ЧАСТЬ І
ЗИМНИЙ ТЕАТР
-1-
— Это просто тупой мент...
— Кто? — Никитин вскинул глаза.
Снял очки, выплюнул карандаш, который держал во рту. Сеня посмотрел мимо него — за окно, на серое неумытое небо. Дождь отключили за неуплату.
— Ну, я прочитал сценарий.
— И что?
— Да это все про такого тупаря. Мается мужик от разжижения мозгов. Что там играть? Совестно даже. Его бы и хлопнули, если бы не подфартило в конце. Дерьмо сценарий, бабский какой-то.
Никитин кашлянул, словно поперхнулся. А был бы во рту карандаш — так и подавился бы.
— А тебе какое дело? Какое тебе дело до сценария? Не сценарий дерьмо, а ты дерьмо, если не сыграешь. Полгода — и сериал. Твоя морда во всех газетах, на всех постерах, в рекламе чего хочешь...
По небу проплыла грязная туча и врезалась в здание студии.
— Я нашел деньги, сниму этот фильм! Я сниму... А ты... — Никитин помолчал. — Ты... даже не актер. Ты бросил институт. И те пуховики бросил, что возил из Китая. И пуховики были для тебя «дерьмо», и институт, и вот теперь — сценарий. Сеня... если бы я тебя не знал, но я тебя знаю... Знаю, что сыграешь. Даже если никто в тебя не верит. Вылезешь из этой дыры. Слышишь меня? Не для того я тебя вызванивал, чтобы ты мне здесь рожи корчил! Ясно?
— Это... — хотел было вставить Сеня.
Но Никитин перебил:
— Заткнись! Ну, что ты можешь сказать? Молчи лучше. Молчи и слушай меня, Сеня. Ты держишь в руках свой шанс, и не надо откручивать ему голову! Ну, что ты будешь делать дальше? Что? Без копейки денег, без работы?..
— Я понял.
— Понял? — с надеждой спросил Никитин.
— Понял, о чем ты говоришь. Понял, Дим. Шанс, и все такое. Я понял. Это... Ну, не буду я играть. Не хочу.
— По причине?
— Не хочу, да и все.
— Хочешь тряпье возить на базар?
— И тряпье возить не хочу. Пролетел я на шмотках. К сестре поеду. Она в Италии живет. Область такая, на самом юге, на краю сапога — Калабрия. Может, займу на визу — и махну в Италию. Там тепло.
— Тепло?
— Ну, говорят, тепло. И пляжи.
— Пляжи?
— Море.
— Ты дурак? — серьезно спросил Никитин.
— Не думаю. Я в школе был отличником. Медалистом. Особенно по черчению. Там, детальки всякие. Вид спереди, вид сзади, разрез по оси.
— Медалист по черчению? А свой вид спереди ты видел? В зеркале, хоть раз? На голове у тебя что?
Сеня потрогал клок волос.
— Это я лакировался. Ходил вчера на вечеринку.
— Вчера?
— Ну, дня три назад. Пригласили, вот и пошел. Да, Серега Сухих, может, помнишь...
Никитин думал о своем.
— Ты ж не хиппи, не панк какой-то. Что ж торчит на тебе все, развевается? Охранники и на студию тебя не пропускали. Сеня, если бы я тебя не знал, подумал бы, что ты бомж или нарик обдолбанный. И ты мне говоришь «нет»? — вернулся к началу разговора Никитин.
— Ну, я не девка, чтоб поддакивать, — бросил Сеня.
— Не жаль, что другой сыграет?
— Не жаль. На здоровье.
— Верни сценарий, — закончил Никитин.
Сеня задрал куртку, потом свитер и достал из-за пояса измятые листы. Положил на край стола.
— Спасибо, Дим.
Никитин отвернулся.
— Я знаю, что... да. Ну, не вышло из меня Джулии Робертс.
— Так и не надо чужой труд обсирать, — Никитин зло вставил карандаш в рот и углубился в бумаги, пробормотав сквозь зубы: — Проваливай.
Сеня постоял у стола и снова сел. Никитин молчал и не смотрел на него. По небу носились мелкие серенькие облачка. Октябрь обещал быть хмурым и долгим, дней эдак на шестьдесят пять.
Сеня поднялся и вышел из кабинета. Слышал, как Никитин выругался, по-прежнему не выпуская карандаша изо рта — сдавленно и зло. Подумал, что Дим обязательно снимет, если наметил. Без него. А в Италии — вечное лето. Одно только плохо: сестра — сводная по отцу, которого Сеня никогда не знал, и видела Сеню лишь однажды — случайно, перед тем, как уехать с матерью в Италию. Вряд ли она помнила о нем все эти годы, и уж тем более не могла знать, что сегодня Сеня отказался от роли, лишив себя тем самым единственного шанса попасть в рекламу стирального порошка или средства от тараканов. Она не могла знать.
— Семен?
— Ну?
Он обернулся и узнал Кристину. Она шла к нему и улыбалась. Чем ближе подходила, тем шире становилась улыбка. Она никогда так не улыбалась ему ни в институте, ни с экрана телевизора.
— Сеня? Неужели ты?
Чмокнула в щеку. Как реликвию в музее боевой славы.
— Здравствуй, Крися.
Он потянул носом ароматный воздух рядом с ее щекой.
— Пополняешь наши ряды? — она окинула взглядом коридор студии.
— Нет. Зашел с Димом попрощаться...
— Да, Дим проект закрывает. Будет кино снимать. Я слышала, — она снова осмотрелась. — Посидим где-то? Хочется поболтать с тобой.
Она взяла его за руку.
— А твои новости?
— Выпуск закончился.
Зашли в кафешку на студии. Она завела волосы за уши, посмотрела чуть искоса — как на театральной репетиции.
— Только не называй меня Крисей, — скорчила гримаску. — Я все-таки телезвезда. Меня уже маньяки преследуют и в любви объясняются.
— Маньяки? В любви?
— Ревнуешь?
Их дни уплыли далеко-далеко на север, туда, где леденеют воспоминания. Она восприняла все как-то иначе, по-женски остро отреагировав на этот холод.
— А тебя не узнать. Тяжелые дни?
— Критические, — кивнул Сеня.
Несмотря на звездный имидж, она осталась прежней Крисей — такой же выбившейся в люди мышкой, всегда готовой напихать за обе щеки чего-нибудь вкусного. Она и за него когда-то схватилась в надежде, что он перспективный, новый, модный и далеко пойдет. Теперь он уже не модный. Не очень новый. И перспектив — ноль. Пожалуй, она выиграла.
Сеня поднял бокал.
— За твою карьеру, Крися!
— И за твою, Сеня.
Чокнулись, глотнули пузырьки шампанского.
— Чем занимаешься? — все-таки спросила она. Нос — по ветру, как флюгер: а вдруг у него рекламное агентство, и только с виду он лох. Такое бывает.
— У меня рекламное агентство, — кивнул он.
— Реклама? Серьезно? Твое собственное?
— Шутка. В кино снимаюсь.
— Что-то роль у тебя, — она окинула его презрительным взглядом, — не очень. Не нравишься ты мне в таком образе.
— А ты мне очень нравишься. Ты в любом образе приманка для маньяков.
Все, она отвернулась к окну. А за окном — октябрь. И от лета далеко, и до Нового года — далеко. Ничуть не празднично. Даже общих знакомых не вспомнила.
— Мне пора, Сеня. Удачки тебе...
Он снова кивнул. Если кивать целый день — к вечеру голова идет кругом. Соглашаешься, киваешь, а когда шанс идет тебе в руки, вдруг споришь с ним и чувствуешь, как тебя выталкивает из общего течения.
Как только Крися поднялась, от двери окликнули:
— Кристина Витальевна!
К столику подошла девчушка с длинными темными локонами.
— Ищут там вас. И вот — принес кто-то, — она протянула Кристине плюшевого песика.
— Опять эта гадость! Забери себе, — Кристина фыркнула.
— Не нужно. Мне не нужно, — отказалась девочка.
— Ну вот, Сене отдай.
Кристина махнула на прощанье — как-то судорожно, в ритме рабочей занятости, и, не взглянув на Сеню, скрылась.
— Возьмете? — девочка протянула ему игрушку.
Ненастоящая студийная жизнь. Ненастоящий пес. И девочка — тоже ненастоящая. Парадоксальная: бледная, худая, с зелеными глазами на пол-лица и черными тенями под глазами. Мало сказать круги — озера. И волосы — искусственные: длинный и пушистый парик, который делает ее кукольной.
— Возьму, — кивнул Сеня. — А ты кто?
— Я ассистентка здесь, в «Новостях».
Она повернулась, чтобы уйти. Игрушка осталась на краю столика, рядом с бокалом Кристины, в котором продолжали взрываться пузырьки недопитого шампанского.
— А зовут тебя как?
Она оглянулась.
— Надя.
— А меня — Семен.
Он взглядом предложил ей присесть. Она посмотрела на стул, словно ожидала какого-то подвоха в виде подложенной кнопки.
— Ты же не очень спешишь? — помог ей Семен.
— Я?
— Да.
— Я уже свободна.
Она села за столик.
— Выпьешь со мной? — спросил он.
— Конечно.
Дождались чистого бокала, ухода официанта и шипения пузырьков.
— У тебя есть, за что выпить? — обреченно спросил Сеня.
— Да. Я выздоравливаю. И мне хочется выпить за это, — она подняла бокал.
— От чего выздоравливаешь?
— Да, неважно.
Они чокнулись, выпили.
— Значит, для тебя есть смысл? — спросил он.
— Да, очень много, во всем. Много смыслов. Есть, пить, спать, работать, ходить в гости, говорить просто с людьми, смотреть на солнце, на белый день, — во всем смысл. Я раньше все с избыточным весом боролась, нервничала, что не модель, а теперь — ну и пусть, разве это важно, что не модель? Это совсем никакого значения не имеет. Мир, знаете, прекрасный. Даже несовершенный пусть... Сколько ни борется медицина, не может победить болезни, боль, даже простую зубную боль. И в душе каждого человека тоже боль: обиды, зависть, плохие воспоминания. А все равно жить очень хорошо... Так все создано.
— Как?
— Ну, так, со смыслом.
Сеня пожал плечами. Даже в ее словах не видел смысла, не говоря уже о мировом устройстве.
— А вы художник? — перевела она разговор.
— Почему?
— Внешность такая. Небрежная.
— Нет. Я просто... к Крисе зашел. Мы учились вместе.
— Значит, актер. Кристина — настоящий профессионал, — восторженно сказала девочка.
— Особенно, если хорошо заплатить, — добавил Сеня.
— Зачем вы так? В вас злости много. Не на нее, может, а на всех, и на себя. А я вам говорю, что все изменится. Вот так — раз! — и все переменится. Как зимой — раз! — и теплый ветер.
— И тает все, и грязно...
— И пусть грязно, — она кивнула. — Значит, должно так быть. Вот вы сидите здесь злой, и не знаете, что через пять минут все, может, перевернется. И встретится вам ваша судьба.
Она воодушевленно посмотрела на Сеню.
— Не верите?
— Ну, может, под трамвай попаду.
— А вы бы поменьше книжек читали. Понапридумывают эти писатели, а вы верите. Все книжки злые. Ничему не учат, только раздражают людей. Я ничего не читаю. Все бросила. Зачем читать? Этого же нет ничего. Нет никакого трамвая...
— Есть идея.
— В голове — все идеи. В вашей голове. Я так считаю. В чужой голове — чужие идеи. В писательской голове — писательские идеи. Не значит, что правильные.
— Надь, это... ты не в дурке лечилась? — спросил все-таки Сеня.
Она вдруг засмеялась — безо всякой обиды.
— Нет. В онкологии. Мне двадцать два года только. Круто. Говорят, рецидива не будет. Мама радуется, как маленькая.
Семен отвернулся, взял в руки плюшевого пса.
— А я от роли отказался. Не знаю, почему...
— Не знаете? Значит, сердце ваше отказалось. Ну и наплюйте на эту роль. Не ваша, значит. Ваша от вас не уйдет. Я так думаю.
Она поднялась из-за столика.
— Мне идти нужно. Домой. А у вас хорошо все будет. Это видно. Все видят. Один вы не видите, потому и злитесь.
Семен взглянул ей вслед. Мелькнули вдали искусственные кудри и спичечные ноги под короткой юбкой. Он оставил на столе плюшевую игрушку и ушел из студии.
-2-
Вторник и четверг — приемные дни в итальянском посольстве. Семен отстоял очередь из восьми человек и оказался перед столом довольно молодой особы. В районе ее левой груди вздымался бейдж с неразборчивой надписью на двух языках, один из которых, скорее всего, был все-таки итальянским.
— Как мне получить визу для выезда в Италию? — спросил Сеня.
— Перечень документов на стенде, — ответила она.
— А если нет ни приглашения, ни программы стажировки, ни турпоездки?
— Значит, вы не получите визу.
— Но я хочу выехать...
— С какой целью?
— К сестре.
— Пусть она сделает вам приглашение через посольство. Это как минимум.
— Я хотел так приехать... сюрприз типа.
Девица вскинула глаза. Из коридора неслась итальянская речь, и ее внимание было направлено в сторону коридора.
— Визы вы не получите. Нет оснований.
Вид Семена в ее глазах никак не соответствовал образу человека, достойного уехать в Италию.
— А если нужно? — невнятно попытался настоять Сеня.
— Если нужно — покупайте турпутевку в Рим.
— Мне нужно в Реджо.
— Я же вам объяснила, господин... — в паузу она явно хотела выругаться. — Нет оснований для выдачи визы.
— То есть вы думаете, что я не попаду в Реджо? — спросил Сеня.
Вспомнилась почему-то девочка со студии, которая сказала, что только он сам не видит своего счастья. И если эта девушка с неразборчивым именем видит его судьбу в том, чтобы он не попал в Реджо, он ей поверит. Пусть только она скажет об этом прямо.
— Мне не стоит туда ехать?
— Охрана! — закричала она пронзительно.
В следующие две минуты судьбу Сени определили два здоровенных охранника. У порога посольства он оправил пиджак и застегнул куртку.
— Не горячитесь, ребята. Я и так собирался уходить. Обидно просто.
— Сами знаем. Купи путевку лучше — дешевле обойдется. Загран у тебя есть? — спросил по-деловому один из охранников.
— Уже нет.
— Ну, так они тебе и оформят. Дешевле выйдет, — повторил он. — Иди прямо в «Круиз». Тут почти рядом, через три квартала.
— Спасибо, ребятки.
— Ариведерчи!
Сеня еще раз оттянул вниз короткую куртку, поднял воротник и зашагал в ту сторону, куда махнул рукой охранник. Прошел пешком по прямой три квартала, искоса поглядывая на зловещие трамваи, и оказался перед офисом турфирмы «Круиз». Офис занимал весь первый этаж девятиэтажного здания и выглядел солидно. Сеня пригладил волосы, но под рукой они встопорщились еще больше.
Адекватно оценив солидность фирмы и несолидность своего внешнего вида, Сеня скромно вошел в здание и вытер ноги о коврик. За стеклом проснулась пожилая вахтерша.
— По какому вопросу? — подала она голос, и Сеня вздрогнул.
— По вопросу приобретения туристической путевки в дальнее зарубежье, — ответил он, стараясь произвести впечатление человека вполне достойного, и снова пригладил рукой волосы.
— Европа, Азия, Африка, Америка? — уточнила она.
Машинально Сеня отметил, что Австралия не пользуется популярностью у туристов.
— Европа.
— К Раисе ИЗарэвне. Направо третья дверь.
— Благодарствую.
Он постучал и толкнул дверь. В кабинете за столом перед компьютером сидел молодой крепкий мужчина и раскладывал на экране пасьянс «Косынка» в самом простом его варианте. Судя по профилю, ему было лет около тридцати пяти, и напряженный взгляд выдавал довольно неумелого игрока.
— Короля можно снести, — подсказал Сеня.
— Точно! Во я тормоз. Пустая колонка висит, а я парюсь.
Он снес короля и открыл под ним карту.
— Есть! Вот она, эта шестерка!
Любитель пасьянсов оторвал взгляд от экрана и повернулся к Сене.
— Ну?
— К Раисе ИЗарэвне, — Сеня вежливо потупил глаза.
— А, сейчас. В ларек она пошла. Что-то дерет внутри.
Сеня кивнул. Он узнал человека, который сидел перед ним. Звали его Анатолий Анатольевич Кузнецов. И Кузнецов всмотрелся в посетителя и тоже узнал его.
— Сеня? Гуров? Какими судьбами?
Подхватился стремительно и сжал Семена в объятиях.
— Сколько лет, сколько зим!
— Сколько воды утекло! — среагировал Сеня.
Сказать наверняка, откуда он знал этого человека, где они познакомились и при каких обстоятельствах, Сеня не мог. Не то чтобы прошлое его было настолько зыбким, но, отматывая ленту времени назад, он погружался в сплошной молочно-белый туман, из которого выныривали только фотографии, как островки незамутненного сознания. А лицо Кузнецова было ему знакомо не по фотографиям в семейном альбоме, а именно из этого зыбкого тумана. И пока Кузнецов продолжал сыпать народными афоризмами, выражающими радость неожиданной встречи, Семен пытался идентифицировать его внешность и фамилию, известную его подсознанию, с призраками своего прошлого. Отдавал себе отчет в том, что он не мог учиться с этим человеком на одном курсе театрального вуза, не мог ходить в один рейс на судне, не мог служить в армии, и в числе полустертых из памяти физиономий одноклассников тоже его не находил.
— А я так хотел потом увидеться с тобой... После всего, — Кузнецов развел руками. — Ну, пропал, думаю, так пропал. Значит, тебе так надо.
Сеня сел в кресло. В кабинет вошла девушка с бутылкой водки внушительных размеров. Покосилась на Семена.
Кузнецов забрал у нее водку.
— Погуляй, Раечка. А мы тут закончим, — кивнул на пасьянс на экране.
Она вышла. Он разлил водку по двум граненым стаканам.
— Это... Толик... Я по делу зашел.
— Наплюй на свое дело! — Кузнецов толкнул ему стакан. — За встречу!
— За встречу!
— Сколько? Года два прошло? — прищурился Кузнецов, припоминая.
— Наверное, — согласился Сеня.
Они выпили. Кузнецов смотрел на него пристально. За широкими окнами офиса уже смеркалось.
— Закончил ты свой театральный? — спросил Кузнецов.
— Закончил, — Сеня отвернулся к окну и увидел, как у офиса пришвартовывается огромный черный джип.
— Играешь?
— Играю.
Хозяин джипа взбежал на крыльцо «Круиза». Шаги затопали в коридоре, потом дверь распахнулась настежь.
— Кузнец, Бегемота нет!
Кузнецов вскочил.
— Заткнись! Я с клиентом работаю!
Они оба посмотрели на Сеню.
— Обожду, — кивнул хозяин джипа.
— В зоопарке проблемы? — усмехнулся Сеня. — Сбежало животное?
— Сбежать — не сбежало бы. Может, спрятали где-то. Ладно, Сеня, говори короче, зачем пришел?
— Хочу в Италию уехать, — вспомнил Сеня.
— На Сицилию?
— В Реджо.
— В Реджо? Это где?
— На юге, в Калабрии. Мне визу не открывают. Есть туда какой-нибудь тур? — с надеждой спросил Сеня.
— В Реджо? Организуем. Дай два дня.
— И это... Паспорт, визу.
— Ясно.
— И... в деньгах это сколько? Я не очень-то...
— Ну, не надо. Не срами меня! Я помню, что за мной должок. А не отдал — так ты сам исчез. Сам и виноват. Теперь от кого бежишь?
— Ни от кого особо...
Кузнец уже думал о своем.
— Ну, не хочешь говорить — ладно. Организую я тебе бумаги. Все пройдет тип-топ, под видом турпоездки. До конца недели — свалишь. Фотку оставь и свой паспорт. Не беспокойся, мы скоро управимся.
Сеня хотел вставить, что не очень-то и торопится, но решил не отвлекать Кузнецова от его планов.
— Все организуем, — Кунецов хлопнул его по плечу и подтолкнул к выходу. — Через два дня появись.
— Спасибо, я...
— Потом перетрем, Сеня.
Кузнецов вышел за ним в коридор. Здоровяк из джипа сидел на корточках перед дверью.
— Лажа, Кузнец! Давай скорей во «Фросю»! — подхватился, увидев Кузнецова.
Семен попятился к двери. Кузнецов уже не смотрел в его сторону, и, как показалось Сене, вряд ли помнил название города, куда пообещал отправить его в самые короткие сроки. Выйдя на улицу, он еще посмотрел на вывеску, надеясь увидеть какую-то другую надпись, а никак не название турфирмы, но над офисом по-прежнему переливалось серебристое слово «Круиз».
Вечер спустился холодный и мрачный. Семен поднял воротник куртки, спрятал руки в карманы и зашагал домой. Собирать вещи и упаковывать в чемоданы он не решился: во-первых, не верил, что «свалит» до конца недели, во-вторых вещи годились скорее для мусорного бака, чем для чемодана, а в-третьих и чемодана-то не было. Была дорожная сумка небольших размеров адидасовского формата. Семен достал ее из дивана и вытряхнул от пыли. На будущее.
Из головы не шел этот Кузнецов, и состояние было мучительное, казалось, что вот-вот из дурмана памяти проступит его лицо, а оно никак не проступало, пряталось за другие лица и уплывало еще дальше.
Где они познакомились? Где? На рынке? На студии? В казино? В одной из фирм, где Сеня искал работу? Да мало ли где они могли познакомиться! Странно лишь то, что Кузнецов помнил его так четко, и помнил даже о своем долге. Вряд ли Сеня ссужал его деньгами. Нереально это. Может, на пляже встречались? Или в яхтклубе? Или в тире?
Когда-то казалось Сене, что он должен прожить полную, бурную, интересную жизнь. И он честно попытался это сделать, чтобы не было повода упрекнуть себя в бездеятельности или малодушии. А в его скромные тридцать остались об этой жизни одни рваные воспоминания. Все пройти — по силам далеко не каждому, и губительная тропа эксперимента над собой завела Семена в дремучие дебри собственной физиологии и искаженного сознания. В тридцать уже все было в прошлом: первая любовь, и все последующие, армия, барабаны в оркестре, рейсы в Сингапур, драки в порту, проститутки, наркотики, а потом — Родина, Родина, Родина: завязки-развязки, пьянки, дебоши, разные работы, тир — как отдушина, спорт и курение до дымовой завесы перед глазами, наконец — театральный институт, где его сначала посчитали находкой, а потом –шарлатаном, который отнимает время у педагогов, и — пуховики, это китайское дерьмо, отдающее дохлыми утками. На каком полустанке, в каком сне приметил его Кузнецов, определить было трудно. Сеня уже и не пытался, но это мучило его. Никак не шло из головы.
Он попытался взять себя в руки. Нет, он может держать себя в рамках, а иначе — уже валялся бы в дурке или отдыхал на Ново-восточном кладбище от какой-нибудь реактивной передозы. А ведь не умер. Смысл для него умер, а не он сам. Кажется иногда, что лучше бы наоборот. А в итоге — глупо вышло: загнал сам себя в крысиную опытную лабораторию и рад тому, что сам себе открыл дверь, что дополз. Ну, теперь уехать бы...
Когда палишь в цель, все дурное, вся агрессия несется с пулей в мишень. С каждым выстрелом ты становишься чище, а твой поверженный воображаемый противник — грязнее. Ты заслуживаешь жизни, а он — смерти. Такая была теория. Тогда Сене, только недавно отошедшему от наркотического полубреда, хотелось верить в свою небесную чистоту. Оружие, пусть и с холостыми зарядами, помогало верить.
Тир был за городом. Без клуба, без бара. Специальное заведение, не для потехи. И недешевое. Семен просаживал здесь остатки «морских» денег, и его знали как завсегдатая.
Кузнецов приехал с двумя парнями.
— Кузнец у нас, — сказал кто-то из персонала за спиной у Сени.
Сеня оглянулся. Телохранители Кузнецова остались у двери. А он прошел в зал. Это был молодой мужчина с уверенными, но несколько расслабленными жестами. Пожалуй, положение делало его старше. Сеня удивился, что его знают. Они остались вдвоем в зале, не считая охранников у двери. Позднее было время.
Кузнецов с квадратными плечами, мощными руками и твердой походкой производил впечатление спортсмена-перворазрядника. Темноволосый, полногубый, сосредоточенный. Схватил оружие обеими руками.
— Что ж из своего не палишь? — Сеня кивнул на оттопыривающуюся на Кузнецове кобуру.
— Чтоб лоха какого случайно не зацепить.
Сеня пожал плечами. Кузнецов нацепил наушники и разрядил обойму в картонную голову противника. Результат — на твердую школьную тройку какого-нибудь второгодника. Сеня тоже пальнул наугад. Кузнецов присвистнул.
— Ты, брат, работой обеспечен?
— Вполне. На актера учусь.
— Для роли практикуешься?
Сеня кивнул.
— Мить, иди глянь! — крикнул Кузнецов одному из охранников. — Как в театрах учат...
Митя направился было к ним, но дверь раскрылась, и его напарник упал от бесшумного выстрела.
На ворвавшихся в зал были маски. Не успел Митя выхватить ствол, как уже повалился на колени, и лицом с размаху — об пол. Пистолет, выпавший из его руки, звякнул почти у ног Сени.
— Мы предупреждали тебя, Кузнец! Ты чужой в городе! Нам плевать — кому ты служишь!
— Ребята... Не здесь, — Кузнецов отступил.
— Где еще стрелять, как не в тире? — логично парировали в ответ.
Ворвавшихся было трое. Три черных маски с прорезями для глаз.
— Может, все-таки пообещаешь нам, что уедешь? — усмехнулся один из них под маской.
— Еще чего! — ответил за Кузнецова Сеня.
В одной руке у него оказался пистолет Мити, а в другой — прежняя холостая игрушка. И загремели выстрелы. Последним стрелял Кузнецов, упавший на пол. Правил работу холостого ствола Сени. Но править было уже необязательно. Сеня успел.
Лицо Кузнецова оказалось совсем рядом:
— Выручил, брат. Реально. Сейчас мои прибудут. Спрячем тебя.
— Я пойду, пожалуй...
— Куда?
— В Реджо.
— В Реджо? Это где?
Сеня проснулся. Выпил холодной воды из крана. Это было. Вспомнилось. «Сколько зим, сколько лет!» — «Сколько воды утекло...» Еще с полчаса смотрел на текущую воду. Сколько воды...
-3-
С экрана улыбалась Кристина. По ней можно сверять часы, узнавать от нее прогноз погоды и анонсы театральных спектаклей. Вряд ли он пойдет сегодня в театр. И от погоды и времени Сеня зависит мало: нет у него ни зонта, ни часов. Но все равно было приятно смотреть в ее лицо, осознавая, что днем в городе будет до минус трех, а ночью до минус восьми градусов Цельсия, и что, к вечеру, возможно, выпадет снег. Казалось, что Кристина была этому искренне рада.
Как для октября — холодно. В доме включили отопление, а горячую воду выключили, не решаясь обрадовать жителей отдаленного непрестижного района совмещением двух благ в обычный, будничный день.
На улице дул ветер. Злой, холодный, способный к вечеру не то что нанести в город снега, а перетащить сюда Северный полюс.
Когда Сеня вышел в город, то вспомнил, что в прошлую зиму носил теплую куртку, но сообразить, куда она пропала, не мог. То ли забыл где-то у приятелей, то ли в авторемонтной мастерской, где работал, то ли у какой-то девки. Пожалуй, и шапка у него была. Он снял шарф и обвязал им голову, как банданой, обвернув концы вокруг шеи.
И расположение фирмы «Круиз» вылетело из головы. Пришлось снова отыскать итальянское посольство, а оттуда отсчитать по прямой три квартала. Вахтерша у дверей насторожилась, увидев Сеню:
— По какому вопросу?
Показалось, что он никогда здесь и не был.
— К Кузнецову.
— Хозяин тут редко бывает.
— Мне вроде как назначено...
— Кабинет в конце коридора, налево, — уступила она.
Кабинет был заперт. Коридор — пуст. И тот же уличный холод пробирал тело. Он надвинул шарф на лоб и стал ждать, шмыгая носом.
Если зима не начинается с простуды, значит, это не настоящая зима. Жар уже поднимался по телу, обжигая горло острой болью. Из носа текло. Все шло традиционно.
Наконец, торопливо подошел Кузнецов.
— Ждешь, Сеня? Что ж ты Райкину дверь не дернул? Мы там это...
— Пасьянсы? — прохрипел Сеня.
— Нет, не пасьянсы. Развезло тебя что ли?
Сеня прошел за ним в светлый и теплый кабинет и упал в кресло перед столом.
— Простудился.
— А раздетый чего ходишь?
— Закаляюсь.
Кузнецов достал из ящика стола старый гражданский паспорт Сени и новую «заграничную» книжечку. Подтолкнул ему. На первой страничке красовалась Сенина перекошенная физиономия и подпись: «Карнаухов Иван Давидович». Сеня недоуменно поднял глаза:
— Зачем так?
— Ну, для страховки.
— Я же сказал, что не бегу.
Кузнецов сощурил черные глаза и подпер голову кулаком.
— Сеня, давай поговорим прямо. Нам делить нечего. Воевать не за что...
— А где виза? — перебил Сеня, долистав до конца паспорт.
— Вот об этом и поговорим. Только без этих твоих выкрутасов!
Сеня шмыгнул носом.
— Каких?
— Да ведь врешь ты мне! Обводишь, как девочку! Я не в обиде, нет, волну не гоню. Но врать-то мне не надо! Я же знаю, что ты в море ходил, что ж у тебя заграна что ли нет? Хочешь липу — скажи прямо, не делай такие глаза! — недовольно бросил Кузнецов.
Из-за боли в горле говорить совсем не хотелось.
— Не вру я. Нет паспорта. Потерял я его. Или в карты продул, не помню.
— Ну кому нужен твой паспорт?! — снова возмутился Кузнецов.
— Говорю же, не помню. Может, в залог где-то оставил...
В этот раз Кузнецов никуда не торопился, никто его не отвлекал, и путаные ответы Сени его почти не раздражали.
— Ладно, как хочешь. Но я буду говорить прямо. Сеня... я помню, конечно, что ты мне жизнь спас и все такое. То есть я знаю, что у тебя внутри. Знаю, что ты не лох. Но если ты сломался, забил на дела, положил на Родину, то, конечно, надо тебе валить — без вопросов.
Сеня молча улыбался. Только бы не говорить, не открывать рта и не делать глотков боли. В голове зудели стаи комаров, кусали изнутри, и Кузнецов откуда-то издалека пытался прорваться к сознанию Сени сквозь этот гул и точечные укусы.
— Завтра, Сеня, будет тебе виза, тур и даже самолет. Завтра в восемь утра. Сейчас два часа, — он посмотрел на часы на стене.
И Сеня понял, что это не окончательно, что это не последняя реплика Кузнецова, что сейчас он скажет «но», которое все разрушит и отнимет даже слабую надежду попасть в выдуманную Италию.
— Но, Сеня, я здесь влип в такое дерьмо, — сказал Кузнецов. — Вчера Бегемот не вернулся. Не нашли мы его, короче. Ни его самого, ни его тачку. И трупа нет. Может, присыпали где-то, а может рванул от нас — говорить не буду. Не буду...
— Я причем?
— Нет, брат, тебя не виню. Ясно. Только просьба одна к тебе. Просьбочка. Болталась на нас с Бегемотом срочная сделка — стрелка на «Транзите», на выезде из города бар такой. А мне соваться нельзя. Меня пасут немножко. Не страшно, что менты. А страшно, что стрелку попалят, зацепится все — и сорвут мне дело. Я ехать не могу. Бегемота нет. Ни Тута, ни Мастер не возьмутся. А сделка — проще пареной репы. Ты им отдашь деньги, они тебе загрузят багажник. И все.
— Я?
— Сеня... Завтра ты — чистенький, улетаешь. Делом больше, делом меньше. А я тебе — все, что хочешь. Всегда, в любое время, — Кузнецов положил руку на сердце. — Клянусь!
— Я не при деле вообще. Я актер, — выдавил Сеня.
— Ну, брось. Все помню. Сделай это для меня. Срочняк, Сеня.
— А твои ребята?
— Ребята соваться не могут. Тебя — подстрахуют. Следом поедут. Но ты должен быть один. Скажешь — от Кузнеца. И все.
— Как-то сомнительно.
— Тебя не знают. И тебе поверят. И... это как роль для тебя, пустяк, ничего серьезного. Тебе это просто. А я только тебе могу теперь доверять. Такое дело. А завтра — Италия. И сделка чистая, — заверил Кузнец.
— Чистая сделка по покупке наркотиков? — спросил Сеня, удивляясь формулировке Кузнеца.
— Кто сказал о наркотиках? Нет, нет, — Кузнецов покачал головой. — Мы не занимаемся наркотиками. Мы как бы... в доле от процесса, но в стороне от него и рук не мараем. Мы силовая, охранная структура.
— Тогда что я должен буду купить?
— Оружие, Сеня. Игрушки такие новые. Мелкие. Для нашей бригады.
— И много?
— Много. И срочно. И так, чтобы нас с этим делом не связали. Ты бывал только в «Круизе». «Круиз» — чистый, легальный бизнес. Пацаны сюда не суются. Вот только Тута тогда прикатил.
— А чья структура вообще?
— Сеня, ты уедешь завтра. Тебе лишняя информация — что багаж. С пустой головой легче улетать.
— А с дырявой и улетать не надо.
— Ребята прикроют. На трассе тебя встретят, когда обратно повернешь.
Кузнецов выложил на стол кейс и приоткрыл крышку. Мелькнули тугие долларовые пачки.
— Ты это пока себе бери. В десять вечера — на «Транзит». И сразу — ко мне. Не сюда, а в «Афродиту» — наш клуб возле вокзала. Там тихо, и крыша ментовская. Только скоренько. По городу не шустри. Возле крыльца мерин стоит — вот ключи от него и права. Бери деньги и пока поезжай домой. У «Транзита» тебя трое встретят. Один — маленький, толстый, он будет говорить. Остальные — шестерки. Они стоять будут чуть туда, к югу, и фары — на город. Скажешь — от Кузнеца.
— Я понял.
Понял Сеня, что выбора нет. Это как болеть простудой — жжет все внутри, какой выбор? Взял кейс с деньгами и пошел к двери.
— Сень, это... — Кузнец поднялся. — Не хочу тебя предупреждать. Но если ты захочешь уйти с баблом и залечь на дно...
— Я знаю.
Кузнецов обнял его и похлопал по спине.
— Ночью договорим. И бумаги свои получишь.
Сеня вышел. Колотил озноб. Руку заклинило на ключах от машины, не мог разжать. И когда уже все было обговорено, когда он сел в автомобиль и бросил кейс на переднее сидение, догнал Кузнецов. Сунул через окно целлофановый полосатый пакет.
— Дома посмотришь.
И пошел к офису.
Сеня отъехал, остановился на обочине и развернул кулек. Тяжелый подарок. Не пирожки на дорожку. Два ствола с черным холодным блеском. Значит, ничего не ясно о сделке. Ясно, что все решилось без Семена. Прощай, незнакомая сестра! Прощай, далекий итальянский город Реджо!
Сеня сунул оба ствола за пояс и перевел взгляд на кейс с деньгами. Без колебаний раскрыл его, достал тугую пачку и пошел в аптеку.
— От гриппа что-нибудь...
Надорвал обертку и подал купюру.
— Мы не меняем, — испугалась аптекарша.
— Возьми себе в гербарий, — кивнул Сеня.
Дома расколотил четыре шипучих таблетки и выпил, как с похмелья. Почувствовал сонную плавность, которой раньше не было. Аннотация запоздало предупреждала о том, что садиться за руль после принятия лекарства не рекомендуется. Сеня порвал аннотацию.
И вдруг — осенило. Часов-то нет. Как он распознает эти «десять вечера на «Транзите»? По солнцу или луне? С наступлением сумерек стало клонить в сон, Сеня то проваливался в дрему, то открывал глаза, и, чтобы не уснуть окончательно, снова спустился и сел за руль.
Заехал в магазинчик часов. Продавец — прилизанный парень в сером свитере — посмотрел пренебрежительно, не угадав в Сене потенциального покупателя. Сеня окинул взглядом витрины с дорогими часами.
— Выбери мне какую-нибудь хрень со стрелками, — дернул парня.
— Только швейцарские модели, — предупредил продавец.
— Один черт, — согласился Сеня зевая.
— Устроит? — молодой человек выложил перед Сеней микроскопический вариант, на котором едва заметным пульсом билась стрелка.
— А это... покрупнее ничего нет? Ну, чтоб время было видно, а не так...
Парень отвернулся.
— Извините.
— Эй, а вот! — Сеня ткнул пальцем в витрину.
— Эксклюзивная модель, — отрезал тот.
— Не продается?
— Продается, — он раздраженно назвал цену, превышающую стоимость Сениной квартиры раз в пять.
Сеня бросил деньги на прилавок.
— А они тикают?
Продавец посмотрел безумными глазами и подал часы. Сеня приложил их к уху.
— Тикают, — улыбнулся парню. — Спасибо.
Показывали часы половину десятого. Швейцарское какое-то время — спокойное. Время пить теплое молоко и ложиться в постель, зная, что твой банковский счет в полном порядке.
Сеня тормознул на шоссе. Голова клонилась на руль, и в ушах стоял ровный гул приглушенного гриппа. Поспать бы...
За городом — сумрачно. Ни звезд, ни луны, ни неоновых вывесок, ни фонарей. Машины проносятся редко и стремительно, точно зная свой маршрут и карту области. Он не знает карты и ему некуда спешить. Он знает точно одно, что за несколько часов до обещанного авиарейса, выдуманная Италия становится все дальше, растворяясь во сне, а реальный город выступает из темноты и хватает за сердце приступами болезненной, отчаянной усталости. Поспать бы...
Горло дерет огнем, и сознание предельно туманно. На часах не видно стрелок, он смотрит на циферблат и вертит его у окна. Поблескивание циферблата действует гипнотически, глаза закрываются, уже снится, что он хочет чиркнуть спичкой, достает коробок, включает на кухне газ и протягивает руки к газовому цветку. Рукам тепло... Он приходит в себя, достает коробок, освещает циферблат. Без четверти одиннадцать. Проспал...
«Транзит» едва светился. Сеня миновал бар и погнал по трассе за город. Еще километра два...
Их машина стояла фарами к городу. Ждали. Терпеливо ждали. Толстяк оперся о джип спереди, водитель оставался за рулем, а третий подпирал дверцу машины.
Сеня остановился, не выключая фар. Взял деньги и вышел из машины. Свет фар создал светлую полосу в ночи. Сеня вошел в пятно света и замер. Ветер сорвал с головы шарф.
— Ты за Кузнеца? — крикнул толстый, не двигаясь.
— Я от него, — поправил Сеня.
— Скрутили его менты?
— Нет. Побоялся, чтоб вас не скрутили. У меня тут деньги. Не хочу долго мерзнуть. Товар при вас?
— Шустрый, — кивнул толстяк сонному Семену. — Двигай сюда с бабками!
Все обещало быть вполне цивилизованно. Обычная деловая сделка. Ясно, что далеко не первая для этих ребят. Сеня спокойно двинулся в их сторону. Его слегка качало на ветру.
— Тута где? — вдруг спросил толстый.
— Сделка на мне, — ответил Сеня, приближаясь.
Неизвестно, что послужило сигналом. До их джипа оставалось не более пяти метров, когда дверца со стороны шофера стала открываться. Для Сени, наблюдающего будто со стороны, или даже с высоты отстраненности своего сонного сознания, не было никакой стремительности, каждое движение провисало в ночном воздухе.
Он увидел сразу все: как медленно открывается дверца, как в руке у второго парня оказывается ствол и он направляет его на Семена, как шофер тоже выходит и вскидывает руку для выстрела, как он сам бросает кейс в дорожную пыль, выхватывает оба пистолета и палит в обе стороны, и только потом видит лицо их хозяина и его неуверенную руку с тяжелой пушкой. Толстяк так и не успел выстрелить. Сеня успел. Упал на дорогу. Казалось, что над ним еще гремят выстрелы и носятся пули. Но ночь снова стала тихой, мирной, глубокой и спокойной. Фара у мерседеса была разбита. Сеня спрятал оружие за пояс.
— Температура, ей богу.
И вдруг, как и обещала по телевизору Кристина, повалил снег. Ветер стал мягче и перестал выть вверху. Снежинки таяли на лице, а Сеня все смотрел вверх на небо.
В джипе стояли плотно заколоченные ящики. Он попробовал поднять один из них и не смог сдвинуть с места. Не ждать же пацанов Кузнеца... или ментов: эй, ребятки, подсобите... Смутно надеясь, что внутри не взрывчатка, он стал переворачивать ящики. Предупреждения «Не кантовать» не было.
Уже у города ждал джип Туты. И сам Тута висел на дверце. А Мастер, сухонький паренек, ходил кругами. Сеня остановился.
— Не меня ждете? — спросил, опустив стекло.
Тута кинулся к нему.
— Отвинтитесь от меня на сегодня, — сказал Сеня. — Спать от вас хочется.
Мощный Тута недоуменно выпучился.
— Где эта «Афродита» ваша? У какого вокзала?
— У северного.
У Северного полюса...
Снег тем временем заносил город. Ранняя-ранняя, молодая и седая от нервов зима входила хозяйкой. Раздраженная, ветреная, коварная. Нет тепла от неоновых вывесок и рекламных огней. Руки зябнут на руле, примерзают, не отклеить.
-4-
Если Кузнецов и удивился, то как-то полусознательно, не успев или не умея подобрать нужное выражение лица. Мощные руки безвольно повисли.
— Семен? Уже?
В баре было людно и шумно, но в сознании Сени музыка замедлялась, люди двигались плавно — и он улыбался. Тепло разливалось по телу и доходило до горла. Кузнецов потащил его куда-то вверх, мимо ресторана, через боковую лестницу, и втолкнул в комнату на манер кабинета.
— Ну?
Семен подтащил стул к батарее и присел на краешек. Огляделся в кабинете — не царские хоромы, скорее, закуток бухгалтера. Стол, два стула, диван с поцарапанной кожаной обивкой. Кузнецов, может, здесь баланс сводит, да... баланс. Деньги.
— Ну? — снова выдохнул Кузнецов.
Сеня размотал шарф и расстегнул куртку.
— В гараже машина, — ответил просто. — До верха забита. На посты нигде не нарвался. Чисто.
Кузнецов закурил. То ли не это хотел услышать, то ли ждал продолжения.
— Мне ребята отзвонились... с «Транзита», — и осекся.
Сеня поднялся, посмотрел на Кузнецова.
— Ну, говори. Теперь моя очередь тебя слушать.
Кузнецов отвел взгляд в сторону. Сел на диван и уронил руки. Сеня заходил по кабинету.
— Сеня, я не предполагал этого, — заговорил все-таки Кузнецов. — Сделку надо было занулить — по-любому. Я ехать не мог. Если бы они сыграли по-честному — отдали бы и тебе. Я тоже рисковал. Я деньгами рисковал! Не было выхода. Бегемот хотел отследить их раньше, и все — нет Бегемота. И шум нельзя было поднимать. Не хотелось, чтобы дошло до Папы. Я сам виноват: свели с ними — я и клюнул. Цены бросовые... А ты, Сеня — так, залетная птичка. Просто вспомнил, как тебе тогда подфартило... в тире.
— И так ты со мной расплатился...
— Я не знал, Сеня... Не знал. Думал, ты и без того конченый чел. Что тебе пофигу — в Италию или на тот свет. А закончить чем-то нужно было, — лепетал Кузнецов. — Это... Сеня, деньги у тебя?
— А зачем тебе теперь деньги? — Сеня достал из-под куртки пистолет и спокойно сел на стул. — Зачем тебе деньги, Кузнец? Вот у меня грипп, мне нужны деньги на лекарства и теплое молоко. Мне нужно держать ноги в тепле. Я же не спрашиваю, где моя виза и мой билет, где мой рейс в Италию? Я понимаю, что этого для меня нет. А для тебя — нет денег. Есть машина погремушек. И ничего больше.
Кузнецов сделал перепуганный жест, будто невидимая волна ударила в него и отбросила назад. Сеня продолжал:
— Ты не спросил меня, хочу ли я визу на тот свет. Ты решил, что мне все равно, куда ехать. А я решил, что эти деньги тебе не нужны, и машина эта тебе не нужна. Это не твое добро, а твоего «Папы». Не Папа толкал тебя к беспредельщикам-головорезам, и не он подставил под пули меня. С ним я бы поговорил о деньгах, а с тобой — мне не хочется говорить...
Сеня пошел к двери. И еще до того, как он коснулся ручки, Кузнецов вскочил с дивана.
— Что ты, Сеня?! Как ты мог подумать? Я не угрожаю тебе! Ты заработал эти деньги. Тем более, что они не мои, — усмехнулся он, полностью овладев собой. — Я рад, что ты жив, что помог мне. Я надеюсь, что теперь... и дальше… будешь рядом.
Кузнецов протянул руку.
Сеня переложил ствол из правой в левую и, держа Кузнецова на мушке, ответил пожатием. Глядя на дуло пистолета, Кузнецов улыбнулся еще шире.
— Внешность у тебя очень обманчивая, очень актерская.
— Я болен, — кивнул Сеня.
— Выздоравливай поскорее, — пожелал на прощанье Кузнецов с неожиданной дрожью в голосе.
Сеня вышел. Забрал из гаража уже пустую, разгруженную и с новой фарой машину. Ребята Кузнецова вытянулись по стойке «смирно» ему вслед.
Оставив деньги в камере хранения Северного автовокзала и не ощущая больше ни резкого холода морозной ночи, ни обжигающей боли внутри, ни заторможенного состояния сна, вернулся домой. Упал в куртке на грязную постель и уснул глухим покойницким сном до самого утра.
То ли вчерашняя доза была ударной, то ли болезнь, едва начавшись, уступила место более существенным ощущениям, то ли зима отполировала эмоции холодной скованностью, но наутро Сеня чувствовал себя вполне здоровым. Стоял с закрытыми глазами под горячим душем, сливаясь в порыве искренней благодарности со всеми остальными налогоплательщиками непрестижного района, получившими горячую воду. От воды шел пар.
Вполне отдавая себе отчет в том, что в старой одежде его не впустят в приличный ресторан пожевать какой-нибудь ерунды, а с такой прической не впустят в приличный магазин одежды, первым делом он заехал в салон красоты «Твой стиль».
Посещая подобные салоны в центре города, всегда есть риск нарваться на что-то модельное, ультрамодное, с кучей бессмысленных наворотов вроде компьютерного моделирования образа, программирования влияния имиджа на социальную успешность или дверей с сигнальной мелодикой.
— Мне бы покороче, — сформулировал Сеня нехитрое желание.
— Насколько «покороче»? — уточнил мастер, оценивая его машину под окном.
— Максимально.
— Насколько вы хотите измениться? — перефразировал он свой вопрос.
— Я хочу подстричься. Всего-навсего…
Парикмахер улыбнулся с такой иронией, словно Сеня попросил у него кухонный нож для бритья.
— Я в этом бизнесе двадцать два года, — сказал веско.
— И?
— Какие образы вас привлекают? Бред Питт, Дэвид Бэкхем?
— Почему меня должны привлекать мужики? — насторожился Сеня.
Искра боли взорвалась в мозгу и погасла.
— Это не «мужики», это образы! — возмутился цирюльник.
— Стоп! — Сеня приложил руку ко лбу. — Стоп! У меня голова от вас начинает болеть. Не хочу ничего обсуждать. Почему, чтобы подстричься, я должен быть фанатом драного Бэкхема? Не вижу никакой логики. Я же не футболист.
— А кто вы?.. Что-то с криминалом? — отступил парикмахер.
— Я актер.
— Актер? — парикмахер был заметно разочарован.
Усадив Сеню в кресло и колдуя над ним, он продолжал нести обычную ахинею, действующую успокаивающе на большинство клиентов:
— У вас очень четкие, правильные черты. Короткая стрижка их выделит. Акцентирует твердую линию подбородка. Мягкие светлые кудри делали вас визуально мягким, неуверенным, ранимым, мнительным. Короткая стрижка придаст вам мужественнности и агрессии.
— Даже агрессии? — заинтересовался Сеня.
— Конечно, — заверил мастер. — И напрасно вы так предвзяты. Есть признанные законодатели мужской моды. Согласитесь, что каждого воспринимают по внешнему облику, по образу, по «одежке». Это важно. Более темный цвет волос сделал бы вас более уверенным в себе и жестким.
— Предлагаете перекраситься?
— Я ни на чем не настаиваю, — отступил мастер, помня о Сениной головной боли.
— Да чего уж, валяйте..
Надоело разбираться в том, каким он себя чувствует и каким бы хотел быть.
— Ваш образ должен быть несколько утонченным. Вы же человек искусства. Ваш теперешний вид отдает излишней, как бы сказать, небрежностью, а равнодушие к собстенному имиджу всегда настораживает.
Тем временем Сенины лохмы падали на пол, и цирюльник топтал из безжалостно, обращаясь к отражению клиента в зеркале.
— Мне не нужна никакая компьютерная обработка вашей фотографии, чтобы понять, что вам необходимо. У вас яркие голубые глаза и тонкие черты. Добрые глаза должен оттенять жесткий облик: черные волосы, темные щеки, острые линии одежды. Мягкий силуэт безразмерных курток вас портит. Вам к лицу будет кожа — длинные плащи или удлиненные жакеты. Вы же можете себе это позволить, — закинул удочку мастер.
— Могу, — не разочаровал его Сеня.
— Я дам вам адреса нескольких бутиков европейской моды, — быстро сообразил тот.
— Ваших друзей?
— Ну, друзей, конечно. Вас будут там ждать.
Между тем запахло едкой краской и стриженая голова Сени стала темнеть.
— Линию бровей будем корректировать?
— Конечно, — кивнул Сеня.
Брови вытянулись к вискам в тонкие черные шнурки. И пока голова обсыхала, подошел паренек с инструментами и ванночками для маникюра. Сеня скорчил гримасу.
— Не беспокойтесь, я сам все сделаю, — заверил малец.
— Дай вам волю! — буркнул Сеня и утопил руки в сосуде.
Парень заглянул ему в глаза.
— Какой цвет предпочитаете?
— Голубой, — поддался Сеня.
Ногти Семена очень быстро приобрели вытянутую овальную форму и голубой цвет.
— Очень эффектно! — оценил специалист свою работу. — Вы довольны?
— Хочешь, чтобы я звякнул, когда лак облезет? — догадался Сеня.
Парень протянул визитку с номером телефона.
— Меня Виталик зовут.
Сеня обменял визитку на купюру из кармана.
— Спасибо, Виталик. Я позвоню.
Закончилось следующим: краска была смыта, волосы высушены. Из зеркала смотрело на Сеню чужое, строгое лицо, бледное под темными волосами.
— Так лучше? — обернулся он к мастеру.
— Потрясающе! Вас не узнать. Великолепно. Появилась стальная холодность. Вы были вялы, а стали неприступны и изысканны!
Сеня поспешил расплатиться.
— И помните про кожу! — напутствовал стилист.
— И про ваших друзей из бутиков.
Так, все дальше отдаляясь от намеченного завтрака, Сеня заехал в несколько магазинов мужской одежды. Его, правда, везде ждали и встречали радушно. Впрочем, везде прослеживалась одна и та же тенденция к навязыванию подражания.
— Вам подойдет что-то в стиле Киану Ривза, — с первого взгляда определил продавец.
— По-вашему, я похож на индейца?
— Разве вам не нравится «Матрица»?
— А разве нельзя просто купить какие-нибудь шмотки?
Сеня прикупил несколько джинсов с лейблами известных фирм, длинный кожаный жакет, свитера, шарфы, ботинки.
— Возьмите и солнцезащитные очки, — посоветовали напоследок.
— Так зима...
— Они вам подойдут.
Сеня вышел из примерочной неожиданно новым, молодым и стильным. Бросил старую одежду в урну. Закрыл лицо очками. Пачка денег на этом закончилась.
В ресторане пошла в ход следующая. Официантки любезно улыбались. И, пожалуй, никогда раньше Сеня не чувствовал себя так комфортно. Ногам было уютно в новых ботинках. Только дорогие блюда не вызывали у Сени эйфории, потому что все одинаково напоминали по вкусу овсянку.
— Вы будете бывать у нас? — спросила официантка, благодарно принимая чаевые.
— Да, у вас тепло, — кивнул Сеня.
В зеркалах холла отразилось его лицо, и он на мгновение замер, привыкая к своему отражению. Худой какой-то, на его рост можно было бы набрать килограммов с десяток, да есть противно. Даже в этом ресторане. Не хочется жевать.
В захолустное старое жилище Сеня не вернулся, боясь запачкаться. Снял номер в «Континенте». Со сроком проживания вышла непонятка. Не мог рассчитать...
— Как долго вы задержитесь у нас? — приторно улыбалась администраторша.
— Не знаю. Не знаю, как долго...
— Месяц?
— Месяц, пожалуй, нет. Месяц я не проживу... здесь.
— А неделю проживете?
— Не знаю, — Сене вспомнилась благодушная улыбка Кузнецова и дрожь в его голосе.
Администратор сняла очки и протерла стекла.
— Господин хороший, в чем ваша проблема? В финансах?
— Нет. Я готов оплатить люкс на месяц. Просто, вопрос сбил меня с толку, — Сеня пожал плечами. — Странный вопрос. Я не могу предвидеть.
Кажется она осталась при мнении, что сам Сеня странный, а не вопрос. Люкс был одноместный, но просторный, уютный, светлый и очень теплый. «Континент» стоил своих цен. Мебель сияла отражением ламп. За окном открывалась панорама синего снежного города. Телевизор транслировал несколько порноканалов — верх счастья для заезжих туристов. Гостиничный комфорт успокаивал. На столике валялись новые журналы, телепрограмма и телефонный справочник. Телефон обещал молчать. Порно отдавало Сениной молодостью десятилетней давности, и он выключил это действо, как проблески собственной памяти. Хорошо лежать на кровати, ни о чем не думать и никого не ждать.
— Пиццу заказывали? — спросили из-за двери.
Потом постучали и снова спросили:
— Пиццу заказывали?
Сеня поднялся с кровати и подошел к двери.
— Нет.
— А придется взять! — настоял пришедший.
Сеня достал пистолет. Повисла тишина.
— Ты не дури там! — послышался знакомый голос. — Открывай!
Семен толкнул дверь. В коридоре стоял Кузнецов.
— Пицца где?
