояльности к захватчикам, которую проявила значительная часть населения, по крайней мере, в начале оккупации, и в злом беспощадном сопротивлении в конце. Как будто люди мстили не только за проделки оккупантов, но и за обидный обман... Было здесь и уважение к побеждённому, но сражавшемуся до последнего, врагу. Возможно, сыграл свою роль и тот фактор, что ещё после первой мировой много народу вернулось из немецкого плена, а тогда не было таких зверств в отношении пленных, как в годы второй мировой. Вернувшиеся из лагерей в Австрии и Германии рассказывали о жизни немцев там, в Германии, жизни такой, какой она должна быть, и какой у нас никогда не будет... Долгое общение с постояльцами - немецкими солдатами, в массе своей простыми людьми, с мечтами о мире, о возвращении к семьям, даже сочувствие от некоторых этих солдат, какое-то смутное единение людей разных народов, на которых обрушилась одна беда, всё это сказывалось тоже. Словом, отношение к немцам, географически более близким, чем французы и англичане, переносилось и на особость немецкого языка.

Приехав на каникулы, Любка, как и другие девушки, бегала на Старый Бульвар, где была оборудована танцплощадка. Часто, не дождавшись приглашения к танцу, она уходила с площадки, и одиноко сидела на развалинах старинной крепости, глядя на разлив, в заводях которого отражались звёзды и огни фонарей с той стороны.
Строившие газопровод немцы построили и целый квартал из четырёх домов и магазин. Жители так и говорили: «немецкие дома», «немецкий магазин». Продавцом в немецкий магазин устроилась работать Ганна.
Приехав на похороны отчима, обнимаясь с мамой, Любка выдавила:
- Теперь скажешь?
- Никогда! – и Ганна уткнулась в Любкино плечо.
Любка поняла, что мать унесёт эту тайну и в могилу.
После смерти Любкиного отчима Ганна остепенилась, выпивала редко, если кто угощал, не отказывалась, но сама инициативы не проявляла.

В тот день я с утра ушёл «кататься» с удочкой сам. Именно «кататься», потому что, хотя солнце было ещё низко, но время клёва прошло. Вскоре  я причалил к островку. Там уже сидел дедок, и я спросил, не помешаю ли. Он улыбнулся:
- Так вже и рыбачиты пизно. Сидай!
Потом глянул на меня как-то странно:
- А ты, часом, не гость того старого паразита Данилы?
- Он самый. Почему "паразита"?
- Так було дило, народу много сгубил.
Я решил заступиться за Данилу Петровича:
- Вы ошибаетесь. У него партизанская медаль.
- Та знаемо. Тилькы,  недобра та медаль.
- Отчего же?
- Он к немцам сразу со списком пришёл. А в том списке… не було там ниякых ни пидпильщикив, ни ворогив Советов. Принесли их в жертву, как ягнят на заклание. Была, правда, одна стерва, хотела переводчицей устроиться. Та заслуживала кары. Дитё цыганское зверям отдала.  В душегубку ихнюю. Ну, ту, с подачи Данилы, угнали фрицы кудысь. А остальных в лагеря увезли. Сразу не убили. Тогда, в сорок первом они были ещё добрыми, подлащивались к народу.
Это объясняло многое. Но всё же вечером я передал Петровичу смысл этого разговора, сгладив по возможности, углы.
Данил Петрович помолчал, как раз был занят тем, что разливал по рюмкам горилку.
Потом, выпив и закусив, ответил:
- Не моя в том провина, и не я списки писал.
Со мной Петрович не юлил, а выпив, даже разговорился:
- Организовать подполье здесь было невозможно. Народ разношёрстный, много лояльных к новому режиму. И ещё венгерская диаспора… Вот тут мы ошиблись, здорово ошиблись. От этой диаспоры они не получили ни одного полицая. А когда проходила мадьярская дивизия, чего они не делали, но так и не заполучили к себе ни одного нашего венгра. Несколько преданных людей уже в сорок третьем я нашёл, но пришлось отдать их Ковпаку.
Постепенно я вытянул из него и то, о чём не мог предполагать, да и не читал нигде:
- В сорок втором, под осень, я получил строжайшую директиву - никакого подполья. Желающих драться – к Ковпаку. А в моём районе не рыпаться! Главное – два сахарных завода. Мешки с сахаром, мукой и солью шли в бригаду Ковпака почти открыто. Но главное – сахар. Он в отдельные дни, да при дальних маршрутах заменял партизану хлеб. И вот были у каждого возницы  немецкие аусвайсы. Да мои люди на всём маршруте. Вот так было налажено. А в сорок первом все наши лесные склады, поспешно созданные перед отступлением, были разграблены населением, или выданы немцам. Не знаю, с тем списком чекисты вроде как меня подставили, но, думаю, иначе было нельзя. А ну, как другого назначат! Война жестокое дело.
Мы ещё о многом поговорили, в том числе и о Любкиной матери Гандзе. Она была его личной связной, но и для неё был уже патрон в его револьвере, если бы не тот рыжий полицай… Поймал девку, затолкал в свинарник… Ушла она от него через два дня.
Облава была серьёзной, явно по наводке. От леса связную отрезала цепь солдат. С другой стороны деревни, все дороги к городу перекрыли подвижными патрулями полицаи, которыми руководил сам Петрович. Связная не должна попасть в руки гестапо!
Немецкому офицеру он поручился за своих людей. Тот, перед тем как увезти свою команду, уже садясь рядом с водителем грузовика, сказал Петровичу:
- Gut? Glaube ich dir! Noch mehr werde ich glauben, wenn Du den Banditen nehmen wirst. (Хорошо, я тебе верю! Ещё больше поверю, когда возьмёшь бандита.)
И Данил Петрович почувствовал в словах немца такие угрожающие нотки, что понял – пора уходить и ему самому.
И действительно было пора. Отряд Ковпака ушёл на Запад, к Карпатам, да и самого Ковпака заменил Вершигора. Директора сахарного завода взяло гестапо. В общем, кольцо сжималось. После войны стало известно, что в суматохе бегства гестапо дело до конца не довело, тот директор был вывезен в Австрию, где у охраны жена выменяла его на свои драгоценности.
Петрович тому рыжему полицаю, который был из местных, только сказал:
- Смотри у меня, жених!
По тому, как тот стал ещё рыжее, понял – связная у него.
Да, в кино все наши партизаны и подпольщики благородные рыцари. Конечно и хотелось, чтобы такими были все. Но люди разные, да сволочь с оружием в руках… да кругом война…
Данил Петрович не хмелел. Он всё так же твёрдо рассказывал. Делая паузы и взвешивая каждое слово. Я понимал: ему давно хотелось выговориться…

Любка шла с базара и остановилась посмотреть, как немцы кладут асфальт на ведущем к рынку тротуаре. Она впервые видела такое: вместо привычного для такого случая катка устройство, которое прыгает, как лягушка. Рабочий выключил мотор и протянул Любке американскую жвачку в блестящей обёртке. Лизка передёрнула плечиками:
- Ещё чего!
Сначала отвернулась от немца. Потом, неожиданно для самой себя, повернулась к парню, выхватила у него жвачку, кинула:
- Danke!
Пошла, немного виляя бёдрами. Знай наших! Не оглянулась ни разу. Хотя знала, - немец смотрит ей вслед. Мотор на «лягушке» застучал, когда Любка была уже далеко.
Вторая встреча состоялась на Старом Бульваре. Немецкие рабочие, опасаясь конфликтов с местными парнями, на танцплощадку не заходили. Но по парку прогуливались. У одного-двух из них появились подружки. Молодость брала своё, не считаясь с границами.
Любка, невостребованная на танцплощадке, удрала на своё любимое место. Вскоре рядом оказался тот самый немецкий парень, что угощал жвачкой. Он, как потом оказалось, поджидал её. А когда Любка заговорила с ним на немецком языке, он понял – судьба!
Любила ли своего немца сама Любка? Вполне возможно, хотя, учитывая её целеустремлённость… кто сможет утверждать хоть это, хоть обратное? Будет так, как захочет того сама «рыжая бестия» "фрау" Любка.


*). СМЕРШ – сокращение от «Смерть шпионам» - контрразведка. В конце войны в СССР было три подразделения СМЕРШ: ГУКР НКО (Сухопутные), УКР НКМФ(флота) и ОКР НКВД. Ганну допрашивал, скорее всего, следователь ОКР НКВД, потому что именно это подразделение занималось фильтрацией населения, побывавшего под оккупацией.
*). Потороча – не литер.выражение, соотв. нескладуха, примен. равно к мужчине и к женщине.




Умереть на Родине

Новелла 2.

1.
Работая над новеллой «Фрау Любка», я вспомнил о судьбе другой женщины, которая выкупила из гестапо своего мужа-австрийца. Тот, будучи директором сахарного завода на оккупированной Украине, снабжал партизан отряда Ковпака сахаром и был арестован в дни, когда гремела канонада  наступающего 1-го Украинского фронта. Героизм этого человека отмечен советской наградой.
Сейчас, в этой новелле, я хочу рассказать не о героическом австрийце, а о его жене, к судьбе которой мне пришлось слегка прикоснуться весной памятного для меня года.
Правильнее было бы назвать это повествование очерком.
Но не могу.
Во-первых, я пишу по памяти. А голова «не Дом Советов», как говорили в моей юности, всего не упомнишь. Посудите сами: я в эту историю втянулся  в восемьдесят первом году, когда познакомился с корреспондентом местной районной газеты на украинском Подолье. И эту дату я запомнил лишь потому, что отпуск получил сразу после возвращения из Афганистана. С тем журналистом у нас возник взаимный интерес: он вытягивал из меня афганские впечатления, я из него материалы «с изюминкой», то есть такие, которые КГБ либо не пропускал в печать, либо, наоборот продвигал. С обеих сторон движителем была любознательность, так как полученную от меня информацию он всё равно не смог бы использовать в работе, а я в то время писать ни публицистику, ни мемуары попросту не собирался. Так что извините, чего не упомнил – домыслю, то есть добавлю «художественный вымысел». Насколько «художественный» судить читателю.
Во-вторых, у меня нет полномочий называть подлинные имена… да я их и не помню.