— Будет тебе пицца. Я мобильник тебе привез.
Он прошел в номер и протянул Сене маленький эриксон. Спрашивать о том, как Кузнец отыскал его, было явно не умно.
— Не переигрываешь? — он оглядел внешность Сени от крашеной макушки до расклешенных брючин.
Сеня сел в кресло.
— Я сам себе режиссер.
— Не думаю.
И в этот момент новый мобильник зазвонил.
— Тебя, — кивнул удовлетворенно Кузнец.
Сеня ответил на звонок скупым приветствием, обращенным к неизвестному звонившему.
— Семен что ли? — спросил незнакомый низкий голос. — Ты в «Континенте», я слышал.
— Хороший слух.
— Не жалуюсь. Ты пока посиди там. Поиграй с Кузнечиком в карты. Я подъеду, составлю вам компанию.
— А звонить зачем?
— Неожиданностей не люблю. Об этом и пойдет речь, — ответил незнакомец.
Помолчали. Связь прервалась.
— Ну, я поехал! — поднялся Кузнец.
— Сиди! Велено в карты играть, — остановил его Сеня.
— В карты? С тобой? А я уехать хотел. Дела есть. Сказал, сидеть мне? — занервничал Кузнецов. — Дела у меня. Наверное, думает, что ты сорвешься. Ладно, сидеть — так сидеть. Вот черт!
— Боишься ты Папу? — спросил вдруг Сеня.
— Уважаю. Папу все уважают. Папа — сила.
— А кто он? Я хоть знаю?
— Узнаешь.
Сеня ожидал, что фамилия окажется знакомой, из ряда особо употребительных и склоняемых в прессе, но когда в номер вошел сам Сергей Борисович Калинин, Сеня вздохнул обреченно. Кузнец вскочил и вытянулся во фрунт. Сеня закинул ногу на ногу и кивнул гостю.
— Кузнец, давай отсюда, — Калинин указал взглядом на дверь.
Кузнецов шмыгнул молча за дверь и по-видимому обменялся в коридоре приветствиями с охранниками Папы. Калинин сел на стул у двери. Такой себе скромный посетитель.
— Значит, это ты? — улыбнулся Сене.
— Кто именно?
— Тот, кто создал Кузнецу неожиданные проблемы.
— Наоборот. Я их решил.
Пистолет за поясом у Сени стал неожиданно ощутимым. О Калинине он знал только по слухам, из которых обычно узнают о существовании жизни на других планетах, о параллельных мирах, о незримых измерениях и визитах пришельцев. Не было смысла Сене думать о жизни Калинина, оценивать ее или составлять о ней какое-то особое мнение в силу собственной неспособности постичь природу и многих других явлений, находящихся за гранью компетенции, жизненного опыта и фантазии среднестатистического обывателя.
Между тем Сеня, как и все, знал, что Калинин — из плоти и крови, не очень стар, слегка за пятьдесят, наглого, неробкого десятка. Знал, что у него легальный бизнес — винно-водочное и табачное производство, а остальные — нелегальные. Знал, что он признанный авторитет, уже депутат Госдумы и лицо неприкосновенное, но то, что он — Папа, не знал. Не довелось. Не задумывался об этом.
Это был мужчина строгого, жесткого и в то же время деланно демократичного вида. И если в манерах эта демократичность граничила с интеллигентной простотой, то во взгляде — с явным самодурстовм. И от этого конфликта внутреннего ощущения и внешнего прявления в его фигуре, осанке и жестах возникала неопределенная двойственность, словно даже он сам не мог наверняка предположить свой следующий шаг или поступок. От этого окружающие его люди чувствовали себя зыбко, журналисты, берущие у него интервью, терялись и путали вопросы, охранники не знали, в какую сторону метнуться, а Кузнецов — начальник его оборонки — боялся его панически.
Но Сеня был совершенно спокоен, потому что существовали они с Калининым настолько в разных плоскостях, что ни телефонный звонок Папы, ни его визит в «Континент», ни даже их разговор не могли изменить удаленности этих плоскостей друг от друга, не могли опустить Калинина на землю простодушных обывателей и не могли вознести Сеню в надмирное пространство Калинина.
Калинин, глядя на Сеню, улыбался с видом репетитора, которого начинает раздражать тупость ученика.
— Сеня, солнце, я вот зашел к тебе на огонек, веду с тобой душеспасительную беседу, убиваю свое время, зная, что ты вооружен и что ты псих... Зачем, как ты думаешь?
— Я не псих, — заверил Сеня.
— Ну, я надеюсь, — кивнул Калинин. — Так я отвечу. Кузнец описал мне тебя эдаким полоумным, расхристанным малым. И предложил тебя... в структуру, так скажем. Не просто в бригаду, а выше. Такой вот парадокс. Мы тебя не знаем. Знаем, что с ментами у тебя чисто, да это и не проблема — менты. Закон — наша крыша, наше небо голубое. Мы работаем для закона, а закон — для нас. А вот для кого работаешь ты — это вопрос. И мы можем обсудить это с глазу на глаз, а можем — при моих ребятах из коридора. Что ты выбираешь?
— Вариант А.
— Это правильный ответ, — кивнул Калинин. — Теперь говори ты.
— Вы принесли мне пиццу? — вдруг спросил Сеня.
— Пиццу?
— Значит, пиццы у вас нет?
Калинин смотрел молча. И в его взгляде не было ни агрессии, ни насмешки. Одно удивление.
Сеня резко поднялся и положил пистолет на стол рядом с Калининым.
— Видите, как выходит, Сергей Борисович. Кузнецов сказал мне, что вы принесете пиццу. А вам он сказал, что я расхристанный полудурок, который украл ваши деньги. До этого он подставил меня под стрелку с какими-то отморозками, а перед этим обещал мне визу в Италию. Ни в чем из перечисленного не было и доли правды. Вы сами знаете, что пиццы у вас нет. И главное: я не хочу быть в «структуре, так скажем». Я не бандит. Я актер.
— Актер? Я тебя понял. Твоей вины здесь немного. Кузнец обычно так и ведет дела, его не переучишь. А у тебя, солнце, светлая голова. Толково объясняешь, — усмехнулся Калинин. — И ты должен понимать, что сейчас дал неправильный ответ.
— На какой вопрос?
— В том-то и дело. Вопроса нет. Хочу — не хочу, это не вопрос. Ты воевал?
— Нет.
— А в армии служил?
— Не надо меня вербовать. Я свое отслужил, — Сеня отвернулся.
— Если ты думаешь, что я пришел разыскивать некую сумму, о которой мне плакался Кузнец, ты ошибаешься. Это твой гонорар, ты его заслужил. Но отработать его до конца еще предстоит.
Сеня спокойно сел и закурил.
— Я считаю, что уже отработал.
— А почему, актер, ты так высоко себя ценишь? — спросил несколько недоуменно Калинин.
— Потому что я не ценю свою жизнь...
Калинин кивнул.
— Сеня, у меня немного времени. Скажи свои условия, и поставим точку.
Теперь Сеня смотрел на него недоуменно. Не повторять же «нет»?
— Не понимаю вас.
В глазах Калинина победила доброта.
— Есть в тебе одна фишка. Честно скажу, заводит она меня, — усмехнулся он.
— Голубые ногти? — предположил Сеня.
— Нет. То, что ты меня не боишься. Это редко встречается в людях.
— А чаще в собаках и голубях...
Калинин поднялся.
— Значит, на этом и попрощаемся. Ты пока приходи в себя. Потом Кузнецов тебя отыщет. На него зла не держи, он, бывает, перегибает, но работать вам вместе. Пока, а дальше посмотрим, как пойдет. Дело это с оружейниками ты провернул ловко, хотя Кузнец очень попал с ними. Мои ребята работают обычно чисто, без смертоубийств, ты просто на прецедент нарвался. А раз нарвался — дороги назад нет, сам понимаешь. Я рад, что ты, как оказалось, не малец занюханный, а культурный и симпатичный молодой человек с крепкими нервами. Так что, солнце, забери обратно свою пушку и спрячь ее куда подальше, до поры до времени, — закончил Калинин. — Ясно?
— Одно только, — остановил его Сеня. — Без «солнце».
Калинин хмыкнул. Перебор с отцовской добротой вышел.
— Это сегодня ты мне диктуешь. А завтра и впредь — буду диктовать я. Это понятно?
— Очень приятно было с вами пообщаться, — отрезал Сеня и открыл гостю дверь. — Спокойной ночи!
Охранники потопали по коридору за Папой. И наступила ночь. Отбой.
-5-
С самого утра в телецентре толкались люди, словно и не расходились спать по домам. Сене пришлось заплатить за пропуск на входе, поэтому трепетного почтения к закулисью он не испытывал, бесцеремонно дергал за ручки все двери, разыскивая студию новостей. Внутри здания его уже не воспринимали как чужого или постороннего, на него вообще не обращали внимания. Обойдя нижние этажи, Сеня покурил у окна, пытаясь припомнить, откуда в прошлый раз возникла Кристина. Какая-то девчонка потянула его за рукав и протянула бумажку.
— Дайте мне автограф.
Школьница была здесь такой же случайной, как и он. Выглядела совершенно ошалевшей от студийной неразберихи и заметно дрожала. Сеня не стал интересоваться, с кем она его путает, вместо этого написал размашисто «Целую. Семен Гуров», и она, прижав бумажку к груди, побежала дальше по коридору.
Студия «Новостей» находилась на пятом. Кристина была в кадре — в строгом жакете и серой блузке. Он дождался конца выпуска. Кристина скользнула по нему взглядом и вышла. Сеня огляделся и, наконец, подошел к режу.
— У вас девочка работала...
— Кто? — он тоже скользнул взглядом куда-то мимо.
— Надя.
— Отгул.
— А живет где, не знаете?
— Как думаете, у меня здесь «Ищу тебя» или «Новости»? — съехидничал режиссер, завидуя чужим рейтингам.
— А где «Ищу тебя»?
— В отделе кадров.
— Без нервов. Я — ваш давний поклонник, — заверил Сеня.
— Чрезвычайно польщен, — кивнул тот и отвернулся.
В отделе кадров брали шоколадом. Обыкновенными плитками количеством до пяти. Девчонка при этом нахмурилась:
— Опять искать.
Сунула шоколад в сумочку.
— Зеленая, двадцать пять, квартира двадцать девять, — установила, порывшись в картотеке.
Сеня откланялся. Не пришло в голову спросить об образовании или семейном положении. Почему-то подумал, что и адрес ненастоящий, как сама Надя. Вспомнился ее черный пушистый парик, спичечные ноги, огромные зеленые глаза.
Ее улица в старом районе, за парком. В парке акации накренились от снега, и воробьи голодные носятся. Только начало ноября, они чувствуют, что зима, наступившая так рано, уберется из города нескоро. За парком продают цветы в небольшом павильоне. Цветочнице скучно. Павильон расположен очень неудачно, далеко от центра, от памятников, от кладбища, и поэтому спрос на цветы невелик. Если бы где-то поблизости влюбленные назначали свидания, ее зарплата, зависящая напрямую от выручки, была бы больше. Но с другой стороны парка — только самолет на площади Девятой Авиадивизии, и туда не тянет влюбленных, особенно зимой.
Сеня вошел в павильон, и она сплюнула семечную шелуху.
— Тепло у вас, — порадовался Сеня.
— Да, тепло. Цветы не мерзнут.
Они не мерзли, но увядали. Гвоздики поникли в вазах, опустив мелкие несчастные головки. Розы теряли лепестки. Герберы смотрели в разные стороны, по-разному повернувшись к свету за мутными окнами павильона.
— А что у вас купить можно? — спросил он.
— Что видите, — она развела руками. — По какому поводу?
— Есть разница? — Сеня еще раз окинул взглядом скудный ассортимент.
— Ну, если покойник, то ему все равно как бы. Лишь бы вы донесли. Ветер там утих?
— Утих.
— Ну, значит, донесете, — заверила она.
Цветочнице было под пятьдесят. На куртку сверху был надет передник, а голова повязана платком.
— А если девушке? — спросил Сеня.
Она подумала.
— Ну, возьмите ей кактус. У нас замечательные кактусы.
Она выставила перед Сеней несколько горшочков с маленькими и беззащитными, несмотря на свои колючки, растениями.
— Она поставит перед компьютером. Все для этого берут, — убеждала продавщица.
— Неромантично как-то. Лучше уж капусты — на салат, — отступил Сеня.
— Так жизнь такая. Какая романтика? — она искренне удивилась. — У меня дочка во второй раз замужем, никто и пучка укропа ни разу не подарил. Кровь пьют только и деньги тянут на водку. А тянуть уже нечего. В две смены на пекарне работает, и трое детей на шее...
— Ладно, давайте кактус, — сдался Сеня.
Оставил колючку в машине и поднялся на пятый этаж. Дому было лет сорок, а последнему ремонту — лет двадцать. Без лифта. Без стекол на площадках. На пятом — мокрая крыша от последнего таяния снега. Жуткая вонь котами. Вспомнил, что и у самого — такая же квартира, в таком же дряхлом районе, а «Континент» — не родной дом ему.
Звонок внутри продребезжал что-то прозаическое, похожее на звук работы трактора в поле. Дверь открыла пожилая женщина. Но не таких недовольных, склочных, разочарованных и уже наплевательских пятидесяти лет, как цветочница, а каких-то робких, интеллигентных и в то же время очень несчастных и издерганных. Пригладила ладошкой седые волосы.
— Кого вам?
Сначала открыла, а потом спросила. Это было необычно.
— Здравствуйте. Мне Надю, — сказал Сеня.
Она еще раз оглядела его недоуменно и крикнула в комнату:
— Надя, к тебе.
И ушла. Сеня стоял перед пустой прихожей.
— Кто там? — в глубине комнаты спросила Надя.
— Не знаю. Со студии, наверное, — ответила мать.
— Нет покоя.
Она вышла в прихожую. Узнать ее он не мог. То есть, увидев ее впервые на студии, он предполагал, что ее волосы были париком, и что даже бледные щеки были нарумянены, и что губы накрашены, но отнять все это сразу из ее облика в воображении он не мог. Теперь перед ним стояла худая, с тонкой шеей девочка в широком и длинном халате, который делал ее похожей на распятое огородное пугало. Лицо было белым, губы бледными до желтизны, на голове торчал коротенький ежик соломенных волос, и сквозь эти волосы просвечивалась белая кожа черепа.
Его неузнавание волной отразилось в ее огромных глазах, и она отшатнулась:
— Кто вы?
Зеленые глаза заметались. И он узнал ее. Заулыбался.
— Надя, ну... не помнишь меня? Мы на студии разговаривали. Я Семен.
— Семен?
Она пригладила рукой торчащие волосы.
— Семен, да, — кивнула наконец. — Вы не такой были.
— Войти можно?
— Войти? Э... зачем? — не поняла она. — У вас поручение?
— Нет, никакого поручения нет. У тебя честный отгул. Мне на студии сказали. Просто хочу... поговорить с тобой.
Она помолчала, потом спохватилась.
— Да, входите, конечно, входите. Мама, мы у меня посидим! — крикнула на кухню и объяснила Сене: — Я с мамой живу. Вот моя комната. Вы посидите. А я пока оденусь.
— Да нормально, — остановил было Семен, но она шмыгнула за дверь.
Он снял жакет и бросил на диван. Оглядел письменный стол, книжный шкаф, стул, диван под стареньким покрывалом и кресло у окна, под самой батареей. Сел в кресло.
Надя вернулась минут через пять — в длинной юбке и свитере с высокой горловиной. С накрашенными губами. Бросила смущенный взгляд на парик, лежащий на письменном столе перед Сеней, потом взяла его и нахлобучила на голову. Присела на краешек дивана, уронила руки.
И все затихло. Где-то за дверью ее комнаты раздавались шаги матери. Надя смотрела в ковер на полу.
— Хорошо у тебя, тепло, — сказал Сеня.
— Это так кажется, когда с улицы войдешь. На самом деле — очень холодно. Особенно...
Она осеклась.
— Вы зачем пришли?
Дверь вдруг приоткрылась.
— Чайку вам сделать? — мама заглянула в комнату.
— Нет, не надо, — отрезала Надя.
— Наденька, ну, может, гость выпьет...
— Меня Семен зовут. Я выпью, — улыбнулся Сеня. — А бублики у вас есть?
Мама улыбнулась несколько растерянно.
— Найдутся.
Снова они остались наедине.
— О чем вы хотели поговорить? — спросила Надя.
Где-то хлопнула входная дверь. Сеня взглянул на Надю.
— Это она за бубликами пошла, — сказала Надя о матери.
— Блин, да я так просто сказал. Не ем я бублики, — Сене стало неловко.
— Ну сказали же...
— Так просто... хотелось сказать что-то домашнее.
— Очень домашнее — «бублики»! — она отвернулась. — Ну, ждите теперь... вашего чая с бубликами.
Сеня помолчал.
— Это... я вот зачем приехал. Ты говорила тогда, что роль от меня не уйдет. Моя роль. Что это моя судьба. И знаешь, я нашел новую роль. Точнее, она меня нашла.
— И что? — она вскинула глаза.
— Ну, это ты так сказала. Так и вышло.
— А зачем вы волосы покрасили? Для роли?
— Да.
— Вам так лучше, — кивнула, не глядя на него.
Сеня поднялся, сунул руки в карманы, прошелся по комнате перед ней.
— Я тебе мешаю?
— Нет. Но я не люблю гостей.
— И я не люблю гостей. И сам не люблю ходить в гости. Очень сковывает. У тебя много книг. А говорила, что не читаешь...
— Уже не читаю...
На Сеню она не смотрела. То есть само его присутствие было ей неинтересным. Она упорно смотрела в ковер, истоптанный около дивана.
— Я не хотел тебя тревожить, — сказал он.
— И кого будете играть? — спросила вдруг она.
— Бандита, — он остановился посреди комнаты перед ней.
— А сценарий вам нравится?
— Не знаю, я еще не читал. Гонорар меня убедил.
— А если вас в конце убьют? Это плохая примета...
— Говори мне «ты»...
— Зачем?
Сеня не мог оторвать взгляда от ее темных, спадающих на лицо искусственных волос.
— Я не боюсь плохих примет. Это же кино. Понарошку.
— Выходит... — она подумала, — ты пришел мне «спасибо» сказать? Смешно это. Я же не гадалка.
— Это понятно. Просто я поверил тебе...
— А твой герой хороший?
— Он же бандит, — Сеня удивился вопросу.
— А в остальном? Красивый?
— Ужасно красивый, но не тупой. Хладнокровный такой. И эстет. Видишь, ногти какие...
Она засмеялась.
— И бабник, наверное?
— Наверное.
— Ну, ты даешь! — она отвернулась. — Какие страсти! И контракт надолго?
Он пожал плечами.
— Не знаю. Никто не знает.
Надя согласилась:
— Да, сейчас рассчитать нельзя. Вот Никитин свою «Панораму» бросил, стал сериал снимать, а проект столько денег тянет, что на нем лица уже нет.
— Эти ментовские сериалы уйму денег жрут, — кивнул Сеня. — Кого он взял на главную роль?
— Не знаю. Из театра кого-то. Начинающий. Сериал любого сделает звездой...
Она потянула к себе лежащий на диване Сенин жакет и стала теребить его рукав. Он отвернулся, снова сел у окна.
— А ты актриса?
— Нет. Совсем нет. Я педагог вообще-то. Только я в школе не могу работать, — призналась она. — Детей боюсь. Они злые такие, жестокие, некультурные. Школа воспитывать их должна, а они в коллективе еще больше звереют. Я еще когда поступала, знала, что детей не люблю, а так — ради высшего образования выучилась. На студии лучше бумажки и стулья подавать, чем долбить с ними эту географию.
— А ты географичка?
— Да.
— Как ты думаешь, в Италии есть город Реджо? — спросил вдруг Сеня.
— Не знаю. Может, и есть.
— А может, и нет его?
— Может, и нет, — согласилась она.
— Мне кажется, его нет, — сказал Сеня.
— Хочешь, карту принесу? — она поднялась.
— Нет, не надо! — испугался Сеня. — Его нет...
Снова хлопнула дверь, и появилась Надина мама.
— Дети, идите пить чай.
На кухне Надя их все-таки представила друг другу. Маму звали Тамарой Константиновной. Сеня удержал ее за столом:
— Да посидите с нами...
На блюде лежали бублики. Обычная такая, дешевая сушка. И Сеня вспомнил, что опять не ел с самого утра. Чай был безвкусным.
— Вы с сахаром пьете? — добивалась ее мать.
— Мне все равно.
— Может, с вареньем? Может, вам кофе заварить?
— Нет, нет. Все замечательно, — он стал грызть бублики.
— Сеня — актер, — сказала Надя маме.
— Актер? Удивительная профессия! — она пригляделась к Сене. — Я не могла вас видеть в сериалах?
— Могли, — заверил ее Сеня. — Особенно в бразильских.
И когда положенные пятнадцать минут чаепития истекли, Надя поднялась.
— Я тебя провожу. У нас подъезд темный. И кошки.
Он торопливо схватил жакет и попрощался с Тамарой Константиновной. Вышли на лестничную площадку.
— Идем вниз, — сказала она, как будто был другой вариант.
И пошла первой. Он спускался за ней, глядя на болтающиеся складки ее юбки, и чувствовал, как перехватывает дыхание.
— Поедем ко мне, — решил где-то в районе второго этаже.
— Зачем? — она посмотрела снизу вверх.
— Ну, это... разве тебе нельзя?
Похоже, она не поняла его.
— Да я на пять сек вышла. Раздетая. И мама волноваться будет.
— Я поднимусь, объясню все.
Надя схватила его за руку, удержала.
— Что ты объяснишь? Что за глупости такие? Что тебе взбрело в голову? Я и знать тебя не знаю. И не поеду. Вдруг ты меня изнасилуешь, — пошутила невесело.
— Разве ты этого не хочешь?
— Чтобы ты меня изнасиловал?
— Нет, ну... Надя...
На улице сиял снег. Солнце заходило, было морозно, снежный наст отсвечивал розовым. Сеня взял ее за плечи и прижался к ее накрашенным губам. И губы были холодными, и помада была холодной. Она отстранилась.
— Ну, что ты?
— Поехали, Надь...
— Ну, поехали. Бог с тобой, — согласилась она. — Только не понимаю я тебя...
— У меня крышу сносит, — признался Сеня.
— От меня что ли? Или ты в роль входишь?
— От тебя...
Похоже, она очень удивилась, но села рядом с Сеней в машину, взяла в руки горшочек с кактусом, повертела и понюхала.
— Зачем тебе кактус?
— Я это... цветов тебе хотел купить. Ну, чтобы красиво было, романтично. В городе стормозил. А тут одни кактусы. А кактус стыдный какой-то. Торчит, весь в колючках.
Она вдруг засмеялась и опять понюхала кактус.
— Очень хороший. Спасибо. Я вообще люблю кактусы. Мне кажется, что они несчастнее всех. Несчастнее нас с тобой. А этот — вообще... волшебный.
— Почему?
— Я его тебе оставлю. Потом, найдешь ему какое-нибудь место. Дом.
— Бери себе.
— Нет, спасибо. Не возьму. Пусть у тебя остается. С тобой ему лучше будет. Надежнее.
Она помолчала, глядя на дорогу, а потом, как тогда, в студии, на нее нашло, и она заговорила.
— Это время — целиком по мне. Все рывками, скачками. Одним днем. Без будущего. Все так живут — будто завтра конец света. Сегодня познакомились — сегодня и в койку. А вдруг завтра Армагеддон? У меня, знаешь, и в первый раз так было. Просыпаемся утром — ничего, никакого конца света, а мы как были чужие, так и остались. Попрощались и все. От такой скорости даже дети не родятся. Бог их не хочет. Можно было букетов ждать, подарков, свиданий, театров — вообще сидела бы в старых девах. Завтра на кладбище, а я — в девках. Так хоть отметилась. Вот, и сейчас так же. То же самое, кроме кактуса. Тогда думала, урву хоть минутку счастья, забудусь. Потом все вспоминала — была она, эта минутка, или не было? И скорее, не было, чем была...
— Все будет хорошо, — сказал Сеня.
Машина остановилась на перекрестке под светофором, потом снова дернулась.
— Да ведь ты не можешь знать, как будет. И не хочешь знать. Играть согласился, не прочитав сценария. Идешь вперед с завязанными глазами. А теперь и меня тащишь.
Когда Сеня остановился перед «Континентом», огляделась недоуменно:
— Ты живешь в «Континенте»?
— Пока живу.
— Почему? Ты приезжий?
— Нет. У меня квартира убитая. И холодно там.
Открыл ей дверцу.
— Не слабо! — усмехнулась Надя. — Я, типа, проститутка, пришла в номера...
Он уже подумал, что она снова заупрямится, но она вышла и покорно пошла за ним. В холле Сеня взял ее за руку, провел к лифту.
В люксе она восхищенно огляделась.
— Да, классно. Здорово. Все чужое, общее. И сам себе вроде чужой. Тебе нравится?
— Нравится, — согласился Сеня. — Чаю?
— Нет, не надо чаю. Ты же спешишь, наверно, — предположила она.
Глядя на нее в длинной юбке и необъятном свитере, свисающем с худеньких плеч, Сеня никак не мог объяснить себе природу своего чувства к ней. Когда он разыскивал ее, чтобы поговорить, у него и мысли не было о сексе, а тогда, на лестнице, вдруг понял, что хочет ее, как вообще никого никогда не хотел, даже в беспокойном школьном возрасте.
Он сел на диван и молча смотрел на нее.
— Гипноз тренируешь? — усмехнулась она.
— Ты не хочешь? — спросил он. — Вообще?
— Почему не хочу? — она подошла и стала между его коленей. — Странно просто. Нет, мне прошлого твоего не надо. Ничего меня не интересует, и не люблю я длинных историй. А будущего — нет, все равно нет. Можно, конечно, надеяться, но каждому — на свое.
Она положила руки ему на плечи.
— Правильно говорю?
Сеня молчал. Неслось что-то перед глазами из давно позабытого прошлого, из того самого, о котором она не хотела ничего знать. Наконец, оформилось в более или менее отчетливые образы, захлестнуло позабытым чувством отчаянного страха.
— Я когда-то с художниками жил, в мастерской. Там вообще много народу тусовалось. Думал, что рисовать научусь, — заговорил Сеня. — Не научился, а только пить с ними начал по-черному. Так вот, один мужик там рисовал — такое, линии просто. Белые, прямые линии на черном фоне. И ничего больше. Очень много линий. И когда они пересекались, белые на черном, образовывали силуэты. Контуры. Фигуры. Даже лица. И из этих линий выступало изображение, понимаешь? Этот мужик потом в Германию уехал, его пригласили. Говорят, прославился там. А у нас его не очень покупали. Я из мастерской потом ушел, когда он уехал.
— И что? — не поняла она.
— Ну, вот... и ты — такая картинка. Из белых линий на черном.
Она смотрела застывшим взглядом. И Сеня понял, что испытывает такое же нервное, беспокойное чувство, как и при взгляде на те рисунки — страх, что вот-вот линии рассыпятся, и изображение исчезнет навсегда. Что все, что он видит, ненадежно, непрочно, полуреально. Что через секунду — ничего не будет связывать эти линии на черном фоне, что останется только черный фон...
Нахлынуло что-то смутное, как после детского страшного сна или недетской дурманной дозы. Он убрал ее тоненькие руки со своих плеч и поднялся.
— Отвезу тебя домой...
Она вдруг заулыбалась.
— Зачем ты так? Словно в меня не веришь. А надо верить. Только вера других дает силы. Я прочная. Я не исчезну. Буду жить долго и счастливо. Понял? Даже если сама не верю, ты должен верить.
Она отвернулась от него и подошла к окну. За стеклом была синяя зима. Пора вспыхивать фонарям и замирать уличному движению. Пора быть вместе тем, кто решился на это, и расставаться тем, к кому зима проникла в сердце.
— Я стараюсь, — сказала она, глядя вниз на заснеженный город. — Я радуюсь жизни. Не бойся до меня дотронуться — я не рассыплюсь, не исчезну. И не свяжу тебя ничем.
И он, уже не чувствуя ни страстного желания, ни обжигающего порыва, а ощущая одну зыбкую ненадежность, приблизился к ней и обнял за плечи.
— Значит, ты настоящая?
— Я самая настоящая, — она стащила с головы парик и бросила в кресло. — Я выпиваю, ругаюсь матом, ненавижу попсу и девичники.
Он гладил ее короткий ежик волос, целовал ее губы, и она отвечала тоже как-то порывисто, неловко, зажмурившись.
Без своей необъятной одежды, без пышного парика она оказалась совсем тонкой и беззащитной. Сеня увлек ее в постель, накрыл своим телом. Она обняла его, усмехнулась.
— Ну, не осторожничай. Мне не впервой.
— Я очень тебя люблю.
Надя вдруг открыла глаза, потянулась к нему и поцеловала в губы.
— Какой ты молодец, что врешь так хорошо!
— Думаешь, вру?
— Думаю, ты неожиданно остался один, и тут я подвернулась.
— И все?
— Ну, а как? Я не супер-красавица. Сейчас особенно. Да и раньше не была. Я себя адекватно оцениваю. А ты очень красивый. И говорить умеешь, если захочешь. И врешь ловко. И чувства можешь сыграть. И в постели в тобой здорово. Только...
— Что?
— У тебя часы остановились.
Настенные часы, действительно, вдруг перестали тикать.
Он молчал. Чувствовал, что не «подвернулась», а другое что-то. Но что именно — неизвестно, ни ей не объяснить, ни себе. Да ей и не нужно, не маленькая. Утром вернется к матери. И все — стоп, снято.
-6-
Кузнецов вертел в руках кактус. И кактус, ощетинившись всеми колючками, казался в его лапах невинным одуванчиком. Сколько уже трясется с Сеней в машине...
— Откуда у тебя эта гадость? — ткнул Кузнец растение к его лицу.
— Девчонка одна забыла.
— Модно что ли дарить такую хренотень?
Сеня кивнул. С Кузнецом все уладилось само собой. Приехал как-то утром.
— Работать думаешь?
И все, замирили. От своего провала Кузнец совсем очухался, и с виду обиды на Сеню не держал. Теперь, оставив свою вольво на стоянке около «Континета», сидел рядом с Сеней и рассматривал кактус. На перекрестке купил газировки и полил его. Сеня покосился с удивлением. Ехали в «Калинино» — компанию Папы. Официально компания занималась менеджментом производства и сбыта винно-водочной продукции марки «Калинино», прославляющей имя владельца каждой бутылкой «Калиновки», «Калинки» или «Калинового крепкого», и реализацией импортных табачных изделий, снисходительно помогая удержаться на плаву отечественного рынка таким именам, как Пьер Карден и Труссарди. Как к этому бизнесу приплетались все полулегальные и нелегальные, как согласовывались между собой и как координировались небольшой компанией, притом что винные заводы находились на юге страны, а сам Калинин никуда не выезжал из столицы и был думским депутатом, никак не укладывалось в Сениной голове.
Конечно, Сеня понимал, что на местах работают верные и преданные Калинину люди, что налажены прочные международные связи, что компании «Калинино», занимающей небольшой офис в центре города, подчиняются десятки компаний-филиалов на юге страны, разграниченные по специализации и работающие очень слаженно, но как вертятся колесики этого механизма и как создают единый процесс производства, реализации и получения прибыли, было за рамками Сениного сознания. Осознал он только, что это целиком заслуга хозяина, который выстроил свою систему самостоятельно и доказал ее успешность. Вопрос об истоках капитала уже давно был снят с обсуждения в средствах массовой информации, поскольку исток у всех капиталистов нового времени был один — умелое, своевременное и безнаказанное воровство, варьировали только его размеры и предмет, что легко угадывалось по современному положению лица в социальной иерархии.
Ясно, что винные заводы изначально не принадлежали никакому Калинину, никакое вино не называлось «Калиновкой», и никакой концерн не разливал по бутылкам водку «Калинка», но когда это все случилось, то оказалось вполне уместным и закономерным. Калинин попал в свое время на свое место. Однако его теперешняя «структура, так скажем» не ограничивалась деятельностью производителя, реализатора или дилера. Она была куда более обширна, поскольку в подчинении компании «Калинино» только в столице находились рестораны, бары, супермаркеты, спортивные клубы и сауны, а на юге — пансионаты и весь курортный бизнес приморских городов. Оборонка Калинина была настолько мощной, что держала под собой не только столицу, поэтому входила в долю при наркообороте, официально не марая компанию связью с наркосетью. Бригада Калинина все еще оставалась сильнейшей военизированной структурой столицы, и многие просили ее защиты и покровительства. Кроме того, неограниченную власть над городом калиновцам давал старый и добрый способ наживы — рэкет. И, может, этот простейший способ на первых порах деятельности структуры и внушил такое уважение к ребятам со стороны местных коммерсантов. Они доказали, кто в городе главный. В городе, и за его пределами, и в стране.
Начав вникать в мощь скромной с виду компании, Сеня проникся к Калинину большим почтением, и, пожалуй, сейчас не брякнул бы того, что позволил себе в номере «Континента», когда еще Калинин казался ему просто абстракцией, образом, сошедшим с газетных полос. Теперь Калинин стал для него реальнее. Постепенно до Сени дошло, почему так боится Папу Кузнецов. Кузнецов, залетный гангстер, обосновался в городе только благодаря Калинину и из неудержимого желания угодить Папе мог в суматохе зарубить несложное дело на корню. Калинин, ценя его собачью преданность, только усмехался и журил его, отчего Кузнецов дрожал, как осиновый лист. Прислали же Кузнеца в город с юга, из какого-то филиала, с хорошими рекомендациями и просьбой к Папе помочь парню спастись от тюрьмы. Папа помог. Кузнец возглавлял оборонку второй год, а до этого — шестерил, где мог и как умел, везде с переклинами и переборами, но доверие первого лица заслужил — без вопросов. Таков был карьерный рост Анатолия Анатольевича Кузнецова в структуре «Калинино»: официально — от автомеханика до начальника службы безопасности компании. Фирма «Круиз» была подарена Кузнецу к какой-то дате и, в основном, занималась отправкой людей за рубеж от греха подальше. От греха подальше был и другой способ, тоже целиком в ведении Кузнецова. Так щедро Кузнец раздавал визы во все направления, часто путая желание клиента с потребностями дела. И Сеню едва не отправил на Ново-восточное.
Кабинета, конечно, в «Калинино» у Кузнецова не было. Был кабинет в «Круизе» и тот бухгалтерский закуток в «Афродите», который Сеня уже видел. В компании Кузнецов бывал редко, Папа даже внешне отмежевался от своей сомнительной оборонки, знался с ней по случаю. Остальное было на совести Кузнеца, который регулярно являлся в «Калинино» с отчетом.
От того момента, когда Кузнец во второй раз возник в «Континенте» у Сени, его нервные жесты стали спокойнее, и взгляд останавливался на Сене почти радостно. Спокойная уверенность больше шла его массивной фигуре спортсмена-перворазрядника, и даже секретарша Папы с забавным именем Нюся улыбалась ему приветливее. Сеня понял, в чем дело. Именно он придал Кузнецову уверенности. Именно холодный, равнодушный вид Сени тормозил нервическую энергию Кузнеца.
Империя Калинина напугала Сеню только поначалу, да и то не напугала, а поразила мощью своего охвата и влияния. Показалось, что у человека, который стоит за всем этим, должно быть, по меньшей мере, три головы, скорее всего, пышущих пламенем. Но потом он увидел, что внутри «Калинино» протекает обычная жизнь промышленной компании: спокойно трудятся бухгалтеры и экономисты, программеры торчат за мониторами компьютеров, мило улыбаются секретарши, бегают с отчетами замы, уборщицы моют полы, толкаются рекламные агенты. И необычно действует только система безопасности «Калинино» — оборонка, которая представляет собой целое воинское подразделение и распространяет свою деятельность далеко за пределы компании.
В эту сферу и был вовлечен Сеня, и тут, не в пример компании, никакой четкой отлаженности не было. Во главе оборонки стоял Кузнецов и опирался на нескольких ближайших помощников: Туту, Мастера и Шмеля. Кроме того, существовали четыре отряда боевиков, возглавляемых Генералами, которые именовались по-простому — Север, Юг, Запад и Восток и делили между собой карту города, разграничивая сферы влияния. Эта семерка и была опорной в любом деле и зачастую собиралась в «Афродите» у Кузнецова. Сене казалось, что Кузнецов как начальник должен знать каждого подчиненного, но этого не было. Например, он не знал точно, сколько людей в отряде у Севера и скольких принял на работу Шмель только за последний месяц. К тому же Сеню поразила текучка. Если Юг взял в структуру десять человек, то на чьи места? Выходило, что каждый самостоятельно пополнял свою бригаду, неся полную ответственность за проверку людей и их соответствие структуре. По мнению Сени, логики в этом не было. Однако оборонка оставалась действенной и вполне отвечала возложенным на нее функциям.
Верхний этаж «Афродиты» служил штабом. Собиралась здесь только семерка, с которой Сеня познакомился в первый же день своей работы на Калинина. Хотя сказать «познакомился» было бы преувеличением: имен у этих людей не было. Ни у кого в оборонке не было имен, были только клички, данные, скорее всего, уже после прихода в структуру. Вряд ли Север был Севером до того, как получил в распоряжение северную часть столицы. Причем, на каждого из них пацаны могли сказать «Генерал», совершенно не путая, идет ли речь о Генерале Юге или о Генерале Западе. Все как-то понимали друг друга. А за Сеней не прижилось никакой клички, никто не говорил даже «Актер», говорили — «Сеня». И это его очень удивило.
Обязанности распределялись следующим образом: Тута отвечал за техническое и прочее оснащение структуры, Мастер — за юридическую сторону дела, Шмель оставался в стороне от разборок и чувствовал себя особой привилегированной, поскольку руководил отрядом телохранителей и нес ответственность за личную безопасность Калинина, хотя сам охранником не был.
Парадокс был вот в чем: фактически Сеня пришел в структуру на место Бегемота (вот и секрет текучки), который работал в паре с Тутой, но в напарники к Туте не попал, а был представлен семерке как правая рука Кузнецова. Выходило, что до этого Кузнецов или был безруким, или имел несколько рук, но правой среди них не было. Конечно, спора не возникло. Кивнули. Только Шмель покосился недружелюбно. Для них, ясно, Сеня был молод, раскрашен, и главное — дилетант: не боевик, не уголовник, не юрист на худой конец. А так, любитель, актеришка, пижон. Сеня, конечно, не оправдывался и не объяснял выбор Кузнеца и Папы, он молчал, но чувствовалось, что молчит как-то недостойно — отмалчивается. Впрочем, в друзья Сеня никому не набивался, дорогу никому не переходил, с пацанами контачил мало, а общался преимущественно с Кузнецом.
Роль его при Кузнеце была странной. Раз в неделю, обычно по пятницам Генералы собирались во «Фросе», как они ласково переименовали клуб «Афродита». Обязательно присутствовал Тута, а Мастер и Шмель могли в это время болтаться, где угодно. Кузнец выслушивал отчет каждого, и если речь шла о каком-то спорном деле, не очень проверенном, конфликтном, затрагивающем интересы нескольких Генералов, или стопроцентно опасном, связанным с противостоянием группировок, незаконной (с точки зрения «Калинино») деятельностью какого-то формирования на территории структуры, а иногда и просто с непокорными вассалами компании, то Кузнец говорил свое решительное «да» или «нет» и зачастую сам присутствовал при развязке конфликта.
Сене казалось, что, чтобы принять какое-то решение, Кузнец, как минимум, должен был быть знаком с законом и правовыми нормами. Но этого ничуть не было, а Мастер, который состоял при Кузнеце юристом, обычно даже не присутствовал на советах семерки. Поступал же Кузнец, как и всегда, на свой страх и риск, полагаясь исключительно на правоту «Калинино» в любом вопросе. Законом для него был один Папа. А если кого-то из пацанов неожиданно заметали придурковатые менты (потому что толковые менты давно состояли на службе у Калинина), вот тогда возникал сухонький, как сверчок, Мастер и отмазывал ребят от уголовной ответственности.
Еще Сене казалось, что в целом жизнь оборонки должна была протекать спокойно, потому что «Калинино» было устойчивой структурой. Но и этого не было. Редко даже случалось, чтобы кто-то из Генералов говорил на совете в пятницу «прожили тихо». Как-то не получалось у них жить тихо. Наоборот, выходные Кузнец и Тута обычно проводили в ночных разъездах по городу, наведываясь то в один, то в другой район в гости к Генералам. Притом, как вскоре прохватил Сеня, многие дороги вели на Ново-восточное.
И последним открытием, которое сделал для себя Сеня, было то, что вся эта ежедневная криминальная деятельность нескольких сотен людей являлась сущей чепухой, мелочью и мышиной возней по сравнению с деятельностью одного человека — Сергея Борисовича Калинина, который там, наверху социальной лестницы, вел свою большую игру — прорывался сначала в депутаты, пытаясь запудрить мозги электорату во время предвыборной компании, потом боролся за голоса для своей партии, потом — за свою фракцию в Думе, теперь — искал верный путь в правительство. Кресло в кабинете министров было мечтой номер один для Калинина, и казалось, что не хватает лишь малого для достижения этой цели. А где-то у его ног возилась компания «Калинино», и барахталась оборонка. Смотрел он на это, понятное дело, свысока.
Являясь в «Калинино» с отчетом по понедельникам, то есть через два дня после отчета Генералов, Кузнец редко встречался с самим Папой. Его задачей было доложить, что все идет хорошо. Это «хорошо» обычно выслушивал вице-президент компании Роман Львович Никольский и кивал молча, по-видимому, считая себя некомпетентным в деле Кузнеца, или Кузнеца — ниже уровня своей компетенции. Итог был один — Никольский кивал. Но если только у Кузнецова возникали серьезные трудности, не решаемые не только за выходные, но не решаемые вообще без вмешательства Папы, тогда Кузнецов не приходил в понедельник в «Калинино», а звонил Калинину и договаривался лично о встрече. Нужно отметить, что случалось это очень редко. Несколько раз — при переделе территории с армянами, в истории с захватом рынка Генералом Югом, которая дошла до газетчиков, однажды, когда Кузнец дал крышу «оружейникам», протаскивавшим свой товар через столицу и прикрывшимся именем «Калинино» для дальнейшей торговли за границей, и, пожалуй, в той истории, которую решил Сеня на «Транзите». Разы можно пересчитать по пальцам, но это все были не простые наезды, а дела путаные, осложненные мощью противостоящих сторон, угрозой потенциального конфликта и нелогичными действиями противника. Так случилось и в первом Сенином деле: когда уже все было размечено, и представители «оружейников» уже прибыли в столицу с товаром, их люди стали отстреливать посредников. И Бегемот, который тогда вместо Туты поехал на стрелку, был убит на своей же территории. Вот только денег при нем не было. Тута спасся чудом, и когда они снова вышли на контакт — Кузнецов был в нокауте. Сеня подвернулся кстати.
Итак, Сеня подвернулся. Никто не спрашивал, что он умеет делать, чего не умеет и как сам оценивает свои возможности. Никто не положил перед ним трудовой договор: вот это в твоей юрисдикции, а это — нет. Но и самому угадывать свои полномочия и их границы методом проб и ошибок было бы глупо и рискованно. О том, чем должна заниматься правая рука Кузнецова, предположения у Сени были самые скверные.
На деле все оказалось проще. Намного проще. После того, как на совете Сеню представили семерке, его функции правой руки ограничились следующим: он вместе с Кузнецом выслушивал Генералов, вместе с ним принимал решение, потом, так же совместно, воплощал его в жизнь, а в течение недели по поручению Кузнеца навещал Генералов с неясной целью — то ли контроля, то ли дружеской поддержки.
Роль его была, пожалуй, избыточной для структуры. Первым на это отреагировал Шмель еще на совете. Но так установилось. Ритм был задан, и Сеня вошел в него. Ничего другого не оставалось. Первые несколько советов Сеня молчал, рассматривал свои ногти и изредка поднимал глаза на окружающих. Люди были очень разные. Характер их деятельности совершенно по-разному отпечатался на их лицах, фигурах и осанках. Наиболее симпатичным из всех Сене показался молодой Генерал Восток, среднего роста, спортивный, с очень спокойными жестами. Сеня легко угадал в нем не уголовника, а, скорее, спецназовца, человека дела, военного, которого и деятельность на ограниченной территории, и отчеты в душной комнате одинаково сковывали. Это читалось по тоске в его спокойном взгляде. Генерал Запад был старше, грузнее и несдержаннее, эдакий самодур на своем низеньком троне. Юг был такого же, как Кузнецов, квадратного формата, то есть и одетым в деловой костюм производил впечатление спортсмена на пробежке. На лице — погоня за рекордами и ничего больше. Генерал Север был из воров — не из тех еще советских воров в законе, выдержанных как шампанское в закромах и удачно выстреливших, а из воров новых, но не таких умелых и удачливых, как Калинин, а из тех, кто за них отдувался, откупаясь от зоны всем награбленным. Хитрый прищур Севера возникал всякий раз, когда речь с разборок переходила на деньги. Деньги интересовали его больше собственной жизни, и тем более — больше судьбы «Калинино».
Из подручных Кузнеца Тута был здоровяк с дерганными жестами и глазами чуть навыкате, Мастер — запечный хрипловатый сверчок, до поры до времени серый и неприметный, а Шмель — вечно руки в карманах по локти, и вообще с боку-припеку от структуры — рассылает своих охранников то домой к Калинину, то в театр, то встречать его из Думы: к неприкосновенному лицу много желающих прикоснуться.
Войдя в «Калинино» чужаком и отчасти спрятавшись за Кузнеца, Сеня каждого из семерки оценил как противника. И наиболее опасным из всех показался ему Шмель. Именно своей дерзкой независимостью. Находясь в подчинении у Кузнеца, он умудрялся оставаться в стороне от криминальных дел «Калинино». Впрочем, не посягая на его независимость, Сеня не планировал ни конкуренции, ни вражды с ним. Остальные фигуры не показались Сене очень опасными. Он выслушивал каждую пятницу их жалобы, их брань, и понял, что советы во «Фросе» не имеют ничего общего с советами акционеров компании — это то, что называется «перетереть», наполовину бранный и путаный микс фактов и эмоций.
Кузнец тоже слушал все это — обычно раздраженно, с матерными перебивками и общим выводом после каждого отчета: «****ец!» Ему казалось хлопотным уже то, что Генералам было, о чем докладывать, на что жаловаться и в чем просить его помощи. Уже одно это его бесило. И тут Сеня заговорил. Помолчал два совета, а когда Север в третий раз стал талдычить о том, что его бригаде нечем харчеваться, спросил напрямую:
— Что-то я не понял, Север, разве твои не от «Весеннего» рынка кормятся? Или ты рынок разогнал к чертовой бабушке?
— Рынок какой, а бригада какая, — развел руками Север.
— А ты руками не разводи! Или рынок увеличивай, или бригаду уменьшай. У тебя рынок на откупе. Если не умеешь привлечь туда торговлю, поставь своих пацанов шмотками торговать. Может, прокормятся. На «Весеннем» — самое дорогое местовое, это кому в карман?
Север прищурился и затих. Кузнецов обрадовался:
— Не было ни одной пятницы, чтобы он по часу не развозил про голодных пацанов. Дурь, а не заглушишь его. Ты откуда узнал про рынок?
— Сам там пуховиками торговал, — засмеялся Сеня.
— Да врешь ты все!
Кузнец решил, что Сеня выдумал. Может, и выдумал. Он такой. И когда Сеня заметил, что Генералы пытаются слить на Кузнеца проблемы хлопотные и несущественные, которые им самим решить проще, чем Кузнецову, а в проблемы серьезные, наоборот, суются сами, доводя дело до конфликта, он сказал об этом Кузнецу серьезно:
— Чего ты за них паришься? Один не может пацанов прокормить, другой тянет деньги на ментуру, которая и так наша. Зачем усмирять отдельно взятого участкового, если начальство — нам родня? Зачем тебе это?
— Так заведено.
— Ну и дурь. На хрена тогда они нужны? — не понял Сеня.
— Ты новый совсем. Не вошел еще. У них большие бригады, хлопотно.
— Новый, потому и вижу...
Таким образом, дел у Кузнеца заметно поубавилось. От этого он расцвел и засиял, а Сеню неоднократно таскал с собой в рестораны и клубы. Кузнецов ел, а Сеня сидел рядом, жевал что-то тягучее, не ощущая никакого вкуса, кроме липкой тяжести во рту.
— Че, невкусно? — удивлялся Кузнец. — Сейчас в «Домино» поедем. Там итальянская кухня. Спагетти любишь?
— Нет.
— А хачапури?
— Это не итальянское.
— Да? А звучит похоже.
У Кузнецова начался ровный успешный период. Он чаще стал бывать в «Круизе» и раскладывать с Раечкой пасьянсы, а Сеня постепенно входил в доверие к Генералам, сидел и с ними подолгу за столом и так же жевал что-то липкое. Выбора — доверять или не доверять Сене — у них не было. И таким образом, многие их хлопоты захлопывались еще до совета. Ясно, что оружия Сеня из рук не выпускал, но до крайностей дело обычно не доходило. Просто там, где Кузнец мог размахнуться и звонко смазать по морде противника, Сеня выхватывал ствол и приставлял к чьему-то лбу. Результат у Сени был чище. Без кровавых соплей то есть.
Генералы, которые сначала косились на Сеню, как дикари, готовые то ли съесть, то ли зацеловать до смерти, а после его резких выпадов разобидевшиеся едва ли не до поножовщины, стали улыбаться. Поняли, что он не враг им, не враг никому лично, не конкурент, не противник, не пижон и не выскочка. А так... резкий, холодный малый в джинсах-клеш и свитере с воротником до самых ушей. Чужой, пришлый, а вроде и свой. Не жрет ничего, зато и не напивается до белочки. Ногти красит, а в десна ни с кем не целуется. С Кузнецом водится, а никого ему не сдает, сам улаживает. Пушкой понапрасну не машет, а если машет, то по сторонам не оглядывается. И в делах сечет. Простых вещей может не знать, какая зона, например, ближе всего к столице и откуда бежать могут, а на счет интеллигентно поговорить с забуревшими мордами или указать кому стволом светлый путь — всегда пожалуйста. И Сеня смешной. Серьезный, строгий, жесткий, но вдруг как отмочит что-то... В сауну приехали — деньги снять. А хозяин деньги какому-то залетному чучмеку отдал, нашел себе новую крышу. У пацанов и Востока челюсти отпали: кассы нет. А Сеня пристал к хозяину:
— Почему у вас от воды пар не идет?
Хозяин таращится, слова выговорить не может.
— Значит, или вода холодная, или в помещении сквозняки, — говорит Сеня.
Хозяина вообще перекосило.
— Откуда сквозняки?
— Как откуда? Я должен знать? У вас люди моются, а вы тут холодильник устроили! Если у вас так холодно — мы тут в два счета морг организуем. Ясно вам?
Тот и чучмека сразу вспомнил, которому кассу сдал, и даже адрес. Ребята уже и деньги вернули, еще и с чурки взяли пеню за задержку, а Сеня все возмущался, что в сауне холодно.
В «Калинино» неожиданно оказался сам Калинин. От такого неожиданного пришествия Нюся сидела с широко распахнутыми глазами. На Калинина и Никольского секретарша была одна — Нюся. И приемная была общая, а от нее — два кабинета с табличками «Президент» и «Вице-президент».
— Я тут с Нюсей посижу, — Сеня затормозил перед дверью, пропуская Кузнецова в кабинет Калинина.
Нюся уже виделась и была знакома с Сеней, поэтому шепнула доверительно:
— Никто Папу не ждал сегодня. Отчетность начинается — не до него.
Сеня сел в кресло, посмотрел в окно — оттуда навалилась белая пелена вечной мерзлоты.
— С зимой вас! — радостно кивнула Нюся.
— А раньше что было? — не понял Сеня.
— Осень. Сегодня первое декабря.
— Да, это странно. Я думал, уже давно зима. Зачем так делить, не понимаю. Это неправильно, — сказал Сеня.
— Ну, это не мы придумали, — нахмурилась обиженно Нюся.
Похоже, хотела спорить, а потом передумала.
— Дай телефончик, — вдруг вспомнил Сеня. — Мобильник где-то посеял.
Нащелкал номер салона красоты.
— Эй, Виталик? Узнал — не узнал? Узнал? Не хочу к тебе тащиться. Слышь, приедешь? Я в «Континенте». Спросишь там. Давай...
Нюся обозленно отвернулась.
— На мобильниках экономят, а все крутыми заделались!
— Да не экономлю я, забыл где-то, — повторил Сеня, возвращая аппарат.
— Спьяну! — бросила Нюся.
В приемной вдруг возник Шмель.
— Опа! Вся братва. Ты с Кузнецом? Как мухи на мед. Что здесь делаете?
— Я? Да так, с Нюсей ссорюсь...
— Это, — Шмель прошел в приемную, — разговор у меня к тебе есть. Сейчас с Папой перетру. Дождись, а?
— Дождусь, — пообещал Сеня.
— Какой ты популярный! — съязвила Нюся, провожая Шмеля в кабинет презрительным взглядом и резко переходя на «ты».
Кузнец вернулся довольным, словно не Папины, а его личные дела шли вгору.
— Едем?
— Я Шмеля дождусь. У него тема какая-то есть.
— Тема к тебе? Ты... — он покосился на Нюсю, — Шмеля не слишком слушай. Он свое жужжит вечно. Ну, потом...
Кузнец махнул рукой, чем несколько смутил Сеню.
— Не поделят тебя! — констатировала Нюся.
— Не знают, что я весь твой, — наконец, отреагировал Сеня. — Когда хочешь...
Она смотрела изумленно.
— Сейчас? — предположил Сеня.
Нюся приложила руку к покрасневшей щеке.
— А что здесь есть... поблизости? — спросил он спокойно.
Она пошевелила губами, но ничего не смогла ответить. Глубоко вздохнула, и тут из кабинета вышел Шмель в таком же добром расположении духа, как до этого и Кузнецов.
— Ну, едем?
Нюся вскочила.
— Или что? — не понял Шмель.
— Я звякну, — пообещал Сеня Нюсе и поспешил убраться.
В машине Шмель засмеялся, ткнул пальцем в растение:
— Зачем тебе кактус?
— Радиацию улавливать. Знаешь, сколько тут радиации?
Шмель ничем не похож на мохнатое насекомое, а просто зовут его Александр Шмелев. Тут все просто. Шмель чуть старше Сени, но из молодых. Из дерзких и рисковых. Ни один начальник Шмеля бы не вынес. Поведение у него антисоциальное. А внешность — вполне приличная, строгая, дорого упакованная. Но на рынке продавцы товар от него прячут: по глазам видно — стянет. Не ради наживы, не потому что от клептомании руки чешутся, а из удали, чтобы доказать свою безнаказанность. Ребятам своим строгий начальник, и задание у него ответственное — беречь Калинина. Не зная его, кажется, и дырявых носков ему бы не доверил, но, видно, Калинин знал Шмеля очень хорошо, если доверил ему свою жизнь. Шмель — не охранник, но подбирает асов. Умеет влиять на людей, умеет контролировать.
— Куда тебя подкинуть? Где говорить будем? — спросил Сеня, кружа по автостраде.
— Куда? Хрен его знает. Подкинь куда-то. Где тихо.
— Давай ко мне, в «Континент».
— Не боишься? — вдруг спросил Шмель.
— Чего?
— Ну, узнаю, где ты живешь...
— И что? Я не шифруюсь. Уже больше месяца торчу в «Континенте». Администраторша со мной здоровается, как с соседом по коммуналке.
— Купил бы хату, — посоветовал Шмель.
— Не хочу...
В люксе Шмелю понравилось, он осмотрел мебель, ковры и шторы на окнах. Бросил пальто на кресло. Сеня налил ему водки.
— Так что за тема?
— Тема? Да, я так просто. Классный у тебя телевизор. Наверное, влетает этот номер в копеечку?
Сеня молчал. Шмель продолжал кружить по комнате со стаканом водки в руке, смотрел с сомнением.
— Как я за руль потом сяду?
— Позвонишь своим — заберут. Или хочешь, чтобы я подшоферил?
Шмель выпил. Серо-зеленые глаза потеплели.
— Ну, что, будем телик смотреть? — спросил у Сени.
— Хочешь телик смотреть?
Сеня понял, что Шмель ломает комедию, но чего ради, не мог понять.
— Ну, если ты мне больше ничего не предложишь, кроме телевизора и водки... — проныл Шмель.
Сеня засмеялся. Сообразил, наконец, в чем прикол. И не тест, а фарс, но Шмель увлеченно импровизирует со стаканом в руке.
Сеня кивнул ему в сторону дивана и в тот же миг выхватил ствол из его кобуры и приставил ему ко лбу.
— А так? Больше меня не хочешь?
Три секунды тишины. Наконец, Шмель расхохотался, отнял пистолет и оттолкнул Сеню.
— Дурак! Я, правда, по делу пришел.
— Заметно.
Шмель сел, оправил пиджак.
— Без охраны тебе нельзя. Давай приставлю к тебе пару-тройку ребят. От них не убудет.
— Зачем? — спросил Сеня серьезно.
— Ну, это... Сеня, — Шмель отвернулся. — Ты всего месяц с нами. Ты только пришел. Я не говорю, что ты нажил врагов, пальцем ни на кого не укажу, но личность ты яркая, спорная. Сложная. Это не всем по душе.
— Ты конкретно о ком говоришь? — нажал Сеня.
— Я говорю, что охрана тебе не помешает, — повторил Шмель.
— К черту твою охрану! Знаешь — скажи прямо.
Шмель поднялся.
— Как хочешь. Мое дело — предложить. Я не пугать тебя пришел, не страху нагонять. Я говорю, чтобы ты внимательнее по сторонам смотрел.
Сеня понял, что ответов не получит, и успокоился. Махнул рукой.
— Ясно. Пасиб, Саш. Выкручусь как-то. Я от смерти... не бегу. Куда бежать?
— Ну, ладно. Как хочешь, я бы мог. Мне бы ничего не стоило бы. Ну, как хочешь...
Шмель отступил. Взял свое пальто.
— Приходи, когда надумаешь, — усмехнулся Сеня.
— Серьезно? — хмыкнул Шмель.
— Сеня? Ты есть? — в дверь поскреблись снаружи, и вошел Виталик. — Ой, не помешал вам, мальчики?
Шмель оглядел его с головы до ног и покосился на Сеню.
— Ну, приятно провести время.
И ушел при своем мнении. А Сеня остался в некоторой растерянности, пожалуй, впервые со времени прихода в «Калинино».
-7-
«Афродита» Кузнецову очень нравилась, хотя клуб был запущенным и непопулярным. Даже его бухгалтерский закуток ему нравился. Нравилось обставиться батареей бутылок и глушить водку. В этот раз компанию Кузнецу составлял Тута, уже румяный и еще больше вытаращившийся на мир. До гостей внизу никому не было дела. Музыка орала сама по себе. Сеня определил, что трезвый Кузнец решил догнать уже изрядно выпившего Туту, сел в стороне от стола, посмотрел на скинутые со стола бумаги и закурил.
Кузнецов остановил на нем взгляд, потом окинул ряд полных бутылок «Калинки» и покосился на собутыльника.
— Тута, иди вниз, а? Потанцуй там.
— Не танцую! — сообщил пьяный Тута.
— Иди вниз! — отправил его Кузнец и снова взглянул на Сеню: — Ну? Что Шмель?
— Ничего.
— Совсем ничего?
— Совсем.
— А что за тема?
— Дурь. Людей новых в охранку берет. Спрашивал, не знаю ли их.
Кузнец пожал плечами.
— Боится облажаться. Папа сейчас весел, но крут. Чуть где прокол — снесет голову.
Налил стакан до краев.
— А где он нашел Шмеля? — спросил Сеня.
— Шмеля? На помойке. Шмель — дворовый. Сам к нему прибился. Не служака, не вояка. Так, лихач. Выпьешь?
— Нет, не хочу. Я еще к Западу поеду. Звал чего-то, — вспомнил Сеня.
— Бордель отрывает в загородной зоне. Со стриптизом. Того и звал — освятить, — хмыкнул Кузнец.
— Тогда не поеду, — решил Сеня. — Тошнят меня бордели. Особенно стриптиз.
Кузнец выпил и закусил маринованым огурцом.
— Эй, Тута! — заорал в открытую дверь. — Где тебя носит?
— Пойду я, — поднялся Сеня.
Тута спал за столиком внизу, распластавшись лицом на меню.
Сложно сказать, что изменилось для Сени с его приходом в структуру. Не очень много как будто, кроме уровня благосостояния. Но если раньше он пытался покончить с экспериментом над собой, то теперь пришел к выводу, что эксперимент продолжается и даже стал жестче.
Например, сложнее стало расслабиться — работа требовала ежесекундной собранности, и если вечером Сеня и планировал махнуть к давнишним приятелям, то потом останавливался на полпути, понимая, что не сможет с ними вести обычные разговоры и прикалываться, что это не доставит ему удовольствия.
Проблемой стало именно удовольствие. То ли все они уже были испытаны, то ли обмельчали, но Сеню ничего не радовало. Ни новая одежда, ни липкая еда роскошных ресторанов, ни штатные сотрудницы многочисленных борделей, ни водка, ни маринованые огурцы. Все было кисло. И если раньше он мог мечтать о крутой тачке или порции суши, то теперь принимал это как должное, как необходимое для полноценного существования, и не радовался, и не чувствовал вкуса.
На крыльце «Афродиты» столкнулся с Востоком. Тот поднимался, спихивая курильщиков со ступеней и глядя только себе под ноги.
— Восток? Куда прешь? — Сеня встал на пути.
— Гололед этот! — Генерал выругался. — Там Кузнец?
Сеня оглянулся на дверь.
— Там. Только он уже... не хочет никого видеть.
Восток сплюнул в снег.
— Нажрался? Ну, так я и знал! Попал в пробку на Металлургов, час проторчал — так и знал, что Кузнец за этот час ужрется.
— А что за спешка?
— Да... Черные наших пацанов положили. Ни за что. На мойке.
— Сколько?
— Троих.
Сеня уже знал, что при слове «черные» речь обычно шла не о неграх.
— Ни за что, — добавил Восток и снова выругался.
— Пойдем, пойдем...
Сеня сел с ним в машину.
— Уверен, что черные?
— Хозяин их видел. Приезжие какие-то. Может, и чечены. Если мы с чеченами зацепимся...
— Тихо, Восток, тихо...
Действительно, странная ситуация. С теми черными, которые в городе, все давно стабильно: делить нечего. Зоны разрезаны четко. Если приезжие, и со своими делами — какого черта валить чужих пацанов? Если предъява — то кому и за что? Много вопросов. Вряд ли Кузнец на них ответит...
— Да вычислили мы, где они залегли! — бросил зло Восток. — Чьи, не знаем. И людей своих мало. А ждать — уйдут.
— И где они?
— «Скиф». Ресторан на окраине. До утра вряд ли сорвутся.
Сеня прикинул.
— «Скиф» — твой? — спросил у Востока.
— Не мой, хоть и на моей территории. Армянский. Арсена ресторан. Но Арсен мирный, вроде. А с чего их принял, никто не знает.
— Ну, давай поедем — спросим, — предложил Сеня.
— Вот так просто поедем и спросим? Мы с тобой?
— Ну, пацанов прихватим, — добавил Сеня.
Восток посмотрел встревоженно.
— Э, Сеня, я тебе верю, и все такое. Я — за тебя, если что. Ну, сам понимаешь... Но это дело серьезное. Это Кузнец решить должен и людей выделить. Черные нас опустили, и если сейчас еще и положут моих пацанов, то мы долго зализываться будем.
Из его ответа Сеня понял даже больше, чем тот хотел сказать. Не то, что Сеня некомпетентен или не решит, а то, что Кузнеца обходит, и Востока подставляет и его пацанов, что хватается за любой предлог ради своего чего-то. Так вот и выплыло.
И Востоку стало неловко. Отвернулся.
— Да мне просто пацанов жалко.
— Хорошо. Я сам поеду, — решил Сеня.
Восток выскочил за ним из машины.
— Если влезешь — костей не соберешь! Тут нет решения — и конфликт не нужен, и отпускать их нельзя. Если бы по-другому — я бы сам уладил как-то.
Сеня кивнул.
— Ясно.
— Если заваришь кашу, и до Папы докатит — всем головы снесут, — высказал Восток свой последний аргумент.
— Понял, — заверил Сеня. — Поеду в «Скиф» — пожру просто.
Жесты Генерала опередили слова — взмахнул обеими руками и ничего не сказал. Сеня сел в свою машину и уехал.
Арсена он встречал как-то, еще задолго до «Калинино». Арсен давно в столице, много к рукам не прибрал, но рынок и всякую мелочевку имеет. И армянин он вполне цивилизованный, певцов продюсирует и вкладывает деньги в клубы. А «Скиф» — так, братве его на прокорм. Ясно, братва его вся с Кавказа, потому на Сеню в «Скифе» покосились диковато.
— У вас сегодня Лика поет? — зачарованно спросил Сеня.
— Какой Лика? Нэ поет никакой Лика, — переглянулись.
— Ну, хоть поесть пустите, — попросил Сеня.
В «Скифе» не то что закрытая гулянка, а народу мало. В дальнем зале засел Арсен с какими-то гостями, оттуда несутся голоса и звон бокалов. Голоса — все как один гортанные.
Ощущая тяжесть стволов за поясом и от этого сильнее чувствуя ногами паркетный пол, Сеня направился в дальний зал. Официанты не отреагировали. Скорее всего, не угадали в нем калиновца. Он вошел и окинул взглядом компанию за столом: Арсен, еще один пожилой армянин и четверо молодых парней. Пожалуй, очень молодых, лет, эдак, до двадцати. Блеск в их глазах был еще совсем не пьяным, откупорено было всего две бутылки, и, скорее всего, застолье только набирало обороты. Кроме них, никого не было в небольшом зале, освещенном подвесными светильниками. Свет был тусклым. Сеня прикрыл за собой дверь, направился к столу и спросил на ходу:
— Найдется свободное место?
— Э, придурок, пошел вон! — оборвал его один из молодых со страшным кавказским акцентом.
Только теперь все заметили оружие в его руках.
— Сейчас я тут организую свободные места, — предупредил Сеня.
Арсен отреагировал первым и очень быстро.
— Нэ стреляй! Нэ стреляй! Мы заплатим!
— Вы пушки сначала бросьте.
Паники не было. Во-первых, за оружие схватились только двое из молодых. Во-вторых, охрана замерла где-то далеко позади. В-третьих, Сеня уперся спиной в стену и взял дверь на прицел.
— Лучше не рисковать, я успею выстрелить дважды, — сказал Сеня.
Парни бросили стволы на пол.
— Ну? — Арсен всмотрелся в него. — Чего хочешь?
— Пусть охрана уберется.
Повисла тишина. Охранники исчезли, закрыв за собой дверь. Арсен не спускал глаз с Сени.
— От кого ты?
— Арсен, твои люди сегодня погорячились на мойке...
— От Калинина? — запоздало удивился Арсен и покачал головой. — Нет моей вины. Я не хотел. И не знал, видит Бог.
— Мне твои извинения не нужны. Нам нужны эти люди. Трое за троих.
Эту формулировку не Сеня придумал. Ей сто лет. Раз так положено, он это скажет. Есть в этом смысл — или нет, не ему решать.
— Что ты! — воскликнул Арсен. — Бог с тобой! Племянник приехал. Не знал наших законов. Ребята ваши его зацепили, он ответил. Молодой, горячий.
Арсен кивнул на одного из присмиревших мальчишек.
— Единственный мой племянник. Мой мальчик. Учиться в столице будет.
Сеня взял будущего студента на мушку. Арсен дернулся.
— Я понимаю, ты не мог не прийти. Но я... прошу прощения у вас, у Калинина, у Кузнеца и у тебя (не знаю твоего имени, прости). Повторяю, злого умысла не было. Мальчик не знал.
Выходило, что мальчик замочил троих пацанов исключительно из своей дикой нецивилизованности. Сеня усмехнулся.
— Я тебя не спрашиваю, почему. Я пришел подвести балланс.
— Что ты говоришь? Думаешь, ты выйдешь из ресторана живым?
— Нет, не думаю, — ответил Сеня, и оба предохранителя щелкнули. — Мне все равно.
Один из молодых рванулся к полу за своим пистолетом, но пуля Сени остановила его. Он упал на пол с простреленной кистью и застонал от боли. Зажал одну руку другой. Арсен вскрикнул. Смуглые лица побелели. Племянник Арсена замер под прицелом. Больше никто не решался геройствовать.
— Ты — Семен. Я слышал о тебе, — вдруг кивнул Арсен. — Ты — новый человек. Неужели совсем не дорожишь собственной жизнью?
— Нет.
— Не убивай его, — попросил Арсен. — Не надо. У меня нет детей. Я уговорил брата прислать ко мне Зарэ. Ему восемнадцать лет только. Он будет учиться. Он все понял. Скажи, Зарэ, что ты понял.
Пацаненок молчал и бросал на Сеню бешеные взгляды из-под копны черных кудрявых волос.
— Я знаю, что порадует твоего хозяина. Он хотел «Привокзальный торговый комплекс». Завтра он получит все бумаги. Мне он... лишний. Я уйду с вашей восточной зоны. Даю тебе слово, — Арсен помолчал. — Тебе все равно, а хозяину твоему будет приятно. Сделай ему приятно — оставь моего мальчика жить. Не убивай его...
Арсен говорил глухо. Просил, и горько было просить. Пожалуй, за себя не просил бы, а за этого пацаненка...
— Послушай меня, Семен. Я отвечаю за него перед братом. Он мальчишка совсем. Пожалей его. И меня пожалей. Я сына потерял на нашей войне. И здесь — война, война. Знаю, что ты прав сейчас, а я неправ. Но я прошу тебя...
— Дядя Арсен! — взвизгнул пацан.
— Молчи, Зарэ!
Арсен смотрел только на Сеню.
— Он молодой совсем... Вам, молодым, жизнь не дорога, вы ее не цените. Вы к ней не привязаны. И мой сын так вспыхивал, как огонь. И сгорел. Пожалей меня, Сеня. Не его. Он, может, и заслужил смерть. Может, она и найдет его. Смерть не обманешь. Но не сейчас, прошу тебя... Прошу тебя... Не сейчас...
Арсен закрыл глаза ладонью. И Сеня опустил оружие.
— Ты, Арсен, следи за своими ребятами. Пусть малой проводит меня до выхода...
Арсен поднялся, держась руками за край стола.
— Спасибо тебе...
Пацан потопал за Сеней до крыльца. Охрана расступилась.
— Ну, сука, я тебя положу! — бросил в спину Сене.
— Дурак ты еще, Зарэ. Не знаешь, чем руки занять, — Сеня усмехнулся. — Молись, чтоб не свиделись больше.
Машина рванулась в морозную ночь, в зиму, в синюю снежную пелену, и где-то позади остался чертыхающийся Зарэ на обледенелом крыльце ресторана.
— Откройте! Откройте!
— Кто здесь?
— Пустите! Это я, Семен.
— Какой Семен?
— Это я, Тамара Константиновна!
— Не знаю никакого Семена. Час ночи!
— Это Сеня, мама. Со студии, помнишь?
— Пустите, это я, Надя.
— Мама, открой ему!
— Час ночи!
— Надя, открой...
И так минут пятнадцать. Наконец, Надя открыла.
— Я, это... войду?
— Входи, чего уж...
Мать демонстративно хлопнула дверью своей комнаты.
— Так чего-то тоскливо сделалось. Я посижу у тебя, — сказал Сеня.
Надя кивнула, запахнула халат и затянула поясом.
— Ты меня хоть помнишь? — спросил Сеня.
— Смутно, — улыбнулась она.
Ежик волос на голове уже не топорщился, а прикрывал уши. Выглядела она не очень хорошо, но немного здоровее — не было черных кругов под глазами, и губы заметно порозовели.
— Ты как? — неопределенно спросил Сеня.
— Классно. Работаю. Ужинать будешь?
Он замотал головой. Прошел за ней в комнату. Сел на разобранную постель.
— Ты зачем пришел?
— Ты кактус тогда забыла. Только я его не принес. Там, в машине остался.
— Слушай, я спала уже, — она поежилась.
— А можно я останусь? Я не буду тебя трогать, — пообещал Сеня.
Она выключила свет и легла под одеяло. Сеня стащил одежду и тоже лег рядом. Прижался к ее спине. И его намерения резко переменились.
— Это, Надь... давай тихонько...
— Ты что, дурак? Сейчас мать войдет, — она повернулась к его лицу.
— Ну и маленькая она что ли?
— Успокойся! — она отодвинулась.
— И что мне теперь одеваться и в бордель идти? — возмутился Сеня.
— А кто тебе виноват? У меня диван скрипит. Кто тебя просил приходить?
— Ну, я соскучился. Люблю я тебя.
— Ладно, давай, — согласилась она.
Прижалась к нему и обняла за спину. А про диван соврала. Женская такая хитрость.
Утром зазвенел будильник. Она поднялась, стала одеваться, склонилась над ним, поцеловала в губы и исчезла. Когда Сеня проснулся, комнату заливало яркое зимнее солнце. На стуле около кровати сидела Тамара Константиновна и смотрела на него. Сеня сел в постели и протер глаза.
Она смотрела молча. И ему сделалось неловко, оттого что он не одет и оттого что глаза ее застланы слезами. Она смахнула слезинку и отвернулась.
— Тамара Константиновна, извините, — сказал Сеня.
— Что ты с ней делаешь? — вздохнула она.
— Извините, — повторил Сеня. — Я случайно так... зашел.
— Случайно? Она ждала тебя каждый день. Сядет под дверью и ждет, как собачонка. И мне ничего не говорит. Так, мол, приятель просто. И на работу бежит, надеется, что встретит тебя где-то в коридоре. Только вот немного успокоилась, и тут ты снова являешься. Ночью. Ну, что ж ты мучишь ее? Ей и без тебя несладко пришлось. Еле вытащили мою девочку с того света. А она одна у меня. Вся моя жизнь, мое сердце. Ей жить надо, а не страдать из-за такого, как ты. Прости меня, Сеня. Но ты же никуда не годный, бесчувственный человек. Разве ты ей пара? Разве ты ее любишь? Шел бы лучше и не возвращался. Она бы и забыла, — попросила Тамара Константиновна.
— Я люблю ее...
— Любишь? — удивилась она. — Мне жалко ее. Жалко, что она так страдает из-за тебя.
— Да она сказала, что не помнит меня, — удивился в свою очередь Сеня.
Тамара Константиновна посмотрела обреченно.
— Я ее не брошу. Я помогу, чем надо. У меня есть деньги. А не приходил я — дела были. Она знает. Съемки тяжелые. Я не хотел ее обидеть. И вас не хотел обидеть. Так получается просто, вроде мне все равно. А мне не все равно. Мне никто, кроме Нади, не нужен. У меня никого нет больше. Вообще родных здесь нет. Я сам по себе. Сирота. Сам пробиваюсь. Вы меня извините.
Она снова вытерла слезу.
— Ну... как вы живете... Молодые, вам бы радоваться... жизни, — проговорила тихо.
— Так выходит, — сказал Сеня. — И поговорить толком не получается. Все вроде не о чем. Говоришь — как в кино, заученными фразами. Никто не верит. Когда я смотрю на нее, мне самому отчего-то больно, и страшно за нее, и жалко. Я пытался ей объяснить, а вспомнилось про картины, и стал про картины рассказывать. А вчера пришел в свой номер, я в гостинице живу, и так мне жутко сделалось, может, от перенапряга, подумал, что не увижу ее больше — и приехал среди ночи. Просто, чтобы увидеть. Ну, и все. А получилось вот так, вроде потрахаться припекло.
Она отвернулась от Сени. Улыбнулась чему-то, вытерла лицо.
— Ну, вставай. Позавтракаем, если ты никуда не торопишься. Мне вот скучно одной сидеть, я и рада посплетничать.
Сеня оделся, пошел за ней на кухню.
— Я не могу с утра есть. Не хочется. Спасибо.
— Как это — утром не позавтракать? — захлопотала она. — Садись, садись. Блинчики с медом. Ну, некому тебя ругать, вот и ходишь голодный.
— Нет, нет. Я редко ем, — отказывался Сеня.
Похоже, она очень удивилась.
— Зачем тебе фигуру беречь? Ты и так стройненький.
— Да я не из-за фигуры. Не хочется.
— А вот Гоголь не ел и умер, — напугала она. — Такая у него была мания.
— Говорят, его живого в гроб положили, — припомнил Сеня.
— Заснул с голоду. Вот и положили. Так что ешь давай.
Сеня дал себя уговорить. Тамара Константиновна была учителем русского языка и литературы и о Гоголе могла говорить чистую правду, но Сеня, по давней привычке не верить учителям, не принял ее страшилки на свой счет. Кое-как запихнул в себя один блинчик и распрощался, оставив на зеркале в прихожей пачку денег. Рванул к себе в «Континент» — отлежаться. Прошлый вечер в «Скифе» почти стерся из памяти. Осталась одна Надя со своими зелеными глазами.
-8-
Отлежаться в «Континенте» не так просто. В гостинице стоит специфический шум — сугубо гостиничный. Весь день открываются и закрываются двери, у кого-то падают и звенят об пол ключи, поднимается и опускается лифт, стучат каблуки, урчат унитазы, играет музыка, откуда-то несутся телефонное дребезжание и голоса, где-то бубнит телевизор, — и все это почти рядом, если не в твоем собственном номере, то уж точно, в соседнем.
И если не прислушиваешься, то эти звуки теряются в шуме машин на шоссе, но если ждешь чего-то, все это само собой вливается в твои уши и не дает расслабиться ни на секунду.
Сеня дождался — в дверь постучали. Очень нескромно, долго и напористо — мол, откройте, Маша, я Дубровский.
— Пицца? — спросил с надеждой Семен.
— Свидетели Иеговы! — обрадовал из-за двери знакомый голос.
Сеня открыл, и Шмель скользнул внутрь.
— Тема нашей сегодняшней беседы — «Нагорная проповедь».
— Ты нормальный?
— Вполне, — Шмель пожал плечами. — Проверил я твоего мальчика: салон красоты «Твой стиль», мастер маникюра. Виталий Владимирович Бурейко. Двадцать один год. Холост. Сексуальная ориентация — пидор.
— Сам проверил? — уточнил Сеня.
— Очень смешно! А вдруг, думаю, шпиён какой к тебе в доверие втерся? А тебя, кстати, Папа вызывает, — спокойно добавил Шмель.
Сеня так и сел.
— Сейчас?
— А что тебе — свидание назначать? Письмом?
— Не слышал, зачем?
Шмель дернул плечами.
— И Кузнеца? — спросил Сеня.
— Про Кузнеца не знаю. Мне нужно тебя доставить.
— А в каком он настроении?
— Не знаю. Но утром саблю точил. Вдруг, говорит, пригодится — кому башку снести.
Шмель был настроен весьма добродушно. Сеня оставил его прибаутки и ушел в ванную бриться. Потом рылся в шкафу, подбирая свитер, переоделся, пригладил волосы.
— А духов у тебя нет? — подсказал Шмель.
— Ты молчи. Шутки шутками, но у меня терпение не резиновое, — бросил Сеня.
Еще постоял перед зеркалом. Если человек не очень уверен в себе, у него должна быть безукоризненная внешность. С Калининым Сеня виделся всего однажды, в этом вот номере, и, пожалуй, уже потом понял, каким странным был их разговор. А ведь Сеня тогда хамил от души. Значит, должен держать марку. Но тогда Калинин не был ему Папой, а Кузнец — начальником. Тогда Сеня был безоговорочно прав. А теперь — не безоговорочно.
Нюся при его появлении вскочила.
— В этот раз я с тобой посижу, — Шмель подмигнул ей и остался в приемной.
Сеня толкнул дверь в кабинет. Калинин и головы не поднял. Сидел за своим могучим столом и, подперев голову обеими руками, смотрел в бумаги.
— Здравствуйте, Сергей Борисович! — кивнул бодро Сеня.
Тишина. Сеня подошел к столу. Посмотрел на Калинина. А тот, по-прежнему, — в лист.
Сеня, не дождавшись приглашения, сел в кресло напротив Папы и закинул ногу на ногу.
— Холодно у вас. Как-то неуютно. Очень холодно.
— А ты здесь жить собрался? — Калинин поднял голову.
— Думаю, может, у вас кондиционер сломался, — предположил Сеня.
— Подумай лучше, откуда у меня эта бумага? — он ткнул Сене под нос документ. — Дарственная на «Привокзальный»?
— От Арсена, надо полагать.
Калинин отобрал бумагу.
— Это давний спор. Ты не поймешь.
— Я и не пытаюсь... — отмахнулся Сеня.
Калинин вдруг поднялся из-за стола и пошел в приемную.
— Эй, Шмель, где тут эти градусы регулируются? Сеня мерзнет.
Шмель разобрался с кондиционером, и в кабинете стало теплеть. Калинин молчал, пока Шмель не исчез за дверью, потом снова посмотрел в бумагу и поднял глаза.
— Не знаю, как ты это сделал. Арсен передал извинения и сказал, что ты его убедил. Это очень... неожиданно.
— Мелочь, а приятно, — кивнул Сеня.
— Не такая уж мелочь. Комплекс пока мал, но ему есть, куда расти. Мне очень нужна была эта территория. И это замечательный подарок, потому что Арсен стоял за него до последнего. Ни на какую цену не соглашался. Ну, ладно. Это в прошлом. Теплеет?
— Да, спасибо.
— Ты с Кузнецом сработался? — спросил Калинин.
— Да.
— А с Генералами?
— Сработался.
— А со Шмелем?
— Ничего, нормально, — Сеня пожал плечами.
— Кузнец тебя хвалит.
— Ну, и я его похвалю: хороший мужик.
— А вечно пьяный?
— Мне за него не замуж.
— Вчера с кем ездил? — вдруг спросил Калинин.
— Один.
— Так. И какой процент хочешь с «Привокзального»?
— Никакого не хочу. Я по другому делу ездил. А это так, приплелось.
— Правду говорят, что ты смешной. Тебе и погремухи не надо: ты сам по себе клоун, — Калинин ухмыльнулся. — Дам тебе время, чтобы ты подумал...
— О чем? — насторожился Сеня.
— О том, нужен Кузнецов структуре, или его лучше под тебя заправить.
— Он меня и так не стесняет.
— Вот. Зачем тогда он нужен?
— Кузнецов, он... — Сеня подумал, — он прочный. А я — нет.
— Об этом Шмель тебе уже говорил, — напомнил Калинин. — Без ребят тебе нельзя мотаться.
— Я один люблю.
Калинин поднялся.
— Все. Начались твои заморочки! С «Привокзального» десять процентов — твои. Ежемесячно. Об остальном — подумай дня три. Потом приедешь — бумаги подпишешь. И скажешь, что решил об оборонке. Ясно?
Сеня молчал. Не благодарить же? Не нужна ему оборонка. Это нервов требует. Это не долгосрочный проект. А отказать — послать Папу. Вот это ему и не нравится в «Калинино»: тут нет компромиссных решений. Только да или нет, только черное или белое. Никаких полутонов. Да ведь нельзя так — вечно рубить с плеча.
— Ну? — Шмель поднялся навстречу.
И Нюся подхватилась:
— Ну?
— Чего вы ждете? — не понял Сеня. — Что я вас в ресторан приглашу?
Наверное, наполовину угадал, потому что Нюся вспыхнула.
— Давайте в девять в «Акрополе», — предложил он поспешно. — Нюсь, за тобой — вот — Шмель заедет.
И пошел к выходу. Шмель догнал уже на крыльце.
— Ты в своем уме? Какой ресторан? «Акрополь» под Севером, а Север — не за тебя...
И Сеня остановился. Взглянул на Шмеля грозно.
— За меня, не за меня. Я вам тут не Жанна Д’Арк, елки! Если хочу в ресторан — значит, поеду. Понял? Там музыка хорошая и тепло. А Север тут ни при чем.
— Да вали, куда хочешь! — Шмель выругался и пошел в офис.
Конечно, не сегодня, и даже не вчера начала расслаиваться ситуация, но после разговора с Калининым приобрела предельную зыбкость. Сеня понимал, что Шмель не перекручивает и прав, но очень не хотелось, чтобы он был прав. Подумал, что Кузнец — горячий, но простой малый, без заморочек. Он может и не отреагировать так резко, он может так не воспринять.
Сеня, не без некоторого сомнения, все-таки поехал в «Афродиту». Пацаны на входе приветливо кивнули. Посетителей было немного, и все шло, как обычно. Кузнецов, ночевавший в «Афродите», был уже упакован для деловой встречи. Наверное, планировал что-то официально-бюрократическое.
— О, Сеня! — пожал ему руку. — Что ж ты вчера меня бросил? И Тута набрался.
Кузнецов обматывал массивную шею шарфом.
— Я вчера в «Скиф» ездил...
— Про это слышал, — перебил Кузнец, застегивая пальто. — Сказали. Знаешь, есть один вопрос, очень деликатный...
Кузнецов в пальто сел на высокий табурет перед стойкой бара. И Сеня присел рядом. Выражение лица у Кузнеца стало растерянным. Он помял в руках кепку.
— Такой вопрос... Не очень ловкий. С бабами. Утром Запад заезжал. Он там бордель открыл, «Калифорния» называется. И к нему девчонки две перешли — из «Максимума», Лиза и какая-то подружка ее. Ну, Лизу знаешь? — Кузнецов поднял глаза.
— Нет, — ответил Сеня, немного растерявшись от неожиданного поворота.
— Хорошо, что перешли. Им лучше будет. А их бывший хозяин, Ринат, прислал ребят с угрозами. Ты бы поговорил с ним.
Сеня поднялся.
— Что за ерунда?! У Запада что, пацанов мало — разобраться не могут? Я за шлюх париться не буду.
— Это, Сеня... У тебя же парламентером хорошо получается. А там серьезно надо решить. Чтобы раз и навсегда. И не шлюхи они. Танцовщицы просто. Ну, что ты Лизу не знаешь? — снова спросил Кузнецов.
— Не знаю я никакой Лизы! — сорвался Сеня.
— Хорошая девчонка. Спуталась с этим Ринатом, теперь не соскочит. Я бы сам поехал с Западом, да у меня дела до вечера. Папа попросил визы срочно пробить корешам, а в посольстве отказывают. Теперь я в посольство сам мотнусь. Вроде бы все про Шенген перетерли, а немцы вдруг заартачились. Бабок уйма пойдет, но Папе надо срочно…
Сеня молчал. Кузнец встал, надел кепку.
— Запад уже Рината нашел. В четыре «Максимум» откроется, и вы подъедете. Пока безлюдно. Объясните, что у него претензий к девчонкам быть не должно. А ты постоишь для солидности. Ринат про тебя слышал, — закончил Кузнец.
— Дерьмо какое...
— Запад за тобой заедет. Посиди тут, дождись его. Нужно заступиться за девочек, — сказал Кузнец и пошел к выходу.
Сеня налил себе выпить. В принципе простое дело, не сложное, не рисковое. «Максимум» — в самом центре и не очень «черный». Ринат — полукровка, и с абреками знается мало. Вздорный немножко. В «Максимуме» — лучший стриптиз в столице. Это Сеня знает, а Лизу — не знает. Ни Лизу, ни подружек ее. Раздражает его стриптиз разбойничьей, кухонной пластикой. Ничего в нем Сеня не находит, как и в безвкусной еде дорогих ресторанов. Нет для него в стриптизе никакой притягательной прелести — ни в мужском, ни в женском кривлянии. Не заводит — это его личное дело, другие пусть хоть поселятся в стрип-клубах, Сеня не противник никаких шоу.
И почему сначала дело показалось пустым? Заступиться за девчонок — даже благородно. Сеня подумал, еще выпил. Значит, «Калифорния» скоро будет гудеть громче «Максимума». А «Калифорния» — часть структуры, прибыли потекут в родные карманы. Не Рината какого-то. Со всех сторон — правильная тема, положительная. Девчонок надо отстоять, без вопросов. Что ж сначала так покоробило? Сеня еще выпил, подумал, что хорошо бы и закусить чем-то, но жевать не хотелось.
— Эй, кефирчика нет? — дернул бармена.
— Кефиром будешь водку закусывать? — хмыкнул бармен.
— А что?
— Нет. Йогурт есть. Лимонный.
— Не хочу, он мылом пахнет, — отмахнулся Сеня.
Сзади затопали шаги. Возник Запад. Запад — самый старый из Генералов. Грузный дядька лет шестидесяти, но самый инициативный — всегда не прочь выпить и по девкам. И с «Калифорнией» — хорошая идея, его личная. Конечно, характер у Запада — не подарок, немножко бешеный, и пацаны его боятся, помня про дурную силу в его кулаках, но в целом — вполне нормальный, трезво мыслящий даже на пьяную голову, мужик. На Сеню, правда, смотрит с некоторым превосходством — мол, поживи с мое, отсиди с мое, заработай с мое, а потом — дыши одним со мной воздухом, но Сеня — не в претензии. Сеня вообще принимает людей такими, какие они есть, ни на кого ножа не точит.
Запад кивнул и тоже выпил. Очень в меру — стакан какой-то.
— Ну, поехали? Или Кузнеца ждать будем? — покосился на Сеню.
— Нет, Кузнец занят.
Сеня вышел следом за Западом. Того ждала машина с шофером, и еще одна — с ребятами.
— Вы — вперед давайте. Я на своей за вами поеду, — решил Сеня.
Запад оглянулся.
— Сам рулишь?
— А чего?
Тронулись. Еще не было четырех часов. Ни на одном посту не тормознули — Запада знали.
Город, особенно в центре, пародировал европейские столицы почти идеально. Пестрели вывески, бродили рекламные агенты в яркой униформе, на перекрестках раздавали цветные проспекты новых заведений и прочую полиграфию, прогуливались проститутки. И одежда агентов, и блеск реклам, и сапоги девок, и названия вывесок были одинаково чужими, взятыми из второсортного западного фильма об «их» жизни, но каждый прохожий пытался подстроиться под срисованную картинку и не быть в ней лишним, то есть не быть живее, чем иллюстрация чужого быта. А пахло вокруг все равно не Европой, а бензином, пылью, сероватым снегом — дымом Отечества. И название «Максимум» было написано по-английски, хотя если бы Ринат написал его по-грузински, это было бы более объяснимо, чем интеграция Рината в европейскую цивилизацию.
«Максимум» еще был закрыт для посетителей. Пацаны остались снаружи, а Сеню и Запада охрана пропустила внутрь. Внизу еще мыли пол и вытирали столики. Запад пошел не на верхние этажи, где должен был, по мнению Сени, располагаться штаб Рината, а куда-то вниз по боковой лестнице.
— Нам в цоколь, — махнул Сене.
Полуподвальный этаж какой-то. И вдруг Сеня вспомнил, что так и не согласился ехать сюда, не сказал Кузнецову «да», все пошло само собой, словно без его участия. Впереди замаячила охрана.
— Сдайте оружие, — выступил один из смуглых ребят.
— Какого? — вскинулся Сеня.
Запад спокойно протянул им свою пушку.
— Мы мирно поговорим.
Сеня отдал оба пистолета, прошел за Западом по коридору и оказался в небольшом кабинете. Хозяин стоял посреди комнаты, спрятав руки за спину и спокойно глядя на вошедших. На столе виднелась начатая бутылка виски.
— Ну, прибыли?
Запад словно сник, потерялся где-то сзади. И Сеня вдруг понял, что попал. Попал, не сказав «да». Попал, еще когда Кузнец мял в руках кепку. Без привычной тяжести стволов земля стала дальше, а облака — ближе.
Ринат бросил быстрый взгляд, сверкнули черные разбойничьи глаза. Какой Ринат, такой и стриптиз в его клубе — все рывками, в исступлении. На грани.
— Это он? — спросил Ринат у Запада, кивнув на Сеню.
Запад промычал что-то. Ринат достал из-за спины руку с зажатым в ней пистолетом.
— Ждал меня? — спросил Сеня и сел в кресло, ожидая каждую секунду выстрела. — Ну, рассказывай!
Ринат посмотрел перекошенно и снова обернулся к Западу.
— Не тяни, Ринат! — буркнул Запад.
Помня, что у Запада оружия нет, Сеня широко улыбнулся одному хозяину.
— Тепло у тебя, Ринат. Уютно. Еще бы кефирчику.
Грузин пожал плечами.
— Говорили мне о твоем юморе. Но голову твою дорого ценят.
— Так дорого, что ты за пушку взялся, как тупой наемник? — бросил Сеня. –Кузнецу шестеришь? Или Западу угодить хочешь? Что пообещал? Девку твою вернуть? А мне сказал, что сбежала она от тебя...
Ринат вскинул черный тупоносый ствол.
— Кузнец тебя кинет, как и меня, — предупредил Сеня. — И я зазря пропаду, и ты без девушки останешься...
— Заткнись! — встрял Запад.
— Ты заткнись, Генерал! Ты обещал мне «Калифорнию» передать. И Лизу. Где моя Лиза? — Ринат обернулся к нему. — Где она?
Запад отступил.
— В машине с ребятами...
— Нет там никакой Лизы, — мягко намекнул Сеня. — Послушай, Ринат, тебя дурачат. Ты взялся сгоряча. А они с наемниками не считаются. Вот и весь ответ.
— Где Лиза? — спросил Ринат у Запада.
Сеня уже просчитал сумбурный и довольно нехитрый план Кузнецова. Очень в его стиле — подстава средней паршивости. Может, девка, в самом деле, дала деру от Рината, Кузнец и знать не знал, где она сейчас, а надавил просто на мозоль — вернем. Подумал, что это надежнее, чем нанять киллера, тут и повод есть, и тема — конфликт из-за «Калифорнии». И на Кузнеца не выводит. А потом Рината убрать, задним числом как-то — не проблема. И, главное, перед Папой все будут чисты.
— Она в машине, — повторил Запад.
— Пусть мне ее вернут!
Ринат сел в ожидании. Запад вышел.
Вот и приговор. Если сейчас найдут эту бабу и вернут чурке, Сене — не жить. Если не найдут, и она, правда, сбежала — Сеня будет ей обязан жизнью.
Ринат сидел совершенно бледный, сцепив руку на оружии. И Сене казалось, что он слышит, как колотится его сердце. У Сени и то так не колотилось... Вот предсказал бы кто-то, что его жизнь будет зависеть от стриптизерши — ни за что бы не поверил.
Хотел было просить у Рината пощады, но вглянул на него и понял, что не перекричит удары его сердца, что для него самое важное — его страсть, а не чья-то жизнь. Он бы и свою охотно принес в жертву, не говоря уже о Сениной.
В коридоре послышались шаги, и Запад ввел в комнату высокую коротко стриженную девушку в расстегнутой норковой шубке до полу. Сеня взглянул в ее напуганное лицо — и узнал свою Смерть. Нелепую Смерть, с каштановыми короткими волосами, карими глазами и вытянутым овалом лица. Она не улыбалась, но в ее ушах переливались крупные серьги, и от этого блеска ее лицо казалось веселым, чуть румяным с мороза и очень живым.
— Лиза! — выдохнул Ринат.
— Ну что опять вам неймется?! То в «Калифорнии» запирают, то сюда тащат! — вскрикнула она, вырвавшись из рук Запада. — Твои идеи, Ринат?
И вдруг увидела пистолет в его руке.
— Пришить меня собрался?
— Запад, выведи ее! — бросил Ринат.
Лиза отпрянула от Запада, и только теперь взглянула на Сеню. Он кивнул ей за спиной Рината, подмигнул и улыбнулся. Не всякому выпадает возможность подмигнуть своей Смерти, прежде чем лечь с ней в гроб. Сеня уже не проклинал Лизу, не ненавидел ее и смотрел ей в глаза, как в длинный черный тоннель, по которому ему предстояло пойти. И вдруг эти глаза широко распахнулись от ужаса.
— Не стреляй, Ринат! — вскрикнула она.
Запад схватил ее за руку, выталкивая из комнаты.
— А-а-а! — орала она. — Не стреляй! Не стреляй!
Дверь никак не открывалась, Ринат замер, отвернувшись от Сени, и тот, недолго думая, схватил со стола начатую бутылку виски и ударил Рината по голове. Бутылка треснула, виски брызнуло вместе с кровью, оружие выпало из его рук.
Большего и не нужно было. Сеня подхватил с полу пистолет и уже держал на мушке Генерала, застывшего у двери. Ослепленный Ринат стал подниматься с колен, Сеня толкнул его на пол и шагнул к Западу.
— Руки от девушки!
Запад выпустил рукав ее шубы. Лиза уже позабыла кричать и с интересом наблюдала за происходящим.
— Сеня, э... Сеня. Не моя идея. Кузнец так решил, — забормотал Запад. — Не я, Кузнец...
— Уходить надо, — Лиза покосилась на приходящего в себя Рината. — Убивай их!
Сеня отступил к двери.
— Я не убийца.
Она выскочила за ним, побежала по коридору. И все. Одна она. У охраны Сеня сменял пистолет Рината на пару своих. Вышел из «Максимума» на морозный воздух. Пацаны ждали около двух джипов, в одном из которых, видимо, второпях доставили Лизу.
— Сука ваш Генерал! — бросил им Сеня.
— Да мы за тебя, Сеня! Просто передела пока нет, — вышел один из них к Семену.
— Ну, раз за меня — давайте все за мной! В «Акрополь» поедем. Меня там друзья ждут. Посидим немного. Кефиру попьем.
Про Запада никто и не вспомнил. Сеня взял Лизу за руку.
— Спасла меня, спасибо. Поедем в «Акрополь»...
— Так это ты... Сеня? — она кивнула самой себе. — Я слышала о тебе. Говорили девчонки.
— Что говорили?
— Что странный, — припомнила она.
Запахнула шубку и пошла к машине.
— Поехали что ли? Или ты обиделся? Они же тебя не знали, — оправдалась она.
А машине Лиза взяла в руки кактус.
— О! Из них текилу делают. Тебе зачем?
— Текилу делать.
Она поставила кактус на место у лобового стекла. Пригладила короткие волосы со лба вверх.
— А зря ты их не замочил! Теперь Ринат будет меня доставать. А так — не доставал бы. Было бы меньше проблем...
Пацаны сзади так гоготали в машинах, что было слышно по всей трассе. Голова разболелась.
-9-
К девяти вечера успели в «Акрополь». Сеня прошел внутрь со всей компанией, оставил ребят в первом зале — ужинать и сторожить дверь, а сам повел Лизу вглубь ресторана — туда, где ждали за столиком Шмель и Нюся.
Нюся, с устрашающе высокой прической из длинных волос, в темно-коричневом облегающем платье и броской бижутерии, склонилась над меню. Шмель в это время разговаривал по мобильному. Картинка вечера вдруг врезалась в Сеню всей своей заостренностью. Он покачнулся, и Лиза крепче вцепилась в его локоть.
Подошли к столику. Шмель, все еще держа трубку у уха, смотрел на Сеню в явном замешательстве, граничащем с паникой. Нюся подняла голову и уставилась на Лизу.
— О, Шмель! — кивнула Лиза. — Привет!
— Ты что творишь? — Шмель еле разжал губы, чтобы обратиться к Сене.
— Лиза — Нюся — Шмель, — представил всех Сеня и сел за столик.
Подошел официант. Все смотрели на него, ожидая, пока он уйдет. А он ждал, пока они сделают заказ. И молчание тянулось, пока Нюся не пришла в себя и не стала называть блюда. Лиза подключилась.
— Кефир и анальгин, — заказал в свою очередь Сеня.
— Ты понимаешь, что это война? — спросил резко Шмель.
— А кто звонил? Кузнец? — спросил Сеня.
— Кузнец очень затаился. Запад звонил. Спрашивал, с кем я.
Сеня смотрел на взволнованного Шмеля, но головная боль мешала ему понять степень своего проступка. Он пытался сосредоточиться на настоящем, но осознавал только, что спасся, что избежал смерти, и не мог объяснить себе бешенство Шмеля.
Лиза тоже посмотрела с укоризной.
— Надо было их мочить...
Шмель поднялся.
— Пойдем — выйдем. Девочки, поскучайте без нас...
Потащил Сеню в туалет.
— Так голова болит... — Сеня сел на холодный кафельный пол у зеркальной стены.
— Голова болит? Ты соображаешь вообще? Ты понимаешь, о чем идет речь? Зачем ты оставил Запада в живых? Почему не решил проблему? Зачем отпустил Рината? Еще и прихватил его девку? — орал Шмель. — Если Кузнец решился действовать, значит, все, тебе крышка! Сейчас не анальгин глотать надо, а собирать Генералов. Кто тебя поддержит? В ком ты уверен на сто процентов? Они с Кузнецом — сколько лет, а с тобой — без году неделя! Или ты хочешь лечь на дно до конца света? Скрываться? Бегать от них? Так вот, нет такого дна, где бы Кузнец тебя не нашел!..
— Ни от кого я бегать не стану. Вот еще…
— А что будешь делать? Запад тебя ищет, Ринат тебя ищет, Кузнец тебя ищет, и Север, к которому ты приехал кефир пить, — не за тебя, гарантирую.
Кафель был холодным. В зеркалах блестели отражения раковин и белых дверей кабинок. Сеня кое-как поднялся, включил холодную воду и намочил лицо.
— Если бы я их убил, это решило бы проблему?
Шмель помолчал. Посмотрел в пол.
— Решило бы. Север был бы с тобой. И с Кузнецом было бы проще... потом.
— Я не мог стрелять. Они были безоружны, — сказал Сеня. — Я не мог их убить просто так.
— Ты показал себя слабым. Пацаны тебя не поймут.
— Я не мог стрелять, ты понимаешь? В безоружных... При женщине, — повторил Сеня. — Это же не игра, не кино.
— Что ты мелешь?
Вошли двое мужчин. Один прошел в кабинку, а другой остановился у зеркала и стал причесываться. Сеня закрыл кран и повернулся к Шмелю.
— Это же не кино! Не компьютерная игра. Не сон. Не глюк. У Рината всего одна жизнь. Нет второй, нет запасной. И у старика Запада тоже не семь жизней.
Вошел еще кто-то, но Сеня продолжал.
— Вы живете так, словно не понимаете этого. Я не садист, не скинхед. Мне не доставляет удовольствия стрелять в людей. За что? За то, что они хотели убить меня? Но не убили же. По-твоему, я должен мстить им за это? Или убить Рината за то, что он черный? Или взять ствол и пойти в метро отстреливать гадалок за одно только то, что я цыган ненавижу? Мы сами устраиваем себе войну, сражаемся, предаем друг друга, лезем под пули. А на самом деле нет никакой войны. Вы ее придумали!
Сеню слушало уже несколько человек, которых его речь оторвала от самых спешных нужд.
— Меня не интересует ваш передел, — продолжал Сеня. — Мне не нужна власть Кузнеца. И против Кузнеца я ничего не имею и не хочу его смерти. Кузнец кинул меня, потом помог мне, потом снова кинул. Что ж мне ему — счет выставлять? Я не боюсь показать себя слабым, или сильным, или смешным, или еще каким-то. Ваши правила — для вас, я не хочу по ним играть. И не буду.
— Не будешь? — бросил зло Шмель. — Ты уже играешь! И теряешь все очки. Поздравляю! Отличное шоу! Теперь спроси мнение зрителей, вышел ты в финал или нет?
— А тебе-то что? Что тебе до меня?! — взорвался Сеня. — Я тебя не знаю!
Слушатели дружно обернулись к Шмелю, мол, а ты кто такой? Не знаем тебя. Сзади уже мелькали лица пацанов, у двери возникли охранники.
— Пошли вон отсюда! — закричал на всех Шмель. — Вон отсюда! В другой раз поссыте!
Захлопнул дверь за схлынушей толпой и продолжил зло:
— Не знаешь меня? Ребят моих не знаешь? Калинина не знаешь? Кузнеца? Про компанию «Калинино» не слышал? Устраиваешь проповеди в общественных сортирах? Читаешь лекции о борьбе за мир? И меня не знаешь? Ладно. Я не буду спасать твою шкуру! Не буду прикрывать тебя перед Кузнецом! Не буду возиться с твоими бабами!
Шмель стукнул кулаком по двери.
— Я тебя и не просил, кажется, — хмыкнул Сеня.
— Да ты же идиот! Клоун! Ты не понимаешь, во что влип! Из-за тебя пацаны пойдут друг против друга. Полгорода поляжет за так. За твои красивые глаза. А ты по-прежнему будешь считать, что тебя лично это не касается, что ты вне игры, вне передела. Ты даже не трус. Ты сволочь. Ты эгоист! Тебе нужна пушка, приставленная к твоей башке — вот тогда ты чувствуешь опасность!
Сеня молчал.
Шмель выхватил пистолет и направил на него.
— Так чувствуешь опасность? Лучше соображаешь?
Сеня смотрел совершенно спокойно. Шмель щелкнул предохранителем, и вытянутая рука с оружием дрогнула.
— Ну? — Шмель бросил свой острый дикий взгляд. — Я могу решить проблему одним выстрелом. Ради пацанов...
— Верю, — кивнул Сеня. — Охотно верю.
Отстранил оружие Шмеля пальцем и вышел из туалета.
Девушки не разговаривали друг с другом. И не ели. Лиза смотрела на эстраду, Нюся — в тарелку. И обе ждали чего-то, что избавило бы одну от другой, или обеих — от этого сумбурного вечера.
— Извините, — Сеня вернулся за столик. — Попал в пробку.
Шмель тоже, к удивлению Сени, сел на свое место. Сеня пожевал анальгин и запил кефиром.
— Девочки, тут вот что получилось. Немножко проблем возникло, — он широко улыбнулся обеим. — Вот Лиза знает. Я прошу прощения, но мы долго не посидим и не потанцуем. То есть вы посидите без меня. Я вас пригласил, я помню, но мой распорядок дня сломался. Мне сейчас нужно лечь в постель и выспаться. А вы, девочки, веселитесь. Ребята вас посторожат и расплатятся. Закажите еще шампанского...
Сеня поднялся. Нюся вскочила следом.
— Ты поел хотя бы!
Лиза смерила взглядом Шмеля.
— Останешься с нами, Шмеляша?
— Останусь, девочки, — кивнул тот. — Мой распорядок дня не сломался.
Сеня получил в гардеробе свой плащ, направился к выходу и увидел Генерала Севера. Тот смотрел на него таким взглядом, какой бросает живой человек на тень отца Гамлета.
— Ужинал у нас? — спросил с милой усмешкой, подвергающей сомнению целесообразность принятия Сеней какой бы то ни было пищи.
— А ты от Кузнеца? — в свою очередь поинтересовался Сеня.
— А ты от Рината? — в том же духе ответил Север.
Сеня пошел к выходу. В стеклянной двери еще раз отразился Север, подносящий к уху мобильник. Отразился и исчез. Или Сеня исчез для него.
Зима наступила давно. И середина декабря казалась уже такой глубокой зимой, что глубже не бывает. Никакие праздники не могли украсить для Сени холодный снежный период, никакие гирлянды не способны были отвлечь от постоянного ощущения зябкости, остывания рук, жжения в носу и боли в горле.
Анальгин начал действовать. Кактус у лобового стекла подрагивал, замирал на перекрестках и снова покачивался. По обеим сторонам дороги сияли праздничные витрины, кое-где торчали елки, словно выросшие на тротуаре, но уже мертвые — заранее, для праздника. И город, наполненный мертвыми елками, уже раздражал Сеню, доставал до живого сильнее, чем все, кто достал его за этот день.
Шмель по-своему был прав. Но Сене казалось, что и он прав — по-своему. Не хотелось ни стравливать Генералов, ни — тем более — устранять Кузнеца. Но кто-то снова распорядился за него — эдакий невидимый режиссер. И без Сени теперь не решится.
Вот что значит — не зная сценария, не выверив своей роли. Непрофессионально. По-детски. Глупо. И захотелось закончить все еще глупее — одним махом, только бы выйти из непростой ситуации. Сеня заглушил мотор посреди дороги. Остановился на обочине. СтОит только подождать, и судьба сама догонит...
Прошло около десяти минут. Машины проносились мимо, ни одна не останавливалась. Головная боль почти прошла. Спустилась ночь, снег засеребрился от лунного света. Сеня взглянул вверх и подумал о том, чтО может рекламировать такая полная луна, а потом опомнился — это же луна, ее не люди выдумали, хотя она могла бы, конечно. Могла бы рекламировать круглые американские чисбургеры, сливочное масло или баскетбольные мячи. У нее бы получилось. А так — провисает без толку, ни для кого, даром.
Судьба никак не догоняла Сеню. Он уже рассуждал вполне трезво, и пришел к выводу, что ни один из Генералов не возьмется за его ликвидацию. Генералы наслышаны о том, что Калинин к Сене благоволит, и побоятся его гнева. Возьмется за это только Кузнец руками какого-нибудь наемника, как Ринат, или другого — безо всяких личных мотивов, то есть с единственным мотивом — ради денег. Найти такого человека легко. Можно найти целую армию таких людей, даже в центре столицы.