*   *    *    *
Муж моей сестры работал инструктором райкома партии. По этой причине Клавка потащила меня прямо с поезда на новоселье. «Обмывали» новую квартиру райкомовской уборщицы. Такого богатого стола мне видеть прежде не приходилось. Пришли все секретари во главе с Первым. Однако, выпив по нескольку тостов, начальство удалилось. Клавка дёрнула меня за рукав:
- Вон видишь, перекуривает на балконе  парень в жёлтом свитере? Идём, познакомлю, не пожалеешь!
Борис оказался корреспондентом местной районной газеты «Вогни Подилля».  Перекинулись о том, о сём. Узнав, что я тут прямым ходом из Афганистана, Борис оживился:
- Слушай, Стас, давай встретимся где-нибудь, не в такой толпе.
- Давай. Я вольный козак, в отпуске, так что время и место за тобой.
- Чёрт, на ближайшее время у меня срочное задание редакции, материал для «Правды Украины»…
Задачу решили просто. Обменялись номерами телефонов. Причём, что меня подкупило, мы оба не стали записывать. Четырёхзначный номер запомнить легко, особенно мне, приезжему. А у него-то, журналюги, таких номеров, наверное, сотни. И если он мой номер запомнил, это признаюсь, подкупало.
Муж Клавы, заметив зарождение нашего контакта, как бы между прочим, предупредил:
- Этот парень на связи редакции с комитетом.
По службе мне приходилось взаимодействовать с разведчиками из КГБ. Мужики из электронной разведки службы безопасности мне импонировали, а так как других контактов с комитетчиками у меня не было, то я не придал особого значения словам Михаила. Впрочем, это не обещало никаких последствий для меня лично, разве что, рассказывая об афганских делах, я мог быть с ним более откровенным.
Неожиданно мы встретились на следующее утро.
Моя мама, занимаясь краеведческой работой, иногда приносила в редакцию местной газеты свои заметки. Узнав о моём вечернем знакомстве, она уговорила меня сопровождать её в типографию, куда она собралась отнести обещанный материал:
- Можешь встретить и своего нового знакомца… там есть ещё один забавный человек, с которым я всё время ругаюсь из-за того, что он ворует мои материалы, да ещё и перевирает их.
Утро было прохладным, дождик то и дело пытался о себе заявить. После вечернего  возлияния моё состояние оставляло желать лучшего. Но я не стал огорчать мать, и вышел с ней, набросив на плечи офицерскую плащ-накидку.
Недруг моей мамы только что вышел из ворот типографии. Завидев нас, он сбежал на другую сторону улицы, делая вид, что очень спешит. У мамы раздулись ноздри, но я удержал её от преследования, и мы вошли в редакцию.
Борис как ждал. Он поздоровался с моей мамой и тут же уволок меня в свой кабинет:
- Стас, как кстати! У меня тут есть лекарство, а одному неохота.

*    *    *    *    *
Приказ Верховного Главнокомандующего №87 от 18 марта 1944 года начинался словами: «Войска 1-го Украинского фронта сегодня, 18 марта, в результате двухдневных упорных боёв овладели оперативно важным узлом железных дорог и городом Жмеринка». В этом приказе говорилось об отличившихся войсках генерал-полковника Москаленко, генерал-лейтенанта Голубовского, танкистах полковника Беляева, артиллеристах генерал-майора артиллерии Лихачёва, лётчиках генерал-полковника авиации Красовского и генерал-майора авиации Каманина… а также о наградах и о салюте в Москве двенадцатью артиллерийскими залпами из ста двадцати четырёх орудий.

Жмеринский узел был забит поездами. Но мы отметим только состав с сахаром, который немцы не успели угнать. Сахар был ценным продуктом. Потеря районов сахарной промышленности на Украине привела к дефициту сахара в СССР, который восполнялся из стратегических запасов во внутренних районах страны; при снабжении тыловых частей сахар заменялся синтетическим сахарином, про который в народе устойчиво держался слух, что его делают из угля.  Перехват у немцев продуктовых складов, эшелонов, и даже отдельных автомобильных транспортов был на контроле, сопровождался специальной директивой, воспрещавшей произвольное распределение захваченного продукта и его строгий учёт. Решению подобной задачи способствовали аккуратные немецкие сопроводительные документы.
Через несколько дней после освобождения Жмеринки обнаружилось, что в 14 вагонах в каждом мешке недоставало от 2-х до 4-х килограммов сахарного песка, а в сорока четырёх мешках вместо более ценного рафинада находился сахарный песок. В общей сложности нехватка тянула на полтора-два вагона, что при немецкой пунктуальности было немыслимо. Специальное расследование показало, что применяемая немцами особая шнуровка на мешках не позволяла открыть мешок, взять из него часть сахара и зашнуровать опять. Вопрос о хищении сахара своими предприимчивыми тыловиками отпал сам собой. Значит, хищение сахара произошло на сахарном заводе, в процессе развешивания и упаковки. Саботаж? Воровство на заводе? В таких масштабах, учитывая отлаженный репрессивный аппарат немцев, этого не могло быть.
Войска рвались на Запад, трофеев становилось всё больше и больше, заниматься дальнейшим расследованием пропажи сахара на немецком производстве никто не стал, дело было закрыто.

*    *    *    *    *
В книге Вершигоры «От Путивля до Карпат», при описании работы рейдовых групп партизанской бригады Сидора Артемовича Ковпака упоминается, что бойцы брали с собой сахар, который при случае меняли у крестьян на хлеб, а в безлюдных местах, или в случаях нежелательности контактов с населением, употреблялся в пищу напрямую. В «партизанском крае» на Сумщине, раскинувшейся на севере Украины, разумеется, своего производства сахара не могло быть. Это очень сложная многоступенчатая технология, с девятнадцатого века автоматизированная, дающая побочные продукты, такие как глюкоза, спирт, патока. А вот откуда партизаны Ковпака брали столько сахара, действительно бесценного для партизан продукта?
Это не было загадкой для руководителей партизанским движением на Украине. И если бы у них был соответствующий контакт с тыловиками Первого Украинского фронта, то «жмеринская сахарная тайна» была раскрыта тогда же.

   *    *    *    *    *
В конце февраля сорок четвёртого – предпоследнего года войны – Львовский железнодорожный вокзал бурлил: немецкие шишки и их украинские прихвостни бежали от наступавшей Советской армии.
На запасных путях стояли два зарешёченных вагона, возле которых ходил часовой. Вагоны принадлежали СД. В одном из них размещалась охрана, которой руководил гауптштурмфюрер, то есть попросту капитан, только не вермахта, а СС, австриец Алоиз Штрюмпфель. Капитан почти всё время проводил на вокзале. Он мотался между кабинетами, требуя то телефонной связи с Берлином, то решения вопроса на месте – дальнейшего продвижения двух особых вагонов. В одном из них содержались под стражей арестованные немцы, в другом размещалась охрана.  Наконец, вопрос был решён, и Штрюмпфель направился к тупику. Однако в конце перрона его остановила нарядно одетая женщина. Это была шатенка, лет тридцати, в дорогой шубке и сапожках. Она умело скрывала свою усталость. Судя по характеру их контакта, они встречались не впервые. Пока они обошли стрелку и двигались между путями, женщина передала гауптштурмфюреру какой-то предмет в маленькой сафьяновой коробочке.
После этого она вернулась на станцию, и нашла себе местечко на скамеечке в скверике.
Когда мимо прошёл манёвровый паровоз с известными ей двумя вагонами, женщина направилась в камеру хранения, взяла свой саквояж и, предъявив документы, оказалась в купейном вагоне. Поезд шёл до Будапешта, и это её устраивало. Когда в вагон с проверкой документов заглянул железнодорожный патруль, она достала паспорт подданной Германии.

*    *    *    *    *
Оказывается, Борис вчера стащил у новосёлов бутылку коньяку и сейчас соображал, с кем бы её распить. Он так просто об этом сказал, что я воззрился на него – разыгрывает!
- Да халявный у них коньяк. Прямо с разливочного цеха. Не жирно ли, и  новую квартиру, и ящик коньяку, и всё той бедной уборщице… «Экспроприация экспроприаторов».
Выпили по половине стакана, решив остальное допить вечером. Ему предстояло дождаться редакторского «газика», который редактор, «как всегда» даёт с утра, а он, Борис, получает машину в своё распоряжение в лучшем случае к обеду, а то и к ужину…
"Допрос" мня по Афганистану решили организовать позже. Он поделился со мной своей заморочкой:
- Понимаешь, тут из Австрии приехала богатая не то австриячка, не то из эмигранток. Чтобы «помереть на родине». Судя по тому, что она припёрла целый вагон добра, то баба эта помирать не собирается. А мне предстоит описать её бегство из капиталистического ада. Причём заказ оттуда, – он потыкал пальцем куда-то в потолок. 

2.
- Ты только послушай, как звучит: Оксана Андреевна фон Брох-Целлер – Борис теребил свой толстый блокнот.
- Так зовут ту самую «австриячку», которая приехала на Украину, где родилась в большом селе Я-шков, и где теперь собирается доживать свой век.
Битых три часа мы сидели в кабинете Бориса, всё больше и больше «проникаясь» друг другом. Моего роста и телосложения, из-за какого-то бесшабашного нрава Борис выглядел лет на пять моложе меня, хотя оказалось, что он моложе всего на год.
Из рассказа Бориса я узнал следующее:
В доме родителей Оксаны Андреевны в Я-шкове для неё нашлась бы комнатушка. Но, учитывая интерес мировой прессы к такому явлению, как «бегство» богатой и успешной дамы из капиталистической Австрии в Советскую Украину, а соответственно возможный приезд к ней кого-нибудь из высоких руководителей,  а уж Первого секретаря райкома как пить дать, местные власти нашли для неё 3-комнатную квартиру в новом доме.
Надо сказать, Я-шков давно вырос из распашонок сельского младенчества и стал довольно большим индустриальным «посёлком городского типа». Новый дом славился такими существенными городскими достоинствами, как холодная и горячая вода, ванная, газовая плита на кухне и теплый туалет.
Борис продолжал меня «просвещать», как будто это не ему, а мне предстояло брать интервью у госпожи фон Брох-Целлер:
- Привезла с собой Оксана фон Брох не только вагон добра, но и служанку того же возраста, т.е. женщину лет шестидесяти, биографией которой сейчас занимается КГБ, так как там не всё чисто. До войны он была советской девушкой, и почему не вернулась, на каком повороте своей биографии она изменила Родине, ещё предстояло выяснить. Скорее всего, ею займутся, когда уляжется шумиха.
По тону, как это было сказано, и по бросаемым на меня взглядам, я уловил то ли иронию (мол, не хрен делать КГБ, как тормошить какую-то бабу), то ли интерес, как к подобным делам относится его собеседник. У меня на секунду мелькнула мысль, что Борис воздерживается от излишних комментариев, не доверяя мне вполне. Он уже знал, что я офицер ГРУ и к ведомству, с которым он связан, отношений, скорее всего, не имею.