Кому, в таком случае, звонил Север? Наверняка, Кузнецову — просигналить о том, что Сеня на пути из «Акрополя» в «Континент». И значит, ждать осталось недолго.
И вдруг он увидел, как судьба догоняет человека — несется за ним, поднимая искры льда на дороге... Не за Сеней, нет. Мимо пронеслась машина на предельной скорости, за ней — еще одна. И вторая, скорее всего, — на запредельной, потому что Сеня явственно услышал визг тормозов впереди на шоссе. И, не видя за пеленой ночи происходящего, понял, что беглеца догнали и преградили ему дорогу, прижали к ограде метрах в пятидесяти от Сениного автомобиля.
Хлопнули дверцы машины. Сене сначала показалось, что Судьба промахнулась, обозналась в темноте и погналась не за тем. Он прислушался, но все затихло. Странно затихло. До выстрела. И вдруг жаль стало человека, у которого через несколько минут должна была оборваться жизнь. Может он, как и Сеня, попал на чужое место, в чужое непростое кино. Да и что за город такой, если нет в нем «своего» места, все чужие?! Не жизнью же платить за перенаселение? Сеня сорвался с места.
Парня притиснули к автомобилю. Что хотели — не ясно, но оба противника держали у его головы кустарные громоздкие обрезы и сыпали проклятиями. Луна освещала затылок парня как мишень — легкую и доступную цель. Жертва не была избита, и Сеня понял, что они настроились вполне серьезно — не воспитывать, не учить парня уму-разуму, а убить. Вот так, на дороге, из тупых обрезов. Без колебаний... Больно стало за парня.
— Эй, ребята! — Сеня вышел из машины.
— Проезжай, мужик, пока жив-здоров! — рявкнул один из вооруженных преследователей.
— Оставьте его! — Сеня двинулся к ним, пошел на свет фар, на дыхание агрессивной опасности, доказывая судьбе, что она все-таки ошиблась.
Один прижал голову парня к машине, а другой обернулся и уставился подслеповато в темноту, пытаясь разглядеть Сеню. Увидел он два ствола, направленные на них с другом.
— Ах ты мразь черная! — отреагировал он. — Явился дружка выручать?
Впервые бледного, с бескровным лицом и голубыми глазами, Сеню обозвали «черным».
— Ну, по-хорошему уберетесь, или уговаривать? — спросил Сеня.
Вряд ли он собирался стрелять, но тот, который держал жертву, обернулся и по-ковбойски вскинул обрез. Перекошенное от злого нетерпения лицо бандита выдало его нехитрые намерения. И Сеня успел: упал на лед и выстрелил. В ответ загремело. Пуля прошила воздух почти над головой, второй еще раз громыхнул в небо из самодельной пушки, и все затихло. Дорога вымерла. Сеня уткнулся лицом в лед, пытаясь понять, чувствует он боль или только холод ночи.
Это был холод ночи. Никто не откликался. Сеня поднялся, отряхнул брюки и подошел к ошалевшему парню, по-прежнему притаившемуся за авто.
— Эй, ты живой там?
Высунулась черная кудрявая голова.
Сеня узнал Зарэ. И Зарэ узнал Сеню, но смотрел странно. Может, ожидал, что Сеня продолжит сводить счеты.
Сеня подал ему руку.
— Давай, выбирайся. Ехать надо. Тебя не зацепило?
Зарэ оперся о машину. Сделал шаг вперед и стал медленно оседать на дорогу. Сеня подхватил его под мышки, видя, как у парня подкосились ноги. Зарэ упал ему в объятия: колотило от холода, напряжения и пережитого ужаса.
— Что ты? Ранен? — всполошился Сеня.
— Нет. Испугался очень... Больше, чем когда ты в «Скиф» пришел... — признался Зарэ.
— Всех ты успел достать за эти дни, — усмехнулся Сеня. — Чем братве насолил?
Зарэ отвернулся. Видно, насолил крупно, так, что и сам мог предположить исход столкновения.
— Выследили, когда один поеду. Ну, думал, все. Пронесло... Спасибо.
И посмотрел вдаль на дорогу. Может, вспомнил, как сам хотел положить Сеню, и клялся прилюдно.
— Это, Зарэ... Неправильно ты себя ведешь. Ты не дома. Они... бандиты, шпана, но и ты — не лучше. Ничем не лучше. Нельзя так нарываться. Тебя никто не пожалеет, — сказал Сеня.
— Я знаю. А чего они лезут? Ну и что, что я черный? Я жить тут буду. Это мой город! Почему я виноват?
Сеня отошел на безопасное расстояние.
— Ты не виноват. Только нечего одному мотаться, — повторил чьи-то слова. — И сейчас уезжать отсюда надо.
Но Зарэ уже приходил в себя и становился прежним бешеным мальчишкой, которого не мог смирить никакой страх.
— Все на меня охотятся! Что я — волк им? Зверь? Выслеживают меня!
Упреки были обращены не иначе, как к Сене. На трассе изредка мелькали машины, луна клонилась в сторону, и Сеня уже думал бросить Зарэ на дороге, когда один из автомобилей тормознул рядом с ними.
— Вот! Опять то же самое! Ненавижу этот город! — заорал Зарэ.
На этот раз Зарэ, накрученный до предела своими подозрениями, отреагировал очень быстро. Сеня едва успел пригнуться и сообразить, что это то, чего он собственно и ждал от этой ночи, как Зарэ уже схватил один из обрезов, валявшихся на льду, и довольно ловко стал отстреливаться от преследователя.
Дверца хлопнула. Дело не получилось уладить с налету, ему пришлось выйти из машины и направиться в их сторону. Зарэ поднялся из-за автомобиля и выстрелил. Самодельный дробовик пролаял в ночь.
— Получил, сволочь?! — взвыл от радости Зарэ и пошел к упавшему.
Сеня поднялся. Увидел, как Зарэ склоняется над телом.
— Я его не знаю, — сказал парень.
Сеня подошел к нему. На льду около своего автомобиля лежал Ринат и смотрел на луну широко раскрытыми глазами. Ринат, который по сути не был убийцей. Ринат, который позволил Кузнецову себя использовать. Ринат, который на все согласился бы ради Лизы, не подозревая даже, что над ней ни Кузнец, ни Запад, ни Калинин, ни собственные родители, ни Господь Бог не имели никакой власти.
Зарэ отошел, вытер обрез о рукав куртки и бросил в снег.
— Не знаю его, — повторил мрачно.
— И я не знаю, — Сеня пожал плечами.
Удивило, что Ринат был один. Значит, в нем были уверены. Но нашла коса на камень.
— Что я скажу дяде? — всполошился Зарэ.
— Уезжать надо.
Теперь Сеня торопился, побежал к машине, а Зарэ — поплелся за ним и сел рядом.
— Ты что, машину тут бросишь? — изумился Сеня.
Парень равнодушно махнул рукой:
— Дядя Арсен уладит. Главное, что я жив.
— Куда тебя подвезти? — спросил Сеня в центре.
— А сам куда едешь?
— В «Континент» спать. Там безопасно.
— Я с тобой, — решил Зарэ.
Взял в руки горшочек с кактусом и повертел в руках.
— Это кактус, да?
— Да, кактус.
— Нравится тебе?
— Нет, Надя забыла. А я никак ей не отдам.
— А он это... цветет? — вдруг спросил Зарэ.
Сене захотелось остановить машину, остановить эту дорогу, эту ночь и посмотреть в его лицо, но он прибавил ходу и только бросил взгляд искоса. Зарэ держал кактус у самого носа.
— Наверное, цветет, — ответил Сеня.
— У бабушки был такой. Цвел розовым большим цветком. Вонючий цветок, но очень красивый. Я маленький был, а кактус помню. Наверное, и этот цветет, — он поставил растение на место.
— Жива твоя бабушка? — спросил Сеня.
— Нет, давно умерла. У меня матери не было, я с бабушкой рос и с отцом. Потом отец к дяде отправил — подальше от войны. Думал, тут безопаснее.
— А с матерью что?
— Умерла, — повторил Зарэ глухо.
В «Континент» Зарэ вошел с опаской, обернулся к Сене:
— Тут есть охрана?
— Тут есть охрана. Это центр города. Тут дежурят менты. И это самая безопасная зона в мире. Тут не будут стрелять, — заверил Сеня.
Зарэ не поверил, но кивнул. В номере осмотрелся, снял куртку, пошел к телефону.
— Я пожрать закажу.
Пока Сеня отогревался и отмывался от липкой ночи в душе, Зарэ принял заказ — какие-то тарелки, бутылки. Стал жевать. Сеня присел рядом, наблюдая, как тот уплетает за обе щеки что-то мясное.
— Чего ты? Почему не ешь? — удивился парень. — Все свежее.
Сеня вспомнил, что за целый день съел только анальгин с кефиром, покосился на румяную булку с тмином и почувствовал подступающую тошноту. Зарэ налил ему соку в одноразовый стаканчик.
— Ну, так ты долго не протянешь. Жрать надо, — сказал наставительно и огляделся по сторонам. — Что, кровать одна только?
— Я на полу лягу. Тут ковер теплый, — сказал Сеня, заботясь о госте.
Но ковер оказался мерзкий. Холодный и жесткий. Зарэ спал, а Сеня смотрел в потолок комнаты, считал про себя до миллиона и обратно и никак не мог уснуть. Стояло перед глазами лицо Рината, обращенное к желтой луне. Когда за окнами стало светать, Сеня, наплевав на правила гостеприимства, сдвинул Зарэ на край постели и лег рядом.
Утром пацан удивился совсем немного. Умылся и присел на край кровати.
— Пожрать бы.
Сеня сел в постели, взглянул на часы, на косые лучи холодного солнца.
— Зарэ, ты к дяде вернуться не хочешь? У меня не ресторан все-таки.
— Ладно, вернусь, — без воодушевления пообещал Зарэ. — И ты приезжай.
Сеня протер глаза. То ли по утрам на чучмека не находило бешенство, то ли вчерашняя ночь вылечила его от излишней агрессии, но лохматый Зарэ смотрел вполне миролюбиво и белозубо улыбался.
— Приедешь?
— Приеду, как жив буду.
Малой кивнул, натянул куртку, еще послонялся по номеру и снова сел напротив Сени на кровать, глядя в пол — в холодный ковер, на котором полночи промучился Сеня.
— Ну, это... Я спасибо тебе хочу сказать.
— Ты вчера говорил.
Парень, по-прежнему глядя в пол, добавил что-то по-своему, и Сеня даже не пожалел, что не знает армянского: что-то целиком состоящее из Г и Х. Вряд ли слова благодарности.
— Я хочу с тобой остаться. Тебе не нужен телохранитель? — спросил у Сени.
Утро удивлений. Не любит Сеня такие сюрпризы.
— Нет, Зарэ. Мне никто не нужен. А ты, кажется, учиться собирался, быть свободным человеком и покорять столицу, — напомнил между прочим.
Парень кивнул.
— Ладно, пойду. А ты приезжай к дяде. Арсен тебя как друга встретит.
Сеня снова пообещал, и как только Зарэ пошел к двери, с той стороны постучали.
— Свидетели Иеговы! Вас интересует христианская литература?
Зарэ замер. Сеня не поднялся с постели.
— Открой, это Шмель, — кивнул парню.
Тот открыл дверь. В коридоре, правда, стоял Шмель, а за ним маячили ребята из охранки. Он прошел в номер и закрыл за собой дверь.
— Никогда тебя одного не заставал, — заметил сухо к Сене. — Извиите, если помешал, но нужно заботиться о твоей безопасности — хочу я этого, или не хочу.
— А ты не хочешь? — спросил Сеня.
— Может, отпустишь мальчика? — Шмель кивнул в сторону Зарэ.
— Сейчас я тебя отпущу на тот свет! — немедленно вскинулся тот.
— Зарэ, иди. Это мой друг, — Сеня встал между ними. — Иди, все нормально.
— Предъявить тебе документы, чумазый? Может, регистрацию проверишь? — съязвил Шмель.
Зарэ сжал кулаки. И Сеня оттолкнул его от Шмеля.
— Не дури! Это Шмель. Он нервный немного. Иди, иди. Все в порядке. Я вечером приеду, — хлопнул его по плечу. — Иди...
Парень молча вышел, бросив на Шмеля хмурый взгляд. Шмель молча сел в кресло.
За окнами мело. Мокрый снег прилипал к рамам. Шмель смотрел в белый простор за стеклом и молчал. И при виде бесконечной снежной пелены глупым казалось говорить о жизни или смерти, о будущем или его отсутсвии, о взаимных обидах и недоверии.
— Калинин тебя зовет, — сказал все-таки Шмель.
— Он же дал мне время...
Шмель по-прежнему смотрел на снег за окном.
— Какое время? Вчера... Рината убили на трассе какие-то лохи из самопала. И лохов положил кто-то. И Кузнец мертв, — проговорил Шмель.
— Кузнецов?! — вскрикнул Сеня.
Шмель кивнул.
— Убит выстрелом из пистолета. У себя на хате. Закончен передел.
Сеня сел на постель. Голова пошла кругом, снег показался черным. Чернота рвалась в комнату через все окна. Сеня барахтался в ней, чувствовал, как стискивает сердце и захлестывает с головой.
— Не может быть... А... а Запад?
— Запад на месте. Калинин вызывает Генералов, Туту, Мастера, меня и тебя в «Афродиту», — хмуро сообщил Шмель.
— Ты думаешь, это я? Я Кузнецова?
— Ничего я не думаю, — Шмель отвернулся.
И Сеня почувствовал, что холод черного снега достал его — никакой анальгин не поможет. Стены гостиницы разрушились — он оказался посреди метели, чернота залепила глаза, и Сеня потерял сознание.
Сознание ушло резко, а возвращалось — мучительно долго, из таких глубин забытья, откуда никак не могло доползти до реальности сегодняшнего дня, до холода бесконечной зимы и болезненной черноты снега. Никто не помогал ему снова войти в тело, никто не приманивал. Но ощущения вернулись — головная боль, зябкость и дикое неудобство — жить, дышать, думать, чувствовать. Сеня лежал поперек кровати лицом в потолок, а Шмель все еще сидел в кресле и смотрел на него спокойно.
— Ну? Оклемался?
Сеня провел рукой по лицу... Вдохнул.
— Поехали тогда, — решил Шмель. — Генералы ждут.
-10-
О многом хотелось спросить, но лезли в голову сплошные пустяки: обиделись ли вчера девчонки, правда ли, что Шмель бродяжничал по Европе с цыганами, и из чего делают текилу, если не из кактусов. Сознание вернулось, но какое-то хаотичное, непричесанное, неумытое и небритое. Может, те несколько извилин, которые болели в голове, спутались.
И смерть Кузнеца казалась невозможной. Наверное, потому что он не видел ее, как видел собственными глазами смерть Рината. Сеня ни о чем не спросил, стал смотреть на дорогу. Шмель сам вел машину, почти неподвижно держал руки на руле и молчал.
По опыту Сеня знал, что если два человека молчат наедине, значит, кто-то из них должен извиниться, но своей вины перед насупившимся Шмелем не чувствовал. Смутно припоминалась сцена в туалете «Акрополя», но было это уже далеко позади, а жизнь шла вперед семимильными шагами.
— Ты Лизу знал? — спросил Сеня.
— Лизу? Знал, — кивнул Шмель. — Вчера отвез ее домой.
— А Нюсю кто отвез?
— Воробей, кажется. Она еще оставалась, когда мы ушли. Ну, и застрял я у Лизы. Она на Солнечном живет.
— Обиделись девки? — спросил все-таки Сеня.
— На тебя? Не думаю. Похавали надуру. Они, даже когда на диете сидят, от халявы не откажутся. Обязательно торт с кремом закажут.
Сеня пожал плечами. Подумал про торт с кремом. Да, нужно съесть что-то. Взглянул на кафешки вдоль дороги и закурил.
— Прости меня, Шмель, — сказал вдруг сквозь дым.
Шмель от неожиданности чуть не съехал на обочину.
— Что случилось?
— За вчера.
— Открой окно — задохнешься. И так нос зеленый.
Сеня потер нос, пытаясь придать ему человеческий цвет, и открыл окно, выпуская дым.
— Я понял тебя вчера, — так же неожиданно сказал Шмель. — Уже потом, когда ты уехал из «Акрополя». Понял, что ты хотел сказать...
Шмель смотрел теперь строго вперед.
— Понял, что ты ведешь себя по-идиотски не потому, что идиот. И не потому, что тебе наплевать на всех. И на пацанов. А наоборот — потому что ты непростой человек, и тебе сложно... с нами. Потому что у тебя есть какие-то свои понятия, которые не позволяют тебе даже спасать собственную шкуру. Ты попал в мясорубку, а пытаешься вылезти из нее с честью — все равно, что колбасками. Так?
Сеня засмеялся. Выбросил окурок и закрыл окно.
— Загнул ты про честь. Я свою честь давно уже проебал.
— Да брось. Вижу, что так и есть. При проститутке стрелять постеснялся в черножопого, который тебя завалил бы за секунду, — Шмель хмыкнул. — Она же тебя после этого и мужиком не считает.
Сеня пожал плечами.
— Понравился он мне. Любил он ее. Тем и понравился. Она ни при чем. Пусть думает, что хочет.
— А Кузнец чем тебе понравился? — Шмель тормознул под светофором.
— А тебе чем не понравился? — ответил Сеня вопросом.
— Да знал я его... хорошо, — сказал Шмель неопределенно.
Сеня еще хотел спросить о Калинине, но вдруг разговор показался ему совершенно бесполезным, словно слова скрывали правду лучше, чем недавнее напряженное молчание.
— Жалко Кузнеца, — сказал Сеня.
— Завтра на кладбище выскажись. У нас в обычае, чтобы убийца плакал над гробом — стильно. Уверен, ты хорошо сыграешь.
И Сеня не стал спорить. Раз замирили со Шмелем, зачем обострять? Кто от этого выиграет?
«Афродита» с утра была мрачной. И метель, и смерть хозяина, и неожиданный визит Папы, и неутешительный прогноз погоды, и даже разбитая бутылка водки, неожиданно выпавшая из рук бармена, — все навевало отчаянный ужас. Торопливо сметали осколки.
Генералы сидели в кабинете Кузнеца на спешно принесенных стульях — как в импровизированном кинотеатре. Скудная кабинетная обстановка напоминала заседание какого-то злосчастного комитета в далекое социалистическое время. Комитетчики взирали друг на друга понуро и растерянно, один Генерал Юг громко чавкал жвачкой, разглядывая свои кроссовки.
Тут же в кресле, за столом покойного, сидел Калинин и молча дожидался опоздавших. Сеня кивнул всем и сел на свободный стул. Шмель закрыл дверь и присел рядом. Молчание продолжалось.
Калинин не выглядел ни раздраженным, ни мрачным. Смотрел на всех спокойно, но это не мешало каждому чувствовать что-то зловещее, нависшее дамокловым мечом. Тишина тянулась, как резиновая, не было ей конца-края, и не было спасения от этой тишины. Тута поерзал на стуле и закрыл глаза.
— Господа, — заговорил, наконец, Калинин, — я собрал вас сегодня, в такой тяжелый для всех нас день, чтобы поговорить о деле. О нашем общем деле, которое не должно пострадать от этих... событий. Мы давно работаем вместе, и у нас не было причин быть недовольными друг другом... Но времена меняются, и эти причины могли появиться.
Каждый из присутсвующих внутренне подобрался, готовясь к худшему. Все избегали смотреть друг на друга, а Восток не смотрел даже на Калинина, уставившись в пол.
— Поэтому, если кто-то имеет какие-либо претензии к... коллегам или ко мне, он может сейчас их изложить спокойно и прямо, чтобы честно решить этот вопрос, — продолжал Папа.
Все молчали. Никто даже не шелохнулся.
— Больше у вас не будет такого шанса, потому что власть меняется, — добавил Калинин, но и это не произвело никакого эффекта.
— Кузнецова с нами больше нет. Его смерть не останется не отплаченной, уверяю вас. Правоохранительные органы помогут нам найти виновного, — веско сказал он. — Но дальше придется работать без Кузнеца. Господа Генералы, все вы останетесь на своих местах, чтобы и дальше поддерживать равновесие нашей структуры. Я доволен вами и могу посоветовать только Генералу Западу не действовать в дальнейшем так импульсивно, потому что подобная опрометчивость будет жестоко наказана.
Запад пожелтел, совершенно слившись с обоями, а Калинин, не глядя ни на кого конкретно, продолжал свою мерную речь:
— Повторяю, что я доволен вами — доволен, пока вы не занимаетесь самоуправством на местах и не воображаете себя вправе принимать решения за меня. Такого права у вас нет, как не было его и у Кузнецова. Никто не имеет права начинать охоту на другого, травить его и преследовать. Никто не имеет права провоцировать внутреннюю войну, стравливать бригады и устраивать передел. Мы не бандиты, мы — организованная, серьезная структура. Жаль, покойному этого уже не объяснишь... Итак, положение Туты и Мастера останется неизменным, и Шмель — по-прежнему будет при мне, если не сбежит в бар к девкам, — Калинин улыбнулся, самое трудное было позади. — Об остальном вы уже догадались. Семен — будет связующим звеном между вами и мной. Он — не случайный человек, он мой хороший друг и ваш первый советчик. И если кто-то хочет возразить, пусть сделает это сейчас, потому что с этого момента я буду требовать от вас безропотного подчинения его решениям.
Возразить хотел один Сеня. Но остальные так притихли, что он не решился портить единогласную тишину своим самоотводом.
Калинин удовлетворенно кивнул.
— Не задерживаю вас больше.
Восток первым поднялся и протянул Сене руку.
— Заступай!
Сеня кивнул, ответил пожатием. Следом подтянулся Юг, за ним — несколько сбитый с толку Генерал Север, и последним — совершенно желтый, еле отклеявшийся от стула Запад.
— Держись, старик! — подмигнул Сеня. — Нам вместе лететь в космос.
Тута и Мастер похлопали по плечам и предложили обмыть. Шмель буркнул:
— Я жду, — и вышел из кабинета.
Сеня остался один перед Калининым.
— Ну? — спросил Калинин. — Что скажешь?
— Я не боевик, не юрист, — напомнил Сеня.
Калинин поднялся из-за стола, прошелся по кабинету и сел на деревянный стул рядом с Сеней.
— Ты теперь береги себя. Шмель выделит ребят. Стариков я прикрутил — не попрут против тебя. «Афродиту» эту себе забирай — вымой ее только, а то воняет тут водярой. И «Круиз» — твой. Хорошая контора, только посольствам отстегивать надо, они сами скажут, что почем. В остальном — хорошо ты уладил. Без пыли. По Кузнецу никто не заплачет — проблемный был малый, дерганый. Единственное, что верный. Да меня и продавать некому, — усмехнулся Калинин. — Я давно живу по закону. Ничего не боюсь. Так что — не пропадем, дело наше верное.
Сеня молчал. Ощущал только, что напряжение опасности уже не берет за горло. Отступает.
— Не знаю, Сеня, что ты за человек, — продолжал Калинин. — Доходят до меня слухи — и все разные, хоть нанизывай, как бублики. Думаю, время покажет. Так?
— Так, — кивнул Сеня. — Спасибо за доверие.
— Ну вот, по-человечески сказал, а то молчишь все, как не родной. Правда что ли, что отца-матери нет? — поинтересовался Калинин.
— Есть где-то, наверное. Только я их не знаю. Да и проще так — самому по себе. У меня сестра была в Италии...
— И что?
— Уже нет.
Калинин помолчал, и, наконец, решил идти.
— Ладно, Сеня. Наводи тут порядок. А я пойду в своем хозяйстве копаться. У меня огород побольше твоего будет.
Сеня открыл ему дверь. И Калинин еще раз оглядел его на прощанье.
— Ты чего бледный такой? Курить меньше надо и молоко пить. Ясно?
Проводив Калинина, Сеня снова сел на деревянный стул и крепко задумался. Понял, что речь над телом Кузнецова завтра, действительно, придется произносить ему. Все этого ждут. А кто на самом деле должен ее произнести? Вот вопрос. Но и этот вопрос уплыл куда-то вдаль, Сеня позвал бармена, слегка успокоившегося после гибели бутылки водки, и спросил деловито:
— Молоко здесь есть?
— Молоко?
Теперь Сеня был хозяином, и если вчера для него не нашлось стакана кефиру, то сегодня подобное было уже недопустимым.
— Есть, — заверил бармен. — Подогреть?
— Давай...
Сеня видел, как парень, не одеваясь, метнулся через дорогу в магазин и вернулся в клуб с пакетом молока. Спустя минуту уже принес Сене стакан, подогретый в микроволновке.
Сеня взял молоко и посмотрел на бармена.
— У тебя снег на голове.
— Извините, — тот стряхнул снежинки на пол.
— Ну, и какого ты не сказал, что нет молока? — спросил Сеня.
— Извините, — повторил бармен.
Сеня хорошо помнил, что еще вчера они были на «ты».
— А звать тебя как? — спросил у парня.
— Мороз.
— Мороз?
— Фамилия — Морозов.
— Ясно. Ну, спасибо за молоко, Морозко, — Сеня сделал глоток. — А когда вчера Кузнец отсюда уехал?
— Поздно, часов в двенадцать ночи.
— Ты знал, где он жил?
— Я? Нет, — Морозко замотал головой.
— Пацаны у него бывали?
— Нет, вряд ли. Он квартиру не высвечивал. Зачем ему это? Отдыхать же где-то надо. Ну, может, Калинин знал.
— Ладно, спасиб. Давай на «ты» и по-простому, — Сеня кое-как допил молоко, вернул стакан. — А Кузнец вчера сам уехал или, может, с какой девкой? Не помнишь?
Морозко посмотрел в стакан, повертел его в руках.
— Не помню. Кажется, ждал его кто-то. Я особо не присматривался. Кажется, девушка, но она не входила. Или это позавчера было... В шубе такой...
— В длинной шубе?
— Да, точно, в шубе, — вспомнил бармен.
— Вчера? Или, может, раньше?
— Вчера, потому что она его вызвала через охранника. А охранник сказал: «Как полночь, так им невтерпеж». Тогда за двенадцать было, и они вместе уехали.
Сеня кивнул. Попрощался до завтра. «Афродита» производила какое-то тоскливое впечатление. Действительно, требовала перестройки, ремонта и обновления. Стоило за это взяться даже среди зимы.
У крыльца курил Шмель.
— Ждешь? — удивился Сеня.
— Отвезу тебя туда, откуда взял. Или такси ловить будешь?
И только в «Континента» Сеня взглянул на Шмеля.
— Эй, Шмеляша, а до которого ты вчера у Лизы был?
— Что такое? На черта тебе Лиза?
— Она ночью мелькала в городе...
— Ну, знаешь... она не святая, — хмыкнул Шмель.
— А адреса ее у тебя нет?
— А как же твой чумазый мальчик? — поддел Шмель.
— Вот я понял теперь, кто сплетни за моей спиной распускает…
— Да, ладно. Шутка. На Солнечном она живет, улица Жукова, восемьдесят — сто восемь. Девятиэтажка — на девятом. Двухкомнатная квартира. Окна на север.
— Ты компас с собой брал?
— Нет, не компас. Знаю я эту хату.
Сеня вышел из машины. И Шмель предупредил напоследок:
— Она ночью танцует в «Калифорнии». Можешь не застать.
— Мне она ночью не нужна, — успокоил Сеня.
Не входя к себе в номер, взял свою машину и поехал на Солнечный микрорайон. Так, наугад, только для того, чтобы выбросить назойливые мысли из головы. Дороги скользили, снова срывался снег, и Солнечный был таким же тусклым, как и все остальные районы города.
Детишки играли в сугробах.
— Давай ты будешь великаном, а это будет твой зАмок, — учила девочка своего друга. — А я буду...
— Чего?
— Ладно, давай просто в снежки...
Сеня поднялся на девятый и позвонил. За дверью было тихо. Звонок пиликал что-то мелодичное.
— Кто? — спросил глухой голос из-за двойной двери.
Сеня не узнал голоса.
— Лиза?
Стали щелкать замки, открылась одна дверь, потом другая, и перед ним предстала Лиза в длинном черном платье, с начерненными ресницами и ярко-алыми губами — изящная и совершенно готовая к выходу в свой сомнительный свет.
— Куда ты так рано собралась? — Сеня прошел в квартиру.
— В театр пригласили.
— А я думал, в «Калифорнию».
— Успею, — заверила она. — Тебе чего?
Она снова пригладила короткие волосы со лба назад, отчего короткая челка встала торчком. Сеня молчал.
— Что ты молчишь, как маньяк? Водки тебе налить?
— Не хочу я водки.
При всем ее росте и изящной фигуре, никакой плавности в ее жестах не было. Двигалась она рывками, и Сеня вдруг представил, что танцуя стриптиз, она такими же полоумными рывками освобождается от одежды. Жутковатое зрелище.
Но лицо у нее было очень красивым: с правильными, чистыми чертами, темными длинными бровями, большими черными глазами, высоким лбом и пухлыми накрашенными губами. Впрочем, вчера в «Максимуме» была она живее, страх был ей к лицу, а теперь ее черты сковывала некоторая сосредоточенность.
— Что, никуда не спешишь сегодня? — поддела она.
И Сеня почувствовал, что, что бы он ни спросил, она не поймет его, или поймет неправильно. Но длинная шуба не шла из головы.
— Ты вчера со Шмелем была? — спросил все-таки Сеня.
— И что? Нюська твоя тоже пацана сняла — будь здоров! — огрызнулась Лиза. — А Шмеля я давно знаю. Он еще в «Максе» тусовался, но Ринат гнал его.
Лиза помолчала и вдруг усмехнулась.
— Или ты Шмеля ревнуешь?
Сеня сел на диван.
— А ты вчера не танцевала?
— Вчера? Что ты темнишь? Какое тебе дело? Мы со Шмеляшей прокувыркались тут часов до двух ночи. Хороший мужик Шмель, член у него знаешь какой?
Она хотела продолжать, но Сеня поднялся. Не подставлялась бы она за него, ясно. А сначала показалось — она. Ну, ошибся. Он пошел к двери.
— Сеня... Ну, ты же сам меня бросил. И Матрена эта на меня пялилась, — Лиза остановила его, взяла за рукав. — Зачем приходил-то?
Черные глаза замерли, словно притаились на лице. Лиза ждала, а Сеня, глядя на нее, чувствовал какую-то усталость, мешающую даже ответить. Зевнуть тянуло.
— Думаешь, мне легко было? Вчера барахтаемся со Шмелем, а у него мобильник звенит. Он поговорил, ко мне оборачивается: Рината убили. Сообщил ему кто-то с трассы. А мы с Ринатом — три года... Стерег меня, берег, и бил, а ведь я ему принадлежала. Я его была. Даже тогда, со Шмелем. Я говорю: пойду в ванную. Включила воду, а сама рыдаю. Жалко Рината. Вот сама убила бы, а жалко так вдруг стало... Одевал меня, кормил поначалу, друзьям не подкладывал. Порядочный грузин. Вот такие дела. Поплакала, да и вернулась к Шмелю. Шмель не пожалеет, чего сопли развозить? Не затем звала.
Лиза смотрела мрачно. И снова черная пропасть промелькнула в ее глазах и исчезла. Она вдруг заулыбалась.
— А сегодня танцевать буду в «Калифорнии». Запад — ко мне не лезет, мы договорились. Хорошо все будет.
— Всю жизнь будешь танцевать? — спросил Сеня.
— Зачем ты так? Не всю жизнь... Может, замуж выйду. Правда, детей не нарожаю, зато буду верной, может...
— А Рината любила?
— Нет. Так, за деньги.
— И Шмеля не любишь?
— Нет. И Шмеля не люблю. Просто, с ним отвлечься можно. Он веселый, когда не злой.
Она развела руками.
— Шмель мне эту квартиру купил, чтоб я от Рината не зависела. И никогда не напомнил, что вот, мол, я для тебя... А Ринат все время глаза колол, что одевает меня и в люди выводит. А люди — черные рожи, неумытые. Плохо зависеть от других. Шмель добрый, только все равно не нужна я ему. По месяцу не видимся, а потом столкнемся вот так — перепихнулись и разбежались.
Все говорят, что Ринат любил меня. Не знаю. По-моему, нет никакой любви на свете. Так придумано, для красоты. Пристают все: любишь? не любишь? Сидит какая-нибудь девка у окна и киснет: почему я никого не люблю? почему меня никто не любит? Как эта Нюся твоя, вся такая романтичная — чокнутая. Шмель мне сказал, что она секретаршей в «Калинино» работает и не дает никому, даже Папе. Вот такая дура.
— Да? — удивился Сеня. — Никому не дает?
— Напудрит веснушки на носу и сидит, — хмыкнула Лиза. — Типа вип-персона. Как же «Калинино» без нее? Вчера Воробья к ней приставили, чтоб проводил просто, так она плевалась: «Я сама доеду!» Наверное, на метро.
Сеня вернулся и сел. Не знал такого про Нюсю. Вообще ничего про нее не знал. И не подумал бы никогда. Вспомнилось, как она в «Калинино» почти уговорила его. Если бы Шмель не вернулся так быстро — заперлись бы в каком-нибудь кабинете, или в туалете, или на черной лестнице. А она, оказывается, «не такая». Странно это.
— Чего ты? — удивилась Лиза. — Вспомнил свою Матрену?
— Она не моя.
Теперь Лиза смотрела пристально и несколько нерешительно. Села рядом и взяла за руку.
— Останешься?
— Ты уже губы накрасила, — улыбнулся Сеня.
— Я вытру.
Она стерла помаду ладонью, и ладонь стала красной, а вместо губ осталось алое пятно.
— Размазала? — спросила она у Сени.
— Нормально.
Он сжал ее кисти и поцеловал в алые губы, словно она собиралась упираться. Но она не противилась, обняла его за шею.
— Никуда не спешишь? — спросила еще раз.
— Никуда.
Сеня, действительно, не спешил. Вдруг все остальное отступило за горизонт, осталась в объятиях только ее высокая, тонкая фигура, и он сам удивился: давно прошли годы его скитания по проституткам. Видно, что-то другое. Спасла она его, и красивая, и дух соревнования присутсвует. Может, это и толкнуло.
Сеня целовал ее, проникал в ее тело все глубже, прижимал ее к себе все сильнее, и она уже не могла существовать без него, тянулась к нему и не отпускала ни на миг из объятий. А когда руки все-таки разомкнулись, положила голову ему на грудь.
— Все еще не спешишь?
За окнами стемнело, и в комнате стало серо, как будто опустился туман. Сеня поцеловал ее в стриженую макушку.
— Это ведь ты спешила в театр.
— В театр я уже опоздала. Не хочу. Поеду сразу на работу.
Помолчали. Она прижалась сильнее.
— Ты хороший.
— Сравнила? — хмыкнул Сеня.
— Вот дурак! — она отвернулась.
И он перестал ее чувствовать рядом. Видно, в простую фразу вложила она что-то свое, наболевшее, выстраданное. Не надо было ему шутить над этим.
Повисла неловкая тишина. И в этой тишине Сеня проговорил, словно царапая ногтями каменную стену:
— Ну, прости Лиза. Я тебя очень люблю. Так, болтнул по глупости. Не хотел тебя обидеть.
— Да ладно! С чего мне обижаться? — она поднялась и стала одеваться. — Думай, что хочешь! Думай, что я всех сравниваю. Так я по крайней мере не вру никому — про любовь. Не рассказываю сказки. И сама ушей не развешиваю. Я не пятиклассница, чтобы тебе верить! Лучше бы я с Узбеком в театр пошла!
Лиза вдруг уткнулась в колготки, которые собиралась надеть, и заплакала.
— Ну, Лиза...
— Сто баксов с тебя! — отрезала она.
Он молча оделся и бросил деньги на кровать. Пошел к двери. И Лиза бросилась за ним...
— Сеня, ну, не надо так! Просто, жизнь такая. Я знаю, кто ты. А ты знаешь, кто я. Хорошо с тобой, вот и раскисла, — она вытерла колготками слезы. — Прости меня, миленький... Ну, прости. Не надо нам встречаться больше. Я молиться за тебя буду, чтоб везло тебе, чтобы тебя не убили. Шмеля попрошу тебя беречь... Зря мы встретились, Сеня. Судьба злая — знает, как мучить.
— Ну, что ж ты рыдаешь, Лиза? — Сеня обнял ее за плечи. — Жив я, никуда не денусь. Я не бандит какой-то. Людей в подъездах не граблю. Врагов у меня почти нет.
Она усмехнулась сквозь слезы и отстранилась.
— Да все равно мне, кто ты, бандит или не бандит. У тебя своя дорога, у меня — своя. Не знаю, в чем тут причина. А только надо было мне с Узбеком в театр идти...
Выйдя из квартиры, Сеня нащупал в кармане стодолларовую купюру, возвращенную Лизой. Как нехорошо все получилось, печально. Ну, рассеется. Не век же она будет убиваться? Сейчас оттанцует, успокоится. А там — поговорят, как люди. Но горько было отчего-то ужасно.
Сеня посидел за рулем в рассеянности, посмотрел на дом, пытаясь угадать ее окна. Припомнил шмелевское «окна на север», попытался определить север и махнул рукой — какой смысл? Пусть юный следопыт Шмель ее и утешает.
-11-
«Скиф» встречал радушно.
— Кто такой? — и преградили дорогу.
— Не накормите? — удивился Сеня. — А Зарэ меня звал. Говорил: «Заходи, Семен, в любое время...»
— Зарэ! Семен пришел!
— Дядя Арсен! Где дядя Арсен? Дядя Арсен, Семен пришел!
Наконец, вышел сам Арсен и подал гостю руку. Сказал, что рад видеть. Провел внутрь. Зарэ — не узнать! Где наш чумазый мальчишка в дутой куртке? Вытянувшийся, коротко стриженый брюнет со жгучим взглядом черных глаз, в дорогих джинсах, в стильном полувере, в мягкой коже. Это Зарэ? Сеня сделал вид, что не удивился. Сам менялся за один день, но он никого не копировал, а Зарэ — собезьянничал точно, разве что ногти не решился накрасить.
Арсен тоже был сбит с толку, но успел шепнуть по пути к столу:
— Ты скажи, что на юриста учился. Никак не уговорю моего мальчика на юрфак поступать, а уже всех профессоров уговорил его принять.
Сеня пообещал. Установка была простая — съесть хоть что-то, чтобы голова не шла кругом. Стол был накрыт человек на десять, хотя предполагались только Сеня, Арсен и Зарэ. Арсен от недоумения был очень весел.
Сеня жевал мясо в каких-то пикантных соусах, а чувствовал привычный липкий вкус, мало чем отличающийся от вкуса подогретого кефира.
— Не вкусно? — беспокоился Арсен.
— Очень вкусно, — заверял Сеня. — Да я что-то...
Зарэ, глядя на него, тоже недовольно косился на мясо. Арсен подмигнул Сене.
— Вот когда я учился на юрфаке... — заговорил Сеня.
— А ты учился на юрфаке? — удивился Зарэ и перестал жевать.
— Было дело.
— И что?
— У меня был очень хороший аппетит. И там было тепло, — сказал Сеня то, что казалось ему верхом человеческого счастья.
— А-а-а, — кивнул Зарэ.
Арсен остался доволен. Сеня еще около двух часов поддерживал беседу ни о чем, а потом стал прощаться. Зарэ вызвался провожать до «Континента», за Зарэ увязалась охрана, и в гостиницу Сеня прибыл в сопровождении королевского эскорта.
— Я зайду к тебе? — спросил Зарэ.
— Сейчас?
— Нет, вообще, — отступил Зарэ.
— Ну даешь, малой! Заходи хоть сейчас, — усмехнулся Сеня. — Только, Зарэ... Я — это я, а ты — это ты. У меня свои заморочки, у тебя — свои. Тебе на мои не надо заморачиваться, я так думаю.
— Что, не идти в университет? — обрадовался Зарэ.
— Нет, в универ иди. Учиться надо. А все другое — это твое личное дело. Лады?
Парень кивнул. Сеня пошел к лестнице.
— Семен!
— Ну? — Сеня обернулся.
— Ты такой, ну... такой, такой, — Зарэ силился подобрать русские слова и, наконец, заговорил по-армянски.
Сеня дослушал до конца пламенную речь.
— И что это значит? — спросил заинтересованно.
— Не знаю, как по-русски... — Зарэ развел руками.
— Ясно.
«Обматерил, наверное», — решил Сеня, поднимаясь по лестнице.
У двери номера ждала Надя. Стояла, опершись спиной о стенку — в новом длинном пальто с огромным меховым воротником, в сапожках на высоких каблуках, в своем черном длинноволосом кудрявом парике. Немножно бледная, преломленная в талии — тоненькая, нереальная, искусственная. Зеленые глаза блестели, отражая свет от ламп.
— Надя! — обрадовался Сеня.
— Пришла вот. Ходила целый день по магазинам. Деньги твои тратила. Знаешь, сколько денег ты оставил?
— Не знаю.
Сеня провел ее в номер. Она сняла пальто и аккуратно повесила на вешалку.
— А ты чем занимался?
Она пригладила перед зеркалом парик и улыбнулась своему отражению.
— Снимался? — спросила снова.
— Снимался.
— В эротических сценах?
— Нет, в обыкновенных. Завтра вот на кладбище поеду речь говорить.
— Печально должно быть. Нужно плакать?
— Не знаю. Как получится.
Она взглянула на телевизор.
— А скоро тебя покажут?
— Пока все не снимем, не покажут. Такой договор.
— Ну, это правильно, — согласилась она. — А я сегодня все анонсы пересмотрела, думала, может, уже.
Сеня сел на ковер у ее ног и обнял ее колени. Она отвернулась.
— Может, и не дождусь твоего кино...
— А хочешь эротическую сцену прмяо сейчас?
— Хочу, — кивнула она.
И Сеня заметил, что глаза у нее влажные. Она весело усмехнулась, проморгала слезы и обняла его за шею, склонившись к лицу.
— Ты же хороший герой? А то подружкам плохих героев не очень везет в кино.
— Я очень хороший. Очень. Я лучший, — заверил ее Сеня. — Я самый лучший во всем мире.
Она засмеялась. Прижалась к нему, а Сеня, только теперь ее поняв, смотрел на нее, пытаясь представить ее лицо без черных кругов под глазами и болезненной заостренности черт.
— Как ты себя чувствуешь? — заглянул ей в глаза.
— Замечательно.
Вдвоем хорошо в постели. Тепло и нескучно. Сеня пытался доказать ей и себе, что он лучший, и когда доказал, был счастлив даже больше, чем она. И это ощущение продолжалось во сне, и снилась она — в замечательном белом пальто с пушистым белым воротником и длинными белыми волосами. Ослепительно красивая. И все-таки нереальная. Неживая.
— Надя!
Сеня проснулся от того, что перестал чувствовать ее рядом. Обвел глазами комнату и не нашел ее. Пошел на звук воды в ванную.
Надя пила воду из холодного крана, согнувшись над раковиной.
— Эй, горло заболит...
Она завинтила кран, вытерла губы.
— От холодного легче. Пока таблетка подействует. Не хочу матери говорить. Будет слезами обливаться. Врачи за меня во второй раз уже не возьмутся. Уже все сделали, что могли. Мне так и сказали, что только ждать осталось. Хорошо, пока болеутоляющее помогает. Есть замечательные таблетки. Не помню, как называются. Я их в тот раз тоже пила. И очень хорошо было.
Она прошла мимо Сени и стала одеваться. Ходила взад-вперед по номеру, натянула парик на пепельные русые волосы, завязала пояс пальто.
— Сень, где ты?
Он сидел на краю ванны, по-прежнему вцепившись руками в холодное железо, прислушиваясь к ее шагам и шуршанию одежды.
— Эй, Сень, ты чего? Пойду я на работу. А то новости без меня в эфир не выйдут: Кристине некому будет стул подать.
Она пошла к двери, махнув рукой. И Сеня кинулся за ней.
— Да брось, Надь! Что ты!.. Есть врачи... Все схвачено... Любые деньги. Любые лекарства. Теперь все лечат, исправляют...
Надя вдруг протянула ему ладонь и ткнула пальцем в линии.
— Этого никто не исправит.
— Дура ты! Я этот вопрос быстро решу!
Она улыбнулась и вышла.
Ветер развевал плащи и поднимал воротники. Разметал остатки снега, обнажая памятники и надгробья. Пацаны стояли тесным кольцом, закрыв собою гроб от ветра. Никого из официальных лиц компании «Калинино» не было.
— Анатолий Кузнецов был нашим другом, нашим братом, был одним из нас. Он берег нас, а мы берегли его. Но жизнь человека... жизнь человека — очень хрупкий дар, — говорил Сеня. — И как бы человек ни ценил его, ни хранил, ни берег — потерять его очень легко. И пока человек жив и находится каждый день рядом с тобой, он тебе не дорог, ты позволяешь себе бесчестные поступки по отношению к нему, надеясь, что еще будет время их исправить, извиниться за них, искупить их и заслужить прощение. И вдруг оказывается, что этого времени нет, потому что человека больше нет, и он уже никогда не сможет тебя простить.
Друзья, мы все стоим на земле непрочно. И нет ни одного, кто был бы уверен в своей счастливой судьбе. Поэтому давайте больше заботиться о живых, давайте беречь друг друга, давайте хранить тех, кто сегодня рядом с нами, потому что им это необходимо. Давайте делать все, что в наших силах, чтобы помочь друзьям устоять. Потому что извиняться перед покойником, глядя в закрытые глаза, — последнее дело. Нужно было раньше протянуть человеку руку и поговорить начистоту. Я каюсь, что не сделал этого. Я опоздал. И боюсь опоздать снова.
Сеня заплакал.
— Земля тебе пухом. Спи спокойно, Кузнец! — сказали пацаны.
Крышку заколотили. Могилу засыпали. Холм закидали венками. А Сеня все стоял, думал о больнице, о врачах, о лекарствах и о том, что Калинин поможет. Поможет, если попросить. Не откажет.
— Ну, Сеня, ехать надо, — подошел Тута. — Сейчас в «Примусе» сядем, помянем. Пацаны за тебя поднимут. Как-никак, все под тобой будут. Давай, поехали.
И Шмель подскочил.
— Чего застряли? Поехали.
Сеня сел с ним в машину. Шмель взглянул хмуро.
— Все, Сеня, выходи из образа. И так все заценили. До слез довел...
Сеня закурил, и сигарета затанцевала в пальцах. Он взял одну руку в другую.
— Матерь Божья! — покосился Шмель. — Из-за Кузнеца что ли тебя так колотит?
— Да совпало так... У меня свое.
— Помочь чем?
— Потом...
Потом дрожали в руках стаканы, ложки, вилки. И только к вечеру наступила пьяная расслабленность, и шок прошел.
Время не всегда идет одинаково. Время то замедляет, то ускоряет свой ход, может значить очень много, а может не значить ровным счетом ничего, поэтому остаются в памяти короткие мгновения, а годы проходят незаметно. Иногда ты пытаешься удержать время, а оно летит. Иногда торопишь его, а оно тянется, тянется и тянется. Время подстраивает под себя судьбы людей и судьбы целых стран, а само не подстраивается ни под кого. Время абсолютно свободно и всемогуще.
Время вечно. Оно существовало задолго до того, как люди начали запирать его в песочные часы, и будет существовать после того, как умолкнет будильник последнего мобильного телефона.
И если человек вдруг понимает, что он в ссоре со временем, — жизнь его обречена, потому что время неумолимо, его нельзя удержать в омоложенных чертах лица, старых фотографиях и пожелтевших газетных вырезках. Оно жестоко насмехается над людьми. Это судьба, которая обязательно тебя настигнет — дай только время.
И Сеня вдруг понял, что он в ссоре со временем. Он оценил его совершенно иначе, и почувствовал, до какой степени оно может быть мучительным. Раньше он не сталкивался с ходом времени так остро: ни протяженность студенческих семестров и сессий, ни юбилейные даты, ни количество месяцев, проведенных в море, ни распорядок дня, ни назначенные свидания, ни срок проживания в «Континенте», ни час расплаты не волновали его совершенно. Но время, отпущенное для ее жизни, было особым временем, которое истекало очень быстро, несмотря на то, что другие в это время продолжали жить по-прежнему, двигаться в своем ритме и надеяться на будущее.
И он сам в это время дышал, произносил какие-то слова, встречался с людьми, что-то жевал. Калинин согласился принять его не раньше следующей недели, Сеня не мог настоять, и знал, что торопить время нельзя, потому что кто-то хочет остановить и запомнить каждый его миг, каким бы он ни был.
-12-
Хотел приветливо поздороваться, поздравить с наступающими праздниками, но когда вошел в приемную и навстречу ему поднялась совершенно неузнаваемая, едва дышащая Нюся, молча опустился на стул у двери.
— Что? — спросили ее губы.
— Примет?
— Да, входи. Он ждет, — она открыла дверь в кабинет Калинина, а сама ухватилась за ручку, чтобы не упасть.
Сеня прошел в кабинет. Не то чтобы избегал разговора с ней, а страшный это был бы разговор. Хотелось избавить себя хотя бы от доли отчаяния. А теперь, увидев ее, понял, что дурно сделал, не разделив с ней ее тяжелой вины, что не имел права не подать виду. Жестоко поступил, подло...
— Ну, с наступающими! — Калинин весело подхватился из-за стола и протянул руку.
— И вас также... С наступающим Новым годом...
Пожали руки. Калинин хлопнул по плечу.
— Коньячку?
— Нет, нет. Спасибо, — поспешил отказаться Сеня. — Я по делу зашел.
— Старики бузят?
Всех Генералов, включая и Юга, Калинин называл не иначе, как дедами и стариками.
— Нет, все тихо. Без претензий. У меня личная просьба к вам, Сергей Борисович...
— Ну? — Калинин насторожился.
Сеня молчал. По сути, кто он Калинину, чтобы просить его помощи? Калинин — не благотворительный фонд, не Красный крест. И, услышав слово «просьба», подобрался так, словно ожидал, что Сеня «миллион до зарплаты» попросит.
— Мне врач нужен...
— Тебе? — у Калинина вытянулось лицо.
— Нет, не мне. Девушке моей. Финансы, лекарства — не проблема. Но врачи уже отказались от нее. А ей двадцать два года только. Не может быть, чтобы все, — сказал Сеня и отвернулся.
Напряженное лицо Калинина разгладилось. Он посмотрел на Сеню с заметным облегчением.
— Я думал, с тобой что-то. Перепугался.
Теперь пришла очередь Сени удивиться.
— Перепугались? За меня?
Калинин усмехнулся.
— Да, так. Сам не знаю. Подумал, что всякое бывает... при твоем образе жизни...
— При каком образе жизни? — выпрямился Сеня.
— Ну, вижу, что напрасно о тебе беспокоился. Какой ей врач нужен? — перешел к делу Калинин.
— Онколог.
Калинин подпер голову рукой и задумался.
— Многих я знаю. Есть один дед, академик, Натекин Андрей Петрович, тот вроде разбирается. Люди к нему едут, очереди. Я позвоню, уладим. Привезешь свою кралю. Как зовут ее?
— Надя.
— Ну, вот, Надежда... И, Сеня, — Калинин сделал паузу, — ты это, как бы там ни было, не кисни. Онкология, знаешь, время такое.
Теперь «время» уж точно прозвучало как приговор. Сеня молчал.
— До Нового года пять дней. Встретить надо по-людски. У нас вечеринка закрытая. Я тебя приглашаю. Прости, что одного, но таковы правила — без посторонних.
— Спасибо, только...
— Знаю, нелегко тебе сейчас. Но это обязательно, — настоял Калинин. — Ты не вечно в оборонке болтаться будешь, хотя и там хорош. У меня люди по десять лет на одном стуле штаны не трут. Дураков гоню, умные вгору идут. На том и держимся. Так что — начнешь притираться, знакомиться. Ты человек вполне светский.
Сеня молчал. Калинин смотрел обеспокоенно.
— Ну, не зацикливайся так. Жалко, знаю. Так вся жизнь — война. Скольких я людей потерял... Сказать страшно. И это в быту, не в дыму сражений. А ты — сильный, выдержишь.
— У вас семьи нет? — спросил вдруг Сеня.
— Семьи? Нет. Жена сбежала когда-то, уехала в Таллин. Потом вернуться хотела. А уже не до жены было. Не до семьи.
— Вот потому вы так говорите...
— Так ведь и ты не многодетный отец. А девушка твоя — просто девушка. Не жена, не мать твоих детей.
— Но она — моя. Она для меня. Только она. Если бы мог, сам бы за нее в гроб лег. По мне никто не заплачет, а у нее — мать.
Калинин взглянул странно.
— Ты не горячись раньше времени. Этот Натекин — он... тысячи людей спас. Он решит.
Сеня поднялся.
— Спасибо большое. Пойду. Простите, если что, Сергей Борисович. Не хотел я лишнего сказать.
— Ладно, Сеня, брось. Уладится. Поженим вас еще и на свадьбе напьемся.
Сеня вышел из кабинета. Нюси в приемной не было. И уйти, не поговорив с ней, он не мог. Вышел в коридор, прошелся вдоль стены, вернулся. И чем дольше ждал ее, тем беспокойнее ему становилось, и сердце уже рвалось из груди бешеными ударами.
Наконец, пошел к туалетам в конце коридора, распахнул дверь с картинкой треугольной женщины и увидел Нюсю. Она стояла одна посреди пустой холодной комнаты и рыдала. На лице оставались красные пятна от прижатых ладоней.
— Прячешься от меня? — спросил Сеня.
— Я слышала все. Слышала! У тебя девушка. Почему ты мне не сказал раньше? — прорыдала она.
— Ты бы тогда не убила Кузнецова?
Она попятилась от него. Сеня закрыл дверь и взял ее за плечи.
— Ну, Нюся, тише. Что ж вы все рыдаете?
Она вцеплась в него мокрыми пальцами и прижалась лицом к груди. Сеня покорно обнял ее.
— Успокойся... Я сразу не пришел к тебе, ты прости. Прости меня...
— Знаешь, как это — убить человека? Знаешь, как это страшно, когда не понимаешь, жив он или мертв? — рыдала она.
— Нюся, это я виноват. Я убил его. Не ты!
— Нет, — она, наконец, отстранилась, — я убила. Слышала, как тогда в кабинете Калинин Шмелю сказал, что не станет вмешиваться. Что выживет тот, кто сильнее.