Чёрт, до чего же вбита в нас вот эта подозрительность. Вот собрались два порядочных человека, между ними возникла взаимная симпатия, такая редкость в этом мире, и всё равно зарождающуюся дружбу разъедает червоточина недоверия.
Между тем Борис продолжал:
- Представляешь, все годы замужества, и жизни в Австрии Оксана оставалась гражданкой СССР, хотя до последнего времени она об этом просто не задумывалась. В Австрии она бала законной женой австрийца и гражданкой Австрии.
И тут я, заинтересованный этими сведениями, а больше в надежде скрасить скуку «отбывания» отпуска в родительском доме, попросил:
- Слушай, возьми меня с собой. Два уха хорошо, а четыре глаза лучше!
Борис критически осмотрел мою потёртую в поездах, форму:
- Боюсь, отпугнёшь её. В Австрии майор, знаешь, какой чин? Ого-го!
- Так у меня дома есть костюм и галстуки.  Тут недалеко. Я быстро.
Он удержал меня за рукав:
- Да без проблем. Заскочим на машине. Ты же не отвык одеваться, пока у старшины спичка горит?
Я рассмеялся:
- Значит, послужил? Я открываю в тебе всё новые плюсы.
- Ну, если это плюс…
- А как же. Разве не сказано «Армия делает из…»
Он перебил меня:
- Да плюс, плюс. Вот и Толик.
Толик – водитель редакторского «газика».


*    *    *    *    *

Оксана Андреевна встретила нас приветливо и просто, как старых знакомых.
Уже в доме, усаживая нас на оттоманку, она, взглянув на меня, спросила:
- Офицер?
Я признался, пытаясь за юмором скрыть неожиданную неловкость:
- Да, так уж получилось…
Вот как она угадала? Выправкой я не отличался. Э, держи, брат, ухо востро, бабёнка не проста.
Теперь, при свете настольной лампы с розоватым абажуром ручной работы, я рассмотрел хозяйку. Лицо грубоватое, с крупными чертами. Волосы седые с рыжеватыми космами, но уложены непривычно, я такую укладку только и видел… где же…  кажется, в каком-то трофейном журнале в Афганистане, у вертолётчиков, живших в домике, сколоченном из досок от снарядных ящиков.
В лице её было нечто жёсткое, мелькнула мысль: как баба-управдом, сейчас будет отчитывать за невыключенный свет…
Оксана Андреевна заговорила, и первое, неприятное, впечатление сменилось на другое, домашнее, как будто мы давно знакомы.
Она говорила то на сочном украинском языке, иногда замолкая, то по-русски; подбирала слова, или… переводила с австрийского?
- Хлопцы, я понимаю ваши проблемы и рада, что мне предстоит рассказывать свою историю журналистам – тут она с хитринкой взглянула на меня, – а не в кабинете следователя по делам перемещённых лиц.
Вот оно что. Она и не угадывала. Она ожидала, что вместе с журналистом к ней придёт кто-то из КГБ. Вот за кого она меня приняла.
Я понял, что подобная догадливость может ей дорого обойтись. Ведь если я выйду и оставлю их с Борисом наедине, она и выболтает именно то, что хотела бы скрыть от КГБ, потому что будет считать, что журналист независим, и что именно поэтому к нему «пристегнули» сотрудника КГБ. Да ещё офицера.
Ладно, там будет видно. Мы оба курящие, так что выходить на перекур будем вместе. И тут, как бы угадав мои мысли, Оксана Андреевна сказала:
- Я курю редко. Но люблю, когда мужчины курят. Поэтому не только разрешаю, но и прошу, курите здесь.
Служанка принесла пепельницу и деревянный сундучок с сигаретами, так же тихо исчезла.
- Я многое должна вам рассказать. Отвечу на абсолютно все ваши вопросы, если только буду знать ответ. У меня же к вам только одна просьба, условие, требование, называйте, как хотите. В вашем репортаже не должно быть ни одного плохого слова о моей второй родине Австрии.
Мы с Борисом переглянулись, я хотел что-то сказать, но женщина остановила меня повелительным взмахом руки:
- Ничего не обещайте. Я всецело полагаюсь на вашу порядочность и, – она взглянула в мою сторону, – и офицерскую честь.

Долго же, наверное, продумывала и репетировала повествование о своей жизни и сопутствующих обстоятельствах эта дама с такой сложной судьбой. Не без основания полагая, что и сейчас, как и перед войной, в СССР большое значение придают социальному происхождению, Оксана Андреевна начала издалека, просвещая нас и по вопросам семьи своего мужа и в вопросах сахарного производства, с которым её муж был связан в годы войны.
Но сначала, как только мы немного освоились и закурили, она достала орден Боевого Красного Знамени своего мужа и документ на него.
Ого! Вот это да! Мы знали о награде, но думали, что это партизанская...

*    *    *    *    *
На огромном евразийском пространстве в середине двадцатого века было два основных производителя сахара – Германия и Россия. После гражданской войны советские сахарные заводы, работавшие на оборудовании прошлого века, вскоре восстановили свои довоенные мощности и начали выдавать продукцию. Несмотря на это, они не справлялись с потоком сахарной свеклы, и часть урожая уходила на корм скоту и кустарное производство знаменитой самогонки «бурячанки», тошнотворно-вонючей, но пользующейся большим спросом из-за дешевизны.
В отличие от советских, германские сахарные заводы претерпели основательную модернизацию и к концу 30-х работали с эффективностью, в несколько раз большей, чем советские. Германская промышленность, производившая оборудование для современного сахарного производства, быстро насытила внутренний рынок и выискивала экспортные варианты. Были заключены сделки по продвижению производственных линий в Канаду, Румынию и СССР. Для внедрения нового оборудования в СССР поехали германские спецы.
Кстати, после войны основным производителем технологического оборудования для сахарного производства стал Советский Союз и во время Карибского кризиса, когда американцы лишились кубинского сахара, им пришлось налаживать производство в Канаде; тогда уже советские специалисты, в том числе и из описываемых здесь мест, поехали в Канаду, что вызвало некоторую обиду кубинских руководителей.

*    *    *    *    *
Карл фон Брох-Целлер в молодости принимал участие в австрийском фашистском движении хеймверов. Семья фон Брохов была традиционно-католической, поэтому в тридцатые годы, когда германский национал-социализм пытался отмежеваться от христианства, Карл переключился на охоту и воспитание сыновей.
Но время было упущено. Старший сын Фридрих стал активным сторонником Гитлера и везде подчёркивал, что он из Линца – города, где прошли юные годы фюрера. 
Петер, младший сын, ударился в католицизм, а после аншлюсса стал противником Гитлера.
Собственно, и сам Карл тоже был против аншлюсса, считая, что Австрия не должна быть частью «Великой Германии», а имеет право на независимость. К 1938 году Петер получил образование инженера сахарного производства и успел год попрактиковаться на сахарном заводе в Линце.
К этому времени Петер уже стал «головной болью» для отца. Когда вспыхнул фашистский мятеж в Испании, Петер рвался сражаться на стороне республиканцев. Карлу вместе с Фридрихом стоило большого труда не допустить этого.
К 38-му году «замок» фон Брохов, т.е. просто двухэтажный особняк с небольшой усадьбой на окраине Линца, был переполнен роднёй. Пока Петер не женился, следовало приобрести ещё одно жильё. Но денег не хватало. Фридрих, загруженный партийной работой, упустил выгодную сделку. Да и Петеру, молодому специалисту,  на сахарном заводе хорошее место не светило.
Выход из положения нашел Фридрих. Благодаря своим партийным связям, он добился для брата направления в Советский Союз в качестве специалиста. В Германии готовился к переправке в СССР целый эшелон оборудования для строящегося в Я-шкове (на Украине) сахарного завода. Подбирались специалисты, знающие технологию работы на современном оборудовании.
В СССР Петер приехал в 1939 году. Временно его направили на другой завод, где внедрялись и проверялись на местных условиях отдельные образцы немецкой техники.


3.
Что ожидало выпускника Киевского пединститута иностранных языков? Разумеется, должность учителя. Для Оксаны Балух направление на работу в одну из школ райцентра было верхом мечтаний. Она бы получила шанс выбраться из села в город.
Но то, что ей предложили в комитете комсомола института, превзошло все  ожидания.

В кабинете сидел человек в военной форме, но без каких-либо знаков различия. Секретарь назвал её имя, сказал, что она была отличница и активная комсомолка. Незнакомца тоже представил:
- С тобой, Оксана, хочет побеседовать товарищ Марат. Не буду мешать, у меня дела.
С этими словами секретарь вышел.

Марат предложил ей сесть, и с минуту молча, не мигая, смотрел ей в глаза. Оксана, не задумываясь, зачем ей это надо, игру в «кто кого переглядит», приняла. Незнакомец первым опустил глаза к бумагам, и медленно, кому-то подражая, заговорил:
- Товарищ Балух! Тебе предлагается очень важная и нужная для страны работа, – тут он сделал внушительную паузу, – переводчика при иностранном буржуазном специалисте.
Здесь следует заметить, что в те годы обращение на «ты»  было не просто модным. Так подчёркивалось, что ты мой товарищ по борьбе. Даже к Сталину другие члены ЦК обращались на «ты».
Растерявшись от неожиданного предложения, Оксана хотела сказать, что у неё мало разговорной практики. Но Марат не дал ей говорить.
- Возражения пока не принимаются. Для нас достаточно рекомендаций комитета комсомола и характеристики от твоего декана. Поэтому молчи и слушай.
Марат встал и стал прохаживаться от окна, за которым бушевал август, до стола, над которым висел портрет Сталина. На какую-то секунду Оксане захотелось вспомнить, какому киноперсонажу подражает этот Марат. А он продолжал  говорить:
- Комсомольский билет сдашь здесь, в ЦК комсомола Украины. Там тебя будут ждать. Получишь обратно после выполнения задания.
- Зачем… билет? А взносы?
- Так надо. Взносы сдашь после задания.
- Я буду  не просто переводчицей?
- Просто переводчиц не бывает. Понимаешь, наша страна нуждается в некоторых иностранных спецах. Но мы не должны терять бдительность. Под видом спеца к нам могут заслать шпиона, или вредителя. А единственный человек, который, как тень, сопровождает иностранного специалиста с утра до вечера, это переводчик.