А Кузнецов приставал ко мне когда-то. И я решила, что мне просто это будет сделать. Тебе — сложно, а мне — ради тебя — просто. Поехала к Кузнецу в «Афродиту», вызвала его, он даже обрадовался: мол, вот, Машка-недавашка сама приперла на ночь глядя. А в его квартире я просто выстрелила. В спину. Почти впритык. Он упал, а я еще ждала — вдруг жив. Сидела, пока он не остыл, лоб ему трогала, а потом ушла.
Сеня держал в руках ее голову и смотрел в ее широко раскрытые от ужаса серые глаза. Волосы выбились из прически и падали на плечи русыми прядями, она дрожала, и на ресницах дрожали слезы.
— Все, Нюся, все.
— Я потом на работу вышла. Слышала, как Калинин сказал, что ты молодец. Так страшно было… Но теперь — в тысячу раз хуже! Не хочу жить больше!... Не хочу!
Сеня обнял ее, поцеловал в голову.
— А где оружие, Нюся?
— У Калинина.
— У кого?!
— В его столе. Я вечером взяла, а утром обратно положила. Только вытерла.
Сеня отступил и посмотрел на капли слез на полу. А потом опустился перед ней на колени в эти слезы.
— Ну, Нюся. Значит, моя жизнь теперь принадлежит тебе, и ты можешь забрать ее в любое время, если тебе станет от этого легче...
Она отпрянула.
— Не нужна мне твоя жизнь. Я люблю тебя. Мне теперь очень больно. Думала, ты так просто, слоняешься, а у тебя девушка есть...
— Теперь бы не стала меня спасать?
Она молчала. Вытирала лицо от слез. Сеня поднялся.
— Видишь, если бы ты меня не спасла — тебе было бы проще.
— Нет!
Сеня осторожно поцеловал ее в губы.
— Глупенькая ты. Я тоже тебя люблю, не плачь. Не за то, что ты мои проблемы решила, и Лизу подставила, и оружие так ловко украла, и рыдаешь теперь в холодном туалете, а за то, что ты такая добрая, красивая, смелая, потрясающая девушка, мечта каждого ковбоя.
Нюся смотрела изумленно. Недавние отчаянные слезы засияли искрами.
— Не подставляла я эту метелку. Просто распахнула шубу, как она, чтобы меня за шлюху приняли.
— Ну, умничка, получилось.
Сеня взял ее за руки.
— Пообещай, что не будешь больше плакать. Нужно выбросить это все из головы и жить дальше. Не твой это грех, а мой.
Сеня все смотрел на нее.
— Не плачь больше. Не плачь. Все девчонки что-то ревут от меня в последнее время. Я пока... немножко свои проблемы разгребу. И поговорим обо всем.
— Может, помочь чем тебе... или ей? — спросила Нюся.
— Не надо пока. Ее Надя зовут. Нехорошо ей сейчас, — Сеня посмотрел в пол. — И мне нехорошо. Может, доктор этот поможет...
— Господи! — выдохнула Нюся. — Нет в жизни счастья...
И спросила все-таки:
— Ее ты тоже любишь?
— Люблю ее. Она очень хорошая.
Нюся пожала плечами. Может, объяснила себе все как-то по своему.
— Вижу, что все непросто, — сказала только. — Ты только не думай, что я ей зла желаю.
— Я не думаю, — заверил Сеня.
— Не думай, Сеня, не думай! — она снова обхватила его руками, боясь отпустить. — Я не желаю ей зла. Я все равно буду тебя любить. С кем бы ты ни был. Лишь бы ты был жив. Тебя не убьют?
— Нет.
— Никто?
— Никто.
Сеня поцеловал ее еще раз и вышел. Девчонка свою жизнь за него положила, а он толком и не знал, как ее зовут. Нюра, наверное. Странная очень: скромная, замкнутая — и на тебе!
Да, взялись девчонки спасать Сеню. Причем, бескорыстно, безвозмездно. А Сеня, если и хочет спасти кого-то, хоть головой о стенку бейся — ничего не может.
Еще и Новый год этот. Надо идти куда-то — жевать что-то липкое и пить водку, и какая разница — в изысканном обществе, в «Афродите» с пацанами или с бомжами на помойке? Все равно тоскливо. И от елок этих веет холодом, как от трупов. Кактус — тот хоть живой. Прижился в машине у Сени, пригрелся. Подрос даже. Поливают его друзья газировкой и не курят в его сторону — жаль малыша.
И зима, как болезнь, не проходит, не отпускает. Снег падает, тает и снова падает. Намело сугробы, как в тундре. Детишки уже замучились лепить снежных баб и елозить с горы на санках. Да и гора хороша — три метра до проезжей части. Сеня едет медленно и смотрит по сторонам, мало полагаясь на бдительность сонных бабуль, приставленных к ребятишкам.
-13-
Рабочие никуда не торопятся — ободрали стены и пол, и сидят, чай попивают и косятся на бутылки виски в баре. Морозко отворачивается.
— Что дела не идут? — поинтересовался Сеня у рабочих.
— Так, это, хозяин... Новый год скоро. Потом придем — все закончим.
— Нет, ребята, вы до Нового года закончите! У меня тут гости будут, — нажал Сеня.
— Невозможно, хозяин, — заявил бригадир. — Не успеем.
В «Афродите» сыро и неуютно. Планировали всего-то стены перекрасить, в кабинете — обои сменить, добавить света, обновить пол и кое-какой блеск навести, мебели прикупить и дизайн слегка модернизировать. А рабочие свое планировали — чайку тут попить и в баре поживиться.
— Не понял, вас цена не устраивает? — спросил Сеня.
— Нет, цена устраивает. Но не успеем, — снова выступил прораб.
— Ребята, а вы знаете, что у меня здесь не сиротский приют и не психбольница? Здесь никто любоваться не будет, как вы завтракаете и обедаете.
— Имеем право!
— Забил я на ваше право! Мне проще вас всех в фундамент положить и новый клуб построить, раз вы этот мне разосрали!
Сеня смахнул рукой на пол их закуски.
— Чтобы сегодня же все закончили! Или я вас так заменю, что Новый год для вас точно не наступит! — и персонально прорабу: — Тебя — первого!
Пошел наверх. Из бухгалтерского закутка Кузнецова Сеня сделал себе неплохой кабинет. Сорвал коричневые шторы, заказал новый паркет, мягкую мебель, стол внушительных размеров, чтобы спокойно сверять бухгалтерию. «Афродита» оказалась не таким уж убитым клубом. Внизу были два огромных дэнс-зала, наверху — ресторан. Не очень удачная планировка, но все уже привыкли. И если навести порядок — вполне пристойный клуб. Большой, просторный, теплый. Больше для своих, конечно.
Морозко засунул голову в дверь и, сосредотачиваясь на «ты», спросил робко:
— Звал, Сень?
— Ну, работают?
— Как электровеники!
— Ага, ты им собери там по подарку — водку, конфеты. Праздник все-таки.
Сеня сел на стол и стал смотреть в окно. Хорошо смотреть на зиму из окна — не так раздражает смертельная белизна. Сидишь себе, ноги в тепле, в носу не жжет от мороза. Из окна виден вдали автовокзал: приезжают и уезжают автобусы, все больше новые, двухъярусные — для дальних рейсов. Там, в камере хранения на вокзале, затерялся чемодан с деньгами. Не нужен пока, на жизнь хватает. Да и... не в деньгах счастье, как говорится.
И вдруг появился Шмель. Вошел молча и сел за стол, как хозяин. И Сеня смотрел на него молча.
— Вот, ремонт затеял, — сказал, наконец.
Шмель кивнул.
— Тут вот еще обои... Завтра денек — и все. Светло здесь будет. Не люблю, когда темно. Мрачно. И без того — мрачно.
— Слышал я про твою беду, — сказал Шмель.
— Не говори об этом. Не надо. Давай вот — про ремонт. Или выпьем давай. Или расскажи, за что Кузнеца не любил.
Шмель пожал плечами.
— А за что его любить было? Развел тут срач. Да и спор у нас был... давно. Чуть не пришил его тогда. Ибо большой сукой был покойник...
— Э, нельзя так о жмуриках, — остановил его Сеня.
Шмель закинул ноги на стол дорогого дерева, покрытый лаком неимоверной цены, и потянулся:
— Хорошо у тебя... А про Кузнеца что говорить? Спор есть спор.
— Из-за женщины? — предположил Сеня.
— Ну даешь! Нет, конечно, — хмыкнул Шмель. — Из-за баб я ни с кем не спорил.
— Из-за денег?
— Нет. Деньги, как бабы, ушли — не удержишь. А, так... Давно было. Из-за черта одного. Человека то есть. Мы с ним не то чтобы друзья были, а по Европе вместе шатались, в Боснии воевали, из одной миски ели, потом — вернулись вместе. А сказать, что друзья — и не друзья вроде. Он сам по себе, я сам по себе. Я к Калинину попал, он тоже в какую-то охранку. И влип там куда-то, срок грозил. Пришел тогда ко мне: помоги, мол, бежать надо. Все равно, куда. Я свел с Кузнецом. Говорю: мой друг, уехать необходимо позарез. Кузнец согласился без вопросов. День назначил для вылета. Все гладко, виза в кармане. И вдруг вызывает его, мол, дело есть. Тебе — пара пустяков, ты человек бывалый. И завтра — летишь. Знакомая история? — спросил Шмель.
Сеня кивнул.
— Ну, вот. А я не знал ни о чем. Приехал к нему попрощаться — его нет. У Кузнеца это называлось «пустышка»: ненужного, бесполезного человека подставить под стрелку. А дела тогда шли крутые, не то, что сейчас. Сейчас все плавно идет, а тогда Кузнец за все хватался, и все из рук валилось. Короче, послал его процент снять с одного наркодилера, а тот –положил его из какого-то охотничьего дробовика. Сейчас такие сделки вообще идут потоком, а тогда вот так вышло. То есть Кузнец просто хотел проверить — заплатит или нет, а ему сказал, что все заметано. И не стало моего человечка. Я тогда Кузнецу пушку в рот вставил, говорю, чтоб ты, гад, и помолиться не смог. Он кивает — мол, давай, и будешь тогда ты на моем месте. И это меня удержало. Не хотел я на место Кузнеца. Не хотел воевать, навоевался уже. И, знаешь, отца-мать не помню, а Юрку этого помню, как родного, и больше всех его жаль. Мы с ним такое пережили, а погиб — вот так — от такой сволочи. Нехорошо это. Просто, припер его Кузнец к стенке. Ну, и Кузнеца припели. Жалко, что баба, — закончил Шмель.
— Как «баба»? — изумился Сеня.
— Я сразу сообразил, что девка. Во-первых, Кузнец на квартиру никого не возил, кроме баб. И менял хаты часто, шифровался, даже из ребят никто не знал, где он ночует. И потом — в спину стреляли, слева и с шага, не больше. Значит, знакомая его какая-то. Сам привез, сам спиной к ней повернулся... Очень удачно.
— Не найдут ее? — спросил Сеня.
— Не должны. Оружие нигде не зафиксировано, — Шмель пожал плечами. — Да и искать особо некому. Папа дело прикрыл. А ты... за нее что ли беспокоишься?
— И за нее. И за себя. С головой у нее нездорово. Она же не триста человек положила, у нее душа есть. А моя душа еще шесть лет назад в наркодиспансере кончилась. Была, да вся выломалась. Мне все равно, как я живу. А ее жаль. Не надо было ей этого делать. Не стою я этого.
Шмель смотрел странно.
— Не говори так. Если бы не она, я бы сам Кузнеца приговорил. Не в ночь, так наутро. Просто, она раньше успела.
— А тебе зачем?
— Не знаю. Так тогда чувствовал. Будто в спину толкал кто-то… И ты так не говори... про душу. Все пацаны за тобой пойдут. И Калинина ты приворожил. Не может быть, чтобы у тебя души не было. Что у тебя тогда внутри?
Сеня отвернулся.
— Снег...
Везде все белое. Белое, хрустящее, леденящее душу. Звучат тихие шаги по коридорам, будто тишина заперта в этих стенах, и никто не имеет права ее нарушать.
А Сеня ходит по коридору взад-вперед, не в силах унять громких шагов. Долго уже ходит. Когда впервые увидел Натекина, очень удивился. Никакой не «дед», а мужик лет сорока пяти, полноватый, белоголовый — под стать своему медицинскому центру. У Калинина «дед» значило «опытный, профессионал, специалист», а Сеня ожидал увидеть сухонького старикашку-академика.
— Вы Андрей Петрович? — уточнил на всякий случай.
— А вы Семен Гуров? — спросил врач. — Мне звонил Калинин, я знаю.
Вот так, без лишних слов. А Надя — бледная, злая, едва только прекратившая проклинать Сеню за то, что он не дает ей спокойно умереть.
И Сеня стал шагать по коридору. Уже километров десять прошел — в замкнутом пространстве и сплющенном времени. Наконец, к нему вышел Натекин.
— Пройдемте в кабинет...
— А Надя?
— Там еще... не закончили осмотр, — он оглянулся и пошел дальше.
Сеня вошел за ним, присел в кресло перед столом.
— Когда будут результаты? — спросил у доктора.
Тот сложил руки на столе. Посмотрел пристально в лицо Сене, как будто именно он и был болен.
И Сеня понял его. Понял, что доктор ищет какие-то простые слова, чтобы начать тяжелый разговор, чтобы сказать, что ни этот осмотр, ни результаты анализов, ни повторное обследование, ни какие бы то ни было еще меры ничего не изменят. И, может, сотни раз до этого доктор легко находил эти слова, но теперь они вылетели из его головы, и оттого повисло молчание.
— Мы помогаем только пятидесяти процентам больных, которые к нам обращаются, — сказал, наконец, доктор.
Сеня молчал. Ни за что не соглашался играть за врача его роль. Это его слова, его текст, его монолог — он должен его произнести сам, а не ждать понимания от Сени.
— Здесь ситуация безвыходная. Болезнь была приостановлена, теперь она прогрессирует.
— Но Надя еще ходит на работу, держится, — заспорил Сеня.
— А вы знаете, сколько при этом она глотает обезболивающих в день? Не нужна ей работа. Самое большее — через три месяца, может, раньше... ее не станет. Медицина тут бессильна.
Все, доктор нашел знакомый текст и уже не ждал поддержки от Сени.
— Мы определим ее в наш центр. У нас очень хороший уход и все условия.
— Зачем тогда? — не понял Сеня.
— Понимаете, есть чисто психологический момент. Она уже чувствует, что не выздоравливает, но мы снимем боль, будем держать организм под контролем, это поможет ей быть стойкой и надеяться. И потом, как я понял, у нее мать... Если на ее глазах будет умирать ее ребенок, это не принесет ничего, кроме пытки, бедной женщине. А если она будет просто приходить в центр, чтобы проведать дочь, и не будет знать, насколько тяжело ее состояние... Труднее всего в этой ситуации придется вам. Потому что вы знаете правду.
— Разве нельзя ничего сделать? Я отдам любые деньги... Я достану все лекарства, которые нужны, — прошептал Сеня.
— Я понимаю вас. Но лекарства уже не нужны. Я видел на своем веку тысячи больных. Очень многих спас, но многих и похоронил. Если бы Надя обратилась к нам года два назад, еще до первого лечения, мы бы помогли ей — вероятно. Теперь уже слишком поздно. Нет ни малейшего шанса. Это судьба, если хотите...
— Нет! Не хочу! — Сеня вскочил.
— Я не так выразился, простите. Я понимаю, как вам больно. Но сейчас вы выйдете к ней, будете говорить с ней. СкажИте ей, что все хорошо, что ей нужно недолго побыть в клинике и подлечиться. Держите себя в руках. Помогите ей все пережить, улыбнитесь. Сыграйте свою роль — ради нее, ради ее матери. Таков наш мир, — Натекин развел руками.
— Не Шекспир ваша фамилия? — бросил Сеня.
— Если бы ваш Шекспир видел столько боли, сколько я, он проклял бы свой реализм.
И Сеня пожал руку доктору.
В коридоре обнял Надю и улыбнулся:
— Все хорошо. После праздников выделят тебе тут койку.
— Да? Хорошо? — удивилась она.
— Только полежать немножно надо. У них пациентов мало.
Она кивнула. И Сеня хотел добавить, что не проведет с ней новогоднюю ночь, потому что будет на работе, то есть на вечеринке у Калинина. Но она вдруг остановилась и посмотрела на него.
— Это, Сень... Я в Новый год к подружке пойду, так что ты не приходи.
Она помолчала.
— А то говорят, с кем встретишь, с тем и будешь весь год.
— Я на работе буду.
— Да? Ну и хорошо. А я эту девку всегда не любила. Пойду к ней встречать.
И только у машины Сеня сообразил, что она имела в виду. Оглянулся на нее.
— Надя...
— Да ладно! Знаю я все про эту лечебницу. Не рассказывай мне сказки...
Молчала до самого дома. И Сеня молчал. Она вертела в руках кактус, подносила к губам, дула на него, что-то шептала и, наконец, поставила на место.
— Я его заколдовала: сначала он расцветет, а потом превратится в прекрасную девушку... Ладно, после Нового года приезжай.
Калинин арендовал «Розу ветров» — целый ресторан в три этажа, со всей его концертной программой. Люди были сплошь известные, знакомые Сене из телевизора и фотографий в газетах. Сеня отметил, что выглядит он даже лучше, чем они, и костюм его дороже. Вел он себя совершенно раскованно, спокойно-равнодушно. И Калинину кивнул издали, как другу детства. Как-то не до того было, не до всех их заморочек. Сеня улыбался дамам в вечерних платьях, скользил глазами по официанткам с закуской и сдерживался, чтобы не зевнуть.
Калинин подозвал его в середине бала и стал представлять каким-то людям, подобострастно глядящим на обоих. Сеня энергично пожал всем руки.
— Сеня — актер, великий мастер в своем жанре, — добавил о нем Калинин.
— Да, да. Помню вас, — быстро кивнул один из них.
Они не только не задали вопроса о жанре, в котором Сеня, по словам Калинина, был «великим мастером», но, если бы Калинин захотел, наперечет стали бы называть фильмы, в которых он им особенно запомнился.
Сеня сидел за столиком на пятерых: вместе с депутатом, его спутницей и тощим законником. Все ели, выпивали и аплодировали, когда затихала музыка. Сеня вел себя адекватно. Депутатская дама поглядывала на него томно, а юрист то и дело обращался с каким-то кусками анекдотов, оторванными как от рулона туалетной бумаги и, похоже, с тою же целью. Сеня кивал.
Потом снова выплыл Калинин, ведя под руку девушку в темно-коричневом бархате. У нее было всего одно вечернее платье — из темно-коричневого бархата, который выгодно оттенял русые волосы и розовые от волнения щечки. Сеня узнал Нюсю.
Калинин подвел ее к столику.
— Прошу любить и жаловать. Моя маленькая помощница — Нюрочка, которую я не мог не пригласить на наш праздник.
Они ее не знали, и вышло, что Калинин извинился перед одним Сеней за то, что привел на бал секретаршу. Его «не мог не пригласить» прозвучало далеко не демократично. И без того смущенная Нюся вспыхнула, и Сене захотелось двинуть от души Калинину в морду.
Он улыбнулся и поднялся.
— Чудесная фея! — взял ее за руку и усадил рядом. — Вы сделали нам сюрприз, Сергей Борисович.
Мужчины заулыбались. Калинин вернулся к друзьям. Нюся слегка успокоилась. Отодвинула длинные волосы от лица, заправив прядь за ухо. Юрист налил всем шампанского. Она смотрела на одного Сеню.
— Не могу поверить, что ты здесь...
— Я знал, что ты придешь.
— А я не хотела идти. И отказаться было нельзя. Он считает, что подарок мне сделал: мол, пойди — снимись удачно...
Депутат покосился на нее, и она заговорила тише, склонившись к Сене:
— Что тут делать, не понимаю. Лучше бы я дома концерт по телевизору посмотрела. Салат мне готовить, правда, некому.
— Ты одна живешь? — спросил Сеня.
— Одна. У меня родители в деревне жили. Теперь только отец остался. Я когда работать стала на «Калинино», квартиру купила. Однокомнатная, зато рядом с офисом. В самом центре. А отец так и живет в деревне. Я его зову, а у него там куры, он их не бросит.
На слове «куры» спутница депутата тоже уставилась на Нюсю.
— Ты училась тут, да? — спросил снова Сеня.
— Да, универ закончила. Практическая психология — специальность. Нудятина страшная. Зубрежка одна. Только название и интересное. Ну, можно было потом в подростковую колонию идти — психологом, только я не пошла. Моя знакомая в декрет ушла, и меня на свое место привела — секретаршей в «Калинино». Папа согласился: я не уродина. Только сказал, чтобы я короткую юбку надела и клавиатуру чаем не заливала. Я еще ни разу не залила.
Теперь уже все за столиком смотрели на нее, получая удовольствие больше, чем от концертной программы.
— Крепкое шампанское! — улыбнулась она и чокнулась с Сеней. — Новый-новый год. Все по-новому будет. Замечательно. Потом Рождество. Потом Старый Новый год, потом Крещение, потом День Святого Валентина, а потом...
— Восьмое Марта, — помог Сеня. — Пойдем на воздух?
— Пойдем ко мне, — предложила она.
Юрист подмигул Сене.
Сеня вывел ее на крыльцо, завернул в шубку, все еще сомневаясь, провожать ли ее до постели.
— Разве ты не хочешь меня отблагодарить? — намекнула она.
— Разве это благодарность?
— Да.
Села рядом с ним в машину, посмотрела на кактус.
— Смешной. Ты его пассажирам подкладываешь?
— Поставь, Нюсь, — Сеня отвернулся.
Правда, квартира ее была в квартале от офиса «Калинино». Уютная, вполне современная, теплая. С широкой кроватью. И от того, что предисловие уже миновало, говорить было не о чем. Пахло почему-то выпитым шампанским.
— Видишь, я елку купила.
Нюся ткнула пальцем в еловую ветвь в вазе, призванную символизировать новогоднее дерево.
— Симпатично, — согласился Сеня.
Сел на диван.
— Ну, иди ко мне...
— Не надо... — она отступила. — Не надо. Не хочу, чтобы так!
— Как?
— Я думала, просто все будет.
— Все и будет просто, — заверил Сеня.
Она выключила свет, стала раздеваться, шурша платьем где-то на другом краю комнаты. Сеня встал, нашел ее в темноте, прижал к себе ее дрожащее тело.
— За что я тебя так люблю? — спросила она в отчаянии.
И Сеня, как всегда, эхом откликнулся на конец фразы:
— И я тебя люблю...
Нет, Сеню нельзя назвать ценителем женщин. Он не гурман, не поклонник женской красоты, не коллекционер моделей. Но всех, кто его любит, он любит. Всех, кто его хочет, он хочет. А иначе — зачем и жить, копя в сердце ненависть? Такой простой расклад вынес Сеня из жизненного опыта. И если эта девушка его любит, то и он ее тоже…
Но дело оказалось сложнее. По ее настойчивости, по их первой встрече в «Калинино», он никак не угадал в ней неопытной девочки. Потом уже Лиза припечатала что-то резкое — со слов Шмеля, и то Сеня сомневался. Однако верно подмечено, что все гениальное — простынь...
Каждый думал о своем и чувствовал по-своему. И не ожидал Сеня, если честно, что будет у нее первым. Не привык быть первым, привык быть лучшим. А первый — это не лучший, это просто первый. Никакие поцелуи не искупят острого, обнаженного и постыдного чувства новизны.
— Ты уйдешь теперь? — спросила она, кутаясь в одеяло.
— Больше меня не любишь? — засмеялся Сеня.
Обнял ее, привлек к себе.
— А с мужчинами ты был? — вдруг спросила она. — Говорят о тебе такое.
— Был — пил, дрался, в карты играл, — не стал отрицать Сеня.
Она напряженно молчала.
— Никуда я не пойду, Нюся. Там холодно. Знаю, что тебе сейчас не классно, но это потому, что ты водки не выпила. Вот я выпил — и мне очень хорошо.
Она, наконец, засмеялась, обняла его.
— Не сердишься на меня? — спросила тихонько.
— С ума сошла?
Снова Сеня ее не понял, но уладили. А во сне — вот так, в чужой квартире, в чужой постели — вдруг пришла легкость. Мелькали перед глазами живые ели — настоящие, ярко-зеленые. Сеня летел над ними, раскинув руки в воздухе, а под ним простирался целый зеленый лес, и не было никакого снега. Где-то в вышине, еше выше Сени, сияло солнце и припекало в спину. А иногда ворочалось и бормотало во сне.
-14-
— Ты че, из «Афродиты» музей лепишь? — Тута осмотрелся по углам.
— Леплю. И если мне тут какой динозавр окурок на пол швырнет, я ему все бивни повыдергиваю!
Тута ухмыльнулся, мол, вообще не курю, не то чтобы окурки... «Афродита» словно подросла, стены вытянулись, пол заблестел, и весь облик клуба стал современнее. Просто очень уж аккуратно, непривычно для пацанов.
В Новый год «Афродита» вошла уже новой. Первого января Сеня собрал пирушку — для Генералов и ребят. Все прошло гладко, похмельно и спокойно — после ночного разгула.
В «Круизе» Раечка до сих пор носила черное. И кем была Кузнецу — да никем, так, одной из подружек, а на Сеню косилась как на заклятого врага. Подала бы заявление об увольнении — так идти некуда.
Сеня зашел к ней в кабинет, осведомился о делах. Она буркнула что-то, а в голосе — слезы. И вдруг Сеня подумал, что ей тяжело не только говорить с ним, но и видеть его живым. Она уверена, что это он убрал Кузнецова и занял его место. Молчит вот теперь, заправляет под черный шарфик рыжие волосы и прячет заплаканные глаза.
Он сел на стул перед ее столом, посмотрел на погасший экран компьютера, за которым Кузнец безуспешно пытался сложить простейший пасьянс.
— Рая...
Она молчала, смотрела испуганно. А если двое людей молчат наедине, значит, один из них должен извиниться, даже если не знает за собой никакой вины, потому что никто не может определить точно долю своей вины во вселенском зле, но если кто-то обижен на него и считает его неправым, значит, какая-то частичка общего зла принадлежит и ему.
— Рая, ты прости меня, — сказал Сеня. — Не я Кузнецова убрал, но раз я на его месте, значит, и я тоже.
— У вас там свое, переделы какие-то. А нам только плакать остается и траур носить, — сказала она жестко. — У меня никого, кроме Толика, не было. Ждала его с утра до ночи, а он — то на стрелках, то на пьянках, то на бабах. А сердцу ведь не объяснишь, что плакать о чем. Без него — все пусто. Накрылась моя жизнь медным тазом.
— Ну, ты бы крест так не ставила, — сказал Сеня.
— Не я. Это вы холм насыпали и крест поставили. Нет больше Толика.
Она подошла к окну и закурила, отвернувшись от Сени.
— Уволишь меня?
— Нет. Ты дело знаешь. Работай. Ты специалист.
— Да какой я специалист? Кузнецов меня в баре подобрал, обкуренную и без денег. Пристроил вот... и работаю. Выучилась.
— Если выучилась, значит, специалист.
— Давай водки выпьем, — вдруг предложила она. — Помянем Толика.
И достала недопитую бутылку. Сеня выпил с ней, посидел немного, да и пошел восвояси. Дела в «Круизе» пошли спокойно. Вахтерша кланялась Сене едва ли не в пояс, никак не признавая в нем того длинноволосого парня в короткой куртке с торчащим воротником, который приходил в «Круиз» за путевкой в Италию. Где теперь та Италия?
После Рождества Надю поместили в клинику. Точнее — в хоспис при клинике. Она уже не носила парик, пепельные волосы ложились редкими кудрями, но лицо приобрело резкий желтоватый оттенок, и зеленые глаза были полуприкрыты, словно белизна палаты слепила ее.
Сам Натекин давал указания персоналу, назначал какой-то режим и утверждал какие-то графики. Сеня сидел на стуле у ее постели и вертел головой по сторонам.
— Напоминает мой номер в гостинице...
— Нет, напоминает лечебницу для собак. Я была в такой однажды. Приводила Терезу, чтоб ее усыпили. Мать не могла пойти — плакала. Она и сейчас плачет.
— Ты, это... Чепуху не городи. И с матерью я поговорю.
— Ага, поговори, пожалуйста, — попросила Надя.
Сеня поговорил с матерью. Заверил, что все будет хорошо, а она смотрела на него, слушала, и Сеня по глазам видел, как она хочет ему верить и как боится.
И он не мог уйти, разделся и остался ужинать. Жевал что-то, понимая, что хорошо бы отвлечь Тамару Константиновну разговорами, но слова застревали в горле.
— Тепло у вас, — сказал он. — Уютно.
— А у вас? — спросила она.
— Где?
— На работе.
— А, на работе. У нас ремонт был. Теперь лучше стало, светлее.
— На студии?
— Да.
— А родители твои где?
— Не знаю. Я сам по себе вырос, — сказал Сеня. — Сам по себе. Ни на кого не похож.
— В детдоме?
— Пойду я, Тамара Константиновна. А потом еще забегу как-нибудь, — Сеня поднялся.
— Да, сиди. Доешь хоть. Я ни о чем спрашивать не буду. Какая мне разница, кто ты и что ты, где ты работаешь и откуда у тебя деньги? Посиди просто.
Сеня снова сел.
— Вот я и в школе когда работала, никак не могда с мальчишками справиться, — улыбнулась она виновато. — Несутся куда-то, на уроках шумят, толкаются. И что — запретишь им что ли? Директор меня всегда ругал за то, что у меня на уроках шумно. А я думаю — сколько у них детства-то, чтобы им его портить, ограничивать его запретами, двойками по поведению? Захотят — выучат. Ну, нельзя так, ясно. За это меня из школы и попросили, я потом в библиотеку ушла. А ребята эти стали ко мне приходить, книжки читать, я даже удивилась. Никто ведь не заставлял их. И сейчас мальчишки такие же, все вспыхивают, — кивнула на Сеню.
— Да какой я мальчишка? Мне тридцать лет уже. Знаете, сколько у меня за спиной? Оглянуться страшно, — усмехнулся Сеня.
— А впереди сколько?
— А ничего нет впереди. В Средние века люди тридцать лет всего жили. А потом — сшибут копьем с коня и поминай, как звали. И сейчас — то же.
Она вдруг улыбнулась.
— Ты совсем мальчик еще. И сейчас не Средние века. У тебя долгая-долгая жизнь впереди.
— Да ведь люди были и остались дикими. Не так разве? — насупился Сеня.
Она хотела сказать что-то, но Сеня остановил ее.
— Не стану вас слушать. Взгляды у вас литературные и библиотечные. А жизни теперешней вы не знаете. Вот и все.
— Ужин хоть вкусный? — спросила она.
— Может, вкусный. Спасибо. Я вкуса не чувствую — мне все равно. Притупилось когда-то, когда в Сингапуре побитый неделю в порту провалялся.
Так и развлек женщину. В «Континенте» неожиданно возник Зарэ и упрекнул Сеню в том, что тот «не показывается». Сеня в своих хлопотах уже и позабыл о Зарэ, а парень, выходит, ждал его.
— Я теперь студент, — похвастался Зарэ. — На юриста учусь.
— Уже?
— А чего сентября ждать? Так скоро я первый курс закончу.
— Так ведь... — Сеня растерялся. — Каким же ты юристом будешь? Что толку от такого диплома? Вот мне юрист нужен, но я бы тебя не взял.
— А тебе юрист нужен?
— Нужен.
Зарэ задумался, полистал журнал.
— Знаешь, у нас негры учатся. Вот они черные. На меня даже внимания никто не обращает.
Сеня засмеялся. Зарэ выглядел очень довольным.
— Ты стрипиз любишь? — спросил Сеня. — Запад давно звал в «Калифорнию».
Запад давно звал, но Сеня все отказывался, не будучи почитателем этого сомнительного шоу, но возник романтичный Зарэ, и Сеня потащил его в «Калифорнию» — разогнать тоску.
«Калифорния» сияла огнями снаружи и внутри. Запад не поскупился на иллюминацию. Сеня увидел Шмеля и подсел к нему за столик.
— Ребята, ну, вы знакомы: Шмель — Зарэ.
— А, чумазый мальчик? — узнал Шмель.
— А, свидетель Иеговы? — откликнулся Зарэ.
— Все, ребята, брейк. И по стакану виски, — решил Сеня.
Шмель, скорее всего, ожидал выхода Лизы. А танцевали все разные девчонки, и даже горячий Зарэ косился на них без особого интереса. Сеню уже привычно мутило от резких движений и бликов света, когда, на самом деле, в лучах прожекторов возникла Лиза.
От ее обычной порывистости не осталось и следа. Ее движения были пластичными, почти балетными, утонченными. Сеня наблюдал с удивлением. Шмель замер. Один Зарэ продолжал пить и трещать что-то.
Лиза, освободившись от прозрачного шарфа и длинного фрака, посмотрела с вызовом в зал. Музыка ускорила темп, налетела, и ее ритм показался магическим. Лиза нашла глазами Шмеля, улыбнулась ему и вдруг увидела рядом с ним Сеню. Теперь мелодия звучала сама по себе, бросив Лизу посреди сцены. Она остановилась.
— Почему не танцует? — спросил у Шмеля Зарэ.
Шмель молчал, не в силах отвести от нее взгляда. Она стояла совершенно неподвижно, сжав кулаки и глядя в зал. Музыку догадались вырубить. И в этой тишине Лиза повернулась к залу спиной и ушла со сцены.
Посетители засвистели. И Зарэ засвистел. Шмель обернулся к Сене.
— Так вот, брат. Не поймешь этих баб. Говорил ей: «Лиз, давай поженимся. Будешь дома сидеть, никаких тебе клубов, никакого Рината, денег буду приносить, сколько захочешь». Нет, не захотела.
Сеня молчал.
— Ну, иди теперь к ней! Чего сидишь?! — сорвался Шмель.
— Если бы я мог ей такое сказать, я бы пошел...
— Куда идти, ребята? — втерся Зарэ. — Давайте, я схожу.
Шмель поднялся и пошел за сцену.
— А чего? — не понял Зарэ.
Сеня еще выпил. Ну, что он может ей сказать? Сказал уже все, только этого мало. А то, что сказал, того и не нужно было. Лизу не проведешь. Лиза знает, что говорит Сеня, как эхо, не от души. Сама так делала не один раз.
Шмель вернулся хмурый.
— Не открыла. Ну, ничего. Отойдет.
Показалось ненадолго, что нашел свою душу. А зачем, если она умирает? Лиза говорит: «Судьба злая, знает, как мучить». Правда, злая.
— Да ладно, Сень. Не бери в голову! Давай еще накатим, — Шмель разлил снова. — К черту этих баб! Одна морока с ними. Да, Зарэ?
— Конечно, — согласился многоопытный Зарэ. — Одни нервы.
Но Сеня бросил их в компании с бутылкой виски и ушел из «Калифорнии». Вернулся в гостиницу и стал смотреть в потолок. Задела Лиза за живое своим оборванным танцем. Потом снова нырнул в дела. Совещался с Генералами, мотался в «Круиз». Вошел в колею. Колея — это главное, куда бы она ни вела.
Время в швейцарских часах не идет иначе, чем в отечественных. Смотрит Сеня на стрелки и понимает, что нет для него времени пить чай с молоком, читать вечерние газеты и ложиться в постель, нет времени ездить на уик-энд к родителям, нет времени ходить на свидания с красивыми девушками. Есть время для совещаний по пятницам, для встреч в Генералами, для отчетов у Калинина.
А у нее есть время для того, чтобы лежать в белой опрятной палате, смотреть телевизор без звука, потому что звук утомляет, спать и не видеть снов.
Но как бы ни было наполнено их время, оно ведет их, как и всех людей, к смерти. И Сене кажется, что ее дорога — короче и честнее, чем его. Он петляет, увиливает, прячется, а она шагает прямо в ее объятия, без страха, без сомнения.
Сеня приходит в клинику, сидит у ее постели, смотрит, как она спит, как беззвучно работает телевизор, как суетятся медсестры, соблюдая какие-то бесполезные графики. Она почти не чувствует боли, но когда просыпается, то ощущает тошноту и сонную вялость.
И Сеня теперь словно чужой для нее, далекий человек. Она его помнит, но уже не чувствует, как он, и не может понять его. Поэтому Сеня избегает говорить о том, что находится за стенами палаты: ей это уже не интересно.
Единственное, что связывает ее с жизнью, это телевизор. Приходя в сознание, она напряженно всматривается в экран, боясь пропустить Сенин фильм. И медсестры, по ее поручению, тоже следят за программой и анонсами телесериалов, чтобы не пропустить лицо Сени на экране. А когда он приходит ее навестить, разглядывают его, пытаясь запомнить, чтобы потом безошибочно узнать в телевизоре.
Сеня приходит часто, почти каждый день, уже знает всех медсестер по именам, здоровается с Натекиным за руку и говорит о погоде. Больше говорить не о чем. Натекин не забывает о Наде только из уважения к Калинину, иначе не тратил бы время на «безвыходную ситуацию». У Натекина свое время, у Нади — свое.
— Я знаю, что ты был, — говорит Надя, когда открывает глаза. — И мама была, когда я спала. А, Сеня... кто платит за это... усыпление?
И он, вместо того, чтобы ответить что-то обнадеживающее, отошел к окну и закурил. Медсестра прибежала ругаться.
— Вы что, с ума сошли?! Нельзя курить в палате!
— А какая разница? — Надя посмотрела на нее отсутсвующим взглядом. — Что изменится?
У стен клиники нарисовался Шмель. Кружил во дворе и курил, швыряя окурками в голодных больничных воробьев. А они налетали на него и прыгали вокруг по снегу: ждали семечек или хлебных крошек.
— Ты откуда здесь? — удивился Сеня.
— Искал тебя...
— Ну?
— Воробьи эти...
Шмель топнул ногой, и они разлетелись.
— Как дела там? — оглянулся на здание клиники.
— Поехали, Шмель. Что тут торчать?
Шмель сел с Сеней в машину, посмотрел на кактус и ничего не сказал.
— Когда зима кончится? — спросил Сеня.
— Нескоро еще. В марте, — Шмель пожал плечами.
— А ты прогноз не слышал? Может, раньше?
— Не верю я в хорошие прогнозы.
Еще помолчали. Шмель взглянул назад на стены клиники.
— Ничего, Лиза успокоилась. Был я у нее. Посмеялась даже. Ну, выпили чуть-чуть. Ничего, образуется. Только сказала, что танцевать при тебе не может. Так что ты не ходи в «Калифорнию». Все равно, говорит, что при родной матери трахаться. Ну, бывает и такое, находит. И все. Больше ничего не сказала…
Только на перекрестке скомандовал Сене:
— Сверни налево.
— А куда едем?
— В «Калинино». Папа по тобе соскучился.
— Я же был вчера у него...
— Сеня, раз сказано — значит, надо. Папа редко по кому-то скучает.
Казалось, что в «Калинино» еще не окончились зимние праздники: какая-то торжественность нашла на всех и не отпускала. Обычная суета утихла, люди шагали медленнее и по телефонам говорили приглушенными голосами. У Сени даже создалось впечатление, что в «Калинино» уснул кто-то, кого боятся нечаянно разбудить. Не иначе, как Папа прилег на диванчике в своем кабинете.
Миновав серые глаза Нюси, Сеня оказался перед столом Калинина. Калинин отнюдь не прилег. Сидел за какими-то бумагами, погруженный в свои планы, и как обычно, не поднимал глаз на вошедшего.
— Здравствуйте, Сергей Борисович, — Сеня сел в кресло, закинув ногу за ногу.
— Привет, Сеня!
Впервые — улыбались глаза. Скрытая агрессия ушла, и взгляд словно очистился от темных тонов.
— А вы в хорошем настроении, — понял Сеня. — То-то я вижу, что на компанию снизошла нирвана.
Калинин засмеялся.
— Нет, обо мне говорить не будем. Поговорим о тебе.
— Обо мне? — удивился Сеня. — У меня все тихо.
— Знаю, что тихо. У тебя все тихо, спокойно. Ребята довольны. Генералы не ворчат.
— Еще рано...
— Ну, я выводы сделал, — заметил Калинин. — А я вот все думаю, что ты любимым делом не занимаешься...
И умолк многозначительно.
— Вы про хобби спрашиваете, или куда-то пристроить меня хотите? — спросил Сеня прямо.
Но Калинин ушел от ответа. Лукаво усмехнулся:
— Допустим, про хобби.
— Так нет у меня хобби. Я календарики не собираю.
— Ладно, Сеня, — сдался Калинин. — Тогда будем говорить обо мне. Подвернулась мне одна замечательная тема. Продается — и можно купить. Только нет людей, которые бы в ней разбирались. Со стороны брать — нажить себе врагов. И не хочу я чужих людей.
— Что за тема? — прервал Сеня.
— Телеканал. Третья кнопка.
Сеня присвистнул. Понял блаженое состояние Калинина. Собственный телеканал, прочная позиция компании, приближенность к президенту — министерское кресло почти под его задницей. Почти. Осталось чуть-чуть здоровой пропаганды, умной рекламы себя любимого, витиеватой раскрутки своей марки — и дело в шляпе. Просчитал, значит.
— А я причем?
— Ну, как ни при чем, Сеня? Ты же актер? — удивился Калинин.
— Никакой связи здесь нет, — покачал головой Сеня.
— Ты эту кухню знаешь. Да и решил я уже. Назначу тебя генеральным продюсером. Я знаю, что если возьмешься — сделаешь в лучшем виде.
Помолчали. Калинин выглядел вполне довольным.
— А оборонка под кем будет? — спросил Сеня.
— Пока — под тобой. Времена меняются, Сеня. Проходит разгульное время. Мирно жить будем, цивилизованно, законно. Оборонка в тылу останется, но не первом плане.
— А «Круиз»?
— И «Круиз», — кивнул Калинин. — «Круиз» тоже пока нам нужен.
— И что мне — разорваться? Не буду я с телевидением связываться. Отвык я уже. Двух слов культурно не свяжу, — запротестовал Сеня.
— А не нужно культурно. Нужно, как ты обычно умеешь, как с оборонкой, чтобы сразу начали работать. Людей наберешь новых, толковых. И там, посмотришь... Я тонкостей дела не понимаю. Об остальном — не беспокойся. Зарплата твоя вырастет не в два раза, и не в три...
Сеня отвернулся.
— Не нужны мне деньги. Толку от них?
Калинин посмотрел на него пристально.
— Знаю, Сеня, знаю. Ну, раз медицина бессильна, что поделаешь? А деньги... они всегда нужны.
Сеня поднялся и подошел к окну. Город, засыпанный снегом, лежал у ног компании. Внизу ползли троллейбусы и буксовали в снегу спичечные коробочки машин.
— Сергей Борисович, не знаете, когда зима кончится? Нет у меня уже сил...
Калинин подошел и похлопал по плечу.
— Кончится, Сеня, кончится. Ты держись. Помни, что наше дело верное...
— Не дело. Так себе — дельце. Просто дельце.
— А хоть и дельце? Жизнь такая. Пока живы, надо барахтаться, — высказал Калинин свое мнение.
Сеня все смотрел на город внизу. И город казался ему таким же замкнутым, как коридоры клиники, как опрятная белая палата, как время в швейцарских часах.
-15-
Вот так стоишь около здания университета, и кажется, что все студенты курильщики, разгильдяи и развратники. И значит, ты уже давно был студентом и самого себя в их годы припоминаешь смутно. А может, им повезло больше — и для них курение и поцелуи взасос — бОльший кайф, чем для тебя.
Сеня стоял на ветру, не хотел возвращаться в авто, и, глядя на часы, понимал, что пара уже закончилась. Наконец, появился Зарэ с сигаретой и кожаной папкой.
— Эй, студент! — окликнул Сеня.
Оглянулось человек тридцать. Зарэ увидел его и засмеялся. Подбежал к машине.
— Откуда ты взялся?
— Так, ездил по городу. Студию обживал. Потом в «Афродите» маялся.
— Нормально?
— Вполне.
Зарэ медлил, все не садился в машину.
— Ну, чего ты мнешься? Поехали? — дернул его Сеня.
— Подожди. Смотрят на тебя.
— И?
— Пусть посмотрят.
— Э, Зарэ... Ты джигит или не джигит?
— Джигит. Одно другому не мешает. Пусть видят, какой друг у меня.
— Лишь бы ты, малчик, харашо учился, — кивнул ему в тон Сеня.
Сколько Сеня ни скитался по ресторанам, а в «Скифе» лучше всего. Может, потому, что хорошо быть гостем, а не одергивать по-хозяйски официантов. Арсен всегда рад Сене. Зарэ взялся учиться, зубрит уголовный кодекс, и теперь всегда может указать отцу на противоправность его действий.
— Нет, Зарэ, так нельзя, — наставляет Сеня. — Законы, как карты. Ими нужно вертеть по-своему. В рукав прятать и потом неожиданно доставать.
Не объясни парню сейчас — каким же он будет юристом?
— Возьмешь меня к себе? — не сдается Зарэ.
— Возьму. На телеканал. Только выучись.
Организовалось все очень быстро. Сеня пришел на студию хозяином. А студия — наполовину пуста. Прежняя команда разбежалась, а тех, кто остался, надеясь на лояльность нового руководства, Сеня уволил. Набрал новых сотрудников — по конкурсу. И это были самые сложные дни, потому что оценивал он не умение, не профессионализм, а самих людей, причем, — по малопонятным резюме и рекомендациям. Ориентировался в основном на здоровый практицизм, желание работать и тягу к новому.
Студия огромная. Совсем не такая, как та, где работает Крися, и где он познакомился с Надей. И дикторов Сеня утвердил — в противоположность Кристине: деловых и практичных. Сене не нужны новички с завышенной самооценкой.
Его заместители — люди бывалые и вполне надежные. В принципе, они и поведут дела дальше. А бывалый телевизиощик — значит, продажный, опытный, мелькавший в равное время на разных каналах. Таких можно и перекупить, не жаль денег. Опытные руководители и новые, молодые лица на экране — это хороший старт.
Суета с телевидением все длилась. До глубокой ночи Сеня торчал на студии, разрабатывая с командой концепцию канала, сетку передач, ничего не оставляя от старого и во все внося коррективы. Затраты были огромными, сроки запуска — рекордными, и все надрывались на студии вместе с Сеней.
Тем временем календарь объявил весну, которой не было. На середину марта был запланирован первый эфир нового канала. И Сеня как генеральный продюссер даже дал интервью, в котором толково и культурно рассказал о перспективах канала, и о том месте, которое он займет в телевизионном эфире. Место предполагалось значительное.
Пока канал не был раскручен, Калинин мало интересовался ходом дела, как будто ждал, пока его ребенок подрастет и с ним можно будет говорить на любые темы.
И вдруг появилось свободное время, которое раньше сгорало в разработке конепций. Сеня заехал за Зарэ в университет, перекусил в «Скифе», посидел в клинике у постели Нади. И так не хотелось возвращаться в «Континент», что не было сил.
Показалось, что все позади, не только первый день вещания обновленного канала, не только вся работа в «Калинино», но и вся жизнь. Надя не спала, но не открывала глаз и едва дышала. Словно и не она, а память о ней.
— Сеня, ты тут? — она едва пошевелила губами. — Я знаю, ты приходил. И я... видела твое кино.
— Кино?
— Да, видела тебя по телевизору. И сестричка видела, Олечка. Ты говорил что-то. Я не слышала, что именно. Оля слышала, наверное.
Она вдруг открыла глаза.
— Мы давно не виделись? — спросила у Сени.
— Ты спала.
— Да, я знаю. Мне плохо было.
— А теперь?
— Теперь намного лучше. Вообще ничего не болит. И спать не хочется. Ты очень красивый — там, на экране был. Это твой сериал? — спросила она.
— Да.
— Значит, сняли до конца?
— Сняли, — кивнул Сеня.
— А я все боялась, что не доживу. Как здорово, — она улыбнулась. — Ты говорил, там про бандитов будет. Я все помню, что ты говорил. Про картины из линий помню. Я тогда так ясно все представила, как будто увидела эти линиии. Как они распадаются.
Сеня взял ее прозрачную руку, поднес ладонь к губам и поцеловал.
— Вот глупый. Чего ты плачешь? Мама не плачет уже, а ты плачешь. Думаешь, я не слышу, когда сплю? Завтра домой поедем, не плачь. А, забыла, ты же в «Континенте» живешь, да?
— Да.
— В «Континент» поедем. Приходи утром, ладно? Придешь?
За окнами клиники стояла зима, которой никакой календарь не был законом.
На Ново-восточном всегда ветер. На кладбищах всегда дует ветер, словно это особые климатические зоны — некие лесостепи с возвышающимися скалами памятников и холмами могил.
В этот раз молчит Сеня, и пацаны молчат. Пришли поддержать командира, а ему этого будто и не надо — стоит себе на ветру и смотрит вдаль — ни слезинки. И Калинин стоит и молчит — думает о времени, которое оторвал от управления делами, и Тута смотрит себе под ноги и молчит — думает, где поминать будут и скоро ли. И Мастер молчит. И телевизионщики молчат. И всего молчит около трехсот человек у гроба худенькой девочки с пепельными волосами. Только мать не может сдержать рыданий.
Пацаны косятся на командира: каково ему? А, не поймешь — каменное лицо, голубые до синевы глаза, плотно сжатые губы. Зарэ смотрит на него и шмыгает носом, Шмель поднимает лицо к небу, а в небе — снежные тяжелые тучи.
На кладбище нет женщин, кроме ее матери и нескольких подруг. Сеня держится в стороне от них, Тамару Константиновну подхватывает под руки Натекин. Для него смерть — обычное дело, он бы мог и речь сказать о том, сколько процентов они спасают из тех, кто к ним обращается. Не он виноват в этих процентах. Никто не виноват. Он здесь из уважения к Калинину больше.
— Поехали, Сеня, — Шмель толкнул Семена. — Поехали. Все. Я тебя отвезу.
— Я сам.
Уехал в «Континент». Администратор кивнула, как обычно. Дежурная на этаже кивнула. И Сеня кивнул. Ну, закончилось. Думал, что все пережито, а не все. Зиму не пережить.
В приемной Калинина Нюся отворачивается. Боится, что Сеня подумает, будто она ждала чего-то и теперь на что-то рассчитывает, а Сеня — не подумает. Он никогда не думает о людях плохо, и очень боится, что кто-то подумает плохо о нем.
— Здравствуй, Нюся.
— Здравствуй, — и в бумаги.
— К Папе можно?
— Входи.
Сеня прошел в кабинет. Калинин читал газету, развернув ее и держа в руках на весу.
— О тебе пишут, — порадовал Сеню. — Точнее, о нашем канале. Мол, новое слово.
— Из трех старых букв, — кивнул Сеня.
— Ну, посмотрим, как сложится. А тебя, кстати, один мудак вчера вызванивал. Нюсю замучил. Режиссер какой-то. Денег хотел, — перевел разговор Калинин.
— Дать?
— Сам смотри. Не понравится — гони его к черту.
Сеня засмеялся. Впервые подумал, что неплохой мужик Калинин.
— Сергей Борисович, а вы к Нюсе приставали?
— К Нюсе? К этой? — он кивнул на дверь, за которой предполагалась Нюся. — Приставал поначалу. Не дала. А если бы дала — выгнал бы. Зачем мне тут проституция? Тут сам не знаешь, кому дать...
Сеня обосновался на студии прочно. Рейтинги шли вгору. А рейтинги передач — это главное для канала. Постоянно снимали какие-то ток-шоу, спецпроекты, развекательные программы, и для всего нужен был Сеня — утвердить, подтвердить, запустить или забраковать.
Так и болтало в мишуре повседней жизни и технических деталях телевидения, о которых раньше Сеня не имел ни малейшего представления. Для Генералов и ребят Сеня по-прежнему остался командиром, хотя формально на должность начальника службы безопасности «Калинино» был назначен Шмель. Формально Сеня был отстранен от бригады, но его зарплата от таких перемен только выросла, а «Афродита» перешла ему в собственность.
На студию потянулись просители: длинная очередь режиссеров и сценаристов предлагала каналу в лице Сени свои идеи, требуя от него немедленного признания их таланта и дальнейшего продюсирования.
Однажды в кабинет Сени на студии зашел один из таких амбициозных режиссеров и стал на удивление скромно говорить о будущем фильме. Сеня поднял глаза от документов.
— И что?
— Это будет качественый сериал, — промямлил реж.
— Не узнаешь меня что ли? — удивился Сеня. — С ума сошел, Дим?
Никитин подошел к столу.
— Ну, почему же не узнаю? Очень даже. Хотя ты, конечно... изменился.
— Никак свой сериал про ментов не снимешь? — поинтересовался Сеня без особого сочувствия.
— Смета… немного разрослась. Там стрельба, погони...
— У ментов? У наших ментов погони? За кем это? — хмыкнул Сеня. — Ладно, Дим. Денег я тебе дам, но кино твое не возьму. Не люблю фантастику.
— На ком-то же должен держаться порядок! — бросил Никитин.
— На ком-то он и держится.
— Не нужны мне тогда твои деньги! — решил Никитин.
— Ну, извини, — Сеня пожал плечами.
Тамара Константиновна очень удивилась, увидев Сеню перед дверью. Словно сто лет прошло, и мелькнула неясная тень.
— Я войду?
Он прошел в комнату, присел на стул. И она села напротив.
Трудно сказать, жива эта женщина или нет. Глаза у нее — мертвые, потому что слезы кончились. Обхватила голову руками и умолкла.
И Сене тяжело говорить. А если двое людей молчат наедине...
— Простите меня, Тамара Константиновна... — сказал Сеня.
— За что? — она посмотрела растерянно.
— За то, что скрывал от вас правду о Наде...
Она отвела затуманенные глаза.
— Правду, Сеня, не скроешь. Не за что мне тебя прощать. Жизнь моя закончилась вместе с ее смертью. Вот и все. А ты — забудь все поскорее. Ты совсем молод. Ты должен жить дальше, жениться, детишек завести.
— Этого мне не нужно, — отрезал Сеня.
— Нужно. Этому каждому человеку нужно. Человек не должен быть один.
— Я люблю ее.
Она взглянула странно.
— Ее нет больше...
— И что? Нет и что? Все кончилось? Она есть для меня, пока я ее люблю. Я так считаю. И я всегда буду ее любить.
Повисла тишина.
— Я зайду в воскресенье, — сказал Сеня и поднялся.
— Зачем?
— Так просто. Продуктов принесу. Пообедаем. Расскажу, что на студии у нас.
— Меня, может, не будет, — она покачала головой.
И Сеня понял ее.
— Вы будете! Я приду, буду стучать тут, кричать, звонить во все звонки. Мне идти больше некуда. И вы будете, Тамара Константиновна, будете! Ради меня, пожалуйста... Ради меня...