Должность переводчика! Об этом она и не смела мечтать. А если не справится? Или не угадает в том спеце шпиона, не выполнит комсомольское поручение? Тут ещё Марат говорит «возражения не принимаются»… Оксане даже стало страшно.
Марат, угадав её колебания, улыбнулся:
- Бояться не надо. Никто тебя просто так в пасть к зверю не бросает. Отсюда поедешь на курсы. Это недалеко от Москвы. Придётся месяца три поучиться. Вот теперь жду твоего согласия.
- Я согласна и… спасибо за доверие.
- Ну, о доверии разговора нет. Ты комсомолка, товарищ проверенный. А вот потрудиться на курсах придётся. Предупреждаю, это будет нелегко.

*    *    *    *    *
Курсы растянулись почти на четыре месяца. Это не были курсы исключительно для переводчиков при иноспецах. Скорее курсы диверсантов. Изучали радиодело, азбуку Морзе, основы шифрования, минное дело, стрельбу из немецкого оружия, оружие и валюту европейских государств, приёмы рукопашного боя.
Впоследствии Оксана была благодарна курсам за практику разговорного немецкого языка. В городке, где они находились, кроме занятий по специальным предметам, практиковалось общение на немецком языке. Это облегчалось тем, что среди курсантов было много иностранцев, хорошо владеющих немецким, в том числе несколько натуральных немцев. Никаких разговоров о том, кто есть кто, не велось. Но, судя по тому, что среди курсантов, как и среди преподавательского состава, были люди, имевшие ранения, Оксана поняла, что они уже обстреляны и прошли, скорее всего, Испанию.

*    *    *    *    *
В последние недели, когда многие курсанты разъехались, Оксана корпела над терминологией химического и сахарного производства. Это было труднее, чем изучение самого языка. Она и не предполагала, что словарь специальных терминов, относящихся к сахарному производству, вдвое больше обычного, разговорного словаря.
Оксана уже знала, что будет переводчиком при немце, специалисте по сахарному производству, на заводе вблизи её родного Я-шкова, в райцентре.

*    *    *    *    *
Девять раз с ней проводила индивидуальные занятия пожилая женщина, которая рассказывала о психологии и привычках немцев, о немецкой кухне и любимых немцами песнях. Это Оксане было понятно. При долгом общении с таким, «ценным» немцем, придётся ему угождать, где-то подхалимничать, льстить.
Наставница удивляла Оксану, рассказывая о манерах поведения за столом и в обществе. Некоторые правила поведения были непонятными, казавшиеся бессмысленными, не объяснявшимися никакой логикой.
Наставница спрашивала, приводя гипотетические ситуации, когда можно перебить речь иностранца, а когда нельзя. Сама же отвечала. Учила, как побудить человека к высказыванию, как интриговать его недомолвками или загадочным видом, когда следует польстить, а когда применить «нарочитую милую женскую грубость».
Иногда Оксана недоумевала:
- Мне что, придётся соблазнять подопечного?
- Вряд ли. Но ты должна быть готова ко всему. Великий Сталин учит нас, - «не отказывайся от малого в работе, ибо из малого строится великое».
Ну, эти слова товарища Сталина Оксана видела на транспарантах в институтских коридорах, и кто бы с ними не согласился…  Но флирт с буржуазным спецом, это разве «малое в работе»?
Наставница улыбнулась:
- Милая девочка! Для женщины, тем более, такой симпатичной, как ты, это самая малая жертва, которую может потребовать от тебя Родина. Но учти. Близкая связь с иностранцем, случись такая, не только повредит твоей биографии, но может стоить жизни. Вот и крутись, да так, чтобы привязать к себе человека и в то же время держать его на расстоянии. К этому искусству способны только женщины.

*    *    *    *    *
Оксана шла по знакомым с детства улицам «столицы» своего района. Половина жителей города была занята на одном из трёх заводов: сахарном, спиртовом и машиностроительном. От магистральной железной дороги  к этим трём заводам был построен двухколейный путь, а от него ответвления, которые как бы объединяли эти территории в одно целое.
Среди домов у северного входа на сахзавод, выделялся «директорский дом», возле которого Оксана много раз проходила в детстве, не задаваясь вопросом, почему он «директорский».  Это был большой одноэтажный дом под красной черепичной крышей. Директор сахзавода занимал половину дома. По утрам возле директорского дома останавливалась «полуторка», и на ней директор добирался до западных ворот, за которыми находился административный корпус.
Однажды Оксане пришлось побывать в директорской квартире, куда её завлекла дочь директора, девочка из параллельного класса. Квартира не понравилась. Все пять комнат располагались одна за другой, так что, кроме последней, в каждой было по две двери – входная и выходная.
В другой половине дома устроили квартиру спеца с комнатой для домработницы, и комнату с отдельным входом, для переводчицы.
Печи в доме предстояло топить дровами и углём, а вот колонка с водой и туалеты располагались на улице.
Мимо директорского дома шла покрытая булыжником дорога, по которой на подводах и машинах везли на завод сахарную свёклу, а обратно «жом», то есть жмых от той же свёклы. С подвод текла серая жидкость, окрашивая снег на обочинах. В дни оттепели стояла характерная вонь, к которой город давно привык, и которая для самой Оксаны была родным запахом, как запах борща в сенях отцовского дома…

Оксана приехала на место перед новым тридцать девятым годом. Зима была ветреной. После тёплых московских туалетов девушке пришлось вновь привыкать к "удобствам" во дворе, которые следовало бы назвать "неудобствами".

Готовились к приезду спеца. В квартире для немца покрасили полы, подоконники и оконные рамы, двери и крыльцо. Стены побелили. Привезли мебель: кровать, диваны, кресла, столы и стулья, шкаф и буфет.
Нашли и домработницу, женщину лет пятидесяти, которая в молодости, перед революцией, работала официанткой в портовом ресторане Одессы. Женщина ещё помнила по десятку слов на румынском и еврейском языках. Поймёт и немца, если придётся общаться.

На Новый год Оксана уехала в Я-шков, к родителям. Отец, бывший преподаватель немецкого и польского* языков, был на пенсии, а мать ещё работала завмагом в местной кооперации. У выпускницы Киевского иняза Оксаны Балух «вторым языком» тоже был польский.

Немец приехал в середине января.
После представления её, как переводчицы, Оксана пришла в ужас: из всего, что лопотал немец, она не понимала ни слова!


*). В некоторых школах украинского Подолья преподавался польский язык, как язык «вероятного противника». Изучался польский язык и в нескольких учебных группах Киевского пединститута иностранных языков, как «второй язык».


4.
Мы оба понимали, что после первого визита к «австриячке» никакого материала для заказанной статьи практически нет, хотя описание обстоятельств и атмосферы, в которых состоялось знакомство рассказчицы с её будущим мужем, были абсолютно необходимы для понимания того, какие пути привели успешного инженера, выходца из буржуазной, можно сказать, профашистской семьи, подданного Третьего Рейха, в ряды советских партизан, и какую роль в этом процессе сыграла сама Оксана Балух. Была ли сама Оксана правоверной комсомолкой и, выполняя задание чекистов, использовала полученные на спецкурсах знания? Или здесь решающим фактором стала большая настоящая любовь немецкого инженера и прикреплённой к нему переводчицы…
Обсуждая услышанное, роясь в справочниках, в имевшихся в редакции и в райкомовском  архиве материалах, мы уже сейчас, на этой стадии нашего исследования, зашли в страшный тупик: оказалось, что в местных архивах нет материалов о местном сопротивлении, а всякие статьи о героическом подполье, мягко говоря, придуманы для «патриотического воспитания» молодёжи.
В наших руках находились три факта: слова Вершигоры об использовании  сахара для живучести манёвровых групп; недостача сахара в эшелоне, загруженном  на Я-шковском сахзаводе – две пожелтевшие страницы расследования, которое проводила почему-то Жмеринская комендатура; и орден Красной Звезды бывшему директору Я-шковского сахарного завода.
Поэтому мы с нетерпением ожидали следующей встречи с Оксаной Андреевной. Называть её «австриячкой» даже в разговоре между собой у нас сразу после первого знакомства язык не поворачивался, и мы называли её просто Оксаной.
На третий день после первого визита, после того, как мы распрощались, и я дома смотрел по телевизору очередную серию «Семнадцать мгновений», позвонил Борис:
- Завтра нас будет ждать Оксана. Как ты смотришь на автобус?
В этом было что-то. Автобусы между Я-шковым и райцентром ходили редко. Если подъехать утром, то придётся ждать до пяти-шести часов пополудни. А если хозяйка выставит нас раньше, придётся ловить попутку или болтаться по посёлку до автобуса.
- Я за!
- Слушай, Стас, я всё продумал. В Я-шкове есть шинок, такой, знаешь, под старину. Пиво там, конечно, дрянь, кукурузное, но бывают раки.
Я рассмеялся:
- Да под раки сойдёт и пиво из табуреток.
Мы ещё немного побалагурили, и тут он неожиданно предложил:
- Знаешь что, одень форму.
Я призадумался. Оксана далеко не дура, сообразит с какого боку тут майор в армейской форме.
С одной стороны, рано или поздно мне придётся признаться, что я тут посторонний. А с другой – я не раскрывал Борису своего умозаключения, что при первом визите фактически прикрыл его связь с КГБ, и теперь это откроется.
Потом подумал: ведь из того, что Оксана нам поведала в прошлый раз, в годы тех событий она и сама была под крылышком этого ведомства.
И я согласился.