Она отвернулась. Ясно... Не Сене уговаривать ее жить. Но только он оказался рядом. И значит, он и должен. Сеня снова сел и улыбнулся.
— Я думал, что зима никогда не кончится. Уже апрель ведь. Мне сказали. А снег еще и не думает таять. А, знаете, ерунда это. До мая все растает. Не может быть, чтобы навсегда вот так... У меня, знаете, две дороги было — в дурку и на кладбище. А вот, нашлась другая дорога. Надя сказала, что она найдется, и она нашлась. Я иду по ней, сомневаюсь, что она правильная, но иду. Значит мне отпущено время, чтобы по ней идти. От того, что я выброшу календарь или часы, время не исчезнет. Понимаете? Это несправедливо, но так должно быть.
И не мне упрекать судьбу в несправедливости. Я сам убивал людей. Не хотел, но убивал. И я готов в любой момент заплатить за это собственной жизнью. Я просыпаюсь утром с этой готовностью. Но мои часы еще тикают. Я еще увижу весну... Понимаете, о чем я говорю? Не мы определяем это тиканье, а оно определяет нас.
— И нам от этого должно быть проще?
Она покачала головой. Не хотела соглашаться с Сеней.
Шмель не стал курить в машине. Достал пачку сигарет, повертел в руках и спрятал.
— Чего ты? — покосился Сеня. — Зажигалку посеял?
— Да неудобно у тебя тут. Оранжерея какая-то, — кивнул на цветущий кактус.
Среди подросших колючек красовался большой розовый цветок, может, такой же, как у покойной бабушки Зарэ. На сквозняке, в сигаретном дыму, в тряске, поливаемый газировкой — кактус не засох, а расцвел. Шмель смотрел обескураженно. А Сеня следил взглядом за светофорами, за машинами на шоссе, за знаками.
— Там Папа к тебе на студию собирался. Что-то рассказывать широким массам хотел, — предупредил Шмель.
— Ну, ясно. А Лиза что?
— Ничего. Пляшет. Что ей сделается? Курит только много. А Нюська на больничном, слышал?
— Беременна?
— Нет, кашляет.
— Ну, проведаю.
Сеня свернул с трассы. Шмель узнал направление, взглянул диковато. Впереди замаячили ворота Ново-восточного кладбища. Сеня остановил машину, взял в руки кактус.
— Думал, ты от меня избавиться хочешь, а ты от него, — Шмель облегченно вздохнул. — Цветок ей подаришь?
— Да. Я никогда не дарил ей цветов. Не успел.
Сеня зашагал по занесенным снегом дорожкам к могиле Нади. Постоял у памятника, дотронулся до камня. Холод вгрызся в пальцы, и Сеня отдернул руку. Поставил кактус на гробницу — прямо в снег.
— Возьми его, Надя. Не хочу, чтобы он в кого-то превращался...
ЧАСТЬ ІІ
ЛЕТНИЙ ТЕАТР
-1-
Вникать в дела Папы — долго, и хлопотно, и смысла нет. Но Сеня вникает в них помимо своей воли, с той целью, чтобы как можно более выгодно представить их широким массам. Общественное мнение — за Папу. Калинин — без пяти минут премьер. В этом — результат.
Но есть одна закономерность. То, о чем Сеня не мог знать раньше. Чем выше поднимается глава компании «Калинино», тем глубже структура пускает свои корни — не порывает с криминалом, а сливается с ним в единое целое. Словно на голову человека нахлобучена роскошная шляпа с перьями, а ноги — по колено в крови.
Калинин отмежевался от своей оборонки, но не от Сени, поскольку Сеня — продюсер третьей кнопки на пульте любого обывателя, хотя фактически остался и начальником оборонки. Такая двойственная роль Калинину очень выгодна. Он ее и придумал.
Сеня воспринял все без особого энтузиазма. Люди стали кланяться в пояс, а Калинин стал таскать с собой на банкеты. Вывел из тени, официально оборонка повисла на Шмеле, но роли не переменились. Просто Калинин вытолкнул Сеню на свет — вот, личность вовсе не криминальная, актер.
Нельзя сказать, что Сеня доволен. Доволен только тем, что весна, что все растаяло и дворники чисто подмели тротуары. Не скрипит песок под подошвами ботинок, не скользят колеса машин на шоссе. Этим доволен. С Калининым он сидит рядом за разными столами, как раньше сидел с Кузнецом, жует что-то и рассматривает окружающих. Люди рядом с Папой выглядят интеллигентнее, но Сеня верит им еще меньше, чем верил друзьям Кузнецова. Просто их интеллигентный вид дороже стоит. Женщины хвалятся пластическими операциями, а мужчины — любовницами, машинами и дачами. Модно покупать острова в океане. Всем хочется отхватить кусочек лета.
Лето врывается душной пеленой, накрывает всех свадебным тополиным пухом.
— Ты меня любишь? — спрашивает слегка пьяный Калинин, когда Сеня привозит его домой.
Роскошный особняк у Калинина — в загородной зоне. Тихо здесь, спокойно. И комары не зудят. Наверное, охрана их ловит.
— За то, что с рук кормите? — отвечает Сеня вопросом.
— Поедешь со мной на остров? Я назвал его Калиновый.
— А раньше у него названия не было?
— Да... плевать мне на их названия! Плевать! Я его купил. Теперь он — Калиновый. А ты... ты... дерзишь мне... Ты щенок еще... и дерзишь. Поедешь?
— Поеду. Там тепло, — кивает Сеня.
Калинин тяжело уселся в кресло, хватаясь руками за Сеню.
— Вот хорошо. А я не старый, нет. Девок там снимем с тобой — мулаток. Я еще все могу. Отдохнем по полной.
— Не пейте больше, Сергей Борисович, — Сеня убрал в шкаф начатую бутылку коньяка. — Плохая у вас реакция на алкоголь. Не надо...
— А ты... дерзишь мне, — вспомнил свое Калинин.
Сеня оставил его и вышел из дома. Прошел мимо охраны. Распорядился, чтобы присмотрели за Папой. По сути, одиноко живет Калинин. Люди боятся приближаться к нему, а сам он ищет только выгодных связей, чтобы прокладывать путь наверх, словно надеясь там, вверху, потеснить Бога. И жизнь его, подчиненная только этому интересу, кажется Сене скучной.
Зачем? Ради чего? Денег и власти у Папы предостаточно. Наверное, оперирует Калинин другими категориями, но общаясь с ним, Сеня никак не может их установить. Те же мысли, что и у всех: деньги, отдых, мулатки. Какая тогда сила заставляет его карабкаться вверх, как мартышку на пальмовое дерево? Непонятно.
Весны не существует. На город сразу обрушивается лето — пахнет расплавленным гудроном и горелой резиной. Будто пожар где-то.
Каждый человек смотрит на город из своего окна. Тот, у кого окно выходит на помойку, считает всю столицу сточной канавой, и он прав. Тот, у кого окно выходит на центральную площадь, считает себя в центре вселенной, и тоже не ошибается.
Сеня смотрит на город из разных окон. Окна «Афродиты» выходят на Северный автовокзал, Сеня наблюдает за автобусами и прекрасно осознает, что существует жизнь и за пределами столицы — другая, размеренная, честная, несуетливая жизнь. Приходит на ум смешная идея уехать в Италию, и Сеня горько усмехается.
Окна «Калинино» выходят именно на центральную площадь, на снущую толпу людей, приехавших поглазеть на столичную жизнь. И высотное здание «Калинино» кажется приплюснутым, маленьким, и неба из него почему-то не видно.
Окна студии выходят на ряд многоэтажных домов с вечно сохнущим на балконах бельем. И по этим простыням в цветочек, сразу понятно, в какой стране ты находишься, для зрителя какой национальности работаешь — и поэтому так легко обманывать этого простодушного среднестатистического потребителя. Студия уже обзавелась и рекламным агентством, где точно знают, что будут есть, пить и носить зрители в этом сезоне, что будет модно и актуально, а что единодушно признают отстоем. Здесь никто не изучает статистику, потому что намного проще — самим формировать вкусы потребителя, фильтровать его мысли, навязывая ему необходимые мнения. А политическая реклама — всего лишь вид промывки мозгов миллионной аудитории.
Так идет жизнь. Есть в ней и другие окна. Окна Тамары Константиновны — погасшие и наполовину ослепшие. Окна Нюси — с растрепанными занавесками и хлопающей от ветра форточкой. И «окна на север» Лизы, которые никогда не светятся. Есть всегда яркие окна «Калифорнии». Есть широкие окна в мир гостиницы «Континент», где по— прежнему живет Сеня. Есть еще миллионы столичных окон, которые по-разному глядят на мир и по-разному рисуют миру контуры фигуры хозяина за стеклом.
Тамара Константиновна привыкла и радуется Сене, как родному. Он приходит к ней на те самые уик-энды, которых в его жизни никогда не было. И Нюся привыкла и радуется Сене, как мужу, который то уезжает, то возращается к ней из дальних командировок. И только Лиза никогда не радуется Сене, избегает его и не разговаривает с ним. Но больше всех радуется Сене Калинин. Началось с того, что стал звать без повода. Сеня ломал-ломал голову и понял, что Папе и поговорить-то не с кем, просто анекдоты не с кем потравить и молодость повспоминать. К нему люди приближались очень неохотно, без надобности не отрывали от важных дел. А надобность была одна: попросить — работы, повышения, содействия новому проекту, поддержки закона в Думе. И так Калинин устал от всех этих просьб, что уже позабыл о простом человеческом общении. У шлюх и то был свой интерес — деньги, а не «за жизнь» поговорить. А те, кому ничего не надо было от Папы, шарахались от него в стороны, чтобы не снес на своем пути. И дом у Калинина был пустой, одни охранники маялись.
А друзей у Калинина, как оказалось, и не было. Были одни партнеры и конкуренты, и те и другие одинаково готовые перегрызть Папе горло. Сеня понял, как бывает Калинину одиноко, и перестал удивляться его вызовам без повода. Если Шмель скитался по барам и клубам, то Сеня не признавал их мишуры и пыли, и в доме Калинина было ему теплее и уютнее. Папа уже давно не казался ему звездой с неба, которая не ест, не пьет и в туалет какать не ходит. И еще понял Сеня, что Калинин не злой мужик, а если и дурит, то от нервов и зыбкой неуверенности в своей власти. И, может, неуверенность и была тем двигателем, который толкал его все выше, заставляя доказывать всем, и себе в первую очередь, что он лучший. Карабкался он на свое пальмовое дерево и избегал смотреть вниз, боясь не высоты, а собственной тени на песке. От нее и бежал.
Чем реже Сеня виделся с Калининым в компании и чем чаще встречался с Папой у него дома, тем более изменялось его мнение о Калинине, упрощалось, деформировалось и дошло до парадоксов. Папу сделало не окружение, как водится, не общественное мнение, не реклама, он сам себя создал, как и компанию «Калинино», и сам себя мог запросто втоптать в грязь. К репутации в общепринятом смысле этого слова он был совершенно равнодушен. Своей репутацией считал только деньги. И наибольшей угрозой его политической карьере был, пожалуй, он сам. Сеня уяснил четко, что его задача — не только помочь Папе взобраться на свою вершину, но и спасти его от самоуничтожения, к реальной возможности которого тот с годами относился все с большей несерьезностью. И, может, в его замкнутости и одиночестве и было его спасение. Знать Калинина так, как узнал его Сеня, широким народным массам не следовало.
Никаких стилистов и имиджмейкеров Калинин не признавал. Одевался он, как хотел, и делал то, что подсказывало ему душевное расположение: то посылал собеседника матом в дальние дали, то подносил кулак к самому носу оппонента, то давал интервью желтой прессе, которая безжалостно перевирала и без того непричесанные высказывания Калинина. Не странно, что министерское кресло не спешило приближаться к Папе.
Сеня внес упорядоченность в дела Калинина и подал его образ с экрана в наиболее выгодном свете. Никаких матов на заседании Думы, никаких разгульных вечеринок, никаких двусмысленных высказываний в прессе. Рейтинг Калинина пополз вверх. Образ Папы был максимально облагорожен и вполне годился для поста государственного чиновника номер один. Калинин радовался результатам соцопросов, изучающих доверие народа, но продолжал вести себя легкомысленно.
Сене Папа рассказывал малоинтересные подробности о своей юности, начале карьеры, разных женщинах и выиграшах в казино. Сеня слушал равнодушно. Ни Калинин-звезда, ни Калинин-простой смертный не были Сене интересны. Не было интересно ужинать с ним в ресторанах, ездить с ним в машине, сидеть с ним на террасе его особняка и смотреть на его парк, густотой, темнотой и непричесанностью напоминающий то ли непроходимую лесную чащу, то ли душу самого Калинина.
Партнеров, подчиненных, конкурентов и охранников Калинин ругал с одинаковым воодушевлением. Парни Шмеля обычно отворачивались от Калинина, несмотря на то, что были готовы закрыть его собой в любой момент. Шмель общался с Калининым исключительно по делу, и спешил убраться восвояси. Шофер всегда молчал и хмурился. Пожалуй, на окружающих Калинин производил тяжелое впечатление, но его воздействие никак не распространялось на Сеню. Калинин это понял еще по их первому разговору в «Континенте». Поэтому и держался за него.
Так Сеня стал необходим Калинину. И поскольку никакой личной жизни и никаких личных дел у Сени не было, его жизнь наполовину стала жизнью Калинина. Папе стало спокойно рядом с Сеней, стало проще жить и проще смотреть на мир. И главное — он почувствовал себя увереннее. Может, такое было у Сени свойство.
Звал — часто, едва ли не каждый день. И Сеня все больше чувствовал себя не в роли друга и советчика, а в роли шута при короле, которому позволено молоть языком, что угодно. А должность между тем была у Сени серьезная и ответственная, и продвижением дел Калинин был обязан именно ему. Но Сеня не обижался на вздорного Папу, по-прежнему хамил от души и не таил никакой злобы. И когда у Калинина становилось совсем черно на сердце, он звал Сеню, уже не ссылаясь ни на какие дела.
Как-то Сеня приехал на дачу и почувствовал в доме странно знакомый запах — никак не соснового бора. Калинин лежал с сигаретой на диване — одетый и в ботинках. На гостя и не взглянул. Сеня вынул сигарету из его пальцев.
— Кто это вам удружил?
— Да вот, у мальчика отнял, — Калинин кивнул за дверь на охранников.
Сеня набрал Шмеля по мобильному.
— Шмель, ты запрети своим ребятам Папу дурью угощать.
— Достали меня просто, — оправдался Калинин. — Тяжелый был день. А ты домой поезжай. Я уже в норме.
— С вашим сердцем нельзя курить.
— Хочешь зарплату моего врача? У меня здоровое сердце — не волнуйся!
— Я не волнуюсь.
Шмель своим пацанам устроил темную, а Сеня и коньяк стал от Папы отодвигать. В его глазах — Сеня странный человек, даже страшный своей непорочностью. А Сеня, вдохнув знакомый запах прошлого, понял, что пережил себя прежнего, пережил свою молодость, последней точкой в которой была смерть Нади. Вот так, зимой, в белой больничной палате, закончилась его молодость, слившись в один дурманный сон.
Почему он так любил эту девочку? Не угадаешь теперь. И сейчас, когда он смотрит в лицо Тамары Константиновны и в нем мелькает что-то знакомое, сердце вдруг затихает и холодеет в груди. И это холод судьбы, которая дотрагивается своими пальцами до его сердца.
Иногда Сеня приходит к Нюсе. Она рада и редким встречам, рада его признаниям в любви, на которые Сеня не скупится, замаливая свой грех перед ней. Но когда ночью она обнимает его и замолкает, Сеня знает, что вспоминает она их единственный резкий разговор. Но этот разговор — самое важное, что было между ними, от него не уйти.
— Разве мы не можем пожениться? Не можем иметь детей, как все? — спросила она.
И он отвернулся.
— Нет, прости. Не можем.
— Почему?
— Не хочу, чтобы ты была вдовой...
— Но ведь так нельзя! Нельзя! Ведь ваши ребята женятся. Нельзя жить и ждать смерти...
— Я не жду. Но я готов к ней.
— И каждый день ходишь в белых тапочках — на всякий случай? А я хочу жить! Жить! Хочу семью, детей. Вот встречу нормального парня и выйду замуж. Что тогда?
— Мне будет очень обидно. Но я тебя пойму.
Тогда Нюся засомневалась, что он ее любит. И это была трещина. Сеня вообще не хотел постоянных отношений, но она ждала его, звонила. И все пошло по-прежнему, с тою лишь разницею, что он стал осторожнее в постели, зная, что она мечтает о ребенке. Рвать с ней не хотел, да и не мог, помня о преступлении, на которое она пошла ради него, и своем долге перед ней. Но чувство общей вины не роднит души, и из него не рождаются дети. Сеня прекрасно понимал, что подобные отношения не продлятся вечно, что Нюся сама — рано или поздно — откажется от них. И пока они тянулись, он старался быть нежным и верным ей. И казалось, что его интерес к женщинам ушел вместе с его молодостью и дымом марихуаны.
«Континент» стал Сене родным домом.
— Задержался я у вас, — кивал он виновато администраторше.
И она снимала очки и улыбалась в ответ, вспоминая щедрые Сенины подарки. Приезжие звезды ютились в номерах попроще, в то время как Сеня обжил люкс совершенно.
У Калинина он не оставался, хотя тот предлагал не единожды.
— Боишься себя скомпрометировать? Или меня? — хмыкнул как-то Калинин.
— Просто не хочу жить с вами. Мы же не семья.
— А с абреком твоим — семья?
— С каким абреком? — не понял Сеня.
— С тем, что таскается вечно за тобой.
— Зарэ? Это друг мой. Юристом будет.
— Поэтому с тобой в «Континенте» ночует?
— Нет, не поэтому. Ночует, когда ему холодно. Если бы меня кто-то в свое время обогрел, я бы сейчас с вами тут не болтался...
— Твой канал — честный бизнес, — оборвал Папа.
— Такой же честный, как и бизнес Туты на Ново-восточном.
— Ты скулишь что ли? — вскинулся Калинин.
— Нет, не скулю. Я вам причины объясняю. Вы же спросили...
— Ни о чем я тебя не спрашивал!
И неизвестно, что Калинин на самом деле думает о Сене. Может, действительно, верит, что Сеня путается с Зарэ. Может, и администраторша в это верит. Может, и Зарэ в это верит. Спросил однажды:
— Любишь ты ее?
— Кого?
— Ну, Нюся эту, которой подарки покупаешь.
— Нет.
И Зарэ просиял. Немного человеку надо для счастья, надо, чтобы кто-то кого-то не любил. Но Зарэ прямо не выскажется: благородная кровь армянских князей не позволяет ему задавать прямые вопросы на сомнительные темы. А ночевать приходит. Ему одиноко и холодно. Сеня искренне верит, что парню не хватает дружбы.
В современном мире никто не говорит прямо. Нюся замолкает на полуслове, боясь разбередить собственную мечту о семье и детях. Лиза вообще обходит Сеню десятой дорогой. Как-то столкнулись в Шмелевском клубе «Белая ночь». И Лиза — в сторону, а Сеня — хвать ее за руку.
— Лиза, я не кусаюсь.
Она так и не подняла черных глаз. И Сеня выпустил ее ладонь. А трепет ее пальцев остался в руке и пошел волной по телу.
- Лиза...
- Мы с тобой все уже решили, — она отступила.
Вот, такая математика. Решили, значит.
К Сене на студию повадились ходить разные актрисы и проситься то в ток-шоу, то в рекламу, то в кино. И он смотрел на всех равнодушно и понимал Калинина, которого так за день достают всевозможными просьбами, что к вечеру он не хочет вообще видеть людей.
Жизнь пошла мерно и спокойно. Оборонка не требовала особых хлопот. На какое-то время Сеня даже поверил, что «Калинино» вырулило на свой светлый путь и роскошные перья на шляпе Папы затмят своим шиком кровь на его сапогах. Но это была иллюзия.
-2-
Калинину казалось, что от цели его отделяет один шаг, и вдруг этот шаг превратился в два, а потом и в три. Газеты обвалили рейтинг Папы целой серией обличительных статей, и произошло это очень неожиданно.
Предвидеть было невозможно. Все в стране знали Калинина, знали или предполагали об истоках его капитала, о теневой стороне его бизнеса, о его службе безопасности и довольствовались тем, что формально Калинин не был связан ни со своим прошлым, ни со своим вторым криминальным «я». Это было известно в Думе, в президентском аппарате, и такое положение вещей, как и стремительное продвижение Калинина вверх, все воспринимали как должное. Как данное и естественное состояние. Мир не вчера родился, и мало кто имел право бросить в Калинина камень.
И вдруг такой человек нашелся. И самым поразительным было то, что он не был ни конкурентом, ни врагом, ни противником Калинина, и даже не знал его лично.
Евгений Иванович Остроушко был крупным столичным бизнесменом, президентом компании «Спортхауз», лет сорока или даже моложе, и что самое удивительное — не был никак связан с политикой, но, несмотря на это, широко известен в свете, популярен, любим журналистами и часто зван на TV, то есть тусовщик. Несся он над миром высоко и причина тому была серьезная: его капитал был нажит не по воровским законам, а честным трудом. Остроушко никогда не вступал в связь с криминалом, и всем своим видом отстаивал принцип американской мечты, который в его случае неожиданно сработал. Его компания занималась производством тренажеров и прочего спортивного оборудования и вышла в лидеры во всей Восточной Европе.
Пожалуй, это был странный человек. Человек, который ничего не скрывал, не стеснялся ни одного своего шага, не отказывался ни от одного своего поступка. Понятно, что журналисты были в восторге от его резких суждений обо всех и вся. А тот — им на радость — рубил с плеча, обвиняя общество во вседозволенности и развращенности, правительство — в коррупции, депутатов — в аморальности и пр. Всех он сравнивал с собой безукоризненным, и все были от него недосягаемо далеки. Он как-то по-своему пытался исправить мир, и мир воспринял его попытки как сенсацию. Все ждали новых обличительных выступлений — по сути, голословных, необдуманных, не подтвержденных фактами, но вне зависимости от этого — честных, искренних и злободневных. Может, он и не ставил целью быть обвинителем общества, но журналисты, беря у него интервью, будто между прочим задавали вопрос о будущем страны, и он, поддаваясь на провокацию, начинал доказывать, что у страны, которой собираются управлять такие люди, как Калинин, погрязшие в преступности и теневом бизнесе, нет никакого будущего. Он искренне считал, что живет в демократическом обществе и имеет полное право на свободу слова. И так, постепенно, все его высказывания свелись к описанию той угрозы, которую представляет для государства Калинин. Обыватели прислушались и задумались. С этого начался обвал рейтингов.
Папа вызвал Сеню в Калиновку. Охранники у ворот предупредили:
— Рвет и мечет.
Сеня пожал плечами.
Калинин в галстуке, повисшем шарфом на шее, в расстегнутой рубашке, со стаканом водки в руке, встретил Сеню на пороге.
— Ну? Что делать будем?
Сеня присел на крыльцо, зажмуриваясь от солнца. Солнце припекает. Пчелы еще гудят над отцвевшими деревьями. И жара почти летняя. Сеня вытянул ноги и закурил.
— Что молчишь?
Калинин сел рядом, расплескав добрых полстакана.
— Есть варианты, Сергей Борисович. Можно пригласить Остроушко на наш канал. Устроим вам встречу в прямом эфире. Зрителям это понравится. А вы за себя постоять сумеете, вашу речь мы пропишем. И подстраховаться можно — переведем деньги на его счет. Мол, плата за пиар, за антирекламу. Журналистам просигналим. Вам останется только раскрыть глаза телезрителям.
Калинин выпил водку.
— Ерунда это! Ни копейки на него не потрачу! Сопляк чертов! Не хочу даже возиться с этими эфирами, кефирами. Ты реши это, Сеня!
Сеня отвернулся. Парк у Калинина, правда, как лес. И над ним голубое-голубое летнее небо, как большая панамка. Облака носятся. Там, вверху, ветер, но как там спокойно...
— Он же вам не конкурент. У вас конкурентов-то и нет. Теперешние износились все, — сказал Сеня о членах кабмина.
— И что мне — ждать, пока он свою кандидатуру на пост мэра двинет и всю столицу против меня настроит? Нет, Сеня. Не знаю, что в нем народ нашел, а я в нем ничего не вижу. Уволь, — Калинин посмотрел на дно пустого стакана.
— На вас сойдется, — нашел Сеня последний аргумент.
— Так сделать нужно, чтобы не сошлось, — бросил Калинин. — Он не одному мне в душу нагадил. На нас выводить не должно. Тута знает, что к чему.
Сеня кивнул. Просто спасовал сначала. Впервые столкнулся с прямолинейным заказом. Странно это — будто и нет никаких причин. Ни он Остроушко не знает, ни Остроушко его не знает, и делить им будто бы нечего. У того семья, кажется, есть. Жена, дети. Не пропадут, конечно. Не пропадут.
Вечером вызвал Туту.
— Остроушко Евгений Иванович. Что скажешь?
Тута кивнул:
— За три дня уладим.
Сеня даже растерялся. Быстро. Как они это уладят?
— Нужно, чтобы чисто, Тута.
— Есть человечек. Подследит. Заляжет с оптикой на крыше. Ребята прикроют снизу. Он профи. Все время с нами работает, — сказал Тута.
— Такое... бывало?
— При Кузнеце? Бывало. Все пройдет тихо. Я гарантирую, Сеня.
Пошел к двери.
— Тута?
— Что? — тот обернулся.
— Ну... там, чтобы семью не тронули.
— Ясно.
— И чтобы к нам не вело — ни в коем случае...
— Сеня, ну чего ты дергаешься? Говорю — гладко будет.
— Иди, ладно.
Выходит, просто решить чью-то судьбу. Допустим, и не он решил, а Калинин. А он даже не исполнитель, а посредник. Да и Тута посредник. И, может, еще несколько человек в этой цепи. Просто звенья чужой воли. Что же тогда так нехорошо?
Секретаршу Сени на студии зовут Карина. Это высокая — ростом с Сеню — длинноногая шатенка с очень яркими губами. Работа ее состоит в том, чтобы объяснять посетителям, что Семен Александрович занят и принять никого не сможет. Всем она обещает аудиенцию с Сеней не раньше, чем через месяц. Иногда заглядывает в кабинет, раскрасневшаяся, возбужденная и поправляет перед Сеней длинные пряди волос.
— Насилу выпроводила. Упертый режиссер попался. Все прорывался со своими идеями к двери.
Сеня смеется. Он уже понял, что просители только понапрасну отнимают время, отвлекая от реальных студийных проектов. Иногда они с Кариной пьют чай и болтают о погоде и новых клубах. Она бывает везде и всегда рассказывает о новинках. Иногда занимаются сексом, когда у Сени есть настроение, и она не очень занята с посетителями. Она сама, впрочем, и была инициатором подобных отношений и, пожалуй, считает, что это входит в обязанности секретарши, потому что за пределами Сениного кабинета не выказывает к нему никаких чувств. Они на «ты» и стараются не раздражать друг друга.
— Там к тебе еще девушка, — Карина вошла в кабинет и прикрыла за собой дверь.
Сеня поднял глаза.
— Что ей нужно?
— Что-то личное.
— Выпроводи ее.
— Да неудобно как-то, Сень. Она с утра дожидается, хотя я сказала, что ты занят и никого принять не сможешь. И глаза заплаканные.
— Нет-нет! — Сеня замахал руками. — Не люблю я ревущих дур! Выпроводи ее поскорее и возвращайся.
Карина окинула взглядом его стол, представляющий собой их ложе, и усмехнулась.
— Сень, выслушай ее. А то меня совесть замучит. Она такая несчастная, в платке каком-то. Дура такая.
— Не журналистка?
— Сто процентов — нет.
Он отодвинул все бумаги.
— Ладно, давай ее. Скажи только — у меня три минуты для нее.
Карина повторила фразу про три минуты за дверью, и девушка вошла в кабинет.
— Здравствуйте...
Сеня кивнул.
Дура? Ну, не так чтобы очень. И не платок у нее на голове, а черный шарф — на самые глаза надвинут. А глаза серо-голубые и влажные от слез. Платье серое, сумочка в руках с облезлым ремешком.
— Вы по какому вопросу?
— Семен Александрович, я... я...
Заикается что ли? И вдруг Сеня понял, что она совершенно перепугана. Зрачки расширены, как от ужаса. Лицо бледное, и губы безжизненные — куда им шевелиться?
И Сеня молчит. Смотрит на нее и молчит. Интересно, что ей может быть нужно от него? Не журналистка, не актриса, не рекламщица.
— Тебя как зовут? — спросил, наконец.
— Света.
— Что тебе нужно, Света?
— Работать, — выдохнула она. — Мне нужно работать. У меня мама умерла. А я по специальности не могу устроиться.
— Кем ты хочешь работать?
— Уборщицей.
— Кем?
— Ну, полы мыть.
— Тут? На студии? — удивился Сеня.
— Тут же моют полы... — ее глаза наполнились слезами.
— А специальность у тебя какая?
— Художник.
— Художник? Есть такая специальность?
— Да, художник-оформитель.
— При чем тут полы? Я тебя в рекламу пристрою — будешь плакаты малевать. Хочешь?
Она посмотрела растерянно.
— Спасибо, Семен Александрович.
Вскочила.
— Не буду вас задерживать.
— Подожди. Давай, я тебя к рекламщикам отведу.
— Так три минуты, — напомнила она.
Сеня махнул рукой. Рекламщики его побаивались как большого босса и на Свету сразу взглянули по-доброму. Мол, ясно, без вариантов. Дружно закивали и выделили ей стол.
Сеня вышел за ней из здания студии. Она смотрела под ноги.
— Спасибо вам огромное. А то мне — хоть топись. Осталась одна. За квартиру — долг. За лекарства мамины — долг. За гроб — долг. Видно, есть Бог на свете.
— Возьми — в счет будущей зарплаты, — Сеня протянул ей деньги.
И она отступила.
— Нет, нет. Теперь я сама выкручусь.
Он взял ее сумочку и сунул купюры туда.
— Помрешь еще с голоду. Я так просто даю. Ни за что. У меня их много. И они мне ничем не помогли. А тебе помогут.
Она прижала ладонь к губам, и «спасибо» где-то затихло.
— Подвезти тебя?
— Нет, не надо. Я сама.
— Ну, бывай, — Сеня пошел к машине.
— Семен Алексадрович! — окликнула она.
«Передумала», — решил Сеня и обернулся с улыбкой.
— Вы очень хороший человек, очень.
— Тебе это кажется.
Окна «Континента» выходят на ряд бутиков европейской моды и мобильных телефонов. Когда смотришь на иностранные вывески, непонятно, в какой точке земного шара находишься, в какой стране, в каком городе. «Континент» — не родной дом. Это постоялый двор для иностранцев и местных знаменитостей. И ведут здесь себя все, как на постоялом дворе — грубят, хамят и пачкают, надеясь никогда сюда не вернуться. А Сеня живет здесь. И от этого ему горько.
Шмель если и заходит в гости, то всегда внезапно — словно залетает в форточку, чтобы погудеть и вылететь.
— Что? По делу? — Сеня впустил его в номер.
— Нет, так. Поедешь с нами на рыбалку в воскресенье? Пацаны водки возьмут, закуски. Никаких визжащих девок, как в прошлый раз — всю рыбу за три километра распугали.
Шмель присел на подоконник. Оглянулся через плечо за окно.
— Лето совсем. Придется тащить с собой холодильник — для водки.
Сеня сел в кресло и обхватил голову руками.
— Хотел спросить у тебя, Шмель... Вот ты воевал где-то, на чужой войне — ради чьих-то интересов... рисковал. Как ты миришься... с тем, что здесь?
Шмель поморщился.
— Честно скажу: я не ради интересов, я ради денег рисковал. А здесь... это работа. Я так считаю. Президент посылает на смерть тысячи людей, и тысячи людей работают на президента, как мы работаем на Калинина. Почему они правы, а мы не правы?
— Потому что Калинин — не президент?
— Его отделяет от этого — меньше двух лет. Сейчас он займет министерское кресло, а через год — выборы.
Сеня замотал головой.
— Нет, нет. Не то, Шмель. Президент... он же руководствуется чем-то...
— Но ведь и он не Бог. И неизвесно еще, чем он руководствуется... Тоже деньгами, скорее всего. Брось, Сеня. У кого власть, тот и прав. Живи проще. На тебе не замкнулось и не замкнется. И не надо самому замыкать на себе — не ты решаешь.
— Знаю.
— Так едешь?
— Куда?
— На рыбалку, говорю, едешь?
— Нет. Я по воскресеньям к ее матери хожу. Книжки ношу. И чай пьем. Она одна совсем.
Шмель пожал плечами.
— И это ты на себе замкнул. Жизнь-то продолжается. Жениться тебе надо.
— Чтоб было, кому за гробом идти?
— А хоть бы и так? — фыркнул Шмель. — Не нищей останется. Детей на ноги поставит. И пацаны никогда не забудут. Не было еще такого, чтобы чью-то жену забыли или мать. Вот согласилась бы Лиза за меня выйти — я бы и женился. А она — ни в какую. А лучше Лизы в постели нет. Не хочу другой.
— Разве это важно?
— Да, брось, не придуривайся! Ты же был с ней. Я знаю. Я не ревную, не думай. У нее мужиков было — будь здоров. Что ж мне всем горло резать? Я и сам ее от из-под Рината взял. Но она — классная, да? — не унимался Шмель.
Сеня молчал.
— Не помнишь? А она тебя помнит.
— Шмель, чего ты хочешь? — спросил прямо Сеня.
— Чтоб ты на рыбалку поехал. Там костерок, уха... — Шмель изобразил жестом дым от костра.
— Не люблю я уху.
— Уху ты не любишь. Лизу ты не помнишь. Странный ты человек, Сеня. И жизнь тебя не меняет.
— Мне что уха — что манная каша. Вкус один. Что Лиза — что Нюся. Что оборонка — что студия. А ведь главное то, что на сердце. Главное то, что человек чувствует. А я ничего не чувствую, кроме того, что мне гадко, нехорошо жить. Вот и все.
— Ты не еврей случайно? — поинтересовался вдруг Шмель.
— Нет.
— А кто у тебя родители были?
— Не знаю.
— Откуда тогда знаешь, что не еврей? Только им везде плохо — и на родине, и в Америке, и в Израиле, и дома, и на работе, и за столом, и в постели, и на унитазе, — Шмель скорчил гримасу. — И везде им нудно, и ничего им не хочется...
— Мне хочется, — перебил Сеня.
— Чего тебе хочется?
— Шваркнуть тебя пистолетом по башке...
— Ладно, понял. Я не антисемит, в принципе, — добавил Шмель, направляясь к двери.
— Дурного свойства твои приколы, Шмель, — заметил ему Сеня. — То по сто двадцать первой статье крутишь, то по пятой графе. А ведь нет уже ни статьи, ни графы. Просто хочется людям выселить всех непонятных в какое-нибудь гетто и обнести колючей проволокой. Если я тебя начну крутить, Шмель, останешься ты и без работы, и без Лизы, и без денег, и без своей «Белой ночи»...
Шмель расплылся в широкой улыбке, сверкнул хитрыми глазами.
— Я ж любя...
— Не нужна мне такая любовь! — Сеня открыл перед ним дверь.
Только потом рассмеялся в пустом номере. Нет, на Шмеля можно положиться. Шмель — друг. Просто он хочет, чтобы Сеня жил понятно и весело.
-3-
Новости пришли странные. И эти странные новости передавали весь вечер по всем телеканалам. У офиса компании «Спортхауз» был убит ее президент — Евгений Остроушко. Убийца, вооруженный винтовкой с оптическим прицелом, находился на крыше противоположного высотного здания. Его портрет уточнялся. На место преступления мгновенно прибыл наряд милиции, и что самое странное — журналисты.
— Какого черта?! Какого черта?! — орал Сеня на Туту. — Как это получилось? Как он засветился? Какого черта? Ты говорил, что все будет чисто!
— Не ори на меня! Какого черта ты орешь?! — огрызался Тута.
— Я ору? Я еще не ору! — Сеня выхватил пистолет. — Вот сейчас я буду орать!
— Стоп, Сеня, стоп! Лажа вышла. Лажа... Но все еще...
— Что еще?
— Можно уладить.
— Дебилы, мать вашу! Идиоты! Не могли снять его без шума? Мне самому надо было на крышу лезть?!
— Эта крыша... В крыше все дело.
Сеня сел. Приложил холодный ствол ко лбу.
— Тута, я вас всех приговорю... сам, собственноручно. Как это вышло?
— Я ж говорю... крыша.
— Что крыша?
— Там баба была, когда наш человек залег. Притаилась. А потом метнулась и ментов вызвала. За ними журналисты увязались. Наши уже убрались к тому времени, но она... видела, узнать может, описать.
— А маска его где была?
— Ну, Сеня, какая маска? Двадцатый этаж. Крыша. Жара. Вокруг — никого. Одни голуби на голову срут.
Сеня выругался.
— По киллеру на нас выйдут? — предположил самое страшное.
Тута уставился в пол.
— Выйдут. Он всегда с нами работал. На нас все повесят. Он пока залег на дно. Не высунется. Но если составят его фоторобот — капец. Он уже привлекался и срок мотал.
Нецензурные слова в Сенином словаре иссякли. Тута тронул за плечо.
— Эй, Сеня. Есть выход. Эта баба еще думает. Она перепугалась и сразу рассказать ничего не смогла. Уберем ее сегодня же. Была — и пропала. Она не под охраной. Сама живет. Тихо все сделаем, — заверил Сеню.
— Я уже слышал про ваше «тихо». Какого вообще эту старуху на крышу вынесло?
— Да не старуха она. Девка. Цветы там какие-то поливала.
— Цветы?
— Не знаю точно. Вроде так.
Сеня заходил по кабинету, и шаги отдались во всей «Афродите».
— Тута, слушай меня. Сегодня же! Сегодня! Сейчас же, пока она не вспомнила ничего конкретного, ни одной черты. Пока к ней не приставили ментов. Пока до нее не добрались журналисты. Поезжай сам. Слышишь, сам! Возьми надежных людей. Самых надежных. Понял?
— Понял, — кивнул Тута.
— Есть, где уладить?
Не хотел Сеня вникать в подробности дела, но, видно, придется.
— Есть. Старая ферма есть за городом, заброшенные коровники. Вокруг — ни души.
— Точно?
— Поворот на юго-западную трассу.
— Ментов поблизости нет?
— Вообще никого.
— Тута, я тебя прошу... Этот прокол — нам всем приговор подпишет.
— Да понял я! Так случилось. Вынесло ее чего-то. За каким-то кактусом, — Тута выругался.
— За чем?
— За кактусом чертовым! В новостях сказали...
— За кактусом?
Дверь за Тутой закрылась.
Сеня сел и посмотрел на пистолет в своих руках.
Время может идто по-разному. И внезапно оно может остановиться. Звук захлопнувшейся за Тутой двери остановил время — остановил сердце, остановил движение крови. Сеня смотрел прямо перед собой широко раскрытыми глазами — не видел ни оружия, ни стен комнаты, ни неба за окном. Видел перед собой ее худенькие пальцы, сжимающие горшочек с кактусом, ее темные искусственные кудри, ее огромные зеленые глаза.
Сколько времени прошло с тех пор? С тех пор, как он оставил беззащитное растение в снегу на ее могиле?
Как долго он смотрел на оружие? И сколько он передумал за это время? Был ли это миг, или час, но Сеню вывел из оцепенения звонок телефона.
— Что у тебя случилось? — спросил в трубку Калинин.
— Все в порядке.
— В порядке? — переспросил Калинин.
О той угрозе, которая нависла над ним, Калинин пока не догадывался. Его насторожил просто лишний шум. Его имя еще не звучало, и интересовался он не своей дальнейшей судьбой, которая теперь зависела только от Туты, а просто исходом недавнего дела. Он не знал ничего о том, как близок внезапно оказался к концу своей карьеры, а может, и жизни.
— Мне нужно ехать, — сказал Сеня, думая о своем, и бросил трубку.
Ночь встретила прохладой. Машина рванулась в темноту, как бабочка на далекий огонек свечи. Сеня гнал на предельной скорости, опережая на поворотах автомобили с влюбленными парочками, разъезжающимися по клубам. Город остался позади в своем искусственном сиянии огней. За городом началась настоящая ночь — слепая, густая и зловещая. Зашуршал под колесами гравий — Сеня срезал путь наугад, надеясь выехать на юго-западную трассу. Просчитался. Сдал назад. И увидел на горизонте развалины фермы.
Вблизи уже можно было различить обломки кирпичных построек. В темноте Сеня вышел из машины и огляделся. Никого не было вокруг, но несло дымом. Он достал фонарик и пистолет, пытаясь найти вход в здание. В стене был проем, и Сеня шагнул на звук голосов.
Внутри было светло от костра, не заметного со стороны трассы. Он замер на миг у стены, прислушиваясь к голосам и пытаясь узнать их. Девушка закричала.
Если бы ребята решили покончить с делом быстро, Сеня не застал бы ее в живых, но они, вопреки его распоряжению, не торопились, решив совместить приятное с полезным. Одежда на девчонке была разорвана, и она, полуголая, пыталась отбиться от одного из парней Туты. Кричала так исступленно, как может кричать существо, уже не ждущее ни жалости, ни пощады. Парень крепко держал ее за ноги, а она, упираясь руками в землю и хватаясь за проросшую внутри здания траву, пыталась отползти к огню.
Лица ее не было видно, но запах дыма и ее вопли уже ударили Сене в голову. Он вскинул руку с оружием.
— Отпустите ее! — вскрикнул громко.
Из тени выступил Тута.
— Сеня?
— Отпустите ее, я сказал!
— Мы сейчас уже, — стал оправдываться Тута.
Сеня выстрелил в воздух.
— Я сказал, отойдите от нее!
Они отскочили в сторону. Девчонка повернула лицо к костру, и Сеня машинально качнулся назад. Перед ним была та самая художница, которую недавно он пристроил в рекламное агентство. У костра вместе с рваной одеждой валялся ее черный шарф.
— Света?
Она ничего не соображала, только закрывала руками голое тело.
— Пошли все вон! — Сеня опустил ствол.
— Э, Сень... Ее кончать надо, — подошел Тута.
— Машина ваша где?
— С той стороны, — попятился тот.
— Ну и валите! Я сам.
Тута хмыкнул, не чувствуя за собой особой вины. Парни вышли за ним следом. Машина заурчала. Сеня сел на землю. Наступила тишина.
Она не плакала, но слышно было, как стучат зубы. И более жуткого состояния Сеня не испытывал ни разу в жизни. До этого нельзя было дойти даже путем самых беспощадных экспериментов над собой. Снова он подумал, что не все пережито. Кажется, вот предел, но нет — далеко еще до предела.
Был уверен, что говорить с ней — бесполезно. Если она и не сошла с ума от страха, то была очень близка к помешательству. И в то же время судьбы многих людей, в том числе и Калинина, и Сени, и Шмеля, и Туты, зависели от нее одной. Или от его пистолета. Пожалуй, пистолет надежнее.
Сеня молчал. В костре вспыхивали ветки и плавились какие-то пластиковые бутылки, распространяя удушливый запах. Наконец, она пошевелилась и подтянула к себе кофту за наполовину оторванный рукав. Надела ее и поежилась.
— Вы меня убьете?
— Нет, — сказал Сеня.
Она отвела волосы от лица и вдруг сказала:
— Я знала, что случится что-то очень плохое. Так всегда бывает. Когда человеку выпадает счастье, он потом за него платит горем, слезами, болью. Даже если счастье маленькое — боль будет большой.
— А у тебя было счастье? — спросил Сеня.
— Да. Когда вы взяли меня на работу и денег дали.
Сеня очень удивился тому, что она не только помнила его, но и была способна рассуждать.
— Совсем плохо? — подошел и присел рядом с ней на корточки.
— Я... знаю, из-за чего все это. Из-за того, что я видела сегодня утром на крыше. Бежать нужно было, а я милицию вызвала. Думала, это будет честно, потому что убили хорошего человека.
Сеня кивнул и поднялся.
— Поехали, Свет. Простудишься тут еще...
— Ну, простудиться — теперь не самое страшное.
Она осталась сидеть неподвижно.
— Идем. Уезжать отсюда надо, — снова сказал Сеня. — Не бойся меня.
— Я тебя не боюсь, — она впервые сказала «ты».
Обмоталась разорванной юбкой, поплелась за ним к машине и села рядом.
— Ноги дрожат...
Все в машине пропахло гарью, как будто они вырвались из самого пекла. В городе ночь по-прежнему сияла огнями. Света молчала, не спросив даже, куда они направляются. Сеня остановился около «Континента».
— Я живу здесь, пойдем.
Протянул ей свой пиджак. Она надела его и запахнулась. Администраторша взглянула косо, но Сеня кивнул ей сурово, явно предостерегая от лишних расспросов. Провел Свету за собой по коридору.
— Горячая вода тут есть? — спросила она.
Стояла под душем почти час. Сеня тем временем заказал ужин. Когда она вышла в его халате из ванной, вгляделся в ее лицо. И она поняла его взгляд.
— Нет, не разбито. В милиции ничего не заметят.
Завела волосы назад. Сеня кивнул ей на еду, но она отвернулась.
— Не могу.
— И я не могу, — сказал Сеня. — Ложись в постель. Я на ковре лягу.
Она села на кровати и натянула одеяло до подбородка.
— Хочешь, поговорим? — спросил он.
— Нет. Не хочу.
Он погасил свет и лег на полу. По дыханию чувствовал, что она не спит. И сам не спал. А под утро провалился в рассветное забытье, из которого вывел ее крик. Она кричала во сне, вцепившись в край одеяла.
Сеня ушел в ванную и встал под струю горячей воды.
Она снова сидела на постели.
— Дай мне свои брюки и майку.
Он нашел ей чистую одежду. Света оделась при нем, подвернула края штанин и подняла глаза.
— Ну, голую ты меня все равно уже видел.
— Как ты себя… чувствуешь? — отступил Сеня.
— Хорошо. Спасибо. Я на людей стараюсь не выплескивать эмоции. Я сильная. Я все переживу.
Затянула туже ремень на брюках, и словно от глубокого вдоха на глазах выступили слезы.
— Ты хороший человек, наверное. Ты добрый. Я сразу поняла, когда увидела твое интервью об открытии телеканала. Это по каждому слову заметно. Для тебя важно, что я скажу ментам?
— Да, — Сеня отвернулся. — Очень важно. От этого зависит моя жизнь.
— Я опишу другого человека.
Она пошла к двери и снова оглянулась.
— Не переживай... Я все сделаю, как надо. Тебе ничего не грозит.
— Я за тебя переживаю.
— А что за меня переживать? У меня компания не такая опасная, как у тебя.
Она еще раз посмотрела пристально, словно хотела запомнить его лицо, и вышла. Сеня сел на теплую постель и закрыл глаза.
-4-
Вечером в «Афродиту» заехал Тута — все с тем же видом незаслуженно обиженного человека. Сел перед Сеней на диван, повертел в руках пачку сигарет и закурил нервно.
— Ты... это, Сень. Мы вчера погорячились. Хотели объяснить ей, для чего следует рот открывать...
Сеня смотрел молча на облако сигаретного дыма.
— Ты извини, — выдавил все-таки Тута.
— И ты меня извини, — сказал Сеня.
Вдруг вспомнился едкий дым того костра, ее вопли, поросший травой пол фермы, слепые звезды над головой.
— Знаю я ее просто, эту девчонку. Она не сдаст.
— Так ты ее в живых оставил?! — поразился Тута.
— Она не сдаст, — повторил Сеня.
— Она же девка... на нее менты надавят — и все. Не знаю. Я тебя предупреждал...
— Это я тебя предупреждал, Тута! И это твои люди облажались. А мне на вид ставить нечего! — оборвал Сеня.
— Понял, — сдался Тута. — Ты знаешь, что делаешь.
Но разговор с Тутой внес неуверенность. Неизвестно, как она могла себя повести. Действительно, на нее могли надавить. Она могла снова разделить людей на хороших и нехороших, и эта граница в ее воображении могла пройти не там, где раньше.
Сеня провел бессонную ночь в «Континенте», а утром на студии Карина вскочила ему навстречу очень озадаченная.
— Что с тобой, Сень?
— А что?
— Лицо серое.
— Да я вообще не румяный парень, — оправдался Сеня.
— Может, позвать твоего Виталика? Маникюр там, маски...
— Не до этого, Карина.
Но она удержала за рукав.
— Сеня... тебе с людьми встречаться. Причешись хоть.
— Ладно, давай Виталика, — уступил Сеня.
Не синдикат же здесь. Надо выглядеть соответственно. Виталик — веселый мальчик, особенно, когда приходит к Сене. Он не просто любит свою работу, он явно ей отдается и упивается ею. Прикасаться к мужским лицам и рукам — для него удовольствие. И есть еще один аспект. Имея дело только с богатыми клиентами, он пришел к выводу, что мир богат, счастлив и процветает. И он сам процветает в этом процветающем мире.
На студии у Сени он уже бывал, и студийная суета ему очень понравилась. С Сеней он запросто и на «ты», потому что видел его еще лохматым парнем. Но он никогда не видел Сеню без денег, поэтому влюблен в него, как и в большинство своих клиентов.
— Ой-ой-ой, бедная наша головушка, — погладил Сеню по волосам. — Тебе бы и стричься пора.
— Слышь, Виталик, не развози тут долго, — оборвал Сеня.
— Что с настроением?
— Какое к черту настроение? Еле живу.
Тот дернул плечами, углубился в свои косметические манипуляции. Выкрасил Сенины ногти в нежно-фиолетовый цвет.
— А, Сеня... — протянул неуверенно. — Я с тобой парня видел. Смуглый такой, высокий.
— Ну?
— Ты не мог бы… познакомить?
— Не мог бы, — отрезал Сеня.
— Но в какой-то же салон он ходит? — Виталик обиженно надул губы.
— При чем тут салон? Знаю я, о чем ты просишь. Он мальчишка совсем — приехал в столицу, подрастерялся немного, нормальную девушку еще не встретил. А тебе только подай.
— Так бы и сказал, что он твой, — хмыкнул тот в ответ. — А то — мальчишка. С такими плечами — какой мальчишка?
— Ты язык попридержи. И все остальное.
— Ой, да пошел ты!
И назвал цену. Сеня расплатился и заслужил поцелуй в щеку. Потом включил в кабинете телевизор, а сам смотрел в окно — на развешенные на балконах домов простыни.
В городе уже мало тополиного пуха, но по-прежнему очень жарко — раскаляются дороги, крыши зданий, машины, киоски. Человек барахтается в удушливых волнах и торопится под крыло кондиционеров. Кондиционеры обладают реальной властью над городом. Их пришествие началось лет семь назад, но до сих пор не стало массовым, и наличие кондиционера является признаком обеспеченности. Только симбиоз с кондиционером может гарантировать человеку выживание в изменившихся климатических условиях.
А климат, действительно, изменился. Зимы стали невозможно холодными, а летом стоит неимоверная жара. Нельзя быть довольным такой погодой. Люди бегут на лето из столицы к морю. Но Сеня и море недолюбливает.
За его спиной по телевизору начался выпуск новостей, и он обернулся. Главной темой выпуска было убийство Остроушко и показания свидетельницы преступления. Диктор сообщил, что по ее описанию был составлен фоторобот предполагаемого убийцы, информация передана во все отделения милиции и на все посты дорожного патруля, и шансов покинуть город у преступника практически нет. Следствие обещало быть быстрым, благодаря бдительности случайной очевидицы преступления. И в тоне диктора сквозило восхищение ее смелостью и активной гражданской позицией. Отказ содействовать преступникам был громко объявлен активной гражданской позицией.
Фоторобот преступника показали крупно, надеясь на смелость и активную гражданскую позицию других жителей города. Сеня набрал Туту:
— Это наш парень?
— Нет.
Убийца вышел вполне симпатичным, молодым, с живыми, наглыми глазами и хитрым прищуром.
Дверь распахнулась и в кабинет шагнул Калинин. Собственной персоной. Отдышался, словно гнались за ним, и прикрыл плотно за собой дверь.
— Ну, здравствуй, Сеня.
— Здравствуйте, Сергей Борисович...
Предложил присесть. Тот опустился в кресло и оглянулся на телевизор. Сеня хотел убавить звук, но Калинин жестом остановил его.
— Твоя секретарша тоже под дверями подслушивает, как моя Нюся?
Сеня улыбнулся, и Калинин кивнул.
— Молодец, Сеня! Ловко все вышло. И свидетельница твоя — просто умница. Сама ментов вызвала и описала им какого-то фраера — дала им работу.
Сеня еще прибавил звук у телевизора.
— Мне из ментовки кое-кто отзвонился. Журналистов к ней не допустили. Пусть сами гадают на кофейной гуще — кто да что. Что ты хмуришься?
Сеня не ответил.
— Кто меня с этим делом свяжет — растопчу! Доказательств никаких нет. Да никто и не посмеет, — продолжал рассуждать вслух Калинин. — Дураков больше нет. А если и будут подозревать — больше станут бояться. А то распустили языки! Ничего, теперь заглохнут. Все к лучшему, как говорит одна моя знакомая, когда у меня не встает.
Сеня хмыкнул. Калинин выложил на стол несколько пачек денег.
— Тебе. И актрисе твоей.
— Она не актриса.
— Не скажи! — Калинин толкнул Сене деньги. — Мне рассказали, как она у следока плакала. Я, говорит, так испугалась, так испугалась. Никогда не думала, что человек может хладнокровно убивать других. Но он может.
И Сеня заулыбался. Хорошо, хоть не дала ментам его, Сенино, описание и особые приметы. Актриса она, как же!
— Ну, — Калинин протянул руку. — Спасибо, Сеня.
— Вам спасибо, — Сеня столкнул деньги в ящик стола и пожал руку.
— Так едешь со мной?
— На рыбалку?
— На какую рыбалку? На остров! К мулаткам на Калиновый остров!
— Сейчас?
— Нет, теперь дел по горло... Вот, утихнет, посмотрим, какой резонанс будет. А там — все и решится. Остров никуда не уплывет — до осени выберемся...
Сеня снова заулыбался. Кивнул Калинину на прощанье.
Все-таки стало легче. Схлынула неопределенность. Калинин вынырнул из топи, о которой и не подозревал. А вместе с ним вынырнул и Сеня, знавший всю глубину и губительную силу этой трясины.
Закинул ноги на стол, потянулся, заглушил телевиз.
— Эй, Карина! — крикнул через дверь.
— У тебя на столе кнопка, — огрызнулась она, заглянув в кабинет. — Чего орешь?
— Иди сюда, кнопка...
Но она вдруг заупрямилась:
— Когда я хочу, ты никогда не хочешь!
— А кто здесь начальник? — миролюбиво напомнил Сеня.
— Да, ладно, я так просто, — она присела на край стола, ослепляя его загорелыми коленками.
Но Сеня поднялся.
— Ладно, пойду к другим девчонкам, раз у каждого своя амплитуда.
— Своя кто?
Но в офис к Нюсе ехать расхотелось. Не доставало там еще раз встретиться с Папой, который во время думских каникул больше времени стал проводить в «Калинино». Сеня помаялся в городе, спокойно поджаривающемся под лучами солнца и, помучившись выбором между «Белой ночью», «Афродитой» и «Скифом», выбрал все-таки «Скиф», чувствуя, что не мешало бы поесть — не ради недостающих килограммов, а ради профилактики язвы желудка.
«Скиф» еще был закрыт для посетителей, но Сеня, на правах друга, прошел внутрь беспрепятственно, увидев через стеклянную дверь фигуру Арсена. Обнялись, как обычно, и похлопали друг друга по плечам.
— Где Зарэ? Не было?
Арсен насупился. Опустился на стул, словно ноги подкосились.
— Э, Сеня... Ты наш друг. Ты друг Зарэ. Зарэ хороший мальчик. Взялся за ум. Учится. Первый курс закончил.
— И?
На лице Арсена отражались последствия какой-то ужасной катастрофы.
— Отец его умирает, мой брат. Благородный человек. Из благородного рода.
— Зарэ должен ехать к нему? — попытался угадать к Сеня.
— Нет. Ехать не нужно. Опасно это. Брат меня просил беречь Зарэ. Один он у него.
Сеня выразил сочувствие. Как оказалось — преждевременно. Проблема была не в том, что отец Зарэ прощается с жизнью у себя в Армении, а в том, что хочет сойти в могилу, будучи уверенным, что не останется без наследников, то есть хочет женить Зарэ здесь, в столице, на армянской девушке тоже из «благородного рода», отец которой владеет недвижимостью и автомобильным бизнесом, и партия с которой делает Зарэ честь. Девушка — пэрсик, молода и наивна. Зарэ — вполне половозрелый юноша. Но он отказался наотрез, чем вогнал умирающего отца почти в коматозное состояние. Если старик на миг и придет в сознание, то только для того, чтобы услышать, что Зарэ исполнил его волю и счастливо женат на Марии.
Девушку звали Марией. Сеня развел руками.
— Чем я могу помочь, Арсен?
— Поговори с ним, прошу тебя. Ты же убедил его учиться. Он тебя послушает, — стал умолять Арсен.
— Ну, знаешь. Учиться и жениться — разные вещи.
— Девочка — прекрасна, как цветок. Богата. Зарэ не так богат, как она.
— Они хоть виделись?
— Не хочет он ее видеть. А я не могу ее отцу ничего объяснить. Говорю — приболел Зарэ.
— Где он сейчас?
— Дома. Закрылся в своей комнате и со мной разговаривать не хочет, — Арсен отвернулся. — Не понимаю его. Я бы в его годы женился на ком угодно. Да я бы и сейчас...
Зарэ жил в доме Арсена, выстроенном по какому-то замысловатому проекту — трехэтажном особняке с балконами и верандами. И сейчас на эти три нерусских этажа был один нерусский Зарэ, запершийся на ключ в одной их комнат.
Сеня поприветствовал охранников у ворот, обошел дом и отметил про себя, что, несмотря на изящество и богатство интерьера, Зарэ предпочитал коротать ночи в люксе «Континента», выселяя Сеню из собственной постели на ковер.
Подошел к запертой двери и постучал.
— Эй, Зарэ? Ты там?
За дверью тишина.
— В прятки играть будем?
Нет ответа.
— Я считаю до пяти, Зарэ. А потом уже ты будешь меня искать.
Дверь открылась. Зарэ — голый по пояс и босой, но в джинсах. И Сеня вдруг заценил его чисто объективно — прав Виталик, Зарэ очень красив. Крепкий, смуглый, широкоплечий. Темные густые брови, яркие, искристые от черноты глаза. Выразительное лицо, полные губы, высокий лоб. Только общее впечатление — потерянности. Словно человек в лесу заблудился, и встречных туристов норовит самих в трех соснах запутать.
— Арсен сказал, что ты болеешь. Вот я приехал проведать, — Сеня прошел в комнату и сел на диван, закинув руки на спинку. — А ты вполне здоров, как я вижу.
Зарэ зацепил кулаки за ремень брюк.
— Знаю я, чтО Арсен тебе сказал. Отец при смерти и почти с того света мне условия выдвигает!
Сеня опешил. Не ожидал такой резкости.
— Ты же не хочешь стать причиной смерти отца?
— Причина — инсульт, по-моему.
— А чем тебе не нравится Мария?
Зарэ отвернулся и подошел к окну.
— Мне нет дела ни до Марии, ни до ее семьи, ни до ее денег. Я на ней не женюсь!
По его убежденному тону Сеня вдруг понял, что напрасно приехал, что их разговор не только не поможет делу, но и обострит его до крайности. До той крайности, на которой, как на острие лезвия, выступит кровь.
Сеня поднялся, чтобы уйти тотчас же, но Зарэ, глядя за окно на сад, продолжил:
— Я не люблю ее.
— Ну, и что?
Сеня снова сел, словно маятник качнулся в обратную сторону. Даже подумал, что ошибся, что безболезненный выход из ситуации существует и совсем рядом.
— Тебе только девятнадцать лет, Зарэ, ты романтик еще и просто не понимаешь, как важна для человека семья, стабильность, надежный тыл.
Снова повисла тишина. Гробовая тишина, ясно определяющая судьбу отца Зарэ.
— Я не могу так, — ответил Зарэ, почти не нарушив этой тишины.
И вдруг обернулся и зло взглянул ему в глаза.
— Я понимаю, чему ты меня учишь. Я всегда тебя понимал. Ты научил меня, что нельзя убивать людей без причины — нужно убивать ради денег. Нельзя просто пользоваться законами — нужно ими «вертеть». Нельзя быть искренним — нужно быть актером, играть в любовь, играть в семью, притворяться, врать. И все это для того, чтобы все шло «как должно быть», чтобы рождались дети и продолжали жить в уродливом, фальшивом, идиотском мире!
Теперь молчал Сеня. Похоже, именно он должен был ответить за все мировое зло, от которого пытался откреститься.
— Я так хотел быть красивым, чистым и правильным. Быть таким, как ты. А потом вдруг понял, какое же ты дерьмо! Живешь во лжи и учишь других лгать! Но я не могу так — и не хочу! Не могу всем объясняться в любви и быть для всех хорошим!
— Так вот? А я подумал, что ты мнЕ объясниться в любви собирался! — поддел вдруг Сеня.
Зарэ побелел и отшатнулся к окну. Бледные губы разомкнулись.
— Тебе? Да я тебя ненавижу! Жаль, что не убил тогда, как обещал...
— Еще будет время, — заверил Сеня.
У ворот вежливо простился с охранниками и сел в машину. А, выехав на трассу, заглушил мотор и остановился. Вот так неожиданно может свалиться на человека вся прожитая жизнь, оцененная иначе, увиденная чужими глазами и еще более жуткая.
-5-
Никак не мог успокоиться. Обидел Зарэ. Нарочно или невольно, но обидел. И гадко было на душе.
Действительно, привык быть хорошим для всех — для Нюси, для Лизы, для Нади, для Шмеля, для Туты, для Калинина, для собственной секретарши. А выходит, если для всех ты так хорош, а все такие разные — что же тогда ты такое? Бесформенный пластилин? Или, действительно, кусок дерьма?
Всегда ставил целью — быть хорошим. А Зарэ вдруг раскрыл глаза: если у тебя есть характер, ты не можешь и не должен угождать всем. Это вообще не комплимент — «хороший человек». Хороший — значит, тряпка, конформист. Да если бы Сеня не захотел тогда быть хорошим для Кузнеца — не был бы теперь в одной упряжке с Калининым, не стал бы соучастником его преступлений.
И где был бы? На Ново-восточном? В дурке? Может, у судьбы тогда не было вариантов?
Стук в дверь просто сорвал Сеню с катушек.
— Какого?
И вошла Света.
— Штаны твои принесла.
Выглядела лучше, бледная кожа порозовела, серо-голубые глаза уже не плакали. Волосы связала резинкой на затылке, открыв высокий лоб. Платье обтянуло худые бедра.
— А, штаны, — вспомнил Сеня. — Проходи.
Она присела на краешек кресла.
— Чем ты занимаешься?
— Думаю. Ты знаешь, — он прислонился к подоконнику, глядя на нее, — человек вообще редко думает. Вот так — глобально, обо всем мире и о себе.
Она пожала плечами.
— А что изменится? Думай — не думай. Это знаешь, как будто человеку выпадает карта, а он думает: «Мне могла выпасть другая, а выпала эта. Значит, я виноват». А ведь он не виноват. Зачем же думать?
— Нет, он виноват. Он сам выбрал игру, и в результате получил свою карту, — сказал о своем Сеня.
— Это могло просто так сложиться, совпасть, — запротестовала Света.
— Фаталистом быть проще, — кивнул Сеня. — Моя девушка была фаталисткой. Жила по линиям своей ладони, как по карте.
— И что случилось?
— Линии распались.
Вдруг стало настолько спокойно, что он смог вспомнить о Наде без обжигающей боли. Каким же даром должна обладать хрупкая девчушка, чтобы приносить крепкому, вооруженному мужчине такую спокойную безмятежность! Поистине женщина — чудесное создание, одним поворотом головы, одним своим вздохом способное смахнуть с души мужчины все его тревоги, утолить боль, избавить от самых жутких угрызений совести...
И она поднялась, чтобы уйти.
— Я спросить тебя хотел, — вспомнил Сеня. — С кого ты фоторобот срисовала?
— Да, так... Разные черты. На моего парня похож немножко, — она вдруг криво усмехнулась.
— На твоего парня? У тебя есть парень? — почему-то удивился Сеня.
— Был... В институте. На архитектора учился. Бросил меня, когда узнал, что я беременна.
— И что?
— Ничего. Я бы все равно рожала, но случился выкидыш. Так судьба распорядилась, но чего мне стоило... это пережить. Сначала остаться без мужа, а потом и без ребенка. Хоть мы и женаты не были, а казалось, что я потеряла все сразу — семью, родных, сына. Потом мать умерла. И никакой работы. Ну, дальше ты знаешь...
— Подожди, — вспомнил Сеня. — Я тебе денег дам.
— За то, что я соврала? Не надо. Теперь его будут на каждом перекрестке останавливать, проверять документы и спрашивать про алиби. И люди будут ментам звонить и на него указывать. Нельзя сказать, что очень похож, но сходство есть, и люди на это клюнут.
Сеня усмехнулся. Не странно, что ей хочется ему отомстить. Нашелся первый, кто втоптал «чудесное создание» в грязь, потом нашлись другие, да и он сам пристроился в очередь. Как же ей не быть фаталисткой?
— Света, а... что ты на крыше делала?
— Я живу на последнем этаже. От духоты все раскаляется. Вещи все горячие — постель, карандаши, ложки. А у меня кактус от жары погибает. И так его жалко, знаешь. Я его на ночь выношу на крышу — там прохладнее, а утром забираю. И говорят, что кактусы в пустыне растут и жару хорошо переносят, а этот все чахнет.
Сеня положил ей в сумочку деньги.
— Купи ему горшочек. От меня.
Она опустила глаза в пол.
— Знаешь, кем я себя чувствую, когда ты платишь?
— Я ни за что не плачу. Хочешь, кондиционер тебе установим?
— А ты умеешь?
— Я — нет. Но на фирме умеют.
Сеня набрал одну из фирм, и обернулся к Свете.
— Говори адрес.
Потом поехали встречать мастеров. И в этот день Сеня уже не попал ни на студию, ни в клуб, потому что ребята возились долго, потом Света усадила его пить чай с конфетами, и он пил, надеясь, что она предложит ему и переночевать. Но она не предложила, и он пожалел о том, что ел дурацкие конфеты, не отличая их по вкусу от соленых огурцов.
— Света, — протянул руку к ее плечам.
Она отшатнулась.
— Сеня, спасибо тебе за все. За деньги. За работу. За заботу. За то, что от своих же палачей спас. За кондиционер. За беседу по душам. Но я не могу... этого. У меня самые дурные воспоминания. До тошноты. Я ничего, кроме боли, не чувствую. А у тебя девушек много, ты и без меня обойдешься.
— Вот так меня прогоняешь? В темноту? — уперся Сеня. — Не жаль?
— Ну, не шути так. Я не оттого, что ломаюсь или цену набиваю. Просто мне неприятно очень, — она отвернулась. — А деньги, считай, что на церковь дал.
И тут же раскаялась в излишней резкости:
— Ну, прости. Не хотела тебя обидеть. Ты молодой, умный, богатый, красивый. И в тебе есть что-то такое — магнетическое. Только на мне испытывать это не надо. Не заставляй меня оправдываться.
И чего он уперся? Можно подумать, половой гангстер. Довел ее чуть ли не до слез. Просто, думал ее утешить — как обычно. Сеня смотрел на серую вечернюю трассу и вспоминал о Светлане с горечью. Как легко женщине одним своим взглядом посеять в душе мужчины столько едких сомнений. Как легко заставить почувствовать себя неловким, бесчувственным, неповоротливым и косноязычным. А женские слезы — вообще отдельная история, которой нет ни истока, ни русла, ни конца, ни края. Но самое странное — маленький хиленький кактус на ее подоконнике... Да во всей столице — миллионы таких кактусов, было бы из-за чего впадать в рефлексию…
Нет, июнь не заладился. Кому за это выставить счет? Генералы слонялись вялые и разморенные жарой, пятницы в «Афродите» проходили словно в летаргии. И это, пожалуй, было лучшим из всего, что мог принести июнь.
От лета уже невозможно было проснуться. Шмель, всегда вносящий заряд бодрости своим жужжанием, куда-то запропастился. Сеня с горя отправился искать его в «Белую ночь». Но и над Шмелевской «Белой ночью» висело ничуть не питерское, а обычное, раскаленное до углей ночное небо. Сеня выпил в баре мартини со льдом, таявшим быстрее, чем Сеня пил, и спросил хозяина. Бармен пожал плечами.
И вдруг из ресторана метнулась тень Лизы в длиннющем черном платье. У нее — профессиональной стриптизерши — в жизни не было никаких эксгибиционистских наклонностей. И пластика Лизы из «Калифорнии» и Лизы из «Белой ночи» заметно отличалась — снова рваная, нервная резкость. Метающийся огонек длинной сигареты. Черная пропасть глаз.
— Лиза? — окликнул Сеня. — Шмель есть?
— Есть. К поварам пошел. Продукты быстро портятся, — она развела руками. — Жарко. Холодильников не хватает. А ты что? Как в рекламе про тараканов, все бегаешь?
Сеня усмехнулся. За что Лиза злится? За что смотрит так, словно он у нее полжизни украл, полцарства и миллион долларов? Преградил ей дорогу.
— Присядь со мной. Я тебе про рекламу расскажу...
Она резко села за первый свободный столик.
— Ну?
— Ну, Лиза?
Она отвернулась.
— Все по-прежнему. Танцую. Запад не пристает и хорошо платит. Ничего живу. Иногда Шмель приходит. Иногда — я к нему.
— И все?
— А что еще?
— Замуж не собираешься?
— А ты мне предложение что ли делаешь?
Она засмеялась. Погасила окурок, испачкав пальцы пеплом, и снова закурила.
— Нет, Сеня, не собираюсь. Я никогда замуж не собиралась: ни в шестнадцать лет, ни в двадцать, ни в двадцать шесть. Знаешь, не было такой заразы в крови. Не влюблялась, не страдала ни о ком и замуж ни за каких прынцев не хотела. Счастливо жила очень. Даже с Ринатом. Особенно, когда Шмель появился. Очень спокойно на сердце было. Смеялась над мечтательными дурами от души. Хоть бы и Ксюха: за день по сто мужиков принимает, а по одному сохнет. А он — нищий, прыщавый, ни кожи, ни рожи. Гвоздику ей принес — одну. Одну, представляешь?! Она ее и целовала, и воду ей сахарила, а когда та завяла, она ее засушила и над кроватью повесила. А в этой кровати — кого только не было... А теперь Ксюха надо мной смеется. Мстит мне за эту гвоздику, за его прыщики, за то, что бросил...
Лиза снова погасила сигарету и стала смотреть на входящих.
— Даже если люди друг друга слышат и понимают, это еще не все. Одно сердце может не слышать ударов другого. Это редко, когда совпадает. Это чудо. Или даже аномалия. Очень редко бывает. Я не понимаю сердца Шмеля, ты не понимаешь моего сердца, твоего тоже, может, кто-то не понимает. Я так считаю... И с этим надо жить дальше... От этого никто не умер. А если умер, то дурак. И я тоже не умру.
— Лиза... я, ты знаешь, запутался совсем, — Сеня не мог взглянуть ей в глаза. — Хотел всем угодить. Комплекс, может. Я боялся чужих обид, знаешь, как на улице боятся покойника встретить. Всем готов был сказать, что люблю. Мне проще было убить человека, чем обидеть. Мертвый не думал бы обо мне плохо. И, Лиза, понимаешь... это подлая мягкость. Никому не было от нее легче. Ты по себе знаешь. Я как споткнулся. Не только подло по отношению в другим, но и к самому себе! Подумал вдруг, где же во мне тот стержень, который не гнется? А ведь он есть…
Лиза посмотрела обреченно.
— Знаешь, Сеня, с такой работой, как у тебя, лучше забыть об этом стержне. Или ты покойник. Один дурак уже пытался перестроить мир под свою правильность, кричал, что не прогнется. Знаешь, что с ним случилось? — хмыкнула Лиза.
— Сняли из оптической винтовки с крыши двадцатиэтажного здания, — кивнул Сеня.
— Вот. И я о том же. Я люблю тебя. Мне не все равно, что с тобой будет. Нельзя быть непреклонным ко всем одинаково. Ты можешь мне сказать — отвали! Можешь сказать Шмелю, или кому-то на студии. Но есть люди, которым ты не должен этого говорить ни при каких обстоятельствах. Твой стержень — твое сугубо личное дело. Хочешь — гнись, хочешь — держи спину, но перед Папой ты всегда будешь ползать по полу, как все мы…
Лиза провела рукой по лицу, словно смахнув невидимые слезы.
— А я хочу, чтобы ты был жив, чтобы с тобой ничего не случилось. Мне кажется, что я старше и мудрее тебя. Я хорошо знаю мужчин. Знаю их слабости и знаю, какими они могут быть сильными. Я хочу, чтобы ты был очень сильным. Чтобы ты выстоял... мы с тобой давно не говорили. Мне тяжело это. Поэтому я сейчас скажу все, что хотела тебе сказать, наперед. Этот мир... он чужой тебе. А я в нем выросла. Ты не сможешь быть в нем ни плохим, ни хорошим, вообще не сможешь быть самим собой, потому что должен будешь извиваться, притворяться и врать, чтобы выжить. Это не зависит от внутреннего ощущения, это зависит только от обстоятельств. Ты должен выжить, даже переступив через себя. А я хочу, чтобы ты выжил...
— Нет мне здесь места...
— А где для нас есть место? Везде одно и то же, Сеня. Ты не маленький, сам понимаешь. И мне кажется, что твое место — очень хорошее, удачное, защищенное. И то, что ты откопал вдруг в себе какой-то стержень, ничего не изменит. Не мешал же он тебе раньше?
Сеня закрыл лицо ладонями.
— Это мы убили Остроушко! — сказал вдруг.
— Я знаю. Все знают. Все знают, Сеня. А страдаешь от этого один ты! Главное — твоя жизнь! Не Остроушко какого-то!
— Моя жизнь? Мне она никогда не была нужна! Я не хочу из-за этого продаваться!
И вдруг подошел Шмель и хлопнул по плечу.
— О, голубки! Воркуете? Молодость вспоминаете?
У Лизы застыла на лице неживая маска, и глаза потухли. Сеня поднялся.
— Шмель, я выпить зашел, а теперь — по делам нужно. Ты тут развлеки Лизу.
— Че, спугнул жениха? — подмигнул ей Шмель.
Лиза зажгла дрожащими пальцами сигарету. Огонек запрыгал в вохдухе, и Сеня вышел.
-6-
Неожиданно стало легко. Выслушай женщину, и сделай наоборот. Сработало! Июль принес дождь, шуршание мокрых шин и покой. Сеня вспомнил вдруг, что ни деньги, ни его должность, ни телеизвестность не были его целью. Просто плыл по течению. Заплыл и засосало. А вот, например, завтра или сегодня вечером какой-нибудь Зарэ, или еще кто-то наточит свой кинжал, зарядит свой пистолет, возьмет свою гранату и придет по Сенину душу. А Сенина душа скулит и мается, как дворовая собака. Не должно так быть.
Любой день — последний. И в этот последний день должно быть спокойно и чисто до хруста. Хотел же он чего-то до «Калинино»? Кажется, хотел уехать в Италию. А потом стало тепло и в «Континенте». Отдалилась Италия и исчезла, утонула дырявым сапогом в море, а выплыл из тумана какой-то Калиновый остров.
Что за власть у слова «Калинино»? Бред. Бессмыслица. Где-то в Тихом океане Калиновый остров? Сам Калинин его выдумал.
Но у Калинина — своя дорога, а у Сени — своя. Разве он не сыграл свою роль? Довольно. Взял то, что шло в руки. А теперь положит обратно. Пусть еще возьмет кто-то. Не жаль.
Не прогибаться в мелочах — ни в чем, нигде и ни перед кем. В «Калинино» нет компромиссов. Даже у погоды нет теперь компромиссов — или зима, или лето. Почему они должны быть у Сени? Пора ставить точку.
Так Сеня решил. Решил, что пора зачистить концы. Пора поговорить начистоту о том, что не дает ему покоя. Чтобы быть готовым к визиту какого-нибудь Зарэ, как он был готов раньше.
Первым делом Сеня поехал к Нюсе. И когда нашел ее дом, понял, как давно у нее не был: забыл, на каком этаже она живет. Позвонил в первую квартиру и описал Нюсю какому-то пенсионеру.
— Это к которой военный ходит? — спросил у Сени дед.
— Военный?
— В фуражке.
Сеня очень удивился.
Нюся была дома. Он вошел в квартиру и огляделся: никакой фуражки не было. Нюся сняла передник и вытерла руки полотенцем.
— Я хочу поговорить с тобой, Нюся...
— Да-да, — она кивнула. — И я хочу поговорить с тобой. Сейчас, подожди, а то каша подгорит.
Каша? При Сене она никогда не готовила, и ели они всегда в кабаках. Она вернулась из кухни и снова вытерла руки. Села перед Сеней и сложила полотенце на коленях.
— Сеня, я замуж выхожу. И я беременна.
— Все сразу?
— Да.
— За военного?
— Так ты знал? И ни о чем не спрашивал? Очень на тебя похоже — молчать, чтобы избежать объяснений.
Сеня забыл, что хотел ей сказать. Кажется, что не любит. Что все кончено. Хорошо, что она заговорила первой.
Он поднялся.
— Ну, Нюся, будь счастлива. Проси, чего хочешь, когда хочешь.
Пошел к двери.
— Сеня, — окликнула она. — Не обижайся. В постели ты лучше...
Он пожал плечами.
— Я уже не хочу быть лучшим.
Она покачала головой, на глаза навернулись слезы.
— Что ты, Сеня? Я тебя очень люблю. Очень. Навсегда. Просто ты же понарошку все, не по-настоящему…
— Что понарошку?
— Живешь.
Вода ушла из города. Лил, лил дождь, а потом припекло солнце, и не стало никакой воды. Прожурчала куда-то, ушла в мировой океан. И, значит, из самого глухого столичного переулка был в этот мировой океан выход. Что тогда говорить о человеке? Разве не открыт для него весь мир и все океаны? Одним словом, есть, где утонуть.
На Калинина, как он и предполагал, нахлынули дела. Мотался куда-то с папками, как конторский клерк, и орал по пути на едва успевающую за ним охрану. Сеню к себе не звал, а когда тот вызвонил его в «Калинино», отозвался озабоченно:
— Сеня, обожди. Не горит же у тебя. Я и сам видеть тебя хочу, да времени нет.
Ожидая разговора с Калининым, Сеня привел в порядок дела, побывал на нескольких презентациях музыкальных альбомов, пожевал на фуршетах и дал несколько интервью о перспективах работы канала в новом сезоне. Все эти публичные мероприятия затянулись, словно узлом на шее, и стало совсем невмоготу. Поехал к Шмелю напиться. Тот сидел за столом с ребятами и употреблял пиво, доставая бутылки из горы льда. Сеня поморщился: и не плющит Шмеля глотать столько воды, а потом хлопать дверью туалета.
— Мы безалкогольного взяли — на пробу. Гадость, честно скажу, — оправдался Шмель. — Тебе не советую.
— Мне бы водки.
Шмель дернул официанта. Парни разошлись. Шмель усмехнулся.
— Что празднуешь?
«Белая ночь» уже затихала. Посетители разъезжались. Музыку свернули.
— Я, Шмель, знаешь, решил уйти, — сказал Сеня.
— Из студии?
— Вообще из «Калинино».
— К кому?
— Ни к кому. Просто уйти.
— Обкурился? — прямо спросил Шмель. — Или глотнул чего? Уйти из «Калинино» можно только на тот свет.
— Я же пришел сюда не с того света, — парировал Сеня. — Уверяю тебя, за пределами «Калинино» есть жизнь.
— Не для всех, — парировал Шмель.
Помолчал.
— И что тебя не устраивает? Зарплата? — спросил все-таки.
— Просто надоело. Не хочу, — отвернулся Сеня.
— Ты дурак?
И вдруг Сеня вспомнил, как Никитин звал его в сериал и задавал тот же вопрос, когда Сеня отказался. А ему тогда казалось подлым играть героя, которого он не уважает и в которого не верит. И сейчас то же. Значит, наконец, вернулся к самому себе. Он заулыбался Шмелю.
— Нет. Я в школе отличником был. Первым в классе. Особенно по черчению.
Шмель выругался.
— Куда ты пойдешь? Куда? Здесь ты имеешь все, о чем человек только может мечтать — бабки, тачки, телок, связи. Ты вошел, ты притерся. Все, срослось. Куда назад?
Сеня продолжал улыбаться.
— Ты думаешь, это как в казино: выиграл и скорей бежать с выигрышем? — продолжал Шмель.
— Я не считаю, что выиграл.
— Но ведь бежишь! А бежать тебе некуда. За пределами «Калинино» для тебя жизни нет. Ты не просто пешка, не просто наемник, ты знаешь все о структуре, о ее делах, о ее прошлом. Ты друг Папы. Он тебя приблизил. И от этого нельзя уйти. Никто не заступится за тебя, кроме него. «Калинино» везде. Из него нельзя выйти.
— Тяжело здесь на сердце...
Шмель резко отвернулся и сказал в сторону:
— Давай так — этого разговора между нами не было. Я ничего не слышал. У каждого человека бывает такая полоса, когда он растерян и не знает, в какую сторону метнуться. Это, говорят, из-за вспышек на Солнце.
— У меня такая полоса уже прошла, — кивнул Сеня, но Шмель повторил:
— Давай так — ты до августа с Папой не говори. Он занят. Ты все пока обдумай... А в августе, такой слух пошел, его назначат. Его назначат, он будет добрый, и как-то решится.
— Его назначат? — удивился Сеня.
— К этому идет. Уже твердо известно. Нынешнего премьера снимают. Вся шумиха вышла Папе на руку. Так что... если ты думаешь, что твой уход разрушит систему, или как-то повредит ей, и из-за этого готов жертвовать собой, то ты ошибаешься.
— Я не думаю о системе, я думаю о себе, — перебил Сеня, но Шмель продолжил:
— Это ничего не изменит. Калинин будет министром и пойдет дальше. Дума осталась позади. В него все верят.
— Верят в Калинина? Да он же не… не Бог! Он уголовник.
— Брось! Телевидение убедило всех в обратном. Он бизнесмен. Думский депутат. Лидер фракции. Достойнейший человек. С августа — премьер. Все с этим согласны. Вся страна. И только ты, который сделал ему такую рекламу, теперь хочешь бросить ему вызов. Непоследовательно, согласись.
— Я не хочу никому бросить вызов. Я не хочу в этом участвовать.
— Ну, на здоровье, — сказал Шмель. — Сеня... я тебя уважаю. Ты умный человек. Ты человек дела. Но сердце у тебя, Сеня, твое сердце...
— Что?
— Хорошо, когда оно молчит. Я помню, как ты говорил, что у тебя нет души. Что она умерла где-то в наркоманской лечебнице, что ты ее похоронил. И что же? Воскресла? — прищурился Шмель. — И теперь хочет убить тебя?
Сеня встал и подал ему руку. Шмель хотел ответить скорым сухим пожатием, а потом притянул Сеню к себе и обнял.
— Мы же не прощаемся? — спросил растерянно.
— Нет, не прощаемся, — заверил Сеня.
— А что-то в глазах у тебя такое...
— И у тебя тоже...
Вот эта улица, вот этот дом... Вот это высотное здание напротив офиса компании «Спортхауз». Вот двадцатый этаж, вот кондиционер, который устанавливал для нее Сеня. И она совершенно к нему холодна, словно у нее в сердце тоже установлен кондиционер.
Сеня задирает голову, а там уже звезды над ее крышей. Торчит, как мальчишка, под ее окнами, ожидая, пока в них зажжется свет. Сколько лет Сене? Отыскать бы паспорт и пересчитать все заново, может, он, действительно, школьник?
Но это не мальчишеская игра гормонов, не чувство вины перед ней, не пари с самим собой, не упрямство. Это та тайна, которая не дает ему покоя. А к тайнам Сеня относится бережно.
Она этого не понимает. Она считает, что Сеня бандит, пижон и бабник. Это не мешает ему быть «хорошим» и по-своему «добрым», это не те качества, которые могут привлечь ее в мужчине.
И Сеня осознает, что не пристало ему мучиться от неразделенности чувств, таскать цветы охапками и страдать под ее окнами, но уже смирился. Наверное, это компенсация за все его прежние легкие победы.
Ей не нравится, когда он приходит неожиданно. Она считает, что он должен заранее звонить и предупреждать о визите. А ему нравится — вот так просто, застать ее в домашнем халате и рваных тапках. Она смущается. И ни отданные ей деньги, ни все купленные ей розы, ни подаренные платья не сближают их. Если деньги она взяла без колебаний, то от всего остального повадилась отказываться и спорить.
— Я думала, это единоразовая помощь. Как пострадавшим от стихийного бедствия.
Теперь ей кажется, что стихийное бедствие — сам Сеня. Принимая подарки, она уступает ему, но как-то недовольно, будто стесняясь не только его, но и себя самой.
И Сеня знает, что пока не будет секса, она не будет считать его родным, но секса, по-видимому, не будет никогда. Она тогда как уперлась, как выставила Сеню под звезды, так с тех пор и выставляет на ночь за дверь. Иногда Сеня подходит к кактусу на подоконнике и подолгу его разглядывает. Тот ли это знак?
Сеня никогда не был ни ловеласом, ни соблазнителем. Он не знает этой тактики. Он считает, что человек должен прийти и сказать прямо: «Давай», и все равно, кто это решает — мужчина или женщина. Но с ее щепетильностью много проблем, несмотря на то, что и парень у нее был, и беременность, и выкидыш. Ясно, дурные воспоминания. Еще и Тута с ребятами добавили. Но Сеня ведь нежен и деликатен, могла бы и посочувствовать.
И все, притупилось. Карина и то ухмыляется презрительно:
— Чай? Кофе? Виагру?
— Нет, список сотрудников на увольнение.
А вечером смотрит на ее окна, звонит и предупреждает:
— Я через полчаса буду.
И еще полчаса смотрит.
Одета почти официально. Стесняется. Сторонится его по-прежнему. Даже тогда, в номере «Континента», была ближе, чем сейчас, и не хмурилась так потерянно.
Можно опять пить чай и говорить о погоде, но Сеня не выдержал.
— Света! Ну, скажи прямо, в чем проблема?!
— Ни в чем. Мне жаль, что ты время со мной теряешь.
— Меня жаль?
— И тебя. И себя.
У нее замечательные серо-голубые глаза, но они не сияют, никогда не рассыпаются искрами.
— Я тебе не нравлюсь? Совсем? Чуть-чуть даже?
Сеня стал совсем рядом, а она вжалась в радиатор и глаза опутила.
— Как думаешь, зачем я прихожу?
— Затем, чтобы я не опомнилась и в ментовку не пошла.
— Дура! Мне убить тебя проще было, чем цветы покупать!
Она кивнула. Сеня сел в кресло.
— Хотя, ты права… Это осложняет... Моя девушка не знала, чем я занимаюсь, когда мы встречались. Она думала, что я актер и играю в кино. Потому что я, действительно, актер театра. И тогда было проще, это нам не мешало.
— Но она все-таки ушла, — добавила Света.
— Нет, она умерла.
— Умерла? Ее убили? Ты ее убил?
— Ты чокнутая?! — вскочил Сеня. — Как я мог ее убить?
Света закрыла лицо руками.
— Я боюсь тебя. Уходи. Уходи! Я боюсь тебя. Ты страшный человек!
— Но я не убивал ее...
— Все равно уходи. Я знаю, что напоминаю тебе ее. Не хочу никого напоминать! Если бы все было просто… Если бы ты мог пообещать…
— Что угодно! — заверил Сеня. — Обещаю, что буду тебя любить, что ты не забеременеешь, что мы всегда будем вместе. Что еще?
— Что тебя не убьют... Что ты не будешь искать смерти, чтобы поскорее встретиться с ней!
Он умолк он неожиданности.
- Я не ищу смерти, — сказал растерянно. — Просто не прячусь.
- Что в таком случае может быть между нами?
- Все.
Она подошла и взяла его за руку.
- Ты сам в это веришь?
- Верю.
В эту ночь она не выставила его за дверь. Он еще пытался убедить ее, что жив и далек от смерти, но она так нервничала и была так напряжена, что Сеня послал к черту секс, обнял ее и пожелал спокойной ночи. И только к рассвету она привыкла к его телу и перестала воспринимать его как нечто чужеродное. Так все и организовалось.
-7-
Или Сеня очень спешил, или Зарэ совсем не торопился. Вестей о нем никаких не было, кроме той одной, что его отец умер, и Арсен уехал на похороны в Армению.
Жизнь для Сени переменилась и наполнилась новым смыслом. Такой необъяснимой, дикой и первобытной любви, какую испытывал он к Наде, конечно, не было, но новая любовь окрасила все декорации в светлые тона и приглушила печаль.
Город дремал, распластавшись в жаре. Шмель ловил рыбу где-то в пригородных речушках, а Калинин был назначен премьер-министром.
И был грандиозный банкет. И были именитые гости. И Сеня был среди гостей, никак не разделяя ни их восторга, ни их веры, светящейся в пьяных глазах. Каждый верил в свое: в продвижение собственных дел, в получение очередных субсидий, в заступничество нового премьера. И все эти надежды сияли в их глазах, и Калинин купался в этом сиянии.
К вечеру его, уже достаточно умиленного, Сеня доставил на загородную дачу в Калиновке. Говорить с Калининым о деле не было никакого смысла. Сеня остался ночевать за городом, бродил по Калиновке, как ночной призрак, прекрасно отдавая себе отчет, что запросто может пристрелить спящего премьера и осиротить всю страну, будь он человеком идейным. Но идея исправлять убийства убийством казалась ему очень сомнительной. Сеня не философ, он не смог бы подвести под преступление аргументацию «во имя...»
Утром Калинин с осунувшимся лицом пил йогурт и проклинал супермаркеты за то, что там не продают огуречный рассол. Наконец, ребята притащили ему банку маринованых огурцов вместе с рассолом.
Сеня наблюдал за Калининым молча.
— Черт! Боком этот банкет вышел. Правым боком. Хорошо, хоть воскресенье... А Багрова не перепьешь, какая глотка! Ну, я вчера хорошо держался... до последнего, да?
— Да, — подтвердил Сеня.
— А помню плохо. А Багров когда уехал?
— Часа в два ночи.
— А я когда?
— А вы — в четыре. Уже светало.
— А, хорошо. Ну, поздравляю тебя! — Калинин поднял бокал пива.
— С чем?
— С тем, что я министр, Сеня! Это же твоих рук дело. Без тебя — ничего не было бы. Ничего! Телевидение — великая сила. А оборонка наша — вторая великая сила. Давай, за нас!
Сеня чокнулся с Калининым и выпил.
— Сергей Борисович, я...
— ... вас поздравляю! — помог Калинин. — Теперь ты меня должен поздравить.
— Да, я поздравляю вас. И хочу поговорить с вами... об одном своем деле, — начал Сеня.
— Проси, чего хочешь! — многообещающе кивнул Калинин.
Сеня посмотрел на Калининский лес перед особняком, на Калининское небо над головой, на Калининскую землю под ногами, на Калининских людей у ворот, на Калининскую дорогу к городу, на дым Калининского города вдали и сказал:
— Я хочу уйти из «Калинино».
— Уйти из «Калинино»? — переспросил Папа и отставил бокал пива.
Сеня ждал его реакции. Он предполагал, что Калинин начнет задавать ему вопросы, подобные тем, которые задавал Шмель, дойдет до укоров и угроз, стукнет этим бокалом по столу, разобьет его вдребезги и порежет пальцы. И опять не обойдется без кровавой остроты, которой Сеня так не любит. Но Калинин молчал, и лицо его оставалось растерянным, словно он узнал о чем-то, что никак не могло соответствовать правде жизни и законам физики.
— Ты шутишь? — спросил зачем-то.
— Сергей Борисович, я не шучу. Я ухожу и с канала, и из оборонки. Вообще ухожу из «Калинино».
И вдруг Калинин показался Сене старым и слабым. Осунувшееся лицо задрожало. Весь его молодецкий задор утонул в банке с мариноваными огурцами.
— Куда же ты пойдешь, Сеня?... Это же все твое. Все твое.
— Что мое? — не понял Сеня.
— Все. И «Калинино», и студия, и оборонка — все ведь твое будет. Я и бумаги уже оформил, на всякий случай. Я свое получил — поживу еще министром, а там, как Бог даст, и в президентское кресло пересяду. А это все — твое. Сердце, знаешь, у меня ненадежное. Я заранее все продумал. Детей у меня нет, родственников нет. И не будет — откуда им взяться? А в чужие руки я свое добро отдавать не стану. Не принято заранее говорить, но раз так вышло... Все отойдет тебе — и заводы на юге, и здесь, в столице, все. Куда же ты пойдешь?
Теперь Сеня смотрел растерянно.
— Не нужно мне этого... На костях, на крови, на смертях. Не нужно! Это топь. Это засасывает сильнее, чем героин. Я тогда вены резал, чтобы в себя прийти. И сейчас — смогу.
Калинин вдруг заулыбался.
— Милый мой мальчик, уезжай. Уезжай, не бойся. Отдохни, поброди по миру. Но никому, кроме тебя, «Калинино» не достанется. Уже одним этим ты будешь загнан в тупик, потому что тебя начнут преследовать. Ты вынужден будешь защищаться и воевать — за «Калинино», и снова будут нужны и оборонка, и адвокаты. Все равно придется воевать, потому что в нашем обществе никто не защитит нас, кроме нас самих. Мы — закон. Мы — парламент. Мы — суд. Мы — большинство на выборах.
Ты думал, я не позволю тебе уехать? Сеня, я не ограничиваю тебя ни в чем. Ты свободный, обеспеченный человек. Но ты так наивен, мой мальчик. Не я держу тебя, а «Калинино». И будет держать всегда. Я знаю, что тебя пугает. Структура мудрее, чем ты. У нее своя история, как ты говоришь, не очень светлая. Но это ее прошлое. А будущее — это ты. Можешь очищать «Калинино» от скверны, можешь изгонять бесов, можешь отказаться от теневого бизнеса — это твое дело. Я делал то, что мне, в мое время, казалось правильным. Ты будешь жить в другое время и будешь действовать по-своему.
— Но я никого не воскрешу! — бросил Сеня.
— Мне приходилось нелегко. Я начинал свое дело в перестройку, я выживал среди преступников.
— И возвели преступность в ранг закона...
— У меня не было другого выхода. Я выстроил империю. И никто не имеет права плевать на чужое дело. Что создал ты, мой мальчик? Ты, лично ты? Что ты создал? Я даю работу миллионам людей, я произвожу продукт, я наполняю рынок, я стабилизирую экономику страны. А что сделал ты такого, что дает тебе право обвинять меня?
— У меня есть сердце!
— Глупенькое твое сердце, Сеня. Что оно знало — марихуану, героин и продажных девок?
— Да пошел ты! Пошел ты! Так нельзя...
Что «нельзя», Сеня и сам не мог понять. Сорвался и выбежал из дома. Сел в машину и погнал в сторону города. И чувствовал себя ничтожным на этой дороге к этому городу под этим небом.
На этот раз не потребовалось долгих размышлений. Как только прошел шок, Сеня понял, что Калинин добровольно предлагает ему неограниченную власть. А власть — абстрактная категория, которая не имеет ни истории, ни прошлого, ни причин, ни условий. Калинин не прилагает к ней ни списка жертв, ни рекомендаций по эксплуатации. Грехи Калинина — остаются на его совести и не входят в договор передачи имущества.
Зато власть даст Сене то, чего не дало бы бегство, — возможность не прогинаться, быть самим собой и навсегда порвать с преступностью. Все сразу. Одним махом.
Сеня решил, что Калинин говорил с ним начистоту и, в принципе, был прав. Сеня — не прокурор ему, ясно, чтобы Калинин оправдывался перед ним. Он предоставляет Сене возможность жить по собственной совести, по собственному сердцу. Он дает ему свободу реформировать мир по своему усмотрению. Отказаться от такой возможности? Спрятать голову в песок? Или того хуже — бежать? Смешно...
Сеня позвонил на мобильный.
— Простите, Сергей Борисович...
— А, мой блудный мальчик? Нет, теперь уж вернись и извинись по всем правилам...
Сеня купил дорогущий коньяк и к ночи вернулся в «Калинино». Папа был рад.
— Я старик уже. Ты не должен на меня обижаться, — обнял Сеню и похлопал по плечу.
— Да какой вы старик?! Вы еще совсем молоды. И я сам виноват, сорвался. У меня родителей никогда не было. Я не знаю, как со старшими…
— Ну, молодо-зелено...
Они выпили по стопке.
— Останешься? — предложил Калинин. — Куда ты пьяным поедешь?
— Нет, поеду. Возьму кого-то из шмелевских. У меня дела в городе.
— Ну, вот — дела. А то совсем раскис! — порадовался Папа.
На студии все вертелось перед новым сезоном в десять раз быстрее. Новые блоки реклам, новые заставки, новые проекты требовали Сениного утверждения. Пришлось бывать там чаще и подолгу выслушивать замов. Но все это было для Сени уже не столь важно, поскольку его миссия по сути была выполнена: Калинин получил свой портфель, ушел из Думы и пока его персона не требовала дополнительного пиара.
Канал продолжал освещать в наиболее выгодном свете деятельность нового премьера, пытаясь придать ей лишние килограммы веса, и убедить редких противников Папы в том, что Сергей Борисович Калинин — личность поистине харизматическая и президент ничуть не ошибся, назначив его на столь высокий пост. В итоге были довольны все: телезрители, дикторы новостей, Сеня, президент и особенно Калинин. Недовольной была одна Карина, поскольку из ее обязанностей секретаря Сеня исключил оказание сексуальных услуг, она скучала за монитором выключенного компьютера и подкладывала Сене в почту рекламы медицинских центров по лечению импотенции.
Когда выпадала свободная минута, Сеня бывал у Светы. Когда не выпадала, звонил ей, чтобы она не волновалась. Она уже не только привыкла к нему, но привыкла и волноваться за него. Жизнь снова вошла в колею.
Но осталась зыбкость…
Дело в том, что Сеня очень скучал по Зарэ, иногда — до чертиков. Скучал и помнил о том, насколько Зарэ опасен, и о том, что проблема так и не решена. Где же его месть? Это даже не холодное блюдо, а замороженное. Или Зарэ простил? Или умер от обиды? Если так, жаль парня...
Наконец, на студии объявился Шмель и перебил все мысли. Со времени их разговора в «Белой ночи» — первая встреча.
— Ну, я рад, что ты на месте и в делах.
Сеня усмехнулся.
— Как уладили?
— Да, так. Полюбовно. В счет будущего.
Шмель кивнул, не уточняя. Ясно, что уговорил Папа.
— Больше не думаешь уходить?
— Не думаю, — эхом откликнулся Сеня. — Куда уходить?
— Вот тут ты прав. А мы, знаешь, рыбки наловили. Зря ты не поехал.
Вышли вместе из студии. И Шмель остановился на крыльце, закурил.
— Я рад, что так сложилось. А тогда показалось — прощаемся. Так чего-то. Редко бывает так грустно. Я свою жизнь весело прожил, а то вдруг...
Он бросил недокуренную сигарету под ноги, шагнул в сторону машины, оглянулся на Сеню и застыл... на долю секунды. И за эту долю секунды пронеслась в глазах Шмеля вся его веселая жизнь, а следующий миг он толкнул Сеню на землю, выхватил пистолет и развернулся к домам напротив.
И в тот же момент Сеня увидел на лице Шмеля красную точку автоматического прицела и услышал хлопок. Шмель упал на крыльцо с простреленной головой. И случилось это среди белого дня, под ярким солнцем, в центре города. Сеня вскочил с колен и раскинул руки, обращаясь к невидимому убийце:
— Стреляй же! Какого черта?! Стреляй!!!
Но выстрела не последовало. На веревках балконов по-домашнему спокойно колыхалось белье. Откуда-то неслись детские голоса. Шмель лежал на крыльце, головой в кровавой луже, рядом валялся его пистолет.
Из машины выскочили ребята, ждавшие Шмеля и, проклиная себя за то, что не вышли вместе с ним, не прикрыли вовремя, бросились к соседнему дому. Из студии повалили люди. Кто-то вызвал милицию. На крыльце еще тлела его сигарета, но время шло и все дальше отдалялось от того момента, когда он ее зажег, от их разговора в «Белой ночи», от их перепалки в туалете «Акрополя», от их «романтического свидания» в отеле «Континент», от их первой пятницы в «Афродите» Кузнецова.
Сигарета дымила, Сеня поднялся и придавил ее ногой.
Если так начался передел мира, то тот, кто его начал, дорого за это заплатит.
— Никого нет, — вернулись ребята. — Одни домохозяйки. Бабки на лавочке и те никого не видели. Чисто сработано.
Сеня отвернулся, сунул руки в карманы.
— Я сам его найду...
-8-
Теперь Сеня для черных ребят персона нон-грата. Им уже не хочется похлопать его по плечу и поскалить ему зубы. Наоборот, хочется у него столичную прописку проверить, а то и в морду дать.
— Пусть Зарэ выйдет!
— Отвали, слышь!
— Я без оружия, придурки! — Сеня бросил оба пистолета в траву. — Пусть Зарэ выйдет. Разговор есть.
От ворот до дома далековато. Но Сеня, наверное, привлек внимание. Из особняка вышел Зарэ в светлой рубахе навыпуск и черных джинсах. Направился к воротам, пытаясь понять, что происходит. Да, Зарэ не робкого десятка.
Но любой храбрости есть предел. За оградой он увидел Сеню и остановился на полпути.
— Не подходи, Зарэ! — предупредила охрана.
— Я без оружия, — окликнул Сеня.
Это уже вызов. Зарэ оттолкнул своих ребят, вышел за ворота и приблизился к Сене.
— Подбери стволы! Я тебя не боюсь.
Бледнеет он не от страха. Просто не ожидал встречи.
— Разговор есть.
— Ну?
— Давай отойдем.
Охранники позвали Зарэ по-своему, но тот отмахнулся. Пошел за Сеней прочь от дома. До самой трассы.
— Так что?
— Ты же хотел меня убить? — Сеня подал ему пистолет. — Стреляй!
— Что?
— Стреляй!
Сеня отошел, устанавливая дистанцию.
— Это просто. Честно. Для этого не надо убивать моих друзей! Остается только спустить курок.
— Я не убивал твоих друзей... — отступил Зарэ.
— А Шмеля? На крыльце телестудии? Не ты?
— Не я.
— Не ты?
— Я не убивал Шмеля. Даже не знал, что его убили. Не веришь?
— Нет.
Зарэ швырнул ствол под ноги.
— Твои проблемы.
И пошел обратно к дому.
Сеня сел на землю и обхватил голову руками. Тогда кто? Кто, если не дикарь Зарэ? Кому это было нужно?
Зарэ оглянулся. Вернулся.
— Никак друг друга не перемочите?
— Никак, — кивнул Сеня. — Что ж ты меня не убил?
— Я не хочу быть бандитом.
Давно ли?
— Уверен, что ваши его и убрали, — кивнул Сене.
— Нам делить нечего.
— Не смеши! Вам всегда есть, что делить...
— Скоро все изменится, Зарэ, — вдруг заговорил Сеня. — «Калинино» будет моим. И все пойдет по-другому.
— Ждешь подарка на Рождество? — хмыкнул Зарэ.
— Главное, чтобы Папу избрали президентом. Тогда я буду управлять «Калинино».
— Кто тебе это сказал? — спросил вдруг Зарэ и присел рядом на траву.
— Сам Калинин, когда я хотел уйти. Уже есть все бумаги...
Зарэ посмотрел странно.
— Есть бумаги? Завещание? Или дарственная? Ты их видел?
— Какая разница?
— Разница есть, потому что это невозможно. Он просто хотел привязать тебя чем-то.
— Очень я ему нужен! — хмыкнул Сеня. — Незаменимых нет.
— Выходит, нужен, если он пошел на такой обман. Пойми, «Калинино» не может принадлежать тебе. Ты же не Калинин. И никогда им не будешь. Ты Гуров.
И Сеня подумал, что у Зарэ все-таки детсткая логика.
— Может, и так — теоретически. Но «Калинино» будет моим при условии президентства Папы. И — стопроцентно — после его смерти.
— А ты знаешь, сколько у вашего Папы детей?
— У него нет детей...
— Почему тогда полстраны зовет его Папой? Я уверен, что свое «Калинино» он обещал каждому мало-мальски стоящему бандиту. И ты, по-моему, ты... в большой опасности. Ты уже хотел уйти. Он уже не может полностью на тебя полагаться. Ты уверен, что хотели убить именно Шмеля? Может, подслеповатый киллер промахнулся?
— Калини меня любит.
Зарэ резко поднялся.
— Ну, если ты уверен… За прошлое — прости. На меня накатило тогда, я не сдержался.
— Это из-за вспышек на Солнце...
— Может. Отец умер. И Арсен со мной не разговаривает. Это тоже из-за вспышек, — Зарэ отвернулся. — Ладно, пойду своих утешу, что я жив-здоров.
— Зарэ, — Сеня поднялся вслед за ним, — у меня мало друзей, Зарэ. Шмель был моим другом, а теперь…
Зарэ молчал и не глядел на него. Смотрел на траву под ногами, на прыгающего кузнечика. Пахло за городом сухой степной травой, обожженной солнцем.
— Мы погорячились. И ты, и я. Я не хотел тебя обидеть. Ни в коем случае. Мне очень тебя не хватает, Зарэ, — сказал Сеня.
Зарэ так и не поднял глаз.
— Любовь Калинина заменит тебе всех друзей, — сказал глухо.
— Ну, как знаешь.
Сеня смотрит в бублик. Именно в его центр, в пустоту. И думает, прав Зарэ или нет. И уже то, что он так долго раздумывает над словами Зарэ, удивляет его. Где Зарэ научился так видеть вещи — за полгода в университете? Бессонными ночами в Сенином номере? Глядя в потолок за запертой дверью своей комнаты?
Тамара Константиновна считает, что Сеня любит бублики, и всегда покупает их к чаю. А ему все равно, по сути. Он хрустит и говорит о чем угодно, только не о себе и не о своей жизни без Нади.
— Может, вы отдыхать поедете, пока лето не кончилось? — предложил как-то. — Я путевку куплю. На Кипр, там, или на Канары.
— Не хочется, Сеня, — отмахнулась она. — А сам почему не едешь?
— У меня отпуска нет.
Нет, нельзя доверять логике Зарэ. Ни его логике, ни его чувствам. Все одинаково искажено. Но центр бублика пуст. Эта дырка сбивает со всех логик и со всех чувств в мире.
— Я на кладбище был сегодня.
— У Нади?
— Нет, друга хоронили. Шмеля... Тихо там. Только ветрено очень. Очень ветрено...
— Держись, Сеня, держись, — она взяла его за руку. — Ты сильный.
— Сильный, — кивнул Сеня. — А поминать с ребятами не поехал. Вот, к вам пришел. Не могу... Там такой ветер. Сердце выдувает. Нет сил.
Вдруг в десять вечера в «Континент» приехал сам Калинин. Его Сеня ожидал увидеть меньше всего, но он вошел, оставив охрану, как обувь, в коридоре, и схватил Сеню за плечи.
— Так что произошло?! Что?!
Калинин не был на похоронах. Не слышал сбивчивую речь Туты о невосполнимой утрате. Ему теперь не очень-то к лицу стоять рядом с братвой. Он даже не виделся с Сеней после того слепого выстрела.
Сеня оторвал от себя его руки и отошел к окну.
— Не знаю.
— В тебя стреляли?
— Не знаю.
— Не молчи! — крикнул Калинин.
— Не знаю, говорю же вам! Если бы в меня — меня бы уже не было.
— Ну, вот, началось. Я так и знал! — Калинин упал в кресло. — Ты еще не хозяин «Калинино», а тебя уже преследуют.
— Кто?
— Да кто угодно! Всем хочется разорвать «Калинино» на куски. Все надеются, что после моей смерти они отхватят свою часть. Все, кто возится по углам в столице. Все. А в тебе они видят угрозу своим планам.
Калинин вытер платком мокрый лоб.
— Ты должен быть осторожнее. И должен быть ближе ко мне. Этот «Континент» — ненадежное место.
— Я не боюсь за свою жизнь.
— А я боюсь за твою жизнь. И боюсь за судьбу «Калинино». Не хочу, чтобы ты зря подставлялся под пули.
— Мы найдем убийцу, — перебил его Сеня. — Я попытаюсь. Я весь город переверну.