Приехали мы в Я-шков рано. Целый час идиотски топтались возле автобусной остановки, подумывая, где бы ещё часок покантоваться. Оксана вчера передала просто – «жду вас утром», но когда начинается это самое утро у госпожи Оксаны фон Брох-Целлер? «Отловила» нас домработница Оксаны. Дамы прекрасно знали расписание автобусов и уже час ждали нас. Утро у них начиналось гораздо раньше, чем предполагали мы.
Несмотря на такую рань Оксана Андреевна выглядела так, как будто бы только что вышла из дамского салона парикмахерской. Так вот почему она возит с собой «домработницу».
В дом нас провела та самая служанка, показала, куда повесить плащи, провела в комнату. Оксана Андреевна шла к нам из глубины квартиры, приговаривая:
- Вот глупенькие. Мы, старухи, встаём с петухами и до рассвета успеваем полетать в своих трухлявых ступах.
- Ну, какие старухи, – попытался сунуться с комплиментом Борис.
Не обращая внимания на его слова, она обратилась ко мне:
- А знаете, мне больше импонирует морская форма!
А, вот в чём дело. Я для неё по-прежнему офицер КГБ, а то, что я в форме офицера Советской Армии, так это там, в КГБ, какую форму захотят, ту и напялят.
Значицца, это она так съязвила. Что это она вообразила? Что, ради её персоны, КГБ, нечего делать, займётся переодеванием своих офицеров? Ладно, пусть так думает, переубеждать не стану.
Между тем женщины нас усадили за стол, где дымилась продолговатая фарфоровая супница, доверху наполненная варениками с творогом. А перед каждым из нас радовали глаз немецкие тарелочки с цветными узорами и блюдца со сметаной.
- Ну, зачем же, Оксана Андреевна, мы не голодные, – это уже я, сглатывая слюнки, попытался отказаться от этой кулинарной красоты.
- Позвольте вам не поверить. И только посмейте хоть один вареник оставить! Вон, архитектор этих творений, Галина Ивановна, обидится и поставит вас на то самое место, откуда взяла.
Потом было пряное домашнее печенье, мёд и чай.

Мы ели, поглядывая на хозяйку, которая, хоть и продолжала балагурить, за этот первый час не улыбнулась ни разу. Она как будто выполняла какую-то, ведомую только ей самой, работу. В углу комнаты размещался «комбайн».  Так в те годы называлась конструкция из проигрывателя, магнитофона и радиоприёмника. Оттуда непрерывным потоком лилась спокойная тихая музыка.

О деле Оксана Андреевна заговорила только тогда, когда мы пересели на знакомую оттоманку перед журнальным столиком с сигаретами. На столике лежал толстый фотоальбом, и мы думали, что она сама его откроет. Заметив наш интерес к альбому, хозяйка заметила:
- У меня не сохранилось ни одной фотографии с довоенных и военных лет. А здесь – она положила руку на альбом, – здесь моя гордость, которую вы вряд ли оцените. Это фотографии моего производства маскарадных масок в Линце и Вене. Покажу позже. Курите, пожалуйста.
Дама устроилась в кресле напротив нас, по-мужски заложив ногу на ногу, и продолжила прерванный прежде рассказ с той же ноты, как будто и не было трёхдневного перерыва:
- Петер фон Брох-Целлер бросил на меня короткий взгляд своих серых глаз и проговорил что-то вроде «зргд, Окснблх!», что следовало понимать, как «Зер гут, Оксана Балух».
Подобный немецкий, в котором куда-то пропадали гласные, Оксана уже слышала. Примерно так говорил один австриец там, на курсах в Подмосковье. Но того, хоть с трудом, можно было понимать. Этот же, мало того, что «фон», да ещё из Верхней Австрии. Он перебирал языком, как будто пересказывал тирольские частушки.
Растерянная Оксана недолго любовалась противным надменным лицом буржуазного спеца. Когда он выдал длиннющую неразборчивую тираду, в которой переводчица не поняла и половины, она всё же набралась наглости и сказала:
- Простите, не могли бы вы перейти на немецкий язык?
У спеца был вид человека, который споткнулся на ровном месте. При всеобщем молчании он недоуменно смотрел на неё, и вдруг рассмеялся, отчего лицо его стало по-мальчишески добрым и милым:
- Фройлейн, я так долго не говорил по-немецки, что почти разучился!
Это была шутка, и сказана она была вполне разборчиво, и означала она для Оксаны самое главное – на неё не сердятся и не будут требовать замены переводчика. Между ними сразу установился тот доброжелательный контакт, который в последующие два года позволял им плодотворно работать вместе.
- Понимаете, ребята, мы так много с ним разговаривали и по служебным и по неслужебным темам, что я, можно сказать, заразилась его австрийским произношением. Потом, в годы оккупации, был случай, когда один немец обратился ко мне с точно такой же фразой:
- Фрау, не могли бы вы перейти на немецкий язык?
Я в тот же миг вспомнила минуту своего знакомства с Петером, и автоматически ответила его словами:
- Простите, герр гауптман, я так долго не говорила по-немецки!
Но герр гауптман был туповат, и, услышав более-менее сносный немецкий язык, только выразил недоумение глупым вопросом:
- Это была шутка?
Мы посмеялись. Мы – это я и Борис. Оксана Андреевна, не улыбалась, даже рассказывая такие смешные эпизоды.
Мне показалось, что на этот раз она была напряжена. Всё-таки её что-то смущало. Она чего-то ждала от нас, но чего?
- Ребята, я догадываюсь, вы ждёте от меня описания бурного любовного романа. Не спорьте, вы так молоды и подобный интерес вполне уместен. Скажу одно. Не было бурного романа. Я полюбила этого человека не сразу. Даже не знаю точно когда. Иногда мне кажется, что с первой минуты, а иногда, что через год, когда Петер уехал в отпуск. Наверное, и он меня  полюбил в то же время. Я так думаю, вспоминая совершенно неубедительную причину, которая якобы заставила его прервать свой отпуск преждевременно. Но между нами была такая пропасть! И мы были сильными в своих позициях. Я не говорю – убеждениях, этот вопрос имел неясные оттенки, а именно – позициях.
Оксана рассказывала, как трудно ей было переводить не столько специальные термины, сколько простоватые, такие, как «желобчатая и пластинчатая свекольная стружка», «дисперсированный воздух», «известковое молочко», «реакция осаждения высокополимеров» и т.п. Она уже и сама стала спецом по сахарному производству. Дошло до того, что она вникала в то, что говорит Петер, но её не понимали наши техники, и ей приходилось растолковывать не только свой перевод, но и суть самой темы.

Оксана тянула время. Всё, что она пока рассказывала, было интересно, но  малосущественно. Солью будущей статьи должны стать те детали её и его биографий, которые связаны с войной, подпольем и высокой наградой, с обстоятельствами, побудившими её бросить успешное дело в Австрии и вернуться на родину.

Летом к Петеру пожаловал гость. Оксана признала в нём того австрийца, которого видела на курсах. Её он не успел узнать, или не подал виду. Петер отпустил её на целый день. На второй день после отъезда гостя он сам заговорил о цели, с которой к нему приезжал его земляк:
- Зигмунд уговаривал меня принять советское гражданство.
У Оксаны защемило сердце. Неужели? Неужели вот сейчас рухнет та стена, что их разделяет?
Но Петер, глядя в сторону, глухо проговорил:
- Я ему ответил, что это невозможно. Что таким шагом я подведу своего брата, разрушу его карьеру, а отца просто убью.
И ни слова о том, пошёл бы он на этот шаг, если бы не брат и отец? Ради неё?
Для Оксаны всё это уже не играло никакой роли.
В ноябре сорокового Петер был отозван в Германию. Свою миссию как спец он выполнил, а в Я-шкове, хоть и были готовы корпуса,  дальнейшее строительство сахарного завода было приостановлено до подхода из Германии состава с оборудованием. Этот состав пришёл осенью 1941 года, когда в Я-шкове, как и в районе, и в области, была новая власть.
Тот завод, на котором Петер подвизался спецом, был Красной армией при отступлении взорван.
Директором завода в Я-шков был назначен Петер фон Брох-Целлер. Вместе с братом он был и совладельцем этого завода, однако по причине военного времени, они могли распоряжаться только семью с половиной процентами производимого продукта. Эти семь процентов позволили поправить финансовое положение семьи Брохов, сахар был в цене. Свою долю сахара Петер сбывал на Украине, в основном в Тернополе, Ровно и Виннице, хотя небольшие партии сахара добирались до Житомира и Сум. Доля брата уходила в фатерлянд. По обоюдному согласию, часть сахара и вся глюкоза передавалась в госпитали для немецких солдат и в детские дома, оказавшиеся на оккупированной территории.

Я вдруг понял. Это я. Это из-за меня Оксана Андреевна тянет время и ломает голову, как ей перейти к сути, то есть – как остаться наедине с журналистом.
Я решил прийти ей на помощь. В конце концов Борис – журналист, а не сотрудник КГБ, и поступит по справедливости. Хотя я и не предполагал, какую такую тайну так трепетно берегла от КГБ эта странная женщина, при том, что все события, связанные с её молодостью, давно стали достоянием истории.
- Оксана Андреевна и Боря! Надеюсь, вы меня простите, разболелась голова, и я на часок вас оставлю. Пройдусь по Я-шкову, давно не бывал в этих местах.
И я вышел, провожаемый такими разными взглядами: благодарным – Оксаны Андреевны, недоуменным – Бориса.
Борис нагнал меня через полчаса, и мы ещё полчаса ловили попутку.
По дороге к редакции Борис вдруг рассмеялся:
- Ну, ты, Стас, и жук! Как догадался?
Я состроил невинную рожу:
- А что?
- А то он не знает!
- А-а, ну, глубинная разведка…
- Слушай, разведка, у тебя есть магнитофон?
- Есть. В Ташкенте. Служебный.
- Чёрт, и у меня нет.
- Что, на музыку потянуло?
- Ещё на какую! – и он достал из-за пазухи коробку с магнитофонной лентой и надписью «AGFA FILM».

5.
- Боб, у меня дурное предчувствие.
Борис чуть не бежал и я его понимал. За пазухой у него жгла его нетерпеливую душу добела раскалённая плёнка.
- Что так?
- Думаю, нам светит бессонная ночь.
- Ну и… ты что, спать хочешь?
- Да нет. Просто иди отмечаться в редакцию сам, а я вон на том углу в живописном шинке пивка закажу.
- Так и я не против. Сейчас покажусь редактору и пойдём. Вместе, зачем нам расходиться? Я уже притерпелся к тебе. Только не в шинок пойдём, а на хату. Есть тут одна знакомая. Пива возьмём с собой. Да и пожрать.
- Я после тех вареников теперь неделю есть не захочу. Нельзя мне с тобой в редакцию.
Теперь я притормозил, и Борису пришлось поневоле остановиться:
- Так, что ещё надумала глубинная разведка?
- Глубинка не при чём. А вот Валентина Петровна…
- Твоя мама?
- Наверняка подкарауливает нас в редакции и умирает от любопытства.
Борис вынужден согласиться:
- Ладно, я быстро.

«Быстро» оказалось больше часа. Как ни экономно я цедил янтарный напиток, а полторы кружки пива разместились между варениками прежде, чем на входе возникла знакомая фигура. 
Борис был взбудоражен:
- У-фф! Надо было взять в напарники не тебя, а Валентину Петровну!
- Ты и не догадываешься, как прав. В сорок шестом в Хотине году она принимала участие в разборе архивов сигуранцы*. Выявила историю подпольной организации Кузьмы Галкина. По её материалам писатель Петлёваный написал роман о подпольщиках Буковины*.
- Редактор нервничает. Звонили из «Правды Украины».
Ну, это понятно. Я задал вертевшийся на языке вопрос:
- Слушай, а почему ты так быстро слинял от Оксаны?
Он достал носовой платок, помял нос, потом ответил:
- Сложная женщина. Вызвала ту, служанку, Галину Ивановну, попросила принести плёнку. Не приказала, а уговаривала!
- Ладно, там разберёмся, если разберёмся. Что делаем сейчас?
- Минутку.
Борис подозвал девушку, спросил, кивая на меня:
- Сколько кружек он выдул?
Девушка покраснела, замялась, не зная, что ответить:
- А ты спроси у него, сам признается.
Ну да, они тут все знают друг друга.
- Неси и мне столько же.
- Лучше скажи, как проводим вечер?
- Дружище! Сегодня я демонстрирую тебе глубочайшее доверие, можно сказать – отдаюсь.
- А если точнее?
- Проведём вечер в комнате свиданий. Вот только до семи вечера хата занята.
- Ладно, Эзоп, я подожду.
- То-то же. Глотай теперь слюнки. Нечего было без меня наливаться!
- А что, сидеть, как в зале ожидания?

«Хатой» оказалась явочная квартира КГБ. Сразу оговорюсь – это мой термин. На самом деле это была своего рода гостиница. Приезжавшие в командировку сотрудники пользовались адресом, чтобы оставить вещи, переночевать, лишний раз не светиться, или для встреч. Женщину, которая в этом жилье убирала, хранила от него ключи, и жила в пяти минутах ходьбы, могли привлечь поухаживать за гостями, или, наоборот, не показываться на глаза. Она же следила за тем, чтобы холодильник не пустовал, а техника была в рабочем состоянии. Возле телевизора – программа передач. На журнальном столике свежие центральные и местная газеты. Магнитофон заправлен чистой плёнкой, микрофоны подключены. В комнате было два телефонных аппарата – общегородской и прямой для связи с квартирой «хозяйки». Ну и прочее: чистые постели, шторы на окнах, политы комнатные растения и цветы, на всей мебели ни пылинки.
Адрес этой «хаты» был известен некоторым сотрудникам местной газеты и они бывали в ней, если предстояло осветить в газете какой-то материал, имеющий отношение к озабоченности КГБ.
Не исключено, что были и другие подобные «явки». Поскольку городок сравнительно небольшой, а Борис – журналист, которому по должности положено быть «пронырой»,  то он мог знать и другие адреса. Однако он, понимая, с кем и с чем имеет дело, о своей осведомлённости не распространялся. Себе дороже.
В тот день Борис созвонился с хозяйкой, и этого было достаточно. С семи часов вечера до десяти утра «хата» была в нашем распоряжении.
Признаюсь, в те вечер и ночь я увидел и услышал блестящие подтверждения понятия «немецкая педантичность».

На плёнке были три голоса, один мужской и два женских. Мужской голос в начале плёнки говорил по-немецки и сам давал перевод на русский язык. В дальнейшем мужской голос всё реже говорил по-русски, и минут через десять стал говорить только на немецком языке. Каждая фраза повторялась женским голосом по-русски. Женские голоса, отличавшиеся тональностью, сменяли и дополняли друг дружку. Отдельные фразы повторялись то одним женским голосом, то другим. Женские голоса принадлежали Оксане Андреевне и Галине Ивановне. В этом у нас с Борисом не было никаких сомнений.

Хотя запись начиналась по-немецки, привожу перевод первых фраз почти точно. Не запомнились только числа:
«Я, Петер фон Брох-Целлер, тысяча девятьсот четырнадцатого года рождения, бывший с октября тысяча девятьсот сорок первого по январь сорок четвртого года директором и совладельцем Я-шевского сахарного завода, произвожу эту запись на магнитофоне фирмы «Телефункен» модификация… на плёнке «АГФА-ФИЛЬМ» выпуска тысяча девятьсот семьдесят четвёртого года, полива номер… с метровыми отметками в начале записи …  в конце записи …. при скорости движения ленты четыре с половиной сантиметра в секунду».
Борис нажал кнопку останова.
- Зачем это?
Я думаю, он и сам сообразил, но говорю:
- Петер этим подчёркивает, что берёт на себя ответственность за достоверность информации и таким макаром документирует её.

«…в течение этого года я умру. Сейчас у меня парализована левая рука. Так как я левша, то всё, что я должен сообщить, будет на этой плёнке. Все имена, которые я назову, подлинные. Имена, в которых я сомневаюсь, я называть не буду. Имена некоторых подпольщиков мне стали известны после войны от моей жены и связной с советскими партизанами Оксаны фон Брох-Целлер девичьей фамилии Балух, и от моей связной с народными партизанами*, действовавшими в районе Тернополь-Дрогобыч Галины Ивановны Дорошенко. Имена лиц, активно сотрудничавших с СД, я узнал от руководителя ячейки СД в поселке Я-шков гауптштурмфюрера СС Алоиза Штрюмпфеля, с которым мы были знакомы с детства, и который мне доверял. Несмотря на это предупреждение, я намерен каждое такое имя сопровождать ссылкой на этот источник.
Раздел первый. Обстоятельства моего назначения директором Я-шевского сахарного завода. Двадцать шестого августа тысяча девятьсот сорок первого года мой брат унтерштурмфюрер СС  Фридрих фон Брох-Целлер, приобрёл акции компании… занимавшейся восстановлением и строительством производств пищевой промышленности на оккупированных территориях Польши и Украины. Часть этих акций были оформлены на моё имя…»

К четырём часам утра мы «прошли» половину плёнки. В десятках мест, где упоминались имена предателей и подпольщиков, Борис прокручивал эти фрагменты по пять-шесть раз, как бы стараясь лучше их разобрать, или запомнить. Вести записи приготовленным карандашом мы не стали…
Около четырёх часов ночи Борис занялся "ужином": заварил чай, нарезал булку и колбасу. Пока мы перекусывали, Борис молчал, решая какую-то задачу. Наконец, изрёк:
- В печку бы её!
Я удивился:
- Ты что, очумел? Тут целый пласт истории. Ты пойми, подполье было! Не то, липовое, что…
Но Борис меня перебил:
- Замолчи, Стас. Ты приезжий, и все эти фамилии слышишь впервые. А ты не задумался, почему эти борцы с оккупантами сами о себе после войны не заявили? Так я тебе скажу почему. Хотели жить! И те, кто здесь названы, как сообщники оккупантов, и те... ох, Стас, тут есть фамилии, лучше бы я их не слышал!
Я растерялся. Это было немыслимо, утаить такой материал.
- Да тут на десяток диссертаций.
- Стас, тут на десяток… Ладно, будем решать на свежую голову. Скажу одно: в Афгане ты подвергался меньшей опасности, чем в ту минуту, когда включил вот этот магнитофон. И если что, эта твоя форма тебя не спасёт.
- А ты?
- А как ты думаешь?
- Я думаю, что при таком раскладе – не меньшей.
- Правильно думаешь. Ведь тут почти все имена так или иначе лично мне известные. А некоторые – всей Украине. Не забывай, я тут мотаюсь давно, я здешний и никуда надолго не уезжал. Ну, армия, институт – не в счет.

Под утро мы всё таки решились законспектировать весь материал с этой плёнки. Хорошо бы распечатать.  Но сначала надо найти другое место, где можно прослушать плёнку до конца.
Однако продолжать работу с этой плёнкой Борису придётся без меня. Мой отпуск заканчивался. Да и «Правда Украины» торопила.
Я предложил:
- Давай разделим задачу на две. Первая – ещё один визит в Я-шков, подробности возвращения Оксаны на родину и статья. Вторая – плёнка. Там наверняка будут относительно безопасные пути.
Борис только пожал плечами. Но, подумав, согласился с первым пунктом:
- На статью время истекает. Тут ты прав.
Он остался поспать на «хате» и дождаться хозяйки, а я ушёл домой. Спать хотелось, да и мама, наверняка, не спала.
Меня она встретила словами:
- Ну что, влипли?
И что это было: подсказка материнского сердца, или интуиция человека с большим опытом жизни?

*). Сигуранца – контрразведка королевской Румынии.
*). В. Петльованый, «Хотинцы»
*). Так называли стихийных партизан, не имевших связи с Москвой, и в послевоенное время причисленных к УПА, хотя и с бендеровцами у них связи тоже не было. Эти имена в лучшем случае замалчивались…

6.
Мама, часто бывавшая в редакции, была наслышана и об «австриячке» и о наших к ней поездках. Сначала я держал её в курсе дела, хотя особо и нечего было рассказывать. А вот о плёнке я решил промолчать. Что-то меня удерживало.