Калинин пожал плечами.
— Это, Сеня... кто угодно мог быть. Чей угодно. Попробуй, конечно. Я вот о чем подумал. Мои дела, как ты знаешь, сейчас не плохи. Пора подумать о предвыборной кампании. Здесь рано не бывает... Полтора года серьезной работы — и результат. Я в нас верю. И чем раньше мы начнем все продумывать, тем лучше...
— Мы?
— Ну, мы, конечно. Еще людей подключим. Политологов, социологов там, всех этих мухоловов. Но ты будешь руководить их работой. Одним словом, штаб — на тебе.
Сеня сидел молча. Потом поднял глаза на Калинина.
— По-вашему выходит, что в середине бублика не дырка?
— Нет, Сеня, не дырка. В середине бублика то, что делает бублик бубликом. А иначе это был бы пирожок, или пицца, или кулебяка какая-нибудь. А так — середина твоя, наполняй ее, чем угодно. Это не просто пустота. И мне не нравится, что ты сомневаешься.
— Простите, Сергей Борисович. Накатило что-то. Из-за Шмеля... Я подумаю, как мы все организуем. Правда, кампания потребует огромных затрат. Нужно учесть все направления, все аспекты политической рекламы. Вы правы, здесь рано не бывает.
Калинин поднялся.
— И из «Континента» съезжай. Здесь жить нельзя. А ты еще и у окон маешься. Давай в Калиновку, правда. Там целый дом для гостей. Будешь гостем...
— Нет, спасибо, Сергей Борисович, — отказался Сеня. — Не поеду. Привык я к «Континенту».
-9-
Лиза не носит траур. Делает вид, что ей дела нет ни до смерти Шмеля, ни до своей работы, ни до своих ночей. Будто все это не задевает ее глубоко и по большому счету ее не касается. Ее жизнь ее не касается.
Сеня так не может. Он смотрит на Лизу, и у него мурашки идут по коже.
— Зачем ты пришел? — воскликнула она нервно.
— Принес тебе добрые вести. «Белая ночь» теперь твоя. Шмель, знаешь, бумаги оставил — на машину, квартиру, дачу, клуб, деньги.
Лиза опустилась на стул.
— Я ж не жена ему.
— Он любил тебя, Лиза.
— Выходит, знал, что пора... — она осеклась. — Пора любить.
— Каждый день — пора.
Они помолчали. И Сеня улыбнулся.
— Еще одно. Я тут подумал: давай я тебя в кино пристрою. Будет работа поспокойнее, чем сейчас.
Сеня окинул взглядом шумную экзотику «Калифорнии». Клуб так громыхает, словно кто-то все время бьет в медные тарелки.
— И все скажут: «Вот та шлюха, которая дрыгала ногами в «Калифорнии». Теперь вылезла на экран. Кому она дала за это?» — усмехнулась Лиза.
— Никто так не скажет. Все скажут: «Вот прекрасная девушка, очень красивая, умная, талантливая, только очень печальная».
Лиза пожала плечами.
— Не знаю. Посмотрим... А твои дела как?
И вдруг взглянула ему в глаза и не дала ответить:
— Молчи! Мне кажется, сейчас ты скажешь что-то ужасно плохое.
— Нет, у меня все хорошо. Даже очень хорошо. Я женюсь, — сказал Сеня.
— Так я и знала!
Лиза поднялась.
— Ну, про кино я подумаю. А ты иди к своей Нюське!
— Я не на Нюсе женюсь.
— А на ком?
— Ты ее не знаешь.
— Ну и слава Богу! Среди моих знакомых таких идиоток нет! Она хоть догадывается, кто ты?
— Да. Но это ее не коснется...
— Не коснется? Да если ты сделаешь хоть шаг не в ту сторону, знаешь, как ее это коснется?
— Заткнись! — Сеня вскочил. — Ты просто... ты ревнуешь.
— Я ревную? Я ей очень сочувствую.
Тарелки «Калифорнии» застучали прямо по голове. Лиза злится, и ничего больше. Сеня — друг самого Калинина. Уже одно это дает определенные гарантии. И Сеня никуда не отступит. Нет никаких причин так усложнять. Если Сеня остается с «Калинино» — не бегать же ему всю жизнь одиноким волком? Но стук медных тарелок прочно засел в голове. От мыслей было больно.
Чтобы заглушить дребезжание болезненных мыслей, Сеня, как только оказался перед Калининым и изложил ему подробный план операций по организации штаба предвыборной кампании, спросил у него прямо:
— Сергей Борисович, как вы думаете, если я женюсь, моей жене будет гарантирована безопасность?
И снова Калинин посмотрел растерянно, точь-в-точь как тогда, когда Сеня сообщил о своем решении уйти из «Калинино».
— Ты хочешь жениться?
— Да.
— И от кого ты хочешь гарантировать ей безопасность? От меня?
Сеня не думал так ставить вопрос, но само собой вышло именно так.
— Нет, нет, Сергей Борисович, вы неправильно меня поняли!.. Но ведь я не очень прочно стою на земле.
— Так нужно стоять прочно! Жениться и детей рожать, — отрезал Калинин.
Отлегло от сердца. Нет, Калинин не злой мужик.
Казалось, что Сеня знал Папу не первый день, знал его прошлое, и его счастливое будущем не вызывало у Сени никаких сомнений, но его реакции никогда не мог предвидеть. Калинин вдруг очень загорелся этой идеей.
— Кто она, Сеня? Почему прячешь ее от меня? Боишься, что украду?
Сеня растерянно улыбался.
— Ну, что молчишь? Из наших? — допытывался Калинин.
— Из наших, — кивнул Сеня.
Неизвестно, кого имел в виду Калинин под «нашими». Девчонок из стриптиза? Но спорить было бы неумно. Живой интерес Калинина к его личному делу уже настораживал Сеню. Похоже было на то, что Калинин не хотел оставлять ему ничего личного.
— Нет, нет, Сеня! Нельзя так! Прячешь ее, скрываешь! Словно не доверяешь мне.
— Да что вы, Сергей Борисович! И в мыслях не было.
— А очень на то похоже! — гнул свое Калинин. — Давай так, привози ее завтра в Калиновку. Посидим вечером по-простому, я время выкрою. Шашлыков нажарим.
— Нет, Сергей Борисович. Ни к чему это. У вас свои дела, у меня — свои, у нее — свои.
— Какие дела? Думаешь, много у министра дел? Подписал указ и свободен, — настаивал Калинин. — Все, Сеня, решили. У меня родных нет, я друзьями очень дорожу.
Продолжать спор было неловко. И какой смысл? Рано или поздно Калинин увидит Светлану. Не прятать же ее, в самом деле?
А вот ее реакцию Сеня предвидел на все сто.
— Никуда я не поеду! Никогда! Не хочу ничего знать о твоей жизни!
Сеня сел и закрыл лицо руками. Он и сам ничего не хочет знать о своей жизни, но быть слабым перед слабой женщиной — безграничная подлость.
— Света, он министр, государственный человек. Он мой друг. Ради нас он отложит свои дела.
— Зачем?
Как ей объяснить? Она села рядом и обняла его.
— Сеня, это тебе нужно, да? Для твоей работы? Это для тебя важно?
— Да.
— Ну, хорошо. Поедем, раз так нужно, — она, наконец, кивнула. — Он, наверное, хочет убедиться, что я не буду отвлекать тебя от работы.
Сеня привлек ее к себе, целуя в голову. Умница Светочка — сама себе все объяснила. Ему и выдумывать не пришлось.
— Только я не знаю, что ему сказать, — добавила она.
— Ты лучше молчи, Свет. Пусть он говорит. Это его работа — говорить для народа. А мы шашлыков поедим и уедем.
— Я не люблю шашлыки.
— И я не люблю, но выбора у нас не будет.
Она засмеялась. Подумала.
— У тебя в этом деле свой интерес, да?
— Да, есть немного.
— Это ради Калинина я врала ментам, так ведь?
— Ты не врала. Ты чуть-чуть напутала, — поправил Сеня. — И давно пора об этом забыть.
У нее удивительные глаза, но как они видят мир? Почему взгляд вдруг останавливается и наполняется влагой? Света поднялась и отошла к окну.
— Я очень тебя люблю. Но с тех пор как я «немного напутала», мне так неспокойно на сердце.
Сеня подошел к ней и снова обнял.
— Все пройдет, Света. Успокойся. Мы будем жить долго и счастливо.
— Кажется, ты и сам не веришь! — бросила она.
— Теперь, с тобой — верю. Только не маячь возле окон.
— Почему?
Так, сказал по привычке. Если каждый и смотрит на мир из своего окна, то тому, кто смотрит через окно на тебя, — нет дела ни до окружающего мира, ни до занавесок в цветочек, ни до твоих важных дел. Он смотрит — внутрь, в тебя, в твое сердце, чтобы безжалостно оборвать его ритм, и ему все равно, спокойно было у тебя на сердце или нет до того, как он нажал на спуск.
Говорят, что пришла осень. Потому что календарь показывает сентябрь, начались занятия в школах и новый сезон на телевидении. Но душное лето не уходит из города. Носятся облака пыли и грязные воробьи.
Тепло, конечно. Но это тепло проникает в тело страшной тошнотой, которая не проходит ни от работы кондиционера, ни от мятной жвачки, ни от ментоловых сигарет, ни от валидола.
В парке Калинина охрана жарит шашлыки, а дым идет такой, словно горит лес.
Света вышла из машины и ухватилась за Сенину руку.
— Здесь хорошо. Смотри, сколько деревьев. Даже белки прыгают, — заверил Сеня. — Экологически чистая зона.
Калинин вышел им навстречу.
— Дорогие мои! — раскинул руки.
И вдруг руки опустились — увидел Свету.
Он знал ее. Он знал ее с тех пор, как ему «кое-кто из ментуры» передал ее показания по поводу убийства Остроушко. Но теперь он растерялся только на миг, и пока Сеня их знакомил, уже добродушно улыбался. Поднес к губам ее ладошку.
— Света, ты актриса, я слышал?
— Нет. Наружной рекламой занимаюсь.
Калинин немного опешил. И она кивнула одному ему.
— Думаете, каждый, кто врет, актер? А я плакаты с водкой для щитов рисую. С вашей водкой.
— Мы все делаем одно дело, — произнес Калинин.
Еще раз взглянул на нее и взял себя в руки.
— Ну, к столу, ребята.
Несло едким дымом. Калинин прикрикнул на охрану:
— Да погасите вы его к черту!
На террасе был накрыт роскошный стол. Но Сеня взглянул на Свету и понял, что вечер уже испорчен. В ее глазах уже не было прежнего страха перед Калининым, а было что-то другое, похожее на бешеный вызов.
— За вас, мои дорогие! — Папа поднял бокал. — За ваше счастье!
Сеня молча выпил.
— А вы сами не пьете свое «Калиновое»? — спросила Света, глядя на бутылку французского вина.
— Помогаю Франции поддерживать имидж страны виноделов, — отшутился Калинин.
— Ну, ясно.
Она пожала плечами. Сеня наступил ей на ногу под столом. Света опустила взгляд в тарелку.
— Простите, я немножко нервничаю, потому и говорю ерунду. Просто контраст меня поразил...
— Какой контраст? — спросил с улыбкой Калинин.
— На экране вы совсем другой — высокий, мощный, очень убедительный такой... Вот в чем фокус телевидения: давать людям то, что они хотят видеть.
Сеня смотрел растерянно. Он-то прекрасно знал, что если Света говорит это, то значит, Калинин ей неприятен до помутнения сознания, значит, у нее есть какая-то причина так его возненавидеть, увидев впервые.
— Света, дорогая, — он взял ее за руку. — Выпей воды лучше.
— Да я спокойна. Это же экзамен, верно? Я должна рассказать, как я тебя люблю. Так? Сергей Борисович получит от этого удовольствие, да? Хорошо, я буду рассказывать подробно. Начну с того, как я соврала ради тебя — за то, что ты великодушно спас меня от своих же палачей. Или это были ваши палачи? — обратилась она к Калинину. — Я их плохо помню, но они были похожи на вас, как на Папу. Не надо... Не надо так смотреть на меня! Если я люблю Сеню, я люблю его ни за что — не за то, что он хороший или плохой, не за то, что он с вами или против вас, не за то, что он богат или беден. И я не должна отчитываться перед вами — как и почему. Вы не имеете права знать! Вы ему не отец! Вы не имеете права смотреть на меня так! Не имеете права утверждать мою кандидатуру! Я вас не боюсь!
Калинин расхохотался.
— Очень эффектно. Аффектно, я бы сказал.
— На том и прощайте! — Света поднялась и вышла.
Сеня бросился за ней. Догнал у машины.
— Милая, ты наломала дров...
Обнял и прижал к себе ее дрожащие плечи.
— Прости, не смогла сдержаться. В жизни не видела более эгоистичной сволочи!
— Тебе показалось, солнышко. Ты же не знаешь его...
— Я вдруг почувствовала, как мир переворачивается. Пойдем, Сеня... — она взяла его за руку.
Калинин склонился на перила террасы, наблюдая за ними.
— Это очень плохо? — спросила Света.
— Не волнуйся, нет. Ты высказала свое мнение. В этом нет ничего плохого, — сказал Сеня, уже не чувствуя почвы под ногами.
— Эй, Семен, — окликнул Калинин. — Девушку пусть ребята отвезут. Мне поговорить с тобой надо.
— Я не поеду с ними! — вскрикнула она. — Они убийцы!
— Тише, Света, родная, тише, — взмолился Сеня.
И крикнул Калинину:
— Я отвезу Свету и вернусь.
— Ну-ну, — кивнул Калинин.
Когда Сеня вернулся, стояла уже ночь. Уже не несло гарью. Уже не пекло солнце. Калининский парк напоминал дремучую чащу, обступившую особняк со всех сторон. И в небе висела совершенно круглая ярко-желтая луна. Хотелось выть на эту луну, выть на звезды, на дом Калинина и на его лес. Никогда раньше Сеня не чувствовал себя таким беспомощным, но все в мире решалось само собой, независимо от его воли. И выходило, что он встретил Свету только ради того, чтобы убедиться, что его собственная воля — ничто, звон на дне пустого колодца.
Калинин сидел молча. Вся илюминация в доме сияла, и окна были плотно закрыты от вездесущих комаров.
— Не держите зла, Сергей Борисович. Она девчонка совсем. Ничего не понимает, — начал с порога Сеня.
Калинин покачал головой:
— Я не держу зла. Если бы я держал на людей зло, зла уже было бы больше, чем людей на земле. Я вот о чем думаю: ты бывал с ней на людях?
— Не часто, — ответил Сеня.
— Это хорошо, — кивнул Калинин. — Это единственное, что хорошо, Сеня. Я ведь знаю ее. Мне тогда ее фото передали и протокол допроса. И я решил, что это твоя актриска, раз ты ее в рекламу пристроил. А она не актриса, как оказалось.
Калинин помолчал, но жестом не дал Сене ответить.
— Она не актриса. Она психопатка. И такие люди очень опасны. Она будет бывать с тобой в обществе. Уже одно то, что ее свяжут с тобой — нехорошо. И еще хуже то, что она неуравновешена. На нее нельзя положиться. И то, что ты оставил ее в живых, было большим упущением.
— Да что вы, Сергей Борисович! Я люблю ее. Я женюсь на ней. Она женой моей будет! — воскликнул Сеня.
— Сеня, мальчик мой, — мягко заговорил Калинин, — ты не можешь ее любить. У тебя ведь была другая девушка, и она умерла.
— Она сказала мне, что я встречу Свету, чтобы беречь и чтобы она не умерла, и что кактус…
— Ты принимаешь наркотики? — обеспокоенно спросил Калинин.
— Нет. Я в здравом сознании. Я понимаю, что это кажется вам странным, но так и было. И я вам повторяю: она не опасна. Я женюсь на ней.
Калинин снова помолчал.
— Не ожидал я от тебя этого. Особенно сейчас, когда мы — и я, и ты — выходим на финишную прямую. Это раньше я плавал в вакууме и чихал на общественное мнение, но теперь у меня появятся серьезные конкуренты, которые будут выуживать такие вот упущения, чтобы припереть меня к стенке. Разве ты этого хочешь?
И снова не дал ответить, останавливая жестом.
— Я не знаю, что такое судьба. Не знаю, кто ее определяет. Ты считаешь, что твоя судьба — эта юродивая, я считаю, что твоя судьба — «Калинино», а моя — президентское кресло. Как ты думаешь, что важнее?
— Важнее поступать по сердцу, — сказал Сеня. — Я прекрасно понимаю все ваши опасения, но я вам даю гарантию, что она не навредит вам, а вы, как я помню, давали гарантию ее безопасности.
И Калинин резко поднялся.
— Я никаких гарантий не давал!
— Что?! — Сеня тоже вскочил. — Вы мне угрожаете?!
Калинин вдруг положил руку ему на плечо, словно хотел опереться. Качнулся назад, и Сеня в свою очередь подал ему руку.
— Сеня... Не горячись, прошу тебя, — тихо сказал Калинин. — Мы с тобой очень крепко связаны, и нам нельзя вот так... горячиться из-за девчонки. Мы не дворовые пацаны. Мы деловые люди. Я прошу, чтобы ты хорошо подумал, все взвесил и оставил ее — хотя бы на время. На время — до тех пор, пока мы выиграем кампанию, а ты получишь «Калинино». Сейчас не нужен лишний шум, пересуды, обвинения. И журналисты не дай Бог до нее доберутся. Это тогда мы из ментовки все данные вытряхнули, а теперь — все по новой пойдет. Понимаешь, о чем я?
— Да.
— Ты пока притормози, Сеня, со своими амурными делами. Раз уж так вышло, что не тот это человек. Не светись у нее часто. Ты лицо известное. А против нее я лично ничего не имею. Потом свадьбу вам забабахаем шикарную — всех журналюг напоим до мокрых штанов. Согласен?
Сеня отвернулся, кивнул в сторону. Калинин отпустил его руку.
— Правда, сердце что-то. Ты меня не нервируй. Вот девки пошли... Раньше сидели себе на лавочке да семечки лузгали, а теперь научились рот открывать. Все, Сеня, отбой. Поезжай домой. И мне пора таблетки глотать и спать ложиться.
И Сеня уехал в «Континент».
Странное создание женщина. Чего в ней больше — дьявольского или ангельского? Или у каждой свой коктейль в крови? Тихая, молчаливая, робкая — и вдруг агрессивная, пылкая, буйная.
Полежал Сеня в отеле, посмотрел в потолок, послушал удары собственного сердца и сорвался среди ночи к ней. Отчего-то нахлынуло дикое возбуждение, непредсказуемое, как ее речь у Калинина.
Она боялась открывать дверь, и Сеня насилу достучался.
— Света, не могу без тебя.
— А он что?
— Он? Переживет. Сказал, что пока нельзя нам встречаться...
— То-то я и вижу, — засмеялась она.
— Ну, не с ним же мне спать?
И уже не было дела ни до желтого глаза луны, ни до мутных звезд, ни до существования на Земле человека, который считал себя вправе распоряжаться чужими судьбами.
-10-
Лето притаилось в городе. Спряталось в раскаленные крыши, в размягченный асфальт, в дорожную пыль — не выгонишь. И жизнь притаилась. Замерла. С Калининым Сеня виделся как-то мельком и исключительно по делам.
Но Света вдруг решила уйти с работы. Объясняла невнятно:
— Надоело там. Рисуешь одну водку и сигареты. Я теперь женщина обеспеченная — буду жить в свое удовольствие — и в твое.
А голос дрожал и ломался.
— Света... я ведь не видел тебя веселой... никогда, — сказал Сеня.
— Не выдумывай. Я всегда весела. Просто боюсь за тебя очень...
— И поэтому уходишь с работы?
— Буду картины рисовать. Я всегда мечтала, — она отвернулась.
Кактус подрос за это время и распрямил свои слабенькие колючки. Света пересадила его в другой горшочек и уже не носила на крышу...
— Света...
— Я так решила.
И Сеня чувствовал, что не она так решила, что врет. И если она замкнется, как Лиза, то между ними начнет расти стена, которая разделит их совершенно.
— Давай начистоту, Света. Я все равно это выясню, и от моих методов никому не будет лучше.
И она замахала руками.
— Забудь, забудь об этом. Мне уже не нужна работа. Просто позвонил кто-то и предупредил, что мне лучше уйти до начала избирательной кампании, чтобы не привлечь ненароком внимание прессы. Мол, вот та свидетельница — теперь работает на «Калинино». Сказал, что у тебя могут быть проблемы из-за этого...
Сеня опустился на стул.
— Кто звонил?
— Не знаю. Он не представился. Молодой голос, хрипловатый. В принципе, вежливо говорил. Без угроз. Я сразу поняла, чего от меня хотят. Я уйду, это ничего...
— Будешь домохозяйкой?
— Нет, буду свободной художницей. И ребенка рожу...
Сеня хмыкнул.
— Скоро?
— Не очень скоро. Месяцев через семь.
— Что?
Солнце вдруг затопило комнату. Оба утонули в солнечных лучах, холодных наощупь.
— Ты беременна?
Ее глаза засияли солнечной влагой. Сеня схватил ее в охапку. Счастье, граничащее с ужасом, заставило забыть все слова.
— Ну, что ты? — Света отстранилась. — Плачешь что ли? Вот! А меня упрекаешь, что я не веселая...
— А я же тебе обещал…
— Все к лучшему. Я потому и сорвалась тогда у Калинина, — призналась она. — Мне вдруг показалось, что он тебя отнять хочет. Все беременные женщины — истерички.
— Фантастика, — сказал Сеня. — Это, знаешь, самое лучшее, что было со мной в жизни... Это спасение.
Она вздохнула.
— Ну, и не маячь возле окна...
И Сеня вмиг стал серьезным.
— Да, кстати, Света. Пожениться нужно. Вдруг со мной что — хорошо, если ты женой будешь.
— Вдовой, ты хотел сказать?
— Законной наследницей, хотел сказать.
Она закрыла лицо ладонями.
— Обязательно нам об этом говорить?
— Да, обязательно, — сказал Сеня. — Это важно.
— Но ведь тебе нельзя, — напомнила Света.
— Я не в монастыре и не на срочной службе. Без шума, но поженимся — завтра же.
— Куда ты спешишь? — испугалась она.
Сеня обнял ее.
— Никуда не спешу. Люблю тебя. Мы должны быть вместе.
И все — пусть так. Не будет пышных, фальшивых церемоний, не будет стандартных фраз. Распишутся тихо, где-то на окраине. Может, до Калинина и не дойдет. Казалось, что Калинин сделался вмиг таким далеким, что до него могло и не дойти.
И лето пряталось в городе, боясь, что его найдут и будут прогонять из столицы. Дул сухой обжигающий ветер, покрывал пылью машины и пачкал листву на деревьях. В такой сухой и пыльный день они поженились, прийдя под вечер в загс и выложив приличную сумму денег за неприличную спешку. Напутственная речь была краткой, росписи — оборванными, свидетели — случайными.
Света улыбалась. Белое платье все-таки было. И белая шляпка тоже была. И Света сияла в этот пыльный день и казалась пришедшей в него из другого мира.
Продолжали носиться облака пыли, продолжали ругаться таксисты в пробках, продолжалась организация избирательной кампании Калинина. И все было смешано с пылью, а Сеня уже был словно и не в этом замесе, а смотрел на него со стороны и улыбался.
Ощущение было странным. Словно тебе подарили подарок, которым ты не можешь похвастаться, но каждое мгновение помнишь о нем и воспринимаешь окружающий мир сквозь призму собственной чудесной тайны. И мир кажется суетным, фальшивым и мелким, поскольку не одарен тем, чем одарен ты.
Свету слегка мутило. Сеня не отпустил ее в клинику, и вызвал ей знакомого врача на дом. Врач выписал витамины и посоветовал побольше гулять — в пыли.
Сеня теперь редко бывал в «Континенте» и подумывал о том, что следовало бы строить дом и разбивать сад — не для себя, а для жены и ребенка. И в этих мыслях была прочность, которой он никогда не знал раньше. Тверже ступал на землю, и земля не шаталась под ногами. Топь, которая засасывала, куда-то пропала. И небо над головой стало легче. Идеальное чистое небо.
Зарэ вдруг пришел — попрощаться. Послонялся, как прежде, по номеру, и остановился посреди комнаты.
— Я на минутку зашел. Сказать «прощай» и все такое.
Взгляд у Зарэ черный, будто что-то перегорело внутри. Пригладил волосы и посмотрел в окно.
— Возвращаешься? — спросил Сеня.
— Нет. В Лондон еду. Учиться там буду.
— Поздравляю, — кивнул Сеня.
И Зарэ кивнул.
— Смысла в этом немного. Там одна наука — у нас другая. У нас все по-своему устроено. У каждого — свой закон. Ну, я смысла и не ищу. Там туман, говорят. А здесь сухо и воздух горячий — в груди царапает...
И тишина. Молчит Зарэ, и Сене сказать нечего. А если два человека молчат наедине, значит, один из них просто не решается упрекнуть другого в этом безмолвии.
— Прости меня, — сказал Сеня. — Я причинил тебе боль. Теперь вижу, сколько я причинил людям боли, то пытаясь быть хорошим, то проклиная себя за эти малодушные попытки. Меня очень мотало по миру. Но теперь...
— Что теперь?
— Теперь все иначе. У меня будет ребенок. И он будет жить в таком мире, какой я ему оставлю...
Зарэ вздохнул. Может, хотел спорить, может, хотел поздравить, но сказал вместо этого:
— Ты очень хороший. И если есть Бог, он должен это видеть. И если бы я верил, молился бы за тебя. Но я не верю ни в Бога, ни в этот мир, ни в счастье, ни в себя самого. Мне жаль, что ты не убил меня в «Скифе», жаль, что я не погиб тогда на трассе, жаль, что я живу. И может, когда меня помотает по миру, как тебя, я оценю все как-то иначе.
Сеня протянул ему руку.
— Зарэ, ты удивительный человек. В чумазом мальчишке я никогда бы тогда не угадал такой души. На сколько лет ты повзрослел за это время?
Зарэ пожал его руку и улыбнулся:
— Да чуть не состарился с тобой! Но вот и конец...
Дверь хлопнула. И жутко стало в «Континенте». Так жутко, что Сеня собрал вещи в дорожную сумку и попрощался с администраторшей.
— Уезжаете? — удивилась та.
— Да. Спасибо за все.
— Мы будем вас ждать.
И Сеня покачал головой.
— Нет. Не ждите меня. Я не вернусь.
Представлял, как Света удивится, увидев его на пороге с дорожной сумкой и букетом в руках. А он скажет: «Муж из командировки»...
У ее дома стояло кольцо пожарных машин. Сеня поднял голову: крыша здания была в огне. Ты самая крыша, на которой лежал киллер, убивший Остроушко, на которой проветривался маленький кактус и под которой жила Света. Ее этаж заволокла пелена дыма. Жильцы, зеваки, пожарники, врачи и милиция толкались внизу.
Сеня выронил цветы и сумку, стал прорываться к крыше сквозь толпу людей, но его не впустили даже в здание. Он пытался узнать о ней хоть что-то, но никто не знал ничего, кроме того, что дверь взломали и квартира оказалась полностью выжжена...
Сеня бросался от милицинеров к пожарным, хватал всех за руки и пытался добиться правды. Но никто не знал правды. У каждого, как обычно, была своя правда, и совпадало только то, что от ее квартиры ничего не осталось.
Наконец подали автобус, чтобы отправить погорельцев в ближайшую гостиницу. Сеня кинулся от машины скорой помощи к тем, кого собирались эвакуировать — и увидел, наконец, в толпе девушку, прижимающую к груди горшочек с кактусом. Он бросился к ней и схватил за плечи, пытаясь выдернуть из толпы. Привлек ее к себе и укололся.
— Сеня, — выдохнула она. — Сеня...
— Что ж ты не позвонила? Где мобильный? Как ты?
И сумку, и цветы украли. Сеня потащил ее за собой к машине, боясь выпустить ее руку. Усадил рядом. У дома еще сновали люди.
Говорить она не могла.
— Как ты себя чувствуешь? — пытался добиться Сеня.
Она кивнула и насилу разжала губы:
— Хорошо. Они мне ничего не сделали.
— Кто они?
— Те, кто сжег мой дом...
Она схватила ртом воздух.
— Думала, умру от страха. Уже чувствовала, что умерла… Они просто открыли дверь и вошли. Сказали, вот та девочка, которой пора исчезнуть. Сказали, что они развлекались бы со мной, но у них мало времени. Оборвали телефон, растоптали мобильный. У одного была канистра — он облил бензином дверь, диван, пол и мои ноги. И поджег все. Еще посидели минуты три, а потом засмеялись: мол, погрелись и хватит. Вышли и закрыли дверь с той стороны так, что я не могла отомкнуть. Замок не работал. Все горело, от дивана валил такой дым... Я не знала, что делать — колотила в стены, но никто не слышал. А потом я схватила кактус и выскочила на балкон. И сначала хотела спрыгнуть вниз, только бы спастись от огня, а потом взглянула на землю, а мир с двадцатого этажа — совсем игрушечный, нереальный. Никто на крик даже головы не поднял! И тогда я шагнула на соседний балкон, ухватилась руками за перила. Повисла и уже ногами чувствовала воздух, но потом все-таки влезла. А соседей дома не было. Пришлось балконную дверь разбивать, стена уже горела, но дыма было меньше. Время такое — все на работе. И пока я вышла через их квартиру, уже крыша дымила. И только тогда кто-то с улицы вызвал пожарных. А кактус, представляешь, у меня в платье был, не поцарапал меня, не выпал. Тоже, наверное, хотел выжить... А потом люди прибежали, взглянули — а им жить негде. И тем соседям, и этим, и снизу. И все из-за меня. Бедные люди!..
— Как они выглядели? — спросил Сеня.
— Кто?
— Те, что к тебе пришли...
— Один высокий был, толстый. Здоровый. Глаза навыкате. Тот, что и раньше был. А другой — поменьше, худенький, с сероватым лицом.
Сеня сжал руки на руле.
— Поедем к тебе в «Континент»? — спросила она.
— Нет. Я туда не вернусь. А тебя спрятать пока где-то надо...
— Пока? — переспросила она.
Сеня кивнул. На город спустилась ночь. Такая ночь, которая не приносит ни покоя, ни отдыха.
— Света... Мы все переживем. Мы все переживем. Все скоро закончится, — пообещал Сеня.
— Как это может закончится? Он сильнее тебя, — сказала она. — Может, мы уедем куда-нибудь, где он тебя не найдет?
— Сомневаюсь, что есть такое место, — ответил Сеня.
Тамара Константиновна очень удивилась, увидев Сеню. А когда из-за его спины вышла грязная и пропахшая бензином девушка, в обгоревшем платье, с кактусом в руках, она только охнула. Сеня подтолкнул Свету к двери.
— Помогите, Тамара Константиновна, ее квартиру сожгли. И если узнают, что она жива, будут искать.
И отступил назад.
— А ты? — оглянулась Света.
— Если не вернусь до утра, тебе передадут паспорт, деньги и вывезут из страны. Я успею договориться.
— Сеня!
Даже Тамара Константиновна заплакала.
— Бедная моя девочка...
-11-
В «Белой ночи» все по-прежнему. Все, как было при Шмеле, но как-то не так. И музыка другая, и лица другие — не мелькают знакомые из оборонки. Клуб стал им чужим.
Сеня разыскал Лизу. Присел с ней у бара. Лиза — в закрытом наглухо длинном платье. Короткие волосы смахивает со лба вверх. Глаза отводит.
— Ну? Зачем пожаловал?
— Просьба к тебе большая, Лиза...
Сеня взял ее ладонь и поднес к губам.
— Лиза...
— Что случилось? — теперь она смотрела ему в глаза, силясь прочесть в них хоть какую-то надежду, но ее не было.
— Лиза, хорошая моя, дорогая моя Лиза... Сделай мне одолжение, — Сеня положил на стол кейс с деньгами, только что взятыми из камеры хранения Северного автовокзала. — Здесь деньги, Лиза. Нужно сделать загранпаспорт одной девушке и завтра же отправить ее из страны. Скажешь своим друзьям, что она твоя знакомая, какая-нибудь проститутка, которой надо быстренько исчезнуть. Завтра утром пойдешь вот по этому адресу, — Сеня написал адрес на салфетке, — и заберешь ее. Денег ей дашь только на дорогу. За границей она сможет получить все по швейцарским счетам. Об этом я позаботился.
— Твоя подружка? — спросила Лиза.
— Моя жена. Она беременна. Ее квартиру сожгли, ей угрожают. Ей нужно уехать...
— Разве не об этом я тебя предупреждала?
— Но я не сделал ни шагу в сторону! Не понимаю, почему это происходит. А когда выясню, может, будет уже слишком поздно, чтобы спасти ее.
Лиза взяла кейс.
— Хорошо. Я приду завтра утром.
— Прощай, Лиза, — он поцеловал ее руку. — Теперь я буду спокоен за Свету.
Из машины позвонил ребятам, пытаясь разыскать Туту. Одни дали наводку на «Калифорнию», другие — на «Афродиту». Сеня поехал в «Калифорнию», стал разыскивать Туту в клубе, но того нигде не было. Уже когда возвращался к машине, заметил его огромный джип. Тута вышел из авто и направился к клубу. С ним были Мастер и еще двое парней.
— Тута!
Тута обернулся и взглянул на Сеню как ни в чем не бывало.
— О, Сень! Давай с нами!
— С вами? — Сеня приблизился. — С вами поджигать дома?
Выхватил пистолет и направил на него.
— Постой, Сеня, — сказал тот. — Не горячись. Это не моя была идея. Калинин приказал. И мы же не мучили ее. Она умерла тихо, спокойно. И все...
Предохранитель щелкнул. Мастер и ребята Туты замерли.
— Здесь люди. Ты не будешь стрелять, — сказал Тута.
— Мне теперь плевать на людей...
На лице Туты, наконец, проступило замешательство.
— Это нечестно. Папа запретил нам тебя убивать.
— Лучше в следующей жизни я буду честным дворовым псом, чем прощу вам то, что вы с ней сделали!
И Сеня выстрелил. Ствол не дрогнул. Тута повалился на тротуар, и Мастер выхватил оружие, пренебрегая распоряжениями Папы. Но Сеня успел. Оставшиеся в живых попятились к клубу. Он повернулся и пошел к машине. Ни одна пуля не догнала его — никто не стрелял.
Калиновка не то чтобы оказалась закрыта для Сени, но охранники Папы встретили его настороженно.
— Я не могу пройти?
— Можешь. Только стволы сдай. Такой приказ.
Сеня подчинился. Отдал оружие и прошел в дом. Калинин встретил его молча. Сидел за столом, сложив руки на документах, и молчал.
Сеня остановился перед ним.
— Я без оружия, не нервничайте.
Калинин пожал плечами.
— Я хочу рассказать вам о том, что я чувствую, — сказал Сеня. — Вам это интересно?
И снова Калинин взглянул на него молча.
— Я тогда убежал из вашего дома, как мальчишка, потому что мне нечего было вам ответить. Но теперь я знаю точно, что хочу вам сказать. Мне не надо думать над этим и подбирать слова. Не надо пытаться быть для всех без исключения хорошим. Я понял, что для меня в «Калинино» все закончилось. «Калинино» — не просто компания, это империя. Вы считаете себя вправе покупать, нанимать, продавать и устранять людей. Для вас люди — материал, трамплин к вашей цели. Они все ничтожны перед вами. И никто не скажет вам, что вы сами — ничтожество, вздорный, склочный, твердолобый старик, который из последних сил цепляется за новую жизнь. Это вы ничтожны, поэтому и испугались маленькой девочки, сердце которой честно и чисто.
И я не хочу, чтобы вы стали президентом, потому что вы не любите людей и люди не любят вас. Во главе страны не должен стоять палач. У вас не просто криминальное прошлое, вы не просто связаны с теневым бизнесом, вы именно палач, потому что способны объявить охоту на человека — просто из своей прихоти...
— Из прихоти? — наконец, перебил Калинин. — Ты сам толкнул меня на это...
Он заговорил на удивление спокойно, и Сеня был поражен.
— Из-за тебя, мой мальчик. И ты не должен упрекать меня. Это все ради тебя.
— Замолчите! Этого не может быть! — отшатнулся Сеня.
— Мой мальчик, у тебя дар, который ты совсем не ценишь. Ты завораживаешь людей. Ты — самый искусный манипулятор в мире. И я не знал, как привлечь тебя на свою сторону. Я рассказал тебе историю про «Калинино», я припугнул тебя опасностью, я оставил тебя без друзей. Мы должны быть вместе, потому что вместе мы добьемся всего — не только президентского кресла, но намного большего…
— Вы сумасшедший! — воскликнул Сеня. — Это вы приказали убрать Шмеля?! Он служил вам верой и правдой!
Калинин пренебрежительно скривился.
— Таких, как Шмель, очень много, и все они продаются очень дешево — вместе с их верой и правдой. Думаешь, мне жаль Шмеля? Я хотел, чтобы ты, растерянный и напуганный, пришел ко мне за помощью. А ты молчал. Ты всегда отмалчивался! Ты растрачивал себя на сопливых истеричных девок! Даже мое обещание передать тебе «Калинино» не смогло тебя образумить...
— Вы мне врали?
— Неужели ты поверил, что я оставил бы «Калинино» человеку, который так мало его ценит?
— Я ненавижу вас! Я не прощу того, что вы причинили мне и Свете!
- Сеня! — Калинин вскочил.
И Сеня посмотрел ему в глаза. Не было в них ни солнечного света, ни летнего тепла, ни осенней влаги, ни дневного сияния, ни мрака ночи. Только холодный пронизывающий ужас утраты того, что должно было принадлежать ему безоговорочно.
— Держитесь за меня? Так знайте, что я вас ненавижу! И без меня — вы никого не заставите вам поверить. Разве не я подарил вам министерское кресло, о котором вы так мечтали? А теперь я отниму его у вас. Оставите вы меня в живых или нет — это все равно произойдет. После моей смерти диски с информацией о вас будут отправлены во все газеты — от центральных изданий до рекламных листков. А если я буду жив, я расскажу все сам. В период избирательной компании и то, и другое будет интересно. Я расскажу людям всю вашу историю — пусть они проклянут вас за тысячи погубленных жизней ради тысячи золотых монет.
Я отниму у вас все! Вас потому и тянуло ко мне, что я — ваша Смерть. Не смотрите, что я пришел сюда без оружия. Я возник в вашей жизни только затем, чтобы уничтожить ее. И я это сделаю.
Калинин не шелохнулся. Сеня вышел из дома, забрал оружие и поехал к городу.
И ночь вдруг застыла, как желе. Он хотел прорезать эту ночную густоту, но машина остановилась. Зачем торопиться? Чтобы успеть взять Свету за руку? Нет... Действительно, лучше будет, если она уедет, а он — останется здесь, чтобы вести свою войну.
Он вдруг почувствовал бешеную готовность к схватке. Неожиданная радость зазвенела в сердце. Мир словно встал на свое место в Сенином сознании, или Сеня встал на свое место в этом мире, и боль вдруг ушла.
Сеня усмехнулся. Как бы там ни было, а он — выиграет уже только потому, что его ребенок сможет вернуться в страну, которой не будет управлять Калинин. Он будет жить в мире без Калинина. Калинин не получит над ним власти. Сеня не допустит этого.
Ночное желе, наконец, расплавилось и растеклось. Наступил рассвет. Сеня закурил. Представил, как Лиза входит к Тамаре Константиновне и отдает Свете паспорт. Света, наверное, подумает, что его убили. Нет, нельзя не проститься с ней. Нехорошо.
Девчонки плакали на кухне обнявшись. Тамара Константиновна взглянула на Сеню, как на вернувшегося с того света. Лиза подняла голову и застыла. Потом толкнула рыдающую Свету, как ребенка.
— Посмотри, кто пришел.
Сеня вошел молча. Света бросилась к нему. Лиза отвернулась к окну и закурила.
— Я паспорт принесла. В двенадцать нас уже ждут. Нелегально отправят через Польшу.
— Сеня? — Света испуганно взглянула ему в глаза.
Он оторвал ее руки и сел за кухонный стол.
— Я остаюсь, Света. Это моя война.
Даже Лиза вскрикнула.
— Нет! Нет, это невозможно! Ты знаешь, что в городе говорят?! Столица — это же большая деревня, на всех углах уже обсуждают, что произошло у «Калифорнии».
— И что говорят? — спросил Сеня спокойно.
Лиза взглянула на Свету, не решаясь продолжать при ней, а потом все-таки сказала:
— Говорят, что ты Туту завалил, и Мастера. Люди не знают, что и думать. Это даже не передел. Делить-то не на кого. Только ты и Калинин. Говорят, что Тута по его приказу Шмеля убрал, а ты за Шмеля ответил.
— И все верят?
— Верят, и не верят, но шепчутся...
Света молчала.
— Это правда? — спросила Лиза.
— Да, это правда. Это часть правды. Я знаю о Калинине все. Сегодня же я выступлю на телевидении. Никакой избирательной кампании не будет.
— А разве нельзя просто пойти в милицию? — спросила Света.
— Если бы в городе была хоть одна служба, которая не получала бы зарплату от «Калинино», я был бы уже там. Я обращусь не к милиции, я обращусь к людям. И они меня поддержат...
— Тебя просто упрячут в тюрьму за убийство! — бросила Лиза.
— Нет, Лиза. Нет, потому что я еще на свободе. Ночью у «Калифорнии» было сто человек — и никто ничего не видел. Они не могут решить, на кого делать ставку. И в это время я буду действовать. Калинин — покойник, Лиза. Я уже наполовину победил.
— Но у него есть власть, которой у тебя пока нет.
— Мне не нужна его власть.
Лиза смотрела широко раскрытыми глазами.
— Если сошел с ума — оставайся! А Свете нужно ехать — срочно, сейчас же. С тобой она обречена.
Но Света покачала головой и сказала одному Сене:
— Я тоже останусь. Я верю в тебя. Верю, что ты победишь.
— Нет, Света, ты едешь. Это уже решено — ты едешь. Я потом найду тебя, когда все закончится, — Сеня отвернулся.
— Когда? — прошептала она.
— Ты должна беречь себя и нашего ребенка. Одному мне будет легче здесь. А потом я тебя найду...
Она сжала кулаки. Слез больше не было.
Все присели на дорожку — на кухонные табуретки. Лиза не выпускала из рук сигареты, Тамара Константиновна всхлипывала, обнимая Свету за плечи, а Сеня смотрел на скатерть на столе.
Смотрел на узор на скатерти и думал, что как только они поднимутся, каждый шагнет на свою дорожку, и путь будет у каждого свой. Неизвестно, сойдутся ли их пути еще раз на этой земле. Путешествие Светы не может быть легким, Лиза должна будет вернуться к своей прежней, шумной и дерганой жизни. Тамара Константиновна снова останется одна, а сам он... сам он... начнет переделывать мир, как гигантский конструктор — разрушать одно, чтобы выстроить что-то другое. Может, не только обдерет в кровь руки, но и голову положит в этой недетской забаве.
Ну, посидели. На Свете — лица нет. А ведь ей нужно быть сильной, чтобы ждать и верить в него. Черные глаза Лизы смотрят в одну точку. И Сеня еще помнит, как когда-то увидел в них длинный тоннель, по которому должен был пойти навстречу своей смерти, и как Лиза вытащила его из этого тоннеля и не оставляла все время. Сколько они пережили с Лизой... И сколько она пережила из-за него... У Тамары Константиновны дрожит подбородок. Ясно, Света ей не дочь и не заменит Надю, но Сеня ей — как сын, значит, и Света не чужая — такая же слабая, беспомощная и такая же искренняя девочка.
И хотя он знал, что принял правильное решение, но при мысли о том, что их всех ждет, становилось жутко.
— Ну, пора, — поднялась Лиза.
И вдруг зазвонил мобильный. Все взглянули на Сеню, словно это был звонок из только что закончившейся прошлой жизни, который уже не мог принести ничего нового и, тем более, не мог ничего изменить.
Сене не был знаком голос звонившего.
— Сеня, Сеня, слышишь меня? — кричал в трубку парень. — Это Джокер из Калиновки.
Сеня, наконец, узнал одного из охранников Папы.
— Ну, Джокер?
— Здесь Калинин застрелился. Двадцать минут назад. Теперь тут менты, скорая. Акт пишут.
Сеня молчал. И Джокер его понял.
— Сам. Никто не помог. Перед этим встречался, правда, с кем-то. И потом — выстрел. Мы все кинулись. Ну, на террасе он был...
— Ясно, — кивнул Сеня.
— Сеня, а нам что теперь делать? — растерянно спросил парень.
— Идите по домам.
— А как же «Калинино»? И дача эта? И оборонка?
— Не знаю, — Сеня отключился.
Лиза, как всегда, почувствовала то, о чем Сеня не хотел говорить.
— Что случилось? Что-то с Калининым?
— Его больше нет.
Лиза усмехнулась.
— Похоже на капитуляцию без боя, верно?
— Он умер, Лиза.
— Это хорошо? — спросила Тамара Константиновна.
Сеня был ошеломлен. Был готов к войне до последней капли крови и не мог поверить, что последняя капля уже пролилась. Не станет же он теперь рассказывать правду о делах покойника? Значит, Калинин признал его силу. Но стреляться? Мог бы уехать за границу и жить припеваючи на доход «Калинино».
Похоже, что был в его смерти какой-то рассчет, понять которого Сеня не мог. Он заходил по кухне и вдруг остановился. Бежать Свете теперь не от кого.
— Ну, что молчите? Давайте чай пить, спешить теперь некуда...
Девчонки бросились обниматься. И снова — со слезами. Прятаться не нужно. Можно строить дом и растить детей. Значит, будет Тамара Константиновна нянчиться с внуками. Сеня взглянул на кактус, с которым Света собиралась бежать за границу, и улыбнулся ему.
-12-
Да, это была непонятная радость. Радость, за которую не было стыдно, но которая вызывала недоумение. И когда ушла Лиза, Сеня вдруг понял, что не знает, что делать. Не знает, куда идти. Не знает, с кем воевать. Не знает, что происходит теперь в столице. Лиза могла вернуться в «Белую ночь» и жить по-прежнему, а куда мог вернуться он сам — на Калининский телеканал или в Калининскую службу безопасности? Существуют ли они еще?
Зато можно было выйти в город и просто идти по улицам. Это уже был не Калининский город, не Калининские улицы и не Калининское небо над головой.
Снова раздался звонок, на этот раз — вполне официальный голос.
— Николай Вадимович Дубров, нотариус господина Калинина. Мне необходимо с вами встретиться, Семен Александрович. Как можно скорее.
— Хорошо, — кивнул Сеня.
— Через час в вашем клубе «Афродита», — решил он.
— В «Афродите»?
— Я созвонился с некоторыми людьми. Всем будет удобно в «Афродите», — ответил на это Дубров.
Не иначе, как под «некоторыми людьми» Дубров имел в виду Генералов. Речь шла, по-видимому, о завещании. И поскольку Сеню этот вопрос занимал меньше всего, он приехал в «Афродиту» в спокойном состоянии духа. Клуб закрыли для посетителей. Все Генералы и замы Калинина по компании были в сборе. Попахивало официозом. Сеня присел у двери, ни с кем не обменявшись ни соболезнованиями, ни приветствиями, и чувствуя себя уже чужим этим людям, готовым по окончании речи нотариуса вгрызться в компанию и начать рвать ее на части. Все ждали только сигнала. Это нетерпеливое ожидание застыло немой маской на всех лицах, сделав их удивительно похожими. Не странно, что все они звали Калинина Папой.
Дубров объяснил свою спешку:
— Воля покойного должна быть оглашена как можно раньше, поскольку это важно для дальнейших дел компании. Итак, господа, в вашем присутствии я объявляю о решении покойного Сергея Борисовича Калинина передать все движимое и недвижимое имущество... — пошел длинный перечень с указанием зарегистрированных адресов Калининской собственности, в который вошли и компания «Калинино» с винными заводами на юге, и приморские санатории, и дача в Калиновке, и Калиновый остров, и «Круиз», и клубы, и деньги, и автомобили, и пр., и пр., и пр.
Сеня устал слушать, но все остальные вслушивались с бешеной заинтересованностью, пытаясь угадать за перечисленным количество не названных объектов и связей, которые прилагались к «Калинино» бонусом, составляющим добрую половину легального веса компании.
— ... передать в собственность Семену Александровичу Гурову, — закончил вдруг нотариус.
— Кому? — спросил Сеня, и все обернулись к нему. — Этого не может быть! Этих бумаг не существовало!
— Заверяю вас, что завещание существует. Вот оно, — обиделся Дубров.
Сеня поднялся.
— И когда оно было составлено?
— Вчера... Как оказалось, незадолго до смерти. Сергей Борисович вызвал меня в Калиновку и продиктовал тщательно продуманное завещание. Я подтверждаю, что он был в здравом уме и твердой памяти, и составил его добровольно, без чьего бы то ни было давления или влияния. На даче он был совершенно один, проводил меня до ворот и просил не затягивать с оглашением после его смерти, чтобы избежать простоя в делах. К тому же передал мне письмо, адресованное наследнику, — отчитался Дубров и протянул Сене конверт.
Все поднялись и молча вышли гуськом из кабинета. Остался один Дубров, внимательно наблюдавший за тем, как Сеня разрывает конверт и разглядывает крупный и размашистый почерк Калинина.
«Милый мой мальчик, — писал Калинин. — Наверное, сейчас ты очень удивлен, и я многое отдал бы за то, чтобы увидеть твое растерянное лицо. Тебя ведь интересует, почему я это сделал? Ты не находишь объяснения. Может, думаешь, что меня охватил приступ паники, сумасшествия или отчаяния от того, что ты оскорбил меня и объявил мне войну.
Ты ошибаешься. Может, я проиграл бы эту схватку, пожалуй, проиграл бы даже столицу, даже страну. Но свою жизнь я мог бы себе оставить. Так ведь?
И если ты так рассуждаешь, значит, не понял до сих пор, как был мне дорог. Я бы сказал, что любил тебя, если бы сам мог остановиться на такой формулировке, но любил не как мужчину, не как женщину, не как своего ребенка, и даже не как смертного человека, а как идола, как своего Бога, как свою судьбу, в которую никогда не верил.
Зачем, мальчик, ты возник на моем пути? Кто разрешил тебе учить меня? До встречи с тобой я прожил долгую жизнь, и мне не было за нее стыдно. Наверное, ты прав в том, что ты — моя смерть, потому что только перед лицом смерти бывает так совестно за себя.
Я уступаю тебе дорогу. Я уступаю тебе все, что имею. И теперь попытайся остаться таким же чистым, каким ты был раньше. Быть честным — управляя людьми. Быть наивным — с оружием в руках. Быть правильным — отстаивая свое место под солнцем. Это единственный вызов, который я могу тебе бросить — останься чистым! Искренне надеюсь, что у тебя это получится.
С недавних пор мне расхотелось жить. Расхотелось отвоевывать каждую ступеньку вверх, расхотелось спорить с людьми, которые считают меня недостойным этого.
Вместе мы могли бы свернуть горы, и я ухожу, чтобы ты свернул их сам, если тебе кажется, что свернешь их в другую сторону. Не хочу, чтобы ты тратил силы на войну со мной. Если чувствуешь себя способным изменить этот порядок вещей — сделай это. Сделай это так же безжалостно, как сделал это с моей жизнью. Знаю, ты одарен чем-то необычайным, что гипнотизирует людей. Они пойдут за тобой не просто против кого-то, они пойдут за тобой повсюду и на все. Ты можешь смело требовать от них не только поддержки, но и безоговорочного подчинения. Впредь я не буду мешать тебе.
И еще одно, мой мальчик. Прости меня за то, что причинил тебе боль. Я так хотел, чтобы ты стал доверять мне свои беды, но ты только крепче стискивал зубы. Пусть все твои печали уйдут вместе со мной в могилу. Ты подарил мне лучшую смерть, о которой только можно мечтать. Смерть без доли страха или сожаления. Смерть во имя твоего будущего. И мне хотелось бы верить, что взамен я подарил тебе лучшую жизнь, которую ты сделаешь еще лучше. И это искупает мое прошлое. Ты — единственный человек на свете, которого я любил. Единственный человек, который не боялся говорить мне правду. Единственный человек, кому я желаю счастья...»
Сеня дочитал письмо до конца, порвал его и поднял глаза на Дуброва.
— Вы еще здесь?
— Хочу напомнить вам, что необходимо переоформить все документы на ваше имя.
— Вы рады? — удивился Сеня.
Дубров кивнул.
— Признаюсь, рад. Это дает мне работу. А старика я недолюбливал. Ну, да ладно, он теперь и покойник, земля ему пухом. Что он написал, если не секрет?
— Что у него неизлечимая болезнь, которая не оставила ему никакой надежды, — сказал Сеня.
— Да? — удивился Дубров. — А на вид крепкий был дед. И долго он болел?
— С тех пор как я пришел в «Калинино».
Дубров снова заговорил о делах.
2003 г.
Главная роль
© Copyright: Кит Радость Океана, 2011
Свидетельство о публикации №211022200643
Свидетельство о публикации №211022200643
Рецензии
Да!!!
(В раздумье)
Прочитала Ваш роман давно, но сразу не смогла написать рецензию.Сумбур в голове(извините).
Слишком противоречивые чувства были в голове.
Само повествование безупречно и очень интересно.Начав читать, уже невозможно остановиться.Написано на мой взгляд профессионально, и этот роман можно поставить в ряд с известными произведениями Константинова, и тех кто красуется на книжных полках.
Понравились немногословные, но очень точные и краткие вставки про время,погоду, город...
Но это лишь соус к сюжету. А сам сюжет непредсказуем и держит в напряжении до самой последней главы, что говорит о уровне вашего мастерства.
Спасибо!
Дрэс Крос 26.12.2012 19:19 • Заявить о нарушении
(В раздумье)
Прочитала Ваш роман давно, но сразу не смогла написать рецензию.Сумбур в голове(извините).
Слишком противоречивые чувства были в голове.
Само повествование безупречно и очень интересно.Начав читать, уже невозможно остановиться.Написано на мой взгляд профессионально, и этот роман можно поставить в ряд с известными произведениями Константинова, и тех кто красуется на книжных полках.
Понравились немногословные, но очень точные и краткие вставки про время,погоду, город...
Но это лишь соус к сюжету. А сам сюжет непредсказуем и держит в напряжении до самой последней главы, что говорит о уровне вашего мастерства.
Спасибо!
Дрэс Крос 26.12.2012 19:19 • Заявить о нарушении