- Почему «влипли»? – переспросил я наивно.
- Да ладно уж, ложись спать… ишь, колбасы наелся.
Унюхала! Я настаивал:
- А всё же?
- Так, сынок, они же, эти старухи, орденом хвалились?
- Ну…  да, я же тебе рассказывал…
- Орден ещё не всё. Нет, награду тот австриец, скорее всего, заслужил, но не такую. Орден Боевого Красного Знамени, кому? Что он такого сделал? А вот что: именно эта награда должна была показать всем, что он был наш разведчик, я специально подчёркиваю для непонятливых – наш и ничей больше. И  работал, помогая Красной армии, а не каким-то неведомым партизанам. И под руководством Москвы.
- Да я всё это понимаю. Но почему ты сказала «влипли»?
- Ни-че-го ты не понимаешь! И Борис твой тоже. Оставьте в покое австриек, отпишитесь заметкой про героизм её мужа, и молитесь, чтобы вас не начали трясти.
Вообще-то я уже понимал, о чём это она. Вот и Борис говорил нечто подобное.
Маме я только сказал:
- Ну вот, и ты тоже…
- Ага, и Борис! Значит, бабы вам успели наболтать….
Что с ней будешь делать? Я махнул рукой, и упал на кровать.
Вечером подошёл Борис.
Когда я передал ему наш с мамой диалог, он довольно посмеялся:
- Мудра наша Валентина Петровна. Про плёнку знает?
- Нет.
- Помнишь, я говорил, что взял бы её в напарники? Я всё больше к этому склоняюсь. Попроси-ка её присоединиться к нам.
Маму уговаривать не пришлось. Борис сразу сказал ей о плёнке.
Потом я на какое-то время заскучал. Они обсуждали фамилии и имена людей, которые были  хорошо известны им, но совершенно ничего не значили для меня. Наконец, мама вышла и вскоре принесла портативный магнитофон в корзине. Тоже мне, конспираторша!
Я догадался – бегала к цыганам. Через дом от нас жила семья оседлых цыган, и мама с ними сдружилась.
Мама совершенно не умела обращаться с магнитофоном. Борис поставил плёнку, включил воспроизведение. Мама потребовала, чтобы он убрал громкость до минимума.
Мы оставили её наедине с магнитофоном и отправились во времянку*, где нас ожидал огромный бутыль хмельного яблочного сидра.
Яблочное вино – продукция моего отца, который осенью, после того, как в колхозных садах собран урожай и сняты сторожа, едет туда на велосипеде и возвращается с мешками отличных яблок.
Только мы вышли во двор, явились моя сестрёнка с двумя своими дочками. С Борисом они были хорошо знакомы. Клавка охотно присоединилась к нам. А вот девочек двенадцати и четырнадцати лет трудно было удержать, чтобы не лезли к бабушке. От любопытства обе изнемогали. Чем таким может заниматься бабушка, что ей не надо мешать? Да и Клавка присоединилась к этому изнеможению. Если  мама пишет очередную "галиматью" в газету, то они ей не помешают!
Сейчас мамину "крепость" мы с Борисом защитили. Увидев в окошко внучек, Валентина Петровна шустро убрала магнитофон в кошёлку.
Надо было выпроваживать девчонок, но я знал, что так просто, не удовлетворив любопытство, они не уйдут.
Выручил Борис:
- Ладно, скажу, но не проболтайтесь. Ваша бабушка пишет по заданию редакции статью о воровстве спирта на заводе. А я принёс ей секретные материалы.

Когда мы остались втроём, мама сказала:
- Среди десятков фамилий, упомянутых на этой записи, нет ни одного человека, которому ваша правда нужна.  Австриец это понимал, поэтому и молчал до самой своей смерти. И попомните мои слова: из всех этих персонажей, главный герой и настоящий патриот Родины – Оксана Балух. Вы только подумайте. Сначала она отказывается от любимого, потому что так требовала Родина. Потом она склоняет его к борьбе. Спасает из лап гестапо. Я представляю, чего ей стоило следовать за тем арестантским вагоном. Эта исповедь на плёнке… это она его заставила поведать всю правду, чтобы ничто не было забыто и никто. И возвращение её тоже подвиг. Ведь её сын остался там… вот об этом, Боря, и напиши.
Когда Борис, уверенный, что мама не откажется, предложил ей проехаться вместе с нами в Я-шков, она отказалась наотрез:
- И Стасику не надо с тобой ехать. Вы создаёте вокруг этих женщин ненужный ажиотаж.
Когда Борис уходил, мама посоветовала:
- Будешь писать статью, про эту служанку, Галину, даже не упоминай. Погубишь хорошего человека.

Через день мы с Борисом сидели за пивом в шинке, недалеко от редакции. Борис жаловался:
- Редактор меня забрызгал слюной. Из "Правды Украины" позвонили, что статья "политически беззубая", и что в нашей редакции плохо поставлена воспитательная работа с молодыми журналистами. Это я-то "молодой журналист"? Да мне скоро на пенсию!
Я усмехнулся:
- Ну, до пенсии тебе ещё надо отсидеть. На сколько лет рассчитываешь?
- Тьфу ты, типун тебе на язык!
Заказав вторую кружку, добавил:
- Посадить не посадят, времена не те. А вот перспектива перебраться в областную редакцию накрылась тем самым зонтиком.
Я попытался его успокоить:
- Погоди, тебя ещё в «Правду Украины» пригласят. Там не дураки сидят. Твоя статья была классной. Даже само название "Умереть на Родине" имело приятную подсветку сенсации, тайны, должно было привлечь читателя.
Борис горько улыбнулся:
- Редактор именно об этом и говорил: не может человек, бросив хорошее денежное дело, уехать на Родину, чтобы умирать, мол, это сентиментальные глупости, и я пошёл на поводу у бабы, которая изменила Родине, выйдя замуж за буржуя, а когда тот умер, придумала себе патриотический ореол.

В Ташкенте я занырился в тягомотину повседневщины, когда от Бориса пришло заказное письмо. Собственно, письма не было. Были две записки и вырезка из газеты.

"Im Laufe der langen Jahre des Lebens im Ausland ich habe unsere national vergessen ich fahre. Deshalb Sie bei sich nicht zu sehen ich erwarte".
Ни кому, ни подписи.

"Стас!
Я перевёл так:
"За долгие годы жизни за рубежом я отвыкла от нашей национальной кухни. Поэтому видеть вас у себя не ожидаю".
А цацку* я подарил Валентине Петровне. Она краевед, ей и карты в руки. Пересылаю статью из "Правды Украины". Уезжаю в Киев. Получил приглашение в "Правду Украины". Как тебе удаётся делать такие прогнозы, или ты ясновидящий? Будешь в Киеве, жду!"

Цацка, это, конечно, магнитофонная плёнка. Тут Борис рассчитал точно. Не зря в народе пенсионеров прозывали "народные мстители". Этим людям терять было нечего, и они, иногда довольно эффективно, сражались с властями "за правду".

Статья в газете без подписи, то есть редакционная. Но текст почти весь наш, кроме вот этих предложений:
"В Австрии, соседней с границами социалистического лагеря стране, поднимают голову неофашисты. Особенно это заметно в Верхней Австрии, в Линце, где прошли юные годы бесноватого фюрера. Спустя три десятилетия после победы Советской армии над фашистской Германией, жизнь патриотов, участников Сопротивления, опять под угрозой. Наш рассказ – о судьбе замечательной женщины, участнице борьбы украинского народа с немецко-фашистскими захватчиками, которая на склоне лет вынуждена бежать из "капиталистического рая", чтобы найти защиту на родине социализма…"

Так вот о какой "национальной кухне" написала в своей записке Оксана фон Брох-Целлер.
О кухне, на которой такие понятия, как порядочность и честь офицера имеют особый, непонятный для неё, смысл!
И сколько презрения она выказала тем, что написала записку по-немецки...

Не знаю, как Борис, но я себя так гадко никогда не чувствовал. Не напрасно моя мудрая родительница дала определение нашему положению – "влипли"!

На следующий день пришло письмо и от неё.

"… Борис полагает, что его мечта сбылась. Он – корреспондент центральной газеты. Дай-то бог!  Хотя, скорее всего, кое-кто решил сразу две задачи: 1). Удобнее держать строптивого поближе; 2). Твою работу оценили, и будь доволен…"

Столько лет я гнал от себя эти воспоминания… И сейчас на грани, а не бросить ли в печку?
Только ведь, рукописи…

*). Времянка – наспех построенное жильё, в котором люди живут, пока строится дом.
*). Цацка – детская игрушка (укр.)
*). Цаца – яркая женщина (укр.)

Эпилог
Смерть моей мамы не была неожиданной. После инсульта она еле передвигалась по дому с помощью специального упора и почти не могла разговаривать.  И всё равно я на похороны не успел. В ту пору я работал в организации «Узмедтехника», телеграмма пришла за день до моего возвращения из командировки в Термез. Билетов на Москву не было, и мы с женой полетели рейсом на Одессу с посадкой в Грозном. Из-за тумана самолёт в Грозном простоял больше четырёх часов. В Одессе пришлось ждать поезда…
На кладбище меня привели Клава и отец. Отец застрял в глине возле могилы и мрачно пошутил:
- Цэ Валя мэнэ нэ видпускае…

После траурных застолий и нескольких встреч с бывшими одноклассниками я, наконец, добрался до маминых бумаг.
Много тетрадей, в которые вклеены газетные вырезки. То были и её, и не её статейки. Зарисовки орнаментов из деревенских «рушников», оконных наличников, и ещё бог знает откуда. Килограммы исписанных листов.
А вот этот брезентовый портфель привёз когда-то я. В таких портфелях обычно приходила документация на аппаратуру. После списания техники мы такие портфели передавали в секретную часть для хранения личных тетрадей офицеров и секретной литературы .
Ну, и себе оставляли.
В портфеле оказались знакомая мне плёнка «AGFA», пожелтевшая газета «Правда Украины», два самодельных конверта, из них один пухленький, перевязанная крест-накрест пачка бумаг, и книга на немецком языке: «Алоиз Штрюмпфель, СС гауптштурмфюрер. Моя работа в гестапо».

*    *    *    *    *
В конвертах были листы бумаги с машинописным текстом, и я их пока отложил в сторону.
Не знаю почему, но моё внимание и любопытство были направлены на стопку рукописных листов, перевязанных тесёмкой. Я взял верхний листок. Письмо написано на украинском языке. Привожу начало письма по-памяти:
«Здравствуйте, Валентина Ивановна! Спасибо, что Вы проявили интерес к моей биографии. Я действительно работала на Я-шевском сахарном заводе с августа 1942 года до самого дня освобождения посёлка Советской армией. Тогда, в августе, я попала в облаву возле крепости в Каменец-Подольске. Нас погрузили в большие крытые машины, и мы думали, что увезут в Германию. Но нас привезли в Я-шков, и разместили в новом тёплом бараке. Нам выдали постели и спецодежду, и мы начали работать на сахарном заводе в цехе по обрубке и промывке сахарной свёклы. В последующем нас почти не охраняли, но наши аусвайсы были действительны только в Я-шкове, и мы не могли никуда уехать без риска для жизни. Кормили сносно, но работа была тяжёлой, по двенадцать часов с одним перерывом на обед. О директоре завода я знаю…»
Другие письма в этой стопке были подобного содержания, и я их откладывал, едва начав читать.
Я ещё раз восхитился своей покойной родительницей:
- Ай да мамочка!
Отстранив нас, она занялась собственным расследованием. И ни в один из моих приездов она об этом не проронила ни слова.
Надо будет порыться в её газетных статейках после восемьдесят первого года…

Одно письмо привлекло моё внимание:
«… эта сука сначала работала в бендеровской управе, а когда немцы ту управу разогнали, её взял в свою контору директор…».
Я дочитал письмо до конца. Автор письма не знал имени новой машинистки. Я  догадался, о ком шла речь. Моя догадка подтвердилась, когда я прочитал отпечатанный на машинке листок из конверта:
«Уважаемая Валентина Петровна!
На третий день после похорон  О. я была удивлена, обнаружив на её могиле свежие цветы. Поскольку здесь О. отмежевалась от всех своих родственников (вернее, они от неё), то цветы были не от них. Я навела справки у сторожа. Он рассказал, что цветы положили пожилая женщина и девушка лет семнадцати, которые приезжали автобусом из райцентра. Я поняла, что это были Вы.
Теперь я Вам вдвойне благодарна.
В ноябре восемьдесят первого известный Вам журналист пытался встретиться с О., но она отказалась наотрез. Тогда я догнала его, и мы поговорили. Он мне объяснил, кто есть кто. Прояснил и дело со статьёй, а также то, что Вы посоветовали молодым людям поберечь меня.
Вот почему я Вам благодарна вдвойне.
Борис рассказал мне о Вашей краеведческой деятельности, и признался, что оставил Вам одну вещь.
После смерти О., моё положение здесь не стало лучше. Возможно, мне придётся уехать, взяв с собой минимум вещей.
Я бы хотела оставить Вам один документ. Мне жалко его уничтожить, но это придётся сделать, если Вы не захотите его принять. Я не думаю, что для вас это рискованно, так как речь идёт о книге, официально изданной в Вене.
Если Вы согласитесь, то мне потребуется несколько дней чтобы распечатать перевод на русский язык нескольких глав, так как книга издана на немецком языке. Я профессиональная машинистка, и эту работу для Вас я проделаю с удовольствием и без особого труда. К тому же документ в какой-то степени лживый и нуждается в моих комментариях».

*    *    *    *    *
Я позвал Клаву:
- Где Варька?
- Халтурит.
- ???
- Репетитором. Готовит соседскую девочку для поступления в институт. Сейчас освободится.
Варька работала преподавателем немецкого языка в русской школе. Увидев, чем я занимаюсь, она сразу потянулась к книжке на немецком языке:
- Это бабушкино?
- Могла бы раньше поинтересоваться.
- Вот ещё! После бабушкиного инсульта весь дом был в её бумагах. Еле собрали.
- Ладно. Ты мне лучше скажи, куда вы с бабушкой отвозили цветы?
- Когда это было! В Я-шков ездили, я её одну не отпускала. Она тогда всю мою клумбу испортила, срезала лучшие цветы.
- И на чью могилку возложили?
- Кто её поймёт! То ли герой гражданской, то ли отечественной. Она положила цветы, вкопала рюмку, налила в неё из маленькой бутылочки водку, накрыла кусочком хлеба и мы уехали. Она ещё оставшуюся водку сторожу отдала. Что-то ему объясняла, но я не слушала.

*    *    *    *    *
Конечно, самое интересное было в большом самодельном конверте. Интересное для меня потому, что в какой-то степени дополняло содержание магнитофонной плёнки, которое я ещё помнил. Если бы я сейчас надумал прослушать её ещё раз, пришлось бы помучиться в поисках магнитофона, так как все нынешние были «компакт-кассетниками».
В письме-преамбуле Галина Ивановна описала, как её, бывшую связную националистов, Оксана перевербовала. 
Привела такой эпизод: в Ровно, Дрогобыче и Тернополе националисты создали группы из детей, которые подсыпали сахар в бензобаки немецких машин. Несколько мальчиков погибло. Но окончательно Галина отошла от националистического подполья, когда узнала о боях между отрядами УПА и частями Красной Армии, партизанами Ковпака, польской Армией Крайовой, о помощи немцам в уничтожении евреев. (Были и бои УПА с немцами, о них Галина знала раньше).
«Свою долю» сахара Петер фон Брох-Целлер реализовывал на оккупированной Украине в магазинах «Только для немцев» и среди населения через чёрный рынок. Эта система позволяла ему часть продукции Я-шковского сахзавода передавать партизанам, которые при налётах и без того грабили магазины. Так что наличие у партизан сахара в фабричной упаковке не ставило под подозрение самого директора и его окружение.
Хуже дело обстояло с глюкозой. Недопоставку этого продукта в немецкие госпитали объяснить было трудно. В ноябре 1943 года на завод нагрянула комиссия, но инженер Петер фон Брох-Целлер показал документально, что малый выход глюкозы объясняется поставками перезрелой «волокнистой» свеклы, то есть из-за несвоевременной уборки урожая. Исправить положение с уборкой сахарной свеклы оккупантам было не суждено.
Перед отступлением Служба Безопасности (СД) арестовала директора. А так как улик было недостаточно, и часть архива была уже вывезена в Рейх, решено директора и с ним двух инженеров этапировать в Германию. Между Братиславой и Прагой, сразу после налёта авиации,  все трое были отпущены, а сопровождавший их гестаповец сдался американцам и вскоре был на свободе. В пятьдесят пятом году, после вывода из Австрии союзных войск, вернулся в свой родной Линц, где получил пенсию и регулярное пособие от семьи фон Брохов.
Мемуары Алоиза Штрюмпфеля были опубликованы сначала в западной Германии, а затем переизданы в Австрии.

*    *    *    *    *
Из переводов Галины Ивановны я сделал для себя два открытия.
Первое.
По словам Штрюмпфеля, арест Петера фон Броха-Целлера был им, Штрюмпфелем, сымитирован, с единственной целью выполнить наказ отца и брата фон Брохов и поберечь их «неразумного сына».
Вот его версия: после ранения в августе 1941 года он вернулся в Линц и обратился к Карлу фон Брох-Целлеру с просьбой помочь в трудоустройстве. Карл созвонился с сыном Фридрихом, занимавшим важный пост в СС. Тот предложил Алоизу поступить на службу в СД и взять на себя официально работу по охране производства на будущем сахарном предприятии в Я-шкове, а неофициально – оберегать младшего фон Броха от опрометчивых поступков. К концу 1943 года от своей агентуры Алоиз узнал о связи Петера с партизанами и решил этапировать его к родителю. На маршруте его буквально преследовала жена Петера украинка Оксана, и он, чтобы отвязаться, пообещал освободить Петера, а от неё в виде взятки получил драгоценности, которые собирался впоследствии вернуть Петеру. Ценности пропали, когда его пленили американцы.
Второе.
Штрюмпфель, оговариваясь, что не собирается оправдывать гестапо, в то же время доказывал, что его служба на Украине не связана с гестапо, по той простой причине, что ГЕСТАПО НА ОККУПИРОВАННЫХ ТЕРРИТОРИЯХ СССР ВООБЩЕ НЕ БЫЛО!
Как это – не было? А «гестаповские застенки»? А «гестаповские методы»? Да во всех наших книгах и фильмах… про то время…
Вот его объяснение.
Гестапо или «гехайм штатс полицай», тайная государственная полиция, являясь IV отделом Главного Управления Имперской Безопасности (RSHA) министерства внутренних дел Германской империи, никогда не действовало вне границ империи и не имело своих подразделений на оккупированной территории СССР. Они были только на территории, входящей в состав Рейха: Германии. Австрии, Чехии, Польши, Люксембурга и части Франции.
Карательных органов на Украине было много. Вот некоторые из них:
- Разведка и контрразведка Вермахта – в пятисоткилометровой зоне от линии фронта. Это отделы «1С» дивизий, корпусов, армий и групп армий.
- Розыскные отделы военных комендатур («ортскомендатур»),  и взводы полевой полиции («фельдполицай»).
- Абвер-команды – отдельные подвижные группы Управления военной разведки и контрразведки Верховного командования Вермахта (Абвера).
- «Гехайм фельдполицай» (ГФП) – Тайная Полевая Полиция. Сюда входили «зондерфюреры» – чиновники криминальной полиции. Среди них были люди с опытом работы в гестапо, СД и криминальной полиции Рейха. Криминальная полиция Рейха (KRIPO) входила в состав RSHA.
-  Вне прифронтовой зоны – СД (SD – «зихайндинст») – «служба безопасности», связанные с ней «зихайнполицай» и «шутцполицай».
- Полицейские формирования из местных жителей, а также репрессивные «зондеркоманды», из них же «айнзатцкоманды» из немцев, мадьяр, прибалтов…

Моё мнение по этому поводу такое: в основном Алоизу Штрюмпфелю можно верить, по крайней мере, в том, что во многих своих мемуарах бывшие генералы и офицеры вермахта всю ответственность за репрессии, которые, как правило, проводились армейскими институтами, пытались свалить на гестапо, для того, чтобы обелить себя, оправдать позу: «Я был только солдат и выполнял приказы»

В девяностые годы усадьба моих родителей была продана, дома снесены, бумаги ушли с мусором. На её месте сейчас красуется двухэтажный особняк "новых украинцев".
Отец перебрался в "немецкие дома", в квартиру Клавы. Её муж Михаил, бывший инструктор райкома, теперь опять при власти, в райисполкоме.
Напившись с друзьями, он плакался: Россия хочэ поставыты Украину на колина, бо воны там пьють и не вмиють працюваты.
В фойе исполкома висят портреты "героев" УПА.



===================================
Санкт-Петербург - Зеленогорск, 2009г.